Толстой Л. Анна Каренина

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший
решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять
для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с приближением
весны здоровье ее становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий жир,
потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не
помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был
знаменитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый
мужчина, потребовал осмотра больной. Он с особенным удовольствием, казалось,
настаивал на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и
что нет ничего естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал
молодую обнаженную девушку. Он находил это естественным, потому что делал
это каждый день и при этом ничего не чувствовал и не думал, как ему
казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только
остатком варварства, но и оскорблением себе.
Надо было покориться, так как, несмотря на то, что все доктора учились
в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и несмотря на то,
что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной доктор, в доме
княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот знаменитый доктор
один знает что-то особенное и один может спасти Кити. После внимательного
осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда больной
знаменитый доктор, старательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и говорил с
князем Князь хмурился, покашливая, слушая доктора. Он, как поживший, не
глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту
комедию, тем более что едва ли не он один вполне понимал причину болезни
Кити. "То-то пустобрех", - думал он, применяя в мыслях это название из
охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках
болезни дочери. Доктор между тем с трудом удерживал выражение презрения к
этому старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания. Он
понимал, что с стариком говорить нечего и что глава в этом доме - мать. Пред
нею-то он намеревался рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в
гостиную с домашним доктором. Князь отошел, стараясь не дать заметить, как
ему смешна была вся эта комедия. Княгиня была растеряна и не знала, что
делать. Она чувствовал себя виноватою пред Кити.
- Ну, доктор, решайте нашу судьбу, - сказала княгиня. - Говорите мне
всь. - "Есть ли надежда?" - хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она
не могла выговорить этот вопрос. - Ну что, доктор?..
- Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда буду иметь честь
доложить вам свое мнение.
- Так нам вас оставить?
- Как вам будет угодно.
Княгиня, вздохнув, вышла.
Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал излагать свое
мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса, но... и т.
д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел на свои
крупные золотые часы.
- Так, - сказал он. - Но...
Домашний врач замолк почтительно на середине речи
- Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы не
можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы
можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и прочее. Вопрос
стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы
поддержать питание?
- Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются нравственные, духовные
причины, - с тонкою улыбкой позволил себе вставить домашний доктор.
- Да, это само собой разумеется, - отвечал знаменитый доктор, опять
взглянув на часы. - Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо все
еще кругом объезжать? - спросил он. - А! поставлен. Да, ну так я в двадцать
минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать
питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе
стороны круга.
- Но поездка за границу? - спросил домашний доктор.
- Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если есть начало
туберкулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за границу не
поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание и не
вредило.
И знаменитый доктор изложил свой план лечения водами Соденскими, при
назначении которых главная цель, очевидно, состояла в том, что они повредить
не могут.
Домашний доктор внимательно и почтительно выслушал.
- Но в пользу поездки за границу я бы выставил перемену привычек,
удаление от условий, вызывающих воспоминания. И потом матери хочется, -
сказал он.
- А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только повредят эти
немецкие шарлатаны... Надо, чтобы слушались... Ну, так пускай едут.
Он опять взглянул на часы.
- О! уже пора, - и пошел к двери.
Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия подсказало это),
что ему нужно видеть еще раз больную.
- Как! еще раз осматривать!- с ужасом воскликнула мать.
- О нет, мне некоторые подробности, княгиня.
- Милости просим.
И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити. Исхудавшая и
румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного стыда, Кити
стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она вспыхнула, и глаза ее
наполнились слезами. Вся ее болезнь и леченье представлялись ей такою
глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смешным,
как составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Что же они
хотят лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя было оскорблять мать, тем
более что мать считала себя виноватою.
- Потрудитесь присесть, княжна, - сказал знаменитый доктор.
Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять стал делать скучные
вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.
- Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не поведет. Вы у меня
по три раза то же самое спрашиваете.
Знаменитый доктор не обиделся.
- Болезненное раздражение, - сказал он княгине когда Кити вышла. -
Впрочем, я кончил...
И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною женщиной, научно
определил положение княжны и заключил наставлением о том, как пить те воды,
которые были не нужны. На вопрос, ехать ли за границу, доктор углубился в
размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение, наконец, было
изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.
Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора. Мать
повеселела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что она повеселела. Ей
часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
- Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать, поедемте!- сказала
она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала
говорить о приготовлениях к отъезду.

II

Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день должен
быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она
родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней было много своего
горя и забот, она, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, заехала
узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
- Ну, что?- сказала она; входя в гостиную и не снимая шляпы. - Вы все
веселые. Верно, хорошо?
Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что,
хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать
того, что он сказал. Интересно было только то, что решено ехать за границу.
Долли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сестра, уезжала. А жизнь ее
была не весела. Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались
унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное
согласие надломилось опять в том же месте. Определенного ничего не было, но
Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда почти не
было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их
от себя, боясь испытанного страдания ревности. Первый взрыв ревности, раз
пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло бы
уже так подействовать на нее, как в первый раз. Такое открытие теперь только
лишило бы ее семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая
его и больше всего себя за эту слабость. Сверх того, заботы большого
семейства беспрестанно мучали ее: то кормление грудного ребенка не шло, то
нянька ушла, то, как теперь, заболел один из детей.
- Что, как твои? - спросила мать.
- Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь, что
скарлатина. Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно,
если, избави бог, скарлатина.
Старый князь после отъезда доктора тоже вышел из своего кабинета и,
подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене:
- Как же решили, едете? Ну, а со мной что хотите делать?
- Я думаю, тебе остаться, Александр, - сказала жена.
- Как хотите.
- Maman, отчего же папа не поехать с нами? - сказала Кити. - И ему
веселее и нам.
Старый князь встал и погладил рукой волосы Кити. Она подняла лицо и,
насильно улыбаясь, смотрела на него. Ей всегда казалось, что он лучше всех в
семье понимает ее, хотя он мало говорил с ней. Она была, как меньшая,
любимица отца, и ей казалось, что любовь его к ней делала его
проницательным. Когда ее взгляд встретился теперь с его голубыми, добрыми
глазами, пристально смотревшими на нее, ей казалось, что он насквозь видит
ее и понимает все то нехорошее, что в ней делается. Она, краснея, потянулась
к нему, ожидая поцелуя, но он только потрепал ее по волосам и проговорил:
- Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не доберешься, а ласкаешь
волосы дохлых баб. Ну что, Долинька, - обратился он к старшей дочери, - твой
козырь что поделывает?
- Ничего, папа, - отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже. - Все
ездит, я его почти не вижу, - не могла она не прибавить с насмешливою
улыбкой.
- Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?,
- Нет, все собирается.
- Вот как!- проговорил князь. - Так и мне собираться ? Слушаю-с, -
обратился он к жене, садясь. - А ты вот что, Катя, - прибавил он к меньшой
дочери, - ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе: да
ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу
гулять. А?
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих
словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. "Да, он все знает,
все понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить
свой стыд". Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было
и вдруг расплакалась и выбежала из-комнаты.
- Вот твои шутки!- напустилась княгиня на мужа. - Ты всегда... - начала
она свою укоризненную речь.
Князь слушал довольно долго упреки княгини и молчал, но лицо его все
более и более хмурилось.
- Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно
от всякого намека на то, что причиной. Ах! так ошибаться в людях! - сказала
княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она говорила о
Вронском. - Я не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных
людей.
- Ах, не слушал бы!- мрачно проговорил князь,. вставая с кресла и как
бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. - Законы есть, матушка, и если ты
уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна
ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было
того, чего не должно было быть, я - старик, но я бы поставил его на барьер,
этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Князь, казалось, имел сказать еще многое, но как только княгиня
услыхала его тон, она, как это всегда бывало в серьезных вопросах, тотчас же
смирилась и раскаялась.
- Alexandre, Alexandre, - шептала она, подвигаясь, и расплакалась.
Как только она заплакала, князь тоже затих. Он подошел к ней.
- Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать? Беды большой
нет. Бог милостив... благодарствуй... - говорил он, уже сам не зная, что
говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на
своей руке. И вышел из комнаты.
Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею
материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское
дело, и приготовилась сделать его. Она сняла шляпку и, нравственно засучив
рукава, приготовилась действовать. Во время нападения матери на отца она
пыталась удерживать мать, насколько позволяла дочерняя почтительность. Во
время взрыва князя она молчала; она чувствовала стыд за мать и нежность к
отцу за его сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел, она собралась
сделать главное, что было нужно, - идти к Кити и успокоить ее.
- Я вам давно хотела сказать, maman: вы знаете ли, что Левин хотел
сделать предложение Кити, когда он был здесь в последний раз? Он говорил
Стиве.
- Ну что ж? Я не понимаю...
- Так, может быть, Кити отказала ему?.. Она вам не говорила?
- Нет, она ничего не говорила ни про того, ни про другого; она слишком
горда. Но я знаю, что все от этого...
- Да, вы представьте себе, если она отказала Левину, - - а она бы не
отказала ему, если б не было того, я знаю... И потом этот так ужасно обманул
ее.
Княгине слишком страшно было думать, как много она виновата пред
дочерью, и она рассердилась.
- Ах, я уж ничего не понимаю! Нынче всь хотят своим умом жить, матери
ничего не говорят, а потом вот и...
- Maman, я пойду к ней.
- Поди. Разве я тебе запрещаю? - сказала мать.

III

Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками
vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою
была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они
вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью. У ней
похолодело сердце, когда она увидала Кити, сидевшую на низеньком, ближайшем
от двери стуле и устремившую неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула
на сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее лица не изменилось.
- Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко мне, - сказала
Дарья Александровна, садясь подле нее. - Мне хочется поговорить с тобой.
- О чем? - испуганно подняв голову, быстро спросила Кити.
- О чем, как не о твоем горе?
- У меня нет горя.
- Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И
поверь мне, это так ничтожно... Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
- Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, - продолжала Дарья
Александровна, прямо приступая к делу.
- Да, потому что он мною пренебрег, - дребезжащим голосом проговорила
Кити. - Не говори! Пожалуйста, не говори!
- Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена?. что он
был влюблен в тебя и остался влюблен, но...
- Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья!- вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала.
Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в
горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и
наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было
уже поздно.
- Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? - говорила Кити
быстро. - То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и
что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает,
что... что... что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
- Кити, ты несправедлива.
- Зачем ты мучаешь меня?
- Да я, напротив... Я вижу, что огорчена...
Но Кити в своей горячке не слыхала ее.
- Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда
не позволю себе любить человека, который меня не любит.
- Да я и не говорю... Одно - скажи мне правду, - проговорила, взяв ее
за руку, Дарья Александровна, - скажи мне, Левин говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания;
она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты руками,
заговорила:
- К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты
делаешь, - чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил
другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли
молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,
как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое унижение,
которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о
нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры и
сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук
разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити
на коленях стояла пред ней.
- Долинька, я так, так несчастна!- виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи
Александровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла идти
успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, - сестры после слез
разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они
поняли друг друга. Кити поняла, что, сказанное ею в сердцах слово о
неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но
что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела
знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе
Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала
ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть
Вронского. Кити ни слова не сказала об этом; она говорила только о своем
душевном состоянии.
- У меня нет никакого горя, - говорила она, успокоившись, - но ты
можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я
сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
- Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? - спросила Долли,
улыбаясь.
- Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать. Это не тоска, не
скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во мне, все
спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? - продолжала
она, видя недоуменье в глазах сестры. - Папа сейчас мне начал говорить...
мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на
бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее выдать
замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу отогнать
этих мыслей. Женихов так называемых я видеть не могу. Мне кажется, что они с
меня мерку снимают. Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня было
простое удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну,
что хочешь! Доктор... Ну...
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как с ней
сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что
она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
- Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком виде, -
продолжала она. - Это моя болезнь. Может быть, это пройдет....
- А ты не думай...
- Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.
- Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
- Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.
Кити настояла на своем и переехала к сестре и всю скарлатину, которая
действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе сестры благополучно выходили
всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось. и великим постом
Щербацкие уехали за границу.

IV

Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг друга, даже
ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои подразделения. Анна
Аркадьевна Каренина имела друзей и тесные связи в трех различных кругах.
Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший из его
сослуживцев и подчиненных, самым разнообразным и прихотливым образом
связанных и разъединенных в общественных условиях. Анна теперь с трудом
могла вспомнить то чувство почти набожного уважения, которое она в первое
время имела к этим лицам. Теперь она знала всех их, как знают друг друга в
уездном городе; знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог
жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру; знала, кто
за кого и как и чем держится и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но
этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения
графини Лидии Ивановны, не мог интересовать ее, она избегала его.
Другой близкий Анне кружок - это был тот, через который Алексей
Александрович сделал свою карьеру. Центром этого кружка была графиня Лидия
Ивановна. Это был кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных
женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин. Один из умных людей,
принадлежащих к этому кружку, называл его "совестью петербургского
общества". Алексей Александрович очень дорожил этим кружком, и Анна, так
умевшая сживаться со всеми, нашла себе в первое время своей петербургской
жизни друзей и в этом круге. Теперь же, по возвращении из Москвы, кружок
этот ей стал невыносим. Ей показалось, что и она и все они притворяются, и
ей стало так скучно и неловко в этом обществе, что она сколько возможно
менее ездила к графине Лидии Ивановне.
Третий круг, наконец, где она имела связи, был собственно свет, - свет
балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор,
чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что
презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те
же. Связь ее с этим кругом держалась чрез княгиню Бетси Тверскую, жену ее
двоюродного брата, у которой было сто двадцать тысяч дохода и которая с
самого появления Анны в свет особенно полюбила ее, ухаживала за ней и
втягивала в свой круг, смеясь над кругом графини Лидии Ивановны.
- Когда стара буду и дурна, я сделаюсь такая же, - говорила Бетси, - но
для вас, для молодой, хорошенькой женщины, еще рано в эту богадельню.
Анна первое время избегала, сколько могла, этого света княгини
Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да и по душе она
предпочитала первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот. Она
избегала нравственных друзей своих и ездила в большой свет. Там она
встречала Вронского и испытывала волнующую радость при этих встречах.
Особенно часто встречала она Вронского у Бетси, которая была урожденная
Вронская и ему двоюродная. Вронский был везде, где только мог встречать
Анну, и говорил ей, когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого
повода, но каждый раз, когда она встречалась с ним, в душе ее загоралось то
самое чувство оживления, которое нашло на нее в тот день в вагоне, когда она
в первый раз увидела его. Она сама чувствовала, что при виде его радость
светилась в ее глазах и морщила ее губы в улыбку, и она не могла задушить
выражение этой радости.
Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за то, что он
позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из Москвы,
приехав на вечер, где она думала встретить его, а его не было, она по
овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это
преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес
ее жизни.
Знаменитая певица пела второй раз, и весь большой свет был в театре.
Увидав из своего кресла в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись
антракта, вошел к ней в ложу.
- Что ж вы не приехали обедать? - сказала она ему. - Удивляюсь этому
ясновиденью влюбленных, - прибавила она с улыбкой, так, чтоб он один слышал:
- Она не была. Но приезжайте после оперы.
Вронский вопросительно взглянул на нее. Она нагнула голову. Он улыбкой
поблагодарил ее и сел подле нее.
- А как я вспоминаю ваши насмешки!- продолжала княгиня Бетси,
находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. -
Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
- Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, - отвечал Вронский с
своею спокойною добродушною улыбкой. - Если я жалуюсь, то на то только, что
слишком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю терять надежду.
- Какую ж вы можете иметь надежду? - сказала Бетси, оскорбившись за
своего друга, - entendons nous.. - Но в глазах ее бегали огоньки,
говорившие, то она очень хорошо, и точно так же, как и он, понимает, какую
он мог иметь надежду.
- Никакой, - смеясь и выставляя свои сплошные зубы, сказал Вронский. -
Виноват, - прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез
ее обнаженное плечо противоположный ряд лож. - Я боюсь, что становлюсь
смешон.
Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских людей он не
рисковал быть смешным. Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль
несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть смешна;
но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни стало
положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта
имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и
поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой опустил
бинокль и посмотрел на кузину.
- А отчего вы не приехали обедать? - сказала она, любуясь им.
- Это надо рассказать вам. Я был занят, и чем? Даю вам это из ста, из
тысячи... не угадаете. Я мирил мужа с оскорбителем его жены. Да, право!
- Что ж, и помирили?
- Почти.
- Надо, чтобы вы мне это рассказали, - сказала она, вставая. -
Приходите в тот антракт.
- Нельзя; я еду во Французский театр.
- От Нильсон? - с ужасом спросила Бетси, которая ни за что бы не
распознала Нильсон от всякой хористки.
- Что ж делать? Мне там свиданье, все по этому делу моего миротворства.
- Блаженны миротворцы, они спасутся, - сказала Бетси, вспоминая что-то
подобное, слышанное ею от кого-то. - Ну, так садитесь, расскажите, что
такое?
И она опять села.

V

- Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно хочется рассказать, -
сказал Вронский, глядя на нее смеющимися глазами. - Я не буду называть
фамилий,
- Но я буду угадывать, тем лучше.
- Слушайте же: едут два веселые молодые человека...
- Разумеется, офицеры вашего полка?
- Я не говорю офицеры, просто два позавтракавшие молодые человека...
- Переводите: выпившие.
- Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении
духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и,
им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, за ней.
Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда
того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они
видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие
ножки.
- Вы с таким чувством это рассказываете, что мне кажется, вы сами один
из этих двух.
- А сейчас вы мне что говорили? Ну, молодые люди входят к товарищу, у
него обед прощальный. Тут, точно, они выпивают, может быть, лишнее, как
всегда на прощальных обедах. И за обедом расспрашивают, кто живет наверху в
этом доме. Никто не знает, и только лакей хозяина на их вопрос: живут ли
наверху мамзели, отвечает, что их тут очень много. После обеда молодые люди
отправляются в кабинет к хозяину и пишут письмо к неизвестной. Записали
страстное письмо, признание, и сами несут письмо наверх, чтобы разъяснить
то, что в письме оказалось бы не совсем понятным.
- Зачем вы мне такие гадости рассказываете? Ну?
- Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба
так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении ведет
переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами колбасиками, красный, как
рак, объявляет, что в доме никто не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
- Почему же вы знаете, что у него бакенбарды, как вы говорите,
колбасиками?
- А вот слушайте. Нынче я ездил мирить их.
- Ну, и что же?
- Тут-то самое интересное. Оказывается, что это счастливая чета
титулярного советника и титулярной советницы. Титулярный советник подает жа-
лобу, и я делаюсь примирителем, и каким! Уверяю вас, Талейран ничто в
сравнении со мной..
- В чем же трудность?
- Да вот послушайте... Мы извинились как следует: "Мы в отчаянии, мы
просим простить за несчастное недоразумение". Титулярный советник с
колбасиками начинает таять, но желает тоже выразить свои чувства, и как
только он начинает выражать их, так начинает горячиться и говорить грубости,
и опять я должен пускать в ход все свои дипломатические таланты. "Я
согласен, что поступок их нехорош, но прошу вас принять во внимание
недоразумение, молодость; потом молодые люди только позавтракали. Вы
понимаете. Они раскаиваются от всей души, просят простить их вину".
Титулярный советник опять смягчается: "Я согласен, граф, и я готов простить,
но понимаете, что моя жена, моя жена, честная женщина, подвергается
преследованиям, грубостям и дерзостям каких-нибудь мальчишек, мерз..." А вы
понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо примирять их. Опять я пускаю в ход
дипломацию, и опять, как только надо заключить все дело, мой титулярный
советник горячится, краснеет, колбасики поднимаются, и опять я разливаюсь в
дипломатических тонкостях.
- Ах, это надо рассказать вам! - смеясь, обратилась Бетси к входившей в
ее ложу даме. - Он так насмешил меня.
- Ну, bonne chance, - прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный
от держания веера, и движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем
чтобы, как следует, быть вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на свет
газа и на все глаза.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было
видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во
Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве,
которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом был замешан
Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый,
отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны
интересы полка.
Оба были в эскадроне Вронского. К полковому командиру приезжал
чиновник, титулярный советник Венден, с жалобой на его офицеров, которые ос-
корбили его жену. Молодая жена его, как рассказывал Венден, - он был женат
полгода, - была в церкви с матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье,
происходящее от известного положения, не могла больше стоять и поехала домой
на первом попавшемся ей лихаче-извозчике. Тут за ней погнались офицеры, она
испугалась и, еще более разболевшись, взбежала по лестнице домой. Сам
Венден, вернувшись из присутствия, услыхал звонок и какие-то голоса, вышел
и, увидав пьяных офицеров с письмом, вытолкал их. Он просил строгого
наказания.
- Нет, как хотите, - сказал полковой командир Вронскому, пригласив его
к себе, - Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории.
Этот чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.
Вронский видел всю неблаговидность этого дела и что тут дуэли быть не
может, что надо все сделать, чтобы смягчить этого титулярного советника и
замять дело. Полковой командир призвал Вронского именно потому, что знал его
за благородного и умного человека и, главное, за человека, дорожащего честью
полка. Они потолковали и решили, что надо ехать Петрицкому и Кедрову с
Вронским к этому титулярному советнику извиняться. Полковой командир и
Вронский оба понимали, что имя Вронского и флигель-адъютантский вензель
должны много содействовать смягчению титулярного советника. И действительно,
эти два средства оказались отчасти действительны; но результат примирения
остался сомнительным, как и рассказывал Вронский.
Приехав во Французский театр, Вронский удалился с полковым командиром в
фойе и рассказал ему свой успех или неуспех. Обдумав все, полковой командир
решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал
расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог
удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как затихавший
титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности дела, и
как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался,
толкая вперед себя Петрицкого.
- Скверная история, но уморительная. Не может же Кедров драться с этим
господином! Так ужасно горячился? - смеясь, переспросил он. - А какова нынче
Клер? Чудо!- сказал он про новую французскую актрису. - Сколько ни смотри,
каждый день новая.. Только одни французы могут это..

VI

Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра.
Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное
лицо пудрой, стереть ее, оправить прическу и приказать чай в большой
гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому
на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар,
читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты,
беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною прической и
освеженным лицом из одной двери и гости из другой в большую гостиную с
темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под
огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором
чайного прибора.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью
незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, - у
самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной - около красивой
жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями. Разговор в
обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый
встречами, приветствиями, предложением чая, как бы отыскивая, на чем
остановиться.
- Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она изучила
Каульбаха, - говорил дипломат в кружке жены посланника, - вы заметили, как
она упала...
- Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон!
- Про нее нельзя ничего сказать нового, - сказала толстая, красная, без
бровей и без шиньона, белокурая дама в старом шелковом платье. Это была
княгиня Мягкая, известная своею простотой, грубостью обращения и прозванная
enfant terrible. Княгиня Мягкая сидела посередине между обоими кружками и,
прислушиваясь, принимала участие то в том, то в другом. - Мне нынче три
человека сказали эту самую фразу про Каульбаха, точно сговорились. И фраза,
не знаю чем, так понравилась им.
Разговор был прерван этим замечанием, и надо было придумывать опять
новую тему.
- Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое, - сказала жена
посланника, великая мастерица изящного разговора, называемого по-английски
small-talk, обратясь к дипломату, тоже не знавшему, что теперь начать.
- Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, - начал он с
улыбкою. - Но я попробую. Дайте ему. Все дело в теме. Если тема дана, то
вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого
века были бы теперь в затруднении говорить умно. Все умное так надоело...
- Давно уж сказано, - смеясь, перебила его жена посланника.
Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он
опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему
средству - злословию.

- Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то Louis XV? - сказал он,
указывая глазами на красивого белокурого молодого человека, стоявшего у
стола.
- О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так часто и бывает
здесь.
Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно о том,
чего нельзя было говорить в этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к
хозяйке.
Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же поколебавшись
несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною
новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав на
последнюю тему, то есть на злословие.
- Вы слышали, и Мальтищева, - не дочь, а мать, - шьет себе костюм
diable rose.
- Не может быть! Нет, это прелестно!
- Я удивляюсь, как с ее умом, - она ведь не глупа, - не видеть, как она
смешна..
Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой,
и разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер.
Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр,
узнав, что у жены гости, зашел пред клубом в гостиную. Неслышно, по мягкому
ковру, он подошел к княгине Мягкой.
- Как вам понравилась Нильсон? - сказал он.
- Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, - отвечала
она. - Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимаете в
музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и
гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
Хотите, я вам покажу? Но вы не знаете толку.
- Покажите. Я выучилась у этих, как их зовут... банкиры... у них
прекрасные есть гравюры. Они нам показывали.
- Как, вы были у Шюцбург? - спросила хозяйка от самовара.
- Были, ma chere. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что
соус на этом обеде стоил тысячу рублей, - громко говорила княгиня Мягкая,
чувствуя, что все ее слушают, - и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо
было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были
очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.
- Она единственна!- сказала хозяйка.
- Удивительна! - сказал кто-то.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и
секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не
совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где
она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня
Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так
действовало, и пользовалась этим.
Так как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и разговор около
жены посланника прекратился, хозяйка хотела связать все общество воедино и
обратилась к жене посланника:
- Решительно вы не хотите чаю? Вы бы перешли к нам.
-. Нет, нам очень хорошо здесь, - с улыбкой отвечала жена посланника и
продолжала начатый разговор.
Разговор был очень приятный. Осуждали Карениных, жену и мужа.
- Анна очень переменилась с своей московской поездки. В ней есть что-то
странное, - говорила ее приятельница.
- Перемена главная та, что она привезла с собою тень Алексея Вронского,
- сказала жена посланника.
- Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени, человек лишен тени.
И это ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но
женщине должно быть неприятно без тени.
- Да, но женщины с тенью обыкновенно дурно кончают, - сказала
приятельница Анны.
- Типун вам на язык, - сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова.
- Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не люблю, а ее очень люблю.
- Отчего же вы не любите мужа? Он такой замечательный человек, -
сказала жена посланника. - Муж говорит, что таких государственных людей мало
в Европе.
- И мне то же говорит муж, но я не верю, - сказала княгиня Мягкая. -
Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей
Александрович, по-моему, просто глуп. Я шепотом говорю это... Не правда ли,
как все ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я все
искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я
сказала: он глуп, но шепотом, - все так ясно стало, не правда ли?
- Как вы злы нынче!
- Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп.
Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого никогда сказать.
- Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен своим умом, -
сказал дипломат французский стих.
- Вот-вот именно, - поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. - Но
дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей
делать, если все влюблены в нее и, как тени, ходят за ней?
- Да я и не думаю осуждать, - оправдывалась приятельница Анны.
- Если за нами никто не ходит, как тень, то это не доказывает, что мы
имеем право осуждать.
И, отделав, как следовало, приятельницу Анны, княгиня Мягкая встала и
вместе с женой посланника присоединилась к столу, где шел общий разговор о
прусском короле.
- О чем вы там злословили? - спросила Бетси.
- О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея Александровича, -
отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу.
- Жалко, что мы не слыхали, - сказала хозяйка, взглядывая на входную
дверь. - А, вот и вы наконец!- обратилась она с улыбкой к входившему
Вронскому.
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день всех, кого
он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с какими
входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
- Откуда я? - отвечал он на вопрос жены посланника. - Что же делать,
надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием.
Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней
минуты досиживаю, и весело. Нынче...
Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказывать про нее; но
жена посланника с шутливым ужасом перебила его:
- Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.
- Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.
- И все бы поехали туда, если б это было так же принято, как опера, -
подхватила княгиня Мягкая..

