Горький М. Макар Чудра

С моря дул влажный, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию
плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его
порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер,
раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо
отодвигаясь, открывала на миг слева - безграничную степь, справа -
бесконечное море и прямо против меня - фигуру Макара Чудры, старого цыгана,
- он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень,
обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой,
сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки,
выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза
куда-то через мою голову в мертво молчавшую темноту степи, разговаривал со
мной, не умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов
ветра.
- Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и
надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай - вот и все!
- Жизнь? Иные люди? - продолжал он, скептически выслушав мое возражение
на его "Так и надо". - Эге! А тебе что до того? Разве ты сам - не жизнь?
Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты
кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.
- Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей
счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо
учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что
есть, которые поглупее - те ничего не получают, и всякий сам учится...
- Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места
на земле вон сколько, - он широко повел рукой на степь. - И всь работают.
Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по
капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в
ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает,
как родился, - дураком.
- Что ж, - он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю, да и умереть,
не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная
понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб - как только
родился, всю жизнь раб, и все тут! Что он с собой может сделать? Только
удавиться, коли поумнеет немного.
- А я, вот смотри, в пятьдесят восемь лет столько видел, что коли
написать все это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не
положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не
знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди - и все тут. Долго
не стой на одном месте - чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь
друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не
разлюбить ее. А задумаешься - разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со
мной это было. Эге! Было, сокол.
- В тюрьме я сидел, в Галичине. "Зачем я живу на свете?" - помыслил я со
скуки, - скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! - и взяла меня тоска за
сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и сжала его клещами. Кто
скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не
надо. Живи, и все тут! И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска
не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
- Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских.
Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как сказано в
божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе все, что попросишь у него. А
сам он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы он себе новую одежду
попросил у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того говорил,
что надо прощать людей и любить их. Вот бы и простил мне, коли моя речь
обидела его милость. Тоже - учитель! Учат они меньше есть, а сами едят по
десять раз в сутки.
Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно и
тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка.
Это пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного
тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший - пела
ли она песню, говорила ли "здравствуй". На ее смуглом, матовом лице замерла
надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах
сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она
сама.
Макар подал мне трубку.
- Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы, чтоб такая тебя полюбила?
Нет? Хорошо! Так и надо - не верь девкам и держись от них дальше. Девке
целоваться лучше и приятней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее - и
умерла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно,
а порвать - нельзя, и отдашь ты ей всю душу. Верно! Берегись девок! Лгут
всегда! Люблю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булавкой,
она разорвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хочешь,
скажу одну быль? А ты ее запомни и, как запомнишь, - век свой будешь
свободной птицей.
"Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия, и Чехия, и
Славония, и все, что кругом моря, знало его, - удалый был малый! Не было по
тем краям деревни, в которой бы пяток-другой жителей не давал богу клятвы
убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понравился конь, так хоть полк
солдат поставь сторожить того коня - все равно Зобар на нем гарцевать
станет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей
свитой, так он бы, коли б не пустил в него ножа, то наверно бы крепко
поругался, а что чертям подарил бы по пинку в рыла - это уж как раз!
И все таборы его знали или слыхали о нем. Он любил только коней и ничего
больше, и то недолго - поездит, да и продаст, а деньги, кто хочет, тот и
возьми. У него не было заветного - нужно тебе его сердце, он сам бы вырвал
его из груди, да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо было. Вот он
какой был, сокол!
Наш табор кочевал в то время по Буковине, - это годов десять назад тому.
Раз - ночью весенней - сидим мы: я, Данило-солдат, что с Кошутом воевал
вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.
Ты Нонку мою знаешь? Царица девка! Ну, а Радду с ней равнять нельзя -
много чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может
быть, ее красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку,
как свою душу, знает.
Много посушила она сердец молодецких, ого, много! На Мораве один магнат,
старый, чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на коне и смотрит, дрожа, как
в огневице. Красив он был, как черт в праздник, жупан шит золотом, на боку
сабля, как молния, сверкает, чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в камнях
драгоценных, и голубой бархат на шапке, точно неба кусок, - важный был
господарь старый! Смотрел, смотрел, да и говорит Радде: "Гей! Поцелуй,
кошель денег дам". А та отвернулась в сторону, да и только! "Прости, коли
обидел, взгляни хоть поласковей", - сразу сбавил спеси старый магнат и
бросил к ее ногам кошель - большой кошель, брат! А она его будто невзначай
пнула ногой в грязь, да и все тут.
- Эх, девка! - охнул он, да и плетью по коню - только пыль взвилась
тучей.
А на другой день снова явился. "Кто ее отец?" - громом гремит по табору.
Данило вышел. "Продай дочь, что хочешь возьми!" А Данило и скажи ему: "Это
только паны продают все, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом
воевал и ничем не торгую!" Взревел было тот, да и за саблю, но кто-то из нас
сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес молодца. А мы снялись, да и
пошли. День идем и два, смотрим - догнал! "Гей вы, говорит, перед богом и
вами совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: все поделю с вами, богат я
сильно!" Горит весь и, как ковыль под ветром, качается в седле. Мы
задумались.
- А ну-ка, дочь, говори! - сказал себе в усы Данило.
- Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? -
спросила нас Радда. Засмеялся Данило, и все мы с ним.
- Славно, дочка! Слышал, господарь? Не идет дело! Голубок ищи - те
податливей. - И пошли мы вперед.
А тот господарь схватил шапку, бросил ее оземь и поскакал так, что земля
задрожала. Вот она какова была Радда, сокол!
- Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим - музыка плывет по степи.
Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем
нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить
уж не нужно было, или, коли жить, так - царями над всей землей, сокол!
Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая
к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.
- Эге, Зобар, да это ты! - крикнул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко
Зобар!
Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а
улыбка - целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа
вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами,
смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он
мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе в очи и полонит твою
душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком
ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и ладно, коли
мало. Много хорошего было бы на свете, так его и за хорошее не считали бы.
Так-то! А слушай-ка дальше.
Радда и говорит: "Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это делал тебе скрипку
такую звонкую и чуткую?" А тот смеется: "Я сам делал! И сделал ее не из
дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее
сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смычок в руках
держать!"
Известно, наш брат старается сразу затуманить девке очи, чтоб они не
зажгли его сердца, а сами подернулись бы по тебе грустью, вот и Лойко тож.
Но - не на ту попал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: "А еще
говорили, что Зобар умен и ловок, - вот лгут люди!" - и пошла прочь.
- Эге, красавица, у тебя остры зубы! - сверкнул очами Лойко, слезая с
коня. - Здравствуйте, браты! Вот и я к вам!
- Просим гостя! - сказал Данило в ответ ему. Поцеловались, поговорили и
легли спать... Крепко спали. А наутро, глядим, у Зобара голова повязана
тряпкой. Что это? А это конь зашиб его копытом сонного.
Э, э, э! Поняли мы, кто тот конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся.
Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней
душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, все равно, лучше
того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!
Живем мы да живем на том месте, дела у нас о ту пору хорошие были, и
Зобар с нами. Это был товарищ! И мудр, как старик, и сведущ во всем, и
грамоту русскую и мадьярскую понимал. Бывало, пойдет говорить - век бы не
спал, слушал его! А играет - убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь
так играл! Проведет, бывало, по струнам смычком - и вздрогнет у тебя сердце,
проведет еще раз - и замрет оно, слушая, а он играет и улыбается. И плакать
и смеяться хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе сейчас кто-то стонет
горько, просит помощи и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь говорит
небу сказки, печальные сказки. Плачет девушка, провожая добра молодца!
Добрый молодец кличет девицу в степь. И вдруг - гей! Громом гремит вольная,
живая песня, и само солнце, того и гляди, затанцует по небу под ту песню!
Вот как, сокол!
Каждая жила в твоем теле понимала ту песню, и весь ты становился рабом
ее. И коли бы тогда крикнул Лойко: "В ножи, товарищи!" - то и пошли бы мы
все в ножи, с кем указал бы он. Все он мог сделать с человеком, и все любили
его, крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли бы
только это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она задела за сердце
Зобара, то-то крепко! Зубами скрипит, дергая себя за ус, Лойко, очи темнее
бездны смотрят, а порой в них такое сверкает, что за душу страшно
становится. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка,
плачет, хоронит Зобарову волю. А мы лежим да слушаем и думаем: как быть? И
знаем, что, коли два камня друг на друга катятся, становиться между ними
нельзя - изувечат. Так и шло дело.
Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о делах. Скучно стало. Данило и
просит Лойко: "Спой, Зобар, песенку, повесели душу!" Тот повел оком на
Радду, что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по
струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце было!
И запел Лойко:

Гей-гей! В груди горит огонь,
А степь так широка!
Как ветер, быстр мои борзый конь,
Тверда моя рука!

Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи певуну. Вспыхнул,
как заря, он.

Гей-гоп, гей! Ну, товарищ мои!
Поскачем, что ль, вперед!?
Одета степь суровой мглой,
А там рассвет нас ждет!
Гей-гей! Летим и встретим день.
Взвивайся в вышину!
Да только гривой не задень
Красавицу луну!

Вот пел! Никто уж так не поет теперь! А Радда и говорит, точно воду
цедит:
- Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь, да - в лужу носом,
усы запачкаешь, смотри. - Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не сказал
- стерпел парень и поет себе:

Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,
А мы с тобою спим.
Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
В огне стыда сгорим!

- Это песня! - сказал Данило. - Никогда не слыхал такой песни; пусть из
меня сатана себе трубку сделает, коли вру я!
Старый Нур и усами поводил, и плечами пожимал, и всем нам по душе была
удалая Зобарова песня! Только Радде не понравилась.
- Вот так однажды комар гудел, орлиный клекот передразнивая, - сказала
она, точно снегом в нас кинула.
- Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? - потянулся Данило к ней, а Зобар
бросил наземь шапку, да и говорит, весь черный, как земля:
- Стой, Данило! Горячему коню - стальные удила! Отдай мне дочку в жены!
- Вот сказал речь! - усмехнулся Данило. - Да возьми, коли можешь!
- Добро! - молвил Лойко и говорит Радде: - Ну, девушка, послушай меня
немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не
тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж?
Чему быть, так то и будет, и... нет такого коня, на котором от самого себя
ускакать можно б было!.. Беру тебя в жены перед богом, своей честью, твоим
отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь - я свободный
человек и буду жить так, как я хочу! - И подошел к ней, стиснув зубы,
сверкая глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку, - вот, думаем, и надела
узду на степного коня Радда! Вдруг видим, взмахнул он руками и оземь
затылком - грох!..
Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда захлестнула
ему ременное кнутовище за ноги, да и дернула к себе, - вот отчего упал
Лойко.
И снова уж лежит девка не шевелясь да усмехается молча. Мы смотрим, что
будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она у
него лопнет. А потом встал тихо, да и пошел в степь, ни на кого не глядя.
Нур шепнул мне: "Смотри за ним!" И пополз я за Зобаром по степи в темноте
ночной. Так-то, сокол!"
Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я закутался
плотнее в шинель и, лежа, смотрел в его старое лицо, черное от загара и
ветра. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про себя; седые усы
шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он был похож на старый дуб,
обожженный молнией, но все еще мощный, крепкий и гордый силой своей. Море
шепталось по-прежнему с берегом, и ветер все так же носил его шепот по
степи. Нонка уже не пела, а собравшиеся на небе тучи сделали осеннюю ночь
еще темней.
"Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и,
придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце
кровью облилось от жалости, но все ж не подошел к нему. Словом горю не
поможешь - верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не шелохнется
- сидит.
И я лежу неподалеку. Ночь светлая, месяц серебром всю степь залил, и
далеко все видно.
Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.
Весело мне стало! "Эх, важно! - думаю, - удалая девка Радда!" Вот она
подошла к нему, он и не слышит. Положила ему руку на плечо; вздрогнул Лойко,
разжал руки и поднял голову. И как вскочит, да за нож! Ух, порежет девку,
вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу:
- Брось! Голову разобью! - Смотрю: у Радды в руке пистоль, и она в лоб
Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что
будет дальше?
- Слушай! - Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: - Я не убить
тебя пришла, а мириться, бросай нож! - Тот бросил и хмуро смотрит ей в очи.
Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга, а
оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я - и все тут.
- Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люблю! - говорит Радда. Тот только
плечами повел, точно связанный по рукам и ногам.
- Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из них
усы себе бы сбрил - моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги, захоти
я того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех обабила.
Мало осталось на свете удалых цыган, мало, Лойко. Никогда я никого не
любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю
больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так
вот я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слышишь? - Тот усмехнулся.
- Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще!
- А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим
будешь. Так не теряй же даром времени - впереди тебя ждут мои поцелуи да
ласки... крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой забудешь ты
свою удалую жизнь... и живые песни твои, что так радуют молодцов-цыган, не
зазвучат по степям больше - петь ты будешь любовные, нежные песни мне,
Радде... Так не теряй даром времени, - сказала я это, значит, ты завтра
покоришься мне как старшему товарищу юнаку. Поклонишься мне в ноги перед
всем табором и поцелуешь правую руку мою - и тогда я буду твоей женой.
Вот чего захотела чертова девка! Этого и слыхом не слыхано было; только в
старину у черногорцев так было, говорили старики, а у цыган - никогда!
Ну-ка, сокол, выдумай что ни то посмешнее? Год поломаешь голову, не
выдумаешь!
Прянул в сторону Лойко и крикнул на всю степь, как раненный в грудь.
Дрогнула Радда, но не выдала себя.
- Ну, так прощай до завтра, а завтра ты сделаешь, что я велела тебе.
Слышишь, Лойко?
- Слышу! Сделаю, - застонал Зобар и протянул к ней руки. Она и не
оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное ветром дерево, и пал на
землю, рыдая и смеясь.
Вот как замаяла молодца проклятая Радда. Насилу я привел его в себя.
Эхе! Какому дьяволу нужно, чтобы люди горе горевали? Кто это любит
слушать, как стонет, разрываясь от горя, человеческое сердце? Вот и думай
тут!..
Воротился я в табор и рассказал о всем старикам. Подумали и решили
подождать да посмотреть - что будет из этого. А было вот что. Когда
собрались все мы вечером вокруг костра, пришел и Лойко. Был он смутен и
похудел за ночь страшно, глаза ввалились; он опустил их и, не подымая,
сказал нам:
- Вот какое дело, товарищи: смотрел в свое сердце этой ночью и не нашел
места в нем старой вольной жизни моей. Радда там живет только - и все тут!
Вот она, красавица Радда, улыбается, как царица! Она любит свою волю больше
меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде поклониться в ноги,
так она велела, чтоб все видели, как ее красота покорила удалого Лойко
Зобара, который до нее играл с девушками, как кречет с утками. А потом она
станет моей женой и будет ласкать и целовать меня, так что уже мне и песен
петь вам не захочется, и воли моей я не пожалею! Так ли, Радда? - Он поднял
глаза и сумно посмотрел на нее. Она молча и строго кивнула головой и рукой
указала себе на ноги. А мы смотрели и ничего не понимали. Даже уйти куда-то
хотелось, лишь бы не видеть, как Лойко Зобар упадет в ноги девке - пусть эта
девка и Радда. Стыдно было чего-то, и жалко, и грустно.
- Ну! - крикнула Радда Зобару.
- Эге, не торопись, успеешь, надоест еще... - засмеялся он. Точно сталь
зазвенела, - засмеялся.
- Так вот и все дело, товарищи! Что остается? А остается попробовать,
такое ли у Радды моей крепкое сердце, каким она мне его показывала. Попробую
же, - простите меня, братцы!
Мы и догадаться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда лежала
на земле, и в груди у нее по рукоять торчал кривой нож Зобара. Оцепенели мы.
А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих
черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно:
- Прощай, Лойко! я знала, что ты так сделаешь!.. - да и умерла...
Понял ли девку, сокол?! Вот какая, будь я проклят на веки вечные,
дьявольская девка была!
- Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! - на всю степь
гаркнул Лойко да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды и
замер. Мы сняли шапки и стояли молча.
Что ты скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: "Надо связать
его!.." Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы,
и Нур знал это. Махнул он рукой, да и отошел в сторону. А Данило поднял нож,
брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на
том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом
подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца. Тоже
отцом был Радде старый солдат Данило!
- Вот так! - повернувшись к Даниле, ясно сказал Лойко и ушел догонять
Радду.
А мы смотрели. Лежала Радда, прижав к груди руку с прядью волос, и
открытые глаза ее были в голубом небе, а у ног ее раскинулся удалой Лойко
Зобар. На лицо его пали кудри, и не видно было его лица.
Стояли мы и думали. Дрожали усы у старого Данилы, и насупились густые
брови его. Он глядел в небо и молчал, а Нур, седой, как лунь, лег вниз лицом
на землю и заплакал так, что ходуном заходили его стариковские плечи.
Было тут над чем плакать, сокол!
... Идешь ты, ну и иди своим путем, не сворачивая в сторону. Прямо и иди.
Может, и не загинешь даром. Вот и все, сокол!"
Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень.
Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за
другим к угасающему костру подходили кони и, осмотрев нас большими умными
глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
- Гоп, гоп, эгой! - крикнул им ласково Макар и, похлопав ладонью шею
своего любимого вороного коня, сказал, обращаясь ко мне: - Спать пора! -
Потом завернулся с головой в чекмень и, могуче вытянувшись на земле, умолк.
Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму степи, и в воздухе перед моими
глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды. Она прижала руку
с прядью черных волос к ране на груди, и сквозь ее смуглые, тонкие пальцы
сочилась капля по капле кровь, падая на землю огненно-красными звездочками.
А за нею по пятам плыл удалой молодец Лойко Зобар; его лицо завесили
пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые, холодные и крупные
слезы...
Усиливался дождь, и море распевало мрачный и торжественный гимн гордой
паре красавцев цыган - Лойко Зобару и Радде, дочери старого солдата Данилы.
А они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог
красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература