Бичер-Стоу Г. Хижина дяди Тома

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I, в которой читатель знакомится с "гуманным" человеком

Удобства ради мы назвали их обоих джентльменами. Однако, строю говоря, один из них не совсем подходил под это определение. Он был невысокого роста, плотный, с грубыми чертами лица, а его развязный тон выдавал в нем человека низкого звания, который старается во что бы то ни стало пролезть в высшие круги общества. Одет он был крикливо. Пестрый жилет и лихо завязанный синий шейный платок в веселенькую желтую крапинку как нельзя более соответствовали его общему облику. Пальцы — толстые, заскорузлые — были унизаны перстнями, на массивной золотой цепочке от часов висела целая связка больших разноцветных брелоков, которой он в пылу беседы то и дело поигрывал и бренчал.

 Речь этого человека не отличалась изысканностью и была уснащена такими грубыми выражениями, что, несмотря на все наше стремление к точности, мы не будем приводить их здесь.

 Его собеседник, мистер Шелби, производил впечатление истинного джентльмена, а убранство и весь тон дома свидетельствовали о том, что хозяева его не только не стесняются в средствах, но живут на широкую ногу. Как мы уже упомянули, мужчины, сидевшие за столом, были заняты серьезным разговором.

 — Мне бы хотелось уладить наше дело именно так, — сказал мистер Шелби.

 — Нет, я вижу, мы с вами никогда не сторгуемся! Не могу, мистер Шелби, решительно не могу, — сказал его гость, поднимая рюмку с коньяком на свет.

 — Позвольте, Гейли! Том стоит таких денег. Это незаурядный негр: надежный, честный, смышленый. Под его присмотром хозяйство у меня идет как часы.

 — Честный, да честность-то негритянская! — усмехнулся Гейли, подливая себе коньяку.

 — Нет! Честный без всяких оговорок. Том добрый, разумный, набожный негр. Он был принят в лоно церкви четыре года назад, и с тех пор я доверяю ему все: деньги, дом, лошадей. Он у меня повсюду разъезжает один, и мне еще никогда не приходилось сомневаться в его порядочности и преданности.

— Многие толкуют, будто набожных негров вовсе не бывает на свете, а на мой взгляд, это неверно, — сказал Гейли в припадке откровенности и широко повел рукой. — В последней партии, которую я отвез в Орлеан нынешний год, был один негр. Вот гимны2 распевал — просто заслушаешься! Как на молитвенном собрании! И такой покладистый, тихий... Я на нем неплохо заработал. Купил его по дешевке у одного человека, которому волей-неволей пришлось спускать все свое добро, и чистой прибыли у меня оказалось шестьсот долларов. Да что и говорить! Набожность, если только это настоящий товар, — вещь ценная в негре.

— Можете быть уверены, что у Тома это настоящий товар, — сказал мистер Шелби. — Да вот, посудите сами: прошлой осенью я послал его в Цинциннати по одному делу. Он должен был доставить мне оттуда пятьсот долларов. Говорю ему: "Том! Доверяю тебе, как христианину. Я знаю, что ты не обманешь своего хозяина". И он вернулся домой, в чем я ни минуты не сомневался. Нашлись низкие люди, которые подговаривали его: "Том, бежал бы ты в Канаду!" — "Нет, не могу, — ответил Том, — хозяин мне верит". Я только потом об этом узнал. Откровенно говоря, мне очень жаль расставаться с Томом. Он должен пойти в уплату всего моего долга, и вы так бы и посчитали, Гейли, будь в вас хоть капля совести.

— Совести во мне столько, сколько полагается нашему брату коммерсанту, то есть самая малость, — отшутился тот. — А друзьям я всегда готов услужить чем могу. Но вы слишком уж многого от меня захотели... слишком многого! — Он сокрушенно вздохнул и снова подлил себе коньяку.

— Так что же вы предлагаете, Гейли? — спросил мистер Шелби после неловкого молчания.

— А не найдется ли у вас какого-нибудь мальчишки или девчонки в придачу к Тому?

— Гм!.. Нет, лишних не найдется. И вообще только крайняя необходимость вынуждает меня на такую сделку. Мне очень неприятно продавать моих негров.

 В эту минуту дверь открылась, и в столовую вошел очаровательный мальчик-квартерон3 лет четырех-пяти. Во всем его облике было что-то необычайно милое. Тонкие черные волосы обрамляли шелковистыми локонами круглое, в ямочках лицо; большие, полные огня, темные глаза с любопытством посматривали по сторонам из-под пушистых длинных ресниц. Нарядное, ладно сидевшее на нем платьице из красно-желтой шотландки выгодно подчеркивало его яркую внешность, а забавная уверенность манер, сквозь которую все же пробивалась робость, свидетельствовала о том, что он привык ко всеобщему вниманию и баловству.

— Эй ты, черномазый! — сказал мистер Шелби и, свистнув, бросил мальчику веточку изюма. — Лови!

Тот со всех ног кинулся за подачкой под громкий смех своего хозяина.

— Поди сюда, черномазый, — скомандовал мистер Шелби.

Мальчик подбежал на зов, и хозяин погладил его по кудрявой головке и пощекотал ему подбородок.

— Ну-ка, покажи джентльмену, как ты умеешь петь и плясать.

Мальчик затянул звучным, чистым голоском капризную негритянскую мелодию, сопровождая ее забавными и очень ритмичными движениями рук, ног и всего тела.

— Браво! — крикнул Гейли, бросая ему дольку апельсина.

— А теперь покажи, как ходит дядюшка Каджо, когда у него разыграется ревматизм, — сказал мистер Шелби.

Гибкое тело мальчика мгновенно преобразилось: он сгорбился, скорчил унылую гримасу и, схватив хозяйскую трость, по-стариковски заковылял из угла в угол, то и дело сплевывая направо и налево.

 — А теперь, черномазый, изобрази дедушку Элдера Робинса. Ну, как он поет псалмы?

 Пухлая мордочка малыша вытянулась, и он с необычайной серьезностью затянул гнусавым голосом молитвенную мелодию.

 Оба джентльмена расхохотались.

 — Браво, браво! Ну и молодец! — воскликнул Гейли. — Уморительный мальчишка. А знаете что, — он вдруг хлопнул мистера Шелби по плечу, — подбросьте его мне в придачу к Тому — и дело с концом!

 При этих словах дверь бесшумно отворилась, и в комнату вошла молодая — лет двадцати пяти — квартеронка.

 Достаточно было перевести взгляд с этой женщины на мальчика, чтобы признать в ней его мать. Те же большие темные глаза с длинными ресницами, тот же волнистый шелк черных кудрей.

 — Ты что, Элиза? — спросил хозяин, когда она остановилась и нерешительно взглянула на него.

 — Простите, сэр, я ищу Гарри.

 Мальчик подбежал к матери, показывая ей свою добычу, собранную в подол платьица.

 — Вот он, можешь его увести отсюда, — сказал мистер Шелби.

 Она подхватила ребенка на руки и быстро вышла из комнаты.

 — Черт возьми! — с восхищением воскликнул работорговец, поворачиваясь к мистеру Шелби. — Да на такой красавице в Орлеане состояние нажить можно! У меня на глазах по тысяче долларов платили за женщин, которые вашей в подметки не годились.

 — Я не собираюсь наживать состояние на Элизе, — сухо сказал мистер Шелби и, чтобы переменить тему разговора, откупорил новую бутылку вина и спросил собеседника, как оно ему нравится.

 — Отменное, сэр! Первый сорт! — ответил работорговец, потом фамильярно похлопал мистера Шелби по плечу и добавил: — Ну, сколько вы хотите за эту красотку? Сторгуемся? Какая ваша цена?

 — Она не продается, мистер Гейли, — сказал тот. — Оцените ее хоть на вес золота, моя жена все равно с ней не расстанется.

 — Э-э, женщины всегда так говорят, потому что не знают цены золоту! А покажите им, сколько можно купить на такие деньги часиков, страусовых перьев и всяких там безделушек, и они сразу пойдут на попятный.

 — Об этом даже и говорить не стоит, Гейли. Я сказал нет, значит нет, — твердо ответил Шелби.

 — Ну, хоть мальчишку-то отдайте, — настаивал работорговец. — Сами видите, я за ценой не стою.

 — Да зачем он вам понадобился? — воскликнул Шелби.

 — А у меня есть один приятель, который занимается скупкой красивых мальчишек. Подрастет такой красавчик, он его и продаст на рынке. Это, конечно, предмет роскоши, их больше берут в лакеи. Товар дорогой, только богачам по карману. Зато какое украшение для ваших хором, когда красивый лакей и дверь открывает и за столом прислуживает! На них можно хорошо заработать, а этот чертенок к тому же такой шустрый да голосистый — самый что ни на есть лучший товар.

 — Мне бы не хотелось его продавать, — задумчиво сказал мистер Шелби. — Дело в том, сэр, что, будучи человеком гуманным, я не могу отнимать ребенка у матери, сэр.

 — Вот оно что! Да, я вас понимаю. С женщинами иной раз лучше не связываться. Пойдут слезы, вопли — неприятно! Очень даже неприятно! Но у меня, сэр, дело поставлено так, что обходится без этого. Отправьте-ка вы ее куда-нибудь на денек, а то и на недельку, и все обойдется тихо, спокойно. Вернется домой, а дело уж сделано. Ваша супруга подарит ей сережки, или новое платье, или еще какую-нибудь мелочь, вот она и утешится.

 — Боюсь, что нет.

 — Да будет вам! Не равняйте вы негров с белыми. Если правильно браться за дело, с них мигом все скатывает. Некоторые говорят, — доверчиво понизив голос, продолжал Гейли, — некоторые говорят, будто на нашей работе черствеешь душой. Что касается меня, так это неправда. Ведь многие что делают? Вырвут ребенка у матери из рук и выставляют его на продажу, а она тут же криком кричит. Я так не могу. Разве это дело? Одна порча товара. После этого некоторые женщины и работать не могут. Помню, была одна в Орлеане — писаная красавица, так ее до того довели, что совсем стала никудышная. Покупатель брал только одну мать, без ребенка, а она горячая была, настоящий порох. Вцепилась в своего малыша, несет невесть что, бьется. Даже вспомнить страшно! В конце концов мальчишку отняли, а ее посадили под замок. Ну, тут она вовсе рехнулась, а через неделю померла. Тысяча долларов — брошенные деньги, а почему? Потому что не умеют обращаться с таким товаром. Нет, сэр, добром скорее возьмешь. Это я по собственному опыту знаю. — Работорговец откинулся на спинку стула и с добродетельным видом скрестил руки на груди.

 Разговор этот, по-видимому, представлял для Гейли немалый интерес. Не дождавшись ответа от мистера Шелби, который в раздумье чистил апельсин, он заговорил снова, будто не в силах противостоять стремлению к истине, побуждавшему его добавить еще несколько слов:

 — Расхваливать самого себя не годится, но что верно, то верно. Про Гейли идет такая слава, будто у него что ни партия, то все негры как на подбор: сытые, гладкие, молодец к молодцу. И смертность меньше, чем у других. Вот что значит умело вести дела, сэр. У меня, сэр, все строится на гуманном обращении!

 Мистер Шелби не нашелся что ответить на это и ограничился одним:

 — Вот как?

 — Меня, сэр, поднимали на смех, убеждали всячески. Что поделаешь: такие взгляды вещь редкая, но я, сэр, твердо их придерживаюсь, и, могу сказать, они еще ни разу меня не подвели. — И работорговец захохотал, довольный собственным остроумием.

 Такое понимание принципов гуманности было настолько своеобразно и неожиданно, что мистер Шелби не мог не рассмеяться за компанию со своим гостем. Это еще более подзадорило Гейли, и он продолжал:

 — Странное дело! Сколько я ни пытался вдолбить это людям в голову, все попусту. Взять хотя бы моего прежнего компаньона, Тома Локкера из Натчеза. Ведь неглупый был парень, а с неграми — сущий дьявол! И все из принципа, потому что на самом-то деле Том добрейшей души человек. Такая у него, видите ли, была система. Я, бывало, говорю ему: "Том! Если твои девчонки плачут-разливаются, какой смысл кричать на них и хлестать их бичом? Ничему это не поможет. Пусть, говорю, ревут на здоровье. Природа! Тут уж ничего не поделаешь. Гони природу в дверь, она войдет в окно. Кроме того, им это только во вред — дурнеют они от слез. Ты бы лучше как-нибудь умаслил их, поговорил с ними поласковей. Подпусти немножко гуманности — жалеть не будешь, помяни мое слово. Это куда лучше действует, чем ругань да колотушки, и со временем всегда окупается, верно тебе говорю". Да разве ему вдолбишь! Столько перепортил товара, что пришлось мне с ним расстаться. А жаль, добрейшей души был человек и в делах смыслил.

 — Следовательно, вы полагаете, что ваш способ ведения дел имеет некоторые преимущества по сравнению со способом Тома? — спросил мистер Шелби.

 — Смею так думать, сэр. Была бы только возможность, а я всегда готов как-нибудь сгладить неприятные стороны нашего ремесла. Например, продажу ребят. Отправлю мать куда-нибудь, чтобы не мешала — ведь вы сами знаете: с глаз долой, из сердца вон, — а когда дело сделано и назад его не повернешь, они волей-неволей свыкаются. Ведь это не белые, которые сызмальства знают, что жена должна жить при муже, а дети — при матери. Негр на это и не надеется — если, конечно, его правильно воспитать, — значит, он и разлуку переносит легче.

 — В таком случае, боюсь, что мои воспитаны неправильно, — сказал мистер Шелби.

 — Может статься. У вас в Кентукки портят негров. Вы с ними по-доброму, а им эта доброта боком выходит. Сами посудите: какая у негра доля? Мыкаться по белу свету, переходить из рук в руки. А вы носитесь с ним, всячески его ублажаете. Глядишь, он и размечтался не по чину. Каково ему потом придется? Я даже так скажу: на тех плантациях, где другие негры горланят песни да гогочут, словно одержимые, ваши негры чахнут. Мы все, мистер Шелби, думаем каждый про себя, что поступаем правильно, и, по-моему, я со своими неграми обращаюсь, как они того заслуживают.

 — Завидная уверенность! — Мистер Шелби чуть заметно пожал плечами, явно испытывая чувство неловкости от таких разглагольствований.

 — Ну-с, — спросил Гейли после долгой паузы, во время которой они оба щелкали орехи, — как же вы решите?

 — Я подумаю и поговорю с женой, — ответил Шелби. — И вот вам мой совет, Гейли: если вы хотите уладить это дело по своему же способу, то есть как можно тише, — никому ничего не рассказывайте. Не то слухи разойдутся повсюду, и тогда не оберешься хлопот. Увезти кого-нибудь из моих негров не так просто, как вам кажется.

 — Ну конечно! Молчок, молчок! Но мне все-таки хочется поскорее покончить с этим делом — уж очень я тороплюсь, — произнес Гейли, поднимаясь со стула и надевая пальто.

 — Хорошо, зайдите сегодня вечером часов в шесть-семь, и я дам вам окончательный ответ, — сказал мистер Шелби.

 И работорговец с поклоном вышел из комнаты.

 — С каким удовольствием спустил бы я этого самоуверенного наглеца с лестницы! — пробормотал мистер Шелби, как только Гейли закрыл за собой дверь. — Но он знает, что все преимущества на его стороне. Если бы мне кто сказал раньше, что я когда-нибудь продам Тома одному из этих гнусных работорговцев, я бы ответил: "Разве твой слуга пес, что ты так поступаешь с ним?" А теперь, видно, ничего другого не придумаешь. И мальчуган Элизы... Предвижу, какой у меня будет из-за него неприятный разговор с женой — из-за него и Тома. Н-да, вот что значит влезть в долги. Этот субъект прекрасно знает, что я у него в руках, и не упустит случая прижать меня.

 Самые мягкие формы рабства можно наблюдать, пожалуй, в штате Кентукки. Те, кому приходилось посещать кентуккийские поместья и видеть благодушное отношение тамошних хозяев и хозяек к невольникам, а также горячую преданность некоторых невольников к своим господам, может статься, поверят поэтической легенде о "патриархальном" укладе жизни в тех местах и тому подобным сказкам. Но на самом деле эти отношения омрачает зловещая тень — тень закона. Покуда в свете закона эти человеческие существа, наделенные сердцем и способностью чувствовать, не перестанут быть вещами, собственностью того или иного владельца, покуда разорение, какое-нибудь несчастье, промах в делах или смерть доброго хозяина будут обрекать их на горе и непосильный труд, до тех пор вы не найдете в рабстве, даже там, где оно обходится без жестокостей, ни одной хорошей, ни одной хоть сколько-нибудь привлекательной черты.

 Мистер Шелби принадлежал к тому типу людей, каких немало на белом свете. Он был добродушен, мягок, снисходителен к окружающим, и его негры не могли пожаловаться на тяжелую жизнь. Однако за последнее время Шелби много и довольно безрассудно играл на бирже, наделал больших долгов, и теперь его векселя, выданные на довольно крупные суммы, попали в руки Гейли. Эта небольшая справка должна служить ключом к предыдущему разговору.

 Что касается Элизы, то, подойдя к дверям столовой, она уловила несколько слов, из которых ей легко было заключить, что гость — работорговец и хочет купить кого-то у ее хозяина.

 Выйдя в коридор, она хотела подслушать их дальнейшую беседу, но ей пришлось поспешить на зов хозяйки. И все же Элиза была почти уверена, что работорговец предложил мистеру Шелби продать ему ее мальчика. Неужели это ей только послышалось? Сердце замерло у нее в груди, потом бешено заколотилось, и она так крепко прижала к себе Гарри, что мальчик с удивлением посмотрел ей в лицо.

 — Милочка, что с тобой сегодня? — спросила Элизу миссис Шелби, когда та опрокинула умывальный кувшин, уронила рабочую корзинку и, наконец, сама того не замечая, подала хозяйке длинную ночную сорочку вместо шелкового платья, которое ей было приказано достать из гардероба.

 Элиза вздрогнула.

 — О миссис! — проговорила она, подняв на нее глаза, потом расплакалась и, всхлипывая, упала в кресло.

 — Элиза, милая! Что случилось? — воскликнула миссис Шелби.

 — О миссис, миссис! К хозяину приходил работорговец, они сидели в столовой и разговаривали. Я сама слышала.

 — Вот дурочка! Ну и что же из этого?

 — Миссис! Неужели хозяин продаст моего Гарри? — И бедняжка откинулась на спинку кресла, не в силах сдержать судорожные рыдания.

 — Продаст Гарри? Какие глупости! Будто ты не знаешь, что твой хозяин не ведет никаких дел с южными работорговцами и не продает своих слуг, разве только они выйдут из повиновения. Вот дурочка! Да кто захочет купить твоего Гарри? Ах ты глупенькая! Сама в нем души не чаешь и думаешь, что все от него в таком же восторге. Ну, перестань плакать и застегни мне платье. Вот так! А теперь уложи мне волосы, заплети их в косы, как я тебя учила, и не смей больше подслушивать под дверями.

 — Миссис, а вы не дадите своего согласия, если, если...

 — Какой вздор! Разумеется, нет! Что это за разговоры! Ведь не стала бы я продавать своих детей! И твоего тоже не продам. Нет, в самом деле, Элиза, ты уж слишком возомнила о Гарри! Стоит только человеку переступить порог, и тебе уж кажется, что он пришел покупать твоего малыша.

 Успокоенная уверенным тоном хозяйки, Элиза ловко и проворно одела ее, посмеиваясь над своими недавними страхами.

 Миссис Шелби была женщина незаурядная, наделенная большим умом и сердцем. Доброта и великодушие подкреплялись в ней религиозностью и твердостью убеждений, которым она неукоснительно следовала в жизни. Мистер Шелби, человек безразличный к вопросам религии, тем не менее уважал и ценил твердость взглядов жены и, может быть, даже немного побаивался ее. Он не мешал ей заботиться о слугах, учить их, наставлять добру, хотя сам не принимал в этом никакого участия. Ему, видимо, думалось, что набожности и доброты жены хватит с избытком на них обоих.

 После разговора с работорговцем его больше всего угнетала мысль, как сообщить жене о заключенной сделке и как отразить горячие возражения и настойчивые просьбы, которые он несомненно встретит с ее стороны.

 Миссис Шелби не подозревала о денежных затруднениях мужа и, полагаясь только на мягкость его характера, вполне искренне отмела в сторону подозрения Элизы. Больше того: этот разговор даже не заставил ее призадуматься, и, готовясь к поездке в гости, она ни разу не вспомнила о нем.

1 Кентукки — самый северный из рабовладельческих, Южных штатов, расположенный на границе с Северными штатами, где уже начиналось движение за освобождение негров от рабства.

2 Гимн — здесь: церковное песнопение.

3 Квартерон (от латинского слова "кварта" — четверть) — человек по деду или бабушке негритянского происхождения.

Глава II. Мать

 Элиза с малых лет воспитывалась у своей хозяйки, которая очень любила и баловала ее.
 Путешественники, попавшие в Южные штаты Америки, вероятно подмечали своеобразное изящество, мягкость голоса и манер, присущие многим квартеронкам и мулаткам1. В квартеронках эти природные качества к тому же часто сочетаются с ослепительной красотой и обаятельностью.
 Когда Элиза стала взрослой девушкой, миссис Шелби выдала ее замуж за наделенного недюжинными способностями молодого мулата, по имени Джордж Гаррис, раба из соседнего поместья.
 Хозяин отдал этого молодого человека на фабрику мешков, где природный ум и находчивость помогли Джорджу выдвинуться на первое место среди рабочих. Он изобрел машину для трепания конопли, что, принимая во внимание отсутствие технической выучки у изобретателя, свидетельствовало о его большом таланте.
 Своей привлекательной внешностью и обходительностью Джордж завоевал всеобщую любовь на фабрике. Но поскольку перед лицом закона этот одаренный молодой мулат был не человеком, а всего лишь вещью, он находился во власти грубого, ограниченного и деспотичного хозяина. Услышав об изобретении Джорджа, принесшем ему такую славу, сей джентльмен отправился посмотреть на своего умного раба. Владелец фабрики принял его с распростертыми объятиями и поздравил с тем, что ему принадлежит такой ценный невольник.
 Мистера Гарриса провели по всей фабрике. Джордж с гордостью показал ему свою машину и держался так свободно и так поразил хозяина своей красотой и мужественностью, что тот не мог не почувствовать собственного ничтожества. Как смеет его раб беспрепятственно всюду разгуливать, выдумывать какие-то машины и на правах равного беседовать с господами! Надо положить этому конец. Взять его отсюда немедленно, поставить на полевые работы, и тогда посмотрим, будет ли он по-прежнему задирать нос!
 Представьте же себе удивление фабриканта и всех, кто работал с Джорджем, когда хозяин вдруг потребовал причитающееся мулату жалованье и заявил о своем намерении увезти его домой.
 — Как же так, мистер Гаррис? — запротестовал фабрикант. — Для нас это полная неожиданность!
 — Ну и что ж такого? Ведь он принадлежит мне!
 — Мы готовы увеличить ему жалованье, сэр.
 — Дело не в этом, сэр. У меня нет никакой необходимости посылать своих людей работать на стороне.
 — Но, сэр, он ведь словно создан для этой работы!
 — Весьма возможно. А для той, на которую его ставил я, видно не создан?
 — Ведь Джордж изобрел машину! — вмешался в разговор один из мастеров, и весьма некстати.
 — Ах, машину! Машину, которая сберегает труд? Кому же еще изобрести такую штуку, как не ему! Уж тут насчет негров можете быть спокойны. Они большие любители сберегать свой труд. Нет, пусть собирается домой.
 Джордж в оцепенении слушал, как решалась его судьба по воле человека, противиться которому было невозможно. Он стоял, сложив руки на груди, сжав губы, но в душе его бушевал вулкан, огненной лавой разливавшийся по жилам. Он тяжело дышал, глаза его сверкали, словно раскаленные угли. Еще секунда — и последовал бы взрыв негодования, но доброжелательный фабрикант вовремя тронул Джорджа за руку и сказал вполголоса:
 — Не спорь, уезжай, а потом мы тебя как-нибудь выручим.
 Это не ускользнуло от внимания деспота: он понял, о чем идет речь, даже не разобрав слов, и решил во что бы то ни стало проявить хозяйскую власть над своей жертвой.
 Джорджа увезли домой и определили на самую черную работу. Он молчал, он не проронил ни одного непочтительного слова, но его сверкающие глаза и беспокойно нахмуренный лоб говорили сами за себя и служили неоспоримым доказательством того, что человека нельзя сделать вещью.
 Элиза встретилась с Джорджем и стала его женой в те счастливые времена, когда он работал на фабрике. Фабрикант благоволил к Джорджу и предоставлял ему полную свободу. Миссис Шелби со свойственной женщинам страстью к сватовству всецело одобряла этот брак, радуясь, что ее хорошенькая любимица нашла себе такую подходящую пару. Их обвенчали в парадной гостиной Шелби. Хозяйка сама убрала пышные волосы невесты флердоранжем2 и накинула на нее подвенечную фату, которой вряд ли когда-нибудь приходилось украшать более очаровательную головку. На этом торжестве не было недостатка ни в белых перчатках, ни в пирогах, ни в вине, ни в гостях, превозносивших и невесту и хозяйку, осыпавшую ее своими милостями.
 Первые два года Элиза часто виделась с мужем, и счастье их нарушила только смерть двух младенцев, которых она горячо любила и оплакивала так горько, что миссис Шелби даже мягко журила ее за это, с чисто материнской заботливостью стараясь обуздать страстную натуру молодой женщины и наставить ее на путь покорности воле божьей.
 Однако после рождения Гарри Элиза постепенно утешилась и нашла душевный покой. Ее измученное сердце раскрылось навстречу этому крохотному существу, раны зажили, и она снова обрела счастье, длившееся до тех пор, пока ее мужа не увели насильно с фабрики и не вернули на ферму, под власть его законного владельца.
 Недели через две после ухода Джорджа фабрикант, верный своему слову, посетил мистера Гарриса в надежде, что тот перестал гневаться, и, не скупясь на доводы, пытался уговорить его отпустить молодого мулата на прежнюю работу.
 — Не тратьте лишних слов, — упрямо ответил мистер Гаррис. — Я сам умею вести свои дела, сэр.
 — Боже меня упаси в них вмешиваться, сэр! Я только думаю, что в ваших же интересах отпустить к нам Джорджа на тех условиях, которые мы вам предлагаем.
 — Я прекрасно вас понимаю! Думаете, никто не заметил, как вы тогда переглядывались и перешептывались? Меня не проведешь, сэр! Мы живем в свободной стране, сэр! Джордж принадлежит мне, и я волен делать с ним что угодно. Вот так-то!
 Последняя надежда Джорджа угасла. Впереди его ждала жизнь, полная нудного, непосильного труда, отягченная вдобавок всеми мелкими придирками и унижениями, какие только может измыслить озлобившийся деспот.

1 Мулат — человек, один из родителей которого был негр.

Глава III. Муж и отец

Миссис Шелби уехала в гости. Стоя на веранде, Элиза унылым взглядом провожала удаляющуюся коляску, как вдруг плеча ее коснулась чья-то рука. Она быстро повернула голову, и ее красивые глаза радостно вспыхнули.

 — Это ты меня напугал, Джордж? Как я рада тебе! Миссис уехала до вечера. Пойдем ко мне и поговорим на свободе.

 С этими словами Элиза провела Джорджа в соседнюю с верандой маленькую, чисто прибранную комнатку, где она обычно занималась шитьем и всегда могла услышать зов хозяйки.

 — Как я рада! Что же ты не улыбнешься? Посмотри на Гарри — правда, он вырос? (Мальчик стоял рядом, цепляясь за материнскую юбку, и застенчиво поглядывал на отца из-под спутанных кудрей.) И такой стал красавчик! — Элиза откинула сыну волосы со лба и поцеловала его.

 — Лучше бы ему не родиться на свет божий! — с горечью воскликнул Джордж. — И ему и мне!

 Удивленная и напуганная такими словами, Элиза опустилась на стул, прижалась головой к плечу мужа и залилась слезами.

 — Не надо, Элиза! Прости, что я тебя огорчаю, бедняжка моя! — нежно сказал он. — Прости... Зачем мы с тобой встретились?! С другим ты была бы счастлива.

 — Джордж, Джордж! Как ты можешь так говорить? Что случилось? Ведь до сих пор мы были счастливы.

 — Да, мы были счастливы, дорогая, — сказал Джордж. Потом, посадив Гарри на колени, он пристально посмотрел в прекрасные темные глаза мальчика и обеими руками провел по его длинным кудрям. — Вылитая мать! А ты, Элиза, красивее и лучше всех женщин на свете. Но зачем мы с тобой узнали друг друга?!

 — Не надо так говорить, Джордж!

 — Что нас ждет, Элиза? Несчастье, одно несчастье! Моя жизнь горька, как полынь. Я гибну. Я жалкий, несчастный раб, который и тебя потянет за собой на дно. Какой смысл стремиться к чему-то, добиваться знаний? Какой смысл жить? Поскорее бы лечь в могилу — и все!

 — Это грешно, Джордж! Я знаю, как тебе было тяжело расстаться с фабрикой, и хозяин у тебя жестокий, но потерпи, может быть...

 — "Потерпи"? — перебил ее Джордж. — Разве я мало терпел? Разве я сказал хоть слово, когда он ни с того ни с сего взял меня с фабрики, где все были так добры ко мне? Весь мой заработок шел ему, до последнего цента, и никто не скажет, что я плохо работал.

 — Да, это ужасно... Но ведь он, как-никак, твой хозяин.

 — Мой хозяин! А кто его поставил надо мной хозяином? Вот что нейдет у меня из ума. Какое он имеет право распоряжаться мной? Я такой же человек, как он. Нет, не такой, а лучше! Я больше его смыслю в делах. Я читаю быстрее, пишу чище. И всем этим я обязан только самому себе, а никак не хозяину. Я научился грамоте против его воли. Какое же он имеет право превращать меня в ломовую лошадь, отнимать у меня возможность заниматься делом — делом, которое ему не по разуму? Ведь теперешний мой труд под стать только скотине! Он хочет, чтобы я смирился, хочет унизить меня и нарочно посылает на самую тяжелую, самую черную работу.

 — Джордж! Не пугай меня! Что с тобой? Ты никогда так не говорил! Я боюсь! Ты задумал что-то страшное! Я все понимаю, но сдержи себя, Джордж, ради меня... ради Гарри!

 — Я долго сдерживался и долго терпел, но мне тяжелее день ото дня. Сил человеческих нет выносить такую жизнь! Он не упускает случая, чтобы оскорбить меня, поиздеваться надо мной. Мне думалось так: хорошо, буду работать, буду молчать, а свободное время употреблю на занятия, на чтение книг. Но он видит, что я справляюсь с работой, и подбавляет все больше и больше. "Хоть ты и молчишь, — говорит, — а в тебе сидит дьявол, и этого дьявола надо вывести на чистую воду". Ну что ж, недалек тот день, когда мой дьявол сорвется с цепи, да только он об этом первый пожалеет!

 — О господи! Что же нам делать? — с тоской в голосе сказала Элиза.

 — Вот, например, вчера, — продолжал Джордж. — Я грузил камни на телегу, а сын хозяина, молодой мистер Том, стоит рядом и щелкает плетью. Лошадь шарахается. Я попросил его перестать, вежливо попросил — ничего не помогает. Опять прошу, и вдруг он давай меня хлестать. Я удержал его за руку, а он закричал, начал лягаться и кинулся к отцу с жалобой, будто я его ударил. Тот разъярился: "Сейчас ты узнаешь, кто твой хозяин!" Привязал меня к дереву, наломал прутьев и говорит мистеру Тому: "Бей его, пока не устанешь". А тот рад стараться... Когда-нибудь припомнят они этот день! — Молодой мулат нахмурился и так сверкнул глазами, что его жена испуганно вздрогнула.

 — Кто поставил надо мной этого человека — вот что я хочу знать!

 — А я, — грустно проговорила Элиза, — я всегда думала, что должна во всем повиноваться своим хозяевам.

 — Ты — другое дело. Они растили тебя, как собственного ребенка, кормили, одевали, баловали, обучали грамоте. Это дает им какие-то права. А ведь я знал одни побои, одни колотушки и брань и радовался, когда обо мне забывали. Разве я в долгу перед своим хозяином? Он получил сполна за мое содержание, получил во сто крат больше, чем следовало. Нет, довольно терпеть! Довольно! — воскликнул Джордж, сжимая кулаки.

 Элиза молчала. Ей никогда еще не приходилось видеть мужа в таком гневе.

 — А твой подарок — бедный маленький Карло! — снова заговорил Джордж. — Эта собачонка была моим единственным утешением. Карло спал со мной, днем не отходил от меня ни на шаг, а глаза какие были умные, словно все понимает. Так вот. На днях я собрал у кухни разных объедков и кормлю его, а хозяин увидел и говорит: "За мой счет кормишь! Если все мои негры заведут себе собак, это мне не по карману будет". Велел привязать ему камень на шею и утопить в пруду.

 — Джордж! И ты согласился?

 — Я? Как бы не так! Впрочем, все обошлось без меня. Они с Томом бросили несчастного Карло в воду и закидали его камнями, а он так жалобно на меня смотрел, будто спрашивал: "Что же ты не спасаешь?.." Опять меня били — за то, что отказался топить. А, пускай бьют! Когда-нибудь хозяин поймет, что таких, как я, палкой не смиришь. И пусть остерегается, не то ему плохо придется!

 — Что ты задумал, Джордж? Не бери греха на душу! Положись на господа-бога, и он избавит тебя от мучений.

 — Я не такой добрый христианин, как ты, Элиза. Мое сердце полно злобы. Я не могу положиться на бога, раз он допускает такую несправедливость.

 — Нельзя терять веру, Джордж! Моя хозяйка говорит — даже в самые тяжелые дни мы должны верить, что господь делает все нам на благо.

 — Хорошо так говорить людям, которые нежатся на мягких диванах и разъезжают в каретах! На моем месте они запели бы другую песенку. Я бы рад быть хорошим, добрым, да не выходит. Сердце во мне горит, не могу смириться. И ты не смиришься, когда я скажу тебе то, что надо сказать. Ты еще всего не знаешь.

 — Боже мой! О чем ты?

 — А вот о чем. Последнее время хозяин несколько раз принимался говорить, что напрасно он позволил мне жениться на стороне, что мистер Шелби и все его друзья ему ненавистны — они гордецы и не хотят с ним знаться, а я будто бы набрался гордости от тебя. Он грозил, что не будет больше отпускать меня сюда, а женит на ком-нибудь из наших. Я сначала принимал это за пустые угрозы, но вчера он приказал мне взять в жены Мину и перебраться к ней в хижину, а если я не соглашусь, он продаст меня на Юг.

 — Да ведь ты обвенчан со мной, нас венчал священник, как белых! — простодушно сказала Элиза.

 — А разве ты не знаешь, что раб не может жениться? В нашей стране закон его не защищает. Если хозяин захочет разлучить нас, мне тебя не удержать. Вот почему я говорю: зачем мы встретились, зачем я родился на свет божий! Нам с тобой и нашему несчастному ребенку было бы лучше вовсе не родиться. Может быть, и его ждет та же участь!

 — Ну что ты! Мой хозяин такой добрый!

 — Да, но кто знает, как все сложится дальше? Он может умереть, и тогда Гарри продадут. Какая нам радость, что сын у нас такой красивый и умненький? Говорю тебе, Элиза: каждая минута счастья, которую дает тебе ребенок, отольется потом слезами. Нам не сберечь такое сокровище.

 Эти слова поразили Элизу в самое сердце. Перед ее мысленным взором встал работорговец. Бледная, еле переводя дыхание, она выглянула на веранду, куда убежал ее мальчик, которому наскучил серьезный разговор родителей. Сейчас он с торжествующим видом скакал там верхом на трости мистера Шелби. Элиза чуть было не рассказала мужу о своих опасениях, но вовремя сдержалась.

 "Нет! Довольно с него горя, — подумала она. — Я ничего ему не скажу. Да это все пустые страхи. Миссис никогда нас не обманывает".

 — Так вот, Элиза, — с горечью проговорил Джордж, — крепись, моя дорогая... и прощай, я ухожу.

 — Уходишь, Джордж? Куда?

 — В Канаду, — ответил он, расправляя плечи. — И я тебя выкуплю, как только доберусь туда. Это наша единственная надежда. Я выкуплю и тебя и сына. Клянусь, что выкуплю!

 — Боже мой! А если тебя поймают, Джордж!

 — Не поймают. Живым я не дамся. Умру или добьюсь свободы!

 Наложишь на себя руки?

 — Это не понадобится. Они сами меня убьют, потому что продать себя я не позволю.

 — Джордж! Не бери греха на душу, хотя бы ради меня! Не губи ни себя, ни других! Искушение велико, но не поддавайся ему. Если ты решил бежать, беги, только будь осторожен! Моли господа, чтобы он помог тебе!

 — Подожди, Элиза! Послушай, как я решил. Хозяин послал меня с письмом к мистеру Симзу, который живет за милю отсюда. Он, наверное, рассчитывает, что я зайду к тебе, расскажу обо всем, и радуется — ведь ему лишь бы досадить "этим Шелби". Я вернусь домой печальный, смирный — понимаешь? — будто всему конец. У меня уже почти все готово, есть и люди, которые мне помогут, и через неделю другую меня хватятся и не найдут. А теперь прощай, — закончил Джордж и, взяв Элизу за руки, долго смотрел ей в глаза.

 Они стояли молча. Потом несколько сказанных напоследок слов, горькие слезы, рыдания — так прощаются люди, когда их надежда на новую встречу тоньше паутины. И вот муж и жена расстались.

Глава IV. Вечер в хижине дяди Тома

Дядя Том жил в маленькой бревенчатой хижине, стоявшей возле самого господского дома. Перед хижиной был разбит небольшой садик, где, окруженные всяческой заботой, каждое лето произрастали клубника, малина и много других ягод и овощей. Большие ярко-оранжевые бегонии и ползучие розы, переплетаясь между собой, почти скрывали от глаз бревенчатый фасад хижины. Однолетние ноготки, петунья и вербена тоже находили себе уголок в этом саду и распускались пышным цветом, к вящему удовольствию и гордости тетушки Хлои.

 А теперь, читатель, войдем в самую хижину.

 Ужин в господском доме закончен, и тетушка Хлоя, которая в качестве главной поварихи руководила его приготовлением, предоставила уборку и мытье посуды младшим кухонным чинам и удалилась в свои собственные уютные владения "покормить старика". Следовательно, вы можете не сомневаться, что это она стоит у очага, наблюдая за сковородой, на которой что-то шипит, и время от времени с озабоченным видом поднимая крышку кастрюли, откуда несутся запахи, явно свидетельствующие о наличии там чего-то вкусного. Лицо у тетушки Хлои круглое, черное и так лоснится, будто оно смазано яичным белком, как чайные сухарики ее собственного приготовления. Эта пухлая физиономия, увенчанная свеженакрахмаленным клетчатым тюрбаном, сияет спокойной радостью, не лишенной, если уж говорить начистоту, оттенка некоторого самодовольства, как и подобает женщине, заслужившей славу первой кулинарки во всей округе.

 Тетушка Хлоя была поварихой по призванию, по сердечной склонности. Завидев ее, каждая курица, каждая индюшка, каждая утка на птичьем дворе впадала в тоску и думала о своей близкой кончине. А тетушка Хлоя действительно была до такой степени поглощена мыслями о всевозможных начинках, о жаренье и паренье, что появление этой женщины не могло не навести ужаса на любую склонную к размышлениям птицу. Ее изделия из маисовой муки — всякие там оладьи, пышки, лепешки и прочее, всего не перечислишь — представляли собой неразрешимую загадку для менее опытных кулинарок, и у тетушки Хлои только бока ходили от смеха, когда она, полная законной гордости, рассказывала о бесплодных попытках какой-нибудь своей товарки подняться на высоту ее искусства.

 Приезд гостей в господский дом, приготовление парадных обедов и ужинов пробуждали все душевные силы тетушки Хлои, и ничто так не радовало ее глаз, как зрелище дорожных сундуков, горой наваленных на веранде, ибо они предвещали ей новые хлопоты и новые победы.

 Но сейчас тетушка Хлоя заглядывает в кастрюлю, и за этим занятием мы и оставим ее до тех пор, пока не дорисуем нашей картины.

 В одном углу хижины стоит кровать, аккуратно застеленная белым покрывалом, перед ней — ковер, довольно солидных размеров, свидетельствующий о том, что тетушка Хлоя не последний человек в этом мире. И ковер и кровать, возле которой он лежит, и весь этот уголок окружены особым уважением и, по возможности, охраняются от набегов и бесчинств малышей. По сути дела, уголок тетушки Хлои служит не больше не меньше как гостиной. У другой стены хижины видна еще одна кровать, не столь пышная и, по-видимому, предназначенная для спанья. Стена над очагом украшена многоцветными литографиями на темы из священного писания и портретом генерала Вашингтона1, исполненным в столь самобытной живописной манере, что сей славный муж был бы немало удивлен, если б ему пришлось увидеть такое свое изображение.

 В тот вечер, который мы описываем, на простой деревянной скамье в углу хижины сидели двое курчавых мальчиков с блестящими темными глазами и лоснящимися круглыми рожицами. Они с интересом наблюдали за первыми попытками самостоятельного передвижения крохотной девочки, кои, как это всегда бывает, состояли в том, что она становилась на ноги, секунду пыталась сохранить равновесие и шлепалась на пол, причем каждое ее падение бурно приветствовалось зрителями, как нечто из ряда вон выходящее.

 Перед очагом стоял стол, явно страдавший застарелым ревматизмом, на столе была постлана скатерть, а на ней красовались весьма аляповатые чашки, тарелки и другие принадлежности вечерней трапезы. За этим столом сидел лучший работник мистера Шелби, дядя Том, которого мы должны обрисовать читателю с возможно большей полнотой, поскольку он будет главным героем нашей книги. Дядя Том — человек рослый, могучий, широкий в плечах, с лицом сосредоточенно умным, добрым и благодушным. Во всем его облике ощущается большое чувство собственного достоинства, доверчивость и душевная простота.

 Дядя Том сидел, устремив внимательный взгляд на лежащую перед ним грифельную доску, на которой он медленно и терпеливо выводил буквы под наблюдением мистера Джорджа — веселого, живого мальчика тринадцати лет, несомненно отдающего себе полный отчет в солидности своего положения как наставника.

 — Не так, дядя Том, не так, — быстро проговорил Джордж, увидев, что дядя Том старательно выводит задом наперед букву "Е". — Это получается цифра "3".

 — Ах ты, господи! Да неужто? — сказал дядя Том, восхищенно глядя, как молодой учитель проворно пишет одну за другой букву "Е" и цифру "3" для его вразумления. Потом он взял грифель и с тем же терпением принялся писать дальше.

 — А белые за что ни возьмутся — у них все спорится! — сказала тетушка Хлоя, поднимая вилку с кусочком сала, которым она смазывала сковородку, и с гордостью глядя на молодого хозяина. — Вот уж мастер писать, читать! А как вечер, так к нам — и нас учит. До чего же любопытно, прямо заслушаешься!

 — А до чего же я проголодался! — сказал Джордж. — Торт еще не скоро будет готов?

 — Скоро, мистер Джордж, скоро, — ответила тетушка Хлоя, приподымая крышку и заглядывая в кастрюлю. — Ишь, как подрумянился — чистое золото! Уж за меня можете быть спокойны. Вот недавно миссис велела Салли испечь торт. Пусть, говорит, учится. А я говорю: "Да ну вас, миссис! Смотреть тошно, когда добро зря переводят. Вы полюбуйтесь, как он у нее поднялся: с одного боку — ни дать ни взять, мой башмак. Да ну вас!" — говорю.

 Выразив этим последним восклицанием все свое презрение к неопытности Салли, тетушка Хлоя быстро сняла крышку с кастрюли и открыла взорам присутствующих великолепно выпеченный торт, которого не постыдился бы любой городской кондитер. Этот торт, по-видимому, должен был служить главным козырем тетушки Хлои, и теперь она всерьез принялась за приготовления к ужину.

 — Моз, Пит! Марш отсюда, черномазые! Полли, душенька моя, подожди немножко, мама свою дочку тоже покормит. Теперь, мистер Джордж, уберите книги, садитесь как следует с моим стариком, а я мигом подам колбасу и наложу вам полные тарелки оладьев.

 — Меня ждали домой к ужину, — сказал Джордж, — но я не такой простачок, знаю, где лучше.

 — Ну еще бы вам не знать, душенька вы моя! — воскликнула тетушка Хлоя, накладывая ему на тарелку гору оладьев. — Ваша старая тетушка всегда вам припасет самый лакомый кусочек. Да ну вас совсем! Еще бы вам не знать! — И с этими словами окончательно развеселившаяся тетушка Хлоя ткнула Джорджа пальцем в бок, после чего снова подскочила к очагу.

 — А теперь примемся за торт, — произнес Джордж, лишь только сковорода прекратила свою бурную деятельность, и взмахнул большим ножом над сим произведением кулинарного искусства.

 — Побойтесь бога, мистер Джордж! — в ужасе воскликнула тетушка Хлоя, схватив его за руку. — Резать мой торт таким огромным ножом! Да вы его сомнете, всю красоту испортите! У меня для этого есть особый ножик — старый, тоненький. Вот, возьмите. Ну что? Точно в пух вошел! Теперь ешьте на здоровье. Лучше этого торта нигде не сыщете.

 — А Том Линкен говорит, — с полным ртом забормотал Джордж, — Том Линкен говорит, что их Джинни стряпает лучше тебя.

 — Да разве Линкены чего-нибудь стоят по сравнению с нашими хозяевами! — презрительно ответила тетушка Хлоя. — Люди они почтенные, простые, ничего не скажешь, но что касается всяких там премудростей, так где им! Посадите-ка вы мистера Линкена рядом с мистером Шелби! А миссис Линкен? Разве она может войти в гостиную эдакой павой, как моя хозяйка? Да ну вас совсем! Что вы мне рассказываете об этих Линкенах! — И тетушка Хлоя вскинула голову, твердо уверенная в своем знании света.

 — Да ты сама говорила, что Джинни неплохая стряпуха! — не унимался Джордж.

 — Правильно, — ответила тетушка Хлоя, — я могла так сказать. Джинни умеет стряпать попросту, без затей. Кукурузные лепешки спечет, хлебы поставит. Оладьи у нее получаются не бог весть какие, но есть можно. Зато уж если надо приготовить что-нибудь позатейливее... Господи помилуй, да разве ей справиться! Она и пироги печет — что верно, то верно, — а какая у них верхняя корочка? Сумеет она замесить тесто, чтобы оно как пух было, во рту таяло? Когда мисс Мери выдавали замуж, Джинни показала мне, какой она испекла свадебный пирог. Мы с ней подружки, вы сами это знаете, и я, конечно, ни единым словом не обмолвилась, а сама-то думаю — я бы из-за такого пирога целую неделю глаз не сомкнула. Тоже — пирог, называется!

 — А по-моему, Джинни осталась очень довольна своим пирогом, — сказал Джордж.

 — Довольна? Ну еще бы! Потому она мне и похвасталась им, что не знает, какие бывают настоящие-то пироги. А что с Джинни спрашивать? Разве она виновата? В таком уж доме живет. Ах, мистер Джордж, цены вы не знаете своей семье и своему воспитанию! — Тетушка Хлоя вздохнула и с чувством закатила глаза.

 — Зато я знаю цену нашим пирогам и пудингам, — сказал Джордж. — Спроси Тома Линкена, как я перед ним задираю нос.

 Тетушка Хлоя плюхнулась на стул и залилась веселым смехом, потешаясь над остроумной шуткой своего молодого хозяина. Слезы катились по ее глянцевитым черным щекам, время от времени она переводила дух, хлопала мистера Джорджа по плечу, тыкала его пальцем в бок, говорила: "Да ну вас совсем, да вы меня уморите, как бог свят уморите!", называла его проказником и заливалась смехом все раскатистее и громче, так что Джордж под конец счел свое остроумие крайне опасным и решил впредь шутить с осторожностью.

 — Значит, вы ему напрямик так и сказали? Уж эта молодежь, чего она только не придумает! И нос перед ним задираете? Ох, мистер Джордж, вы и мертвого рассмешите!

 — Да, да, так напрямик и заявил: "Том, — говорю, — не мешало бы тебе попробовать пирогов нашей тетушки Хлои. Вот объедение-то!"

 — А правда, жалко, что он не пробовал, — сказала тетушка Хлоя, чье доброе сердце сразу разжалобила столь горькая участь Тома. — Пригласите его как-нибудь к обеду, мистер Джордж. С вашей стороны это будет очень хорошо.

 — Я хочу позвать Тома как-нибудь на будущей неделе, — сказал Джордж. — А уж ты постарайся, тетушка Хлоя. Пусть удивляется. Мы его так накормим, что он долго не забудет нашего угощения.

 — Хорошо, хорошо! — обрадовалась тетушка Хлоя. — Уж я вас не подведу, вот увидите. Каких мы только обедов не устраивали! Боже ты мой! Помните, я испекла большой-пребольшой пирог с курятиной, когда у нас был генерал Нокс? Мы с миссис в тот день чуть не повздорили. С этими леди иной раз такое начинает твориться, что только руками разводишь. Человек занят важным делом, настроился серьезно, волнуется, а они шагу тебе не дают ступить, во все готовы вмешаться. Вот и моя миссис: то так мне велит, то эдак. Наконец сил моих больше не стало! "Миссис, — говорю, — поглядите вы на свои белые ручки да на тонкие пальчики все в кольцах. Ни дать ни взять, лилии в капельках росы! А у меня вон какие ручищи — словно черные обрубки. Так как же, по-вашему? Кому господь положил печь пироги, а кому сидеть в гостиной?" Вот я как осмелела, мистер Джордж!

 — А что мама сказала? — спросил тот.

 — Что сказала? Знаете, какие у нее глаза? Большие, красивые. Промелькнула в них усмешка, и, слышу, говорит: "Хорошо, тетушка Хлоя, пусть будет по-твоему", и ушла к себе в гостиную. Меня бы за такую смелость оттрепать надо, но уж какая я есть, такая и есть — не люблю, когда мне мешают на кухне.

 — А тот обед удался на славу, я помню, все его похваливали, — сказал Джордж.

 — Похваливали? А вы думаете, я не стояла за дверью, не видела, как генералу три раза подкладывали пирога на тарелку? А он ест и приговаривает: "У вас просто замечательная повариха, миссис Шелби!" Ох! Как я тогда жива осталась!.. А генерал, он понимает, что такое хороший стол, — горделиво продолжала тетушка Хлоя. — Почтенный человек. Их семья одна из самых знатных в старой Виргинии2. Он не хуже меня знает толк в пирогах, а в них, мистер Джордж, не всякий разбирается. Я тогда еще подумала: "Ну, генералу все тонкости известны".

 К этому времени Джордж достиг той степени насыщения, когда уже кусок не идет в горло, и поэтому он наконец-то соизволил заметить две курчавые головки и две пары горящих глаз, которые с жадностью следили с другого конца комнаты за тем, что делается у стола.

 — Моз, Пит, получайте! — крикнул Джордж, бросив им по большому куску торта. — Вам, наверное, тоже хочется? Тетушка Хлоя, накорми их.

 Гость и хозяин пересели в уютный уголок поближе к очагу, а тетушка Хлоя, нажарив еще целую гору оладьев, посадила малютку на колени и начала совать кусочки по очереди то ей, то себе, то Мозу и Питу, которые предпочитали поедать свою порцию, катаясь по полу, щекоча друг друга и время от времени хватая сестренку за ноги.

 — Да ну вас совсем! — покрикивала на шалунов мать и, когда возня принимала слишком буйный характер, беззлобно пинала их ногой под столом. — Белые в гости пришли, а им хоть бы что! Перестать сию же минуту! Сидите смирно, не то спущу я вас на одну пуговицу ниже, дайте только мистеру Джорджу уйти.

 Трудно сказать, что означала эта страшная угроза; во всяком случае, ее зловещая неопределенность не произвела никакого впечатления на малолетних грешников.

 — Фу ты, господи! — воскликнул дядя Том. — Им бы целый день веселиться, угомона на них нет.

 Тут оба мальчугана вылезли из-под стола и, все перемазанные патокой, кинулись целовать сестренку.

 — Да ну вас совсем! — крикнула мать, отстраняя рукой их курчавые головы. — Приклеитесь друг к дружке, потом вас не разлепишь. Марш к колодцу, умойтесь как следует!

 И она сопроводила свои слова довольно увесистым шлепком, который исторг лишь новый взрыв смеха у малышей, кубарем выкатившихся за дверь.

 — Видали когда-нибудь таких негодников? — благодушно спросила тетушка Хлоя и, взяв старенькое полотенце, плеснула на него воды из треснувшего чайника и стала смывать патоку с лица и рук малютки.

 Натерев дочку до блеска, она посадила ее Тому на колени, а сама занялась уборкой посуды. Девочка тут же начала тянуть отца за нос, царапать ему лицо и — что доставляло ей особенное удовольствие — запускать свои пухлые ручонки в его курчавую шевелюру.

 — Ишь, озорница! — сказал Том, держа дочку на вытянутых руках, потом встал, посадил ее себе на плечо и давай прыгать и приплясывать с нею по комнате.

 Мистер Джордж махал платком, Моз и Пит, уже успевшие вернуться, бегали за ними, ревя, как всамделишные медведи, и под конец тетушка Хлоя заявила, что они своей возней "совсем ее без головы оставили". Поскольку эта хирургическая операция производилась здесь ежедневно, заявление тетушки Хлои нисколько не умерило всеобщего веселья, и тишина наступила в хижине лишь тогда, когда все накричались, набегались и натанцевались до полного изнеможения.

 — Ну, кажется, угомонились, — сказала тетушка Хлоя, выдвигая на середину комнаты низенькую кровать на колесиках. — Моз и ты, Пит, ложитесь спать...

x x x

 Пока все это происходило в хижине работника, в доме хозяина разыгрывалась совсем другая сцена.

 Работорговец и мистер Шелби сидели в той же столовой, за тем же столом, на котором возле чернильницы лежали какие-то бумаги.

 Мистер Шелби подсчитывал пачки денег и одну за другой передавал их работорговцу.

 — Все правильно, — сказал тот, в свою очередь пересчитав деньги, — а теперь проставьте свою подпись.

 Мистер Шелби торопливо придвинул к себе купчую3, подписал ее и отодвинул в сторону вместе с деньгами. Ему, видимо, хотелось поскорее покончить с неприятным делом. Гейли вынул из своего потрепанного саквояжа лист пергаментной бумаги и, просмотрев его, передал мистеру Шелби, который потянулся за ним, стараясь не выдать своего нетерпения.

 — Ну, вот и покончили, — сказал работорговец, вставая из-за стола.

 — Да, покончили, — в раздумье проговорил мистер Шелби и, глубоко вздохнув, повторил: — Покончили!

 — А вы как будто вовсе и не рады, — удивился работорговец.

 — Гейли, — сказал мистер Шелби, — я надеюсь, вы будете помнить, что дали мне честное слово не продавать Тома в неизвестные руки.

 — Да вы сами только что это сделали, сэр, — сказал работорговец.

 — Как вам известно, меня вынудили к этому обстоятельства, — высокомерно ответил Шелби.

 — И меня могут вынудить, — сказал работорговец. — Да ладно, я уж постараюсь подыскать вашему Тому местечко получше. А что касается хорошего обращения, так на этот счет можете не беспокоиться. Чего другого, а жестокости во мне, благодарение создателю, и в помине нет.

 Памятуя прежние доводы, которые Гейли приводил в доказательство своей гуманности, мистер Шелби не очень-то был обнадежен его заверениями, но так как ни на что другое рассчитывать ему не приходилось, он молча проводил работорговца из комнаты и, оставшись один, закурил сигару.

1 Джордж Вашингтон (1732-1799) — главнокомандующий американскими войсками в войне с Англией за независимость (1775-1783). После этой войны Джордж Вашингтон стал первым президентом Соединенных Штатов Америки.

2 Виргиния — соседний с Кентукки штат, расположенный на территории, раньше других заселенной европейцами.

3 Купчая, или купчая крепость, — документ о покупке имущества.

Глава V показывает, как одушевленная собственность относится к перемене хозяев

Мистер и миссис Шелби ушли к себе в спальню. Сидя в большом кресле, мистер Шелби просматривал дневную почту, а его жена стояла перед зеркалом и расчесывала волосы, которые ей так искусно уложила накануне Элиза. Увидев побледневшее лицо и запавшие глаза своей служанки, миссис Шелби отпустила ее в тот вечер раньше обычного и велела ложиться спать. И сейчас, причесываясь на ночь, она вдруг вспомнила их недавний разговор и спросила мужа небрежным тоном:

 — Да, кстати, Артур, кто этот неотесанный субъект, которого вы сегодня привели к обеду?

 — Его зовут Гейли, — ответил Шелби и беспокойно задвигался в кресле, не поднимая головы от письма.

 — Гейли? А кто он такой и что ему здесь понадобилось?

 — Я вел с ним кое-какие дела, когда был последний раз в Натчезе, — сказал мистер Шелби.

 — И на этом основании он теперь считает себя своим человеком в нашем доме и напрашивается к обеду?

 — Нет, я сам его пригласил. Надо было подписать счета.

 — Он работорговец? — спросила миссис Шелби, подметив смущенный тон мужа.

 — Откуда вы это взяли, дорогая? — сказал Шелби и взглянул на нее.

 — Да, собственно, ниоткуда. Просто вспомнила, как Элиза прибежала ко мне после обеда, расстроенная, вся в слезах, и уверяла, будто бы она слышала, что работорговец предлагал вам продать ее мальчика. Такая чудачка!

 — Она слышала? — повторил мистер Шелби и несколько минут не отрывал глаз от письма, не замечая, что держит его вверх ногами.

 "Рано или поздно это выяснится, — думал он, — лучше уж признаться сейчас".

 — Я отругала Элизу, — продолжала миссис Шелби, расчесывая волосы, — и сказала, что вы никогда не ведете дел с подобными людьми. Ведь вам и в голову не придет продавать наших негров, особенно в такие руки.

 — Да, Эмили, — сказал ее муж, — до сих пор не приходило. Но теперь дела мои так повернулись, что ничего другого не придумаешь. Кое-кого придется продать.

 — Этому человеку? Немыслимо! Мистер Шелби, да вы шутите!

 — К сожалению, нет, — сказал Шелби. — Я решил продать Тома.

 — Как! Нашего Тома? Доброго, преданного негра, который служит вам с детских лет! Мистер Шелби! Вы же обещали освободить его, мы с вами столько раз говорили ему об этом! В таком случае, меня ничто не удивит, меня не удивит даже, если вы захотите продать Гарри, единственного сына несчастной Элизы. — В словах миссис Шелби слышались и негодование и горечь.

 — Хорошо, Эмили, узнайте же все до конца. Я решил продать Тома и Гарри. И не понимаю, почему вы считаете меня каким-то извергом! Другие делают это чуть ли не ежедневно.

 — Но почему вам понадобилось продавать именно их? Мало ли у нас других негров, если уж надо кого-то продать?

 — Потому что за них дают самую высокую цену — вот почему. Вы правы, можно было бы выбрать кого-нибудь еще. Этот человек предлагал мне большие деньги за Элизу. Вас это устраивает?

 — Негодяй! — воскликнула миссис Шелби.

 — Я даже не стал его слушать, щадя ваши чувства. Отдайте мне справедливость хотя бы в этом.

 — Простите меня, — сказала миссис Шелби, овладев собой. — Я напрасно погорячилась. Но это так неожиданно! Позвольте мне хотя бы замолвить слово за этих несчастных Том негр, но сколько в нем благородства, сколько преданности! Я уверена, мистер Шелби, что если б это понадобилось, он отдал бы за вас жизнь.

 — Да, знаю. Но зачем об этом говорить? Я не могу поступить иначе.

 — Давайте пойдем на жертвы. Пусть часть лишений падет и на меня. О, мистер Шелби! Я всегда старалась — старалась ото всей души, как и подобает христианке, выполнять свой долг по отношению к этим несчастным, бесхитростным существам, которые всецело зависят от нас. Я окружала их заботами, наставляла добру, следила за ними. Вот уже сколько лет они делятся со мной своим горем, своими радостями. Подумайте сами: разве я смогу смотреть в глаза нашим неграм, если ради какой-то ничтожной выгоды мы продадим бедного Тома — прекрасного, безгранично верящего нам человека, и отнимем у него все, что он любит и ценит! Я учила каждого из них быть хорошим семьянином, мужем, отцом, учила детей почитать родителей. Так неужели же теперь мы открыто признаем, что деньги для нас превыше родственных уз, как бы они ни были священны! А Элиза! Сколько я наставляла ее, учила быть хорошей матерью. Что же мне сказать ей, если вы отнимете у нее Гарри и продадите его человеку, лишенному всяких принципов, всякой морали! Разве она будет мне верить после этого?

 — Мне очень больно огорчать вас, Эмили, очень больно, — сказал мистер Шелби. — Я уважаю ваши чувства, хотя, не скрою, разделять их с вами полностью не могу. Но поверьте моему слову — все это бесполезно. Я не в состоянии поступить иначе. Мне не хотелось говорить вам об этом, Эмили, но в двух словах дело обстоит так: продать придется или этих двоих, или решительно все. Другого выхода нет. К Гейли попали мои векселя, и если я не расплачусь с ним, он пустит нас по миру. Я ухищрялся как мог, собрал все деньги, какие у меня были, взял в долг — только что не просил подаяния, но для полного расчета надо продать Тома и Гарри. Мальчик приглянулся Гейли, он потребовал, чтобы я продал его, и только на этом условии согласился уладить наши дела. Я тут ни в чем не волен. Вы принимаете так близко к сердцу продажу этих двух негров, но каково будет, если нам придется расстаться со всем, что у нас есть?

 Эти слова потрясли миссис Шелби. Она подошла к туалетному столику, закрыла лицо руками, и из ее груди вырвался стон:

 — Проклятие божие лежит на рабстве, и оно поражает как рабов, так и господ. И я, безумная, думала, что мне удастся исправить это страшное зло! Какой грех владеть рабами при наших законах! Я всегда это чувствовала, всегда, еще с детских лет. Но меня увлекала мысль, что рабовладельчество можно как-то скрасить добротой, вниманием к неграм, что рабство покажется нашим невольникам лучше свободы! Ну не безумие ли это!

 — Эмили! Я вижу, вы стали настоящей аболиционисткой1!

 — Аболиционисткой? Ах, если бы аболиционисты знали о рабстве то, что знаю о нем я, тогда они могли бы об этом говорить с большим основанием. Нет, нам нечему у них научиться. Меня всегда тяготило то, что у нас есть рабы. Я считаю, что этого не должно быть!

 — Следовательно, вы расходитесь во мнениях со многими набожными и умными людьми, — сказал мистер Шелби. — Вспомните последнюю воскресную проповедь.

 — Я не желаю слушать такие проповеди, и таким проповедникам в нашей церкви тоже не место. Священники не в силах бороться со злом так же, как и мы, но зачем же они оправдывают его! Это всегда казалось мне противным здравому смыслу. И я почти уверена, что вам тоже не понравилась последняя воскресная проповедь.

 — Да, — сказал Шелби, — откровенно говоря, служители божий иной раз заходят гораздо дальше нас, бедных грешников. Мы со многим вынуждены мириться, на многое вынуждены смотреть сквозь пальцы, но когда женщины или священники перестают считаться с моралью и с благопристойностью, это уже никуда не годится. Я надеюсь, моя дорогая, что теперь вы убедились, насколько такой шаг необходим, — убедились, что лучшего выхода из положения найти нельзя.

 — Да, да, — произнесла миссис Шелби, рассеянно трогая свои золотые часы. — У меня нет крупных драгоценностей, — в раздумье продолжала она. — Но, может быть, вы возьмете вот эти часики? В свое время они стоили дорого. Я пожертвовала бы всем, что у меня есть, лишь бы спасти ребенка Элизы... хотя бы его одного.

 — Мне очень больно, Эмили, что это вас так расстраивает, — сказал Шелби, — но теперь уже ничем не поможешь. Дело сделано, купчие крепости подписаны, и Гейли увез их с собой. Благодарите бога, что все обошлось сравнительно благополучно. Этот человек мог разорить нас. Если б вы знали Гейли так, как знаю его я, вы бы поняли, что мы были на волосок от гибели.

 — Неужели он настолько непреклонен?

 — Жестоким Гейли назвать нельзя, но он человек холодный, толстокожий, печется только о своей выгоде, ни перед чем не останавливается и неумолим, как смерть. Если ему посулить хорошие деньги, он продаст родную мать, притом не желая старушке никакого зла.

 — И этот негодяй стал хозяином нашего доброго Тома и ребенка Элизы!

 — Да, моя дорогая, мне самому трудно примириться с этим. К тому же Гейли торопится и хочет взять их завтра. Я велю оседлать себе лошадь рано утром и уеду, чтобы не встречаться с Томом. А вы тоже уезжайте куда-нибудь и возьмите с собой Элизу. Пусть все это будет сделано без нее.

 — Нет, нет! — воскликнула миссис Шелби. — Я не хочу быть пособницей в таком жестоком деле! Я пойду к несчастному Тому — да поможет ему господь в его горе! Пусть они, по крайней мере, почувствуют, что хозяйка на их стороне. А об Элизе мне даже подумать страшно. Да простит нас бог! Чем мы навлекли на себя эту беду?!

 Мистер и миссис Шелби не подозревали, что их разговор могут подслушать.

 К супружеской спальне примыкала маленькая темная комнатка, дверь которой выходила в коридор. Когда миссис Шелби отпустила Элизу на ночь, молодая мать, сама не своя от волнения, вспомнила про эту комнатку. Она спряталась там и, прижавшись ухом к щели в стене, не пропустила ни слова из предыдущего разговора.

 Но вот голоса хозяев затихли. Элиза крадучись вышла в коридор. Бледная, дрожащая, с окаменевшим лицом и сжатыми губами, она совсем не походила на прежнее кроткое, застенчивое существо.

 Осторожно прошла она по коридору, замедлила на минуту шаги у двери в спальню хозяев и скользнула к себе. Ее тихая, чистенькая комнатка помещалась на одном этаже с хозяйскими покоями. Здесь, у этого залитого солнцем окна, Элиза часто сидела за шитьем, напевая вполголоса; на этой полочке стояли ее книги и безделушки — рождественские подарки миссис Шелби; в шкафу и комоде хранились ее скромные наряды. Короче говоря, этот уголок Элиза считала своим домом и жила в нем счастливо. И тут же на кровати спал ее ребенок. Его длинные кудри в беспорядке рассыпались по подушке, яркие губы были полуоткрыты, маленькие пухлые ручки лежали поверх одеяла, и улыбка, словно солнечный луч, озаряла сонное детское личико.

 — Бедный мой, бедный! — прошептала Элиза. — Продали тебя! Но ты не бойся, мать не даст своего сыночка в обиду!

 Ни единой слезы не капнуло на эту подушку. В такие минуты сердце скупо на них. Оно исходит кровью и молчит. Элиза взяла клочок бумаги и карандаш и второпях написала следующее:

 "О миссис! Дорогая миссис! Не корите меня, не обвиняйте меня в неблагодарности. Я слышала ваш разговор с мистером Шелби. Я попытаюсь спасти своего ребенка. Вы не осудите меня за это! Да вознаградит вас бог за вашу доброту".

 Сложив листок вдвое и надписав его, она подошла к комоду, собрала в узелок кое-что из детской одежды и накрепко привязала его носовым платком к поясу. И такова сила материнской любви, что даже в этот страшный час Элиза не забыла сунуть в узелок две-три любимые игрушки сына, а пестрого попугая отложила в сторону, чтобы позабавить мальчика, когда он проснется. Ей не сразу удалось его разбудить, но вот он проснулся, сел на кровати и, пока мать надевала капор и шаль, занялся своей игрушкой.

 — Мама, куда ты идешь? — спросил мальчик, когда Элиза подошла к кровати, держа в руках его пальто и шапочку.

 Она нагнулась над ним и так пристально посмотрела ему в глаза, что он сразу насторожился.

 — Тс! — шепнула Элиза. — Громко говорить нельзя, не то нас услышат. Злой человек хочет отнять у мамы ее маленького Гарри и унести его темной ночью. Но мама не отдаст своего сыночка. Она сейчас наденет на него пальто и шапочку и убежит с ним, и тот страшный человек их не поймает.

 С этими словами она застегнула на нем пальто, взяла его на руки, снова приказала молчать и, открыв дверь, бесшумно вышла на веранду.

 Ночь была холодная, звездная, и мать плотнее закутала ребенка, который, словно онемев от смутного страха, крепко цеплялся за ее шею.

 Большой старый ньюфаундленд Бруно, спавший в дальнем конце веранды, встретил шаги Элизы глухим ворчаньем. Она тихо окликнула его, и пес, ее давнишний баловень и приятель, сейчас же замахал хвостом и отправился за ними следом, хотя ему явно было невдомек, что может означать столь неурочная ночная прогулка. Его, видимо, тревожили неясные сомнения в ее благопристойности, потому что он часто останавливался, бросал тоскливые взгляды то на Элизу, то на дом и, поразмыслив, снова брел дальше. Через несколько минут они подошли к хижине дяди Тома, и Элиза тихонько постучала в окно.

 — Господи помилуй, кто там? — вздрогнув, сказала тетушка Хлоя и быстро откинула занавеску. — Да никак это Лиззи? Одевайся, старик. И Бруно тоже сюда приплелся. Пойду открою ей.

 Тетушка Хлоя распахнула дверь, и свет сальной свечи, которую поспешил зажечь Том, упал на измученное, с дико блуждающими глазами лицо беглянки.

 — Храни нас господь! Лиззи, на тебя смотреть страшно! Что с тобой? Заболела?

 — Дядя Том, тетушка Хлоя, я убегаю... Надо спасать Гарри. Хозяин продал его.

 — Продал! — в один голос воскликнули те, в ужасе подняв руки.

 — Да, продал, — твердо повторила Элиза. — Я спряталась в темной комнатке рядом со спальней и слышала, как хозяин сказал миссис Шелби, что он продал моего Гарри и вас, дядя Том. Завтра утром работорговец возьмет вас обоих, а хозяин уедет из дому на это время.

 Слушая Элизу, Том стоял как во сне. Руки у него так и остались воздетыми к небу, глаза были широко открыты. А когда смысл этих слов постепенно дошел до него, он рухнул на стул и уронил голову на грудь.

 — Боже милостивый, сжалься над нами! — сказала тетушка Хлоя. — Неужели это правда? Чем же он провинился, что хозяин продал его?!

 — Он ни в чем не провинился, дело не в этом. Мистеру Шелби не хочется продавать их, а миссис... вы знаете ее доброе сердце. Я слышала, как она заступалась, просила за нас. Но хозяин сказал, что теперь ничего нельзя поделать. Он задолжал этому человеку, и этот человек держит его в руках. Если не расплатиться с ним, тогда надо будет продавать все имение и всех негров и уезжать отсюда. От этого человека не отделаешься. Я сама слышала, как хозяин говорил, что выбора у него нет — или продать Тома и Гарри, или лишиться всего остального. Ему жалко вас... а миссис! Если бы вы ее слышали! Нехорошо я с ней поступаю, но иначе я не могу.

 — Старик, — сказала тетушка Хлоя, — а ты что же не уходишь? Хочешь дождаться, когда тебя увезут вниз по реке, туда, где негров морят голодом и непосильной работой? Да я бы лучше умерла! Время есть — беги вместе с Лиззи. С твоим пропуском тебя никто не остановит. Вставай, я сейчас соберу тебе вещи.

 Том медленно поднял голову, обвел печальным, но спокойным взглядом хижину и сказал:

 — Нет, я никуда не пойду. Пусть Элиза уходит — это ее право. Кто осудит мать? Но ты слышала, что она сказала? Если меня не продадут, тогда все пойдет прахом... Ну что ж, пусть продают, я стерплю это. — Судорожный вздох вырвался из его могучей груди. — Хозяин всегда мог положиться на меня. Я не обманывал его, я никогда не пользовался своим пропуском без надобности и никогда на это не решусь. Пусть продадут одного меня, чем разорять все имение. Хозяина нечего винить, Хлоя. Он не оставит тебя с несчастными...

 Том повернулся к кровати, посмотрел на курчавые головы ребятишек, и силы оставили его. Он откинулся на спинку стула и закрыл лицо руками. Тяжкие, хриплые рыдания сотрясали его грудь, крупные слезы, стекая по пальцам, капали на пол.

 — Еще два слова, — сказала Элиза с порога. — Я виделась с мужем сегодня днем, тогда еще никто ничего не знал. Моего Джорджа довели до того, что он больше не может терпеть и решил бежать. Постарайтесь увидать его и скажите ему, почему я ухожу. Скажите, что я попытаюсь найти дорогу в Канаду, и если мы никогда больше не увидимся... Заприте Бруно, — добавила она, — не то он побежит за мной.

 Короткое, сдержанное прощание, скупые слезы, последние напутствия... и, прижав к груди своего растерянного, испуганного ребенка, Элиза бесшумно скользнула за дверь.

1 Аболиционист — участник движения за освобождение негров, возникшего в XIX веке в Северных штатах.

Глава VI. Побег обнаружен

Накануне вечером, после своего затянувшегося спора, мистер и миссис Шелби заснули не сразу и на следующее утро встали позднее обычного.

 — Не понимаю, почему Элиза так задержалась? — сказала миссис Шелби, уже не в первый раз дергая звонок.

 Мистер Шелби точил бритву, стоя перед зеркалом. Вскоре дверь открылась, и в спальню вошел мальчик-негр с водой для бритья.

 — Энди, — обратилась к нему миссис Шелби, — постучись к Элизе и скажи ей, что я уже три раза звонила. Бедняжка! — со вздохом добавила она вполголоса.

 Через несколько минут Энди вернулся, тараща глаза от изумления.

 — Миссис! У Лиззи все ящики открыты, вещи валяются как попало. Не иначе, как она удрала.

 Мистер и миссис Шелби мгновенно догадались о случившемся. Он воскликнул:

 — Значит, Элиза что-то подозревала и решила убежать!

 — Дай бог, чтобы это было так! — сказала она.

 — Миссис Шелби, вы говорите вздор. В каком я окажусь положении? Гейли видел, что мне не хочется продавать ребенка, и заподозрит меня в соучастии. Тут задета моя честь! — И он быстро вышел из комнаты.

 В течение следующих пятнадцати минут в доме не прекращалась беготня; хлопали двери, из-за них выглядывали лица всех оттенков. И только один человек, который мог бы рассказать кое-что о случившемся, хранил молчание. Это была главная повариха, тетушка Хлоя. На ее всегда таком веселом лице лежало облако тяжелого раздумья. Она не говорила ни слова и продолжала жарить оладьи к завтраку, будто не видя и не слыша царившей вокруг суматохи.

 На балюстраде веранды уже сидели рядком — ни дать ни взять, вороны на жердочке — человек десять черномазых бесенят, которым во что бы то ни стало хотелось первыми увидеть, как примет чужой хозяин свалившуюся на него беду.

 — Вот разозлится-то! — сказал Энди.

 — А ты послушай, как он ругаться будет! — подхватил маленький Джейк.

 — У-ух, здорово ругается! — сказала курчавая Менди. — Я вчера слышала, когда они обедали. Я все слышала: забралась в чулан, где миссис держит большие кувшины, и ни словечка не пропустила.

 И Менди, которая вдумывалась в чужие слова не больше, чем котенок, напустила на себя необычайно умный вид и горделиво прошлась по веранде, совсем забыв упомянуть о том обстоятельстве, что хотя она и была в указанное время в чулане, но почивала там мирным сном, свернувшись клубочком между кувшинами.

 Когда наконец Гейли подъехал к дому, в сапогах и при шпорах, дурные вести посыпались на него со всех сторон. Маленькие бесенята, торчавшие на веранде, не обманулись в своих ожиданиях и восторженно выслушали поток брани, которой разразился чужой хозяин. Они с хохотом увертывались от его хлыста и затем повалились в кучу на увядшем газоне у веранды, крича во все горло и отчаянно дрыгая ногами.

 — Только попадитесь мне, дьяволята! — пробормотал Гейли сквозь зубы.

 — Пока что не попались! — крикнул Энди, торжествующе взмахнув рукой, и, когда незадачливый работорговец отошел на приличное расстояние, скорчил ему вслед зверскую гримасу.

 — Это что же у вас творится, Шелби! — сказал Гейли, без доклада входя в гостиную. — Удрала чертовка вместе с мальчишкой?

 — Мистер Гейли, здесь находится миссис Шелби! — ответил тот.

 — Прошу прощения, сударыня! — Гейли слегка поклонился, не меняя свирепого выражения лица. — Но я еще раз повторяю: странные вести мне приходится слышать, сэр! Неужто это верно?

 — Сэр, — сказал мистер Шелби, — если вам угодно побеседовать со мной, будьте любезны соблюдать приличия, как это подобает джентльмену. Энди, прими у мистера Гейли шляпу и хлыст! Садитесь, сэр. Да, сэр, к моему величайшему сожалению, эта молодая женщина, вероятно, подслушала наш разговор или же узнала о нем от кого-нибудь и сегодня ночью скрылась вместе с ребенком.

 — Ну, не ждал я от вас такого надувательства! — сказал Гейли.

 — Как прикажете понимать ваши слова, сэр? — Мистер Шелби круто повернулся к нему. — Для тех, кто сомневается в моей честности, у меня есть только один ответ.

 Работорговец струсил и сказал уже совсем другим тоном:

 — Каково же терпеть порядочному человеку, когда его так подводят!

 — Мистер Гейли, — продолжал Шелби, — я вполне понимаю вашу досаду и только поэтому и прощаю вам такое бесцеремонное появление в моей гостиной. Тем не менее считаю своим долгом заявить, что я не позволю подозревать себя в столь неблаговидном поступке и бросать тень на мое честное имя. Более того: я окажу вам всяческую помощь при розыске беглецов. Мои лошади, невольники — все к вашим услугам. Короче говоря, Гейли, — добавил он, сразу вернувшись к своей обычной приветливости, — советую вам не терять хорошего расположения духа и позавтракать вместе с нами, а там мы обсудим, что предпринять дальше.

 Миссис Шелби поднялась, сказала, что не сможет быть за завтраком, и, поручив почтенной горничной-мулатке подать джентльменам кофе, вышла из комнаты.

 — Ваша хозяйка меня что-то невзлюбила, — сказал Гейли с неуклюжей фамильярностью.

 — Я не привык, чтобы о моей жене говорили в таком развязном тоне, — сухо ответил мистер Шелби.

 — Прошу прощения. С вами и пошутить нельзя! — И Гейли заключил свои слова деланным смешком.

 — Не всякая шутка приятна, — возразил Шелби.

 "Ишь, как осмелел с тех пор, как рассчитался со мной! — буркнул про себя Гейли. — Не узнать со вчерашнего дня!"

 Весть о судьбе Тома вызвала такую тревогу среди его собратьев, какой не вызвало бы в придворных кругах падение премьер-министра. Ни в доме, ни на полях ни о чем другом не говорили. Побег Элизы — случай небывалый в поместье — тоже немало способствовал всеобщему волнению.

 Черный Сэм, заслуживший такое прозвище потому, что он был намного темнее всех здешних негров, обсуждал эти события главным образом с точки зрения собственного благополучия, а его прозорливость в подобных делах могла бы оказать честь любому белому политикану в Вашингтоне1.

 — Не было бы счастья, да несчастье помогло, вот оно как случается, — провозгласил Сэм, поддернул штаны и, приладив к подтяжкам длинный гвоздь вместо оборванной пуговицы, остался весьма доволен собственной изобретательностью. — Да, не было бы счастья, да несчастье помогло, — повторил он. — Вот теперь Тому по шапке — значит, вместо него поставят другого негра. А почему, скажем, не меня? Том везде разъезжал. Башмаки начищены, пропуск в кармане — сам черт ему не брат. А почему теперь Сэму не покрасоваться на его месте? Вот я что хочу знать.

 — Эй, Сэм! Сэм! Хозяин велит оседлать Билла и Джерри! — прервал его рассуждения Энди.

 — Что там еще стряслось?

 — А ты разве не знаешь, что Лиззи убежала со своим малышом?

 — Другим рассказывай! — с бесконечным презрением ответил Сэм. — Я раньше тебя узнал. За кого ты меня принимаешь, за несмышленыша?

 — Ладно, ладно! Ты слушай, что хозяин велел. Седлай лошадей, и мы с тобой поедем вместе с мистером Гейли ловить Лиззи.

 — Вот это я понимаю! Теперь Сэм понадобился. Сэм будет самым главным негром. Уж я ее поймаю, будьте уверены. Хозяин увидит, какой Сэм молодец!

 — Подожди, Сэм! — осадил его Энди. — Ты сначала подумай хорошенько. Ведь миссис-то не хочет, чтобы Лиззи поймали. Она тебе задаст.

 — Э-э! — протянул Сэм, выпучив глаза. — Откуда ты это взял?

 — Сам слышал, что миссис говорила сегодня утром, когда я подавал хозяину воду для бритья. Она послала меня посмотреть, почему Лиззи не идет на звонок, а я прибежал обратно и докладываю: "Нет ее, удрала!" Она как услышала, так и вскрикнула: "Дай-то бог!" А хозяин ух как рассердился и стал ее отчитывать: "Миссис Шелби, вы говорите вздор!" Да он перед ней не устоит! Я-то знаю, как дальше будет. Ее сторону всегда лучше держать.

 Черный Сэм почесал свою кудлатую голову, которая хоть и не была богата умом, зато обладала неким качеством, необходимым для политиканов всех мастей и обличий и называющимся попросту уменьем определять "куда ветер дует". Поэтому он помолчал минутку, снова подтянул штаны, что, по-видимому, помогало ему думать, и наконец сказал:

 — Вот уж правда, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! А я-то думала, что миссис весь свет готова обыскать, лишь бы найти Лиззи!

 — И правильно, — сказал Энди. — А все-таки ты, негр, дальше своего носа ничего не видишь. Миссис не хочет, чтобы мальчишка Лиззи попал в руки этому мистеру Гейли. Вот в чем дело-то!

 — Э-э! — снова протянул Сэм.

 — Я тебе больше скажу, — продолжал Энди. — Ты поторапливайся с лошадьми, миссис про тебя уже спрашивала. Довольно лясы точить!

 Услышав это, Сэм засуетился и вскоре лихо подлетел к дому. Он спрыгнул с седла на полном скаку и круто завернул лошадей к коновязи. Игривый жеребчик мистера Гейли вздрогнул и заплясал на месте, натягивая поводья.

 — Хо-хо! — крикнул Сэм. — Не бойсь! — Его черная физиономия так и засияла лукавством. — Сейчас я тобой займусь.

 Рядом с коновязью рос огромный бук, и земля под ним была усеяна колючими трехгранниками буковых орешков. Сэм поднял один такой орешек, подошел к жеребчику и стал оглаживать его, будто стараясь успокоить. Потом, поправив для виду седло, он незаметно сунул под него трехгранную колючку с таким расчетом, что как только пугливый жеребчик почувствует тяжесть всадника, эта колючка сразу же даст о себе знать, не причинив лошадке особого вреда.

 — Вот! — сказал Сэм, весьма довольный собой, и закатил глаза. — Готово дело!

 В эту минуту на балконе появилась миссис Шелби. Она подозвала его поближе и сказала:

 — Где ты пропадаешь, Сэм? Я уж Энди за тобой посылала. Собирайся, поедешь с мистером Гейли. Помоги ему, покажи дорогу, только смотри, Сэм, береги лошадей. На прошлой неделе Джерри немного прихрамывал, так ты их не очень гони.

 Последние слова миссис Шелби проговорила вполголоса, но очень внушительным тоном.

 — Я, миссис, понятливый, — сказал Сэм, многозначительно вращая глазами. — Вы за лошадей не беспокойтесь...

 — Знаешь, Энди, — продолжал он, вернувшись под буковое дерево, — если лошадка этого джентльмена начнет артачиться, когда он на нее сядет, пусть этому другие дивятся, а я не удивлюсь. Иной раз, Энди, с лошадками еще не то случается. — И Сэм ткнул Энди в бок.

 — Э-э! — сказал Энди, мгновенно сообразив в чем дело.

 — Знаешь что, Энди? Миссис хочет оттянуть время. Это всякий дурак поймет. Ну что ж, я ей немножко помогу. Так вот, если эти кони сорвутся с привязи и помчат куда-нибудь к лесу, чужой хозяин не скоро отправится в путь-дорогу.

 Энди ухмыльнулся.

 — Так вот, Энди, — продолжал Сэм, — допустим, что жеребчик мистера Гейли вдруг начнет артачиться. Что мы с тобой сделаем? А мы бросимся на помощь и уж поможем мистеру Гейли, будьте покойны!

 Тут оба они запрокинули головы и, прыснув со смеху, начали прищелкивать пальцами и приплясывать, вне себя от восторга.

 В эту минуту на веранде появился Гейли. Сменив гнев на милость после нескольких чашек очень хорошего кофе, он улыбался, говорил что-то, и, судя по всему, расположение духа у него было сносное.

 Сэм и Энди напялили на голову пучки из пальмовых листьев, служившие им панамами, и кинулись со всех ног к коновязи "помогать чужому хозяину".

 Пальмовые листья на голове у Сэма топорщились вверх и вниз, словно воинственный убор какого-нибудь вождя с островов Фиджи. Панама Энди тоже была без полей, и ее обладатель, ловко пришлепнув тулью ладонью, с довольным видом посмотрел по сторонам, будто спрашивая: "А что? Скажете, плохо?"

 — Ну, ребята, — обратился к ним Гейли, — пошевеливайтесь! Времени терять нечего!

 — Ни минуточки не потеряем, — сказал Сэм, левой рукой подавая Гейли поводья, а правой поддерживая стремя, в то время как Энди отвязывал двух других лошадей.

 Как только Гейли коснулся седла, горячий жеребчик взвился на дыбы и сбросил своего хозяина на мягкую сухую траву. Сэм с громкими воплями кинулся вперед, протянул руку к поводу, но вышеупомянутые пальмовые листья, как назло, угодили жеребчику в глаза, что отнюдь не способствовало успокоению его нервов. Он опрокинул и Сэма, негодующе фыркнул, потом наподдал задними ногами и поскакал галопом к дальнему концу лужайки, сопровождаемый Биллом и Джерри, которых Энди, согласно уговору, не преминул отвязать, да еще заулюлюкал им вслед.

 Поднялась невообразимая суматоха. Сэм и Энди с криками бегали из стороны в сторону, собаки лаяли, Майк, Моз, Менди, Фенни и прочие малолетние обитатели здешних мест визжали, хлопали в ладоши и без устали носились взад и вперед, путаясь у всех под ногами.

Серый жеребчик Гейли, конь резвый, норовистый, с большим азартом принял участие в этом спектакле. Имея в своем распоряжении окруженную со всех сторон лесом лужайку чуть ли не в полмили длиной, он испытывал огромное удовольствие, убеждаясь, что преследователей можно подпускать к себе совсем близко, а потом фыркать, брать с места галопом и нестись по тропинке в глубь леса. У Сэма не было ни малейшего намерения ловить лошадей раньше времени, но усилия, которые он прилагал к их поимке, казались со стороны поистине героическими. Его панама из пальмовых листьев мелькала во всех тех местах, где лошадям не грозило никакой опасности быть пойманными. Он кидался туда со всех ног с криками: "Вот она! Держи! Лови!" и тем самым только способствовал усилению всеобщей суматохи.

 Гейли бегал взад и вперед, бранился, изрыгал проклятия, топал ногами. Мистер Шелби тщетно пытался руководить с балкона действиями Энди и Сэма, а миссис Шелби, стоя у окна своей комнаты, то заливалась смехом, то недоумевала, в глубине души догадываясь об истинной подоплеке всей этой кутерьмы.

 Наконец около полудня победоносный Сэм появился верхом на Джерри, ведя на поводу лошадь Гейли. Жеребчик был весь в мыле, но его горящие глаза и широко раздутые ноздри свидетельствовали о том, что дух свободы еще не угас в нем.

 — Поймал! — торжествующим голосом крикнул Сэм. — Если б не я, до сих пор бы ловили, а вот я словчился, поймал!

 — Ты поймал! — не слишком любезно буркнул Гейли. — Не будь тебя, ничего бы такого не случилось!

 — Да господь с вами, сударь! — сокрушенно воскликнул Сэм. — А я-то старался, бегал! Ведь с меня семь потов сошло!

 — Ладно, ладно! — сказал Гейли. — Три часа из-за тебя потерял, растяпа! Ну, довольно дурака валять, поехали!

 — Что вы, сударь! — взмолился Сэм. — Вы так и нас и лошадей уморите. Мы еле на ногах держимся, а лошади все в мыле. Неужто вы, сударь, захотите уехать без обеда? И лошадку вашу, сударь, надо почистить — глядите, какая она грязная! А Джерри хромает. Миссис забранится, если мы в таком виде отправимся... Да вы не сомневайтесь, сударь, мы Лиззи поймаем. Какой она ходок!

 Миссис Шелби с удовольствием прослушала весь этот разговор и решила, что теперь настала пора выступить и ей. Она спустилась на веранду, выразила Гейли свое сожаление по поводу происшедшего и стала уговаривать его остаться обедать, уверяя, что на стол будет подано незамедлительно.

 Гейли не оставалось ничего другого, как проследовать в гостиную, что он и сделал с довольно кислой физиономией, а Сэм, скорчив немыслимую гримасу ему вслед, с важным видом повел лошадей на конный двор.

 — Видал, Энди? Нет, ты видал? — сказал Сэм, зайдя за конюшню, после того как лошади были привязаны. — Как он ругался, приплясывал, топал ногами, — ну просто загляденье! А я сам себе говорю: "Ругайся, ругайся, старый черт! Сейчас, — говорю, — тебе лошадку подавать или подождешь, когда поймаем?" Ох, Энди! Забыть его не могу!

 И оба они, привалившись к стене конюшни, захохотали во все горло.

 — Ты бы видел, как он на меня стрельнул глазами, когда я подвел лошадь. Убил бы на месте, будь его воля! А я стою как ни в чем не бывало — смирненький, знать ничего не знаю, ведать не ведаю.

 — Видел, видел! — сказал Энди. — И хитер же ты, Сэм! Настоящая лиса!

 — Что верно, то верно, — согласился Сэм. — А миссис стояла у окна и смеялась. Я заметил, а ты?

 — Где там заметить — я носился как угорелый! — сказал Энди.

 — Вот видишь, Энди, — сказал Сэм, не спеша принимаясь чистить лошадь Гейли. — Я человек замечательный, потому что такая у меня привычка — все замечать. Это очень важно Энди. И я тебе тоже советую: развивай в себе эту привычку с молодости. Ну-ка, подними ей ногу, Энди. Так вот, Энди, некоторые негры бывают замечательные, а некоторые нет. В этом вся и разница. Разве я не заметил с утра, куда ветер дует? Разве я не заметил, чего нашей миссис надобно, хотя она ни словом об этом не обмолвилась? Значит, я, Энди, замечательный. Ничего не поделаешь — талант! У разных людей и таланты разные — у одних больше, у других меньше, но усердием многого можно добиться.

 — Если б я тебе не шепнул кое-что сегодня утром, не был бы ты таким замечательным негром, — усмехнулся Энди.

 — Энди, — сказал Сэм, — ты мальчик смышленый, далеко пойдешь. Я тебя, Энди, всегда рад похвалить и ничего не вижу в том зазорного, если позаимствую кое-что у такого, как ты. Каждый из нас может дать промах, Энди, так чего же зря нос задирать? А теперь, Энди, пойдем к дому. Чует мое сердце, что сегодня миссис велит накормить нас повкуснее!

1 Вашингтон — столица Соединенных Штатов Америки.

Глава VII. Борьба матери

Невозможно представить себе человеческое существо, более жалкое и одинокое, чем Элиза, когда она направила свои шаги прочь от хижины дяди Тома.

 Страдания мужа и опасность, подстерегавшая его ежеминутно, опасность, грозившая ребенку, — все это слилось в ее сознании с гнетущим ощущением риска, которому подвергалась она сама, покидая родное гнездо и лишаясь защиты любимой и уважаемой покровительницы. Ее терзала и разлука с местами, с которыми она так сжилась, — с усадьбой, знакомой с детства, с деревьями, под которыми она играла, с рощей, куда в прежние счастливые времена молодой муж водил ее гулять. Все это вставало теперь перед ней в холодном, ясном свете звезд и словно упрекало ее, спрашивая: куда же ты бежишь из такого дома? Но сильнее всех этих сожалений была материнская любовь, граничившая в минуту такой страшной опасности чуть ли не с безумием.

 Гарри был уже большой мальчик, и Элиза обычно водила его за руку. Но сейчас ее пугала даже мысль о том, чтобы выпустить сына из своих объятий, и, быстро шагая по дороге, она судорожно прижимала его к груди.

 Подмерзшая земля похрустывала у Элизы под ногами, и она вздрагивала от этих звуков. Слетающие с ветвей листья, колеблющиеся тени заставляли трепетать сердце несчастной женщины, заставляли ее ускорять шаги. Она сама не понимала, откуда у нее берется столько сил, ибо каждый новый приступ страха словно удесятерял их, а ноша ее казалась ей легкой, как перышко.

 Гарри спал. Он разгулялся было после необычного ночного пробуждения, но мать не давала ему вымолвить ни слова, обещая спасти его, если только он будет молчать, и мальчик затих, обвив ручонками ее шею, а когда сон стал одолевать его, спросил:

 — Мама, мне нельзя спать?

 — Можно, родной, спи, спи.

 — А если я усну, он меня не отнимет у тебя?

 — Нет, что ты! — воскликнула мать, побледнев еще больше, и ее темные глаза вспыхнули.

 — Правда, не отнимет?

 — Нет, нет! — повторила она, сама испугавшись своего голоса — таким чужим он ей показался.

 Мальчик устало склонил голову на плечо матери и скоро уснул. Какой пыл, какая сила сквозили в каждом движении Элизы, чувствовавшей у себя на шее теплые ручки и безмятежное дыхание сына! Нежное прикосновение доверчиво прильнувшего к ней ребенка пронизывало ее словно электрическим током.

 Границы усадьбы, аллея, роща промелькнули как во сне, а Элиза все шла, не убавляя шага, не задерживаясь ни на минуту, и розовые рассветные лучи застали ее на широкой проезжей дороге, далеко от знакомых мест.

 Со своей хозяйкой она не раз бывала в гостях у родственников Шелби, живших в маленьком поселке Т., на берегу реки Огайо, и хорошо знала эту дорогу. Дойти туда, перебраться на другой берег — вот как рисовался ей неясный план побега.

 Когда на дороге стали появляться проезжие — верхом и в тележках, — Элиза с быстротой соображения, свойственной человеку в минуту опасности, поняла, что ее торопливый шаг и взволнованный вид могут заинтересовать посторонних людей и возбудить в них подозрения. Поэтому она спустила ребенка с рук, оправила на себе платье и капор и пошла медленнее, стараясь соблюдать спокойствие и чинность. Элиза успела запастись на дорогу пирожками и яблоками и теперь с их помощью подгоняла ребенка. Время от времени она вынимала яблоко из узелка, катила его по дороге, и мальчик со всех ног бежал за ним. Эта уловка помогла им одолеть не одну милю.

 Вскоре они подошли к густому лесу, где журчал чистый ручеек. Гарри уже начинал жаловаться на голод и жажду, и Элиза перебралась вместе с ним через изгородь, села на землю за большой камень так, чтобы никто не увидел их с дороги, и развязала узелок с завтраком. Гарри удивился и опечалился, видя, что мать ничего не ест, и, обняв ее одной рукой за шею, стал совать ей в рот пирожок, но Элиза не могла проглотить ни куска — спазмы душили ее.

 — Не надо, Гарри! Мама не станет есть, пока не успокоится за тебя. Мы сейчас пойдем дальше, дальше... к реке. — И она снова вывела его на дорогу и снова заставила себя идти спокойно, не торопясь.

 Места, в которых ее знали, остались далеко позади. Теперь, если случайно и встретится знакомый человек, он не подумает, что она убежала от своих хозяев, доброта которых была всем хорошо известна. А чужой, глядя на их светлую кожу, вряд ли сразу заподозрит в ней и Гарри негритянскую кровь.

 Около полудня они подошли к чистенькой ферме, и Элиза решила отдохнуть там немного и купить еды себе и ребенку, ибо чем дальше уходила она от опасности, тем больше и больше спадало страшное нервное напряжение и тем сильнее давали себя знать голод и усталость.

 Хозяйка фермы, женщина добродушная, разговорчивая, обрадовалась случаю поболтать с гостьей и приняла на веру слова Элизы, сказавшей, что тут неподалеку у нее живут друзья и она хочет погостить у них с недельку.

 За час до захода солнца Элиза, усталая, но по-прежнему полная решимости, вошла в поселок Т. Первый взгляд несчастной матери был обращен к реке, на другом берегу которой ее ждала свобода.

 Уже наступала весна, река вздулась, течение было бурное. Огромные льдины, крутясь, плыли по мутной воде. В этом месте извилистый берег штата Кентукки дугой вдавался в реку. В узком проливе образовались заторы. Льдины громоздились одна на другую, и этот барьер, напоминавший огромный зыбкий плот, заполнял собой почти все пространство между обоими берегами.

 Элиза сразу поняла, что о пароме нечего и думать, и, отойдя от реки, вошла в стоявшую на берегу небольшую гостиницу.

 Хозяйка, хлопотавшая у плиты, на которой что-то шипело и жарилось, услышала нежный и жалобный голос Элизы и выпрямилась, не выпуская вилки из рук.

 — Вам что? — спросила она.

 — Скажите, есть тут паром или лодка? Мне нужно попасть в Б., на тот берег.

 — Какие там лодки! Они теперь уже не ходят, — ответила женщина, но, заметив удрученный вид Элизы, спросила: — Вам надо на ту сторону? Кто-нибудь заболел? Вы торопитесь?

 — У меня ребенок в опасности, — сказала Элиза. — Я узнала об этом только вчера вечером и сегодня весь день была в дороге, думала попасть на паром.

 — Вот беда-то! — воскликнула женщина, материнское сердце которой сразу откликнулось на чужое горе. — Не могу вам не посочувствовать... Соломон! — крикнула она, выглянув в окно.

 В дверях небольшого сарая появился человек в кожаном фартуке и с очень грязными руками.

 — Слушай, Сол, — обратилась к нему женщина, — повезут сегодня ящики на тот берег?

 — Говорят, опасно очень, но все-таки хотят попробовать, — ответил Сол.

 — Здесь есть один фермер, который собирался ехать в Огайо с овощами, если только река позволит. Он придет сюда ужинать, так что советую вам подождать его... Какой у вас хорошенький мальчик! — добавила она, протягивая Гарри пирожок.

 Усталый, измученный ребенок расплакался.

 — Бедняжка ты мой! Он никогда столько не ходил, а я ему и поспать не дала! — вздохнула Элиза.

 — Уложите его в этой комнате, — сказала женщина, открывая дверь в маленькую спальню, где стояла удобная кровать.

 Элиза положила на нее усталого мальчика, взяла его ручки в свои и не отходила от него до тех пор, пока он не заснул. О своем отдыхе она и не думала. Мысль о погоне жгла ее огнем, побуждая идти дальше, и она с тоской смотрела на угрюмую, бурную реку, которая лежала между ней и свободой.

 А теперь мы на время покинем Элизу и посмотрим, что делают ее преследователи.

x x x

 Хотя миссис Шелби и обещала не задерживать обеда, но, как говорит старая пословица, "один в поле не воин". Соответствующее распоряжение было отдано в присутствии Гейли и доведено до сведения тетушки Хлои. Однако сия важная особа, выслушав по меньшей мере пятерых юных посланцев, вместо ответа сердито фыркнула, вскинула голову и продолжала свое дело с необычной для нее медлительностью и кропотливостью.

 По каким-то непонятным причинам у всей прислуги создалось впечатление, что хозяйка не будет очень сетовать на задержку, и приходилось только дивиться, сколько всяких помех замедляло ход дела! Одно злосчастное существо ухитрилось опрокинуть соус, и соус пришлось делать заново с должной тщательностью и с соблюдением сложнейших правил его изготовления. Тетушка Хлоя не сводила с него глаз, еле-еле помешивая в кастрюле ложкой, и на все просьбы поторопиться строго отвечала, что "она не собирается подавать на стол недоваренный соус по милости тех, кому понадобилось кого-то ловить". Другой из ее подручных упал с ведром, и к колодцу пришлось идти второй раз. Третий пролил масло. Время от времени на кухню прибегал кто-нибудь и, хихикая, сообщал, что "мистер Гейли сам не свой, не сидится ему на стуле, ходит взад и вперед, то в окно взглянет, то на веранду выбежит".

 — И поделом! — негодовала тетушка Хлоя. — Сейчас сам не свой, а дальше ему еще хуже будет, если не образумится. Когда-нибудь спросится с него за все грехи, посмотрим, что он тогда запоет!

 — Быть ему в аду, это как пить дать! — сказал маленький Джейк.

 — Туда ему и дорога, — мрачно подтвердила тетушка Хлоя. — Сколько сердец из-за него кровью обливается!

 Тетушку Хлою, пользовавшуюся большим уважением на кухне, всегда слушали с открытым ртом, и теперь, когда обед был уже подан на стол, все внимали на свободе ее словам и по мере сил участвовали в беседе.

 — Гореть такому на вечном огне! Ведь правда? — сказал Энди.

 — Вот бы полюбоваться, как это будет! — воскликнул Джейк.

 — Дети! — раздался голос.

 И, услышав его, все вздрогнули. Это был дядя Том, который, остановившись в дверях, слушал их разговор.

 — Дети, — повторил он, — вы сами не знаете, о чем говорите "Вечность" — страшное слово, дети мои. О ней и думать нельзя без ужаса. Вечные мучения! Этого никому нельзя пожелать.

 — Такие кровопийцы не в счет, — сказал Энди. — Им, злодеям, все этого желают.

 — Сама природа против них вопиет, — сказала тетушка Хлоя. — Разве они не продают младенцев, не отрывают их от материнской груди? И постарше ребятишек тоже продают, те плачут, цепляются за материнскую юбку, а этим извергам хоть бы что — отнимут у матери и продадут. А разве им не приходилось разлучать жену с мужем? — тетушка Хлоя всхлипнула. — Ведь это все равно, что жизни человека лишить. Им-то горя мало — веселятся, вино пьют, трубочку покуривают. Если и сатане до них дела нет, так зачем он тогда нужен! — Она закрыла лицо клетчатым передником и заплакала навзрыд.

 — Священное писание говорит: молись за врагов своих, — сказал дядя Том.

 — Молись за врагов? — воскликнула тетушка Хлоя. — Нет! Это мне не по силам. Не могу я за них молиться!

 — Ты говоришь, Хлоя, "сама природа против них вопиет". Да, природа сильна в нас, но милость господня преодолеет и ее. Ты только подумай, какая у него душа, у этого человека, и благодари бога, что он сотворил тебя иной. Да пусть меня продадут еще десять раз, только бы мне не иметь его грехов на совести!.. Хорошо, что хозяин никуда не уехал сегодня, — продолжал Том. — Мне было бы очень тяжело перенести это, тяжелее, чем то, что меня продали. Правда, ему-то легче бы уехать. А каково мне? Ведь я его с детских лет знаю... Все-таки повидались мы с ним, и теперь я покорился воле божьей. Хозяин наш ничего другого не мог поделать и рассудил правильно. Боюсь я только, как бы тут без меня не пошло все прахом. Ведь он не станет приглядывать за каждой мелочью, входить во все, как я входил. Народ у нас неплохой, только очень уж беспечный. Вот я о чем тревожусь.

 В эту минуту раздался звонок, и Тома позвали в гостиную.

 — Том, — ласково начал мистер Шелби, — я хочу, чтобы ты знал следующее: если тебя не окажется на месте, когда этот джентльмен за тобой придет, мне придется уплатить ему тысячу долларов неустойки. Сегодня он займется другими делами, и ты волен располагать собой. Можешь отлучиться куда угодно.

 — Спасибо, хозяин, — сказал Том.

 — Запомни это хорошенько, — ввязался в разговор работорговец, — и не вздумай надуть мистера Шелби. Если ты убежишь, я с него все до единого цента взыщу. Говорю ему: не доверяйте неграм, негр — что твой угорь: секунда — и выскользнул из рук. Да он меня не слушает.

 — Хозяин, — сказал Том, выпрямившись, — мне шел девятый год, когда старая миссис поручила мне вас, а вам тогда и годика не было. "Вот, — говорит, — Том, это твой маленький хозяин, береги его". И теперь я вас спрашиваю: разве Том хоть когда-нибудь обманывал своего хозяина, хоть когда-нибудь позволил себе ослушаться его?

 Мистер Шелби был глубоко взволнован, слезы выступили у него на глазах.

 — Друг мой, — сказал он, — видит бог, ты говоришь правду, и будь у меня хоть малейшая возможность, я бы не продал тебя ни за какие деньги.

 — Верь мне, Том, — сказала миссис Шелби, — как только я скоплю нужную сумму, мы тебя немедленно выкупим... Сэр, — обратилась она к Гейли, — хорошенько разузнайте человека, которому вы будете продавать Тома, и известите меня, к кому он попадет.

 — Непременно извещу, — ответил работорговец. — А может, через годик привезу вашего Тома в целости и сохранности обратно и предложу вам же.

 — Мы купим его, и вы на этом хорошо заработаете, — сказала миссис Шелби.

 — Ну что ж, мне все равно, кому бы ни продать, лишь бы себе не в убыток. Жить-то надо, сударыня! У нас у всех это первая забота.

 Миссис и мистера Шелби коробила наглая развязность работорговца. Чем ярче проявлялись грубость и бессердечие этого человека, тем больнее сжималось сердце миссис Шелби при мысли о том, что ему, быть может, удастся поймать Элизу с ребенком, и тем усерднее пускала она в ход разные женские уловки, стараясь во что бы то ни стало задержать его. Она любезно улыбалась, поддакивала ему, непринужденно болтала — одним словом, делала все, чтобы время текло незаметно.

 Ровно в два часа Сэм и Энди подвели к веранде лошадей, которых утренние скачки, по всей видимости, только освежили и подбодрили.

 Сэм, подкрепившись сытным обедом, был полон рвения и готовности сразу пуститься в погоню. Когда Гейли подошел к коновязи, Сэм, не скупясь на слова, стал хвастаться перед Энди, что при его участии "дело выгорит".

 — Ваш хозяин собак не держит? — в раздумье спросил Гейли, ставя ногу в стремя.

 — Да у нас их целая свора! — воскликнул Сэм. — Вон видите, Бруно — зверь, а не пес. И у негров почти у каждого по собачке.

 Гейли презрительно фыркнул и добавил еще несколько весьма нелестных слов по адресу вышеупомянутых животных, на что Сэм пробормотал:

 — Что вы их зря обижаете?

 — А ищеек, с которыми негров выслеживают, у вашего хозяина нет? Впрочем, что спрашивать, я и сам это знаю.

 Сэм прекрасно его понял, но продолжал прикидываться простачком.

 — У наших собак чутье хоть куда. Вам, верно, таких и надо. Правда, они не натасканы выслеживать негров, но собаки хорошие, их только науськать надо как следует. Бруно! — Он свистнул огромному ньюфаундленду, и тот радостно бросился на его зов.

 — Поди ты к черту! — сказал Гейли, садясь в седло. — Ну ладно, пошевеливайся!

 Сэм выполнил это приказание, ухитрившись незаметно ткнуть Энди пальцем в бок. Тот так и прыснул со смеху, отчего Гейли пришел в ярость и замахнулся на него хлыстом.

 — Удивляюсь я тебе, Энди, — степенно проговорил Сэм. — Дело такое серьезное, а ты все хи-хи-хи да ха-ха-ха! Эдакие помощники мистеру Гейли не нужны.

 — Поедем напрямик к реке, — решительно сказал работорговец, когда они выехали на границу поместья. — Я этих беглых негров знаю: они все к подпольной дороге1 тянутся.

  — Правильно! — воскликнул Сэм. — Мистер Гейли без промаха в самую цель бьет! Теперь я вот что вам скажу: к реке можно проехать и по старой дороге и проселком. Как мистер Гейли решит?

 Энди в простоте душевной с удивлением воззрился на Сэма, впервые слыша о таком факте из области географии, но тут же горячо подтвердил его слова.

 — Мне думается, — продолжал Сэм, — что Лиззи выбрала старую дорогу, потому что там не так людно.

 Гейли, человек опытный и привыкший опасаться всяческих подвохов, все же попался на эту удочку.

 — Вам, пожалуй, поверишь, лгунам бессовестным... — сказал он после минутного размышления.

 Неуверенный, задумчивый тон, которым были произнесены эти слова, так развеселил Энди, что он отъехал немного в сторону и весь затрясся от беззвучного хохота, рискуя, того и гляди, свалиться с седла. Но ни один мускул не дрогнул на физиономии Сэма, и он продолжал с серьезной миной взирать на Гейли.

 — Дело ваше, сударь. Если решите ехать проселком, так и поедем. Нам, сударь, все равно. Пожалуй, оно и вернее будет, как поразмыслишь.

 — Разумеется, она выбрала безлюдную дорогу, — продолжал Гейли размышлять вслух, не обращая внимания на Сэма.

 — Да кто ее знает, — сказал Сэм. — Женщины чудной народ. Поди угадай, что у них на уме! Думаешь, так сделают, а глядишь, все получилось шиворот-навыворот. Они от природы такие. Если вы рассчитываете, что она пошла старой дорогой, поезжайте по другой, тогда наверняка найдете. Я лично думаю, что Лиззи старую дорогу и выбрала, значит, нам надо сворачивать на проселок.

 Это глубокомысленная оценка всей женской половины рода человеческого не расположила Гейли к выбору проселка. Он решительно заявил, что надо ехать старой дорогой, и спросил Сэма, когда они до нее доберутся.

 — Добраться-то недолго, — ответил Сэм, подмигнув Энди одним глазом. Потом добавил: — Но я думал, думал, и, по-моему, нам этой дорогой ехать не стоит. Я там никогда не бывал. Она безлюдная, еще заплутаемся, не приведи господь.

 — И все-таки поедем по ней, — сказал Гейли.

 — Вот я еще что вспомнил: говорят, она перегорожена у речки. Верно, Энди?

 Энди сказал, что тоже никогда не ездил этой дорогой и знает о ней только понаслышке. Короче говоря, добиться от него путного ответа не удалось.

 Гейли, привыкший отыскивать правду где-то посредине между преподносимыми ему выдумками, остановил свой выбор на старой дороге. Он решил, что Сэм сболтнул о ней ненароком, а потом спохватился и, не желая подводить Элизу, всячески изворачивается, лишь бы уговорить его ехать другим путем.

 Поэтому, как только Сэм показал ему старую дорогу, он поскакал по ней в сопровождении обоих негров.

 Дорога эта действительно вела к реке, но после того, как проложили новый проселок, ею никто не пользовался. Первые несколько миль по ней еще можно было ехать, но дальше она упиралась в огороженные поля и фермы. Сэм прекрасно знал об этом, а Энди на самом деле не подозревал о существовании старой дороги, ибо на его памяти по ней уже никто не ездил. Поэтому он с должной покорностью трусил за Гейли и лишь изредка принимался стонать и жаловаться, что теперь Джерри окончательно собьет себе ногу.

 — Вы лучше помалкивайте, — сказал Гейли. — Меня не проведешь! Все равно с этой дороги не сверну, сколько бы вы ни скулили.

 — Ваше дело хозяйское, — покорно ответил Сэм и так многозначительно подмигнул Энди, что тому стоило больших трудов удержаться от нового взрыва веселья.

 Сэм был настроен чрезвычайно бодро. Он крутился по сторонам, притворяясь, что высматривает беглянку, и то ухитрялся увидеть "чей-то капор" на вершине какого-нибудь холма вдалеке, то спрашивал Энди: "Не Лиззи ли бежит вон по той ложбине?" Все свои замечания Сэм приноравливал к самым неровным и каменистым местам дороги, где погонять лошадей было почти невозможно, и таким образом не давал Гейли ни минуты покоя.

 Через час всадники галопом спустились с крутого косогора к большому сараю. На дворе возле него не было ни души, по-видимому, все обитатели фермы работали в поле. Но так как сарай стоял как раз посредине дороги, было ясно, что в этом направлении их путешествие можно считать оконченным.

 — Что я вам говорил, сударь? — сказал Сэм с видом оскорбленной невинности. — Вы человек не здешний, наших мест не знаете, а мы здесь родились и выросли.

 — Мерзавец! — крикнул Гейли. — Ты знал, что здесь нет проезда!

 — А разве я вам этого не говорил? Да ведь вы и слушать меня не захотели! А я предупреждал: сударь, дорога перегорожена, там ни пройти, ни проехать. Спросите Энди, он все слышал.

 Сэм был прав — спорить не приходилось, и незадачливому Гейли не оставалось ничего другого, как подавить свою досаду и повернуть обратно.

 Вследствие всех этих задержек погоня достигла поселка на берегу реки Огайо минут через сорок после того, как Элиза уложила Гарри спать в маленькой придорожной гостинице. Она стояла у окна, глядя в противоположную от Сэма сторону, но ему достаточно было одного взгляда, чтобы узнать ее. Гейли и Энди ехали сзади. В эту критическую минуту Сэм ухитрился сделать так, что у него снесло ветром панаму, и он громко крикнул. Услышав знакомый голос, Элиза отпрянула в глубь комнаты; всадники проскакали мимо окна и остановились у входной двери.

 Тысячу жизней прожила Элиза в один этот миг. Дверь спальни выходила прямо на реку. Она схватила ребенка и бросилась вниз по ступенькам. Работорговец увидел ее уже у самого берега, спрыгнул с седла и, окликнув Сэма и Энди, кинулся в погоню за ней, словно гончая за оленем. Элизе казалось, что ее ноги еле касаются земли; секунда — и она уже подбежала к самой воде. Преследователи были совсем близко. Полная той силы, которая появляется у человека, доведенного до отчаяния, Элиза дико вскрикнула и в один прыжок перенеслась через мутную, бурлящую у берега воду на льдину. Такой прыжок можно было сделать только в припадке безумия, и, глядя на нее, Гейли, Сэм и Энди тоже невольно вскрикнули и взмахнули руками.

 Огромная зеленоватая льдина накренилась и затрещала, но Элиза не задержалась на ней. Громко вскрикивая, она бежала все дальше и дальше, прыгала через разводья, скользила, спотыкалась, падала... Туфли свалились у нее с ног, чулки были разорваны, исцарапанные ступни оставляли кровавые следы на льду. Но она ничего не замечала, не чувствовала боли и очнулась лишь тогда, когда увидела перед собой смутно, словно во сне, противоположный берег и человека, протягивающего ей руку.

 — Смелая вы женщина! — сказал этот человек.

 Элиза признала в нем фермера, жившего недалеко от ее прежнего дома.

 — Мистер Симз, спасите... умоляю вас... спрячьте меня! — крикнула она.

 — Позвольте! — сказал тот. — Да ведь вы у Шелби живете!

 — Моего ребенка... сына... продали! Вон его хозяин! — и она показала на другой берег. — Мистер Симз, у вас тоже есть сын!

 — Да, есть! — сказал он с грубоватой лаской в голосе, помогая ей взобраться на крутой берег. — Кроме того, вы храбрая женщина, а я люблю таких вот отчаянных.

 Поднявшись вместе с Элизой на берег, Симз остановился и сказал:

 — Я бы рад вам помочь, да мне некуда вас спрятать. Могу только посоветовать: идите вон туда, — и он показал на большой белый дом, стоявший немного в стороне от главной улицы поселка. — Туда идите, там живут добрые люди. Им не впервой, они всем помогают и вас из любой беды выручат.

 — Да благословит вас бог! — с чувством сказала Элиза.

 — Пустяки! — ответил Симз. — Есть о чем говорить!

 — Сэр! Вы никому про меня не расскажете?

 — Да будет вам, конечно не расскажу! За кого вы меня принимаете! Ну, счастливого пути. Свобода вам досталась не даром, и никто у вас ее не отнимет, помяните мое слово!

 Молодая женщина прижала ребенка к груди и быстрыми шагами пошла прочь от берега. Симз долго смотрел ей вслед.

 — Шелби, наверно, сказал бы, что добрые соседи так не поступают. А что мне было делать? Если какая-нибудь из моих негритянок сбежит и попадется ему на глаза, пусть отплатит мне той же монетой. Не охотник я смотреть, как на человека спускают собак, а он бежит из последних сил, задыхается. Да вообще, с какой стати я буду ловить чужих невольников?

 Так рассуждал этот бедный, невежественный житель штата Кентукки, не разбиравшийся толком в законах своей страны и поступивший по совести, чего вряд ли можно было бы от него ожидать, если б он занимал более высокое положение в обществе и был бы человеком более осведомленным.

 Гейли стоял как вкопанный, наблюдая за этой сценой, а когда Элиза скрылась из виду, он обратил недоуменно-вопрошающий взгляд на Сэма и Энди.

 — Вот это здорово! — воскликнул Сэм.

 — Дьявол, что ли, вселился в эту женщину? — растерянно проговорил Гейли. — Как дикая кошка прыгала!

 — Ну, сударь, надеюсь, туда вы нас не пошлете? — сказал Сэм, почесывая голову. — Я скакать по льдинам не берусь, уж не взыщите. — И он захихикал.

 — Ты еще посмейся у меня! — рявкнул на него работорговец.

 — Ох, сударь, сил моих больше нет! — И, дав себе волю, Сэм расхохотался во все горло. — Уж больно смешно было смотреть — прыг, скок... льдины трещат... плюх, плюх! шлеп! Дальше бежит! И какая ловкая! — Сэм, а с ним заодно и Энди так покатывались со смеху, что их даже слеза прошибла.

 — Как бы вам сейчас не захныкать! — крикнул работорговец, замахиваясь на них хлыстом.

 Увернувшись от удара, они с криком бросились бежать вверх по берегу к лошадям.

 — Всего вам хорошего, сударь! — степенно сказал Сэм. — Миссис, наверное, давно уж беспокоится о Джерри. Мы мистеру Гейли больше не нужны. Миссис никогда бы нам не позволила гнать лошадей по тому мостику, по которому бежала Лиззи.

 Сэм ткнул Энди кулаком в бок, и они поскакали прочь, заливаясь хохотом, отголоски которого ветер еще долго доносил до Гейли.

1 Подпольная дорога. — В 1850 году в США был издан закон, обязывавший население Северных штатов выдавать беглых рабов их владельцам. После этого беглецы стали пробираться в Канаду по "подпольной дороге", то есть скрываясь в домах у людей, которые, в нарушение закона, давали им приют и переправляли с одной "станции" на другую до самой границы.

Глава VIII. Спасена

Элиза перебежала на берег штата Огайо, когда начали спускаться сумерки. Она сразу скрылась в седом вечернем тумане медленно поднимавшемся над рекой, а разлив и ледоход представляли собой непреодолимое препятствие для ее преследователя. Раздосадованный Гейли повернулся и медленно побрел к гостинице, раздумывая, что же предпринять дальше. Хозяйка впустила его в маленькую комнатку, где стоял стол, покрытый блестящей черной клеенкой, и несколько стульев с высокими спинками. Пол был устлан ковриком, сшитым из лоскутов, над очагом, в котором еле теплился огонь, стояли на полочке ярко размалеванные гипсовые статуэтки Гейли сел на неуклюжую длинную скамью у очага и погрузился в размышления о суетности человеческих надежд и человеческого счастья.

 — Дался же мне этот мальчишка! — бормотал работорговец. — Остался теперь в дураках по его милости! — И он отпустил по своему адресу такой набор проклятий, что мы, повинуясь чувству благопристойности, не будем приводить их здесь, хотя они были вполне им заслужены.

 Громкий, резкий голос у дверей гостиницы прервал самобичевание Гейли, и он подошел к окну.

 — Ах, черт возьми! Вот удача то! Правду люди говорят — судьба. Неужто это Том Локкер!

 Гейли быстро распахнул дверь. У стойки, в углу комнаты, стоял детина огромного роста и очень широкий в плечах. На нем была куртка из буйволовой кожи мехом наружу, придававшая его и без того свирепой физиономии нечто звероподобное. Необузданная жестокость сквозила во всем его облике. Если читатель способен вообразить бульдога, разгуливающего на задних лапах в куртке и шляпе, он получит полное представление об этом человеке. Его спутник был полной противоположностью ему. Маленький, щуплый, он напоминал движениями кошку, а его настороженность и явную пронырливость еще больше подчеркивали пронзительный взгляд черных глаз, длинный лисий нос и темные волосы, нахальными вихрами торчавшие надо лбом.

 Великан налил полстакана виски и выпил его залпом. Маленький стал на цыпочки, повертел головой, словно принюхиваясь к бутылкам, и наконец дрожащим, тоненьким голосом заказал себе порцию мятной. Получив стакан, он бросил на него самодовольный взгляд, видимо, уверенный в правильности своего выбора, и стал потягивать мятную маленькими, осторожными глотками.

 — Ну и подвезло мне! Какая приятная встреча! Здравствуй, Локкер! — сказал Гейли, подходя к стойке с протянутой рукой.

 — Вот черт! — последовал вежливый ответ. — Как ты сюда попал, Гейли?

 Его спутник, которого звали Мэркс, мгновенно отнял стакан ото рта и, вытянув шею, уставился на незнакомца — ни дать ни взять, кошка, когда она собирается сцапать сухой лист или какой-нибудь другой движущийся предмет.

 — До чего же я тебе рад, Том! У меня такая беда стряслась! Помогай! Вся надежда на тебя одного.

 — Ну конечно! — буркнул тот. — Уж если ты кому рад, значит, это неспроста, значит что-нибудь понадобилось. Ну, говори, в чем дело?

 — Это твой приятель? — спросил Гейли, недоверчиво глядя на Мэркса. — Наверно, компаньон?

 — Да. Познакомься, Мэркс. Это тот самый, с кем я работал в Натчезе.

 — Очень рад, — сказал Мэркс, протягивая Гейли свою длинную, сухую, как птичья лапа, руку. — Имею честь видеть мистера Гейли?

 — Он самый, сэр, — ответил работорговец. — А теперь, джентльмены, по случаю такой счастливой встречи разрешите вас угостить. Эй ты, любезный, — обратился он к человеку за стойкой, — подай-ка нам горячей воды, сахару, сигар и побольше живительной влаги. Сейчас закатим здесь пир на весь мир.

 И вот свечи зажжены, огонь в очаге пылает, и трое наших почтеннейших джентльменов восседают за столом, на котором выставлены все перечисленные выше угощения, способствующие дружеской беседе.

 Гейли весьма трогательно описал свои неудачи. Локкер хмуро молчал и слушал его внимательно. Мэркс хлопотал над приготовлением пунша по собственному рецепту, но время от времени отрывался от этого занятия и совал свой острый подбородок и нос чуть ли не в самое лицо Гейли, стараясь не проронить ни одного слова. Конец рассказа, видимо, доставил ему огромное удовольствие, ибо он затрясся от беззвучного смеха, скривив свои тонкие губы.

 — Выходит, здорово вас надули! Хи-хи-хи! И как все чисто сделано!

 — Одни хлопоты с этими мальчишками! — вздохнул Гейли.

 — Да-а! Вырастить бы такую породу женщин, которые не любили бы своих детенышей! Вот это было бы усовершенствование! — И Мэркс сопроводил свою шуточку легким смешком.

 — Вот именно! — сказал Гейли. — И чего они так за них цепляются, ей-богу, не понимаю! Ведь им с этими ребятишками одно горе. Уж, кажется, отделались от такой обузы, и слава богу. Так нет! И ведь, глядишь, заморыш какой-нибудь, ни цента не стоит, а им такие будто еще милее.

 — Передайте-ка мне горячую воду, мистер Гейли, — сказал Мэркс. — Да, сэр, с вами нельзя не согласиться. Когда я еще занимался торговлей, попалась мне раз одна негритянка — здоровая, рослая и к тому же смышленая, а мальчишка у нее был хворый какой-то, горбатый, что ли, не знаю. Я отдал его одному человеку задаром — рискни, мол, может, что и заработаешь. Мне и в голову не пришло, что мать будет так убиваться. А вы бы посмотрели, что она вытворяла! Мальчишка больной, капризный, казалось бы — одно мучение с ним, а она в нем души не чает. И притворства тут никакого не было — плачет-разливается, места себе не находит, будто одна-одинешенька осталась на всем белом свете. Смех смотреть! Да, женщины народ нудной, от них всего можно ждать.

 — У меня тоже был такой случай, — подхватил Гейли. — Прошлым летом купил я на Красной реке одну негритянку с ребенком. Ребенок был ничего — смазливенький, глаза такие живые, блестящие, и, представьте себе, оказался слепой. Ничего не видит! Ну, думаю, сплавлю это сокровище куда-нибудь, и уже сговорился сменять на бочонок виски, а попробовал взять его у матери, ну куда там — сущая тигрица, и не подступишься. А дело было у пристани, мы еще не отчалили, и вся моя партия была без кандалов. Так как вы думаете, что она сделала? Вскочила на кипу хлопка, точно кошка, и выхватила нож у одного матроса. Все от нее шарахнулись кто куда, а потом она поняла, что все равно не убежишь, и прямо вниз головой и кинулась в реку вместе с ребенком — только их и видели.

 Том Локкер, слушавший их рассказы с плохо скрываемым презрением, громко фыркнул.

 — Растяпы вы оба! У меня негритянки таких штук не проделывают.

 — Да ну! Как же ты с ними справляешься? — живо спросил Мэркс.

 — Как справляюсь? А вот как. Скажем, покупаю я негритянку, и если при ней ребенок, которого можно продать, я тычу ей кулаком в нос и говорю: "Вот, видала? Попробуй только пискнуть, изобью нещадно. Чтоб я от тебя ни слова, ни полслова не услышал. Ребенок, — говорю, — мой, а не твой, и ты о нем забудь. Я его продам при первом же удобном случае, и не вздумай тут буянить, не то пожалеешь, что на свет божий родилась". Уверяю вас, они прекрасно понимают, что со мною шутки плохи, и молчат, как рыбы. А если какая-нибудь вдруг начнет голосить... — Мистер Локкер стукнул кулаком по столу, заменив этим выразительным жестом недосказанные слова.

 — Убедительно, что и говорить! — сказал Мэркс и, ткнув Гейли пальцем в бок, захихикал. — Ну и штучка наш Том! Хи-хи-хи! Он какого угодно безмозглого негра образумит. Да, Том, если ты и не сам дьявол, так родным братцем ему приходишься.

 Том выслушал эту похвалу с подобающей скромностью, а Мэркс тут же обратился к Гейли:

 — Так чего же вы от нас хотите? Чтобы мы поймали вашу беглянку?

 — Мне на нее наплевать, она не моя, а Шелби. Все дело в мальчишке. Дурак я был, что связался с этим чертенком!

 — А ты всегда был дураком, — буркнул Локкер.

 — Ну-ну, Том, брось грубить! — сказал Мэркс и облизнул губы. — Насколько я понимаю, мистер Гейли предлагает нам выгодное дельце. Помолчи минутку, я сам обо всем договорюсь, это по моей части. Итак, мистер Гейли, что это за женщина? Какая она?

 — Красивая, цвет кожи светлый, хорошего воспитания. Я бы за нее ни восьмисот, ни тысячи долларов не пожалел — и то бы неплохо на ней заработал.

 — Цвет кожи светлый, красивая и хорошо воспитана, — повторил Мэркс, и его нос, рот и черные глазки пришли в движение. — Слушай, Локкер, а ведь это соблазнительно! Давай возьмемся. Поймаем их обоих, мальчишку, конечно, вернем мистеру Гейли, а мать отвезем в Новый Орлеан и продадим. Плохо ли!

 Локкер, слушавший своего приятеля с открытым ртом, щелкнул зубами, словно собака, которой достался кусок мяса, и погрузился в размышления.

 — Дело обстоит так, — сказал Мэркс, обращаясь к Гейли и помешивая свой пунш: — здесь, на реке, очень покладистые судьи. Они нам палок в колеса не будут вставлять. Том мастер по кулачной части, зато когда надо присягнуть в чем-нибудь, тут уж на сцену выступаю я. Разоденусь в пух и прах, сапоги начищу и явлюсь в суд. Вы бы посмотрели, как у меня это получается! — воскликнул он, сияя от гордости. — Сегодня я мистер Твикем из Нового Орлеана, завтра плантатор, только что приехавший с Жемчужной реки, где у меня до семисот негров, а то еще назовусь дальним родственником Генри Клея или какого-нибудь другого почтенного джентльмена из Кентукки. Таланты бывают разные. Например, когда нужно пустить в ход кулаки, лучше Тома этого никто не сделает, но приврать он не умеет — не выходит это у него. А вот если понадобится присягнуть в чем угодно и кому угодно и скорчить при этом постную физиономию, то на это я дока, лучшего во всей стране не найдете! Я в любую щелку пролезу, даже если бы судьи у нас были построже. Иной раз просто обидно становится, что нет у них настоящей строгости, — слишком уж легко все дается, никакого удовольствия не получаешь.

 Том Локкер, который, как мы уже отметили, не отличался быстротой соображений, вдруг перебил разглагольствования Мэркса, с такой силой ударив своим тяжелым кулаком по столу, что зазвенела вся посуда.

 — Согласен! — крикнул он.

 — Господь с тобой, Том, зачем же стаканы бить! — сказал Мэркс. — Прибереги свой кулак до поры до времени, он тебе еще понадобится.

 — Позвольте, джентльмены, а как будет со мной? Я получу свою долю прибыли? — спросил Гейли.

 — А то, что мы поймаем мальчишку, этого мало? — сказал Локкер. — Чего тебе еще нужно?

 — Да ведь я, как-никак, предлагаю вам выгодное дело, это чего-нибудь да стоит... Ну, скажем, десять процентов, за вычетом расходов.

 — Что? — заорал Локкер и выругался, стукнув по столу кулачищем. — Будто я тебя не знаю, Ден Гейли! Хочешь меня надуть? Нет, в самом деле, даром, что ли, мы с Мэрксом ловим беглых негров в угоду таким вот белоручкам! Как же, держи карман! Женщина будет наша, а если ты начнешь скандалить, то мы и мальчишку себе заберем. Кто нам помешает? Ты нас навел на след? Навел. Значит, теперь шансы равные. Если вы с Шелби вздумаете пуститься за нами в погоню, воля ваша — ищите ветра в поле.

 — Ну хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему, — заторопился перепуганный Гейли. — Верните мне только мальчишку. Ты, Том, меня никогда не обманывал, я твоему слову верю.

 — Еще бы не верить! — сказал Том. — Я не такой, как ты, слезу пускать не люблю, но что касается деловых расчетов, так тут я самого дьявола не обману. Как сказал, так и сделаю, и ты прекрасно это знаешь, Ден Гейли.

 — Правильно, Том, правильно, я то же самое говорю. Ты мне только пообещай, что через неделю мальчишка будет у меня, и сам назначь место, куда за ним приехать. Больше мне ничего не нужно.

 — Зато мне нужно, — сказал Том. — Я ведь недаром вел с тобой дела в Натчезе. Это мне наука была: если поймал угря, держи его крепко. Так вот, раскошеливайся, изволь выложить пятьдесят долларов, иначе не видать тебе твоего мальчишки. Я знаю, как с тобой уговариваться.

 — Вот это уж напрасно, Том, — сказал Гейли. — Ведь у тебя чистой прибыли будет тысяча долларов, а то и тысяча шестьсот.

 — Ты почем знаешь? Может, у нас своих дел на целый месяц хватило бы! А теперь мы все бросим и начнем всюду рыскать, искать твоего мальчишку и в конце концов не найдем. Ты сам знаешь, легко ли женщину поймать. А если не поймаем, что тогда? Заплатишь ты нам хоть сколько-нибудь? Как бы не так! Нет-нет, выкладывай пятьдесят долларов! Если наше дело выгорит и себя оправдает, получишь их обратно. Если нет, это пойдет нам за труды. Правильно я рассудил, Мэркс?

 — Конечно, правильно, — примирительным тоном сказал тот. — Пятьдесят долларов будет в виде залога. Хи-хи-хи! Мы законники — ничего с нами не поделаешь. Зачем ссориться? Давайте по-хорошему. Мистер Гейли, скажите, куда вам доставить мальчишку, и Том так и сделает. Верно, Том?

 — Если я его найду, приезжай за ним в Цинциннати. Он будет на пристани, у бабки Белчер, — сказал Локкер.

 Мэркс вынул из кармана засаленную пачку бумаг, достал из нее листок и, уставившись в него своими острыми черными глазками, начал читать вполголоса:

 — "Барнс, округ Шелби, негр Джим... триста долларов, доставить живым или мертвым... Эдварде, Дик и Люси — муж и жена, — за поимку шестьсот долларов. Негритянка Полли с двумя детьми — шестьсот долларов... Столько же за одну ее голову". Я смотрю, какие у нас есть дела, сможем ли мы взяться за ваше... Локкер, — сказал он после паузы, — этими давно пора заняться. Поручим их Адамсу и Спрингеру.

 — Сдерут втридорога, — ответил Том.

 — Я сам с ними поговорю. Они в этом деле новички, и запрашивать им не годится. — Мэркс снова взялся за свой список. — Все три поимки легкие... пристрелить на месте или показать под присягой, что они пристрелены, больше ничего не требуется. За такую безделицу можно посчитать подешевле. А с другими время терпит. — И он сложил бумагу. — Теперь перейдем ближе к делу. Итак, мистер Гейли, вы видели, как эта женщина перебежала через реку?

 — Как вас сейчас вижу.

 — И человека, который помог ей взобраться на берег? — спросил Локкер.

 — Тоже видел.

 — Ее, по всей вероятности, где-нибудь спрятали, — сказал Мэркс. — Но где? Вот вопрос. Ну, Том, слово за тобой.

 — Чего тут раздумывать? Надо сегодня же переправиться на тот берег, — ответил Том.

 — Да ведь лодки-то нет, — возразил Мэркс. — Ледоход очень сильный, Том. Опасно!

 — Я знать ничего не желаю! Хочешь не хочешь, а переправиться надо, — отрезал Локкер.

 — Ах ты боже мой! — засуетился Мэркс. — Как же быть... — Он подошел к окну. — Темно, ни зги не видно... Том...

 — Короче говоря: ты струсил, Мэркс? Тебе, видно, хочется посидеть здесь денек-другой, пока эту женщину не переправят по подпольной дороге до Сандаски?1

 — Ничуть я не струсил, — сказал Мэркс, — только...

 — Только что?

 — Как быть с переправой? Ведь лодок сейчас не найдешь.

 — Здешняя хозяйка говорила, что вечером лодка будет, — какому-то человеку понадобилось на ту сторону. Нам во что бы то ни стало надо к нему пристроиться, — сказал Том.

 — Собаки у вас хорошие? — спросил Гейли.

 — Собаки-то замечательные, — ответил Мэркс, — да какой от них толк? Ведь у вас ее вещей не осталось, на след навести нечем?

 — Кое-что есть, — торжествующе заявил Гейли. — Она второпях забыла свою шаль на кровати. Шаль и капор.

 — Нам везет! — сказал Локкер. — Давай их сюда.

 — Только как бы ее собаки не изувечили, — спохватился Гейли.

 — Гм, действительно! — сказал Мэркс. — В Мобайле наши собачки чуть не загрызли одного негра. Едва успели их оттащить.

 — Это не годится. Ведь такой товар за красоту и ценится.

 — Правильно, — согласился Мэркс. — Да и то сказать, в Северных штатах с собаками вообще делать нечего. С ними хорошо работать здесь, на плантациях, где беглому негру никто не помогает.

 — Ну-с, так, — сказал Локкер, вернувшись от стойки после разговора с хозяином гостиницы, — лодка будет, этот человек пришел. Значит, Мэркс...

 Сей храбрый муж бросил унылый взгляд на уютную комнату, которую приходилось покидать, но все же покорно встал с места. Гейли перекинулся с Локкером несколькими словами относительно дальнейшего, с явной неохотой вручил ему пятьдесят долларов, и почтенная компания разошлась.

 Наши благовоспитанные читатели, пожалуй, будут недовольны, что мы вводим их в такую компанию, но это предрассудок, с которым не мешает поскорее расстаться, ибо охота за беглыми неграми занимает теперь место среди самых почтенных профессий в Америке и почитается гражданской доблестью. Если же все огромное пространство между Миссисипи и Тихим океаном превратится в рынок, где торгуют человеческими телами и душами, а живой товар сохранит свою тягу к передвижению, работорговцы и охотники за беглыми рабами, того и гляди, приобщатся к нашей аристократии.

x x x

 Пока в гостинице разыгрывалась эта сцена, Энди и Сэм, оба в блаженном состоянии духа, возвращались домой.

 Сэм ликовал, выражая свой восторг дикими воплями, гиканьем и резкими телодвижениями и жестами. Он то перевертывался в седле задом наперед, лицом к хвосту лошади, то, отчаянно гикнув, садился как следует и начинал строго отчитывать Энди за непрестанный хохот и дурачества, а потом, ухватившись за бока, принимался хохотать сам, да так громко, что гул шел по лесу. Все эти проделки не мешали им скакать во весь опор, и в одиннадцатом часу вечера на усыпанной гравием дорожке, ведущей к веранде, послышалось цоканье подков. Миссис Шелби подбежала к перилам:

 — Это ты, Сэм? А где остальные?

 — Мистер Гейли остался отдохнуть в гостинице. Он ужасно устал, миссис.

 — А Элиза, Сэм?

 — Она на том берегу Иордана, в земле Ханаанской2, если дозволено так выразиться.

 — Что ты говоришь, Сэм! — прерывающимся голосом воскликнула миссис Шелби, чувствуя, как у нее подкашиваются ноги от ужаса, ибо она истолковала слова Сэма по своему.

 — Да, да, миссис Шелби, господь защищает своих рабов. Лиззи перебралась через реку в Огайо, да так быстро, словно сам господь перевез ее туда на огненной колеснице, запряженной двумя конями.

 В присутствии хозяйки благочестие Сэма не знало границ, и он особенно охотно черпал свои сравнения и образы из библии.

 — Сэм, пойди сюда, — сказал мистер Шелби, выходя на веранду. — Расскажи все толком. Успокойтесь, Эмили! — Он обнял жену за талию. — Вы вся дрожите. Ну зачем эта излишняя чувствительность!

 — Излишняя чувствительность? Разве я не женщина, не мать? Разве мы оба не отвечаем перед богом за несчастную Элизу? Господи, прости нам этот грех!

 — Какой грех, Эмили? Мы поступили так, как нам повелевал долг.

 — А меня терзает чувство вины, — сказала миссис Шелби, — и никакие доводы рассудка не могут победить его.

 — Энди! Поворачивайся живей, черномазый! — крикнул Сэм. — Отведи лошадей на конюшню. Слышишь, хозяин меня зовет? — И через минуту он появился в дверях гостиной, держа в руках свою панаму из пальмовых листьев.

 — Ну, Сэм, рассказывай все по порядку, — сказал мистер Шелби. — Где Элиза?

 — Я, хозяин, сам, своими глазами, видел, как она перебежала по льдинам в Огайо. И так ловко, мы просто диву дались. Чудо, да и только! А какой-то человек помог ей взобраться на берег, это я тоже видел, а больше ничего нельзя было разглядеть, потому что туман.

 — Это что-то невероятное, Сэм! Можно ли перебежать реку по льдинам!

 — Можно ли? Да без божьей помощи этого нипочем не сделать! Ведь как все было? Мы трое — мистер Гейли, я и Энди — подъехали к маленькой гостинице на самом берегу. Я ехал немного впереди — сил моих не было, так мне хотелось поймать Лиззи! Ну вот, поравнялся я с гостиницей и вдруг вижу — она у окна стоит, на всем виду, а те нагоняют меня, уж совсем близко. Тут, как назло, шляпа у меня слетела, я как закричу — мертвого можно было разбудить таким криком. Ну, конечно, Лиззи услыхала и метнулась от окна, а мистер Гейли тут как тут, у самой двери. Она выбежала на улицу — и прямо к берегу. Мистер Гейли увидал ее и ну кричать. Тогда мы все втроем — мистер Гейли, я и Энди — кинулись в погоню за Лиззи. А она уж у самой реки. Течение у берега быстрое, разводье широкое, а за ним сплошные льдины, будто большой остров, и крутятся, одна на другую лезут. Мы Лиззи почти догнали, я уж думал, схватит он ее, и вдруг она как взвизгнет да как перемахнет через разводье на льдину и дальше припустилась! Прыг-прыг, сама вскрикивает, лед под ней скрипит, потрескивает, а она, словно коза, скачет. Господи ты боже мой! Я сроду не видал, чтобы женщина на такое была способна!

 Миссис Шелби сидела бледная от волнения и молча слушала Сэма.

 — Слава создателю! Элиза жива! — воскликнула она. — Но что с ней будет дальше?

 — Господь не оставит ее, — сказал Сэм, благочестиво закатывая глаза. — Миссис всегда нас учила, что все мы — орудие в руках господа. Если б я не подчинился сегодня его воле, мистер Гейли успел бы десять раз поймать Лиззи. А кто упустил утром лошадей и гонялся за ними до самого обеда? Кто уговорил мистера Гейли дать пять миль крюку? Не будь меня, он бы живо ее сцапал, как собака енота. А я исполнял волю божью.

 — Как бы тебе не пожалеть об этом, друг мой любезный! Я не потерплю, чтобы мои люди так обращались с джентльменами! — сказал мистер Шелби, напустив на себя строгий вид.

 Но негра так же трудно обмануть напускной суровостью, как и ребенка. Его не проведешь. Негр прекрасно чувствует притворство. И Сэма ничуть не огорчил этот выговор, хотя он сразу же состроил покаянную мину и слушал хозяина, скорбно поджав губы.

 — Верно, все верно. Я нехорошо поступил, каюсь. Ясное дело, нельзя потакать такому бесчинству. Я сам это понимаю. Но несчастного негра иной раз просто подмывает на нехорошие дела, особенно когда он видит, как такие вот люди, вроде мистера Гейли, начинают куражиться. Да и какой он джентльмен! Мы настоящих джентльменов с малолетства привыкли видеть, нас не обманешь!

 — Хорошо, Сэм, — сказала миссис Шелби. — Поскольку ты признаешь свою вину, разрешаю тебе сходить к тетушке Хлое и попросить у нее холодной ветчины, оставшейся от обеда. Вы с Энди, наверно, проголодались.

 — Никогда не забуду вашей доброты, миссис, — сказал Сэм, наспех отвесил ей поклон и удалился.

 Как мы уже намекали раньше, Сэм обладал одним прирожденным даром, который сослужил бы ему хорошую службу, если б он подвизался у нас на политическом поприще, а именно — даром извлекать для себя пользу из любых жизненных обстоятельств и обращать их на возвеличение и прославление собственной персоны. Так было и на сей раз: ублажив хозяев своей набожностью и смирением, он лихо нахлобучил набекрень панаму и проследовал во владения тетушки Хлои с намерением всласть покрасоваться на кухне.

 "Пусть послушают меня эти негры, — говорил он самому себе. — Такого им порасскажу, что у них глаза на лоб полезут!"

 Следует отметить, что больше всего на свете Сэм любил сопровождать своего хозяина на всякие политические сборища. Пристроившись где-нибудь на изгороди или забравшись на дерево, он упивался речами ораторов, а потом, окружив себя толпой чернокожих собратьев, тоже приехавших сюда вместе с хозяевами, удивлял и восхищал их шутовским пересказом всего слышанного, умудряясь сохранять при этом полную серьезность и даже торжественность. Нередко бывало так, что к чернокожим слушателям Сэма присоединялись и белые, и их смех и подмигиванье доставляли огромное удовольствие нашему краснобаю. Сэм считал ораторское искусство своим призванием и никогда не упускал случая блеснуть им.

 Между Сэмом и тетушкой Хлоей с давних пор существовала вражда или, если угодно, некоторый холодок в отношениях. Но поскольку Сэм считал необходимым подкрепиться, перед тем как выступать с речами, он решил на сей раз выказать свое миролюбие. Ему было хорошо известно, что приказание миссис Шелби будет исполнено в точности, но почему бы не расположить к себе исполнителя хозяйской воли? От этого можно только выиграть. Он предстал перед тетушкой Хлоей исполненный необычайно трогательного смирения и покорности судьбе, наславшей на него неисчислимые муки за помощь ближнему, и, подробно объяснив ей, зачем хозяйка прислала его сюда, тем самым признал владычество тетушки Хлои на вверенной ее попечениями кухне.

 Эта уловка подействовала. Ни один простодушный, исполненный добродетелей гражданин не поддавался так легко на заигрывания хитрого политикана, пустившегося во все тяжкие во время предвыборной кампании, как поддалась тетушка Хлоя на лесть Сэма. Будь он блудным сыном3, его и то не окружили бы такой поистине материнской заботой, таким радушием. Не прошло и нескольких минут, как перед гордым, счастливым Сэмом появилась большая оловянная миска, полная всяческих лакомств, скопившихся на кухне за последние три дня. Сочные ломти ветчины, золотистые куски маисовых лепешек, горбушки пирогов, куриные крылышки, потроха, ножки — все это представляло собой весьма живописную смесь, и Сэм, в сдвинутой набекрень панаме, с царственным видом восседал за столом, не забывая своими милостями примостившегося справа от него Энди.

 Кухня была полна друзей-приятелей Сэма, которые сбежались сюда со всей усадьбы послушать, чем кончился этот полный событий день. Пробил долгожданный час! Слава наконец-то осенила Сэма! Он рассказывал о своих подвигах, всячески приукрашивая их. Рассказ сопровождался оглушительным хохотом, который подхватывала и мелюзга, набившаяся во все углы кухни и даже лежавшая на полу. Но сам рассказчик хранил полную невозмутимость посреди всего этого шума и гама и только изредка закатывал глаза да уморительно подмигивал слушателям, не сбиваясь с возвышенного и поучительного тона своего повествования.

 — Итак, сограждане, — провозгласил под конец Сэм, взмахнув куриной ножкой, — теперь вы сами убедились, как приходится хитрить человеку, который решил стать на защиту всех вас — да, всех вас, ибо тот, кто посягнет на одного из нас, посягает на весь наш народ. И любому работорговцу, который будет тут рыскать и зариться на наших людей, придется иметь дело со мной. Я стану на его пути. Придите ко мне, братья мои! Сэм постоит за вас, Сэм будет защищать ваши права до последнего вздоха...

 — Погоди, Сэм, да ведь ты еще сегодня утром собирался помочь мистеру Гейли изловить Лиззи, а теперь сам себе перечишь! — перебил его Энди.

 — Послушай моего совета, Энди, — с необычайным высокомерием сказал Сэм, — не берись судить о том, что тебе не по разуму. Вы, мелюзга, народ безвредный, но где вам разбираться в принципах!

 Энди виновато умолк, сраженный непонятным словом "принципы", которое произвело не менее сильное впечатление и на его сверстников, находившихся в кухне. А Сэм продолжал:

 — Во мне заговорила совесть, Энди. Когда я решил изловить Лиззи, мне думалось, что хозяин этого хочет. А у хозяйки, оказывается, на уме было совсем другое. Вот тут-то совесть во мне и заговорила, потому что держать сторону хозяйки всегда выгоднее. А человек я верный, от своих принципов никогда не отступаю, и совесть у меня есть. — С этими словами Сэм поднес ко рту куриную шейку. — Какой толк в принципах, если их не придерживаться! Получай, Энди, косточку, я ее не дочиста обглодал.

 — Ладно, ладно, — сказала тетушка Хлоя, — не мешало бы тебе еще один принцип иметь: ложиться спать вовремя и не держать здесь людей до утра! Ну, малыши, марш отсюда мигом, не то каждый по затрещине получит.

 — Негры! — провозгласил Сэм, милостиво взмахнув панамой. — Примите мое благословение. Расходитесь по домам и не грешите.

 И, удостоенное этим напутствием, собрание покинуло кухню.

1 Сандаски — город на озере Эри, южный берег которою принадлежит США, а северный — Канаде.

2 Слова "на том берегу Иордана, в земле Ханаанской" были поняты миссис Шелби как сообщение о том, что Элиза умерла.

3 Блудный сын — по библейскому преданию, человек, раскаявшийся после беспутных скитаний и вернувшийся к отцу, который был так рад его возвращению, что не знал, чем угостить.

Глава IX, из которой следует, что сенатор — всего лишь человек

Сидя у камина, веселый огонь которого играл на ковре уютной гостиной и поблескивал на чашках и сверкающем чайнике, сенатор1 Берд снимал сапоги, готовясь сунуть ноги в красивые новые туфли, вышитые ему женой, пока он ездил на сессию сената. Миссис Берд, олицетворение безмятежного счастья, следила, как прислуга накрывает на стол, и то и дело обращалась с назиданиями к детворе, предающейся тем проказам и шалостям, от которых нет покоя матерям с самого сотворения мира.

 — Том, оставь дверную ручку!.. Мери, Мери! Не тяни кошку за хвост — ей больно! Джим, нельзя лазить на стол! Друг мой, как хорошо, что ты дома! Мы тебя совсем не ждали сегодня! — воскликнула она, улучив наконец-то минутку, чтобы поговорить с мужем.

 — Да, да! Я решил — дай-ка съезжу домой хоть на одну ночь, отдохну как следует. Устал ужасно, и голова болит.

 Миссис Берд покосилась на стоявший в шкафу пузырек с камфорным маслом, явно собираясь прибегнуть к его помощи, но муж остановил ее:

 — Нет, Мери, не пичкай меня лекарствами. Чашка горячего ароматного чаю, немножко домашнего уюта — вот все, что мне нужно. Да, нелегкая жизнь у законодателей!

 И сенатор улыбнулся, словно ему было приятно думать, что он приносит себя в жертву родине.

 — А что у вас там делается, в сенате? — спросила его жена, когда чаепитие кончилось.

 Маленькая миссис Берд обычно не утруждала себя заботами о сенатских делах, мудро решив, что у нее достаточно своих собственных. Поэтому мистер Берд удивленно поднял брови и сказал:

 — Да ничего особенного.

 — А правда, что сенат принял закон, запрещающий давать кров и пищу несчастным беглым неграм? Я давно об этом слышу, но мне все как-то не верится — неужели такой закон можно утвердить?

 — Что с тобой, Мери? Ты вдруг стала интересоваться политикой!

 — Вздор! Мне никакого дела нет до вашей политики, но это, по-моему, неслыханная жестокость! Я надеюсь, друг мой, что вы его не пропустили.

 — Сенат действительно принял закон, запрещающий оказывать содействие невольникам, которые бегут из Кентукки. За последнее время аболиционисты так осмелели, что в Кентукки начинают серьезно беспокоиться, и мы, как добрые христиане, должны что-то предпринять у себя в штате, чтобы положить конец всем этим волнениям.

 — Так неужели же нам нельзя будет приютить этих горемык хотя бы на одну ночь, покормить их, дать им что-нибудь из старой одежды и отправить дальше.

 — Нельзя, моя дорогая. В этом и заключается "помощь и содействие беглым неграм".

 Миссис Берд была женщина скромная, застенчивая, с голубыми глазами, нежным, как персик, цветом лица и певучим, мягким голосом. Но отвагой она не блистала. Индюк средних размеров мог обратить ее в бегство своим кулдыканьем, а дворовой собаке достаточно было только оскалить зубы, чтобы одержать над ней полную победу. Муж и дети составляли для миссис Берд весь мир — мир, которым она управляла больше уговорами и лаской, чем приказаниями. Только одно могло вывести ее из себя — жестокость; всякое проявление жестокости вызывало в ней приступы гнева, казалось бы несовместимые с ее на редкость кротким характером. Не было матери более снисходительной и доброй, и все же сыновья благоговейно хранили в памяти тот день, когда она расправилась с ними без всякой пощады за то, что они в компании с соседними озорными мальчишками забросали камнями беззащитного котенка.

 Миссис Берд, зардевшись румянцем, что очень шло к ней, поднялась с места, твердыми шагами подошла к мужу и сказала весьма решительным тоном:

 — Джон, признайся мне откровенно: ты тоже считаешь этот закон справедливым?

 — А если я скажу "да", Мери, ты меня не убьешь?

 — Ну, этого я от тебя не ожидала! Неужели ты голосовал за него?

 — Голосовал, мой очаровательный политик!

 — И тебе не стыдно? Какой возмутительный, позорный закон! Я первая нарушу его, дайте только срок. До чего же мы дожили, если женщина не может накормить и обогреть несчастного, изголодавшегося человека только потому, что он раб и всю свою жизнь знал одни лишь гонения!

 — Подожди, Мери, выслушай меня. Я понимаю твои чувства, дорогая, и еще больше люблю тебя за такую отзывчивость. Но прислушайся к голосу рассудка. Пойми, что сентименты2 здесь неуместны. Речь идет об очень серьезных вопросах. Ради спокойствия общества мы должны поступиться соображениями личного порядка.

 — Все это вздор, Джон! Можешь поучать меня хоть до утра, все равно я с тобой не соглашусь. Скажи мне вот что: ты способен прогнать от своих дверей голодного, иззябшего человека только потому, что он беглый невольник? Ну, скажи, способен?

 Если говорить всю правду, так придется признать, что, к несчастью, наш сенатор был от природы человек очень добрый и отзывчивый и отказывать людям, нуждающимся в помощи, было совсем не в его привычках. Жена прекрасно знала это и, следовательно, вела атаку на незащищенные позиции. Таким образом, ему не оставалось ничего другого, как прибегнуть к испытанным средствам, которые только для того и существуют, чтобы оттянуть время. Он сказал "гм!", несколько раз кашлянул, вынул из кармана платок и стал протирать очки. Миссис Берд, убедившись в безвыходном положении противника, без зазрения совести воспользовалась своим преимуществом.

 — Хотела бы я посмотреть, как ты это сделаешь, Джон, очень хотела бы! Например, как ты прогонишь женщину, которая постучится к тебе зимой, в стужу и вьюгу. А может быть, ты задержишь ее и отправишь в тюрьму? Это на тебя так похоже!

 — Слов нет, долг тягостный... — с расстановкой начал мистер Берд.

 — Долг? Джон, зачем ты так говоришь! Наш долг совсем не в этом. Пусть хозяева обращаются со своими неграми получше, тогда они никуда не убегут. Если бы у меня — упаси боже! — были рабы, я бы за них не беспокоилась: кому хорошо живется, тот не станет думать о побеге, уверяю тебя. А если негр все-таки убежит, так он, несчастный, натерпится такого страху, так будет голодать и холодать, что незачем еще натравливать на него всех и каждого. Нет, я вашему закону не подчинюсь!

 — Мери, Мери, дорогая моя! Выслушай меня, надо рассуждать здраво!

 — Ты знаешь, Джон, как я не люблю пускаться в рассуждения, да еще по такому поводу. Вы, политики, вечно мудрите, а лишь дойдет до дела, так сами же отказываетесь от своих мудрствований. Точно я не вижу тебя насквозь, Джон! Ты сам чувствуешь, что сенат принял несправедливый закон, и не будешь ему подчиняться.

 В эту критическую минуту их черный слуга, старый Каджо, приоткрыл дверь в гостиную и попросил миссис пройти на кухню. Наш сенатор, почувствовав некоторое облегчение, проводил жену взглядом, в котором сочетались досада и лукавый смешок, уселся в кресло и взялся за газету.

 Но вскоре за дверью послышался взволнованный голос миссис Берд:

 — Джон, Джон! Выйди сюда на минутку!

 Отложив газету в сторону, сенатор прошел в кухню и остановился на пороге, изумленный зрелищем, открывшимся его глазам.

 Хрупкая молодая женщина в изорванном, обледенелом платье лежала в глубоком обмороке на двух составленных рядом стульях. Она была без туфель, от чулок остались одни лохмотья, из свежих ран на ступнях сочилась кровь. Черты ее лица явно говорили о принадлежности к гонимой расе, но кто мог остаться равнодушным к их скорбной, трогательной красоте! Холодная, мертвенная неподвижность этого лица заставила сенатора вздрогнуть. Он стоял молча, затаив дыхание. Его жена и единственная их черная служанка, тетушка Дина, хлопотали над несчастной женщиной, стараясь привести ее в чувство, а старик Каджо держал на коленях маленького мальчика и, сняв с него башмаки и чулки, растирал ему озябшие ножки.

 — Сердце разрывается, на нее глядя! — сказала тетушка Дина. — Видно, как попала в тепло, так сразу и сомлела. А ведь когда вошла на кухню, будто и ничего была, говорит: "Нельзя ли у вас погреться?" Я только собиралась спросить, откуда они с малышом пришли, а она вдруг возьми да и упади замертво. Руки нежные, сразу видно — черной работы не знали.

 — Бедняжка! — с состраданием сказала миссис Берд, вдруг поймав на себе растерянный взгляд больших темных глаз.

 И тут же выражение ужаса исказило мертвенно бледное лицо женщины. Она приподнялась на своем ложе и крикнула:

 — Гарри! Где он... его поймали?

 Услышав голос матери, мальчик соскочил с колен Каджо и потянулся к ней.

 — Он здесь! Он здесь! — воскликнула женщина. — Спасите нас! Спасите! — В этих словах, обращенных к миссис Берд, звучало беспредельное отчаяние. — Его отнимут у меня!

 — Не бойтесь, вас здесь никто не тронет, — твердо сказала миссис Берд. — Вам ничто не грозит.

 — Да благословит вас бог! — прошептала женщина, закрыла лицо руками и зарыдала.

 А мальчик, видя, что мать плачет, взобрался к ней на колени.

 Наконец участие и ласка, на которые мало кто был так способен, как миссис Берд, успокоили несчастную. Она легла на широкую скамью у очага, где ей наскоро постлали постель, и вскоре забылась тяжелым сном, обняв усталого, крепко спящего ребенка, ибо как ни уговаривали ее положить мальчика отдельно, она отказалась от этого наотрез и даже во сне прижимала его к груди.

 Супруги вернулись в гостиную и почему-то не захотели возобновлять прерванный разговор. Миссис Берд взялась за свое вязанье, а мистер Берд развернул газету и сделал вид, что углубился в чтение.

 — Любопытно, кто она такая? — после долгого молчания сказал он.

 — Вот проснется, отойдет немножко, тогда все узнаем, — ответила миссис Берд.

 — Послушай, жена... — снова начал мистер Берд, подняв голову от газеты.

 — Да?

 — Может, ей будет впору какое-нибудь твое платье, если его отпустить, расставить немного? Она, кажется, выше тебя?

 По губам миссис Берд скользнула улыбка, и она ответила:

 — Там будет видно.

 Снова наступило молчание, и мистер Берд снова нарушил его:

 — Послушай, жена...

 — Ну, что еще?

 — Тот теплый плащ, которым ты меня укрываешь, когда я ложусь вздремнуть после обеда... отдай его, он ей тоже пригодится.

 В эту минуту Дина заглянула в гостиную и сказала, что женщина проснулась и хочет поговорить с хозяйкой.

 Мистер и миссис Берд направились в кухню вместе с двумя старшими мальчиками — малышей к этому времени уже уложили спать.

 Женщина сидела на скамье у очага, устремив тоскливый, неподвижный взгляд на огонь. От ее прежнего лихорадочного волнения не осталось и следа.

 — Вы хотели меня видеть? — мягко спросила миссис Берд. — Надеюсь, вам лучше теперь? Бедняжка!

 Ответом ей послужил долгий, прерывистый вздох. Женщина подняла на нее свои темные глаза, и в этом взгляде было столько печали и мольбы, что миссис Берд прослезилась.

 — Не бойтесь, мы ваши друзья. Расскажите мне, откуда вы пришли и что вам надо.

 — Я прибежала из Кентукки.

 — Когда? — мистер Берд решил сам приступить к расспросам.

 — Сегодня.

 — Как же вы сюда попали?

 — Перешла по льду.

 — По льду! — хором воскликнули все.

 — Да, по льду, — медленно повторила женщина. — Господь помог мне, потому что за мной гнались, другого выхода у меня не было.

 — Господи боже! Миссис, — вскрикнул Каджо, — ведь лед тронулся, вода так и бурлит!

 — Я знала это! — исступленно, сверкнув глазами, заговорила женщина. — И все-таки побежала. Я ни на что не надеялась, не думала, что доберусь до берега, но мне было все равно — либо бежать, либо умереть.

 — Вы невольница? — спросила ее мистер Берд.

 — Да, сэр. Мой хозяин в Кентукки.

 — Он плохо обращался с вами?

 — Нет, сэр, он очень хороший человек.

 — Значит, во всем виновата хозяйка?

 — Нет, нет, сэр! Кроме добра, я от нее ничего не видела.

 — Так что же заставило вас убежать из такого дома и подвергнуть свою жизнь опасности?

 Женщина пристально посмотрела на миссис Берд, и от ее острого взгляда не ускользнула, что та в глубоком трауре.

 — Скажите, — начала она вдруг, — вы понимаете, что значит потерять ребенка?

 Такого вопроса никто не ждал, и он задел незажившую рану, ибо всего лишь месяц назад супруги Берд похоронили крошку-сына.

 Мистер Берд круто повернулся и отошел к окну, миссис Берд залилась слезами, но потом, совладав с собой, сказала:

 — Почему вы об этом спрашиваете? Да, у нас умер мальчик.

 — Тогда вы поймете меня. Я потеряла двоих, одного за другим... их могилки остались там, в Кентукки, и это мой единственный сын. Я не отпускаю его от себя ни на шаг. Он моя гордость, моя утеха. И они хотели отнять его у меня... Продать на Юг! Вы только подумайте! Продать ребенка, который никогда не отлучался от матери! Разве с этим можно примириться? Разве можно пережить такое горе? Я убежала ночью, как только узнала, что все бумаги уже подписаны и мой сын продан. За мной снарядили погоню. Они были совсем близко — тот, кто купил Гарри, и двое работников моего хозяина. Я прыгнула с берега на лед, и как мне удалось перебежать на эту сторону — не знаю... помню только, какой-то человек протянул мне руку, помог взобраться на берег.

 Рассказывая все это, женщина не плакала. Слезы у нее давно иссякли. Зато те, кто слушал этот рассказ, откликались на него всем сердцем, каждый по-своему.

 Оба мальчика сначала принялись шарить по карманам в поисках носовых платков, которых, как всем известно, никогда там не оказывается, потом уткнулись матери в колени и разревелись, утирая глаза и нос ее платьем. Миссис Берд закрыла лицо платком, тетушка Дина, не вытирая слез, катившихся по ее черным щекам, громко причитала: "Господи! Смилуйся над нами!", а старик Каджо усиленно прижимал обшлага к глазам, строил невероятные гримасы и время от времени подхватывал причитания тетушки Дины. Наш сенатор, будучи человеком государственным, не мог плакать подобно простым смертным, и поэтому ему пришлось повернуться ко всем спиной, устремить взгляд в окно, откашливаться, протирать очки и громко сморкаться, что показалось бы весьма подозрительным внимательному наблюдателю, если бы таковой оказался в комнате.

 — Как же вы говорили, что у вас был добрый хозяин? — вдруг воскликнул он, проглотив слезы, подступившие к горлу.

 — И всегда буду так говорить! Они оба добрые, но посудите сами: у хозяина были большие долги, и он каким-то образом оказался во власти одного человека и должен был во всем ему подчиниться. Я слышала, как они говорили об этом с хозяйкой и как она заступалась за меня, но хозяин сказал ей, что бумаги уже подписаны и теперь ничего нельзя поделать. И тогда я взяла сына и убежала из дому. Я все равно не смогу жить без него, это мое единственное сокровище.

 — А разве у вас нет мужа?

 — Есть, но у него другой хозяин — злой, жестокий. Он не пускал мужа ко мне и день ото дня мучил его все больше и больше, грозил продать на Юг. С ним-то я, вероятно, уж никогда не увижусь.

 Поверхностный наблюдатель мог бы подумать, что женщина относится с полным безразличием к разлуке с мужем — так спокойно она обо всем этом рассказывала. Но глубокая тревога, таившаяся в ее больших темных глазах, свидетельствовала о другом.

 — Куда же вы теперь пойдете, бедняжка? — спросила миссис Берд.

 — В Канаду... я только не знаю, где она. Это очень далеко отсюда? — И женщина доверчиво взглянула на миссис Берд.

 — Несчастная! — вырвалось у той.

 — Наверно, очень далеко?

 — Гораздо дальше, чем вы себе представляете, — сказала миссис Берд. — Но мы постараемся помочь вам. Дина, постели ей у себя в комнате, к утру мы что-нибудь придумаем. А вы не тревожьтесь, милочка, спите спокойно.

 Миссис Берд и ее муж вернулись в гостиную. Она села в качалку и стала медленно покачиваться, задумчиво глядя в камин. Мистер Берд шагал по комнате и бормотал себе под нос:

 — Гм! Гм! Вот положение!

 Наконец он остановился перед женой и сказал:

 — Вот что, друг мой, ей придется уйти отсюда сегодня же ночью. Этот работорговец явится к нам завтра утром, по свежим следам. Будь она одна — полбеды, переждала бы как-нибудь, пока он не уедет, но ведь ребенка не удержишь: высунет голову в окно или в дверь — и конец. В каком я окажусь положении, если их найдут здесь? Нет! Ее надо отправить отсюда сегодня же ночью.

 — Ночью! Да как же так? Куда?

 — Я знаю куда, — сказал сенатор, в раздумье берясь за сапоги.

 Натянув один до половины, он обнял обеими руками колено и погрузился в глубокие размышления.

 — Да, что и говорить, дело не из приятных! — И он снова потянул сапог за ушки, надел его, потом, взявшись за другой, стал сосредоточенно изучать узор на ковре. — А помочь надо, пропади они все пропадом! — Второй сапог был быстро надет, и сенатор подошел к окну.

 Миссис Берд была женщина деликатная — женщина, которая никогда бы не позволила себе кольнуть кого-нибудь и сказать с упреком: "Ага! Что я вам говорила!" И сейчас, хотя для нее не было тайной, какой оборот приняли мысли мужа, она благоразумно молчала, сидя в качалке, и ждала, когда ее повелитель соблаговолит поделиться с ней своими соображениями.

 — Видишь ли, в чем дело, — заговорил наконец мистер Берд, — один мой старый клиент, Ван-Тромп, отпустил всех своих рабов на волю, уехал из Кентукки и купил себе усадьбу милях в семи отсюда, вверх по реке. Она стоит в лесу, и туда без нужды никто не заглядывает, да и найти ее не так-то легко. Там эта женщина будет в полной безопасности. Но вся беда в том, что ночью ее туда никто не довезет, кроме меня.

 — Почему? А Каджо? Ведь он прекрасный кучер.

 — Да, верно, но реку придется дважды переезжать вброд, и второй переезд очень опасен. А я сотни раз проезжал там верхом и хорошо помню это место. Словом, делать нечего. Пусть Каджо часам к двенадцати подаст лошадей — только осторожно, без лишнего шума, — и я отвезу ее сам. Потом он доставит меня до ближайшей гостиницы, где можно захватить трехчасовой дилижанс на Колумбус3, и все будет шито-крыто, точно я прямо из дому туда и приехал. А утром меня увидят на заседании... Но как же я буду себя чувствовать там после всего этого! А, ладно, делать нечего!

 — Ты прислушался к голосу сердца, Джон, — сказала миссис Берд, кладя свою крохотную белую ручку на руку мужа. — Ведь я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь.

 На глазах у маленькой женщины блеснули слезинки, и она была так хороша в эту минуту, что сенатор подумал: "Какой же я, должно быть, умный человек, если мною восторгается такое очаровательное существо!" Теперь ему оставалось только пойти и распорядиться насчет экипажа. Впрочем, дойдя до двери, он остановился, снова подошел к жене и заговорил нерешительно:

 — Не знаю, как ты к этому отнесешься, Мери, но у нас в комоде лежит столько вещей нашего... нашего маленького Генри. — И, сказав это, мистер Берд быстро повернулся и закрыл за собой дверь.

 Его жена вошла в комнатку рядом со спальней, зажгла свечу на комоде, достала из шкатулки ключ, вставила его в замочную скважину верхнего ящика и задумалась. Оба мальчика, которые, как водится, следовали за матерью по пятам, молча уставились на нее.

 Миссис Берд медленно выдвинула ящик комода. Там лежали курточки всевозможных фасонов, груды передников, чулок и даже пара протертых до дыр башмачков, завернутых в бумагу. Рядом с башмачками — игрушечная лошадка, тележка, волчок и мячик — все памятные вещи, столько раз облитые материнскими слезами. Миссис Берд опустилась на стул и, закрыв лицо ладонями, горько заплакала. Слезы текли у нее меж пальцев и капали в открытый ящик. Наплакавшись всласть, она подняла голову и начала торопливо отбирать из комода самые простенькие, самые крепкие вещи и связывать их в узел.

 Миссис Берд открыла гардероб, достала оттуда два-три платья и присела к своему рабочему столику, вооружилась иглой, ножницами и наперстком и, следуя совету мужа, принялась переделывать эти скромные наряды. Работа затянулась допоздна, и когда старинные часы, стоявшие в углу, пробили полночь, она услышала у дверей негромкий стук колес.

 — Мери, — сказал мистер Берд, входя в гостиную с перекинутым через руку плащом, — пойди разбуди ее. Пора ехать.

 Миссис Берд наспех сложила приготовленные вещи в маленький сундучок, заперла его на ключ и, поручив мужу отнести вещи в коляску, отправилась в комнату тетушки Дины.

 Не прошло и нескольких минут, как Элиза с ребенком на руках появилась на крыльце в плаще, капоре и шали — подарках ее благодетельницы. Мистер Берд быстро усадил их обоих в коляску, миссис Берд проводила отъезжающих до самой подножки. Элиза высунулась из окна и протянула руку, такую же прекрасную и нежную, как та, которая была протянута ей. Большие темные глаза молодой матери не отрывались от миссис Берд, губы ее дрогнули, но она ничего не смогла сказать и, откинувшись на сиденье, закрыла лицо руками. Дверца захлопнулась, и коляска отъехала от крыльца.

 Последнее время в этих местах шли дожди, а мягкой, рыхлой почве Огайо нужно не так уж много влаги, чтобы превратиться в невылазную грязь. В благословенных уголках Запада4 дороги мостят нестругаными бревнами, уложенными в ряд, одно к другому, и заваленными сверху землей, дерном — всем, что попадется под руку. Счастливые обитатели тамошних мест, считая такие дороги проезжими, немедленно пускаются по ним в путь. С течением времени дожди размывают землю и дерн, бревна ложатся вкривь и вкось, а колеи и ухабы заполняются жидкой черной грязью.

 По такой-то дороге путешествует сейчас и наш сенатор, предаваясь на досуге размышлениям о моральности своего поступка, насколько это возможно при данных обстоятельствах, ибо коляска его то и дело подскакивает на рытвинах, утопает в грязи, а ему самому и женщине с ребенком приходится кое-как приспосабливаться к тряске и принимать самые неожиданные позы, когда их швыряет из стороны в сторону. Вот, кажется, окончательно застряли! Каджо понукает лошадей, несколько тщетных рывков, сенатор теряет последнее терпение... и вдруг коляска становится на все четыре колеса. Потом передние ныряют в новую рытвину, седоки валятся вперед, шляпа бесцеремонно лезет сенатору на уши, на нос, и ему кажется, что его загасили, точно свечу колпачком. Ребенок плачет. Каджо обращается к лошадям с вдохновенными речами, а они бьют задом, налегают на постромки и кидаются то вправо, то влево под непрестанное щелканье кнута. Еще один толчок — теперь увязают задние колеса. Сенатора, женщину и ребенка швыряет на заднее сиденье. Он задевает локтем ее капор, она попадает обеими ногами в его шляпу, которая почему-то очутилась на полу. Но вот трясину проехали, и лошади останавливаются, тяжело нося боками. Сенатор отыскивает свой головной убор, женщина поправляет съехавший на затылок капор, успокаивает ребенка, и они мужественно готовятся к новым испытаниям.

 Проходит еще несколько минут; коляска по-прежнему ныряет по рытвинам и время от времени то заваливается набок, то вздрагивает вся до основания. Наконец седоки начинают поздравлять себя с тем, что дела их не так уж плохи. И вдруг еще один сильный рывок... они поднимаются во весь рост и с необыкновенной быстротой снова опускаются на сиденье; коляска останавливается, снаружи происходит какая-то возня, и Каджо распахивает дверцу:

 — Вот беда-то, сэр! Увязли! Просто и не знаю, как мы отсюда выберемся. Придется жерди подкладывать.

 Повергнутый в отчаяние, сенатор выходит из экипажа, осторожно нащупывая, куда бы ступить. Одна нога у него немедленно уходит в бездонные глубины, он пытается вытащить ее, теряет равновесие, падает в грязь и, поднявшись с помощью Каджо, являет собой весьма плачевное зрелище.

 И только глубокой ночью забрызганная сверху донизу коляска переезжает вброд реку и останавливается у дверей большой фермы.

 Чтобы разбудить ее обитателей, понадобилось немало терпения и настойчивости. Наконец почтенный хозяин открыл им дверь. Это был огромный детина, шести с лишним футов роста, одетый в красную фланелевую рубашку. Взлохмаченная копна светлых волос и многодневная щетина, мягко выражаясь, не очень-то располагали в его пользу. Несколько минут он стоял со свечой в руке и, хмуро насупившись, таращил глаза на наших путешественников. Сенатор долго втолковывал ему, что от него требуется, и, воспользовавшись такой задержкой, мы представим читателю этого человека.

 Джон Ван-Тромп был когда-то одним из крупных плантаторов и рабовладельцев в штате Кентукки. Природа наделила его не только гигантским ростом и силой, но и добрым сердцем, и система рабовладельчества, одинаково позорная как для угнетаемых, так и для угнетателей, никогда не была ему по душе. Наконец наступил день, когда сердце Джона сбросило с себя тягостные оковы. Он вынул из стола бумажник, съездил в Огайо, купил участок хорошей, плодородной земли, дал вольную всем своим рабам, усадил их со всем скарбом в повозки и отправил устраиваться на новом месте, а сам подыскал себе ферму в глуши, вверх по реке, и с чистой совестью поселился там в полном уединении.

 — Вы не откажетесь приютить несчастную женщину с ребенком, которая спасается от погони? — спросил его сенатор.

 — Не откажусь, — твердо ответил честный Джон.

 — Так я и думал, — сказал сенатор.

 — Пусть только сюда кто-нибудь сунется, мы им окажем достойную встречу. — Добряк расправил свои могучие плечи. — У меня семеро сыновей, каждый шести футов роста, и они тоже маху не дадут. Передайте этим смельчакам наше почтение и скажите им, что мы готовы принять их в любую минуту. — И Джон запустил пальцы в густую шевелюру и разразился хохотом.

 Измученная, еле живая от усталости Элиза вошла в кухню, держа на руках забывшегося тяжелым сном ребенка. Великан осветил свечкой ее лицо, сочувственно хмыкнул и распахнул дверь в маленькую спальню рядом с кухней. Пройдя туда следом за Элизой, он зажег еще одну свечу, поставил ее на стол и только тогда заговорил:

 — Вот что я скажу, милая: бояться тебе нечего, пусть за тобой кто угодно приходит — меня врасплох не застанут! — И он показал на ружья, висевшие над камином. — Не поздоровится тому, кто вздумает здесь самочинствовать, это всем в округе известно. Так что спи спокойно, будто тебя мать в колыбели качает.

 Писаная красавица! — сказал он, оставшись наедине с сенатором.

 Тот в двух словах поведал ему историю Элизы.

 — Эх! Ну что ты скажешь! Вот горе-то! — разжалобился добряк. — Охотятся за бедняжкой, как за ланью! А ведь от хорошей матери ничего другого и требовать нельзя. Ей-богу, как услышу о таком безобразии, так еле себя сдерживаю, чтобы не наговорить чего-нибудь непотребного. — И Джон вытер глаза громадной, покрытой веснушками ручищей. — Поверите ли, уважаемый, я годами не ходил в церковь, не мог слушать, как там вещают, будто библия оправдывает рабство5. А человек я неученый, спорить со священниками не берусь.

Говоря все это, Джон откупоривал бутылку шипучего сидра и теперь поставил ее на стол.

 — Оставайтесь-ка у меня до утра, — предложил он радушно. — Я сейчас подниму свою старуху, она вам живо постель приготовит.

 — Благодарю вас, друг мой, — сказал сенатор. — Я хочу попасть на дилижанс, мне надо в Колумбус.

 — Ну что ж, если так, я вас немножко провожу, покажу вам другую дорогу. Та, по которой вы ехали, уж очень плохая.

 Джон оделся и с фонарем в руке зашагал впереди коляски сенатора, выводя ее на дорогу, проходившую за фермой. Прощаясь с добрым Джоном, сенатор сунул ему бумажку в десять долларов.

 — Это ей, — сказал он.

 — Ладно, — так же коротко ответил Джон.

 Они обменялись рукопожатием и расстались.

1 Сенатор — член сената, законодательного собрания. В США есть кроме общего для всей страны сената, в Вашингтоне, также отдельные сенаты в каждом штате. Мистер Берд был членом сената штата Огайо.

2 Сентименты — чувствительность.

3 Колумбус — столица штата Огайо.

4 Запад, или Средний Запад — район США в северной части бассейна реки Миссисипи, примерно до впадения в нее реки Огайо.

5 В рабовладельческих штатах духовенство, поддерживая правящий класс, использовало в проповедях библию для внушения неграм покорности и смирения.

Глава X. Товар отправлен

Серое, моросящее дождем февральское утро заглянуло в хижину дяди Тома и осветило лица, омраченные гнетущей скорбью. На маленьком столике перед очагом была разостлана подстилка для глажения, на спинке стула висели две грубые, но чистые рубашки только что из-под утюга, третья лежала перед тетушкой Хлоей. Она старательно разглаживала каждую складку, каждый рубец, то и дело утирая слезы, ручьем катившиеся у нее по щекам.

 Том сидел у стола, подперев голову рукой, перед ним лежала раскрытая библия. Муж и жена хранили молчание. Час был ранний, и ребятишки еще спали, прижавшись друг к другу на своей низенькой деревянной кровати.

 Том, который, как истый сын своего несчастного народа, всем сердцем был привязан к семье, встал из-за стола, молча подошел к кровати и долго смотрел на детей.

 — Последний раз, — сказал он.

 Тетушка Хлоя, не говоря ни слова, продолжала водить утюгом по выглаженной на славу рубахе, потом вдруг отставила его в сторону, упала на стул и заплакала навзрыд.

 — Покориться воле божьей! Да как тут быть покорной? Хоть бы мне знать, куда тебя увезут, в какие руки ты попадешь! Миссис говорит: года через два выкупим. Господи милостивый, да разве оттуда возвращаются! Там людей замучивают насмерть! Слышала я, что с ними делают на этих плантациях!

 — Господь вездесущ, Хлоя, он не оставит меня и там.

 — Он вездесущ, но иной раз по его воле творятся страшные дела, — сказала тетушка Хлоя. — И этим ты хочешь меня утешить!

 — Я в руках божьих, — продолжал Том. — Возблагодарим его хотя бы за то, что продали меня, а не тебя с детьми. Здесь вас никто не обидит. Я один приму на себя все муки, а господь поможет мне претерпеть их.

 Он говорил с трудом, голос у него обрывался, и все же эти слова были полны мужества и твердой решимости.

 — Нет, это несправедливо! Почему хозяин продал тебя? — не унималась тетушка Хлоя. — Ведь ты сторицей окупил бы его долги. Он который год обещает тебе вольную и до сих пор не дал. Может, сейчас ему нелегко, но я чувствую, что так нельзя с тобой поступать. И не пробуй разуверить меня в этом. Кто преданней ему, чем ты, кто пекся о его делах больше, чем о своих собственных, забывал ради него и жену и малых детей! Подумать только! Ты сердцем к нему привязан, а он тебя продает, чтобы выпутаться из долгов! Бог ею за это накажет!

 — Хлоя, если ты любишь меня, не говори так! Может, мы с тобой последний раз вместе. И хозяина не надо задевать ни одним дурным словом, Хлоя. Ведь я принял его от старой миссис с рук на руки, когда он был еще мальчиком. И ничего нет удивительного, что я думаю о нем денно и нощно, а ему... где ему думать о бедном Томе! Господа привыкли, чтобы о них заботились. А ты сравни нашего хозяина с другими: у кого мне бы жилось так хорошо, где бы со мной так обращались, как здесь? Если б мистер Шелби заранее знал, что дела у него обернутся плохо, он не продал бы меня. В это я твердо верю.

 — Нет, тут что-то не так, — упрямо твердила тетушка Хлоя, руководствуясь присущим ей чувством справедливости. — Не знаю, кого в этом винить, но тут что-то не так.

 — Обрати мысли свои к господу, Хлоя. Помимо его воли ни один волос не упадет с нашей головы.

 — Так-то оно так, да что-то не нахожу я в этом утешения, — вздохнула она. — Впрочем, что проку говорить! Сейчас пирог будет готов, позавтракаешь... кто знает, когда тебе еще придется вкусно поесть.

 Если вы хотите понять, как тяжко приходилось неграм, которых продавали на Юг1, вспомните, что этот народ способен на сильные чувства. Негр привязывается к родным местам, он любит свой дом, свою семью. Добавьте к этому все ужасы, которые таятся для него в неизвестности; не забудьте также, что он с детских лет трепещет при одной только мысли: "Тебя продадут на Юг!" В его глазах это самое страшное наказание — страшнее порки, страшнее каких угодно пыток.

 Один священник, живший среди беглых негров в Канаде, рассказывал нам, что многие из них оставили сравнительно добрых хозяев и не побоялись совершить побег, сопряженный со столькими опасностями, лишь бы не оказаться проданными на Юг. Страшась этой участи, которая вечно грозит и ему, и его жене, и его детям, негр, существо кроткое, робкое, обретает мужество, терпит голод, стужу и смело идет навстречу страданиям и жестокой каре, неминуемой при поимке.

 Клубы пара поднимались над столом — скромный завтрак был подан. Миссис Шелби освободила тетушку Хлою от работы на господской кухне, и бедняжка собрала последние силы, чтобы приготовить этот прощальный пир: зарезала лучшую курицу, испекла мужу его любимый пирог и расставила у очага несколько кувшинов с разными соленьями и маринадами, которые извлекались на свет божий только в самых торжественных случаях.

 — Смотри, Пит! — возликовал Моз. — Какой у нас сегодня завтрак! — И он схватил кусок курятины с блюда.

 Тетушка Хлоя залепила ему звонкую пощечину.

 — Ну что это такое! Несчастный отец последний раз дома завтракает, а они только и думают, что о еде!

 — Хлоя! — мягко упрекнул ее Том.

 — Сил моих больше нет! — крикнула она, пряча лицо в передник. — Голова идет кругом, сама не знаю, что делаю!..

 Мальчики стояли как вкопанные и молча поглядывали то на отца, то на мать, а малютка уцепилась за ее юбку и подняла крик, властно требуя чего-то.

 — Ну, вот и все! — Тетушка Хлоя вытерла глаза и подхватила девочку на руки. — Больше не буду. Садитесь к столу. Лучшую курицу сегодня зажарила. Ешьте, ребятки. Бедненькие! Досталось им от матери!

 Повторять это приглашение дважды не понадобилось. Мальчуганы принялись уписывать за обе щеки стоявшие перед ними яства, что оказалось весьма кстати, так как без их помощи завтрак, пожалуй, остался бы почти нетронутым.

 — Теперь надо собрать твои вещи, — сказала тетушка Хлоя, быстро убирая со стола. — Он, наверно, все потребует. У таких извергов руки загребущие, знаю я их. Вот в этот угол кладу фланель, на случай, если ревматизм тебя будет мучить. Смотри береги ее: потеряешь, другой тебе никто не даст. Вот здесь старые рубашки, сверху — две новые. Носки я ночью надвязала, внутрь кладу моток шерсти для штопки. Господи! Да кто же тебе штопать будет! — И тетушка Хлоя, не в силах превозмочь свое горе, уронила голову на сундучок и залилась слезами. — Подумать только, здоров ли он, болен — некому будет о нем позаботиться! А от меня покорности требуют!

 Мальчики, управившись со всем, что было подано к завтраку, теперь призадумались над происходящим. Увидев, что мать плачет, а отец сидит понурившись, они захныкали и начали тереть глаза кулаками. Дядя Том посадил дочку на колени и предоставил ей полную свободу развлекаться. Малютка царапала ему лицо, дергала его за волосы и весело хохотала, предаваясь восторгу, причины которого были известны только ей.

 — Радуйся, бедняжка, радуйся! — сказала тетушка Хлоя. — Придет и твой час. Продадут когда-нибудь и твоего мужа, а может, и тебя. Сыновья наши вырастут — и того же дождутся. Зачем же нам, неграм, обзаводиться семьей после этого?

 Но тут один из мальчиков перебил ее, крикнув:

 — Хозяйка сюда идет!

 — Нечего ей тут делать! Все равно она ничем не поможет, — сказала тетушка Хлоя.

 Миссис Шелби вошла в хижину. Тетушка Хлоя нахмурила брови и молча подала ей стул. Миссис Шелби ничего не заметила — ни стула, ни того, как его подали. Лицо у нее было бледное, взволнованное.

 — Том, — сказала она, — я пришла... — и вдруг осеклась, обвела глазами стоявшую перед ней безмолвную семью, упала на стул и, закрыв лицо платком, зарыдала.

 — Миссис, господь с вами! Да что это вы! — Тетушка Хлоя не выдержала, расплакалась сама, а за ней и все остальные.

 — Друг мой, — заговорила наконец миссис Шелби, — я ничего не могу тебе дать — деньги у тебя все равно отберут. Но верь мне, я не буду терять тебя из виду и выкуплю при первой же возможности, а до тех пор полагайся на бога.

 В эту минуту мальчики увидели за окном мистера Гейли.

 Дверь распахнулась настежь, и работорговец появился на пороге. Он был сильно не в духе после проведенной в седле ночи и неудачных попыток поймать свою жертву.

 — Ну, негр, готов? — крикнул Гейли, но, увидев миссис Шелби, снял шляпу и сказал: — Ваш покорный слуга, сударыня.

 Тетушка Хлоя опустила крышку сундучка, перевязала его веревкой и, поднявшись на ноги, устремила на работорговца гневный взгляд своих темных глаз, в которых слезы словно превратились в искры.

 Том покорно встал навстречу новому хозяину и взвалил на плечо тяжелый сундучок. Жена с дочкой на руках пошла проводить его, мальчики, плача, побрели следом за ней.

 Миссис Шелби остановила Гейли и горячо заговорила с ним о чем-то, а тем временем семья уже подошла к стоявшей у веранды тележке. Вокруг нее собралась толпа — все негры, и стар и млад, пришли проститься со своим товарищем. Тома уважали в усадьбе, как старшего, и его горю сочувствовали все, а особенно женщины.

 — Хлоя, а нам, видно, тяжелее расставаться с ним, чем тебе, — сказала сквозь слезы одна негритянка, глядя на окаменевшее в суровом спокойствии лицо тетушки Хлои.

 — Я свои слезы давно выплакала, — ответила та, бросив угрюмый взгляд на подходившего к тележке работорговца. — Не хочу убиваться на глазах у этого изверга.

 — Садись! — крикнул Гейли, пробираясь сквозь толпу негров, которые хмуро поглядывали на него.

 Том сел в тележку, и Гейли, вытащив из-под сиденья тяжелые кандалы, надел их ему на ноги.

 Приглушенный ропот пронесся в толпе, а миссис Шелби крикнула с веранды:

 — Мистер Гейли, это совершенно излишняя предосторожность, уверяю вас!

 — Как знать, сударыня. Я здесь уже пострадал на пятьсот долларов. Хватит с меня и этого.

 — Чего еще от него ждать! — с негодованием сказала тетушка Хлоя.

 А мальчики, которые только сейчас поняли, какая участь уготована их отцу, уцепились за юбку матери и заплакали во весь голос.

 — Жаль, мистера Джорджа нет дома, так я с ним и не попрощаюсь, — сказал Том.

 Джордж отправился в соседнее поместье погостить день-другой у приятеля и, выехав ранним утром, не подозревал о беде, постигшей их верного слугу.

 — Передайте от меня поклон мистеру Джорджу, — с чувством сказал Том.

 Гейли стегнул лошадь, и Том, до последней минуты не отрывавший печального взгляда от родных мест, скрылся за поворотом дороги.

 Мистера Шелби тоже не было дома. Не желая присутствовать при тяжелой заключительной сцене этой драмы, он уехал по делам в надежде, что к его возвращению все будет кончено.

 Том и Гейли тряслись по пыльной дороге, минуя одно знакомое место за другим. Наконец усадьба осталась позади, начался проселок. Проехав по нему с милю, Гейли остановился около кузницы, достал из тележки пару наручников и велел кузнецу переделать их.

 — Они ему немного малы, — пояснил он, указывая на Тома.

 — Господи! Да ведь это негр мистера Шелби, Том! Неужто его продали? — спросил кузнец.

 — Продали, — ответил Гейли.

 — Быть этого не может! Никогда бы не поверил! — воскликнул кузнец. — Да зачем же ему наручники? Ведь такого честного, хорошего негра...

 — Вот именно, — перебил его Гейли. — Хороший негр только и глядит, как бы удрать от хозяина. Дураку какому-нибудь, бездельнику или пьянице на все наплевать, им даже нравится ездить с места на место, а дельному негру это нож острый. Такого не мешает заковать. Ноги-то при нем — возьмет да и убежит.

 — Н-да, — сказал кузнец, роясь в ящике с инструментами, — для наших кентуккийских негров хуже ничего быть не может, чем южные плантации. Попал туда — и верная смерть.

 — Это правда, мрут они там, как мухи. То ли климата не переносят, то ли от какой другой причины, но убыль в них большая, спрос на такой товар никогда не падает, — сказал Гейли.

 — А ведь как подумаешь, жалко становится! Зашлют на какую-нибудь сахарную плантацию хорошего, смирного негра вроде Тома, и конец ему.

 — Ну, Тому жаловаться не на что. Я обещал Шелби получше его пристроить. Продам в услужение в какую-нибудь почтенную семью. Привыкнет к климату, не помрет от лихорадки — и хорошо. Чего же еще негру желать?

 — А жена и дети у него дома остались?

 — Подумаешь! Других заведет, — сказал Гейли.

 Том грустно сидел у кузницы, слушая этот разговор, и вдруг до него донеслось быстрое цоканье подков. Не успел он прийти в себя от неожиданности, как Джордж вскочил в тележку и бросился ему на шею, плача и приговаривая сквозь слезы:

 — Это подло, подло! Пусть не оправдываются, все равно подло! Какой позор! Будь я взрослым, тебя не посмели бы продать! Я не допустил бы этого!

 — Мистер Джордж! Вот радость-то! — сказал Том. — А я уже думал, что уеду и не попрощаюсь с вами... И выразить не могу, как я рад!

 Том двинул ногой, и взгляд Джорджа упал на его кандалы.

 — Какой позор! — воскликнул мальчик, всплеснув руками. — Я изобью этого негодяя! Я...

 — Не надо, мистер Джордж! Этим вы мне не поможете, а он только пуще озлобится. И говорите потише, прошу вас.

 — Хорошо, пусть будет по-твоему. Но какая подлость! Почему мне никто ничего не сказал? Почему за мной не послали? Если б не Том Линкен, я так ничего бы и не узнал. Ну и попало же им от меня!

 — Напрасно вы так погорячились, мистер Джордж.

 — Я не мог молчать. Ведь это же подлость! Слушай, дядя Том, — таинственно зашептал он, поворачиваясь спиной к кузнице, — я подарю тебе мой доллар!

 — Что вы, мистер Джордж! Разве я могу принять такой подарок! — сказал Том растроганным голосом.

 — Примешь, примешь! Я посоветовался с тетушкой Хлоей, и она велела мне просверлить в нем дырку и продеть в нее шнурок. Ты будешь носить мой доллар на шее так, чтобы этот негодяй ничего не заметил... Нет, как хочешь, Том, а я его все-таки поколочу — мне после этого полегчает!

 — А мне будет еще тяжелее, мистер Джордж. Не надо, прошу вас.

 — Ну, раз уж ты просишь, так и быть, — сказал Джордж, надевая Тому шнурок на шею. — Вот! Теперь застегни куртку... и смотри не потеряй, а как взглянешь на него, так помни всякий раз, что я тебя разыщу и привезу обратно домой. Мы с тетушкой Хлоей уже все обсудили. Я ей сказал: "Не беспокойся, тетушка Хлоя. Я допеку отца и поставлю на своем".

 — Мистер Джордж, зачем вы так говорите!

 — Да я ничего плохого не сказал, дядя Том.

 — Мистер Джордж, вспомните, как вас любят, и будьте хорошим сыном! Заботьтесь о матери. Верьте мне, мистер Джордж, много прекрасного господь дает нам дважды, но мать у нас одна и другой не будет. Живите хоть до ста лет, мистер Джордж, все равно второй такой женщины, как ваша матушка, вы никогда не найдете. Любите ее, будьте ей утешением и сейчас и когда подрастете. Обещаете мне, мистер Джордж?

 — Обещаю, дядя Том, — ответил мальчик.

 — Будьте настоящим человеком, не обманите моих надежд, и пусть родители не услышат от вас ни одного дерзкого слова. Вы не обижаетесь, что я так говорю, мистер Джордж?

 — Что ты, что ты, дядя Том! Разве ты можешь посоветовать плохое!

 — Ведь я старше вас, — ласково продолжал Том, большой, сильной рукой поглаживая мальчика по кудрявой голове. — Я знаю, задатки у вас хорошие. А сколько благ вам дано, мистер Джордж! Вы и читать умеете и писать. Вот вырастете и станете ученым человеком, и все, кто ни есть у нас на плантации, и ваши родители будут гордиться вами! Берите пример с отца и с матери — он добрый хозяин, а она женщина богобоязненная — и следуйте им во всем.

 — Я постараюсь, Том, верь мне! — воскликнул мальчик. — А ты не горюй. Я верну тебя домой и отстрою твою хижину заново — мы только сегодня утром говорили об этом с тетушкой Хлоей, — и у тебя будет гостиная, а на полу в гостиной ковер. Дай только мне вырасти! Подожди, дядя Том, доживешь и ты до хороших дней!

 В эту минуту Гейли вышел из кузницы с кандалами в руках.

 — Слушайте, сударь, — надменно обратился к нему Джордж, спрыгнув с тележки, — я расскажу родителям, как вы обошлись с дядей Томом!

 — Рассказывайте на здоровье! — ответил Гейли.

 — И не стыдно вам торговать людьми и заковывать их в цепи, точно скот! Неужели вас совесть не мучает!

 — Покуда вы, благородные господа, будете их покупать, я с вами на равной ноге, — ответил Гейли. — Что покупка, что продажа — одно другого стоит.

 — Я не буду ни продавать, ни покупать негров, когда вырасту, — сказал Джордж. — Я раньше гордился тем, что моя родина Кентукки, а теперь мне стыдно и вспомнить об этом! — Он выпрямился в седле и посмотрел по сторонам, словно проверяя, произвели ли его слова должное впечатление на штат Кентукки. — Ну, прощай, дядя Том, и не унывай, крепись!

 — Прощайте, мистер Джордж. Да хранит вас бог! — сказал Том, с любовью и восхищением глядя на него. — В Кентукки такие наперечет, — добавил он, когда открытое мальчишеское лицо скрылось у него из виду.

 Джордж ускакал, а Том смотрел ему вслед до тех пор, пока стук копыт не затих вдали. Последнее виденье, последний отзвук родного дома! Но на груди у него — там, где ее коснулись детские пальцы, — осталось тепло. Он поднял руку и прижал драгоценный доллар к сердцу.

 — Ну, Том, давай договоримся, — сказал Гейли, бросая в тележку наручники: — будешь со мной по-хорошему, и я с тобой буду по-хорошему. Я своих негров зря не обижаю. Все для них делаю, что могу. Так вот, не вздумай со мной плутовать. Я ваши негритянские плутни назубок знаю. Если негр смирный и не пытается улизнуть, ему у меня хорошо. А нет — пусть сам на себя пеняет.

 Том постарался уверить Гейли, что он и не думает о побеге. В сущности, работорговец напрасно расточал красноречие, ибо куда же может убежать человек, у которого ноги закованы в тяжелые железные кандалы? Но мистер Гейли поначалу всегда угощал свой новый товар такими краткими проповедями, в полной уверенности, что это вселяет в негров бодрость и избавляет его самого от лишних неприятностей.

 А теперь мы на время расстанемся с Томом и займемся другими героями нашего повествования.

1 В Южных штатах, расположенных по нижнему течению Миссисипи, рабский труд использовался на хлопковых плантациях, и жизнь рабов была намного тяжелее, чем в центральных штатах.

Глава XI, в которой у невольника появляются вольные мысли

Дождливый день уже близился к вечеру, когда к дверям маленькой гостиницы в городке Н. в штате Кентукки подъехал путешественник. В зале глазам его предстало обычное для таких заведений весьма разношерстное общество, пережидающее здесь непогоду. Заметнее всего в нем были поджарые, рослые кентуккийцы в охотничьих куртках. По своему обыкновению, они чуть не лежали на стульях, а их ружья, патронташи, сумки, собаки и егеря-негритята заполняли все углы и закоулки. Справа и слева от камина в не менее свободных позах сидели два джентльмена — оба длинноногие, оба в шляпах, оба в забрызганных грязью сапогах, каблуки которых величественно покоились на каминной доске. Мы должны уведомить читателя, что завсегдатаи здешних гостиниц отдают предпочтение именно этой позе, так как она, по-видимому, благоприятствует возвышенному образу мыслей.

 Хозяин, стоявший за стойкой, подобно большинству своих земляков, был тоже человек поджарый, рослый, с густой шевелюрой, которую еле-еле прикрывал высоченный цилиндр.

 В этой комнате все были в головных уборах, причем сии эмблемы человеческого величия — будь то фетровая или засаленная касторовая шляпа, плетенка из пальмовых листьев или какой-нибудь наимоднейший шапокляк1 — воплощали в себе самые характерные черты своих обладателей. У одних шляпы лихо сидели набекрень — это были весельчаки, народ бойкий, душа нараспашку; другие нахлобучивали их на нос — с такими шутки плохи, сразу видно, люди серьезные, упрямые; если шляпа сдвинута на затылок, значит, владелец ее намерен смотреть в оба, чтобы ничего не упустить из поля зрения. Ну, а простаки обходились со своими головными уборами как придется, лишь бы держались на макушке.

 Негры в широченных штанах и чрезмерно узких рубашках бестолку сновали взад и вперед, хотя вид у них был такой, будто они готовы перевернуть все вверх дном в угоду хозяину и постояльцам. Добавьте к этой картине огромный камин, веселое пламя, с ревом рвущееся в трубу, распахнутые окна и дверь, сильный сквозняк, от которого пузырятся ситцевые занавески, и вы получите полное представление о прелести кентуккийских гостиниц.

 В такой-то живописной обстановке очутился наш путешественник. Это был тщательно одетый, небольшого роста, почтенный старичок с добродушной круглой физиономией и несколько суетливыми манерами. Он сам внес в гостиницу свой чемодан и зонтик, наотрез отказавшись от помощи обступивших его слуг. Войдя в зал, новоприбывший опасливо огляделся по сторонам, выбрал местечко поближе к огню, задвинул свои пожитки под стул и, опустившись на него, устремил недоверчивый взгляд на джентльмена, который сидел, водрузив ноги на каминную доску, и так энергично поплевывал направо и налево, что это кого угодно могло обеспокоить, а тем более человека щепетильного и несколько слабонервного.

 — Как дела, любезнейший? — спросил вышеупомянутый джентльмен и в виде приветствия пустил в сторону нового гостя смачный плевок.

 — Благодарю вас, недурно, — ответил тот, еле увернувшись от столь сомнительного знака внимания.

 — Что новенького? — продолжал джентльмен, вынимая из кармана плитку жевательного табаку и большой охотничий нож.

 — Да как будто ничего.

 — Употребляете? — и он великодушно протянул собеседнику чуть ли не половину плитки.

 — Нет, благодарю вас, мне это вредно, — ответил тот и отодвинул свой стул подальше от камина.

 — Неужто вредно? — джентльмен нисколько не смутился отказом и отправил угощение себе в рот, чтобы пополнить иссякающий запас табачной жижи.

 Почтенный старичок всякий раз вздрагивал, когда длинноногий сосед плевал в его сторону. Тот наконец заметил это, нимало не обиделся и, изменив точку прицела, подверг бомбардировке каминные щипцы, да с таким искусством, с которым впору было бы вести осаду целого города.

 — Что там такое? — спросил почтенный старичок, заметив, что несколько человек столпилось около большой афиши, наклеенной на стене.

 — Негра разыскивают, — коротко ответили ему.

 Мистер Вилсон — назовем его теперь по фамилии — встал, задвинул чемодан с зонтиком дальше под стул, вынул из кармана очки и стал неторопливо прилаживать их на нос. Когда эта операция была закончена, он прочитал следующее:

 "Убежал от нижеподписавшегося молодой мулат Джордж. Рост — шесть футов, кожа светлая, волосы каштановые, вьющиеся. Сметливый, говорит складно, грамотный. Вероятно, будет выдавать себя за белого. На спине и на плечах — глубокие рубцы Клеймен в правую руку литерой "Г". За поимку живым — вознаграждение в 400 долларов. Столько же, если будут представлены убедительные доказательства, что он убит".

 Почтенный старичок внимательно прочитал это объявление, бормоча вполголоса каждое слово. Длинноногий субъект, ведший осаду каминных щипцов, опустил ноги на пол, вытянулся во весь свой огромный рост, подошел к объявлению и всадил в него полный заряд табачной жижи.

 — Вот я какого мнения об этом, — кратко пояснил он и вернулся на прежнее место.

 — Что это вы, любезнейший? — удивился хозяин.

 — Повстречайся я с тем, кто это писал, и его бы угостил точно так же, сказал длинноногий, преспокойно отрезая кусок табаку от плитки. — Поделом болвану, что от него негры бегают. Имеет отличного невольника, и до чего его довел! Такие объявления — позор для Кентукки. Вот что я обо всем этом думаю, если угодно знать.

 — Правильно, правильно! — поддержал его хозяин.

 — У меня у самого есть негры, сэр, — продолжал длинноногий, — и я им сколько раз говорил "Ребята, хотите бежать, бегите хоть сию минуту. Задерживать вас никто не будет". Пусть знают это, тогда у них всякая охота пропадет бегать. Мало того у меня на всех моих рабов вольные заготовлены, на тот случай, если со мной какая-нибудь беда стрясется, и об этом они тоже знают. И верьте мне, сударь, ни у кого другого негры так не работают, как у меня. Сколько раз я посылал их в Цинциннати с табунами жеребят стоимостью долларов по пятьсот, и они каждый раз возвращались обратно и все деньги мне привозили, до последнею доллара. И в этом нет ничего удивительного. Когда обращаешься с негром, как с собакой, добра от него не жди, а если он видит от тебя человеческое отношение, то и работать будет, как порядочный человек. — И честный скотопромышленник подкрепил свои слова метким плевком, угодившим прямо в камин.

 — Вы совершенно правы, друг мой, — сказал мистер Вилсон. — Этот мулат, о котором здесь говорится, действительно личность незаурядная. Он лет шесть работал у меня на фабрике мешков и считался лучшим мастером, сэр. Какие у него способности! Изобрел машину для трепания конопли. Ею пользуются и на других фабриках. Его хозяин взял на нее патент.

 — И, наверно, наживается на этом патенте, — перебил его скотопромышленник, — а своему рабу ставит клеймо на правую руку! Эх, будь на то моя воля, я бы сам его заклеймил, пусть ходит с такой отметиной!

 — Эти ваши смышленые да грамотные негры — народ дерзкий, потому их и клеймят, — вмешался в их разговор грубоватый с виду человек, сидевший в дальнем конце комнаты. — Вели бы себя тихо да мирно, ничего бы такого не было.

 — Другими словами, господь создал их людьми и превратить их в скотину не так то легко, — сухо сказал длинноногий.

 — От толковых негров хозяевам одно беспокойство, — продолжал тот, не замечая насмешки, явно сквозившей в словах собеседника. — На что они используют свои способности и таланты? Только на то, чтобы вас же надувать. Были у меня такие умники, да я подумал-подумал и продал их на Юг — все равно в конце концов сбегут.

 На этом их разговор прервался, так как у двери гостиницы остановился изящный двухместный экипаж, в котором сидел прекрасно одетый джентльмен с кучером-негром.

 Как и полагается бездельникам, коротающим в гостинице дождливый день, гости буквально ели глазами новоприбывшего. Они сразу почувствовали в нем что-то необычное. Высокий рост, оливково-смуглая кожа, выразительные карие глаза, тонкий нос с горбинкой, вьющиеся иссиня-черные волосы, прекрасная линия рта, стройная фигура — все это придавало ему сходство с испанцем. Он спокойно вошел в залу, снял шляпу, отвесил всем общий поклон, кивком головы указал слуге, куда поставить вещи, и, подойдя к стойке, назвал свое имя: Генри Батлер из Оклендса в округе Шелби. Потом повернулся и равнодушно пробежал глазами объявление.

 — Джим, — сказал он своему слуге, — помнишь того молодчика в Бернане? Как будто его приметы.

 — Верно, хозяин, — ответил Джим. — Вот только не знаю, как насчет клейма.

 — Ну, руки его я не разглядывал. — Молодой человек зевнул и, обратившись к хозяину гостиницы, потребовал себе отдельную комнату. — Мне нужно написать несколько писем, — пояснил он.

 Хозяин был само подобострастие. Человек семь негров обоего пола, старых и молодых, словно стая куропаток, кинулись вверх по лестнице, толкаясь, падая, наступая друг другу на ноги, в едином порыве услужить новому постояльцу, а он преспокойно сел на стул и вступил в разговор с человеком, который оказался рядом с ним.

 С тех пор как незнакомец вошел в залу, фабрикант мистер Вилсон не переставал приглядываться к нему с тревожным любопытством. Ему казалось, что он когда-то встречался с этим человеком, но когда именно и где? Всякий раз, как незнакомец заговаривал, улыбался, менял позу, мистер Вилсон вздрагивал и косился на него, но большие темные глаза незнакомца смотрели так холодно, с таким безразличием, что он немедленно отводил взгляд в сторону. Наконец фабрикант сразу все вспомнил и уставился на незнакомца не только с изумлением, но даже с ужасом. Тот встал и подошел к нему.

 — Мистер Вилсон, если не ошибаюсь? — сказал он и протянул фабриканту руку. — Прошу прощенья, но я вас не узнал сначала. Вы меня, по-видимому, помните... Батлер из Оклендса, округ Шелби.

 — Да... да, как же, — залепетал мистер Вилсон, словно во сне.

 В эту минуту к ним подошел негритенок и сказал, что комната господину готова.

 — Джим, позаботься о вещах, — небрежно бросил молодой джентльмен слуге, потом добавил, обращаясь к мистеру Вилсону: — Я бы хотел побеседовать с вами по одному делу. Если вас не затруднит, пройдемте ко мне.

 Мистер Вилсон молча последовал за ним. Они поднялись по лестнице и вошли в большую комнату, по которой взад и вперед носились слуги, заканчивая уборку. В камине уже потрескивал жаркий огонь.

 Когда наконец они остались одни, молодой человек не спеша запер дверь, опустил ключ в карман, повернулся и, скрестив руки на груди, посмотрел мистеру Вилсону прямо в лицо.

 — Джордж! — воскликнул тот.

 — Да, Джордж.

 — Неужели это ты?

 — Я хорошо замаскировался, — с усмешкой сказал молодой человек. — Настой из ореховой скорлупы придал моей коже аристократически смуглый оттенок, волосы у меня покрашены. Как видите, никакого сходства с тем, кого разыскивают по объявлению.

 — Джордж! Ты затеял опасную игру. Послушайся моего совета, брось...

 — Я сам за себя отвечаю, — с той же горделивой усмешкой сказал молодой человек.

 Заметим мимоходом, что по отцу Джордж был белый. От матери он унаследовал только желтоватый оттенок кожи да прекрасные темные глаза. Достаточно ему было слегка подкрасить лицо и волосы, и он превратился в настоящего испанца. А прирожденное изящество манер и благородство осанки помогли ему без труда разыграть эту дерзкую роль — роль джентльмена, путешествующего со своим слугой.

 Мистер Вилсон, человек добрый, но до чрезвычайности осторожный и беспокойный, шагал взад и вперед по комнате, раздираемый желанием помочь Джорджу и боязнью преступить закон. Он рассуждал вслух:

 — Итак, Джордж, ты совершил побег, ушел от своего законного хозяина. Ничего удивительного в этом нет. И в то же время, Джордж, меня огорчает твой поступок... да, весьма огорчает. Я считаю своим долгом сказать тебе это.

 — Что же тут огорчительного, сэр? — спокойно спросил Джордж.

 — Да ведь ты идешь против законов своей родины!

 — Моей родины! — с горечью воскликнул молодой человек. — Я обрету родину только в могиле... и поскорее бы мне лечь в нее!

 — Что ты, Джордж, что ты! Грешно так говорить. У тебя жестокий хозяин, слов нет... Да что там толковать — он поступает с тобой возмутительно. Я его не защищаю... и все же ты меня огорчил, Джордж. Ты совершил дурной, очень дурной поступок. Надо принимать все, что посылает нам провидение, Джордж.

 Молодой человек стоял, высоко подняв голову, скрестив руки на широкой груди, и горькая усмешка кривила его губы.

 — Мистер Вилсон, допустим, что индейцы возьмут вас в плен, разлучат с женой и детьми и заставят до конца дней ваших мотыжить для них землю. Вы тоже сочтете своим долгом покориться этой участи? Да вы умчитесь от них на первом же попавшемся коне и скажете, что этого коня вам послало само провидение. Разве не так?

 Старичок слушал его, широко открыв глаза. Не обладая умением спорить, он все же на сей раз превзошел мудростью некоторых завзятых спорщиков, которым не мешало бы знать, что если человеку нечего возразить, пусть лучше обойдет трудный вопрос молчанием. И теперь он попросту вернулся к прежним своим уговорам и продолжал их, поглаживая зонтик и расправляя на нем каждую складочку:

 — Ты знаешь, Джордж, мое дружеское отношение к тебе. Все, что я говорю, я говорю для твоего блага. Так вот, по-моему, ты подвергаешь свою жизнь страшной опасности. Такое дело вряд ли удастся. Если ты попадешься, что тогда будет? Над тобой надругаются, изобьют тебя до полусмерти и продадут на Юг.

 — Мистер Вилсон, я все знаю, — сказал Джордж. — Да, опасность велика, но... — Он распахнул плащ: за поясом у него торчали два револьвера и длинный охотничий нож. — Видите? Я готов ко всему. На Юг меня не удастся продать. Если дойдет до этого, я сумею отвоевать себе хотя бы могилу — шесть футов земли, которые у меня никто не отнимет.

 — Бог знает, что ты говоришь, Джордж! Я просто в отчаянии! Неужто тебе ничего не стоит пойти наперекор законам своей родины?

 — Вот вы опять о моей родине, мистер Вилсон! Родина есть у вас, а у людей, рожденных, подобно мне, в неволе, ее нет. На какие законы мы можем полагаться? Они издавались без нашего участия, они не имеют к нам никакого касательства, нас никто не спрашивал, согласны мы с ними или нет. Эти законы способствуют нашему угнетению, нашему бесправию, только и всего.

 В голове у мистера Вилсона, как в кипе хлопка, царила уютная, пушистая мягкость и полная путаница. Он жалел Джорджа от всего сердца, он даже смутно понимал чувства, волновавшие молодого мулата, но считал своим долгом упорно твердить одно и то же и наставлять его на путь истинный.

 — Это нехорошо, Джордж. Послушай дружеского совета, выбрось вредные мысли из головы. Человеку в твоем положении нельзя позволять себе такое вольнодумство. — Мистер Вилсон сел к столу и в расстройстве чувств принялся сосать ручку зонтика.

 — Мистер Вилсон, — сказал Джордж, смело садясь против него, — посмотрите на меня. Вот я сижу за одним столом с вами, такой же человек, как вы. Посмотрите на мое лицо, на мои руки, на мое тело. — И молодой мулат горделиво выпрямился. — Чем я хуже других людей? А теперь выслушайте меня, мистер Вилсон. Моим отцом был один из ваших кентуккийских джентльменов, и он не дал себе труда распорядиться, чтобы после его смерти меня не продали заодно с собаками и лошадьми на покрытие его долгов. Я видел, как мою мать и шестерых моих сестер и братьев пустили с аукциона. Их распродали у матери на глазах одного за другим, в разные руки. Я был самый младший. Она валялась в ногах у моего теперешнего хозяина, умоляла его купить нас обоих, чтобы ей не расставаться хоть с последним ребенком, а он ударил ее тяжелым сапогом. Я сам это видел, сам слышал, как она кричала и плакала, когда он привязал меня к седлу и повез к себе в усадьбу.

 — А что было потом?

 — Потом к нему же попала и моя старшая сестра. Она была скромная, хорошая девушка, а лицом красавица — вся в мать. Я сначала обрадовался, думаю — хоть один близкий человек будет около меня. Но радость моя продолжалась недолго. Сэр! Однажды ее наказали плетьми. Я стоял за дверью, все слышал и ничем не мог ей помочь. А потом к хозяину явился торговец, мою сестру вместе с партией скованных цепями рабов угнали на невольный рынок в Орлеан, и больше я о ней ничего не знаю. Шли годы... я рос, как собака, без отца, без матери, без братьев и сестер. Ни единой родной души рядом... Некому о тебе позаботиться. На мою долю выпадали одни побои, одна брань. Я голодал. Поверите ли, сэр, для меня были лакомством кости, которые бросали собакам. И все же, когда мне, ребенку, слезы мешали заснуть по ночам, я плакал не от голода, не от перенесенных побоев, а от тоски по матери, по родным. Ведь меня никто не любил. Я не знал покоя, душевного тепла. Не слышал ни одного доброго слова, пока не попал к вам на фабрику. Мистер Вилсон, вы обласкали меня, вам я обязан тем, что умею писать, читать, что я чего-то добился в жизни. Бог свидетель, благодарность моя не знает границ! Потом, сэр, я встретил свою будущую жену. Вы видели ее, вы помните, какая она красавица. Когда она призналась, что любит меня, когда мы стали мужем и женой, я себя не помнил от счастья. Моя Элиза не только красавица — у нее, сэр, чистая, прекрасная душа... Что же было потом? А потом хозяин явился на фабрику, оторвал меня от работы, от друзей, от всего, что мне дорого, и втоптал своего раба в грязь. За что? За то, видите ли, что негр забыл, кто он такой, а если забыл, ему надо напомнить об этом! И, наконец, он стал между нами — между мужем и женой — и приказал мне оставить Элизу и взять в жены другую женщину. И ваши законы дают ему право на это! Мистер Вилсон, подумайте! Ведь все, что разбило сердце моей матери, моей жены и мое собственное, — все делалось по вашим законам. Никто в Кентукки не помыслил бы назвать это произволом. И вы говорите, что я преступаю законы моей родины! У меня ее нет, сэр, так же как нет отца. Но я найду родину! А ваша мне не нужна. Отпусти меня с миром — вот все, что я от нее требую! Но пусть только кто-нибудь посмеет стать на моем пути... этим людям несдобровать! Я буду драться за свою свободу до последней капли крови!

 Джордж говорил со слезами на глазах, порывисто взмахивая рукой, и то шагал взад и вперед по комнате, то снова садился к столу. Добрый старик, к которому была обращена эта речь, не выдержал — извлек из кармана желтый шелковый платок и принялся усердно сморкаться.

 — Будь они все прокляты! — вдруг воскликнул он. — Я всегда считал их негодяями! Действуй, Джордж, действуй! Но будь осторожен, дружок, смотри, не пускай в ход оружия до тех пор, пока... во всяком случае, не торопись стрелять. А где твоя жена, Джордж? — Он встал и взволнованно заходил по комнате.

 — Убежала, сэр, убежала вместе с ребенком, а куда — не знаю... Должно быть, на Север. И встретимся ли мы с ней, одному богу известно.

 — Убежала? От таких добрых хозяев? Быть того не может!

 — Добрые хозяева иногда запутываются в долгах, а законы нашей родины позволяют им отнять ребенка у матери и продать его, чтобы расплатиться с кредиторами, — с горечью сказал Джордж.

 — Так-так, — пробормотал добрый старик, роясь в кармане. — Я, кажется, поступаю против своих убеждений, ну и пусть! Вот, Джордж, — и он протянул ему пачку ассигнаций.

 — Мистер Вилсон! Друг мой, не надо! — сказал Джордж. — Вы уже столько для меня сделали, а это может навлечь на вас неприятности. Я не нуждаюсь в деньгах, на дорогу мне хватит.

 — Возьми, Джордж, возьми. Деньги лишними не бывают, если они добыты честным путем. Не отказывайся, Джордж, прошу тебя.

 — Хорошо, сэр, но только с одним условием: я верну вам этот долг, как только смогу.

 — А теперь скажи мне: сколько тебе еще придется путешествовать в таком виде? Надеюсь, что недолго и недалеко. Ты неузнаваем, но все-таки это слишком опасно. А слуга твой, откуда он взялся?

 — Это верный человек. Он убежал в Канаду больше года назад и там узнал, что хозяин в отместку ему высек его старуху мать. И теперь Джим вернулся обратно, чтобы увезти ее с собой, если удастся.

 — Она с ним?

 — Нет еще. Джим бродил около усадьбы, все ждал удобного случая, но пока безуспешно. Теперь он довезет меня до Огайо, сдаст с рук на руки друзьям, которые в свое время помогли ему, и потом вернется обратно за матерью.

 — Как это опасно! — ужаснулся мистер Вилсон.

 Джордж выпрямился, и надменная улыбка скользнула по его губам.

 Старик, не скрывая своего удивления, оглядел молодого мулата с головы до ног.

 — Джордж, что с тобой стало? Ты и держишься и говоришь совсем по-другому.

 — Я теперь свободный человек! — гордо ответил Джордж. — Да, сэр! Больше никто не услышит от меня слова "хозяин"... Я свободен!

 — Берегись, Джордж! А что, если тебя поймают?

 — Если дойдет до этого, мистер Вилсон, так в могиле мы все свободны и все равны.

 — Я просто диву даюсь твоей смелости, — сказал мистер Вилсон. — Приехать в ближайшую гостиницу!..

 — Да, это настолько смело, что никому и в голову не придет искать меня здесь. Погоня уйдет вперед. Джим из другого округа, его в наших местах не знают. Да о нем уж и думать перестали — это дело давнее. А меня, надеюсь, по объявлению не задержат.

 — А клеймо?

 Джордж снял перчатку, показал свежие рубцы на руке и презрительно проговорил:

 — Это прощальный дар мистера Гарриса. Недели две назад он вдруг решил поставить мне клеймо. "Как бы, — говорит, — ты не убежал". Красиво, правда? — молодой человек снова натянул перчатку.

 — Кровь стынет в жилах, как подумаешь, чем ты рискуешь! — воскликнул мистер Вилсон.

 — У меня кровь стыла не один год, а теперь она кипит, — сказал Джордж. — Так вот, сэр, — продолжал он после минутного молчания, — ваши удивленные взгляды могли выдать меня, и я решил поговорить с вами начистоту. Завтра чуть свет я уезжаю и надеюсь провести следующую ночь уже в Огайо. Буду путешествовать днем, буду останавливаться в лучших гостиницах, садиться за общий стол вместе с господами. Итак, прощайте, сэр. Если вам скажут, что я пойман, знайте: меня уже нет в живых.

 Джордж стоял неподвижно, как скала. Добрый старик крепко пожал горделиво протянутую ему руку, опасливо огляделся по сторонам, взял свой зонтик и вышел из комнаты.

 Молодой человек в раздумье смотрел на закрывшуюся за стариком дверь. Потом быстро шагнул вперед, открыл ее, видимо повинуясь какой-то новой мысли, и сказал:

 — Мистер Вилсон, еще на одно слово.

 Старик вошел в комнату. Джордж снова повернул ключ в замке и несколько минут стоял, нерешительно глядя себе под ноги. Наконец он с видимым усилием поднял голову и заговорил:

 — Мистер Вилсон, я рассчитываю на ваше доброе сердце.

 — А что такое, Джордж?

 — Вы были правы, сэр. Я подвергаю свою жизнь большой опасности. Если со мной что-нибудь случится, никто меня не пожалеет, — он тяжело дышал и говорил с трудом. — Зароют в землю, как собаку, а на другой день даже не вспомнят, что был такой... никто не вспомнит, кроме моей несчастной жены. Она-то, бедняжка, будет горевать, плакать... Мистер Вилсон, если бы вы согласились как-нибудь передать ей вот эту булавку! Это ее рождественский подарок. Верните его ей и скажите, что я до последнего вздоха любил ее. Вы исполните мою просьбу? — И он повторил еще раз: — Исполните?

 — Разумеется, разумеется! — дрогнувшим голосом проговорил старик, и глаза его наполнились слезами.

 — И передайте ей мою последнюю волю, — продолжал Джордж: — если сможет, пусть пробирается в Канаду. Как бы она ни любила свою добрую хозяйку и свой дом, возвращаться туда ей нельзя, ибо рабство ничего, кроме горя, нам не даст. Пусть вырастит нашего сына свободным человеком, тогда ему не придется страдать, как мне. Передайте ей это, мистер Вилсон!

 — Передам, Джордж, будь спокоен. Но я верю, что ты не погибнешь! Мужайся, не падай духом и уповай на господа бога! Я от всего сердца...

 — А разве бог есть?! — с отчаянием в голосе воскликнул Джордж, перебив старика на полуслове. — Мне столько пришлось испытать в жизни, что я уже не верю в него. Вы, белые, не знаете, каково нам живется. Если бог существует, то только для вас, а мы — разве мы чувствуем над собой его руку?

 — Не надо... не надо так говорить! — чуть не плача взмолился мистер Вилсон. — Не давай воли таким мыслям. Господь поможет тебе, и все будет хорошо, верь мне!

 — Спасибо вам, друг мой, за эти слова, я не забуду их.

1 Шапокляк — складная (на пружинках) мужская шляпа в форме цилиндра.

Глава XII. Некоторые сведения об одном "почтенном" ремесле

Мистер Гейли и Том не спеша продолжали путь, погруженные каждый в свои мысли.

 Удивительное дело, о каких разных вещах могут думать люди, сидя рядом в одной тележке! Органы чувств у них одинаковые, одни и те же картины проносятся перед их глазами, а в мыслях у них нет ничего общего.

 Вот взять хотя бы мистера Гейли. Сначала он раздумывал о своем новом невольнике — о его росте, о ширине его груди, плеч, о том, за сколько его можно будет продать, если он не спадет с тела, о мужчинах, женщинах и детях, которые войдут в партию для следующего аукциона, и о рыночной цене на них. Затем Гейли вспомнил о своей доброте — ведь другие сковывают негров по рукам и по ногам, а он надевает своим кандалы только на ноги. Вот у Тома руки свободны и останутся свободными, пока он ведет себя как следует. И Гейли испустил вздох: "До чего же люди неблагодарны! Ведь кто его знает, этого Тома, — может, он не чувствует такого благодеяния!" Сколько раз ему, Гейли, приходилось расплачиваться за то добро, которое он делал этим неграм!

 Что же касается Тома, то он повторял мысленно любимые места из библии и находил в них утешение и поддержку.

 Через некоторое время работорговец вынул из кармана пачку газет и с интересом принялся изучать объявления. Грамотей Гейли был небольшой, и когда ему приходилось читать, он бормотал слова нараспев, точно проверяя, не обманывает ли его зрение. И сейчас он медленно, по слогам, разбирал следующее:

                                          "Продажа с торгов! Негры!

 По судебному решению, во вторник, 20 февраля, в городе Вашингтоне1, штат Кентукки, у здания суда будут продаваться негры: Агарь — 60 лет; Джон — 30 лет, Бен — 21 года; Саул — 25 лет; Альберт — 14 лет. Торги назначены для удовлетворения кредиторов и наследников мистера Джесса Блетчфорда, эсквайра.

 Судебные исполнители

 Сэмюэл Моррис,

 Томас Флинт".

 — Этих не мешает посмотреть, — сказал Гейли, обращаясь к Тому за неимением других собеседников. — Я, видишь ли, хочу подобрать хорошую партию. У тебя будет приятная компания, Том. Значит, первым долгом поедем в Вашингтон. Я займусь там делами, а тебя на это время отправлю в тюрьму.

 Том покорно выслушал это приятное известие и только подумал: "У этих обреченных людей, вероятно, тоже есть жены и дети, и они не меньше меня горюют, разлучившись с ними". Надо сказать также, что брошенные мимоходом слова Гейли о тюрьме никак не могли произвести отрадного впечатления на Тома, который всегда гордился своей честностью. Как бы там ни было, день прошел, и вечер застал Тома и Гейли в Вашингтоне, где они с удобством устроились на ночлег — один в гостинице, другой в тюрьме.

 На следующее утро, часам к одиннадцати, у здания суда собралась пестрая толпа. В ожидании торгов люди — каждый сообразно своим вкусам и склонностям — курили, жевали табак, поплевывали направо и налево, бранились, беседовали. Негры, выставленные на продажу, сидели в стороне и негромко переговаривались между собой. Женщина, по имени Агарь, была типичная африканка. Изнурительный труд и болезни, по-видимому, состарили ее прежде времени. Она почти ничего не видела, руки и ноги у нее были скрючены ревматизмом. Рядом с этой старухой стоял ее сын Альберт — смышленый на вид мальчик четырнадцати лет. Он единственный остался от большой когда-то семьи, членов которой одного за другим продали на Юг. Мать цеплялась за сына дрожащими руками и с трепетом взирала на тех, кто подходил осматривать его.

 — Не бойся, тетушка Агарь, — сказал ей самый старший из негров. — Я попросил за тебя мистера Томаса, он обещал, если можно будет, продать вас одному хозяину.

 — Кто говорит, что я никуда не гожусь? — забормотала старуха, поднимая трясущиеся руки. — Я и стряпухой могу быть, и судомойкой, и прачкой. Почему такую не купить по дешевке? Ты им так и скажи. — И добавила настойчиво: — Так и скажи им.

 Гейли протолкался сквозь толпу, подошел к старому негру, открыл ему рот, посмотрел зубы, заставил его встать, выпрямиться, нагнуться и показать мускулатуру. Потом перешел к следующему и проделал то же самое с ним. Наступила очередь мальчика. Гейли ощупал ему руки, осмотрел пальцы и приказал подпрыгнуть, проверяя его силу и ловкость.

 — Он без меня не продается, — заволновалась старуха. — Нас вместе надо покупать. Смотрите, хозяин, какая я крепкая! Я еще вам долго послужу.

 — На плантациях-то? — сказал Гейли, смерив ее презрительным взглядом. — Как бы не так! — Он отошел в сторону, удовлетворенный осмотром, заломил шляпу набекрень, сунул руки в карманы и, попыхивая сигарой, стал ждать начала торгов.

 — Ну, что вы о них скажете? — обратился к нему какой-то человек, видимо, не полагаясь на правильность собственной оценки.

 — Я буду торговать тех, что помоложе, да мальчишку, — сказал Гейли и сплюнул.

 — Мальчишка и старуха идут вместе.

 — Еще чего! Кому нужны эти мощи? Она только даром хлеб будет есть.

 — Значит, вы ее не возьмете?

 — Нашли дурака! Старуха вся скрюченная, полуслепая, да к тому же, кажется, из ума выжила.

 — А некоторые все-таки покупают таких. С виду будто и рухлядь, а на самом деле выносливые, крепкие.

 — Нет, — сказал Гейли, — мне такого добра даром не надо.

 — Жалко разлучать старуху с сыном: она, кажется, души в нем не чает. Может, ее по дешевке пустят?

 — Швыряйтесь деньгами, если у вас есть лишние. Мальчишку можно продать на плантации, а со старухой возиться — благодарю покорно, даже в подарок ее не приму.

 — Ох, и будет же она убиваться!

 — Это само собой, — спокойно сказал работорговец.

 На этом их разговор закончился, так как толпа загудела навстречу аукционисту, суетливому приземистому человечку, деловито пробиравшемуся на свое место. Старая негритянка охнула и обеими руками обхватила сына.

 — Не отходи от матери, сынок, держись ко мне поближе, тогда нас продадут вместе.

 — Я боюсь, мама, а вдруг не вместе! — сказал мальчик.

 — Не может этого быть, сынок. Если нас разлучат, я умру! — вне себя от волнения проговорила старуха.

 Аукционист зычным голосом попросил толпу податься назад и объявил о начале торгов. Дело пошло без заминки. Негры продавались один за другим и по хорошим ценам, что свидетельствовало о большом спросе на этот товар. Гейли купил двоих.

 — Ну-ка, юнец, — сказал аукционист, дотрагиваясь молоточком до Альберта, — встань, пройдись, покажи себя.

 — Поставьте нас вместе... вместе... Будьте так добры, сударь! — забормотала старуха, крепко уцепившись за сына.

 — Убирайся! — грубо крикнул аукционист, хватая ее за руку. — Ты пойдешь напоследок. Ну, черномазый, прыгай! — И с этими словами он подтолкнул Альберта к помосту.

 Сзади послышался тяжкий стон. Мальчик оглянулся, но останавливаться ему было нельзя, и, смахнув слезы со своих больших черных глаз, он вспрыгнул на помост.

 Глядя на его прекрасное, гибкое тело и живое лицо, покупатели стали наперебой набавлять цену. Он испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь к выкрикам. Наконец аукционист ударил молоточком. Мальчик достался Гейли. Его столкнули с помоста навстречу новому хозяину. На секунду он остановился и посмотрел на мать, которая, дрожа всем телом, протягивала к нему руки.

 — Сударь, купите и меня, богом вас заклинаю... купите! Мне без него не жить!

 — У меня тоже долго не протянешь, — сказал Гейли. — Отстань! — и повернулся к ней спиной.

 Со старухой покончили быстро. Ее купил за бесценок собеседник Гейли. Толпа стала расходиться.

 Негры, сжившиеся друг с другом за долгие годы, окружили несчастную мать, которая так убивалась, что на нее жалко было смотреть.

 — Последнего не могли мне оставить! Ведь хозяин столько раз обещал, что уж с ним-то меня не разлучат! — горестно причитала она.

 — Уповай на господа бога, тетушка Агарь, — грустно сказал ей старик негр.

 — А чем он мне поможет?! — вскрикнула она с рыданием в голосе.

 — Не плачь, мама, не плачь! — утешал ее сын. — Ты досталась хорошему хозяину, это все говорят.

 — Да бог с ним, с хозяином! Альберт, сынок мой... последний, единственный! Как же я без тебя буду?

 — Ну, что стали? Возьмите ее! — сухо сказал Гейли. — Все равно она своими слезами ничего не добьется.

 Старые негры, действуя и силой и уговорами, оторвали несчастную от сына и повели к повозке ее нового хозяина.

 — Ну-ка, идите сюда, — сказал Гейли, подталкивая купленный товар.

 Потом он вынул из кармана наручники, надел их на негров, пропустил через кольца длинную цепь и погнал всех троих к тюрьме.

 Несколько дней спустя Гейли благополучно погрузил свои приобретения на пароход, ходивший по реке Огайо. Эти негры должны были положить начало большой партии, которую он и его подручные намеревались составить по пути.

 Пароход "Красавица река", вполне достойный той прекрасной реки, в честь которой он был назван, весело скользил вниз по течению. Над ним сияло голубое небо, по его палубе, наслаждаясь чудесной погодой, разгуливали расфранченные леди и джентльмены. Все пассажиры чувствовали себя прекрасно, все были оживлены — все, кроме рабов Гейли, которые вместе с прочим грузом поместились на нижней палубе и, по-видимому, не ценя предоставленных им удобств, сидели тесным кружком и тихо разговаривали.

 — Ну как, молодцы? — сказал Гейли, подходя к ним. — Надеюсь, вы тут развлекаетесь, чувствуете себя неплохо? Кукситься я вам не позволю. Гляди веселей! Нет, в самом деле! Будете со мной по-хорошему, и я у вас в долгу не останусь.

 "Молодцы" хором ответили ему неизменным "да, хозяин", которое уже много лет не сходит с уст несчастных сынов Африки. Впрочем, вид у них был далеко не веселый. Они любили своих жен и детей, матерей и сестер, тосковали о потерянных семьях, и "глядеть веселей" им было не так-то легко.

 — Моя жена, бедная, и не знает, что со мной случилось, — сказал один из этих "молодцов" (обозначенный в списке как "Джон — 30 лет"), кладя Тому на колено свою закованную руку.

 — Где она живет? — спросил Том.

 — Неподалеку отсюда, у хозяина одной гостиницы, — ответил Джон и добавил: — Хоть бы разок ее повидать, пока жив!

 Том тяжело вздохнул и попробовал, как мог, утешить несчастного.

 А наверху, в салоне, царили мир и уют. Там сидели отцы и матери, мужья и жены. Веселые, нарядные, как бабочки, дети резвились между ними.

 — Мама, знаешь, — крикнул мальчик, только что прибежавший снизу, — на нашем пароходе едет работорговец, везет негров!

 — Несчастные! — вздохнула мать не то горько, не то с возмущением.

 — О чем это вы? — спросила ее другая леди.

 — На нижней палубе едут невольники, — ответила та.

 — И они все закованы, — сказал мальчик.

 — Какое позорное зрелище для нашей страны! — воскликнула третья леди.

 — А мне кажется, можно многое сказать и за и против рабства, — вступила в разговор изящно одетая женщина, сидевшая с рукодельем у открытых дверей своей каюты. Ее дочка и сын играли тут же. — Я была на Юге, и, доложу вам, неграм там прекрасно живется. Вряд ли они могли бы так жить на свободе.

 — Вы правы до некоторой степени, — ответила леди, слова которой вызвали это замечание. — Но надругательство над человеческими чувствами, привязанностями — вот что, по-моему, самое страшное в рабстве. Например, когда негров разлучают с семьями.

 — Да, это, конечно, ужасно, — сказала изящная дама, разглядывая оборочки на только что законченном детском платье. — Но такие случаи, кажется, не часты.

 — Увы, слишком часты! — с жаром воскликнула ее собеседница. — Я много лет жила в Кентукки и Виргинии и столько там всего насмотрелась! Представьте себе, сударыня, что ваших детей отняли у вас и продали в рабство.

 — Как же можно сравнивать наши чувства и чувства негров! — сказала та, разбирая мотки шерсти, лежавшие у нее на коленях.

 — Следовательно, вы их совсем не знаете, сударыня, если можете так говорить! — горячо воскликнула первая леди. — Я среди них выросла. И поверьте мне, эти люди способны чувствовать так же, как мы, если не глубже.

 Ее собеседница проговорила, зевнув:

 — В самом деле? — и, выглянув в иллюминатор, в виде заключения повторила: — А все-таки в неволе им лучше.

 — Сам господь бог судил африканцам быть рабами и довольствоваться своим положением, — сказал солидного вида джентльмен в черном священническом одеянии.

 Тем временем "Красавица река" продолжала свой путь. Пассажиры развлекались кто как мог: мужчины беседовали друг с другом, гуляли по палубе, читали, курили, женщины занимались рукодельем, дети играли.

 На третий день, когда пароход остановился у пристани одного небольшого городка в Кентукки, Гейли сошел на берег, так как у него были здесь кое-какие дела.

 Том, которому кандалы не мешали понемножку двигаться, стоял у борта, рассеянно глядя вдаль. И вдруг он увидел Гейли, быстро шагавшего к причалу в сопровождении какой-то негритянки. Она была очень прилично одета и несла на руках маленького ребенка. За ней шел негр с небольшим сундучком. Оживленно переговариваясь со своим носильщиком, женщина поднялась по трапу на пароход. Зазвонил колокол, машины охнули, закашлялись, и "Красавица река" отчалила от пристани.

 Новая пассажирка пробралась между ящиками и тюками, загромождавшими нижнюю палубу, нашла себе место и весело защебетала, играя с ребенком.

 Гейли прошелся раза два по всему пароходу, потом спустился вниз, сел рядом с женщиной и начал что-то говорить ей вполголоса.

 Вскоре Том заметил, что она изменилась в лице и стала взволнованно спорить с работорговцем.

 — Не верю, ни одному вашему слову не верю! — донеслось до него. — Вы меня обманываете.

 — Не веришь? А вот посмотри, — сказал Гейли, протягивая ей какую-то бумагу. — Это купчая, вот тут внизу подпись твоего хозяина. Я за тебя немалые деньги заплатил.

 — Не мог хозяин так меня обмануть! Не верю! Не верю! — повторила женщина, волнуясь все больше и больше.

 — Попроси любого грамотного человека — пусть тебе прочтут... Будьте любезны, — обратился Гейли к проходившему мимо пассажиру, — прочитайте нам, что тут написано. Она мне не верит.

 — Это документ о продаже негритянки Люси с ребенком, — сказал тот. — Подпись "Джон Фосдик". Составлено по всей форме.

 Горестный плач женщины привлек к ней всеобщее внимание, вокруг нее собралась толпа. Гейли в нескольких словах объяснил, в чем дело.

 — Хозяин сказал, что я поеду в Луисвилл и меня возьмут поварихой в ту же гостиницу, где работает мой муж. Это его собственные слова. Не мог же он лгать мне! — говорила женщина.

 — Да он продал тебя, бедняжка, тут и сомневаться нечего, — сказал ей добродушного вида джентльмен, читая купчую. — Продал — и дело с концом!

 — Тогда не стоит больше об этом говорить, — отрезала женщина, сразу овладев собой.

 Она прижала ребенка к груди, села на ящик, повернувшись ко всем спиной, и устремила безучастный взгляд на реку.

 — Ну, кажется, обойдется, — сказал работорговец. — Видно, не из плаксивых, с характером.

 Женщина сидела совершенно спокойно, а в лицо ей ласково, словно сочувствуя материнскому горю, дул летний ветерок, которому все равно, какое овевать чело — белое или черное. Она видела золотую под солнцем рябь на воде, слышала доносившиеся со всех сторон довольные, веселые голоса, но на сердце у нее лежал камень. Ребенок прыгал у матери на коленях, гладил ей щеки, лепетал что-то, словно стараясь вывести ее из задумчивости. И вдруг она крепко прижала его к груди, и материнские слезы одна за другой закапали на головку бедного несмышленыша. А потом женщина мало-помалу успокоилась и снова принялась нянчить его.

 Десятимесячный мальчик, не по возрасту крупный и живой, скакал, вертелся во все стороны, не давая матери ни минуты покоя.

 — Славный малыш! — сказал какой-то человек и остановился перед ними, засунув руки в карманы. — Сколько ему?

 — Десять месяцев с половиной, — ответила мать.

 Человек свистнул, привлекая внимание мальчика, и протянул ему леденец, который тот схватил обеими ручонками и отправил в рот.

 — Забавный! Все понимает! — Человек свистнул еще раз и, обойдя палубу, увидел Гейли, который сидел на груде ящиков и курил.

 Он чиркнул спичкой и, поднося ее к сигаре, сказал:

 — Недурная у вас негритянка, любезнейший.

 — Да, как будто в самом деле ничего, — подтвердил Гейли и пустил кольцо дыма.

 — На Юг ее везете?

 Гейли кивнул, попыхивая сигарой.

 — Думаете продать там?

 — Мне дали большой заказ на одной плантации, — сказал Гейли. — Она, говорят, хорошая повариха. Пристроится там на кухне или пойдет собирать хлопок. Пальцы у нее длинные — в самый раз. Так или иначе, а такой товар не продешевлю. — И он снова сунул сигару в рот.

 — А кому нужен ребенок на плантации?

 — Да я его продам при первом же удобном случае, — сказал Гейли и закурил вторую сигару.

 — Цена, вероятно, будет невысокая? — спросил человек, усаживаясь на ящик.

 — Там посмотрим, — сказал Гейли. — Мальчишка хоть куда — крупный, упитанный, не ущипнешь!

 — Это все правильно, да ведь пока его вырастишь! Сколько забот, расходов...

 — Чепуха! Какие там особенные заботы? Растут себе и растут, как щенята. Этот через месяц уж бегать будет.

 — Есть одно место, куда его можно отправить на воспитание. Там у стряпухи на прошлой неделе мальчишка утонул в лохани, пока она вешала белье. Вот бы к ней его и пристроить.

 Некоторое время оба курили молча, так как ни тому, ни другому не хотелось первому заговаривать о самом главном. Наконец собеседник Гейли нарушил молчание:

 — Ведь больше десяти долларов вы за этого мальчишку не запросите? Вам, так или иначе, надо сбыть его с рук.

 Гейли покачал головой и весьма выразительно сплюнул.

 — Нет, нет, не подходит, — сказал он, не вынимая изо рта сигары.

 — А сколько же вы хотите?

 — Я, может, себе его оставлю или отдам куда-нибудь на воспитание, — сказал Гейли. — Мальчишка смазливый, здоровенький. Через полгода цена ему будет сто долларов, а через год-другой и все двести. Так что сейчас меньше пятидесяти. И смысла нет просить.

 — Что вы, любезнейший! Это курам на смех!

 Гейли решительно мотнул головой.

 — Ни цента не уступлю.

 — Даю тридцать, — сказал незнакомец, — и ни цента больше.

 — Ладно! — И Гейли сплюнул еще более решительно. — Поделим разницу — сорок пять долларов последняя цена.

 Незнакомец минуту подумал и сказал:

 — Ну что ж, идет.

 — По рукам! — обрадовался Гейли. — Вам где сходить?

 — В Луисвилле.

 — В Луисвилле? Вот и прекрасно! Мы подойдем туда в сумерках. Мальчишка будет спать, а вы его потихоньку... так, чтобы обошлось без рева... и дело в шляпе. Я лишнего шума не люблю. Слезы, суматоха — ну к чему это?

 И после того как несколько ассигнаций перешло из бумажника покупателя в бумажник продавца, последний снова закурил сигару.

 Был ясный, тихий вечер, когда "Красавица река" остановилась у луисвиллской пристани. Женщина сидела, прижав спящего ребенка к груди. Но вот кто-то крикнул: "Луисвилл!", она встрепенулась, положила сына между двумя ящиками, предварительно подостлав под него свой плащ, и побежала к борту в надежде, что среди слуг из местной гостиницы, глазеющих на пароход, будет и ее муж. Она перегнулась через поручни, пристально вглядываясь в каждое лицо на берегу, и столпившиеся сзади пассажиры загородили от нее ребенка.

 — Пора! — шепнул Гейли, передавая спящего малыша его новому хозяину. — Только не разбудите, а то раскричится. Не оберешься хлопот с матерью.

 Тот осторожно взял свою покупку и вскоре затерялся с ней в толпе на берегу.

 Когда пароход, кряхтя, отдуваясь и пофыркивая, отвалил от пристани и начал медленно разворачиваться, женщина вернулась на прежнее место. Там сидел Гейли. Ребенка не было.

 — Где... где он? — растерянно забормотала она.

 — Люси, — сказал работорговец, — ты его больше не увидишь, так и знай. Все равно на Юг с ребенком ехать нельзя, а я продал твоего мальчишку в хорошую семью, там ему будет лучше, чем у тебя.

 Полный муки и безграничного отчаяния взгляд, который бросила на него женщина, мог бы смутить кого угодно, только не Гейли. Он давно привык к таким взглядам, к искаженным мукой темным лицам, к судорожно стиснутым рукам, прерывистому дыханию и считал, что в его ремесле без этого не обойдешься. Сейчас ему важно было только одно: поднимет женщина крик на весь пароход или нет, ибо Гейли терпеть не мог лишнего шума и суеты.

 Но женщина не стала кричать. Удар обрушился на нее слишком внезапно.

 Она как подкошенная упала на ящик, устремив вперед невидящий взгляд, руки ее бессильно повисли вдоль тела. Людские голоса, непрестанный грохот машин доносились до ее слуха точно сквозь сон. Раненое сердце не могло исторгнуть ни стона, чтобы облегчить невыносимую боль. Внешне она была совершенно спокойна.

 Работорговец, обдумав положение, счел нужным выказать приличествующее случаю участие.

 — Знаю, Люси, знаю, на первых порах тяжело, — сказал он. — Но ведь ты у нас умница, не будешь попусту убиваться. Что же тут поделаешь, иначе нельзя!

 — Перестаньте, хозяин, не надо! — сдавленным голосом проговорила она.

 — Ты умница, Люси, — продолжал работорговец, — я тебя в обиду не дам, подыщу тебе хорошее местечко на Юге. Ты там и другого мужа себе найдешь. Такой красавице...

 — Оставьте меня, хозяин, не говорите со мной!

 И в этих словах послышалось столько боли и тоски, что Гейли подумал: "Нет, тут никакими уговорами не поможешь" и решил отступиться от нее.

 Он встал, а женщина повернулась к нему спиной и с головой закуталась в плащ.

 Работорговец прохаживался по палубе, то и дело останавливаясь и поглядывая на нее.

 "Убивается... но хоть не голосит, и то хорошо, — рассуждал он сам с собой. — Ничего, отойдет, со временем все образуется".

 Том был свидетелем этой сделки, и ему с самого начала было ясно, чем она кончится. Сердце его обливалось кровью при виде несчастной женщины, при виде этой живой страдающей вещи, равной, согласно американским законам, тем ящикам с товарами и кипам хлопка, на которых она лежала теперь, точно сломанная тростинка.

 Он подсел к ней, пытаясь хоть как-нибудь утешить ее, но она только стонала в ответ на его увещания.

 Настала ночь — спокойная, величавая ночь, сияющая множеством прекрасных золотых звезд. Но далекое небо безмолвствовало, от него нельзя было ждать ни помощи, ни даже сочувствия. Веселые, оживленные голоса умолкли один за другим; все уснуло на пароходе, и в наступившей тишине было явственно слышно журчанье волны у борта. Том лежал на ящиках; изредка до него доносились глухие причитания несчастной женщины:

 — Что же я теперь буду делать? Боже мой, боже! Помоги мне!

 Но потом и эти звуки стихли.

 Среди ночи Том проснулся, будто от толчка. Темная тень промелькнула между ним и бортом, и он услышал всплеск воды. Этот всплеск никого не потревожил, кроме него. Он поднял голову — место, где лежала женщина было пусто! — потом встал, осмотрелся по сторонам... ее нигде не было! Несчастное, истерзанное сердце наконец-то нашло покой, а волны, сомкнувшиеся над ним, как ни в чем не бывало покрывались рябью и весело журчали.

 Работорговец проснулся чуть свет и тут же отправился посмотреть на свой живой товар. Настала теперь его очередь растерянно осматриваться по сторонам.

 — Куда она девалась? — спросил он Тома.

 Том, давно убедившийся, что в таких случаях лучше молчать, решил не делиться с работорговцем своими подозрениями.

 — Не могла же она сойти ночью на берег! Я на каждой остановке просыпался и сам за ней следил. В таких делах ни на кого нельзя полагаться.

 Это признание было обращено к Тому, как будто оно могло заинтересовать его. Но Том молчал.

 Работорговец обшарил пароход от носа до кормы, искал между ящиками, тюками, бочками, заглянул даже в машинное отделение — все напрасно.

 — Слушай, Том, не таись, — сказал он, оставив наконец свои бесплодные поиски, — ты все знаешь. Нечего вилять, меня не проведешь. Я же смотрел и в десять часов, и в полночь, и между часом и двумя — она была здесь, вот на этом самом месте. А в четыре ее и след простыл! Ты же рядом лежал, значит, все видел. Ну, не отпирайся!

 — Вот что я вам доложу, хозяин, — сказал Том, — под утро я услышал сквозь сон, будто мимо меня кто-то проскользнул. А потом вода сильно всплеснула. Тут я проснулся, гляжу — женщины нет. Вот и все, больше я ничего не знаю.

 Услышав это, работорговец не испугался, даже не удивился, ибо, как мы уже говорили, он был человек привычный, не чета нам. Грозное присутствие смерти и то не заставило его содрогнуться. По роду своего почтенного ремесла он сталкивался со смертью не раз и был с ней на короткой ноге, хоть и считал, что эта злая старуха сплошь и рядом портит ему всю коммерцию. Так и теперь — ничего другого от него не услышали, кроме проклятий по адресу негритянки и жалоб на свою незадачливость: "Так, пожалуй, за всю поездку ни цента не заработаешь!"

 Короче говоря, Гейли считал себя несправедливо обиженным судьбой, но помочь горю не мог, ибо женщина ушла от него в такой штат, который никогда не выдает беглецов, какие бы строгие законы этого ни требовали. Крайне раздосадованный, он вынул из кармана записную книжку и внес погибшее человеческое существо под рубрику "убытки".

1 Вашингтон — город с таким названием есть почти в каждом штате.

Глава XIII. В поселке квакеров

Теперь перед нами открывается тихая, мирная картина. Представьте себе просторную кухню — стены ее свежевыбелены, пол навощен, на нем ни соринки, широкая плита покрыта черной краской; начищенная до блеска посуда наводит на мысль о разных вкусных вещах; зеленые деревянные стулья сверкают лаком. А вот маленькая качалка с подушкой, сшитой из пестрых шерстяных лоскутков, рядом — другая, побольше; ее широкие ручки так и манят в свои гостеприимные объятия, суля отдых на мягком пуховом сиденье. И в этой качалке, с шитьем в руках, покачивается наша старая приятельница — Элиза. Да, это она, похудевшая, бледная. Тихая грусть таится под сенью ее длинных ресниц и в складке губ. Нежное сердце молодой женщины не только закалилось, но и повзрослело под тяжестью горя, и когда по временам она поднимает глаза на сына, который, словно тропическая бабочка, носится взад и вперед по кухне, в этом взгляде чувствуется непоколебимая воля и решимость — то, чего у нее не было в прежнюю, счастливую пору жизни.

 Рядом с Элизой сидит женщина в белоснежном чепце и сером платье строгого квакерского покроя; она держит на коленях миску и перебирает в ней сушеные фрукты. Этой женщине можно дать лет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят, но у нее одно из тех лиц, которые время только красит — круглое, румяное, напоминающее своей свежестью покрытый пушком спелый персик. Чуть посеребренные годами волосы гладко зачесаны назад с высокого чистого лба. Большие карие глаза излучают ясный, мягкий свет — загляните в них, и вы увидите, какое верное, доброе сердце бьется у нее в груди. Сколько воспевалась и воспевается красота юных девушек! Почему же никто не замечает обаяния старости? Тех, кого увлечет эта тема, мы отсылаем к нашему доброму другу Рахили Хеллидэй. Пусть посмотрят на нее сейчас, пока она сидит в своей маленькой качалке. Качалка эта имеет привычку скрипеть и попискивать — то ли от схваченной в молодости простуды, то ли от астмы, а может быть, и просто от расстроенных нервов. Легкое "скрип-скрип" раздается непрестанно, и всякому другому креслу никто бы не простил таких звуков. Но старый Симеон Хеллидэй считает, что это настоящая музыка, а для детей поскрипыванье материнской качалки дороже всего на свете.

 — Значит, Элиза, ты все еще не оставила мысли о Канаде? — спросила Рахиль, неторопливо перебирая сушеные персики.

 — Нет, — твердо ответила та. — Я больше не могу здесь задерживаться.

 — Ну, доберешься ты до Канады, а там что будешь делать? Надо и об этом подумать, дочь моя.

 Как естественно прозвучали эти слова в устах Рахили Хеллидэй! Так же естественно, как и слово "мать", с которым к ней так часто обращались.

 У Элизы задрожали руки, две-три слезинки упали на ее рукоделье, но она ответила не менее твердо:

 — Я ни от какой работы не откажусь. Что-нибудь найдется.

 — Ты можешь жить здесь сколько тебе угодно.

 — Благодарю вас! Но... — Элиза показала глазами на Гарри. — Я не сплю по ночам. Я не знаю ни минуты покоя! — И она добавила, вздрогнув: — Вчера мне приснилось, будто бы тот человек вошел во двор.

 — Бедняжка! — сказала Рахиль, смахивая слезы. — Только напрасно ты так тревожишься. В нашем поселке еще ни разу никого не изловили, и тебя не поймают.

 В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошла маленькая, пухлая, румяная, как спелое яблочко, женщина. На ней тоже было скромное темно-серое платье с батистовой косынкой, завязанной крест-накрест на груди.

 — Руфь Стедмен! — воскликнула Рахиль, радостно поднимаясь навстречу гостье. — Ну, как ты поживаешь? — И она взяла ее за обе руки.

 — Хорошо, — сказала Руфь, снимая темный капор и стряхивая с него пыль носовым платком.

 Под капором обнаружился чепец, сидевший весьма легкомысленно на ее круглой головке, несмотря на все старания пухлых маленьких рук образумить его. Несколько непокорных кудряшек выбились из-под чепца, и с ними тоже пришлось повозиться, прежде чем они согласились лечь на место. Проделав все это, гостья, которой было лет двадцать пять, отвернулась от зеркала, видимо, очень довольная собой, что было вполне понятно, ибо кто же останется недовольным, глядя на такое веселое, добродушное, пышущее здоровьем существо!

 — Руфь, это Элиза Гаррис, а вот ее сынок, о котором я тебе рассказывала.

 — Очень рада вас видеть, Элиза! — сказала Руфь, пожимая ей руку, словно старой, долгожданной подруге. — Так это ваш мальчуган? А я принесла ему гостинец. — И она протянула Гарри выпеченный сердечком пряник.

 Мальчик робко взял его, исподлобья глядя на Руфь.

 — А где твой малыш? — спросила Рахиль.

 — Сейчас появится. Я как вошла, твоя Мери выхватила его у меня и побежала с ним в сарай показывать ребятишкам.

 Не успела она договорить, как Мери, румяная девушка, с большими, унаследованными от матери карими глазами, вбежала в кухню с ребенком на руках.

 — Ага! Вот он! — воскликнула Рахиль, принимая от нее малыша. — Как он хорошо выглядит и какой стал большой!

 — Растет не по дням, а по часам, — сказала Руфь.

 Она сняла с сына голубой шелковый капор и множество самых разнообразных одежек, потом обдернула на нем платьице, расправила все складочки, чмокнула его и спустила на пол — собраться с мыслями. Малыш, по-видимому, привыкший к подобному обращению, сунул палец в рот и задумался о своих делах, а его мамаша уселась в кресло, вынула из кармана длинный чулок в белую и синюю полоску и проворно заработала спицами.

 — Мери, налила бы ты, голубушка, воды в чайник, — мягко сказала мать.

 Мери сбегала к колодцу и, вернувшись, поставила чайник на плиту, где он вскоре замурлыкал и окутался паром, являя собой символ гостеприимства и домашнего уюта. Те же самые руки, повинуясь мягким указаниям Рахили, поставили на плиту и кастрюлю с персиками.

 Сама же Рахиль положила на стол чисто выскобленную доску, подвязала передник и спокойно, без всякой суеты, принялась делать печенье, предварительно сказав Мери:

 — Ты бы попросила Джона, голубушка, ощипать курицу.

 И Мери мгновенно исчезла.

 Вскоре к их компании присоединился Симеон Хеллидэй — человек высокий, статный, в темной куртке, темных штанах и в широкополой шляпе.

 — Здравствуй, Руфь, — ласково проговорил он, пожимая своей широкой рукой ее маленькую пухлую ручку. — Как твой Джон?

 — Мои все здоровы, и Джон в том числе, — весело ответила Руфь.

 — Ну, что нового, отец? — спросила Рахиль, ставя печенье в духовку.

 — Питер Стеббинс сказал мне, что сегодня к вечеру он будет на месте с друзьями, — ответил Симеон, многозначительно подчеркнув последнее слово.

 — Вот как! — воскликнула его жена и задумчиво посмотрела на Элизу.

 — Ваша фамилия Гаррис — правильно я запомнил? — спросил Симеон.

 Рахиль быстро взглянула на мужа, когда Элиза, испугавшись, не появилось ли где-нибудь объявление о ее розыске, дрожащим голосом ответила:

 — Да.

 — Мать! — позвал Симеон жену и вышел на крыльцо.

 — Ты что, отец? — спросила она, вытирая на ходу белые от муки руки.

 — Ее муж здесь, в поселке, и будет у нас сегодня ночью, — сказал Симеон.

 — Да что ты, отец! — воскликнула Рахиль, просияв от радости.

 — Верно тебе говорю! Питер ездил вчера на нашу станцию, и там его ждали старуха и двое мужчин. Один из них назвался Джорджем Гаррисом, и, судя по тому, что он о себе рассказывал, это и есть муж Элизы. Питеру он очень понравился. Неглупый, говорит, и красивый. Как ты думаешь, сейчас ей сказать?

 — Посоветуемся с нашей Руфью, — предложила Рахиль. — Руфь, поди-ка сюда!

 Та отложила вязанье и мигом очутилась на крыльце.

 — Руфь, ты только подумай! — сказала Рахиль. — Отец говорит, что муж Элизы прибыл с последней партией и ночью будет у нас!

 Эти слова были встречены взрывом восторга. Молоденькая женщина так и подпрыгнула на месте, громко захлопав в ладоши, и два локона опять выбились у нее из-под чепчика.

 — Тише, дорогая, тише! — мягко остановила ее Рахиль. — Посоветуй лучше, сказать ей об этом или повременить?

 — Сейчас! Сию же минуту! И не думай откладывать! Да будь это мой Джон, как бы я радовалась! — И она взяла Рахиль за руки. — Пойди с ней в спальню, а я присмотрю за жарким.

 Рахиль вернулась на кухню, где Элиза сидела за шитьем, и, открыв дверь в маленькую спальню, сказала:

 — Поди сюда, дочь моя, мне надо поговорить с тобой.

 Кровь прилила к бледным щекам Элизы. Она поднялась, задрожав от предчувствия беды, и взглянула на Гарри.

 — Нет, нет! — воскликнула Руфь, кидаясь к ней. — Не бойтесь, Элиза! Вести хорошие. Идите, идите! — И, ласково подтолкнув Элизу к двери, она подхватила Гарри на руки и принялась целовать его. — Скоро увидишь отца, малыш! Понимаешь? Твой отец приехал! — повторяла Руфь глядевшему на нее во все глаза мальчику.

 А за дверью спальни происходила иная сцена. Рахиль Хеллидэй привлекла к себе Элизу и сказала:

 — Дочка! Господь смилостивился над тобой: твой муж порвал оковы рабства.

 Сердце у Элизы бурно заколотилось, она вспыхнула, потом побледнела как полотно и, чувствуя, что силы оставляют ее, опустилась на стул.

 — Мужайся, дитя мое, — сказала Рахиль, кладя руку ей на голову. — Он среди друзей, и сегодня ночью его приведут сюда.

 — Сегодня... сегодня! — повторяла Элиза, сама не понимая, что говорит.

 В голове у нее все спуталось, заволоклось туманом, и она потеряла сознание.

 x x x

 Очнувшись, Элиза увидела, что лежит в постели, укрытая одеялом, а маленькая Руфь растирает ей руки камфорой. Она открыла глаза с ощущением блаженной истомы во всем теле, как человек, сбросивший с плеч тяжкий груз. Нервное напряжение, сковывавшее ее с первой минуты побега, теперь исчезло, и молодая женщина наслаждалась непривычным чувством безмятежного покоя. Все еще словно во сне, она увидела, как приотворилась дверь в соседнюю комнату, увидела там стол с белоснежной скатертью, накрытый к ужину; услышала сонливую песенку закипающего чайника... Руфь то и дело подходит к столу, ставит на него блюдо с пирогом, разные соленья, варенья, сует Гарри вкусные кусочки, гладит по головке, перебирает пальцами его длинные кудри. Рахиль — дородная, статная — останавливается у ее кровати, оправляет одеяло, подушки, и большие карие глаза этой женщины словно лучатся солнечным теплом. А вот муж Руфи. Руфь бросается ему навстречу, взволнованно шепчет что-то, показывая на ту комнату, где лежит она, Элиза. Потом все садятся за стол — вон Руфь с малышом, вон Гарри на высоком стульчике рядом с Рахилью. До Элизы доносятся их негромкие голоса, мелодичный звон чайных ложек... все это снова сливается с ее дремотой, и она погружается в такой глубокий сон, какого не знала после той страшной ночи, когда холодные звезды смотрели на нее, бежавшую из дому с сыном на руках. И во сне она видит перед собой чудесную страну — страну, полную мира и тишины. Зеленеющие берега, сверкающие на солнце воды, островки, чей-то дом... дружеские голоса говорят ей, что это ее дом, и она видит в нем своего ребенка, свободного, счастливого. Она слышит шаги мужа... все ближе, ближе, вот он обнимает ее, она чувствует, как его слезы капают ей на лицо... и просыпается. Это не сон! На дворе уже давно стемнело. Ребенок спокойно спит, у кровати горит свеча, а ее муж склонился над ней и рыдает, уткнувшись лицом в подушку.

x x x

 На следующее утро Рахиль поднялась чуть свет и занялась приготовлением завтрака, окруженная своей детворой, которая беспрекословно подчинялась ее ласковым "сбегай туда-то, голубчик", "сделай то-то, голубушка".

 Когда Джордж, Элиза и маленький Гарри вышли на кухню, их встретили так сердечно, что они даже растерялись.

 Все сели завтракать, а Мери, стоя у плиты, жарила оладьи и, когда они покрывались золотистой, румяной корочкой, подавала их на стол.

 Джордж впервые сидел, как равный, за одним столом с белыми, и сначала ему было не по себе. Но вскоре чувство смущения и неловкости рассеялось, как туман, в мягких лучах непритворной сердечности добрых хозяев.

 — Отец, а что, если ты опять попадешься? — спросил Симеон-младший, намазывая маслом оладью.

 — Ну что ж, заплачу штраф, только и всего, — спокойно ответил Хеллидэй.

 — А вдруг тебя посадят в тюрьму?

 — Неужто вы с матерью не управитесь без меня на ферме? — с улыбкой сказал он.

 — Мать с чем угодно управится, — ответил мальчик.

 — Я надеюсь, сэр, что у вас не будет никаких неприятностей из-за нас, — встревожился Джордж.

 — Не бойся, Джордж, — успокоил его Симеон. — День ты побудешь здесь, а вечером, часов в десять, Финеас Флетчер отвезет вас всех дальше, на нашу следующую станцию. Погоня близка, нельзя терять ни минуты.

 — Если так, зачем же откладывать до вечера? — спросил Джордж.

 — Днем ты в полной безопасности: здесь все друзья, и, в случае чего, нас предупредят. А ехать лучше ночью, это мы знаем по опыту.

Глава XIV. Евангелина

Косые лучи заходящего солнца бросают золотые блики на трепетный камыш, на высокие сумрачные кипарисы, увитые траурно-темными гирляндами мха, и дрожат на широкой, как море, глади реки, по которой идет тяжело груженный пароход.

 Загроможденный сверху донизу кипами хлопка, собранного на многих плантациях, он кажется издали квадратной серой глыбой. Нам придется долго бродить по его тесным закоулкам в поисках Тома. Но мы найдем его — вот он сидит на верхней палубе в самом уголке, потому что здесь тоже тесно от хлопка.

 Хороший отзыв, который дал своему невольнику мистер Шелби, и на редкость безобидный, кроткий характер Тома внушили доверие даже такому человеку, как Гейли.

 Сначала работорговец целыми днями не спускал с него глаз, а по ночам не разрешал спать без кандалов, но мало-помалу, видя его безропотную покорность, он отменил строгости, и Том, отпущенный, так сказать, на честное слово, мог свободно ходить по всему пароходу.

 Матросы и грузчики не скупились на доброе слово тихому, услужливому негру, который никогда не отказывался помочь им в трудную минуту и работал иной раз по нескольку часов кряду с такой же охотой, как и у себя дома, в Кентукки. Когда же помощь Тома была не нужна, он отыскивал укромное местечко среди кип хлопка и погружался в чтение библии. За этим занятием мы и застаем его сейчас.

 Последние сто миль до Нового Орлеана уровень Миссисипи выше окружающей местности, и она катит свои мощные воды меж наносных валов в двадцать футов вышиной. С пароходной палубы, точно с башни плавучего замка, можно видеть окрестности на многие мили вокруг. Перед глазами Тома, как на карте, расстилалась плантация за плантацией, и теперь он ясно представлял себе ту жизнь, которая ждала его в недалеком будущем.

 Он видел вдали невольников, гнувших спину на полях, видел их лачуги, сбившиеся кучкой на почтительном расстоянии от великолепных господских домов и парков. И по мере того как эти картины проплывали мимо, его бедное неразумное сердце все больше тосковало по ферме в Кентукки, осененной тенистыми буками, по просторном, полном прохлады хозяйском доме и маленькой хижине, увитой бегонией и розами. Он видел перед собой знакомые с детских лет лица товарищей, видел свою хлопотунью жену, занятую приготовлением ужина, слышал заливистый смех разыгравшихся ребятишек, щебетанье малютки, скачущей у него на коленях. И вдруг все это исчезло. Перед ним снова тянулись камыши, кипарисы, хлопковые плантации, в ушах снова раздавался грохот машин, и он вспоминал, что прежняя жизнь ушла от него навсегда.

 В такую минуту вы бы взялись за перо и послали бы весточку жене и детям. Но Том не умел писать — почта для него все равно что не существовала, и ему ничто не могло смягчить боль разлуки с близкими — ни теплое слово, ни привет из родного дома. Поэтому нет ничего удивительного, что слезы капают у него из глаз на страницу, по которой он терпеливо водит пальцем, медленно переходя от слова к слову. В былые дни дети мистера Шелби, а чаще всех Джордж, читали Тому вслух эту книгу, и он отмечал в ней любимые места, чтобы сразу находить их, и теперь каждое из этих мест напоминало ему дом, семью, а сама библия была единственным, что осталось у него от прежней жизни.

 Среди пассажиров на пароходе был богатый и знатный джентльмен из Нового Орлеана, по имени Сен-Клер. Он путешествовал с дочерью — девочкой лет шести, за которой присматривала немолодая леди, очевидно, их родственница.

 Девочка постоянно попадалась Тому на глаза, ибо ее, вероятно, так же трудно было удержать на одном месте, как солнечный луч или летний ветерок. А увидев эту крошку, на нее нельзя было не заглядеться.

 Представьте себе детскую фигурку, в которой нет и следа ребяческой неловкости, личико, пленяющее не столько совершенством черт, сколько выражением мечтательной задумчивости, легкие, как облако, золотисто-каштановые волосы, глубокий, одухотворенный взгляд синих глаз, оттененных густыми, длинными ресницами, — представьте себе все это, и вы поймете, что выделяло дочь Сен-Клера среди других детей и заставляло взрослых оглядываться и смотреть ей вслед, когда она порхала среди них по всему пароходу.

 Отец и наставница только и знали, что бегать за ней. Но стоило им поймать ее, как она снова исчезала, точно летнее облачко. Ей прощалось все, и, пользуясь этим, девочка носилась где вздумается. Белое платьице легкой тенью появлялось в самых неожиданных местах, оставаясь все таким же свежим и чистым. Не было такого уголка на пароходе, где не раздавались бы легкие шажки этой феи, где не мелькнула бы ее золотистая головка.

 Разгибая усталую спину, кочегар ловил взгляд ее широко открытых глаз, устремленных сначала на яростное пламя топки, потом — с ужасом и жалостью — на него, словно ему грозила страшная опасность. Штурвальный улыбался, глядя в окно рубки, где, как на картине, появлялась на миг ее фигурка. При виде этой девочки по хмурым лицам скользили необычно мягкие улыбки, суровые голоса слали ей вслед благословения. А когда она бесстрашно подбегала к опасным местам, черные от сажи, мозолистые руки протягивались к ней со всех сторон, оберегая каждый ее шаг.

 Том с интересом наблюдал за девочкой, ибо негры, со свойственной им добротой и впечатлительностью, всегда тянутся ко всему чистому, детскому. У него было наготове множество бесхитростных приманок для нее. Он умел выпиливать крохотные корзинки из вишневых косточек, вырезать забавные рожицы из орехов, делать прыгунчиков из бузинной мякоти, а уж что касается свистулек всех сортов, так другого такого мастера, как Том, не нашлось бы на всем свете. Его карманы были полны всяких интересных вещиц, которые в свое время предназначалась для хозяйских детей, и теперь он извлекал эти сокровища одно за другим, стараясь с их помощью завязать знакомство и дружбу с девочкой.

 На первых порах малютка дичилась, и приручить ее было не так-то легко. Она усаживалась, словно канарейка, на каком-нибудь ящике или тюке, смотрела, как Том мастерит свои произведения искусства, и застенчиво принимала их в подарок. Но в конце концов они подружились.

 — А как зовут маленькую мисс? — спросил однажды Том, решив, что время для более близкого знакомства настало.

 — Евангелина Сен-Клер, — ответила девочка, — хотя папа и все другие зовут меня просто Евой. А тебя как?

 — Меня зовут Том. А в Кентукки детвора называла меня дядей Томом.

 — Тогда я тоже буду звать тебя дядей Томом, потому что ты мне нравишься, — сказала Ева. — А куда ты едешь, дядя Том?

 — Сам не знаю, мисс Ева.

 — Не знаешь?

 — Нет. Меня везут продавать. Кому еще я достанусь, бог весть...

 — Мой папа может купить тебя, — живо сказала Ева. — А если он купит, тебе будет хорошо у нас. Я сегодня же попрошу его об этом.

 — Благодарю вас, моя маленькая леди, — сказал Том.

 Пароход остановился у небольшой пристани погрузить топливо. Ева, услышав голос отца, сорвалась с места и убежала. Том пошел помочь грузчикам и вскоре принялся за работу.

 Ева стояла с отцом у поручней, глядя, как пароход отваливает от причала. Колесо сделало два-три поворота, и вдруг девочка потеряла равновесие от сильного толчка и, не удержавшись, упала за борт. Отец, едва сознавая, что делает, хотел броситься за ней, но стоявшие позади удержали его, ибо у девочки уже был спаситель, и куда более надежный.

 Падая, Ева пролетела как раз мимо Тома, стоявшего на нижней палубе. Он видел, как она ушла под воду, и кинулся за ней не раздумывая. Ему ничего не стоило продержаться на воде несколько секунд, пока девочка не всплыла на поверхность. Тогда он схватил ее и поплыл назад, к пароходу. Десятки рук протянулись им навстречу. Через секунду Ева была уже в объятиях отца, и он понес ее, мокрую, бесчувственную, в дамскую каюту, обитательницы которой засуетились и, казалось, делали все от них зависящее, чтобы помешать друг другу привести девочку в сознание.

x x x

 На следующий день, в духоту и зной, пароход подходил к Новому Орлеану. На палубах и в каютах царила обычная в таких случаях суматоха. Пассажиры складывали вещи, стюарды1 и горничные чистили, скребли, убирали красавец пароход, приготовляя его к прибытию в большой город.

 Наш друг Том сидел на нижней палубе и время от времени с тревогой посматривал на корму.

 Он видел там Евангелину, чуть побледневшую после вчерашнего происшествия — никаких других следов оно на ней не оставило. Возле нее, небрежно облокотившись на кипу хлопка и положив перед собой открытый бумажник, стоял элегантный молодой человек. Достаточно было одного взгляда, чтобы признать в нем отца девочки. Та же благородная посадка головы, те же золотистые волосы, большие синие глаза, только взгляд другой — не мечтательный, а ясный, смелый; в уголках красиво очерченного рта то и дело мелькает горделивая, насмешливая улыбка, в каждом движении сквозит непринужденность и вместе с тем чувство собственного достоинства.

 Этот молодой джентльмен насмешливо, но добродушно слушал Гейли, расхваливавшего качество своего товара, из-за которого у них шел торг.

 — Словом, полный каталог всех христианских добродетелей, переплетенный в черный сафьян! — сказал мистер Сен-Клер, когда Гейли умолк. — Ну хорошо, любезнейший, ближе к делу. Сколько вы за него заломите? Довольно тянуть, говорите!

 — Что же, — сказал Гейли, — если назначить тысячу триста долларов, я на этом негре ничего не заработаю. Честное слово!

 — Бедняга! — воскликнул молодой джентльмен, насмешливо щуря свои синие глаза. — И все-таки я надеюсь, что вы отдадите негра за эту цену исключительно из особого уважения ко мне.

 — Что ж поделаешь! Да и маленькой барышне, как видно, очень хочется, чтобы вы его купили.

 — Ну разумеется! Мы только на ваше бескорыстие и рассчитываем. Итак, если вы такой уж бессребренник, говорите, сколько вам не жалко уступить, чтобы сделать одолжение маленькой барышне.

 — Да вы посмотрите на него! — воскликнул работорговец. — Грудь колесом, сильный, как лошадь. А лоб какой высокий! По такому лбу сразу видно, что негр смышленый. Я уж это не первый раз замечаю. Да если б такому молодцу бог ума не дал, он и то стоил бы больших денег. А Том, ко всем своим прочим достоинствам, умнейшая голова. Поэтому и цена на него выше. Ведь он — да будет вам известно — управлял у своего хозяина имением. У него сметки на все хватит.

 — Скверно, совсем скверно! Что может быть хуже умного негра? — сказал молодой джентльмен с той же насмешливой улыбкой. — Такие умники только и знают, что бегать от хозяев да заниматься конокрадством. И вообще от них, кроме неприятностей, ничего не жди. Придется вам скостить сотню-другую, принимая во внимание его ум.

 — Это вы правильно говорите, но ведь он ко всему прочему и благонравный. Я вам покажу, какие у него рекомендации от хозяина. Там сказано, что другого такого смирного, набожного негра днем с огнем не сыщешь.

 — Значит, его можно будет использовать и в качестве домашнего проповедника? Недурно! Тем более что избытка набожности в нашем доме не наблюдается.

 — Вы шутите!

 — Откуда вы это взяли? Ну хорошо, покажите, какие там у вас бумаги.

 Если б работорговец не приметил лукавых искорок, игравших в больших синих глазах джентльмена, и не понял, что в конце концов все эти шутки обернутся звонкой монетой, терпение у него давно бы лопнуло. Так или иначе, он извлек из кармана засаленный бумажник и начал озабоченно рыться в нем под насмешливым взглядом молодого джентльмена.

 — Папа, купи его! Не все ли равно, сколько он стоит! — тихонько шепнула Ева, взобравшись на ящик и обняв отца за шею. — Ведь я знаю, у тебя много денег, а мне он очень нравится.

 — Зачем он тебе, крошка? Что ты с ним будешь делать — играть, как с погремушкой, или скакать на нем, как на деревянной лошадке?

 — Я хочу, чтобы ему хорошо жилось.

 — Нечего сказать — своеобразный довод!

 Но тут Гейли выудил из бумажника рекомендацию, подписанную мистером Шелби. Джентльмен взял ее кончиками своих длинных пальцев и небрежно пробежал глазами.

 — Почерк образованного человека, и написано без грамматических ошибок. Однако набожность этого негра меня смущает, — сказал он, снова бросив насмешливый взгляд на Гейли. — Набожные люди — я говорю о белых — привели нашу страну почти на край гибели. Благочестие сейчас в таком ходу среди кандидатов на предстоящих выборах и среди столпов церкви и государства, что просто не знаешь, кому верить, на кого полагаться! Ну, во сколько вы цените набожность своего товара?

 — Вам только бы шутить! — улыбнулся Гейли. — Но в ваших словах есть доля правды. Набожный, честный негр ни за какие коврижки не пойдет против собственной совести, а про Тома в письме так и сказано.

 — Ну хорошо, приятель, — и молодой джентльмен протянул работорговцу пачку денег, — получите и пересчитайте.

 — Правильно! — Гейли просиял от восторга, вынул из кармана чернильницу, и через минуту купчая крепость на Тома была готова.

 — Пойдем, Ева! — Сен-Клер взял дочь за руку, подошел с ней к Тому, тронул его за подбородок и сказал добродушно: — Ну, как тебе нравится твой новый хозяин?

 Том поднял голову. Какое иное чувство, кроме удовольствия, можно было испытать, глядя на это веселое, красивое молодое лицо? На глазах у Тома навернулись слезы, и он проговорил с чувством:

 — Да благословит вас бог, хозяин!

 — Будем надеяться, что благословит. Как тебя зовут? Том? А ты сможешь быть за кучера, Том?

 — Я смолоду при лошадях. У мистера Шелби была большая конюшня.

 — Ну так вот, сделаем тебя кучером, но при одном условии: напиваться не чаще одного раза в неделю, за исключением особо торжественных случаев.

 Том ответил ему удивленным и обиженным взглядом.

 — Я непьющий, — сказал он.

 — Слыхали мы эти сказки, Том! А впрочем, посмотрим. Если ты говоришь правду, выгода будет обоюдная. Не обижайся, дружок, — добавил он добродушно, глядя на омрачившееся лицо Тома. — Я не сомневаюсь, что ты будешь стараться.

 — Да, хозяин, — сказал Том.

 — И тебе будет хорошо у нас, — добавила от себя Ева. — Папа всегда над всеми подшучивает. Но на самом деле он добрый.

 — Папа весьма тебе обязан за такую рекомендацию, — со смехом сказал Сен-Клер и отошел от Тома.

1 Стюард — слуга.

Глава XV. О новом хозяине Тома и о многом другом

Скажем несколько слов о людях, с которыми наш скромный герой столкнулся теперь на своем жизненном пути.

 Огюстен Сен-Клер был сыном богатого луизианского плантатора. Его отец и дядя, покинув свою родину, Канаду, поселились один на прекрасной ферме в Вермонте1, другой — на большой плантации в Луизиане2. Мать Огюстена, предки которой эмигрировали в Луизиану еще в те времена, когда этот штат только заселялся, была француженка. Огюстен назвал в ее честь свою дочку, льстя себя надеждой, что она унаследует от бабушки душевную чистоту и благородство характера. Жена Огюстена ревновала его к дочери, чувствуя, что он отдает ребенку все свое сердце. Рождение Евы сказалось на ее здоровье — ее мучили мигрени, из-за которых она по три дня не выходила из комнаты. Все в доме было брошено на слуг, и Сен-Клер не испытывал радости от такого устройства своего семейного очага. Ева была хрупкая девочка, и ему не давала покоя мысль, что его дочь, лишенная материнского присмотра, может потерять не только здоровье, но и жизнь. Собравшись в Вермонт к дяде, он взял Еву с собой, а там уговорил свою двоюродную сестру, мисс Офелию Сен-Клер, уехать с ними в Новый Орлеан. И теперь они все трое возвращаются домой на пароходе.

Пока шпили и купола Нового Орлеана медленно вырастают вдали, у нас есть еще время познакомить вас с мисс Офелией несколько ближе.

 Тем, кто путешествовал по Новой Англии3, вероятно, запомнились ее тенистые городки и какой-нибудь большой фермерский дом с чистым, заросшим травой двориком, густая листва раскидистых кленов и тот невозмутимый покой, которым, кажется, от века веет над такими местами. Как там все прибрано, ухожено! Ни один колышек не торчит из ограды, ни соломинки не найдешь на зеленой глади двора, обсаженного кустами сирени. А какая чистота в доме, в этих просторных комнатах, где будто никогда ничего не случается, никогда ничего не делается! Все вещи в них расставлены по своим местам раз и навсегда, и жизнь здесь течет размеренно, с точностью старинных часов. Прислуги в доме не держат, а между тем старушка в белоснежном чепце и в очках проводит день за рукодельем в кругу дочерей, словно никакого другого занятия у них нет и быть не может. Вы застанете их в гостиной в любой час дня. Но не беспокойтесь, вся работа по дому сделана спозаранку. На полу в кухне ни пятнышка, ни соринки; столы, стулья и всевозможные кухонные принадлежности стоят в таком порядке, словно до них никто никогда не дотрагивается, а ведь здесь едят по три, по четыре раза в день, здесь стирают и гладят на всю семью, здесь каким-то таинственным образом, незаметно для глаз, изготовляются горы масла и сыра.

 На такой ферме, в таком доме и в такой семье мисс Офелия провела сорок пять лет своей жизни, до того как двоюродный брат пригласил ее погостить у него на Юге. Мисс Офелия была старшей дочерью в семье, но отец и мать все еще считали, что "дети есть дети", и приглашение в Новый Орлеан обсуждалось в семейном кругу как нечто из ряда вон выходящее. Убеленный сединами отец достал из книжного шкафа атлас и проверил широту и долготу этого города. Старушка мать беспокоилась: "Говорят, Орлеан ужасное место! Ехать туда так же опасно, как на Сандвичевы острова, к язычникам".

 Слухи о том, что Офелия Сен-Клер задумала ехать в Новый Орлеан, к двоюродному брату, дошли до священника, доктора и владелицы модной лавки мисс Пибоди, и весь городок принялся с жаром обсуждать это событие. Вскоре стало известно, что Огюстен Сен-Клер отсчитал мисс Офелии пятьдесят долларов на покупку самых лучших нарядов и что из Бостона уже получены два шелковых платья и шляпка. Такого зонтика, какой ей прислали из Нью-Йорка, в здешних местах и не видывали — это было признано всеми, а про одно шелковое платье рассказывали, будто бы его как поставишь на пол, так оно и стоит само и не падает. Поговаривали также о носовых платках. Вы только подумайте — один с мережкой, а другой весь оторочен кружевом и будто бы даже уголки вышиты гладью! Впрочем, последнее сообщение так и осталось не проверенным по сей день.

 И вот мисс Офелия — высокая, прямая, угловатая — стоит перед вами в дорожном платье из сурового полотна. Черты лица у нее тонкие, заостренные, губы плотно сжаты, как и подобает женщине, которая имеет совершенно определенное мнение по всем жизненным вопросам, а темные глаза зорко поглядывают по сторонам, словно выискивая, нет ли где беспорядка.

 Движения у мисс Офелии резкие, решительные, энергичные; слов она попусту не тратит, но уж если говорит, то веско, с толком. Она являет собой олицетворение порядка, методичности, точности. Она пунктуальна, как часы, в достижении своих целей неуклонна, как паровоз, и относится с величайшим презрением ко всему, что противоречит ее привычкам и образу мыслей.

 Самым большим грехом в глазах мисс Офелии, корнем всех зол в мире является "бестолковщина", и это слово часто слетает с ее уст. Она клеймит им все поступки, не имеющие прямого отношения к тому или иному делу. Людей, которые ничего не делают, или не знают в точности, что им делать, или берутся за дело кое-как, мисс Офелия глубоко презирает, выражая свое отношение к ним не столько словами — этим она редко кого удостаивает, — сколько ледяной суровостью взгляда.

 Ум у нее ясный, непреклонный, деятельный. Она отличается большой начитанностью в истории и в классической английской литературе и весьма здраво рассуждает о том, что входит в ее ограниченный кругозор. Но основной жизненный принцип мисс Офелии, который руководит всеми ее мыслями и поступками, — это чувство долга. Она покоряется ему рабски. Убедив себя, что "стезя долга" лежит в таком-то направлении, мисс Офелия идет по ней, и ни огонь, ни вода не могут заставить ее свернуть в сторону. Повинуясь долгу, она способна броситься в колодец, стать грудью перед жерлом пушки. Ее идеалы настолько возвышенны, настолько всеобъемлющи и так мало делается в них уступок человеческим слабостям, что она, несмотря на все свои поистине героические усилия, не может к ним приблизиться и чувствует себя существом недостойным.

 Но как же тогда мисс Офелия ладила с беззаботным, рассеянным, непрактичным Сен-Клером — человеком, который со свойственным ему дерзостным вольнодумством попирал все ее самые заветные убеждения и привычки?

 Сказать по правде, мисс Офелия любила его. Когда он был мальчиком, на ней лежала обязанность обучать его молитвам, чинить его одежду, причесывать его и вообще следить за ним. А так как в сердце у нее все же был теплый уголок, Огюстен, по своему обыкновению, завладел им, и поэтому теперь ему не стоило большого труда уговорить свою двоюродную сестрицу, что "стезя ее долга" лежит в направлении Нового Орлеана и что она должна взять на себя заботы о Еве и спасти от разрухи дом, хозяйка которого вечно болеет. Мысль о доме, брошенном на произвол судьбы, поразила мисс Офелию в самое сердце. Кроме того, к маленькой Еве нельзя было не привязаться, а к ее отцу она всегда питала слабость и, в глубине души считая Огюстена "басурманом", все же находила его шутки очень забавными и, на удивление всем, мирилась с его недостатками. Прочие сведения о мисс Офелии читатель получит из дальнейшего знакомства с ней.

 Сейчас она сидит в своей каюте, окруженная множеством больших и маленьких саквояжей, корзинок, сундуков, и с озабоченным видом закрывает их, запирает на ключ и перевязывает ремнями.

 — Ева, ты помнишь, сколько у нас мест? Наверно, нет! Дети никогда ничего не помнят. Вот считай: ковровый саквояж — раз, маленькая синяя картонка с твоей шляпой — два, резиновая сумка — три, моя рабочая корзиночка — четыре, моя картонка — пять, моя коробка с воротничками — шесть и вот этот чемоданчик — семь. Куда ты дела зонтик? Дай я заверну его в бумагу и упакую вместе со своим. Ну, вот так!

 — Тетушка, зачем? Ведь мы же скоро будем дома!

 — Все должно быть в порядке, дитя мое. Вещи надо беречь, иначе у тебя ничего не сохранится. А наперсток ты спрятала?

 — Право, не помню, тетушка.

 — Хорошо, я сама проверю, что у тебя делается в рабочей корзинке. Наперсток — вот он, воск, две катушки, ножницы, ножичек, игольник... так, все в порядке. Поставь ее сюда. Просто не представляю себе, как это вы путешествовали вдвоем с папой! Ты, наверное, все теряла.

 — Да, кое-что терялось, но потом папа все мне покупал.

 — Боже мой! Да разве так делают!

 — А почему, тетушка? Это очень удобно, — сказала Ева.

 — Бестолковщина! — отрезала мисс Офелия.

 — Тетушка, смотрите! Как же теперь быть? Этот сундук так набит, он, пожалуй, не закроется.

 — Должен закрыться! — властно заявила тетушка и, умяв сверху вещи, захлопнула крышку и вспрыгнула на нее.

 Но и это не помогло — небольшая щель оставалась.

 — Ева, становись и ты, — скомандовала мисс Офелия. — Если нужно закрыть, значит, он закроется и будет заперт на ключ.

 И сундук, по-видимому, устрашенный такой решительностью, сдался. Накладка защелкнулась, мисс Офелия повернула ключ в замке и с торжествующим видом положила его в карман.

 — Ну вот, теперь все готово. Багаж пора выносить. Где же папа? Ева, пойди поищи его.

 — Папа ест апельсин в мужской каюте, я его отсюда вижу.

 — Он, может быть, не знает, что мы уже подъезжаем? — заволновалась тетушка. — Сбегай скажи ему.

 — Папа не любит торопиться, — ответила Ева. — Да ведь пристань еще далеко. Тетушка, вы лучше подойдите к борту. Смотрите! Вон наш дом!

 Пароход, тяжко вздыхая, словно умаявшееся чудовище, пробирался к причалу среди множества других судов. Ева с восторгом показывала тетушке купола, шпили и прочие приметы, по которым она узнавала улицы родного города.

 — Да, да, милочка, очень красиво, — сказала мисс Офелия. — Но боже мой, пароход остановился! Где же твой отец?

 В каютах и на палубах поднялась обычная в таких случаях суматоха. Носильщики сновали взад и вперед, мужчины тащили сундуки, саквояжи, картонки, женщины сзывали детей — и все толпой валили к сходням.

 Мисс Офелия уселась на только что покоренный сундук и, расставив в боевом порядке все свои вещи, видимо, решила защищать их до конца.

 — Прикажете вынести сундук, миссис?.. Разрешите взять ваши вещи, миссис?.. Донесем, сударыня?.. — слышалось со всех сторон.

 Но мисс Офелия не внимала этим предложениям. Она сидела прямая, точно спица, не выпуская из рук связанных зонтиков, и отпугивала своим мрачно-решительным видом даже носильщиков. Ева то и дело слышала:

 — О чем думает твой отец? За борт он, что ли, свалился? Иначе я никак не могу объяснить его отсутствие.

 Когда мисс Офелия уже начала приходить в отчаяние, Сен-Клер вошел в каюту своей обычной неторопливой походкой, протянул Еве дольку апельсина и спросил:

 — Ну, надеюсь, вы готовы?

 — Я уже думала, не случилось ли с вами чего-нибудь! — воскликнула мисс Офелия. — А готова я была час тому назад.

 — Вот и молодец! — сказал Сен-Клер. — Ну-с, коляску я нанял, толпа схлынула, и теперь можно без всякой толкотни, чинно и мирно, сойти на берег. Берите вещи, — добавил он, обращаясь к стоявшему сзади вознице.

 — Я послежу за ним, — сказала мисс Офелия.

 — Ну что вы, кузина, зачем?

 — Хорошо, тогда я сама понесу вот это, это и это. — И мисс Офелия отставила в сторону три картонки и маленький саквояж.

 — Дорогая моя, бросьте свои вермонтские привычки! Не забывайте, где мы находимся. Если вы так нагрузитесь, вас примут за горничную. Не беспокойтесь за свои вещи, их снесут осторожно, как стекло.

 Мисс Офелия бросила отчаянный взгляд на кузена и успокоилась только в коляске, убедившись, что все ее сокровища в целости и сохранности.

 — А где Том? — спросила Ева.

 — Он на козлах, крошка. Я преподнесу его маме в виде искупительной жертвы за того пьяного бездельника, который опрокинул ее экипаж.

 — Том будет прекрасным кучером! — воскликнула Ева. — Он не напьется, я знаю.

 Коляска подъехала к старинному особняку, выстроенному в том причудливом стиле — полуиспанском, полуфранцузском, — образцы которого встречаются в некоторых кварталах Нового Орлеана. Со всех четырех сторон его опоясывали галереи на тонких колоннах, украшенных мавританским орнаментом. За аркой ворот открывался внутренний двор с фонтаном посредине. Серебристые струи высоко взлетали в воздух и брызгами падали в мраморный бассейн, окаймленный бордюром из душистых фиалок. В кристально чистой воде, сверкая, словно бриллианты, сновали золотые и серебряные рыбки. Вокруг фонтана шла дорожка, затейливо выложенная галькой, за ней расстилался зеленый бархат газона, и все это замыкалось широкой подъездной дорогой. Два развесистых апельсиновых дерева в полном цвету бросали на двор густую тень. Огромные гранаты с глянцевитой листвой и пылающими огнем цветами, темнолистый арабский жасмин, весь усыпанный белыми звездочками, герань, кусты роз, сгибающиеся под своей пышной тяжестью, пряная, как лимон, вербена — все цвело и благоухало, а таинственное алоэ, с мясистыми листьями, словно древний чародей, величаво покоилось среди мимолетной красы своих соседей.

 Когда коляска въехала во двор, Ева, сама не своя от восторга, стала рваться на свободу, точно птичка из клетки.

 — Вот он, мой милый, родной дом! Тетушка, посмотрите, как здесь хорошо! — говорила она мисс Офелии. — Правда, хорошо?

 — Да, очень красиво, — сказала та, выходя из коляски, — хотя на мой вкус в этой красоте есть что-то варварское.

 Вещи внесли в дом, с возницей расплатились. Навстречу хозяину высыпала толпа слуг всех возрастов. Впереди стоял разодетый по последней моде молодой мулат. Этот важный франт изящно помахивал надушенным батистовым платком, стараясь осадить негров на дальний конец веранды.

 — Назад! Назад! Мне стыдно за вас! — покрикивал он. — Хозяин только ступил под сень родного дома, а вы мешаете ему насладиться встречей с близкими!

 Все попятились, пристыженные этой пышной речью, и столпились в углу веранды, на почтительном расстоянии от Сен-Клера — все, кроме двух рослых негров, которые взялись за чемоданы и сундуки.

 Отпустив экипаж, Сен-Клер никого перед собой не увидел, кроме изящно раскланивающегося мулата в белых брюках и в атласном жилете с пропущенной по нему цепочкой от часов.

 — Это ты, Адольф? — сказал он, протягивая ему руку. — Ну, как поживаешь, дружище?

 И Адольф разразился приветственной речью, каждое слово которой обдумывалось им в течение последних двух недель.

 — Хорошо, хорошо, Адольф, ты молодец, — сказал Сен-Клер своим обычным небрежно-шутливым тоном. — Позаботься о багаже, а я сейчас выйду к людям. — И с этими словами он подвел мисс Офелию к парадной гостиной, выходившей на веранду.

 Тем временем Ева птичкой порхнула мимо них в соседний маленький будуар.

 Темноглазая, с болезненным цветом лица женщина приподнялась на кушетке навстречу ей.

 — Мама! — радостно крикнула Ева и бросилась обнимать ее.

 — Осторожней, дитя мое! Довольно, не то у меня опять разболится голова, — сказала мать, томно целуя девочку.

 Вошедший следом за Евой Сен-Клер обнял жену и представил ей свою кузину. Мари с любопытством посмотрела на мисс Офелию и приветствовала ее учтиво, но столь же томно. А у дверей будуара уже толпились слуги, и впереди всех стояла почтенная пожилая мулатка, дрожавшая от радости и нетерпения.

 — Вот и няня! — крикнула Ева, с разбегу бросаясь ей на шею, и принялась целовать ее.

 Эта женщина не стала останавливать девочку, ссылаясь на головную боль; напротив, она прижимала ее к груди, смеялась и плакала от счастья. Ева перелетала из одних объятий в другие, жала протянутые ей руки, со всеми целовалась.

 — Гм! — сказала мисс Офелия. — Оказывается, здесь, на Юге, дети способны на такое, о чем я и помыслить бы не могла.

 — Что вас так удивило? — осведомился Сен-Клер.

 — Одно дело — гуманное, справедливое отношение, но целоваться...

 — ...с неграми? — подхватил он. — На это вас не хватит, не так ли?

 — Разумеется, нет! Я просто не понимаю Еву!

 Сен-Клер рассмеялся на ее слова, вышел на веранду и увидел Тома, смущенно переминавшегося с ноги на ногу под взглядом Адольфа, который, небрежно опершись о перила, с видом заправского денди4 рассматривал его в лорнет.