VII

У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что это
Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело
странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на
входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда,
держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим
ее от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она
сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку,
улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко
поклонился и подвинул ей стул.
Она отвечала только наклонением головы, покраснела и нахмурилась. Но
тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки, она
обратилась к хозяйке:
- Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но засиделась. У ней
был сэр Джон. Очень интересный.
- Ах, это миссионер этот?
- Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень интересно.
Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь задуваемой
лампы.
- Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо говорит. Власьева
совсем влюблена в него.
- А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова?
- Да, говорят, что это совсем решено.
- Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти.
- По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто нынче говорит про
страсти? - сказала жена посланника.
- Что делать? Эта глупая старая мода все еще не выводится, - сказал
Вронский.
- Тем хуже для тех, кто держится этой моды.. Я знаю счастливые браки
только по рассудку.
- Да, но зато как часто счастье браков по рассудку разлетается, как
пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую не признавали,
- сказал Вронский. что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь
- Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба перебесились.
Это как скарлатина, чрез это надо пройти.
- Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь, как оспу..
- Я была в молодости влюблена в дьячка, - сказала княгиня Мягкая. - Не
знаю, помогло ли мне это.
- Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать любовь, надо
ошибиться и потом поправиться, - сказала княгиня Бетси.
- Даже после брака? - шутливо сказала жена посланника.
- Никогда не поздно раскаяться, - сказал дипломат английскую пословицу.
- Вот именно, - подхватила Бетси, - надо ошибиться и поправиться. Как
вы об этом думаете? - обратилась она к Анне, которая с чуть заметною твердою
улыбкой на губах молча слушала этот разговор.
- Я думаю, - сказала Анна, играя снятою перчаткой, - я думаю... если
сколько голов, столько умов, то и сколько сердец, столько родов любви.
Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она скажет. Он
вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова.
Анна вдруг обратилась к нему:
- А я получила из Москвы письмо. Мне пишут, что Кити Щербацкая очень
больна.
- Неужели? - нахмурившись, сказал Вронский.
Анна строго посмотрела на него.
- Вас не интересует это?
- Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно узнать? - спросил
он.
Анна встала и подошла к Бетси.
- Дайте мне чашку чая, - сказала она, останавливаясь за ее стулом.
Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.
- Что же вам пишут? - повторил он.
- Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно, а
всегда говорят об этом, - сказала Анна, не отвечая ему. - Я давно хотела
сказать вам, прибавила она и, перейдя несколько шагов, села у углового стола
с альбомами.
- Я не совсем понимаю значение ваших слов, - сказал он, подавая ей
чашку.
Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.
- Да, я хотела сказать вам, - сказала она, не глядя на него. - Вы дурно
поступили, дурно, очень дурно.
- Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что я
поступил так?
- Зачем вы говорите мне это? - сказала она, строго взглядывая на него.
- Вы знаете зачем, - отвечал он смело и радостно, встречая ее взгляд и
не спуская глаз.
Не он, а она смутилась.
- Это доказывает только то, что у вас нет сердца, - сказала она. Но
взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то
боится его.
- То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь.
- Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое
слово, - вздрогнув, сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним
этим словом: запретила она показывала, что признавала за собой известные
права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь. - Я вам давно
это хотела сказать, - продолжала она, решительно глядя ему в глаза и вся
пылая жегшим ее лицо румянцем, - а нынче я нарочно приехала, зная, что я вас
встречу. Я приехала сказать вам, что это должно кончиться. Я никогда ни
перед кем не краснела, а вы заставляете меня чувствовать себя виновною в
чем-то.
Он смотрел на нее и был поражен новою духовною красотой ее лица.
- Чего вы хотите от меня? - сказал он просто и серьезно.
- Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, -
сказала она, и огонек замигал в ее глазах.
- Вы не хотите этого, - сказал он.
Он видел, что она говорит то, что принуждает себя сказать, но не то,
чего хочет.
- Если вы любите меня, как вы говорите, - прошептала она, - то
сделайте, чтоб я была спокойна.
Лицо его просияло.
- Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я не
знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь... да. Я не могу думать о вас и
о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди возможности
спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,
несчастия... или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не
возможно? - прибавил он одними губами; но она слышала.
Она все силы ума своего напрягла на то, чтобы сказать то, что должно;
но вместо того она остановила на нем свой взгляд, полный любви, и ничего не
ответила.
"Вот оно!- с восторгом думал он. - Тогда, когда я уже отчаивался и
когда, казалось, не будет конца, - вот оно! Она любит меня. Она признается в
этом".
- Так сделайте это для меня, никогда не говорите мне этих слов, и будем
добрыми друзьями, - сказала она словами; но совсем другое говорил ее взгляд.
- Друзьями мы не будем, вы это сами знаете. А будем ли мы
счастливейшими, или несчастнейшими из людей - это в вашей власти.
Она хотела сказать что-то, но он перебил ее.
- Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться, как теперь; но
если и этого нельзя, велите мне исчезнуть, и я исчезну. Вы не будете видеть
меня, если мое присутствие тяжело вам.
- Я не хочу никуда прогонять вас.
- Только не изменяйте ничего. Оставьте все как есть, - сказал он
дрожащим голосом. - Вот ваш муж.
Действительно, в эту минуту Алексей Александрович своею спокойною,
неуклюжею походкой входил в гостиную.
Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке и, усевшись за чашкой
чая, стал говорить своим неторопливым, всегда слышным голосом, в своем
обычном шуточном тоне, подтрунивая над кем-то.
- Ваш Рамбулье в полном составе, - сказал он, оглядывая все общество, -
грации и музы.
Но княгиня Бетси терпеть не могла этого тона его, sneering, как она
называла это, и, как умная хозяйка, тотчас же навела его на серьезный
разговор об общей воинской повинности. Алексей Александрович тотчас же
увлекся разговором и стал защищать уже серьезно новый указ пред княгиней
Бетси, которая нападала на него.
Вронский и Анна продолжали сидеть у маленького стола.
- Это становится неприлично, - шепнула одна дама, указывая глазами на
Каренину, Вронского и ее мужа.
- Что я вам говорила? - отвечала приятельница Анны.
Но не одни эти дамы, почти все бывшие в гостиной, даже княгиня Мягкая и
сама Бетси, по нескольку раз взглядывали на удалившихся от общего кружка,
как будто это мешало им. Только один Алексей Александрович ни разу не
взглянул в ту сторону и не был отвлечен от интереса начатого разговора.
Заметив производимое на всех неприятное впечатление, княгиня Бетси
подсунула на свое место для слушания Алексея Александровича другое лицо и
подошла к Анне.
- Я всегда удивляюсь ясности и точности выражений вашего мужа, -
сказала она. - Самые трансцендентные понятия становятся мне доступны, когда
он говорит.
- О да!- сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного
слова из того, что говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла
участие в общем разговоре.
Алексей Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей
ехать вместе домой; но она, не глядя на него, отвечала, что останется
ужинать. Алексей Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом
удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял,
отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь.Анна Аркадьевна
отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши
голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
- Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, - говорил он, -
но вы знаете, что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни,
это слово, которого вы так не любите... да, любовь...
- Любовь... - повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то
же время, как она отцепила кружево, прибавила:- Я оттого и не люблю этого
слова, что оно для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете
понять, - и она взглянула ему в лицо. - До свиданья!
Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и
скрылась в карете,
Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в
том месте, где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием того,
что в нынешний вечер он приблизился к достижению своей цели более, чем в два
последние месяца.

VIII

Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том,
что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно
разговаривала; но он заметил, что другим в гостиной это показалось чем-то
особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он
решил, что нужно сказать об этом жене.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он
это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным
ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только
изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя
что-то. В обычный час он встал и сделал свой ночной туалет. Анны Аркадьевны
еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но в нынешний вечер,
вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его были
наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей
привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся
ходить взад и вперед по комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде
необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.
Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить с
женою, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал
обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень
сложным и затруднительным.
Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению,
оскорбляет жену, и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие,
то есть полную уверенность в том, что его молодая жена всегда будет его
любить, он себя не спрашивал; но он не испытывал недоверия, потому имел
доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же, хотя убеждение его о
том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и не
было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным
и бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом
к лицу пред жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме
его, и это-то казалось ему очень бестолковым и непонятным, потому что это
была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в
сферах служебных, имеющих дело с отражениями жизни. И каждый раз, когда он
сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от нее. Теперь он испытывал
чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно прошедший над
пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там
пучина. Пучина эта была - сама жизнь, мост - та искусственная жизнь, которую
прожил Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности
для его жены полюбить кого-нибудь, и он ужаснулся пред этим.
Он, не раздеваясь, ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному
паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в
которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его,
висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая
портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему
безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до двери спальни
и опять поворачивался.
На каждом протяжении своей прогулки, и большею частью на паркете
светлой столовой, он останавливался и говорил себе: "Да, это необходимо
решить и прекратить, высказать свой взгляд на это и свое решение".И он
поворачивался назад. "Но высказать что же? какое решение?" - говорил он себе
в гостиной и не находил ответа. "Да наконец, - спрашивал он себя пред
поворотом в кабинет, - что же случилось? Ничего. Она долго говорила с ним.
Ну что же? Мало ли женщина в свете с кем может говорить? И потом, ревновать
- значит унижать и себя и ее", - говорил он себе, входя в ее кабинет; но
рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило
и не значило. И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как
только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что
это не так и что если другие заметили это, то значит, что есть что-нибудь. И
он опять говорил себе в столовой: "Да, это необходимо решить и прекратить и
высказать свой взгляд..." И опять в гостиной пред поворотом он спрашивал
себя: как решить? И потом спрашивал себя, что случилось? И отвечал: ничего,
и вспоминал о том, что ревность есть чувство, унижающее жену, но опять в
гостиной убеждался, что случилось что-то. Мысли его, как и тело, совершали
полный круг, не нападая ни на что новое. Он заметил это, потер себе лоб и
сел в ее кабинете.
Тут, глядя на ее стол с лежащим наверху малахитовым бюваром и начатою
запиской, мысли его вдруг изменились. Он стал думать о ней, о том, что она
думает и чувствует. Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее
мысли, ее желания, и мысль, что у нее может и должна быть своя особенная
жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее. Это была та
пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувством в
другое существо было душевное действие, чуждое Алексею Александровичу. Он
считал это душевное действие вредным и опасным фантазерством.
"И ужаснее всего то, - думал он, - что теперь именно, когда подходит к
концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне
нужно все спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта
бессмысленная тревога. Но что же делать? Я не из таких людей, которые
переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо".
- Я должен обдумать, решить и отбросить, - проговорил он вслух.
"Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе,
это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии", - сказал он себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому
подлежало возникшее обстоятельство.
"Итак, - сказал себе Алексей Александрович, - вопросы о ее чувствах и
так далее - суть вопросы ее совести, до которой мне не может быть дела. Моя
же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо обязанное
руководить ею, и потому отчасти лицо ответственное; я должен указать
опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я должен
ей высказать".
И в голове Алексея Александровича сложилось ясно все, что он теперь
скажет жене. Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего
употребления, так незаметно, он должен употребить свое время и силы ума; но,
несмотря на то, в голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма
и последовательность предстоящей речи. "Я должен сказать и высказать
следующее: во-первых, объяснение значения общественного мнения и приличия;
во-вторых, религиозное объяснение значения брака; в третьих, если нужно,
указание на могущее произойти несчастье для сына; в-четвертых, указание на
ее собственное несчастье". И, заложив пальцы за пальцы, ладонями книзу,
Алексей Александрович потянул, и пальцы затрещали в суставах.
Этот жест, дурная привычка - соединение рук и трещанье пальцев - всегда
успокоивал его и приводил в аккуратность, которая теперь так нужна была ему.
У подъезда послышался звук подъехавшей кареты. Алексей Александрович
остановился посреди залы.
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к
своей речи, стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснет ли
еще где. Один сустав треснул.
Еще по звуку легких шагов на лестнице он почувствовал ее приближение,
и, хотя он был доволен своею речью, ему стало страшно за предстоящее
объяснение...

IX

Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело
ярким блеском; но блеск этот был не веселый - он напоминал страшный блеск
пожара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла голову и, как будто
просыпаясь, улыбнулась.
- Ты не в постели? Вот чудо!- сказала она, скинула башлык и, не
останавливаясь, пошла дальше, в уборную. - Пора, Алексей Александрович, -
проговорила она из-за двери.
- Анна, мне нужно поговорить с тобой.
- Со мной? - сказала она удивленно, вышла из двери и посмотрела на
него. - Что же это такое? О чем это? - спросила она, садясь. - Ну, давай
переговорим, если так нужно. А лучше бы спать.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как
похоже было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в
непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила
помогала ей и поддерживала ее.
- Анна, я должен предостеречь тебя, - сказал он.
- Предостеречь? - сказала она. - В чем?
Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как знал муж,
не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле ее слов.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился питью минутами
позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякую
свою радость, веселье, горе она тотчас сообщала ему, - для него теперь
видеть, что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова
сказать о себе, означало многое. Он видел, что глубина ее души, всегда
прежде открытая пред ним, была закрыта от него. Мало того, по тону ее он
видел что она и не смущалась этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта,
и это так должно быть и будет вперед. Теперь он испытывал чувство, подобное
тому, какое испытал бы человек, возвратившийся домой и находящий дом свой
запертым. "Но, может быть, ключ еще найдется", - думал Алексей
Александрович.
- Я хочу предостеречь тебя в том, - сказал он тихим голосом, - что по
неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о
тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо
и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
Он говорил и смотрел на ее смеющиеся, страшные теперь для него своею
непроницаемостью глаза и, говоря, чувствовал всю бесполезность и праздность
своих слов.
- Ты всегда так, - отвечала она, как будто совершенно не понимая его и
изо всего того, что он сказал умышленно понимая только последнее. - То тебе
неприятно, что я скучна, то тебе неприятно, что я весела. Мне не скучно
было. Это тебя оскорбляет?
Алексей Александрович вздрогнул и загнул руки, чтобы трещать ими.
- Ах, пожалуйста, не трещи, я так не люблю, - сказала она.
- Анна, ты ли это? - сказал Алексей Александрович тихо, сделав усилие
над собою и удержав движение рук.
- Да что ж это такое?- сказала она с таким искренним и комическим
удивлением. - Что тебе от меня надо?
Алексей Александрович помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел,
что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь свою жену от
ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее
совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
- Я вот что намерен сказать, - продолжал он холодно и спокойно, - и я
прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством
оскорбительным и унизительным и никогда не позволю себе руководиться этим
чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать
безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было
произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала себя не совсем
так, как можно было желать.
- Решительно ничего не понимаю, - сказала Анна, пожимая плечами. "Ему
все равно, - подумала она. - Но в обществе заметили, и это тревожит его". -
Ты нездоров, Алексей Александрович, - прибавила она, встала и хотела уйти в
дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Лицо его было некрасиво и мрачно, каким никогда не видала его Анна. Она
остановилась и, отклонив голову назад, набок, начала своею быстрою рукой
выбирать шпильки.
- Ну-с, я слушаю, что будет, - проговорила она спокойно и насмешливо. -
И даже с интересом слушаю, потому что желала бы понять, в чем дело.
Она говорила и удивлялась тому натурально-спокойному, верному тону,
которым она говорила, и выбору слов, которые она употребляла.
- Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще
считаю это бесполезным и даже вредным, - начал Алексей Александрович. -
Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы
незаметно. Твои чувства - это дело твоей совести; но я обязан пред тобою,
пред собой и пред богом указать тебе твои обязанности. Жизнь наша связана, и
связана не людьми, а богом. Разорвать эту связь может только преступление, и
преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
- Ничего не понимаю. Ах, боже мой, и как мне на беду спать хочется! -
сказала она, быстро перебирая рукой волосы и отыскивая оставшиеся шпильки.
- Анна, ради бога, не говори так, - сказал он кротко. - Может быть, я
ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как
и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во
взгляде; но слово "люблю" опять возмутило ее. Она подумала: "Любит? Разве он
может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не
употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь".
- Алексей Александрович, право, я не понимаю, - сказала она. -
Определи, что ты находишь...
- Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе;
главные лица тут - наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе,
покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они
вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но
если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу
подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне...
Алексей Александрович, сам не замечая того, говорил совершенно не то,
что приготовил.
- Мне нечего говорить. Да и... - вдруг быстро сказала она, с трудом
удерживая улыбку, - право, пора спать.
Алексей Александрович вздохнул и, не сказав больше ничего, отправился в
спальню.
Когда она вошла в спальню, он уже лежал. Губы его были строго сжаты, и
глаза не смотрели на нее. Анна легла на свою постель и ждала каждую минуту,
что он еще раз заговорит с нею. Она и боялась того, что он заговорит, и ей
хотелось этого. Но он молчал. Она долго ждала неподвижно и уже забыла о нем.
Она думала о другом, она видела его и чувствовала, как ее сердце при этой
мысли наполнялось волнением и преступною радостью. Вдруг она услыхала ровный
и спокойный носовой свист. В первую минуту Алексей Александрович как будто
испугался своего свиста и остановился; но, переждав два дыхания, свист
раздался с новою, спокойною ровностью.
- Поздно, поздно, уж поздно, - прошептала она с улыбкой. Она долго
лежала неподвижно с открытыми глазами, блеск которых, ей казалось, она сама
в темноте видела.

X

С этого вечера началась новая жизнь для Алексея Александровича и для
его жены. Ничего особенного не случилось. Анна, как всегда, ездила в свет,
особенно часто бывала у княгини Бетси и встречалась везде с Вронским.
Алексей Александрович видел это, но ничего не мог сделать. На все попытки
его вызвать ее на объяснение она противопоставляла ему непроницаемую стену
какого-то веселого недоумения. Снаружи было то же, но внутренние отношения
их совершенно изменились. Алексей Александрович, столь сильный человек в
государственной деятельности, тут чувствовал себя бессильным, Как бык,
покорно опустив голову, он ждал обуха, который, он чувствовал, был над ним
поднят. Каждый раз, как он начинал думать об этом, он чувствовал, что нужно
попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда
спасти ее, заставить опомниться, и он каждый день сбирался говорить с ней.
Но каждый раз, как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух зла
и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он говорил с ней совсем не то
и не тем тоном, каким хотел говорить. Он говорил с ней невольно своим
привычным тоном подшучиванья над тем, кто бы так говорил. А в этом тоне
нельзя было сказать того, что требовалось сказать ей. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XI

То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно
желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было
невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, - это
желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял
над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
- Анна! Анна!- говорил он дрожащим голосом. - Анна, ради бога!..
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую,
веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана,
на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не
держал ее.
- Боже мой! Прости меня!- всхлипывая, говорила она, прижимая к своей
груди его руки.
Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось
только унижаться и просить прощения: а в жизни теперь, кроме его, у ней
никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении. Она,
глядя на него, физически чувствовала свое унижение и ничего больше не могла
говорить. Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит
тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый
период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том,
за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою
своей давил ее и сообщался ему. Но, несмотря на весь ужас убийцы пред телом
убитого, надо резать на куски, прятать это тело, надо пользоваться тем, что
убийца приобрел убийством.
И с озлоблением, как будто со страстью, бросается убийца на это тело, и
тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями ее лицо и плечи. Она держала
его руку и не шевелилась. Да, эти поцелуи - то, что куплено этим стыдом. Да,
и эта одна рука, которая будет всегда моею, - рука моего сообщника. Она
подняла эту руку и поцеловала ее. Он опустился на колена и хотел видеть ее
лицо; но она прятала его и ничего не говорила. Наконец, как бы сделав усилие
над собой, она поднялась и оттолкнула его. Лицо ее было все так же красиво,
но тем более было оно жалко.
- Все кончено, - сказала она. - У меня ничего нет, кроме тебя. Помни
это.
- Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого
счастья...
- Какое счастье!- с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно
сообщился ему. - Ради бога, ни слова, ни слова больше.
Она быстро встала и отстранилась от него.
- Ни слова больше, - повторила она, и с странным для него выражением
холодного отчаяния на лице она рассталась с ним. Она чувствовала, что в эту
минуту не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса пред
этим вступлением в новую жизнь и не хотела говорить об этом, опошливать это
чувство неточными словами. Но и после, и на другой и на третий день, она не
только не нашла слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих
чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать
все, что было в ее душе.
Она говорила себе: "Нет, теперь я не могу об этом думать; после, когда
я буду спокойнее". Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало;
каждый раз, как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет,
и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти
мысли.
- После, после, - говорила она, - когда я буду спокойнее.
Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее положение
представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновиденье почти
каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба
расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и
говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее
муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным,
объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и
счастливы. Но это сновиденье, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с
ужасом.

XII

Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз
вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: "Так же
краснел и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил единицу за физику
и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как
испортил порученное мне дело сестры. И что ж? Теперь, когда прошли года, я
вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим
горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен".
Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему так же,
как и в первые дни, было больно вспоминать об этом. Он не мог успокоиться,
потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший себя
созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем когда-нибудь, от
женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все его окружающие,
что нехорошо в его года человеку единому быти. Он помнил, как он пред
отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с
которым он любил поговорить: "Что, Николай! хочу жениться", и как Николай
поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: "И
давно пора, Константин Дмитрич". Но женитьба теперь стала от него дальше,
чем когда-либо. Место было занято, и, когда он теперь в воображении ставил
на это место кого-нибудь из своих знакомых девушек, он чувствовал, что это
было совершенно невозможно. Кроме того, воспоминание об отказе и о роли,
которую он играл при этом, мучало его стыдом. Сколько он ни говорил себе,
что он тут ни в чем не виноват, воспоминание это, наравне с другими такого
же рода стыдными воспоминаниями, заставляло его вздрагивать и краснеть. Были
в его прошедшем, как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за
которые совесть должна была бы мучать его; но воспоминание о дурных
поступках далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные
воспоминания. Эти раны никогда не затягивались. И наравне с этими
воспоминаниями стояли теперь отказ и то жалкое положение, в котором он
должен был представляться другим в этот вечер. Но время и работа делали
свое. Тяжелые воспоминания более и более застилались для него невидными, но
значительными событиями деревенской жизни. С каждою неделей он все реже
вспоминал о Кити. Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла или
выходит на днях замуж, надеясь, что такое известие, как выдергиванье зуба,
совсем вылечит его.
Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и обманов
весны, одна из тех редких весен, которым вместе радуются растения, животные
и люди. Эта прекрасная весна еще более возбудила Левина и утвердила его в
намерении отречься от всего прежнего, с тем чтоб устроить твердо и
независимо свою одинокую жизнь. Хотя многие из тех планов, с которыми он
вернулся в деревню, и не были им исполнены, однако самое главное, чистота
жизни была соблюдена им. Он не испытывал того стыда, который обыкновенно
мучал его после падения, и он мог смело смотреть в глаза людям. Еще в
феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата
Николая становится хуже, но что он не хочет лечиться, и вследствие этого
письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с
доктором и ехать на воды за границу. Ему так хорошо удалось уговорить брата
и дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая его, что в этом отношении
он был собой доволен. Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания
весною, кроме чтения, Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план
которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем за
абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения
науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из
данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего. Так что,
несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь его была чрезвычайно
наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения
бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны, хотя и
с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в
особенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи
Михайловны.
Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла ясная,
морозная погода. Днем таяло на солнце, а ночью доходило до семи градусов;
наст был такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на снегу. Потом
вдруг, на второй день Святой, понесло теплым ветром, надвинулись тучи, и три
дня и три ночи лил бурный и теплый дождь. В четверг ветер затих, и
надвинулся густой серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся в природе
перемен. В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льдины, быстрее
двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную Горку, с вечера,
разорвался туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и открылась
настоящая весна. Наутро поднявшееся яркое солнце быстро съело тонкий ледок,
подернувший воды, и весь теплый воздух задрожал от наполнивших его испарений
отжившей земли. Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая трава,
надулись почки калины, смородины и липкой спиртовой березы, и на обсыпанной
золотым светом лозине загудела выставленная облетавшаяся пчела. Залились
невидимые жаворонки над бархатом зеленей и обледеневшим жнивьем, заплакали
чибисы над налившимися бурою неубравшеюся водой низами и болотами, и высоко
пролетели с весенним гоготаньем журавли и гуси. Заревела на выгонах
облезшая, только местами еще не перелинявшая скотина, заиграли кривоногие
ягнята вокруг теряющих волну блеющих матерей, побежали быстроногие ребята по
просыхающим, с отпечатками босых ног тропинкам, затрещали на пруду веселые
голоса баб с холстами, и застучали по дворам топоры мужиков, налаживающих
сохи и бороны. Пришла настоящая весна.

XIII

Левин надел большие сапоги и в первый раз не шубу, а суконную поддевку,
и пошел по хозяйству, шагая через ручьи, режущие глаза своим блеском на
солнце, ступая то на ледок, то в липкую грязь.
Весна - время планов и предположений. И, выйдя на двор, Левин, как
дерево весною, еще не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и
ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько, за какие
предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что
он полон планов и предположений самых хороших. Прежде всего он прошел к
скотине. Коровы были выпущены на варок и, сияя перелинявшею гладкою шерстью,
пригревшись на солнце, мычали, просясь в поле. Полюбовавшись знакомыми ему
до малейших подробностей коровами, Левин велел выгнать их в поле, а на варок
выпустить телят. Пастух весело побежал собираться в поле. Бабы-скотницы,
подбирая поневы, босыми, еще белыми, не загоревшими ногами шлепая по грязи,
с хворостинами бегали за мычавшими, ошалевшими от весенней радости телятами,
загоняя их на двор.
Полюбовавшись на приплод нынешнего года, который был необыкновенно
хорош, - ранние телята были с мужицкую корову, Павина дочь, трех месяцев,
была ростом с годовых, - Левин велел вынести им наружу корыто и задать сено
за решетки. Но оказалось, что на не употребляемом зимой варке сделанные с
осени решетки были поломаны. Он послал за плотником, который по наряду
должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил бороны,
которые должны были быть починены еще с масленицы. Это было очень досадно
Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшество хозяйства,
против которого он столько лет боролся всеми своими силами. Решетки, как он
узнал, ненужные зимой, были перенесены в рабочую конюшню и там поломаны, так
как они и были сделаны легко, для телят. Кроме того, из этого же
оказывалось, что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было
осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три
плотника, были не починены, и бороны все-таки чинили, когда надо было ехать
скородить. Левин послал за приказчиком, но тотчас и сам пошел отыскивать
его. Приказчик, сияя так же, как и всь в этот день, в обшитом мерлушкой
тулупчике шел с гумна, ломая в руках соломинку.
- Отчего плотник не на молотилке?
- Да я хотел вчера доложить: бороны починить надо. Ведь вот пахать.
- Да зимой-то что ж?
- Да вам насчет чего угодно плотника?
- Где решетки с телячьего двора?
- Приказал снести на места. Что прикажете с этим народом! - сказал
приказчик, махая рукой.
- Не с этим народом, а с этим приказчиком!- сказал Левин, вспыхнув. -
Ну для чего я вас держу! - закричал он. Но вспомнив, что этим не поможешь,
остановился на половине речи и только вздохнул. - Ну что, сеять можно? -
спросил он, помолчав.
- За Туркиным завтра или послезавтра можно будет.
- А клевер?
- Послал Василия с Мишкой, рассевают. Не знаю только, пролезут ли:
топко.
- На сколько десятин?
- На шесть.
- Отчего же не все? - вскрикнул Левин.
Что клевер сеяли только на шесть, а не на двадцать десятин, это было
еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал
только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда
Левин не мог добиться этого.
- Народу нет. Что прикажете с этим народом делать? Трое не приходили.
Вот и Семен...
- Ну, вы бы отставили от соломы.
- Да я и то отставил.
- Где же народ?
- Пятеро компот делают (это значило компост) Четверо овес пересыпают;
как бы не тронулся, Константин Дмитрич.
Левин очень хорошо знал, что "как бы не тронулся" значило, что семенной
английский овес уже испортили, - опять не сделали того, что он приказывал.
- Да ведь я говорил еще постом, трубы!.. - вскрикнул он.
- Не беспокойтесь, все сделаем вовремя.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к
конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда
как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и
оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады
на приказчика. Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
- Игнат!- крикнул он кучеру, который с засученными рукавами у колодца
обмывал коляску. - Оседлай мне...
- Кого прикажете?
- Ну, хоть Колпика.
- Слушаю-с.
Пока седлали лошадь, Левин опять подозвал вертевшегося на виду
приказчика, чтобы помириться с ним, и стал говорить ему о предстоящих
весенних работах и хозяйственных планах.
Возку навоза начать раньше, чтобы до раннего покоса все было кончено. А
плугами пахать без отрыву дальнее поле, так, чтобы продержать его черным
паром. Покосы убрать все не исполу, а работниками.
Приказчик слушал внимательно и, видимо, делал усилия, чтоб одобрять
предположения хозяина; но он все-таки имел столь знакомый Левину и всегда
раздражающий его безнадежный и унылый вид. Вид этот говорил: все это хорошо,
да как бог даст.
Ничто так не огорчало Левина, как этот тон. Но такой тон был общий у
всех приказчиков, сколько их у него ни перебывало. У всех было то же
отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но
огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою
какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как "что бог
даст", и которая постоянно противопоставлялась ему.
- Как успеем, Константин Дмитрич, - сказал приказчик.
- Отчего же не успеете?
- Рабочих надо непременно нанять еще человек пятнадцать. Вот не
приходят. Нынче были, по семидесяти рублей на лето просят.
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал, что,
сколько они ни пытались, они не могли нанять больше сорока, тридцати семи,
тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а больше нет.
Но все-таки он не мог не бороться.
- Пошлите в Суры, в Чефировку, если не придут. Надо искать.
- Послать пошлю, - уныло сказал Василий Федорович. - Да вот и лошади
слабы стали.
- Прикупим. Да ведь я знаю, - прибавил он смеясь, - вы все поменьше да
похуже; но я нынешний год уж не дам вам по-своему делать. Все буду сам.
- Да вы и то, кажется, мало спите. Нам веселей, как у хозяина на
глазах...
- Так за Березовым Долом рассевают клевер? Поеду посмотрю, сказал он,
садясь на маленького буланого Колпика, подведенного кучером.
- Через ручей не проедете, Константин Дмитрич, - крикнул кучер.
- Ну, так лесом.
И бойкою иноходью доброй застоявшейся лошадки, похрапывающей над лужами
и попрашивающей поводья, Левин поехал по грязи двора за ворота и в поле.
Если Левину весело было на скотном и житном дворах, то ему еще стало
веселее в поле. Мерно покачиваясь на иноходи доброго конька, впивая теплый
со свежестью запах снега и воздуха при проезде через лес по оставшемуся
кое-где праховому, осовывавшемуся снегу с расплывшими следами, он радовался
на каждое свое дерево с оживавшим на коре его мохом и с напухшими почками.
Когда он выехал за лес, пред ним на огромном пространстве раскинулись ровным
бархатным ковром зеленя, без одной плешины и вымочки, только кое-где в
лощинах запятнанные остатками тающего снега. Его не рассердили ни вид
крестьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он велел согнать их
встретившемуся мужику), ни насмешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого
он встретил и спросил: "Что, Ипат, скоро сеять?" - "Надо прежде вспахать,
Константин Дмитрич", - отвечал Ипат. Чем дальше он ехал, тем веселее ему
становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему:
обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался
снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с
травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а
для удобрения устроить переносные загороды для скота. И тогда триста десятин
пшеницы, сто картофеля и сто пятьдесят клевера и ни одной истощенной
десятины.
С такими мечтами, осторожно поворачивая лошадь межами, чтобы не топтать
свои зеленя, он подъехал к работникам, рассевавшим клевер. Телега с семенами
стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта колесами и
ископана лошадью. Оба работника сидели на меже, вероятно раскуривая общую
трубку. Земля в телеге, с которою смешаны были семена, была не размята, а
слежалась или смерзлась комьями. Увидав хозяина, Василий-работник пошел к
телеге, а Мишка принялся рассекать. Это было нехорошо, но на рабочих Левин
редко сердился. Когда Василий подошел, Левин велел ему отвесть лошадь на
рубеж.
- Ничего, сударь, затянет, - отвечал Василий.
- Пожалуйста, не рассуждай, - сказал Левин, - а делай, что говорят.
- Слушаю-с, - ответил Василий и взялся за голову лошади. - А уж сев,
Константин Дмитрич, - сказал он, заискивая, - первый сорт. Только ходить
страсть! По пудовику на лапте волочишь.
- А отчего у вас земля непросеянная? - сказал Левин.
- Да мы разминаем, - отвечал Василий, набирая семян и в ладонях
растирая землю.
Василий не был виноват, что ему насыпали непросеянной земли, но
все-таки было досадно.
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою
досаду и все, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь
употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные
комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья
севалку и пошел рассекать.
- Где ты остановился?
Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как умел, высевать землю
с семенами. Ходить было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя леху, запотел
и, остановившись, отдал севалку.
- Ну, барин, на лето чур меня не ругать за эту леху, - сказал Василий.
- А что? - весело сказал Левин, чувствуя уже действительность
употребленного средства.
- Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял
прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как
отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю.
Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, - сказал Василий, указывая на
поле, - сердце радуется.
- А хороша весна, Василий.
- Да уж такая весна, старики не запомнят. Я вот дома был, там у нас
старик тоже пшеницы три осминника посеял. Так сказывает, ото ржей не
отличишь.
- А вы давно стали сеять пшеницу?
- Да вы ж научили позалетошный год; вы же мне две меры пожертвовали.
Четверть продали, да три осминника посеяли.
- Ну, смотри же, растирай комья-то, - сказал Левин, подходя к лошади, -
да за Мишкой смотри. А хороший будет всход, тебе по пятидесяти копеек за
десятину.
- Благодарим покорно. Мы вами, кажется, и так много довольны.
Левин сел на лошадь и поехал на поле, где был прошлогодний клевер, и на
то, которое плугом было приготовлено под яровую пшеницу.
Всход клевера по жнивью был чудесный. Он уж весь отжил и твердо зеленел
из-за посломанных прошлогодних стеблей пшеницы. Лошадь вязла по ступицу, и
каждая нога ее чмокала, вырываясь из полуоттаявшей земли. По плужной пахоте
и вовсе нельзя было проехать: только там и держало, где был ледок, а в
оттаявших бороздах нога вязла выше ступицы. Пахота была превосходная; через
два дня можно будет бороновать и сеять. Все было прекрасно, все было весело.
Назад Левин поехал через ручей, надеясь, что вода сбыла. И действительно, он
переехал и вспугнул двух уток. "Должны быть и вальдшнепы", - подумал он и
как раз у поворота к дому встретил лесного караульщика, который подтвердил
его предположение о вальдшнепах.
Левин поехал рысью домой, чтоб успеть пообедать и приготовить ружье к
вечеру.

XIV

Подъезжая домой в самом веселом расположении духа, Левин услыхал
колокольчик со стороны главного подъезда к дому.
"Да, это с железной дороги, - подумал он, - самое время московского
поезда... Кто бы это? Что, если это брат Николай? Он ведь сказал: может
быть, уеду на воды, а может быть, к тебе приеду". Ему страшно и неприятно
стало в первую минуту, что присутствие брата Николая расстроит это его
счастливое весеннее расположение. Но ему стало стыдно за это чувство, и
тотчас же он как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью
ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это был брат. Он тронул лошадь и,
выехав за акацию, увидал подъезжавшую омскую тройку с железнодорожной
станции и господина в шубе. Это не был брат. "Ах, если бы кто-нибудь
приятный человек, с кем бы поговорить", - подумал он.
- А!- радостно прокричал Левин, поднимая обе руки кверху. - Вот
радостный-то гость! Ах, как я рад тебе!- вскрикнул он, узнав Степана
Аркадьича.
"Узнаю верно, вышла ли, или когда выходит замуж", - подумал он.
И в этот прекрасный весенний день он почувствовал, что воспоминанье о
ней совсем не больно ему.
- Что, не ждал?- сказал Степан Аркадьич, вылезая из саней, с комком
грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и здоровьем. -
Приехал тебя видеть - раз, - сказал он, обнимая и целуя его, - на тяге
постоять - два, и лес в Ергушове продать - три.
- Прекрасно! А какова весна? Как это ты на санях доехал?
- В телеге еще хуже, Константин Дмитрич, - отвечал знакомый ямщик.
- Ну, я очень, очень рад тебе, - искренно улыбаясь детски-радостною
улыбкою, сказал Левин.
Левин провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и были внесены
вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив
его умываться и переодеваться, сам пока прошел в контору сказать о пахоте и
клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встретила
его в передней вопросами насчет обеда.
- Как хотите делайте, только поскорей, - сказал он и пошел к
приказчику.
Когда он вернулся, Степан Аркадьич, вымытый, расчесанный и сияя
улыбкой, выходил из своей двери, и они вместе пошли наверх.
- Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те
таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой
дом, как славно все! Светло, весело, - говорил Степан Аркадьич, забывая, что
не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. - И твоя нянюшка какая
прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим
монашеством и строгим стилем - это очень хорошо.
Степан Аркадьич рассказал много интересных новостей и в особенности
интересную для Левина новость, что брат его Сергей Иванович собирался на
нынешнее лето к нему в деревню.
Ни одного слова Степан Аркадьич не сказал про Кити и вообще Щербацких;
только передал поклон жены. Левин был ему благодарен за его деликатность и
был очень рад гостю. Как всегда, у него за время его уединения набралось
пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он
изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы
хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности
идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого,
составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве. Степан Аркадьич,
всегда милый, понимающий все с намека, в этот приезд был особенно мил, и
Левин заметил в нем еще новую, польстившую ему черту уважения и как будто
нежности к себе.
Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед был особенно хорош,
имели своим последствием только то, что оба проголодавшиеся приятеля, подсев
к закуске, наелись хлеба с маслом, полотка и соленых грибов, и еще то, что
Левин велел подавать суп без пирожков, которыми повар хотел особенно удивить
гостя. Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к другим обедам, все находил
превосходным: и травник, и хлеб, и масло, и особенно полоток, и грибки, и
крапивные щи, и курица под белым соусом, и белое крымское вино - все было
превосходно и чудесно.
- Отлично, отлично, - говорил он, закуривая толстую папиросу после
жаркого. - Я к тебе точно с парохода после шума и тряски на тихий берег
вышел. Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен быть изучаем и
руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но мне кажется,
что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.
- Да, но постой: я говорю не о политической экономии, я говорю о науке
хозяйства. Она должна быть как естественные науки и наблюдать данные явления
и рабочего с его экономическим, этнографическим...
В это время вошла Агафья Михайловна с вареньем.
- Ну, Агафья Михайловна, - сказал ей Степан Аркадьич, целуя кончики
своих пухлых пальцев, - какой полоток у вас, какой травничок!.. А что, не
пора ли, Костя? - прибавил он.
Левин взглянул в окно на спускавшееся за оголенные макуши леса солнце.
- Пора, пора, - сказал он. - Кузьма, закладывать линейку!- и побежал
вниз.
Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный чехол с
лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового
фасона ружье. Кузьма, уже чуявший большую дачу на водку, не отходил от
Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги, что Степан Аркадьич охотно
предоставлял ему делать.
- Прикажи, Костя, если приедет Рябинин-купец - я ему велел нынче
приехать, - принять и подождать...
- А ты разве Рябинину продаешь лес?
- Да, ты разве знаешь его?
- Как же, знаю. Я с ним имел дела "положительно и окончательно".
- Степан Аркадьич засмеялся. "Окончательно и положительно" были любимые
слова купца.
- Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда хозяин идет!прибавил
он, потрепав рукой Ласку, которая, повизгивая, вилась около Левина и лизала
то его руку, то его сапоги и ружье.
Долгуша стояла уже у крыльца, когда они вышли.
- Я велел заложить, хотя недалеко; а то пешком пройдем?
- Нет, лучше поедем, - сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он
сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. - Как это ты не
куришь! Сигара - это такое не то что удовольствие, а венец и признак
удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!
- Да кто же тебе мешает? - улыбаясь, сказал Левин.
- Нет, ты счастливый человек. Все, что ты любишь, у тебя есть. Лошадей
любишь - есть, собаки - есть, охота - есть, хозяйство - есть.
- Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о
том, чего нету, - сказал Левин, вспомнив о Кити.
Степан Аркадьич понял, поглядел на него, но ничего не сказал.
Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним
тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего не говорил о
них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он не
смел заговорить.
- Ну что, твои дела как? - сказал Левин, подумав о том, как нехорошо с
его стороны думать только о себе.
Глаза Степана Аркадьича весело заблестели.
- Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть
отсыпной паек, - по-твоему, это преступление; а я не признаю жизни без
любви, - сказал он, поняв по-своему вопрос Левина. - Что ж делать, я так
сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько
удовольствия...
- Что ж, или новое что-нибудь? - спросил Левин.
- Есть, брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин оссиановских...
женщин, которых видишь во сне... Вот эти женщины бывают наяву... и эти
женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что, сколько ты ни
изучай ее, все будет совершенно новое.
- Так уж лучше не изучать.
- Нет. Какой-то математик сказал, что наслаждение не в открытии истины,
но в искании ее.
Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над
собой, он никак не мог перенестись в душу своего приятеля и понять его
чувства и прелести изучения таких женщин.

XV

Место тяги было недалеко над речкой в мелком осиннике. Подъехав к лесу,
Левин слез и провел Облонского на угол мшистой и топкой полянки, уже
освободившейся от снега. Сам он вернулся на другой край к двойняшке-березе
и, прислонив ружье к развилине сухого нижнего сучка, снял кафтан,
перепоясался и попробовал свободы движений рук.
Старая, седая Ласка, ходившая за ними следом, села осторожно против
него и насторожила уши. Солнце спускалось за крупный лес; и на свете зари
березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались своими висящими
ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.
Из частого лесу, где оставался еще снег, чуть слышно текла еще
извилистыми узкими ручейками вода. Мелкие птицы щебетали и изредка пролетали
с дерева на дерево.
В промежутках совершенной тишины слышен был шорох прошлогодних листьев,
шевелившихся от таянья земли и от росту трав.
"Каково! Слышно и видно, как трава растет!" - сказал себе Левин,
заметив двинувшийся грифельного цвета мокрый осиновый лист подле иглы
молодой травы. Он стоял, слушал и глядел вниз, то на мокрую мшистую землю,
то на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою море
оголенных макуш леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо.
Ястреб, неспешно махая крыльями, пролетел высоко над дальним лесом; другой
точно так же пролетел в том же направлении и скрылся. Птицы все громче и
хлопотливее щебетали в чаще. Недалеко заухал филин, и Ласка, вздрогнув,
переступила осторожно несколько шагов и, склонив набок голову, стала
прислушиваться. Из-за речки послышалась кукушка. Она два раза прокуковала
обычным криком, а потом захрипела, заторопилась и запуталась.
- Каково! уж кукушка!- сказал Степан Аркадьич, выходя из-за куста.
- Да, я слышу, - отвечал Левин, с неудовольствием нарушая тишину леса
своим неприятным самому себе голосом. - Теперь скоро.
Фигура Степана Аркадьича опять зашла за куст, и Левин видел только
яркий огонек спички, вслед за тем заменившийся красным углем папиросы и
синим дымком.
Чик! чик! - щелкнули взводимые Степаном Аркадьичем курки.
- А это что кричит? - спросил Облонский, обращая внимание Левина на
протяжное гуканье, как будто тонким голоском, шаля, ржал жеребенок.
- А, это не знаешь? Это заяц-самец. Да будет говорить! Слушай, летит! -
почти вскрикнул Левин, взводя курки.
Послышался дальний, тонкий свисток и, ровно в тот обычный такт, столь
знакомый охотнику, чрез две секунды, - другой, третий, и за третьим свистком
уже слышно стало хорканье.
Левин кинул глазами направо, налево, и вот пред ним на мутно-голубом
небе, над сливающимися нежными побегами макушек осин показалась летящая
птица. Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на
равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом; уже виден был
длинный нос и шея птицы, и в ту минуту, как Левин приложился, из-за куста,
где стоял Облонский, блеснула красная молния; птица, как стрела, спустилась
и взмыла опять кверху. Опять блеснула молния, и послышался удар; и, трепля
крыльями, как бы стараясь удержаться на воздухе, птица остановилась,
постояла мгновенье и тяжело шлепнулась о топкую землю.
- Неужели промах? - крикнул Степан Аркадьич, которому из-за дыму не
видно было.
- Вот он! - сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и
высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить
удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. - Ну, я
рад, что тебе удалось, - сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство
зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
- Скверный промах из правого ствола, - отвечал Степан Аркадьич, заряжая
ружье. - Шш... летит.
Действительно, послышались пронзительные, быстро следовавшие один за
другим свистки. Два вальдшнепа, играя и догоняя друг друга и только свистя,
а не зоркая, налетели на самые головы охотников. Раздались четыре выстрела,
и, как ласточки, вальдшнепы дали быстрый заворот и исчезли из виду. . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух,
из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная серебряная Венера низко на
западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже
переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя
Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но
Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет
выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы. Венера перешла уже выше
сучка, колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся видна на темно-синем
небе, но он все еще ждал.
- Не пора ли? - сказал Степан Аркадьич.
В лесу уже было тихо, и ни одна птичка не шевелилась.
- Постоим еще, - отвечал Левин.
- Как хочешь.
Они стояли теперь шагах в пятнадцати друг от друга.
- Стива! - вдруг неожиданно сказал Левин, - что ж ты мне не скажешь,
вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?
Левин чувствовал себя столь твердым и спокойным, что никакой ответ, он
думал, не мог бы взволновать его.
Но он никак не ожидал того, что отвечал Степан Аркадьич.
- И не думала и не думает выходить замуж, а она очень больна, и доктора
послали ее за границу. Даже боятся за ее жизнь.
- Что ты! - вскрикнул Левин. - Очень больна? Что же с ней? Как она...
В то время, как они говорили это, Ласка, насторожив уши, оглядывалась
вверх на небо и укоризненно на них.
"Вот нашли время разговаривать, - думала она. - А он летит... Вот он,
так и есть. Прозевают..." - думала Ласка.
Но в это самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист,
который как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и две
молнии блеснули, и два удара раздались в одно и то же мгновение. Высоко
летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие
побеги.
- Вот отлично! Общий!- вскрикнул Левин и побежал с Лаской в чащу
отыскивать вальдшнепа. "Ах да, о чем это неприятно было? - вспоминал он. -
Да, больна Кити... Что ж делать, очень жаль", - думал он.
- А, нашла! Вот умница, - сказал он, вынимая изо рта Ласки теплую птицу
и кладя ее в полный почти ягдташ. - Нашел, Стива! - крикнул он.

XVI

Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и
планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он
узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более
приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но
когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя
Вронского, Левин перебил его:
- Я не имею никакого права знать семейные подробности, по правде
сказать, и никакого интереса.
Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся, уловив мгновенную и столь
знакомую ему перемену в лице Левина, сделавшегося столь же мрачным, сколько
он был весел минуту тому назад.
- Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? - спросил Левин.
- Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч. Восемь вперед, а
остальные на шесть лет. Я долго с этим возился. Никто больше не давал.
- Это значит, ты даром отдал лес, - мрачно сказал Левин.
- То есть почему же даром? - с добродушною улыбкой сказал Степан
Аркадьич, зная, что теперь все будет нехорошо для Левина.
- Потому, что лес стоит по крайней мере пятьсот рублей за десятину, -
отвечал Левин.
- Ах, эти мне сельские хозяева! - шутливо сказал Степан Аркадьич. -
Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!.. А как дело сделать, так
мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, - сказал он, - и лес
очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь
это не обидной лес, - сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем
убедить Левина в несправедливости его сомнений, - а дровяной больше. И
станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Левин презрительно улыбнулся. "Знаю, - подумал он, - эту манеру не
одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять
лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и
некстати, твердо уверенные, что они уже все знают. Обидной, станет тридцать
сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает".
- Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, - сказал
он, - а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту
грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?
- Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая
вывести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть пески, лучи
планет хотя и мог бы ум высокий...
- Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не
считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там
бываю на охоте, и твой лес стоит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе
дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
- Ну, полно увлекаться, - жалостно сказал Степан Аркадьич, - отчего же
никто не давал?
- Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми
ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на
дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы
купить за двадцать копеек рубль.
- Ну, полно! Ты не в духе.
- Нисколько, - мрачно сказал Левин, когда они подъезжали к дому.
У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка с туго
запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой
кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший кучером Рябинину. Сам
Рябинин был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был высокий,
худощавый человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и
выпуклыми мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с
пуговицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах
сапогах, сверх которых были надеты большие калоши. Он округло вытер платком
свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того держался очень хорошо, с
улыбкой приветствовал вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы
желая поймать что-то.
- А вот и вы приехали, - сказал Степан Аркадьич, подавая ему руку. -
Прекрасно.
- Не осмелился ослушаться приказаний вашего сиятельства, хоть слишком
дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком шел, но явился в срок.
Константин Дмитрич, мое почтение, - обратился он к Левину, стараясь поймать
и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает его руки, и
вынимал вальдшнепов. - Изволили потешаться охотой? Это какие, значит, птицы
будут? - прибавил Рябинин, презрительно глядя на вальдшнепов, - вкус,
значит, имеют. - И он неодобрительно покачал головой, как бы сильно
сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.
- Хочешь в кабинет? - мрачно хмурясь, сказал Левин по-французски
Степану Аркадьичу. - Пройдите в кабинет, вы там переговорите.
- Очень можно, куда угодно-с, - с презрительным достоинством сказал
Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть
затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может
быть затруднений.
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая
образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с книгами и
с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и
неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка
могла стоить выделки.
- Что ж, привезли деньги? - спросил Облонский. - Садитесь.
- Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить приехал.
- О чем же переговорить? Да вы садитесь.
- Это можно, - сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для себя
образом облокачиваясь на спинку кресла. - Уступить надо, князь. Грех будет.
А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки не
бывает.
Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из двери, но,
услыхав слова купца, остановился.
- Задаром лес взяли, - сказал он. - Поздно он ко мне приехал, а то я бы
цену назначил.
Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на Левина.
- Оченно скупы, Константин Дмитрич, - сказал он с улыбкой, обращаясь к
Степану Аркадьичу, - окончательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу,
хорошие деньги давал.
- Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле нашел и не украл.
- Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно невозможно. Все
окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все нынче
благородно; а не то что воровать. Мы говорили по чести. Дорого кладут за
лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.
- Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего торговаться, а
если не кончено, - сказал Левин, - я покупаю лес.
Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и жесткое
выражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами расстегнул
сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку часов, и
быстро достал толстый старый бумажник.
- Пожалуйте, лес мой, - проговорил он, быстро перекрестившись и
протягивая руку. - Возьми деньги, мой лес. Вот как Рябинин торгует, а не
гроши считать, - заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.
- Я бы на твоем месте не торопился, - сказал Левин.
- Помилуй, - с удивлением сказал Облонский, - ведь я слово дал.
Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на дверь, с
улыбкой покачал головой.
- Все молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте
чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто другой у
Облонского рощу купил. А еще как бог даст расчеты найти. Верьте богу.
Пожалуйте-с. Условьице написать...
Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув крючки
сюртука, с условием в кармане сел в свою туго окованную тележку и поехал
домой.
- Ох, эти господа! - сказал он приказчику, - один предмет.
- Это как есть, - отвечал приказчик, передавая ему вожжи и застегивая
кожаный фартук. - А с покупочкой, Михаил Игнатьич?
- Ну, ну...

XVII

Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца
вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в
кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом
расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное
настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день за ужином так же
приятно, как он был начат.
Действительно, Левин был не в духе и, несмотря на все свое желание быть
ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя. Хмель
известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его.
Кити не замужем и больна, больна от любви к человеку, который пренебрег
ею. Это оскорбление как будто падало на него. Вронский пренебрег ею, а она
пренебрегла им, Левиным. Следовательно, Вронский имел право презирать Левина
и потому был его враг. Но этого всего не думал Левин. Он смутно чувствовал,
что в этом что-то есть оскорбительное для него, и сердился теперь не на то,
что расстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему. Глупая
продажа леса, обман, на который попался Облонский и который совершился у
него в доме, раздражал его.
- Ну, кончил? - сказал он, встречая наверху Степана Аркадьича. - Хочешь
ужинать?
- Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне, чудо! Что ж ты
Рябинину не предложил поесть?
- А, черт с ним!
- Однако как ты обходишься с ним! - сказал Облонский. - Ты и руки ему
не подал. Отчего же не подать ему руки?
- Оттого, что я лакею не подам руки, а лакей во сто раз лучше.
- Какой ты, однако, ретроград! А слияние сословий? - сказал Облонский.
- Кому приятно сливаться - на здоровье, а мне противно.
- Ты, я вижу, решительно ретроград.
- Право, я никогда не думал, кто я. Я - Константин Левин, больше
ничего.
- И Константин Левин, который очень не в духе, - улыбаясь, сказал
Степан Аркадьич.
- Да, я не в духе, и знаешь отчего? От, извини меня, твоей глупой
продажи...
Степан Аркадьич добродушно сморщился, как человек, которого безвинно
обижают и расстраивают.
- Ну, полно! - сказал он. - Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь
продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: "Это гораздо дороже
стоит"? А покуда продают, никто не дает... Нет, я вижу, у тебя есть
зубпротив этого несчастного Рябинина.
- Может быть, и есть. А ты знаешь, за что? Ты скажешь опять, что я
ретроград, или еще какое страшное слово, но все-таки мне досадно и обидно
видеть это со всех сторон совершающееся обеднение дворянства, к которому я
принадлежу, и, несмотря на слияние сословий, очень рад, что принадлежу. И
обеднение не вследствие роскоши - это бы ничего; прожить по-барски - это
дворянское дело, это только дворяне умеют. Теперь мужики около нас скупают
земли, - мне не обидно. Барин ничего не делает, мужик работает и вытесняет
праздного человека. Так должно быть. И я очень рад мужику. Но мне обидно
смотреть на это обеднение по какой-то, не знаю как назвать, невинности. Тут
арендатор-поляк купил за полцены у барыни, которая живет в Ницце, чудесное
имение. Тут отдают купцу в аренду за рубль десятину земли, которая стоит
десять рублей. Тут ты безо всякой причины подарил этому плуту тридцать
тысяч.
- Так что же? считать каждое дерево?
- Непременно считать. А вот ты не считал, а Рябинин считал. У детей
Рябинина будут средства к жизни и образованию, а у твоих, пожалуй, не будет!
- Ну, уж извини меня, но есть что-то мизерное в этом считанье. У нас
свои занятия, у них свои, и им надо барыши. Ну, впрочем, дело сделано, и
конец. А вот и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агафья Михайловна даст
нам этого травничку чудесного...
Степан Аркадьич сел к столу и начал шутить с Агафьей Михайловной,
уверяя ее, что такого обеда и ужина он давно не ел.
- Вот вы хоть похв'алите, - сказала Агафья Михайловна, - а Константин
Дмитрич, что ему ни подай, хоть хлеба корку, - поел и пошел.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему
нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не
находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже
сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную
рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках
и не будучи в силах спросить, что хотел.
- Как это удивительно делают мыло, - сказал он, оглядывая и развертывая
душистый кусок мыла, который для гостя приготовила Агафья Михайловна, но
который Облонский не употреблял. - Ты посмотри, ведь это произведение
искусства.
- Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствование, - сказал Степан
Аркадьич, влажно и блаженно зевая. - Театры, например, и эти
увеселительные... а-а-а!- зевал он. - Электрический свет везде... а-а!
- Да, электрический свет, - сказал Левин. - Да. Ну, а где Вронский
теперь? - спросил он, вдруг положив мыло.
- Вронский? - сказал Степан Аркадьич, остановив зевоту, - он в
Петербурге. Уехал вскоре после тебя и затем ни разу не был в Москве. И
знаешь, Костя, я тебе правду скажу, - продолжал он, облокотившись на стол и
положив на руку свое красивое румяное лицо, из которого светились, как
звезды, масленые, добрые и сонные глаза. - Ты сам был виноват. Ты испугался
соперника. А я, как и тогда тебе говорил, - я не знаю, на чьей стороне было
более шансов. Отчего ты не шел напролом? Я тебе говорил тогда, что... - Он
зевнул одними челюстями, не раскрывая рта.
"Знает он или не знает, что я делал предложение? - подумал Левин, глядя
на него. - Да, что-то есть хитрое, дипломатическое в нем", - и, чувствуя,
что краснеет, он молча смотрел прямо в глаза Степана Аркадьича.
- Если было с ее стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченье
внешностью, - продолжал Облонский. - Этот, знаешь, совершенный аристократизм
и будущее положение в свете подействовали не на нее, а на мать.
Левин нахмурился. Оскорбление отказа, через которое он прошел, как
будто свежею, только что полученною раной зажгло его в сердце. Он был дома,
а дома стены помогают.
- Постой, постой, - заговорил он, перебивая Облонского, - ты говоришь:
аристократизм. А позволь тебя спросить, в чем состоит этот аристократизм
Вронского или кого бы то ни было, - такой аристократизм, чтобы можно было
пренебречь мною? Ты считаешь Вронского аристократом, но я нет. Человек, отец
которого вылез из ничего пронырством, мать которого бог знает с кем не была
в связи... Нет, уж извини, но я считаю аристократом себя и людей, подобных
мне, которые в прошедшем могут указать на три-четыре честные поколения
семей, находившихся на высшей степени образования (дарованье и ум - это
другое дело), и которые никогда ни перед кем не подличали, никогда ни в ком
не нуждались, как жили мой отец, мой дед. И я знаю много таких. Тебе низко
кажется, что я считаю деревья в лесу, а ты даришь тридцать тысяч Рябинину;
но ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу
родовым и трудовым... Мы аристократы, а не те, которые могут существовать
только подачками от сильных мира сего и кого купить можно за двугривенный.
- Да на кого ты? Я с тобой согласен, - говорил Степан Аркадьич искренно
и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех, кого можно купить за
двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. - На
кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я не про
то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву
и...
- Нет, я не знаю, знаешь ли ты, или нет, но мне все равно. И я скажу
тебе, - я сделал предложение и получил отказ, и Катерина Александровна для
меня теперь тяжелое и постыдное воспоминание.
- Отчего? Вот вздор!
- Но не будем говорить. Извини меня, пожалуйста, если я был груб с
тобой, - сказал Левин. Теперь, высказав все, он опять стал тем, каким был
поутру. - Ты не сердишься на меня, Стива? Пожалуйста, не сердись, - сказал
он и, улыбаясь, взял его за руку.
- Да нет, нисколько, и не за что. Я рад, что мы объяснились. А знаешь,
утренняя тяга бывает хороша. Не поехать ли? Я бы так и не спал, а прямо с
тяги на станцию.
- И прекрасно.

XVIII

Несмотря на то, что вся внутренняя жизнь Вронского была наполнена его
страстью, внешняя жизнь его неизменно и неудержимо катилась по прежним,
привычным рельсам светских и полковых связей и интересов. Полковые интересы
занимали важное место в жизни Вронского и потому, что он любил полк, и еще
более потому, что его любили в полку. В полку не только любили Вронского, но
его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно
богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко
всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из
всех жизненных интересов ближе всего принимал к сердцу интересы полка и
товарищества. Вронский сознавал этот взгляд на себя товарищей и, кроме того,
что любил эту жизнь, чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся
на него взгляд.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о своей
любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не
бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из
легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь. Но,
несмотря на то, что его любовь была известна всему городу - все более или
менее верно догадывались об его отношении к Карениной, - большинство молодых
людей завидовали ему именно в том, что было самое тяжелое в его любви, - в
высоком положении Каренина и потому в выставленности этой связи для света.
Большинство молодых женщин, завидовавших Анне, которым уже давно
наскучило то, что ее называют справедливою, радовались тому, что они
предполагали, и ждали только подтверждения оборота общественного мнения,
чтоб обрушиться на нее всею тяжестью своего презрения. Они приготавливали
уже те комки грязи, которыми они бросят в нее, когда придет время.
Большинство пожилых людей и люди высокопоставленные были недовольны этим
готовящимся общественным скандалом.
Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна - и потому,
что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому
человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей
Каренина, так много говорившая о своем сыне, была все-таки такая же, как и
все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской. Но в
последнее время она узнала, что сын отказался от предложенного ему, важного
для карьеры, положения, только с тем, чтоб оставаться в полку, где он мог
видеться с Карениной, узнала, что им недовольны за это высокопоставленные
лица, и она переменила свое мнение. Не нравилось ей тоже то, что по всему,
что она узнала про эту связь, это не была та блестящая, грациозная светская
связь, какую она бы одобрила, но какая-то вертеровская, отчаянная страсть,
как ей рассказывали, которая могла вовлечь его в глупости. Она не видала его
со времени его неожиданного отъезда из Москвы и через старшего сына
требовала, чтоб он приехал к ней.
Старший брат был тоже недоволен меньшим. Он не разбирал, какая это была
любовь, большая или маленькая, страстная или не страстная, порочная или не
порочная (он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен
на это); но он знал, что это любовь не нравящаяся тем, кому нужно нравиться,
и потому не одобрял поведения брата.
Кроме занятий службы и света, у Вронского было еще занятие - лошади, до
которых он был страстный охотник.
В нынешнем же году назначены были офицерские скачки с препятствиями.
Вронский записался на скачки, купил английскую кровную кобылу и, несмотря на
свою любовь, был страстно, хотя и сдержанно, увлечен предстоящими
скачками...
Две страсти эти не мешали одна другом. Напротив, ему нужно было занятие
и увлечение, не зависимое от его любви, на котором он освежался и отдыхал от
слишком волновавших его впечатлений.

XIX

В день красносельских скачек Вронский раньше обыкновенного пришел
съесть бифстек в общую залу артели полка. Ему не нужно было очень строго
выдерживать себя, так как вес его как раз равнялся положенным четырем пудам
с половиною; но надо было и не потолстеть, и потому он избегал мучного и
сладкого. Он сидел в расстегнутом над белым жилетом сюртуке, облокотившись
обеими руками на стол, и, ожидая заказанного бифстека, смотрел в книгу
французского романа, лежавшую на тарелке. Он смотрел в книгу только затем,
чтобы не разговаривать с входившими и выходившими офицерами, и думал.
Он думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек.
Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не
знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с
ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил
как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это
сделать.
"Разумеется, я скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она
на скачки. Разумеется, поеду", - решил он сам с собой, поднимая голову от
книги. И, живо представив себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
- Пошли ко мне на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, -
сказал он слуге, подававшему ему бифстек на серебряном горячем блюде, и,
придвинув блюдо, стал есть.
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной
двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом,
недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый
офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь
на книгу, стал есть и читать вместе.
- Что? подкрепляешься на работу? - сказал пухлый офицер, садясь подле
него.
- Видишь, - отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.
- А не боишься потолстеть? - сказал тот, поворачивая стул для
молоденького офицера.
- Что? - сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая
свои сплошные зубы.
- Не боишься потолстеть?
- Человек, хересу! - сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на
другую сторону, продолжал читать.
Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.
- Ты сам выбери, что будем пить, - сказал он, подавая ему карту и глядя
на него.
- Пожалуй, рейнвейну, - сказал молодой офицер, робко косясь на
Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что
Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.
- Пойдем в бильярдную, - сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они
направились к двери.
В это время в комнату вошел высокий и статный ротмистр Яшвин и, кверху,
презрительно кивнув головой двум офицерам, подошел ко Вронскому.
- А! вот он! - крикнул он, крепко ударив его своею большою рукой по
погону. Вронский оглянулся сердито, но тотчас же лицо его просияло
свойственною ему спокойною и твердою лаской.
- Умно, Алеша, - сказал ротмистр громким баритоном. - Теперь поешь и
выпей одну рюмочку.
- Да не хочется есть.
- Вот неразлучные, - прибавил Яшвин, насмешливо глядя на двух офицеров,
которые выходили в это время из комнаты. И он сел подле Вронского, согнув
острыми углами свои слишком длинные по высоте стульев стегна и голени в
узких рейтузах. - Что ж ты вчера не заехал в красненский театр? Нумерова
совсем недурна была. Где ты был?
- Я у Тверских засиделся, - отвечал Вронский.
- А! - отозвался Яшвин.
Яшвин, игрок, кутила и не только человек без всяких правил, но с
безнравственными правилами, - Яшвин был в полку лучший приятель Вронского.
Вронский любил его и за его необычайную физическую силу, которую он большею
частью выказывал тем, что мог пить, как бочка, не спать и быть все таким же,
и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к
начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую
он вел на десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и
твердо, что считался первым игроком в Английском клубе. Вронский уважал и
любил его в особенности за то, что чувствовал, что Яшвин любит его не за его
имя и богатство, а за него самого.. И из всех людей с ним одним Вронский
хотел бы говорить про свою любовь. Он чувствовал, что Яшвин один, несмотря
на то, что, казалось, презирал всякое чувство, - один, казалось Вронскому,
мог понимать ту сильную страсть, которая теперь наполнила всю его жизнь.
Кроме того, он был уверен, что Яшвин уже наверное не находит удовольствия в
сплетне и скандале, а понимает это чувство как должно, то есть знает и
верит, что любовь эта - не шутка, не забава, а что-то серьезнее и важнее.
Вронский не говорил с ним о своей любви, но знал, что он все знает, все
понимает как должно, и ему приятно было видеть это по его глазам.
- А, да! - сказал он на то, что Вронский был у Тверских, и, блеснув
своими черными глазами, взялся за левый ус и стал заправлять его в рот, по
своей дурной привычке.
- Ну, а ты вчера что сделал? Выиграл? - спросил Вронский.
- Восемь тысяч. Да три не хороши, едва ли отдаст.
- Ну, так можешь за меня и проиграть, - сказал Вронский смеясь. (Яшвин
держал большое пари за Вронского.)
- Ни за что не проиграю.
- Один Махотин опасен.
И разговор перешел на ожидания нынешней скачки, о которой только и мог
думать теперь Вронский.
- Пойдем, я кончил, - сказал Вронский и, встав, пошел к двери. Яшвин
встал тоже, растянув свои огромные ноги и длинную спину.
- Мне обедать еще рано, а выпить надо.Я приду сейчас. Ей, вина! -
крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать
стекла голосом. - Нет, не надо, - тотчас же опять крикнул он. - Ты домой,
так я с тобой пойду.
И они пошли с Вронским.

XX

Вронский стоял в просторной и чистой, разгороженно надвое чухонской
избе. Петрицкий жил с ним вместе в лагерях. Петрицкий спал, когда Вронский с
Яшвиным вошли в избу.
- Вставай, будет спать, - сказал Яшвин, заходя за перегородку и толкая
за плечо уткнувшегося носом в подушку взлохмаченного Петрицкого. Петрицкий
вдруг вскочил на коленки и оглянулся.
- Твой брат был здесь, - сказал он Вронскому. - Разбудил меня, черт его
возьми, сказал, что придет опять. - И он опять, натягивая одеяло, бросился
на подушку. - Да оставь же, Яшвин, - говорил он, сердясь на Яшвина,
тащившего с него одеяло. - Оставь! - Он повернулся и открыл глаза. - Ты
лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что...
- Водки лучше всего, - пробасил Яшвин. - Терещенко! водки барину и
огурец, - крикнул он, видимо любя слушать свой голос.
- Водки, ты думаешь? А? - спросил Петрицкий, морщась и протирая глаза.
- А ты выпьешь? Вместе, так выпьем! Вронский, выпьешь? - сказал Петрицкий,
вставая и закутываясь под руками в тигровое одеяло.
Он вышел в дверь перегородки, поднял руки и запел по-французски: "Был
король в Ту-у-ле". - Вронский, выпьешь?
- Убирайся, - сказал Вронский, надевавший подаваемый лакеем сюртук.
- Это куда? - спросил его Яшвин. - Вот и тройка, - прибавил он, увидев
подъезжавшую коляску.
- В конюшню, да еще мне нужно к Брянскому об лошадях, - сказал
Вронский.
Вронский действительно обещал быть у Брянского, в десяти верстах от
Петергофа, и привезти ему за лошадей деньги; и он хотел успеть побывать и
там. Но товарищи тотчас же поняли, что он не туда только едет.
Петрицкий, продолжая петь, подмигнул глазом и надул губы, как бы
говоря: знаем, какой это Брянский.
- Смотри не опоздай! - сказал только Яшвин и, чтобы переменить
разговор: - Что мой саврасый, служит хорошо? - спросил он, глядя в окно, про
коренного, которого он продал.
- Стой! - закричал Петрицкий уже уходившему Вронскому. - Брат твой
оставил письмо тебе и записку, Постой, где они?
Вронский остановился.
- Ну, где же они?
- Где они? Вот в чем вопрос! - проговорил торжественно Петрицкий,
проводя кверху от носа указательным пальцем.
- Да говори же, это глупо! - улыбаясь, сказал Вронский.
- Камина я не топил. Здесь где-нибудь.
- Ну, полно врать! Где же письмо?
- Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой! Да что ж
сердиться! Если бы ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата, ты бы
забыл, где ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
Петрицкий пошел за перегородку и лег на свою кровать.
- Стой! Так я лежал, так он стоял. Да-да-да-да... Вот оно! - И
Петрицкий вынул письмо из-под матраца, куда он запрятал его.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал,
- письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это все о
том же. "Что им за дело!" - подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между
пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему
встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Квартира Вронского всегда была притоном всех офицеров.
- Куда?
- Нужно, в Петергоф.
- А лошадь пришла из Царского?
- Пришла, да я не видал еще.
- Говорят, Махотина Гладиатор захромал.
- Вздор! Только как вы по этой грязи поскачете? - сказал другой.
- Вот мои спасители! - закричал, увидав вошедших, Петрицкий, пред
которым стоял денщик с водкой и соленым огурцом на подносе. - Вот Яшвин
велит пить, чтоб освежиться.
- Ну, уж вы нам задали вчера, - сказал один из пришедших, - всю ночь не
давали спать.
- Нет, каково мы окончили! - рассказывал Петрицкий, - Волков залез на
крышу и говорит, что ему грустно. Я говорю: давай музыку, погребальный марш!
Он так и заснул на крыше под погребальный марш.
- Выпей, выпей водки непременно, а потом сельтерской воды и много
лимона, - говорил Яшвин, стоя над Петрицким, как мать, заставляющая ребенка
принимать лекарство, - а потом уж шампанского немножечко, - так, бутылочку.
- Вот это умно. Постой, Вронский, выпьем.
- Нет, прощайте, господа, нынче я не пью.
- Что ж, потяжелеешь? Ну, так мы одни. Давай сельтерской воды и лимона.
- Вронский! - закричал кто-то, когда он уж выходил в сени.
- Что?
- Ты бы волоса обстриг, а то они у тебя тяжелы, особенно на лысине.
Вронский действительно преждевременно начинал плешиветь. Он весело
засмеялся, показывая свои сплошные зубы, и, надвинув фуражку на лысину,
вышел и сел в коляску.
- В конюшню! - сказал он и достал было письма, чтобы прочесть их, но
потом раздумал, чтобы не развлекаться до осмотра лошади. - "Потом!.."

XXI

Временная конюшня, балаган из досок, была построена подле самого
гипподрома, и туда вчера должна была быть приведена его лошадь. Он еще не
видал ее. В эти последние дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру
и теперь решительно не знал, в каком состоянии пришла и была его лошадь.
Едва он вышел из коляски, как конюх его (грум), так называемый мальчик,
узнав еще издалека его коляску, вызвал тренера. Сухой англичанин в высоких
сапогах и в короткой жакетке, с клочком волос, оставленным только под
подбородком, неумелою походкой жокеев, растопыривая локти и раскачиваясь,
вышел навстречу.
- Ну что Фру-Фру? - спросил Вронский по-английски.
- Аll right, sir - все исправно, сударь, - где-то внутри горла
проговорил голос англичанина. - Лучше не ходите, - прибавил он, поднимая
шляпу. - Я надел намордник, и лошадь возбуждена. Лучше не ходить, это
тревожит лошадь.
- Нет, уж я войду. Мне хочется взглянуть.
- Пойдем, - все так же не открывая рта, нахмурившись, сказал англичанин
и, размахивая локтями, пошел вперед своею развинченною походкой.
Они вошли в дворик пред бараком. Дежурный, в чистой куртке, нарядный,
молодцеватый мальчик, с метлой в руке, встретил входивших и пошел за ними. В
бараке стояло пять лошадей по денникам, и Вронский знал, что тут же нынче
должен быть приведен и стоит его главный соперник, рыжий пятивершковый
Гладиатор Махотина. Еще более, чем свою лошадь, Вронскому хотелось видеть
Гладиатора, которого он не видал; но Вронский знал, что, по законам приличия
конской охоты, не только нельзя видеть его, но неприлично и расспрашивать
про него. В то время когда он шел по коридору, мальчик отворил дверь во
второй денник налево, и Вронский увидел рыжую крупную лошадь и белые ноги.
Он знал, что это был Гладиатор, но с чувством человека, отворачивающегося от
чужого раскрытого письма, он отвернулся и подошел к деннику Фру-Фру.
- Здесь лошадь Ма-к... Мак... никогда не могу выговорить это имя, -
сказал англичанин через плечо, указывая большим, с грязным ногтем пальцем на
денник Гладиатора.
- Махотина? Да, это мой один серьезный соперник, - сказал Вронский.
- Если бы вы ехали на нем, - сказал англичанин, - я бы за вас держал.
- Фру-Фру нервнее, он сильнее, - сказал Вронский, улыбаясь от похвалы
своей езде.
- С препятствиями все дело в езде и в pluck, - сказал англичанин.
Рluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только чувствовал в себе
достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни у кого в
мире не могло быть этого рluck больше, чем у него.
- А вы верно знаете, что не нужно было большего потнения?
- Не нужно, - отвечал англичанин. - Пожалуйста, не говорите громко.
Лошадь волнуется. - прибавил он, кивая головою на запертый денник, пред
которым они стояли и где слышалась перестановка ног по соломе.
Он отворил дверь, и Вронский вошел в слабо освещенный из одного
маленького окошечка денник. В деннике, перебирая ногами по свежей соломе,
стояла караковая лошадь с намордником. Оглядевшись в полусвете денника,
Вронский опять невольно обнял одним общим взглядом все стати своей любимой
лошади. Фру-Фру была среднего роста лошадь и по статям не безукоризненная.
Она была вся узка костью; хотя ее грудина и сильно выдавалась вперед, грудь
была узка. Зад был немного свислый, и в ногах передних, и особенно задних,
была значительная косолапина. Мышцы задних и передних ног не были особенно
крупны; но зато в подпруге лошадь была необыкновенно широкая, что особенно
поражало теперь, при ее выдержке и поджаром животе. Кости ее ног ниже колен
казались не толще пальца, глядя спереди, но зато были необыкновенно широки,
глядя сбоку. Она вся, кроме ребер, как будто была сдавлена с боков и
вытянута в глубину. Но у ней в высшей степени было качество, заставляющее
забывать все недостатки; это качество была кровь, та кровь, которая
сказывается, по английскому выражению. Резко выступающие мышцы из-под сетки
жил, растянутой в тонкой, подвижной и гладкой, как атлас, коже, казались
столь же крепкими, как кость. Сухая голова ее с выпуклыми блестящими,
веселыми глазами расширялась у храпа в выдающиеся ноздри с налитою внутри
кровью перепонкой. Во всей фигуре и в особенности в голове ее было
определенное энергическое и вместе нежное выражение. Она была одно из тех
животных, которые, кажется, не говорят только потому, что механическое
устройство их рта не позволяет им этого.
Вронскому по крайней мере показалось, что она поняла все, что он
теперь, глядя на нее, чувствовал.
Как только Вронский вошел к ней, она глубоко втянула в себя воздух и,
скашивая свой выпуклый глаз так, что белок налился кровью, с противоположной
стороны глядела на вошедших, потряхивая намордником и упруго переступая с
ноги на ногу.
- Ну, вот видите, как она взволнована, - сказал англичанин.
- О, милая! О!- говорил Вронскии, подходя к лошади и уговаривая ее.
Но чем ближе он подходил, тем более она волновалась. Только когда он
подошел к ее голове, она вдруг затихла, и мускулы ее затряслись под тонкою,
нежною шерстью. Вронский погладил ее крепкую шею, поправил на остром
загривке перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы и придвинулся лицом к
ее растянутым, тонким, как крыло летучей мыши, ноздрям. Она звучно втянула и
выпустила воздух из напряженных ноздрей, вздрогнув, прижала острое ухо и
вытянула крепкую черную губу ко Вронскому, как бы желая поймать его за
рукав. Но, вспомнив о наморднике, она встряхнула им и опять начала
переставлять одну за другою свои точеные ножки.
- Успокойся, милая, успокойся! - сказал он, погладив ее еще рукой по
заду, и с радостным сознанием, что лошадь в самом хорошем состоянии, вышел
из денника.
Волнение лошади сообщилось и Вронскому; он чувствовал, что кровь
приливала ему к сердцу и что ему так же, как и лошади, хочется двигаться,
кусаться; было и страшно и весело.
- Ну, так я на вас надеюсь, - сказал он англичанину, - в шесть с
половиной на месте.
- Все исправно, - сказал англичанин. - А вы куда едете, милорд? -
спросил он, неожиданно употребив это название my-Lогd, которого он почти
никогда не употреблял.
Вронский с удивлением приподнял голову и посмотрел, как он умел
смотреть, не в глаза, а на лоб англичанина, удивляясь смелости его вопроса.
Но поняв, что англичанин, делая этот вопрос, смотрел на него не как на
хозяина, но как на жокея, ответил ему:
- Мне нужно к Брянскому, я через час буду дома.
"Который раз мне делают нынче этот вопрос!" - сказал он себе и
покраснел, что с ним редко бывало. Англичанин внимательно посмотрел на него.
И, как будто он знал, куда едет Вронский, прибавил:
- Первое дело быть спокойным пред ездой, - сказал он, - не будьте не в
духе и ничем не расстраивайтесь.
- All right, - улыбаясь, отвечал Вронский и, вскочив в коляску, велел
ехать в Петергоф.
Едва он отъехал несколько шагов, как туча, с утра угрожавшая дождем,
надвинулась, и хлынул ливень.
"Плохо! - подумал Вронский, поднимая коляску. - И то грязно было, а
теперь совсем болото будет". Сидя в уединении закрытой коляски, он достал
письмо матери и записку брата и прочел их.
Да, все это было то же и то же. Все, его мать, его брат, все находили
нужным вмешиваться в его сердечные дела. Это вмешательство возбуждало в нем
злобу - чувство, которое он редко испытывал. "Какое им дело? Почему всякий
считает своим долгом заботиться обо мне? И отчего они пристают ко мне?
Оттого, что они видят, что это что-то такое, чего они не могут понять. Если
б это была обыкновенная пошлая светская связь, они бы оставили меня в покое.
Они чувствуют, что это что-то другое, что это не игрушка, эта женщина дороже
для меня жизни. И это-то непонятно и потому досадно им. Какая ни есть и ни
будет наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуемся, - говорил он, в
слове мы соединяя себя с Анною. - Нет, им надо научить нас, как жить. Они и
понятия не имеют о том, что такое счастье, они не знают, что без этой любви
для нас ни счастья, ни несчастья - нет жизни", - думал он.
Он сердился на всех за вмешательство именно потому, что он чувствовал в
душе, что они, эти все, были правы. Он чувствовал, что любовь, связывавшая
его с Анной, не была минутное увлечение, которое пройдет, как проходят
светские связи, не оставив других следов в жизни того и другого, кроме
приятных или неприятных воспоминаний. Он чувствовал всю мучительность своего
и ее положения, всю трудность при той выставленности для глаз всего света, в
которой они находились, скрывать свою любовь, лгать и обманывать; и лгать,
обманывать, хитрить и постоянно думать о других тогда, когда страсть,
связывавшая их, была так сильна, что они оба забывали обо всем другом, кроме
своей любви.
Он живо вспомнил все те часто повторявшиеся случаи необходимости лжи и
обмана, которые были так противны его натуре; вспомнил особенно живо не раз
замеченное в ней чувство стыда за эту необходимость обмана и лжи. И он
испытал странное чувство, со времени его связи с Анною иногда находившее на
него. Это было чувство омерзения к чему-то: к Алексею ли Александровичу, к
себе ли, ко всему ли свету, - он не знал хорошенько. Но он всегда отгонял от
себя это странное чувство. И теперь, встряхнувшись, продолжал ход своих
мыслей.
"Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна; а теперь она не
может быть спокойна и достойна, хотя она и не показывает этого. Да, это
нужно кончить", - решил он сам с собою.
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо
прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. "Бросить все ей и мне и
скрыться куда-нибудь одним с своею любовью", - сказал он себе.

XXII

Ливень был непродолжительный, и, когда Вронский подъезжал на всей рыси
коренного, вытягивавшего скакавших уже без вожжей по грязи пристяжных,
солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам
главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей весело капала, а с крыш
бежала вода. Он не думал уже о том, как этот ливень испортит гипподром, но
теперь радовался тому, что благодаря этому дождю наверное застанет ее дома и
одну, так как он знал, что Алексей Александрович, недавно вернувшийся с вод,
не переезжал из Петербурга.
Надеясь застать ее одну, Вронский, как он и всегда делал это, чтобы
меньше обратить на себя внимание, слез, не переезжая мостика, и пошел
пешком. Он не шел на крыльцо с улицы, но вошел во двор.
- Барин приехал? - спросил он у садовника.
- Никак нет. Барыня дома. Да вы с крыльца пожалуйте; там люди есть,
отопрут, - отвечал садовник.
- Нет, я из сада пройду.
И убедившись, что она одна, и желая застать ее врасплох, так как он не
обещался быть нынче и она, верно, не думала, что он приедет пред скачками,
он пошел, поддерживая саблю и осторожно шагая по песку дорожки, обсаженной
цветами, к террасе, выходившей в сад. Вронский теперь забыл все, что он
думал дорогой о тяжести и трудности своего положения. Он думал об одном, что
сейчас увидит ее не в одном воображении, но живую, всю, какая она есть в
действительности. Он уже входил, ступая во всю ногу, чтобы не шуметь, по
отлогим ступеням террасы, когда вдруг вспомнил то, что он всегда забывал, и
то, что составляло самую мучительную сторону его отношений к ней, - ее сына
с его вопрошающим, противным, как ему казалось, взглядом.
Мальчик этот чаще всех других был помехой их отношений. Когда он был
тут, ни Вронский, ни Анна не только не позволяли себе говорить о чем-нибудь
таком, чего бы они не могли повторить при всех, но они не позволяли себе
даже и намеками говорить то, чего бы мальчик не понял. Они не сговаривались
об этом, но это установилось само собою. Они считали бы оскорблением самих
себя обманывать этого ребенка. При нем они говорили между собой как
знакомые. Но, несмотря на эту осторожность, Вронский часто видел
устремленный на него внимательный и недоумевающий взгляд ребенка и странную
робость, неровность, то ласку, то холодность и застенчивость в отношении к
себе этого мальчика. Как будто ребенок чувствовал, что между этим человеком
и его матерью есть какое-то важное отношение, значения которого он понять не
может.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не может понять этого
отношения, и силился и не мог уяснить себе то чувство, которое он должен
иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно
видел, что отец, гувернантка, няня - все не только не любили, но с
отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про
него, а что мать смотрела на него, как на лучшего друга.
"Что же это значит? Кто он такой? Как надо любить его? Если я не
понимаю, я виноват, или я глупый, или дурной мальчик", - думал ребенок; и от
этого происходило его испытующее, вопросительное, отчасти неприязненное
выражение, и робость, и неровность, которые так стесняли Вронского.
Присутствие этого ребенка всегда и неизменно вызывало во Вронском то
странное чувство беспричинного омерзения, которое он испытывал последнее
время. Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство,
подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по
которому он быстро движется, далеко расходится с надлежащим, но что
остановить движение не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и
больше от должного направления и что признаться себе в отступлении - все
равно, что признаться в погибели.
Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который
показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели
знать.
На этот раз Сережи не было дома, она была совершенно одна и сидела на
террасе, ожидая возвращения сына, ушедшего гулять и застигнутого дождем. Она
послала человека и девушку искать его и сидела ожидая. Одетая в белое с
широким шитьем платье, она сидела в углу террасы за цветами и не слыхала
его. Склонив свою чернокурчавую голову, она прижала лоб к холодной лейке,
стоявшей на перилах, и обеими своими прекрасными руками, со столь знакомыми
ему кольцами, придерживала лейку. Красота всей ее фигуры, головы, шеи, рук
каждый раз, как неожиданностью, поражала Вронского. Он остановился, с
восхищением глядя на нее. Но только что он хотел ступить шаг, чтобы
приблизиться к ней, она уже почувствовала его приближение, оттолкнула лейку
и повернула к нему свое разгоряченное лицо.
- Что с вами? Вы нездоровы? - сказал он по-французски, подходя к ней.
Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние,
оглянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий раз краснел,
чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
- Нет, я здорова, - сказала она, вставая и крепко пожимая его
протянутую руку. - Я не ждала... тебя.
- Боже мой! какие холодные руки! - сказал он.
- Ты испугал меня, - сказала она. - Я одна и жду Сережу, он пошел
гулять; они отсюда придут.
Но, несмотря на то, что она старалась быть спокойна, губы ее тряслись.
- Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав вас,
- продолжал он по-французски, как он всегда говорил, избегая
невозможно-холодного между ними вы и опасного ты по-русски.
- За что ж простить? Я так рада!
- Но вы нездоровы или огорчены, - продолжал он, не выпуская ее руки и
нагибаясь над нею. - О чем вы думали?
- Все об одном, - сказала она с улыбкой.
Она говорила правду. Когда бы, в какую минуту ни спросили бы ее, о чем
она думала, она без ошибки могла ответить: об одном, о своем счастье и о
своем несчастье. Она думала теперь именно, когда он застал ее, вот о чем:
она думала, почему для других, для Бетси например (она знала ее скрытую для
света связь с Тушкевичем), все это было легко, а для нее так мучительно?
Нынче эта мысль, по некоторым соображениям, особенно мучала ее. Она спросила
его о скачках. Он отвечал ей и, видя, что она взволнована, стараясь развлечь
ее, стал рассказывать ей самым простым тоном подробности приготовления к
скачкам.
"Сказать или не сказать? - думала она, глядя в его спокойные ласковые
глаза. - Он так счастлив, так занят своими скачками; что не поймет этого как
надо, не поймет всего значения для нас этого события".
- Но вы не сказали, о чем вы думали, когда я вошел, - сказал он,
перервав свой рассказ, - пожалуйста, скажите!
Она не отвечала и, склонив немного голову, смотрела на него исподлобья
вопросительно своими блестящими из-за длинных ресниц глазами. Рука ее,
игравшая со рванным листом, дрожала. Он видел это, и лицо его выразило ту
покорность, рабскую преданность, которая так подкупала ее.
- Я вижу, что случилось что-то. Разве я могу быть минуту спокоен, зная,
что у вас есть горе, которого я не разделяю? Скажите ради бога!умоляюще
повторил он.
"Да, я не прощу ему, если он не поймет всего значения этого. Лучше не
говорить, зачем испытывать?" - думала она, все так же глядя на него и
чувствуя, что рука ее с листком все больше и больше трясется.
- Ради бога!- повторил он, взяв ее руку.
- Сказать?
- Да, да, да...
- Я беременна, - сказала она тихо и медленно.
Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с него глаз,
чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но
остановился, выпустил ее руку и опустил голову. "Да, он понял все значение
этого события", - подумала она и благодарно пожала ему руку.
Но она ошиблась в том, что он понял значение известия так, как она,
женщина, его понимала. При этом известии он с удесятеренною силой
почувствовал припадок этого странного, находившего на него чувства омерзения
к кому-то; но вместе с тем он понял, что тот кризис, которого он желал,
наступит теперь, что нельзя более скрывать от мужа, и необходимо так или
иначе разорвать скорее это неестественное положение. Но, кроме того, ее
волнение физически сообщалось ему. Он взглянул на нее умиленным, покорным
взглядом, поцеловал ее руку, встал и молча прошелся по террасе.
- Да, - сказал он, решительно подходя к ней. - Ни я, ни вы не смотрели
на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо
кончить, - сказал он, оглядываясь, - ту ложь, в которой мы живем.
- Кончить? Как же кончить, Алексей? - сказала она тихо.
Она успокоилась теперь, и лицо ее сияло нежною улыбкой.
- Оставить мужа и соединить нашу жизнь.
- Она соединена и так, - чуть слышно отвечала она.
- Да, но совсем, совсем.
- Но как, Алексей, научи меня, как? - сказала она с грустною насмешкой
над безвыходностью своего положения. - Разве есть выход из такого положения?
Разве я не жена своего мужа?
- Из всякого положения есть выход. Нужно решиться, - сказал он. - Все
лучше, чем то положение, в котором ты живешь. Я ведь вижу, как ты мучаешься
всем, и светом, и сыном, и мужем.
- Ах, только не мужем, - с простою усмешкой сказала она. - Я не знаю, я
не думаю о нем. Его нет.
- Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем.
- Да он и не знает, - сказала она, и вдруг яркая краска стала выступать
на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда выступили ей на
глаза. - Да и не будем говорить об нем.

XXIII

Вронский уже несколько раз пытался, хотя и не так решительно, как
теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался
с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала
на его вызов. Как будто было что-то в этом такое, чего она не могла или не
хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это,
она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная,
чуждая ему женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
Но нынче он решился высказать все.
- Знает ли он, или нет, - сказал Вронский своим обычным твердым и
спокойным тоном, - знает ли он, или нет, нам до этого дела нет. Мы не
можем... вы не можете так оставаться, особенно теперь.
- Что ж делать, по-вашему? - спросила она с тою же легкою
насмешливостью. Ей, которая так боялась, чтоб он не принял легко ее беремен-
ность, теперь было досадно за то, что он из этого выводил необходимость
предпринять что-то.
- Объявить ему все и оставить его.
- Очень хорошо; положим, что я сделаю это, - сказала она. - Вы знаете,
что из этого будет? Я вперед все расскажу, - и злой свет зажегся в ее за
минуту пред этим нежных глазах. - "А, вы любите другого и вступили с ним в
преступную связь? (Она, представляя мужа, сделала, точно так, как это делал
Алексей Александрович, ударение на слове преступную.) Я предупреждал вас о
последствиях в религиозном, гражданском и семейном отношениях. Вы не
послушали меня. Теперь я не могу отдать позору свое имя... - и своего сына,
- хотела она сказать, но сыном она не могла шутить... - позору свое имя", и
еще что-нибудь в таком роде, - добавила она. - Вообще он скажет со своею
государственною манерой и с ясностью и точностью, что он не может отпустить
меня, но примет зависящие от него меры остановить скандал. И сделает
спокойно, аккуратно то, что скажет. Вот что будет. Это не человек, а машина,
и злая машина, когда рассердится, - прибавила она, вспоминая при этом
Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры говорить и
его характера и в вину ставя ему все, что только могла она найти в нем
нехорошего, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которою она была пред
ним виновата.
- Но, Анна, - сказал Вронский убедительным, мягким голосом, стараясь
успокоить ее, - все-таки необходимо сказать ему, а потом уж руководиться
тем, что он предпримет.
- Что ж, бежать?
- Отчего ж и не бежать? Я не вижу возможности продолжать это. И не для
себя, - я вижу, что вы страдаете.
- Да, бежать, и мне сделаться вашею любовницей? - злобно сказала она.
- Анна! - укоризненно-нежно проговорил он.
- Да, - продолжала она, - сделаться вашею любовницей и погубить все...
Она опять хотела сказать: сына, но не могла выговорить этого слова.
Вронский не мог понять, как она, со своею сильною, честною натурой,
могла переносить это положение обмана и не желать выйти из него; но он не
догадывался, что главная причина этого было то слово сын, которого она не
могла выговорить. Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к
бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она
сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить
себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы все оставалось по-старому
и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
- Я прошу тебя, я умоляю тебя, - вдруг совсем другим, искренним и
нежным тоном сказала она, взяв его за руку, - никогда не говори со мной об
этом!
- Но, Анна...
- Никогда. Предоставь мне. Всю низость, весь ужас своего положения я
знаю; но это не так легко решить, как ты думаешь. И предоставь мне, и
слушайся меня. Никогда со мной не говори об этом. Обещаешь ты мне?.. Нет,
нет, обещай!..
- Я все обещаю, но я не могу быть спокоен, особенно после того, что ты
сказала. Я не могу быть спокоен, когда ты не можешь быть спокойна...
- Я!- повторила она. - Да, я мучаюсь иногда; но это пройдет, если ты
никогда не будешь говорить со мной об этом. Когда ты говоришь со мной об
этом, тогда только это меня мучает.
- Я не понимаю, - сказал он.
- Я знаю, - перебила она его, - как тяжело твоей честной натуре лгать,
и жалею тебя. Я часто думаю, как для меня ты погубил свою жизнь.
- Я то же самое сейчас думал, - сказал он, - как из-за меня ты могла
пожертвовать всем? Я не могу простить себе то, что ты несчастлива.
- Я несчастлива? - сказала она,приближаясь к нему и с восторженною
улыбкой любви глядя на него, - я - как голодный человек, которому дали есть.
Может быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он не
несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье...
Она услыхала голос возвращавшегося сына и, окинув быстрым взглядом
террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она быстрым
движением подняла свои красивые, покрытые кольцами руки, взяла его за
голову, посмотрела на него долгим взглядом и, приблизив свое лицо с
открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и
оттолкнула. Она хотела идти, но он удержал ее.
- Когда? - проговорил он шепотом, восторженно глядя на нее.
- Нынче, в час, - прошептала она и, тяжело вздохнув, пошла своим легким
и быстрым шагом навстречу сыну.
Сережу дождь застал в большом саду, и они с няней просидели в беседке.
- Ну, до свиданья, - сказала она Вронскому. - Теперь скоро надо на
скачки. Бетси обещала заехать за мной.
Вронский, взглянув на часы, поспешно уехал.

XXIV

Когда Вронский смотрел на часы на балконе Карениных, он был так
растревожен и занят своими мыслями, что видел стрелки на циферблате, но не
мог понять, который час. Он вышел на шоссе и направился, осторожно ступая по
грязи, к своей коляске. Он был до такой степени переполнен чувством к Анне,
что и не подумал о том, который час и есть ли ему еще время ехать к
Брянскому. У него оставалась, как это часто бывает, только внешняя
способность памяти, указывающая, что вслед за чем решено сделать. Он подошел
к своему кучеру, задремавшему на козлах в косой уже тени густой липы,
полюбовался переливающимися столбами толкачиков-мошек,бившихся над плотными
лошадьми, и, разбудив кучера, вскочил в коляску и велел ехать к Брянскому.
Только отъехав верст семь, он настолько опомнился, что посмотрел на часы и
понял, что было половина шестого и что он опоздал.
В этот день было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная
офицерская, четырехверстная и та скачка, в которой он скакал. К своей скачке
он мог поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только так приедет, и
приедет, когда уже будет весь двор. Это было нехорошо. Но он дал Брянскому
слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть
тройки.
Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут и поскакал назад. Эта
быстрая езда успокоила его. Все тяжелое, что было в его отношениях к Анне,
вся неопределенность, оставшаяся после их разговора, все выскочило из его
головы; он с наслаждением и волнением думал теперь о скачке, о том, что он
все-таки поспеет, и изредка ожидание счастья свидания нынешней ночи
вспыхивало ярким светом в его воображении.
Чувство предстоящей скачки все более и более охватывало его, по мере
того как он въезжал дальше и дальше в атмосферу скачек, обгоняя экипажи
ехавших с дач и из Петербурга на скачки.
На его квартире никого уже не было дома: все были на скачках, и лакей
его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему,что уже
начались вторые скачки, что приходило много господ спрашивать про него и из
конюшни два раза прибегал мальчик.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял
самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были
видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие
народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он
входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с
белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне, с
кажущимися огромными, отороченными синим ушами, вели на гипподром.
- Где Корд? - спросил он у конюха.
- В конюшне, седлают.
В отворенном деннике Фру-Фру уже была оседлана. Ее собирались выводить.
- Не опоздал?
- All right! Аll right! Все исправно, все исправно, - проговорил
англичанин, - не будьте взволнованы.
Вронский еще раз окинул взглядом прелестные, любимые формы лошади,
дрожавшей всем телом, и, с трудом оторвавшись от этого зрелища, вышел из
барака. Он подъехал к беседкам в самое выгодное время для того, чтобы не
обратить на себя ничьего внимания. Только что кончилась двухверстная скачка,
и все глаза были устремлены на кавалергарда впереди и лейб-гусара сзади, из
последних сил погонявших лошадей и подходивших к столбу. Из середины и извне
круга все теснились к столбу, и кавалергардская группа солдат и офицеров
громкими возгласами выражала радость ожидаемого торжества своего офицера и
товарища. Вронский незаметно вошел в середину толпы почти в то самое время,
как раздался звонок, оканчивающий скачки, и высокий, забрызганный грязью
кавалергард, пришедший первым, опустившись на седло, стал спускать поводья
своему серому, потемневшему от поту, тяжело дышавшему жеребцу.
Жеребец, с усилием тыкаясь ногами, укоротил быстрый ход своего большого
тела, и кавалергардский офицер, как человек, проснувшийся от тяжелого сна,
оглянулся кругом и с трудом улыбнулся. Толпа своих и чужих окружила его.
Вронский умышленно избегал той избранной, великосветской толпы, которая
сдержанно и свободно двигалась и переговаривалась пред беседками. Он узнал,
что там была и Каренина, и Бетси, и жена его брата, и нарочно, чтобы не
развлечься, не подходил к ним. Но беспрестанно встречавшиеся знакомые
останавливали его, рассказывая ему подробности бывших скачек и расспрашивая
его, почему он опоздал.
В то время как скакавшие были призваны в беседку для получения призов и
все обратились туда, старший брат Вронского, Александр, полковник с
эксельбантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как и Алексей, но
более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом, подошел
к нему.
- Ты получил мою записку? - сказал он. - Тебя никогда не найдешь.
Александр Вронский, несмотря на разгульную, в особенности пьяную жизнь,
по которой он был известен, был вполне придворный человек.
Он теперь, говоря с братом о неприятной весьма для него вещи, зная, что
глаза многих могут быть устремлены на них, имел вид улыбающийся, как будто
он о чем-нибудь неважном шутил с братом.
- Я получил и, право, не понимаю, о чем ты заботишься, - сказал
Алексей.
- Я о том забочусь, что сейчас мне было замечено, что тебя нет и что в
понедельник тебя встретили в Петергофе.
- Есть дела, которые подлежат обсуждению только тех, кто прямо в них
заинтересован, и то дело, о котором ты так заботишься, такое...
- Да, но тогда не служат, не...
- Я тебя прошу не вмешиваться, и только.
Нахмуренное лицо Алексея Вронского побледнело, и выдающаяся нижняя
челюсть его дрогнула,что с ним бывало редко. Он, как человек с очень добрым
сердцем, сердился редко, но когда сердился и когда у него дрожал подбородок,
то, как это и знал Александр Вронский, он был опасен. Александр Вронский
весело улыбнулся.
- Я только хотел передать письмо матушки. Отвечай ей и не расстраивайся
пред ездой. Bonne chance, - прибавил он, улыбаясь, и отошел от него.
Но вслед за ним опять дружеское приветствие остановило Вронского.
- Не хочешь знать приятелей! Здравствуй, mon cher! - заговорил Степан
Аркадьич, и здесь, среди этого петербургского блеска, не менее, чем в
Москве, блистая своим румяным лицом и лоснящимися расчесанными бакенбардами.
- Вчера приехал и очень рад, что увижу твое торжество. Когда увидимся?
- Заходи завтра в артель, - сказал Вронский - и, пожав его, извиняясь,
за рукав пальто, отошел на середину гипподрома, куда уже вводили лошадей для
большой скачки с препятствиями.
Потные, измученные скакавшие лошади, проваживаемые конюхами, уводились
домой, и одна за другой появлялись новые к предстоящей скачке, свежие,
большею частию английские лошади, в капорах, со своими поддернутыми
животами, похожие на странных огромных птиц. Направо водили поджарую
красавицу Фру-Фру, которая, как на пружинах, переступала на своих эластичных
и довольно длинных бабках. Недалеко от нее снимали попону с лопоухого
Гладиатора. Крупные, прелестные, совершенно правильные формы жеребца с
чудесным задом и необычайно короткими, над самыми копытами сидевшими бабками
невольно останавливали на себе внимание Вронского. Он хотел подойти к своей
лошади, но его опять задержал знакомый.
- А, вот Каренин!- сказал ему знакомый, с которым он разговаривал. -
Ищет жену, а она в середине беседки. Вы не видали ее?
- Нет, не видал, - отвечал Вронский и, не оглянувшись даже на беседку,
в которой ему указывали на Каренину, подошел к своей лошади.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо было сделать
распоряжение, как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и отправ-
ления. С серьезными, строгими, многие с бледными лицами, семнадцать человек
офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался седьмой
нумер. Послышалось: "Садиться!"
Чувствуя, что он вместе с другими скачущими составляет центр, на
который устремлены все глаза, Вронский в напряженном состоянии, в котором он
обыкновенно делался медлителен и спокоен в движениях, подошел к своей
лошади. Корд для торжества скачек оделся в свой парадный костюм: черный
застегнутый сюртук, туго накрахмаленные воротнички, подпиравшие ему щеки, и
в круглую черную шляпу и ботфорты. Он был, как и всегда, спокоен и важен и
сам держал за оба повода лошадь, стоя пред нею. Фру-Фру продолжала дрожать,
как в лихорадке. Полный огня глаз ее косился на подходившего Вронского.
Вронский подсунул палец под подпругу. Лошадь покосилась сильнее, оскалилась
и прижала ухо. Англичанин поморщился губами, желая выразить улыбку над тем,
что поверяли его седланье.
- Садитесь, меньше будете волноваться..
Вронский оглянулся в последний раз на своих соперников. Он знал, что на
езде он уже не увидит их. Двое уже ехали вперед к месту, откуда должны были
пускать. Гальцин, один из опасных соперников и приятель Вронского, вертелся
вокруг гнедого жеребца, не дававшего садиться. Маленький лейб-гусар в узких
рейтузах ехал галопом, согнувшись, как кот, на крупу, из желания подражать
англичанам. Князь Кузовлев сидел бледный на своей кровной, Грабовского
завода, кобыле, и англичанин вел ее под уздцы. Вронский и все его товарищи
знали Кузовлева и его особенность "слабых" нервов и страшного самолюбия. Они
знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь,
именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали себе шеи и что у
каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и
сестрою милосердия, он решился скакать. Они встретились глазами, и Вронский
ласково и одобрительно подмигнул ему. Одного только он не видал, главного
соперника, Махотина на Гладиаторе.
- Не торопитесь, - сказал Корд Вронскому, - и помните одно: не
задерживайте у препятствий и не посылайте, давайте ей выбирать, как она
хочет.
- Хорошо, хорошо, - сказал Вронский, взявшись за поводья.
- Если можно, ведите скачку; но не отчаивайтесь до последней минуты,
если бы вы были и сзади.
Лошадь не успела двинуться, как Вронский гибким и сильным движением
стал в стальное, зазубренное стремя и легко, твердо положил свое сбитое тело
на скрипящее кожей седло. Взяв правою ногой стремя, он привычным жестом
уравнял между пальцами двойные поводья, и Корд пустил руки. Как будто не
зная, какою прежде ступить ногой, Фру-Фру, вытягивая длинною шеей поводья,
тронулась, как на пружинах, покачивая седока на своей гибкой спине. Корд,
прибавляя шага, шел за ним. Взволнованная лошадь то с той, то с другой
стороны, стараясь обмануть седока, вытягивала поводья, и Вронский тщетно
голосом и рукой старался успокоить ее.
Они уже подходили к запруженной реке, направляясь к тому месту, откуда
должны были пускать их. Многие из скачущих были впереди, многие сзади,как
вдруг Вронский услыхал сзади себя по грязи дороги звуки галопа лошади, и его
обогнал Махотин на своем белоногом, лопоухом Гладиаторе. Махотин улыбнулся,
выставляя свои длинные зубы, но Вронский сердито взглянул на него. Он не
любил его вообще, теперь же считал его самым опасным соперником, и ему
досадно стало на него, что он проскакал мимо, разгорячив его лошадь. Фру-Фру
вскинула левую ногу на галоп и сделала два прыжка и, сердясь на натянутые
поводья, перешла на тряскую рысь, вскидывавшую седока. Корд тоже нахмурился
и почти бежал иноходью за Вронским.

XXV

Всех офицеров скакало семнадцать человек. Скачки должны были
происходить на большом четырехверстном эллиптической формы кругу пред
беседкой. На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в
два аршина, глухой барьер пред самою беседкой, канава сухая, канава с водою,
косогор, ирландская банкетка, состоящая (одно из самых трудных препятствий)
из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была еще
канава, так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться;
потом еще две канавы с водою и одна сухая, - и конец скачки был против
беседки. Но начинались скачки не с круга, а за сто сажен в стороне от него,
и на этом расстоянии было первое препятствие - запруженная река в три аршина
шириною, которую ездоки по произволу могли перепрыгивать или переезжать
вброд.
Раза три ездоки выравнивались, но каждый раз высовывалась чья-нибудь
лошадь, и нужно было заезжать опять сначала. Знаток пускания, полковник
Сестрин,начинал уже сердиться, когда, наконец, в четвертый раз крикнул:
"Пошел!" - и ездоки тронулись.
Все глаза, все бинокли были обращены на пеструю кучку всадников, в то
время как они выравнивались.
"Пустили! Скачут!" - послышалось со всех сторон после тишины ожидания.
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы лучше
видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно
было, как они по два, по три и один за другим близятся к реке.. Для зрителей
казалось,что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы,
имевшие для них большое значение.
Взволнованная и слишком нервная Фру-Фру потеряла первый момент, и
несколько лошадей взяли с места прежде ее, но, еще не доскакивая реки,
Вронский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел
трех, и впереди его остался только рыжий Гладиатор Махотина, ровно и легко
отбивавший задом пред самим Вронским, и еще впереди всех прелестная Диана,
несшая ни живого ни мертвого Кузовлева.
В первые минуты Вронский еще не владел ни собою, ни лошадью. Он до
первого препятствия, реки, не мог руководить движениями лошади.
Гладиатор и Диана подходили вместе и почти в один и тот же момент:
раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как
бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский
чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади,
Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил
поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову). Подробности эти
Вронский узнал уже после, теперь же он видел только то, что прямо под ноги,
куда должна стать Фру-Фру, может попасть нога или голова Дианы. Но Фру-Фру,
как падающая кошка, сделала на прыжке усилие ногами и спиной и, миновав
лошадь, понеслась дальше.
"О, милая!" - подумал Вронский.
После реки Вронский овладел вполне лошадью и стал удерживать ее,
намереваясь перейти большой барьер позади Махотина и уже на следующей, бесп-
репятственной дистанции саженей в двести попытаться обойти его.
Большой барьер стоял пред самой царскою беседкой. Государь, и весь
двор, и толпы народа - все смотрели на них - на него и на шедшего на лошадь
дистанции впереди Махотина, когда они подходили к черту (так назывался
глухой барьер). Вронский чувствовал эти направленные на него со всех сторон
глаза, но он ничего не видел, кроме ушей и шеи своей лошади, бежавшей ему
навстречу земли и крупа и белых ног Гладиатора, быстро отбивавших такт
впереди его и остававшихся все в одном и том же расстоянии. Гладиатор
поднялся, не стукнув ничем, взмахнул коротким хвостом и исчез из глаз
Вронского.
- Браво! - сказал чей-то один голос.
В то же мгновение пред глазами Вронского, пред ним самим, мелькнули
доски барьера. Без малейшей перемены движения лошадь взвилась под ним; доски
скрылись, и только сзади стукнуло что-то. Разгоряченная шедшим впереди
Гладиатором, лошадь поднялась слишком рано пред барьером и стукнула о него
задним копытом. Но ход ее не изменился, и Вронский, получив в лицо комок
грязи, понял, что он стал опять в то же расстояние от Гладиатора. Он увидал
опять впереди себя его круп, короткий хвост и опять те же неудаляющиеся,
быстро движущиеся белые ноги.
В то самое мгновение, как Вронский подумал о том, что надо теперь
обходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже то, что он подумал, безо всякого
поощрения, значительно наддала и стала приближаться к Махотину с самой
выгодной стороны, со стороны веревки. Махотин не давал веревки. Вронский
только подумал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру переменила ногу
и стала обходить именно таким образом. Начинавшее уже темнеть от пота плечо
Фру-Фру поравнялось с крупом Гладиатора. Несколько скачков они прошли рядом.
Но пред препятствием, к которому они подходили, Вронский, чтобы не идти
большой круг, стал работать поводьями, и быстро, на самом косогоре, обошел
Махотина. Он видел мельком его лицо, забрызганное грязью. Ему даже
показалось, что он улыбнулся. Вронский обошел Махотина, но он чувствовал его
сейчас же за собой и не переставая слышал за самою спиной ровный поскок и
отрывистое, совсем еще свежее дыханье ноздрей Гладиатора.
Следующие два препятствия, канава и барьер, были перейдены легко, но
Вронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и с
радостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора
стал слышен опять в том же прежнем расстоянии.
Вронский вел скачку - то самое, что он и хотел сделать и что ему
советовал Корд, и теперь он был уверен в успехе. Волнение его, радость и
нежность к Фру-Фру все усиливались. Ему хотелось оглянуться назад, но он не
смел этого сделать и старался успокоивать себя и не посылать лошади, чтобы
приберечь в ней запас, равный тому, который, он чувствовал, оставался в
Гладиаторе. Оставалось одно и самое трудное препятствие; если он перейдет
его впереди других, то он придет первым. Он подскакивал к ирландской
банкетке. Вместе с Фру-Фру он еще издалека видел эту банкетку, и вместе им
обоим, ему и лошади, пришло мгновенное сомнение. Он заметил нерешимость в
ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение было
неосновательно: лошадь знала, что нужно. Она наддала и мерно, так точно, как
он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции,
которая перенесла ее далеко за канаву; и в том же самом такте, без усилия, с
той же ноги, Фру-Фру продолжала скачку.
- Браво, Вронский! - послышались ему голоса кучки людей - он знал, его
полка и приятелей, - которые стояли у этого препятствия; он не мог не узнать
голоса Яшвина, но он не видал его.
"О, прелесть моя!" - думал он на Фру-Фру, прислушиваясь к тому,что
происходило сзади. "Перескочил!" - подумал он, услыхав сзади поскок
Гладиатора. Оставалась одна последняя канавка с водой в два аршина. Вронский
и не смотрел на нее, а, желая прийти далеко первым, стал работать поводьями
кругообразно, в такт скока поднимая и опуская голову лошади. Он чувствовал,
что лошадь шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее были мокры, но
на загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала
резко и коротко. Но он знал, что запаса этого с лишком достанет на
остающиеся двести сажен. Только потому, что он чувствовал себя ближе к
земле, и по особенной мягкости движенья Вронский знал, как много прибавила
быстроты его лошадь. Канавку она перелетела, как бы не замечая Она
перелетела ее, как птица; но в это самое время Вронский, к ужасу своему,
почувствовал, что, не поспев за движением лошади, он, сам не понимая как,
сделал скверное, непростительное движение, опустившись на седло. Вдруг
положение его изменилось, и он понял, что случилось что-то ужасное. Он не
мог еще дать себе отчет о том, что случилось, как уже мелькнули подле самого
его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин на быстром скаку прошел мимо.
Вронский касался одной ногой земли, и его лошадь валилась на эту ногу. Он
едва успел выпростать ногу, как она упала на один бок, тяжело хрипя, и,
делая, чтобы подняться, тщетные усилия своей тонкою потною шеей, она
затрепыхалась на земле у его ног, как подстреленная птица. Неловкое
движение, сделанное Вронским, сломало ей спину. Но это он понял гораздо
после. Теперь же он видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он,
шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша,
лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным
глазом. Все еще не понимая того, что случилось, Вронский тянул лошадь за
повод. Она опять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала
передние ноги, но, не в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять
упала на бок. С изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущеюся нижнею
челюстью, Вронский ударил ее каблуком в живот и опять стал тянуть за
поводья. Но она не двигалась, а, уткнув храп в землю, только смотрела на
хозяина своим говорящим взглядом.
- Ааа! - промычал Вронский, схватившись за голову. - Ааа! что я сделал!
- прокричал он. - И проигранная скачка! И своя вина, постыдная,
непростительная! И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! Ааа! что я
сделал!
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка бежали к нему. К своему
несчастью, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину,
и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог
говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным.
В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие
неисправимое и такое, в котором виною сам.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса
Вронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в
его душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.

XXVI

Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие же, как и
прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят, чем
прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за границу
поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и,
как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся
за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он
остался в Петербурге.
Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда не
говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон
представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних
отношений к жене. Он был несколько холоднее к жене. Он только как будто имел
на нее маленькое неудовольствие за тот первый ночной разговор, который она
отклонила от себя. В его отношениях к ней был оттенок досады,но не более.
"Ты не хотела объясниться со мной, - как будто говорил он, мысленно
обращаясь к ней, - тем хуже для тебя. Теперь уж ты будешь просить меня, а я
не стану объясняться. Тем хуже для тебя", - говорил он мысленно, как
человек, который бы тщетно попытался потушить пожар, рассердился бы на свои
тщетные усилия и сказал бы: "Так на' же тебе! так сгоришь за это!"
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего
безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было
слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл,
запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье,
то есть к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал
особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и
к жене. "А! молодой человек!" - обращался он к нему.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не
было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он
сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не
открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и
которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали. Если бы кто-нибудь
имел право спросить Алексея Александровича, что он думает о поведении своей
жены, то кроткий, смирный Алексей Александрович ничего не ответил бы, а
очень бы рассердился на того человека, который у него спросил бы про это. От
этого-то и было в выражении лица Алексея Александровича что-то гордое и
строгое, когда у него спрашивали про здоровье его жены. Алексей
Александрович ничего не хотел думать о поведении и чувствах своей жены, и
действительно он об этом ничего не думал.
Постоянная дача Алексея Александровича была в Петергофе, и обыкновенно
графиня Лидия Ивановна жила лето там же, в соседстве и постоянных сношениях
с Анной. В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить в Петергофе,
ни разу не была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Александровичу на
неудобство сближения Анны с Бетти и Вронским. Алексей Александрович строго
остановил ее, высказав мысль, что жена его выше подозрения, и с тех пор стал
избегать графини Лидии Ивановны. Он не хотел видеть и не видел, что в свете
уже многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему
жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила
Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского. Он не позволял себе
думать об этом и не думал; но вместе с тем он в глубине своей души, никогда
не высказывая этого самому себе и не имея на то никаких не только
доказательств, но и подозрений, знал несомненно, что он был обманутый муж, и
был от этого глубоко несчастлив.
Сколько раз во время своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя
на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович:
"Как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?" Но
теперь, когда беда пала на его голову, он не только не думал о том, как
развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно
потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два
раза был на даче. Один раз обедал, другой раз провел вечер с гостями, но ни
разу не ночевал, как он имел обыкновение делать это в прежние годы.
День скачек был очень занятой день для Алексея Александровича; но, с
утра еще сделав себе расписание дня, он решил, что тотчас после раннего
обеда он поедет на дачу к жене и оттуда на скачки, на которых будет весь
двор и на которых ему надо быть. К жене же он заедет потому, что он решил
себе бывать у нее в неделю раз для приличия. Кроме того, в этот день ему
нужно было передать жене к пятнадцатому числу, по заведенному порядку, на
расход деньги.
С обычною властью над своими мыслями, обдумав все это о жене, он не
позволил своим мыслям распространяться далее о том, что касалось ее.
Утро это было очень занято у Алексея Александровича. Накануне графиня
Лидия Ивановна прислала ему брошюру бывшего в Петербурге знаменитого
путешественника в Китае с письмом, прося его принять самого путешественника,
человека, по разным соображениям, весьма интересного и нужного. Алексей
Александрович не успел прочесть брошюру вечером и дочитал ее утром. Потом
явились просители, начались доклады, приемы, назначения, удаления,
распределения наград, пенсий, жалованья, переписки - то будничное дело, как
называл его Алексей Александрович, отнимавшее так много времени. Потом было
личное дело, посещение доктора и управляющего делами. Управляющий делами не
занял много времени. Он только передал нужные для Алексея Александровича
деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были не совсем хороши,
так как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов было прожито
больше, и был дефицит. Но доктор, знаменитый петербургский доктор,
находившийся в приятельских отношениях к Алексею Александровичу, занял много
времени. Алексей Александрович и не ждал его нынче и был удивлен его
приездом и еще более тем, что доктор очень внимательно расспросил Алексея
Александровича про его состояние, прослушал его грудь, постукал и пощупал
печень. Алексей Александрович не знал, что его друг Лидия Ивановна, заметив,
что здоровье Алексея Александровича нынешний год нехорошо, просила доктора
приехать и посмотреть больного. "Сделайте это для меня", - сказала ему
графиня Лидия Ивановна.
- Я сделаю это для России, графиня, - отвечал доктор.
- Бесценный человек! - сказала графиня Лидия Ивановна.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел
печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого.
Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше
умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то есть то самое, что
было для Алексея Александровича так же невозможно, как не дышать; и уехал,
оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем
нехорошо и что исправить этого нельзя.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо
знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были
товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и
были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы
своего откровенного мнения о больном.
- Как я рад, что вы у него были, - сказал Слюдин. - Он нехорош, и мне
кажется... Ну что?
- А вот что, - сказал доктор, махая через голову Слюдина своему кучеру,
чтоб он подавал. - Вот что, - сказал доктор, взяв в свои белые руки палец
лайковой перчатки и натянув его. - Не натягивайте струны и попробуйте
перервать - очень трудно; но натяните до последней возможности и наляжьте
тяжестью пальца на натянутую струну - она лопнет. А он по своей усидчивости,
добросовестности к работе, - он натянут до последней степени; а давление
постороннее есть, и тяжелое, - заключил доктор, значительно подняв брови. -
Будете на скачках? - прибавил он, спускаясь к поданной карете. - Да, да,
разумеется, берет много времени, - отвечал доктор что-то такое на сказанное
Слюдиным и нерасслышанное им.
Вслед за доктором, отнявшим так много времени, явился знаменитый
путешественник, и Алексей Александрович, пользуясь только что прочитанной
брошюрой и своим прежним знанием этого предмета, поразил путешественника
глубиною своего знания предмета и широтою просвещенного взгляда.
Вместе с путешественником было доложено о приезде губернского
предводителя, явившегося в Петербург и с которым нужно было переговорить.
После его отъезда нужно было докончить занятия будничные с правителем дел и
еще надо было съездить по серьезному и важному делу к одному значительному
лицу. Алексей Александрович только успел вернуться к пяти часам, времени
своего обеда, и, пообедав с правителем дел, пригласил его с собой вместе
ехать на дачу и на скачки.
Не отдавая себе в том отчета, Алексей Александрович искал теперь случая
иметь третье лицо при своих свиданиях с женою.

XXVII

Анна стояла наверху пред зеркалом, прикалывая с помощью Аннушки
последний бант на платье, когда она услыхала у подъезда звуки давящих щебень
колес. "Для Бетси еще рано", - подумала она и, взглянув в окно, увидела
карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея
Александровича. "Вот некстати; неужели ночевать?" - подумала она, и ей так
показалось ужасно и страшно все, что могло от этого выйти, что она, ни
минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и,
чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же
отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
- А, как это мило! - сказала она, подавая руку мужу и улыбкой
здороваясь с домашним человеком, Слюдиным. - Ты ночуешь, надеюсь? - было
первое слово, которое подсказал ей дух обмана, - а теперь едем вместе.
Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной.
Алексей Александрович поморщился при имени Бетси.
- О, я не стану разлучать неразлучных, - сказал он своим обычным тоном
шутки. - Мы поедем с Михайлом Васильевичем. Мне и доктора велят ходить. Я
пройдусь дорогой и буду воображать, что я на водах.
- Торопиться некуда, - сказала Анна. - Хотите чаю? - Она позвонила.
- Подайте чаю да скажите Сереже, что Алексей Александрович приехал. Ну,
что, как твое здоровье? Михаил Васильевич, вы у меня не были; посмотрите,
как на балконе у меня хорошо, - говорила она, обращаясь то к тому, то к
другому.
Она говорила очень просто и естественно, но слишком много и слишком
скоро. Она сама чувствовала это, тем более что в любопытном взгляде, которым
взглянул на нее Михаил Васильевич, она заметила, что он как будто наблюдал
ее.
Михаил Васильевич тотчас же вышел на террасу.
Она села подле мужа.
- У тебя не совсем хороший вид, - сказала она.
- Да, - сказал он, - нынче доктор был у меня и отнял час времени. Я
чувствую, что кто-нибудь из друзей моих прислал его: так драгоценно мое
здоровье...
- Нет, что ж он сказал?
Она спрашивала его о здоровье и занятиях, уговаривала отдохнуть и
переехать к ней.
Все это она говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но
Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения.
Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они
имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не
было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не
могла вспомнигь всей этой короткой сцены.
Вошел Сережа, предшествуемый гувернанткой. Если б Алексей Александрович
позволил себе наблюдать, он заметил бы робкий, растерянный взгляд, с каким
Сережа взглянул на отца, а потом на мать. Но он ничего не хотел видеть и не
видал.
- А, молодой человек! Он вырос. Право, совсем мужчина делается.
Здравствуй, молодой человек.
И он подал руку испуганному Сереже.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как
Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в
голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы
прося защиты, оглянулся на мать. С одной матерью ему было хорошо. Алексей
Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и
Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела,что он собирается
плакать.
Анна, покрасневшая в ту минуту, как вошел сын, заметив, что Сереже
неловко, быстро вскочила, подняла с плеча сына руку Алексея Александровича
и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.
- Однако пора уже, - сказала она, взглянув на свои часы, - что это
Бетси не едет!..
- Да, - сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал
ими. - Я заехал еще привезть тебе денег, так как соловья баснями не кормят,
- сказал он. - Тебе нужно, я думаю.
- Нет, не нужно... да, нужно, - сказала она, не глядя на него и краснея
до корней волос. - Да ты, я думаю, заедешь сюда со скачек.
- О да! - отвечал Алексей Александрович. - Вот и краса Петергофа,
княгиня Тверская, - прибавил он, взглянув в окно на подъезжавший английский,
в шорах, экипаж с чрезвычайно высоко поставленным крошечным кузовом коляски.
- Какое щегольство! Прелесть! Ну,так поедемте и мы.
Княгиня Тверская не выходила из экипажа, а только ее в штиблетах,
пелеринке и черной шляпке лакей соскочил у подъезда.
- Я иду, прощайте! - сказала Анна и, поцеловав сына, подошла к Алексею
Александровичу и протянула ему руку. - Ты очень мил, что приехал.
Алексей Александрович поцеловал ее руку.
- Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и прекрасно! - сказала она
и вышла, сияющая и веселая. Но, как только она перестала видеть его, она
почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись его губы, и с
отвращением вздрогнула.

XXVIII

Когда Алексей Александрович появился на скачках, Анна уже сидела в
беседке рядом с Бетси, в той беседке, где собиралось все высшее общество.
Она увидала мужа еще издалека. Два человека, муж и любовник, были для нее
двумя центрами жизни, и без помощи внешних чувств она чувствовала их
близость. Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила
за ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался. Она видела, как он
подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны, то
дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными, то старательно выжидая взгляда
сильных мира и снимая свою круглую большую шляпу, нажимавшую кончики его
ушей. Она знала все эти приемы, и все они ей были отвратительны. "Одно
честолюбие, одно желание успеть - вот все, что есть в его душе, - думала
она, - а высокие соображения, любовь к просвещению, религия, все это -
только орудия для того, чтобы успеть".
По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее, но не
узнавал жены в море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что
он искал ее; но она нарочно не замечала его.
- Алексей Александрович! - закричала ему княгиня Бетси, - вы, верно, не
видите жену; вот она!
Он улыбнулся своею холодною улыбкой.
- Здесь столько блеска, что глаза разбежались, - сказал он и пошел в
беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться муж, встречая жену, с
которою он только что виделся, и поздоровался с княгиней и другими
знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив с дамами и перекинувшись
приветствиями с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей
Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант.
Алексей Александрович заговорил с ним.
Был промежуток между скачками, и потому ничто не мешало разговору.
Генерал-адъютант осуждал скачки. Алексей Александрович возражал, защищая их.
Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и
каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо.
Когда началась четырехверстная скачка с препятствиями, она нагнулась
вперед и, не спуская глаз, смотрела на подходившего к лошади и садившегося
Вронского и в то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий голос
мужа. Она мучалась страхом за Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим,
ей казалось, звуком тонкого голоса мужа с знакомыми интонациями.
"Я дурная женщина, я погибшая женщина, - думала она, - но я не люблю
лгать, я не переношу лжи, а его (мужа) пища - это ложь. Он все знает, все
видит; что же он чувствует, если может так спокойно говорить? Убей он меня,
убей он Вронского, я бы уважала его. Но нет, ему нужны только ложь и
приличие", - говорила себе Анна, не думая о том, чего именно она хотела от
мужа, каким бы она хотела его видеть. Она не понимала и того, что эта
нынешняя особенная словоохотливость Алексея Александровича, так раздражавшая
ее, была только выражением его внутренней тревоги и беспокойства. Как
убившийся ребенок, прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить
боль, так для Алексея Александровича было необходимо умственное движение
чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в присутствии
Вронского и при постоянном повторении его имени требовали к себе внимания. А
как ребенку естественно прыгать, так и ему было естественно хорошо и умно
говорить. Он говорил:
- Опасность в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие
скачек. Если Англия может указать в военной истории на самые блестящие
кавалерийские дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала
в себе эту силу животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое
значение, и, как всегда мы видим только самое поверхностное.
- Не поверхностное, - сказала княгиня Тверская. Один офицер, говорят,
сломал два ребра.
Алексей Александрович улыбнулся своею улыбкой, только открывавшею зубы,
но ничего более не говорившею.
- Положим, княгиня, что это не поверхностное, сказал он, - но
внутреннее. Но не в том дело, - и он опять обратился к генералу, с которым
говорил серьезно, - не забудьте, что скачут военные, которые избрали эту
деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную
сторону медали. Это прямо входит в обязанности военного. Безобразный спорт
кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но
специализированный спорт есть признак развития.
- Нет, я не поеду в другой раз; это меня слишко волнует, - сказала
княгиня Бетси. - Не правда ли, Анна?
- Волнует, но нельзя оторваться, - сказала другая дама. - Если б я была
римлянка, я бы не пропустила ни одного цирка.
Анна ничего не говорила и, не спуская бинокля, смотрела в одно место.
В это время через беседку проходил высокий генерал. Прервав речь,
Алексей Александрович поспешно, но достойно встал и низко поклонился
проходившему военному.
- Вы не скачете? - пошутил ему военный.
- Моя скачка труднее, - почтительно отвечал Алексей Александрович.
И хотя ответ ничего не значил, военный сделал вид, что получил умное
слово от умного человека и вполне понимает la pointe de la sauce.
- Есть две стороны, - продолжал снова Алексей Александрович, -
исполнителей и зрителей; и любовь к этим зрелищам есть вернейший признак
низкого развития для зрителей, я согласен, но...
- Княгиня, пари! - послышался снизу голос Степана Аркадьича,
обращавшегося к Бетси. - За кого вы держите?
- Мы с Анной за князя Кузовлева, - отвечала Бетси.
- Я за Вронского. Пара перчаток.
- Идет!
- А как красиво, не правда ли?
Алексей Александрович помолчал, пока говорили около него, но тотчас
опять начал.
- Я согласен, но мужественные игры... - продолжал было он.
Но в это время пускали ездоков, и все разговоры прекратились. Алексей
Александрович тоже замолк, и все поднялись и обратились к реке. Алексей
Александрович не интересовался скачками и потому не глядел на скакавших, а
рассеянно стал обводить зрителей усталыми глазами. Взгляд его остановился на
Анне.
Лицо ее было бледно и строго. Она, очевидно, ничего и никого не видела,
кроме одного. Рука ее судорожно сжимала веер, и она не дышала. Он посмотрел
на нее и поспешно отвернулся, оглядывая другие лица.
"Да вот и эта дама и другие тоже очень взволнованы; это очень
натурально", - сказал себе Алексей Александрович. Он хотел не смотреть на
нее, но взгляд его невольно притягивался к ней. Он опять вглядывался в это
лицо, стараясь не читать того, что так ясно было на нем написано, и против
воли своей с ужасом читал на нем то, чего он не хотел знать.
Первое падение Кузовлева на реке взволновало всех, но Алексей
Александрович видел ясно на бледном, торжествующем лице Анны, что тот, на
кого она смотрела, не упал. Когда, после того как Махотин и Вронский
перескочили большой барьер, следующий офицер упал тут же на голову и
разбился замертво и шорох ужаса пронесся по всей публике, Алексей
Александрович видел, что Анна даже не заметила этого и с трудом поняла, о
чем заговорили вокруг. Но он все чаще и чаще и с бо'льшим упорством
вглядывался в нее. Анна, вся поглощенная зрелищем скакавшего Вронского,
почувствовала сбоку устремленный на себя взгляд холодных глаз своего мужа.
Она оглянулась на мгновение, вопросительно посмотрела на него и, слегка
нахмурившись, опять отвернулась.
"Ах, мне все равно", - как будто сказала она ему и уже более ни разу не
взглядывала на него.
Скачки были несчастливы, и из семнадцати человек попадало и разбилось
больше половины. К концу скачек все были в волнении, которое еще более
увеличилось тем, что государь был недоволен.

XXIX

Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то
фразу: "Недостает только цирка с львами", и ужас чувствовался всеми, так
что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего
необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая
была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала
биться как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к
Бетси.
- Поедем, поедем, - говорила она.
Но Бетси не слыхала ее. Она говорила, перегнувшись вниз, с подошедшим к
ней генералом.
Алексей Александрович подошел к Анне и учтиво дал ей руку.
- Пойдемте, если вам угодно, - сказал он по-французски; но Анна
прислушивалась к тому, что говорил генерал, и не заметила мужа.
- Тоже сломал ногу, говорят, - говорил генерал. - Это ни на что не
похоже.
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела на то место, где упал
Вронский; но было так далеко и там столпилось столько народа, что ничего
нельзя было разобрать. Она опустила бинокль и хотела идти; но в это время
подскакал офицер и что-то докладывал государю. Анна высунулась вперед,
слушая.
- Стива! Стива! - прокричала она брату.
Но брат не слыхал ее. Она опять хотела выходить.
- Я еще раз предлагаю вам свою руку, если вы хотите идти, - сказал
Алексей Александрович, дотрогиваясь до ее руки.
Она с отвращением отстранилась от него и, не взглянув ему в лицо,
отвечала:
- Нет, нет, оставьте меня, я останусь.
Она видела теперь, что от места падения Вронского через круг бежал
офицер к беседке. Бетси махала ему платком.
Офицер принес известие, что ездок не убился, но лошадь сломала себе
спину.
Услыхав это, Анна быстро села и закрыла лицо веером. Алексей
Александрович видел, что она плакала и не могла удержать не только слез, но
и рыданий, которые поднимали ее грудь. Алексей Александрович загородил ее
собою, давая ей время оправиться.
- В третий раз предлагаю вам свою руку, - сказал он чрез несколько
времени, обращаясь к ней. Анна смотрела на него и не знала, что сказать.
Княгиня Бетси пришла ей на помощь.
- Нет, Алексей Александрович, я увезла Анну, и я обещалась отвезти ее,
- вмешалась Бетси.
- Извините меня, княгиня, - сказал он, учтиво улыбаясь, но твердо глядя
ей в глаза, - но я вижу, что Анна не совсем здорова, и желаю, чтоб она ехала
со мною.
Анна испуганно оглянулась, покорно встала и положила руку на руку мужа.
- Я пошлю к нему, узнаю и пришлю сказать, - прошептала ей Бетcи.
На выходе из беседки Алексей Александрович, так же как всегда, говорил
со встречавшимися, и Анна должна была, как и всегда, отвечать и говорить; но
она была сама не своя и как во сне шла под руку с мужем.
"Убился или нет? Правда ли? Придет или нет? Увижу ли я его нынче?" -
думала она.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы
экипажей. Несмотря на все, что он видел, Алексей Александрович все-таки не
позволил себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел
внешние признаки. Он видел, что она ведет себя неприлично, и считал своим
долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать
только это. Он открыл рот, чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя,
но невольно сказал совершенно другое.
- Как, однако, мы все склонны к этим жестоким зрелищам, - сказал он. -
Я замечаю...
- Что? я не понимаю, - презрительно сказала Анна.
Он оскорбился и тотчас же начал говорить то, что хотел.
- Я должен сказать вам, - проговорил он.
"Вот оно, объяснение", - подумала она, и ей стало страшно.
- Я должен сказать вам, что вы неприлично ведете себя нынче, - сказал
он ей по-французски.
- Чем я неприлично вела себя? - громко сказала она, быстро поворачивая
к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже не с прежним
скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом
скрывала испытываемый страх.
- Не забудьте, - сказал он ей, указывая на открытое окно против кучера.
Он приподнялся и поднял стекло.
- Что вы нашли неприличным? - повторила она
- То отчаяние, которое вы не умели скрыть при падении одного из
ездоков.
Он ждал, что она возразит; но она молчала, глядя перед собою.
- Я уже просил вас держать себя в свете так, что злые языки не могли
ничего сказать против вас. Было время, когда я говорил о внутренних
отношениях; я ведь не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях.
Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
Она не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала
о том, правда ли то, что Вронский не убился. О нем ли говорили, что он цел,
а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он
кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он говорил.
Алексей Александрович начал говорить смело, но, когда он ясно понял то, о
чем он говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту
улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
"Она улыбается над моими подозрениями. Да, она скажет сейчас то, что
говорила мне тот раз: что нет оснований моим подозрениям, что это смешно".
Теперь, когда над ним висело открытие всего, он ничего так не желал,
как того, чтоб она, так же как прежде, насмешливо ответила ему, что его
подозрения смешны и не имеют основания. Так страшно было то, что он знал,
что теперь он был готов поверить всему. Но выражение лица ее, испуганного и
мрачного, теперь не обещало даже обмана.
- Может быть, я ошибаюсь, - сказал он. - В таком случае я прошу
извинить меня.
- Нет, вы не ошиблись, - сказала она медленно, отчаянно взглянув на его
холодное лицо. - Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я
слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу
переносить, я боюсь, я ненавижу вас... Делайте со мной что хотите.
И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками. Алексей
Александрович не пошевелился и не изменил прямого направления взгляда. Но
все лицо его вдруг приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение
это не изменилось во все время езды до дачи. Подъезжая к дому, он повернул к
ней голову все с тем же выражением.
- Так! Но я требую соблюдения внешних условий приличия до тех пор, -
голос его задрожал, - пока я приму меры, обеспечивающие мою честь, и сообщу
их вам.
Он вышел вперед и высадил ее. В виду прислуги он пожал ей молча руку,
сел в карету и уехал в Петербург.
Вслед за ним пришел лакей от княгини Бетси и принес Анне записку:
"Я послала к Алексею узнать об его здоровье, и он мне пишет, что здоров
и цел, но в отчаянии".
"Так он будет!- подумала она. - Как хорошо я сделала, что все сказала
ему".
Она взглянула на часы. Еще оставалось три часа, и воспоминания
подробностей последнего свидания зажгли ей кровь.
"Боже мой, как светло! Это страшно, но я люблю видеть его лицо и люблю
этот фантастический свет... Муж! ах, да... Ну, и слава богу, что с ним все
кончено".

XXX

Как и во всех местах, где собираются люди, так и на маленьких немецких
водах, куда приехали Щербацкие, совершилась обычная как бы кристаллизация
общества, определяющая каждому его члену определенное и неизменное место.
Как определенно и неизменно частица воды на холоде получает известную форму
снежного кристалла, так точно каждое новое лицо, приезжавшее на воды, тотчас
же устанавливалось в свойственное ему место.
Фюрст Щербацкий замт гемалин унд тохтэр, и по квартире, которую заняли,
и по имени, и по знакомым, которых они нашли, тотчас же кристаллизовались в
свое определенное и предназначенное им место.
На водах в этом году была настоящая немецкая фюрстин, вследствие чего
кристаллизация общества совершалась еще энергичнее. Княгиня непременно
пожелала представить принцессе свою дочь и на второй же день совершила этот
обряд. Кити низко и грациозно присела в своем выписанном из Парижа, очень
простом, то есть очень нарядном летнем платье. Принцесса сказала: "Надеюсь,
что розы скоро вернутся на это хорошенькое личико", - и для Щербацких тотчас
же твердо установились определенные пути жизни, из которых нельзя уже было
выйти. Щербацкие познакомились и с семейством английской леди, и с немецкою
графиней, и с ее раненным в последней войне сыном, и со шведом-ученым, и с
M. Canut и его сестрой. Но главное общество Щербацких невольно составилось
из московской дамы, Марьи Евгениевны Ртищевой, с дочерью, которая была
неприятна Кити потому, что заболела так же, как и она, от любви, и
московского полковника, которого Кити с детства видела и знала в мундире и
эполетах и который тут, со своими маленькими глазками и с открытою шеей в
цветном галстучке, был необыкновенно смешон и скучен тем, что нельзя было от
него отделаться. Когда все это так твердо установилось, Кити стало очень
скучно, тем более что князь уехал в Карлсбад и она осталась одна с матерью.
Она не интересовалась теми, кого знала, чувствуя, что от них ничего уже не
будет нового. Главный же задушевный интерес ее на водах составляли теперь
наблюдения и догадки о тех, которых она не знала. По свойству своего
характера Кити всегда в людях предполагала все самое прекрасное, и в
особенности в тех, кого она не знала. И теперь, делая догадки о том, кто -
кто, какие между ними отношения и какие они люди, Кити воображала себе самые
удивительные и прекрасные характеры и находила подтверждение в своих
наблюдениях.
Из таких лиц в особенности занимала ее одна русская девушка, приехавшая
на воды с больною русскою дамой, мадам Шталь, как ее все звали. Мадам Шталь
принадлежала к высшему обществу, но она была такбольна, что не могла ходить,
и только в редкие хорошие дни появлялась на водах в колясочке. Но не столько
по болезни, сколько по гордости, как объясняла княгиня, мадам Шталь не была
знакома ни с кем из русских. Русская девушка ухаживала за мадам Шталь и,
кроме того, как замечала Кити, сходилась со всеми тяжелобольными, которых
было много на водах, и самым натуральным образом ухаживала за ними. Русская
девушка эта, по наблюдениям Кити, не была родня мадам Шталь и вместе с тем
не была наемная помощница. Мадам Шталь эвала ее Варенька, а другие звали
"m-lle Варенька". Не говоря уже о том, что Кити интересовали наблюдения над
отношениями этой девушки к г-же Шталь и к другим незнакомым ей лицам, Кити,
как это часто бывает, испытывала необъяснимую симпатию к этой m-lle Вареньке
и чувствовала по встречающимся взглядам, что и она нравится..
M-lle Варенька эта была не то что не первой молодости, но как бы
существо без молодости: ей можно было дать и девятнадцать и тридцать лет.
Если разбирать ее черты, она, несмотря на болезненный цвет лица, была скорее
красива, чем дурна. Она была бы и хорошо сложена, если бы не слишком большая
сухость тела и несоразмерная голова по среднему росту; но она не должна была
быть привлекательна для мужчин. Она была похожа на прекрасный, хотя еще и
полный лепестков, но уже отцветший, без запаха цветок. Кроме того, она не
могла быть привлекательною для мужчин еще и потому, что ей недоставало того,
чего слишком много было в Кити, - сдержанного огня жизни и сознания своей
привлекательности.
Она всегда казалась занятою делом, в котором не могло быть сомнения, и
потому, казалось, ничем посторонним не могла интересоваться. Этою
противоположностью с собой она особенно привлекла к себе Кити. Кити чувство-
вала, что в ней, в ее складе жизни, она найдет образец того, чего теперь
мучительно искала: интересов жизни, достоинства жизни - вне отвратительных
для Кити светских отношений девушки к мужчинам, представлявшихся ей теперь
позорною выставкой товара, ожидающего покупателей. Чем больше Кити наблюдала
своего неизвестного друга, тем более убеждалась, что эта девушка есть то
самое совершенное существо, каким она ее себе представляла, и тем более она
желала познакомиться с ней.
Обе девушки встречались в день по нескольку раз, и при каждой встрече
глаза Кити говорили: "Кто вы? что вы? Ведь правда, что вы то прелестное
существо, каким я воображаю вас? Но ради бога не думайте, - прибавлял ее
взгляд, - что я позволяю себе навязываться в знакомые. Я просто любуюсь вами
и люблю вас". - "Я тоже люблю вас, и вы очень, очень милы. И еще больше
любила бы вас, если б имела время", - отвечал взгляд неизвестной девушки. И
действительно, Кити видела, что она всегда занята: или она уводит с вод
детей русского семейства, или несет плед для больной и укутывает ее, или
старается развлечь раздраженного больного, или выбирает и покупает печенье к
кофею для кого-то.
Скоро после приезда Щербацких на утренних водах появились еще два лица,
обратившие на себя общее недружелюбное внимание. Это были: очень высокий
сутуловатый мужчина с огромными руками, в коротком, не по росту, и старом
пальто, с черными, наивными и вместе страшными глазами, и рябоватая
миловидная женщина, очень дурно и безвкусно одетая. Признав этих лиц за
русских, Кити уже начала в своем воображении составлять о них прекрасный и
трогательный роман. Но княгиня, узнав по Kurliste, что это был Левин Николай
и Марья Николаевна, объяснила Кити, какой дурной человек был этот Левин, и
все мечты об этих двух лицах исчезли. Не столько потому, что мать сказала
ей, сколько потому, что это был брат Константина, для Кити эти лица вдруг
показались в высшей степени неприятны. Этот Левин возбуждал в ней теперь
своею привычкой подергиваться головой непреодолимое чувство отвращения.
Ей казалось, что в его больших страшных глазах, которые упорно следили
за ней, выражалось чувство ненависти и насмешки, и она старалась избегать
встречи с ним.

XXXI

Был ненастный день, дождь шел все утро, и больные с зонтиками толпились
в галерее.
Кити ходила с матерью и с московским полковником, весело щеголявшим в
своем европейском, купленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они ходили по
одной стороне галереи, стараясь избегать Левина, ходившего по другой
стороне. Варенька в своем темном платье, в черной, с отогнутыми вниз полями
шляпе ходила со слепою француженкой во всю длину галереи, и каждый раз, как
она встречалась с Кити, они перекидывались дружелюбным взглядом.
- Мама, можно мне заговорить с нею? - сказала Кити, следившая за своим
незнакомым другом и заметившая, что она подходит к ключу и что они могут
сойтись у него.
- Да, если тебе так хочется, я узнаю прежде о ней и сама подойду, -
отвечала мать. - Что ты в ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть.
Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала ее belle-soeur, прибавила
княгиня, гордо поднимая голову.
Кити знала, что княгиня оскорблена тем, что г-жа Шталь как будто
избегала знакомиться с нею. Кити не настаивала.
- Чудо, какая милая! - сказала она, глядя на Вареньку, в то время как
та подавала стакан француженке. - Посмотрите, как все просто, мило.
- Уморительны мне твои engouements, - сказала княгиня, - нет, пойдем
лучше назад, - прибавила она, заметив двигавшегося им навстречу Левина с
своею дамой и с немецким доктором, с которым он что-то громко и сердито
говорил.
Они поворачивались, чтоб идти назад,как вдруг услыхали уже не громкий
говор, а крик. Левин, остановившись, кричал, и доктор тоже горячился. Толпа
собиралась вокруг них. Княгиня с Кити поспешно удалились, а полковник
присоединился к толпе, чтоб узнать, в чем дело.
Чрез несколько минут полковник нагнал их.
- Что это там было? - спросила княгиня.
- Позор и срам! - отвечал полковник. - Одного боишься - это встречаться
с русскими за границей. Этот высокий господин побранился с доктором,
наговорил ему дерзости за то, что тот его не так лечит, и замахнулся палкой.
Срам просто!
- Ах, как неприятно!- сказала княгиня. - Ну, чем же кончилось?
- Спасибо, тут вмешалась эта... эта в шляпе грибом. Русская, кажется, -
сказал полковник.
- M-lle Варенька? - радостно спросила Кити.
- Да, да. Она нашлась скорее всех, она взяла этого господина под руку и
увела.
- Вот, мама, - сказала Кити матери, - вы удивляетесь, что я восхищаюсь
ею.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила,
что m-lle Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в тех
отношениях, как и с другими своими proteges. Она подходила к ним, разговари-
вала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном
иностранном языке.
Кити еще более стала умолять мать позволить ей познакомиться с
Варенькой. И, как ни неприятно было княгине как будто делать первый шаг в
желании познакомиться с г-жою Шталь, позволявшею себе чем-то гордиться, она
навела справки о Вареньке и, узнав о ней подробности, дававшие заключить,
что не было ничего худого, хотя и хорошего мало, в этом знакомстве, сама
первая подошла к Вареньке и познакомилась с нею.
Выбрав время, когда дочь ее пошла к ключу, а Варенька остановилась
против булочника, княгиня подошла к ней.
- Позвольте мне познакомиться с вами, - сказала она с своею достойною
улыбкой. - Моя дочь влюблена в вас, - сказала она. - Вы, может быть, не
знаете меня. Я...
- Это больше, чем взаимно, княгиня, - поспешно отвечала Варенька.
- Какое вы доброе дело сделали вчера нашему жалкому соотечественнику! -
сказала княгиня.
Варенька покраснела.
- Я не помню, я, кажется, ничего не делала, - сказала она.
- Как же, вы спасли этого Левина от неприятности..
- Да, sa compagne позвала меня, и я постаралась успокоить его: он очень
болен и недоволен был доктором.. А я имею привычку ходить за этими больными.
- Да, я слышала, что вы живете в Ментоне с вашею тетушкой, кажется,
m-me Шталь. Я знала ее belle-soeur.
- Нет, она мне не тетка. Я называю ее maman, но я ей не родня; я
воспитана ею, - опять покраснев, отвечала Варенька.
Это было так просто сказано, так мило было правдивое и открытое
выражение ее лица, что княгиня поняла, почему ее Кити полюбила эту Вареньку.
- Ну, что же этот Левин? - спросила княгиня.
- Он уезжает, - отвечала Варенька.
В это время, сияя радостью о том, что мать ее познакомилась с ее
неизвестным другом, от ключа подходила Кити.
- Ну вот, Кити, твое сильное желание познакомиться с mademoiselle...
- Варенькой, - улыбаясь, подсказала Варенька, - так все меня зовут.
Кити покраснела от радости и долго молча жала руку своего нового друга,
которая не отвечала на ее пожатие, - но неподвижно лежала в ее руке. Рука не
отвечала на пожатие, но лицо m-lle Вареньки просияло тихою, радостною, хотя
и несколько грустною улыбкой, открывавшею большие, но прекрасные зубы.
- Я сама давно хотела этого, - сказала она.
- Но вы так заняты...
- Ах, напротив, я ничем не занята, - отвечала Варенька, но в ту же
минуту должна была оставить своих новых знакомых, потому что две маленькие
русские девочки, дочери больного, бежали к ней.
- Варенька, мама зовет! - кричали они..
И Варенька пошла за ними.

XXXII

Подробности, которые узнала княгиня о прошедшем Вареньки и об
отношениях ее к мадам Шталь и о самой мадам Шталь, были следующие.
Мадам Шталь, про которую одни говорили, что она замучала своего мужа, а
другие говорили, что он замучал ее своим безнравственным поведением, была
всегда болезненная и восторженная женщина. Когда она родила, уже разведясь с
мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь,
зная ее чувствительность и боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили
ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге дочь
придворного повара. Это была Варенька. Мадам Шталь узнала впоследствии, что
Варенька была не ее дочь, но продолжала ее воспитывать, тем более что очень
скоро после этого родных у Вареньки никого не осталось.
Мадам Шталь уже более десяти лет безвыездно жила за границей на юге,
никогда не вставая с постели. И одни говорили, что мадам Шталь сделала себе
общественное положение добродетельной, высокорелигиозной женщины; другие
говорили, что она была в душе то самое высоконравственное существо, жившее
только для добра ближнего, каким она представлялась. Никто не знал, какой
она религии - католической, протестантской или православной; но одно было
несомненно - она находилась в дружеских связях с самыми высшими лицами всех
церквей и исповеданий.
Варенька жила с нею постоянно за границей, и все, кто знал мадам Шталь,
знали и любили m-lle Вареньку, как все ее звали.
Узнав все эти подробности, княгиня не нашла ничего предосудительного в
сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и
воспитание самые хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а
главное - передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена
удовольствия познакомиться с княгиней.
Познакомившись с Варенькой, Кити все более и более прельщалась своим
другом и с каждым днем находила в ней новые достоинства.
Княгиня, услыхав о том, что Варенька хорошо поет, вопросила ее прийти к
ним петь вечером.
- Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам
доставите большое удовольствие, - сказала княгиня с своею притворною
улыбкой, которая особенно неприятна была теперь Кити, потому что она
заметила, что Вареньке не хотелось петь. Но Варенька, однако, пришла вечером
и принесла с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну с
дочерью и полковника.
Варенька казалась совершенно равнодушною к тому, что тут были
незнакомые ей лица, и тотчас же подошла к фортепьяно. Она не умела себе
аккомпанировать, но прекрасно читала ноты голосом. Кити, хорошо игравшая,
аккомпанировала ей.
- У вас необыкновенный талант, - сказала ей княгиня после того, как
Варенька прекрасно спела первую пиесу.
Марья Евгеньевна с дочерью благодарили и хвалили ее.
- Посмотрите, - сказал полковник, глядя в окно, - какая публика
собралась вас слушать. - Действительно, под окнами собралась довольно
большая толпа.
- Я очень рада, что это доставляет вам удовольствие, - просто отвечала
Варенька.
Кити с гордостью смотрела на своего друга. Она восхищалась и ее
искусством, и ее голосом, и ее лицом, но более всего восхищалась ее манерой,
тем, что Варенька, очевидно, ничего не думала о своем пении и была
совершенно равнодушна к похвалам; она как будто спрашивала только: нужно ли
еще петь, или довольно?
"Если б это была я, - думала про себя Кити, - как бы я гордилась этим!
Как бы я радовалась, глядя на эту толпу под окнами! А ей совершенно все
равно. Ее побуждает только желание не отказать и сделать приятное maman. Что
же в ней есть? Что дает ей эту силу пренебрегать всем, быть независимо
спокойною? Как бы я желала это знать и научиться от нее этому", -
вглядываясь в это спокойное лицо, думала Кити. Княгиня попросила Вареньку
спеть еще, и Варенька спела другую пиесу так же ровно, отчетливо и хорошо,
прямо стоя у фортепьяно и отбивая по ним такт своею худою смуглою рукой.
Следующая затем в тетради пиеса была италиянская песня. Кити сыграла
прелюдию и оглянулась на Вареньку.
- Пропустим эту, - сказала Варенька покраснев. Кити испуганно и
вопросительно остановила свои глаза на лице Вареньки.
- Ну, другое, - поспешно сказала она, перевертывая листы и тотчас же
поняв, что с этою пиесой было соединено что-то.
- Нет, - отвечала Варенька, положив свою руку на ноты и улыбаясь, -
нет, споемте это. - И она спела это так же спокойно, холодно и хорошо, как и
прежде.
Когда она кончила, все опять благодарили ее и пошли пить чай. Кити с
Варенькой вышли в садик, бывший подле дома.
- Правда, что у вас соединено какое-то воспоминание с этой песней? -
сказала Кити. - Вы не говорите, - поспешно прибавила она, - только скажите -
правда?
- Нет, отчего? Я скажу, - просто сказала Варенька и, не дожидаясь
ответа, продолжала: - Да, это воспоминание, и было тяжелое когда-то. Я
любила одного человека. Эту вещь я пела ему.
Кити с открытыми большими глазами молча, умиленно смотрела на Вареньку.
- Я любила его, и он любил меня; но его мать не хотела, и он женился на
другой. Он теперь живет недалеко от нас, и я иногда вижу его. Вы не думали,
что у меня тоже был роман? - сказала она, и в красивом лице ее чуть брезжил
тот огонек, который, Кити чувствовала, когда-то освещал ее всю.
- Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить никого,
после того как узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери
забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.
- О нет, он очень хороший человек, и я не несчастна; напротив, я очень
счастлива. Ну, так не будем больше петь нынче? - прибавила она, направляясь
к дому.
- Как вы хороши, как вы хороши!- вскрикнула Кити и, остановив ее,
поцеловала. - Если б я хоть немножко могла быть похожа на вас!
- Зачем вам быть на кого-нибудь похожей? Вы хороши, как вы есть, -
улыбаясь своею кроткою и усталою улыбкой, сказала Варенька.
- Нет, я совсем не хороша. Ну, скажите мне... Постойте, посидимте, -
сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле себя. - Скажите, неужели
не оскорбительно думать, что человек пренебрег вашею любовью, что он не
хотел?..
- Да он не пренебрег; я верю, что он любил меня, но он был покорный
сын...
- Да, но если б он не по воле матери, а просто, сам?.. - говорила Кити,
чувствуя, что она выдала свою тайну и что лицо ее, горящее румянцем стыда,
уже изобличило ее.
- Тогда бы он дурно поступил, и я бы не жалела его, - отвечала
Варенька, очевидно поняв, что дело идет уже не о ней, а о Кити.
- Но оскорбление? - сказала Кити. - Оскорбления нельзя забыть, нельзя
забыть, - говорила она, вспоминая свой взгляд на последнем бале, во время
остановки музыки.
- В чем же оскорбление? Ведь вы не поступили дурно?
- Хуже, чем дурно, - стыдно.
Варенька покачала головой и положила свою руку на руку Кити.
- Да в чем же стыдно? - сказала она. - Ведь вы не могли сказать
человеку, который равнодушен к вам, что вы его любите?
- Разумеется, нет; я никогда не сказала ни одного слова, но он знал.
Нет, нет, есть взгляды, есть манеры. Я буду сто лет жить, не забуду.
- Так что ж? Я не понимаю. Дело в том, любите ли вы его теперь, или
нет, - сказала Варенька, называя все по имени.
- Я ненавижу его; я не могу простить себе.
- Так что ж?
- Стыд, оскорбление.
- Ах, если бы все так были, как вы, чувствительны, - сказала Варенька.
- Нет девушки, которая бы не испытала этого. И все это так неважно.
- А что же важно? - спросила Кити, с любопытным удивлением вглядываясь
в ее лицо.
- Ах, многое важно, - улыбаясь, сказала Варенька.
- Да что же?
- Ах, многое важнее, - отвечала Варенька, не зная что сказать. Но в это
время из окна послышался голос княгини:
- Кити, свежо! Или шаль возьми, или иди в комнаты.
- Правда, пора! - сказала Варенька, вставая. Мне еще надо зайти к
madame Berthe; она меня просила.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала
ее взглядом: "Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие?
Вы знаете, скажите мне!" Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал
ее взгляд Кити. Она помнила только том, что ей нынче нужно еще зайти к m-me
Вerthe и поспеть домой к чаю maman, к двенадцати часам. Она вошла в комнаты,
собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
- Позвольте, я провожу вас, - сказал полковник.
- Да как же одной идти теперь ночью? - подтвердила княгиня. - Я пошлю
хоть Парашу.
Кити видела, что Варенька с трудом удерживала улыбку при словах, что ее
нужно провожать.
- Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, -
сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав еще раз Кити и так и не сказав, что
было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней
ночи, унося с собой свою тайну о том, что важно и что дает ей это завидное
спокойствие и достоинство.

XXXIII

Кити познакомилась и с г-жою Шталь, и знакомство это вместе с дружбою к
Вареньке не только имело на нее сильное влияние, но утешало ее в ее горе.
Она нашла это утешение в том, что ей благодаря этому знакомству открылся
совершенно новый мир, не имеющий ничего общего с ее прошедшим, мир
возвышенный, прекрасный, с высоты которого можно было спокойно смотреть на
это прошедшее. Ей открылось то, что, кроме жизни инстинктивной, которой до
сих пор отдавалась Кити, была жизнь духовная. Жизнь эта открывалась
религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства
знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где
можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских
текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом
прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому
что так велено, но которую можно было любить.
Кити узнала все это не из слов. Мадам Шталь говорила с Кити, как с
милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости,
и только один раз упомянула о том, что во всех людских горестях утешение
дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных
горестей, и тотчас же перевела разговор на другое. Но Кити в каждом ее
движении, в каждом слове, в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее,
в особенности во всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во
всем узнавала то, "что было важно" и чего она до сих пор не знала.
Но как ни возвышен был характер мадам Шталь, как ни трогательна вся ее
история, как ни возвышенна и нежна ее речь, Кити невольно подметила в ней
такие черты, которые смущали ее. Она заметила, что, расспрашивая про ее
родных, мадам Шталь улыбнулась презрительно, что было противно христианской
доброте. Заметила еще, что, когда она застала у нее католического
священника, мадам Шталь старательно держала свое лицо в тени абажура и
особенно улыбалась. Как ни ничтожны были эти два замечания, они смущали ее,
и она сомневалась в мадам Шталь. Но зато Варенька, одинокая, без родных, без
друзей, с грустным разочарованием, ничего не желавшая, ничего не жалевшая,
была тем самым совершенством, о котором только позволяла себе мечтать Кити.
На Вареньке она поняла, что стоило только забыть себя и любить других, и
будешь спокойна, счастлива прекрасна. И такою хотела быть Кити. Поняв теперь
ясно, что было самое важное, Кити не удовольствовалась тем, чтобы
восхищаться этим, но тотчас же всею душою отдалась этой новой, открывшейся
ей жизни. По рассказам Вареньки о том, что делала мадам Шталь и другие, кого
она называла, Кити уже составила себе счастливый план будущей жизни. Она так
же, как и племянница г-жи Шталь, Aline, про которую ей много рассказывала
Варенька, будет, где бы ни жила, отыскивать несчастных, помогать и сколько
можно, раздавать Евангелие, читать Евангелие больным, преступникам,
умирающим. Мысль чтения Евангелия преступникам, как это делала Aline,
особенно прельщала Кити. Но все это были тайные мечты, которые Кити не
высказывала ни матери, ни Вареньке.
Впрочем, в ожидании поры исполнять в больших размерах свои планы, Кити
и теперь, на водах, где было столько больных и несчастных, легко нашла
случай прилагать свои новые правила, подражая Вареньке.
Сначала княгиня замечала только, что Кити находится под сильным
влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь и в особеннос-
ти к Вареньке. Она видела, что Кити не только подражает Вареньке в ее
деятельности, но невольно подражает ей в ее манере ходить, говорить и мигать
глазами. Но потом княгиня заметила, что в дочери, независимо от этого
очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.
Княгиня видела, что Кити читает по вечерам французское евангелие,
которое ей подарила госпожа Шталь, чего она прежде не делала; что она
избегает светских знакомых и сходится с больными, находившимися под
покровительством Вареньки, и в особенности с одним бедным семейством
больного живописца Петрова. Кити, очевидно, гордилась тем, что исполняла в
этом семействе обязанности сестры милосердия. Все это было хорошо, и княгиня
ничего не имела против этого, тем более что жена Петрова была вполне
порядочная женщина и что принцесса, заметившая деятельность Кити, хвалила
ее, называя ангелом-утешителем. Все это было бы очень хорошо, если бы не
было излишества. А княгиня видела, что дочь ее впадает в крайность, что она
и говорила ей.

- Il ne faut jamais rien outrer , - говорила она ей.
Но дочь ничего ей не отвечала; она только думала в душе, что нельзя
говорить об излишестве в деле христианства. Какое же может быть излишество в
следовании учению, в котором велено подставить другую щеку, когда ударят по
одной, и отдать рубашку, когда снимают кафтан? Но княгине не нравилось это
излишество, и еще более не нравилось то, что, она чувствовала, Кити не
хотела открыть ей всю свою душу. Действительно, Кити таила от матери свои
новые взгляды и чувства. Она таила их не потому, чтоб она не уважала, не
любила свою мать, но только потому, что это была ее мать. Она всякому
открыла бы их скорее, чем матери.
- Что-то давно Анна Павловна не была у нас, - сказала раз княгиня про
Петрову. - Я звала ее. А она что-то как будто недовольна.
- Нет, я не заметила, maman, - вспыхнув, сказала Кити.
- Ты давно не была у них?
- Мы завтра собираемся сделать прогулку в горы, - отвечала Кити.
- Что же, поезжайте, - отвечала княгиня, вглядываясь в смущенное лицо
дочери и стараясь угадать причину ее смущения.
В этот же день Варенька пришла обедать и сообщила, что Анна Павловна
раздумала ехать завтра в горы.. И княгиня заметила, что Кити опять
покраснела.
- Кити, не было ли у тебя чего-нибудь неприятного с Петровыми? -
сказала княгиня, когда они остались одни. - Отчего она перестала присылать
детей и ходить к нам?
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не
понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила
совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но
догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать
матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей которые
знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно
ошибиться.
Опять и опять перебирала она в своем воспоминании все отношения свои к
этому семейству. Она вспоминала наивную радость, выражавшуюся на круглом
добродушном лице Анны Павловны при их встречах; вспоминала их тайные
переговоры о больном, заговоры о том, чтоб отвлечь его от работы, которая
была ему запрещена, увести его гулять; привязанность меньшого мальчика
называвшего ее "моя Кити", не хотевшего без нее ложиться спать. Как все было
хорошо! Потом она вспомнила худую-худую фигуру Петрова с его длинною шеей, в
его коричневом сюртуке; его редкие вьющиеся волосы, вопросительные, страшные
в первое время для Кити голубые глаза и его болезненные старания казаться
бодрым и оживленным в ее присутствии. Она вспоминала свое усилие в первое
время, чтобы преодолеть отвращение, которое она испытывала к нему, как и ко
всем чахоточным, и старания, с которыми она придумывала, что сказать ему.
Она вспоминала этот робкий, умиленный взгляд, которым он смотрел на нее, и
странное чувство сострадания и неловкости и потом сознания своей
добродетельности, которое она испытывала при этом. Как все это было хорошо!
Но все это было первое время. Теперь же, несколько дней тому назад, все
вдруг испортилось. Анна Павловна с притворной любезностью встречала Кити и
не переставая наблюдала ее и мужа.
Неужели эта трогательная радость его при ее приближении была причиной
охлаждения Анны Павловны?
"Да, - вспоминала она, - что-то было ненатуральное в Анне Павловне и
совсем непохожее на ее доброту, когда она третьего дня с досадой сказала:
"Вот, все дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя ослабел ужасно".
"Да, может быть, и это неприятно ей было, когда я подала ему плед. Все
это так просто, но он так неловко это принял, так долго благодарил, что и
мне стало неловко. И потом этот портрет мой, который он так хорошо сделал. А
главное - этот взгляд, смущенный и нежный! Да, да, это так!- с ужасом
повторила себе Кити. - Нет, это не может, не должно быть! Он так жалок!" -
говорила она себе вслед за этим.
Это сомнение отравляло прелесть ее новой жизни.

XXXIV

Уже перед концом курса вод князь Щербацкий, ездивший после Карлсбада в
Баден и Киссинген к русским знакомым набраться русского духа, как он
говорил, вернулся к своим.
Взгляды князя и княгини на заграничную жизнь были совершенно
противоположные. Княгиня находила все прекрасным и, несмотря на свое твердое
положение в русском обществе, старалась за границей походить на европейскую
даму, чем она не была, - потому что она была русская барыня, - и потому
притворялась, что ей было отчасти неловко. Князь же, напротив, находил за
границей все скверным, тяготился европейской жизнью, держался своих русских
привычек и нарочно старался выказывать себя за границей менее европейцем,
чем он был в действительности.
Князь вернулся похудевший, с обвислыми мешками кожи на щеках, но в
самом веселом расположении духа. Веселое расположение его еще усилилось,
когда он увидал Кити совершенно поправившуюся. Известие о дружбе Кити с
госпожой Шталь и Варенькой и переданные княгиней наблюдения над какой-то
переменой, происшедшей в Кити, смутили князя и возбудили в нем обычное
чувство ревности ко всему, что увлекало его дочь помимо его, и страх, чтобы
дочь не ушла из-под его влияния в какие-нибудь недоступные ему области. Но
эти неприятные известия потонули в том море добродушия и веселости, которые
всегда были в нем и особенно усилились карлсбадскими водами.
На другой день по своем приезде князь в своем длинном пальто, со своими
русскими морщинами и одутловатыми щеками, подпертыми крахмаленными
воротничками, в самом веселом расположении духа пошел с дочерью на воды.
Утро было прекрасное; опрятные, веселые дома с садиками, вид
краснолицых, красноруких, налитых пивом весело работающих немецких служанок
и яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они подходили к водам, тем чаще
встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий
благоустроенной немецкой жизни. Кити уже не поражала эта противоположность.
Яркое солнце, веселый блеск зелени, звук музыки были для нее естественною
рамкой всех этих знакомых лиц и перемен к ухудшению или улучшению, за
которыми она следила; но для князя свет и блеск июньского утра и звуки
оркестра, игравшего модный веселый вальс, и особенно вид здоровенных
служанок казались чем-то неприличным и уродливым в соединении с этими
собравшимися со всех концов Европы, уныло двигавшимися мертвецами.
Несмотря на испытываемое им чувство гордости и как бы возврата
молодости, когда любимая дочь шла с ним под руку, ему теперь как будто
неловко и совестно было за свою сильную походку, за свои крупные, облитые
жиром члены. Он испытывал почти чувство человека неодетого в обществе.
- Представь, представь меня своим новым друзьям, говорил он дочери,
пожимая локтем ее руку. - Я и этот твой гадкий Соден полюбил за то, что он
тебя так справил. Только грустно, грустно у вас. Это кто?
Кита называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали.
У самого входа в сад они встретили слепую m-me Berthe с проводницей, и князь
порадовался на умиленное выражение старой француженки когда она услыхала
голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила с
ним, хваля его за то, что у него такая прекрасная дочь, и в глаза превознося
до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.
- Ну, так она второй ангел, - сказал князь улыбаясь. - Она называет
ангелом нумер первый mademoiselle Вареньку.
- Оh! M-lle Варенька - это настоящий ангел, аllez, - подхватила m-me
Berthe.
В галерее они встретили и самую Вареньку. Она поспешно шла им
навстречу, неся элегантную красную сумочку.
- Вот и папа приехал!- сказала ей Кити.
Варенька сделала просто и естественно, как и все, что она делала,
движение, среднее между поклоном и приседанием, и тотчас же заговорила с
князем, как она говорила со всеми, нестесненно и просто.
- Разумеется, я вас знаю, очень знаю, - сказал ей князь с улыбкой,по
которой Кити с радостью узнала, что друг ее понравился отцу. - Куда же вы
так торопитесь?
- Maman здесь, - сказала она, обращаясь к Кити. - Она не спала всю
ночь, и доктор посоветовал ей выехать. Я несу ей работу.
- Так это ангел нумер первый!- сказал князь, когда Варенька ушла.
Кити видела, что ему хотелось посмеяться над Варенькой, но что он никак
не мог этого сделать, потому что Варенька понравилась ему.
- Ну вот и всех увидим твоих друзей, - прибавил он, - и мадам Шталь,
если она удостоит узнать меня. зажегшийся огонь насмешки в глазах князя при
упоминании о мадам Шталь.
- Знал ее мужа и ее немножко, еще прежде, чем она в пиетистки
записалась.
- Что такое пиетистка, папа? - сбросила Кити, уже испуганная тем, что
то, что она так высоко ценила в госпоже Шталь, имело название.
- Я и сам не знаю хорошенько. Знаю только, что она за все благодарит
бога, за всякое несчастие, и за то, что у ней умер муж, благодарит бога. Ну,
и выходит смешно, потому что они дурно жили.
- Это кто? Какое жалкое лицо!- спросил он, заметив сидевшего на лавочке
невысокого больного в коричневом пальто и белых панталонах, делавших
странные складки на лишенных мяса костях его ног.
Господин этот приподнял свою соломенную шляпу над вьющимися редкими
волосами, открывая высокий, болезненно покрасневший от шляпы лоб.
- Это Петров, живописец, - отвечала Кити, покраснев. - А это жена его,
- прибавила она, указывая на Анну Павловну, которая, как будто нарочно, в то
самое время, как они подходили, пошла за ребенком, отбежавшим по дорожке.
- Какой жалкий, и какое милое у него лицо!- сказал князь. - Что же ты
не подошла? Он что-то хотел сказать тебе?
- Ну, так подойдем, - сказала Кити, решительно поворачиваясь. - Как
ваше здоровье нынче? - спросила она у Петрова.
Петров встал, опираясь на палку, и робко посмотрел на князя.
- Это моя дочь, - сказал князь. - Позвольте быть знакомым.
Живописец поклонился и улыбнулся, открывая странно блестящие белые
зубы.
- Мы вас ждали вчера, княжна, - сказал он Кити.
Он пошатнулся, говоря это, и, повторяя это движение, старался показать,
что он это сделал нарочно.
- Я хотела прийти, но Варенька сказала, что Анна Павловна присылала
сказать, что вы не поедете.
- Как не поедем? - покраснев и тотчас же закашлявшись, сказал Петров,
отыскивая глазами жену. - Анета, Анета!- проговорил он громко, и на тонкой
белой шее его, как веревки, натянулись толстые жилы.
Анна Павловна подошла.
- Как же ты послала сказать княжне, что мы не поедем! - потеряв голос,
раздражительно прошептал он ей.
- Здравствуйте, княжна! - сказала Анна Павловна с притворною улыбкой,
столь непохожею на прежнее ее обращение. - Очень приятно познакомиться, -
обратилась она к князю. - Вас давно ждали, князь.
- Как же ты послала сказать княжне, что мы не поедем? - хрипло
прошептал еще раз живописец еще сердитее, очевидно раздражаясь еще более
тем, что голос изменяет ему и он не может дать своей речи того выражения,
какое бы хотел.
- Ах, боже мой! Я думала, что мы не поедем, - с досадою отвечала жена.
- Как же, когда... - он закашлялся и махнул рукой. Князь приподнял
шляпу и отошел с дочерью.
- О, ох! - тяжело вздохнул он, - о, несчастные!
- Да, папа, - отвечала Кити. - Но надо знать, что у них трое детей,
никого прислуги и почти никаких средств. Он что-то получает от Академии, -
оживленно рассказывала она, стараясь заглушить волнение, поднявшееся в ней
вследствие странной в отношении к ней перемены Анны Павловны.
- А вот и мадам Шталь, - сказала Кити, указывая на колясочку, в
которой, обложенное подушками, в чем-то сером и голубом, под зонтиком лежало
что-то.
Это была г-жа Шталь. Сзади ее стоял мрачный здоровенный работник-немец,
катавший ее. Подле стоял белокурый шведский граф, которого знала по имени
Кити. Несколько человек больных медлили около колясочки, глядя на эту даму,
как на что-то необыкновенное.
Князь подошел к ней. И тотчас же в глазах его Кити заметила смущавший
ее огонек насмешки. Он подошел к мадам Шталь и заговорил на том отличном
французском языке, на котором столь немногие уже говорят теперь, чрезвычайно
учтиво и мило.
- Не знаю, вспомните ли вы меня, но я должен напомнить себя, чтобы
поблагодарить за вашу доброту к моей дочери, - сказал он ей, сняв шляпу и не
надевая ее.
- Князь Александр Щербацкий, - сказала мадам Шталь, поднимая на него
свои небесные глаза, в которых Кити заметила неудовольствие. - Очень рада. Я
так полюбила вашу дочь.
- Здоровье ваше все нехорошо?
- Да я уж привыкла, - сказала мадам Шталь и познакомила князя со
шведским графом.
- А вы очень мало переменились, - сказал ей князь. - Я не имел чести
видеть вас десять или одиннадцать лет.
- Да, бог дает крест и дает силу нести его. Часто удивляешься, к чему
тянется эта жизнь... С той стороны! - с досадой обратилась она к Вареньке,
не так завертывавшей ей пледом ноги.
- Чтобы делать добро, вероятно, - сказал князь, смеясь глазами.
- Это не нам судить, - сказала госпожа Шталь, заметив оттенок выражения
на лице князя. - Так вы пришлете мне эту книгу, любезный граф? Очень
благодарю вас, - обратилась она к молодому шведу.
- А! - вскрикнул князь, увидав московского полковника, стоявшего около,
и, поклонившись госпоже Шталь, отошел с дочерью и с присоединившимся к ним
московским полковником.
- Это наша аристократия, князь! - с желанием быть насмешливым сказал
московский полковник, который был в претензии на госпожу Шталь за то, что
она не была с ним знакома.
- Все такая же, - отвечал князь.
- А вы еще до болезни знали ее, князь, то есть прежде, чем она слегла?
- Да. Она при мне слегла, - сказал князь.
- Говорят, она десять лет не встает.
- Не встает, потому что коротконожка. Она очень дурно сложена.
- Папа, не может быть! - горячо возразила Кити. - Варенька обожает ее.
И потом она делает столько добра! У кого хочешь спроси! Ее и Aline Шталь все
знают.
- Может быть, - сказал он, пожимая локтем ее руку. - Но лучше, когда
делают так, что у кого ни спроси, никто не знает.
Кити замолчала не потому, чо ей нечего было говорить; но они и отцу не
хотела открыть свои тайные мысли. Однако, странное дело, несмотря на то, что
она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать ему доступа в свою
святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь,
который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез, как фигура,
составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймешь, как лежит это
платье. Осталась одна коротконогая женщина, которая лежит потому, что дурно
сложена, и мучает безответную Вареньку за то, что та не так подвертывает ей
плед. И никакими усилиями воображения нельзя уже было возвратить прежнюю
мадам Шталь.

XXXV

Князь передал свое веселое расположение духа и домашним своим, и
знакомым, и даже немцу-хозяину, у которого стояли Щербицкие.
Вернувшись с Кити с вод и пригласив к себе к кофе и полковника, и Марью
Евгеньевну, и Вареньку, князь велел вынести стол и кресла в садик, под
каштан, и там накрыть завтрак. И хозяин и прислуга оживились под влиянием
его веселости. Они знали его щедрость, и чрез полчаса больной гамбургский
доктор, живший наверху, с завистью смотрел в окно на эту веселую русскую
компанию здоровых людей, собравшуюся под каштаном. Под дрожащею кругами
тенью листьев, у покрытого белою скатертью и уставленного кофейниками,
хлебом, маслом, сыром, холодною дичью стола, сидела княгиня в наколке с
лиловыми лентами, раздавая чашки и тартинки. На другом конце сидел князь,
плотно кушая и громко и весело разговаривая. Князь разложил подле себя свои
покупки, резные сундучки, бирюльки, разрезные ножики всех сортов, которых он
накупил кучу на всех водах, и раздаривал их всем, в том числе Лисхен,
служанке, и хозяину, с которым он шутил на своем комическом дурном немецком
языке, уверяя его, что не воды вылечили Кити, но его отличные кушанья, в
особенности суп с черносливом. Княгиня подсмеивалась над мужем за его
русские привычки, но была так оживлена и весела, как не была во все время
жизни на водах. Полковник, как всегда, улыбался шуткам князя; но насчет
Европы, которую он внимательно изучал, как он думал, он держал сторону
княгини. Добродушная Марья Евгеньевна покатывалась со смеху от всего, что
говорил смешного князь, и Варенька, чего еще Кити никогда не видала,
раскисала от слабого, но сообщающегося смеха, который возбуждали в ней шутки
князя.
Все это веселило Кити, но она не могла не быть озабоченною. Она не
могла разрешить задачи, которую ей невольно задал отец своим веселым
взглядом на ее друзей и на ту жизнь, которую она так полюбила. К задаче этой
присоединилась еще перемена ее отношений к Петровым, которая нынче так
очевидно и неприятно высказалась. Всем было весело, но Кити не могла быть
веселою, и это еще более мучало ее. Она испытывала чувство вроде того, какое
испытывала в детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и
слушала веселый смех сестер.
- Ну, на что ты накупил эту бездну? - говорила княгиня, улыбаясь и
подавая мужу чашку с кофеем.
- Пойдешь ходить, ну, подойдешь к лавочке, просят купить: "Эрлаухт,
эксцеленц, дурхлаухт". Ну, уж как скажут; "Дурхлаухт", уж я и не могу:
десяти талеров и нет.
- Это только от скуки, - сказала княгиня.
- Разумеется, от скуки. Такая скука, матушка, что не знаешь, куда
деться.
- Как можно скучать, князь? Так много интересного теперь в Германии, -
сказала Марья Евгеньевна.
- Да я все интересное знаю: суп с черносливом знаю, гороховую колбасу
знаю. Все знаю.
- Нет, но как хотите, князь, интересны их учреждения, - сказал
полковник.
- Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши: всех
победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только
сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас
же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли дело дома! Проснешься не
торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, все
обдумаешь, не торопишься.
- А время - деньги, вы забываете это, - сказал полковник.
- Какое время! Другое время такое, что целый месяц за полтинник отдашь,
а то так никаких денег за полчаса не возьмешь. Так ли, Катенька? Что ты,
какая скучная?
- Я ничего.
- Куда же вы? Посидите еще, - обратился он к Вареньке.
- Мне надо домой, - сказала Варенька, вставая, и опять залилась смехом.
Оправившись, она простилась и пошла в дом, чтобы взять шляпу. Кити
пошла за нею. Даже Варенька представлялась ей теперь другою. Она не была
хуже, но она была другая, чем та, какою она прежде воображала ее себе.
- Ах, я давно так не смеялась!- сказала Варенька, собирая зонтик и
мешочек. - Какой он милый, ваш папа!
Кити молчала.
- Когда же увидимся? - спросила Варенька.
- Maman хотела зайти к Петровым. Вы не будете там? - сказала Кити,
испытывая Вареньку.
- Я буду, - отвечала Варенька. - Они собираются уезжать, так я
обещалась помочь укладываться.
- Ну, и я приду.
- Нет, что вам?
- Отчего? отчего? отчего? - широко раскрывая глаза, заговорила Кити,
взявшись, чтобы не выпускать Вареньку, за ее зонтик. - Нет, постойте,
отчего?
- Так; ваш папа приехал, и потом с вами они стесняются.
- Нет, вы мне скажите, отчего вы не хотите, чтоб я часто бывала у
Петровых? Ведь вы не хотите? Отчего?
- Я не говорила этого, - спокойно сказала Варенька.
- Нет, пожалуйста, скажите!
- Все говорить? - спросила Варенька.
- Все, все!- подхватила Кити.
- Да особенного ничего нет, а только то, что Михаил Алексеевич (так
звали живописца) прежде хотел ехать раньше, а теперь не хочет уезжать, -
улыбаясь, сказала Варенька.
- Ну! Ну! - торопила Кити, мрачно глядя на Вареньку.
- Ну, и почему-то Анна Павловна сказала, что он не хочет оттого, что вы
тут. Разумеется, это было некстати, но из-за этого, из-за вас вышла ссора. А
вы знаете, как эти больные раздражительны.
Кити, все более хмурясь, молчала, и Варенька говорила одна, стараясь
смягчить и успокоить ее и видя собиравшийся взрыв, она не знала чего - слез
или слов.
- Так лучше вам не ходить... И вы понимаете, вы не обижайтесь...
- И поделом мне, и поделом мне!- быстро заговорила Кити, схватывая
зонтик из рук Вареньки и глядя мимо глаз своего друга.
Вареньке хотелось улыбнуться, глядя на детский гнев своего друга, но
она боялась оскорбить ее.
- Как поделом? Я не понимаю, - сказала она.
- Поделом за то, что все это было притворство, потому что это все
выдуманное, а не от сердца. Какое мне дело было до чужого человека? И вот
вышло, что я причиной ссоры и что я делала то, чего меня никто не просил.
Оттого что все притворство! притворство! притворство!..
- Да с какою же целью притворяться? - тихо сказала Варенька.
- Ах, как глупо, гадко! Не было мне никакой нужды... Все
притворство!говорила она, открывая и закрывая зонтик.
- Да с какою же целью?
- Чтобы казаться лучше пред людьми, пред собой, пред богом, всех
обмануть. Нет, теперь я уже не поддамся на это! Быть дурною, но по крайней
мере не лживою, не обманщицей!
- Да кто же обманщица? - укоризненно сказала Варенька. - Вы говорите,
как будто...
Но Кити была в своем припадке вспыльчивости. Она не дала ей договорить.
- Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я
знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого бы не
было, если б я не была дурная. Так пускай я буду, какая есть, но не буду
притворяться. Что мне за дело до Анны Павловны! Пускай они живут как хотят,
и я как хочу. Я не могу быть другою... И все это не то, не то!..
- Да что же не то? - в недоумении говорила Варенька.
- Все не то. Я не могу иначе жить, как по сердцу, а вы живете по
правилам. Я вас полюбила просто, а вы, верно, только затем, чтобы спасти
меня, научить меня!
- Вы несправедливы, - сказала Варенька.
- Да я ничего не говорю про других, я говорю про себя.
- Кити!- послышался голос матери, - поди сюда, покажи папа свои
коральки.
Кити с гордым видом, не помирившись с своим другом, взяла со стола
коральки в коробочке и пошла к матери.
- Что с тобой? Что ты такая красная? - сказали ей мать и отец в один
голос.
- Ничего, - отвечала она, - я сейчас приду, и побежала назад.
"Она еще тут!- подумала она. - Что я скажу ей, боже мой! что я
наделала, что я говорила! За что я обидела ее? Что мне делать? Что я скажу
ей?" - думала Кити и остановилась у двери.
Варенька в шляпе и с зонтиком в руках сидела у стола, рассматривая
пружину, которую сломала Кити. Она подняла голову.
- Варенька, простите меня, простите! прошептала Кити, подходя к ней. -
Я не помню, что я говорила. Я...
- Я, право, не хотела вас огорчать, - сказала Варенька улыбаясь.
Мир был заключен. Но с приездом отца для Кити изменился весь тот мир, в
котором она жила. Она не отреклась от всего того, что узнала, но поняла, что
она себя обманывала, думая, что может быть тем, чем хотела быть. Она как
будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства
удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она
почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором
она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над
собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в
Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с
детьми.
Но любовь ее к Вареньке не ослабела. Прощаясь, Кити упрашивала ее
приехать к ним в Россию.
- Я приеду, когда вы выйдете замуж, - сказала Варенька.
- Я никогда не выйду.
- Ну, так я никогда не приеду.
- Ну, так я только для этого выйду замуж. Смотрите ж, помните обещание!
- сказала Кити.
Предсказания доктора оправдались. Кити возвратилась домой, в Россию,
излеченная. Она не была так беззаботна и весела, как прежде, но она была
спокойна, и московские горести ее стали воспоминанием.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература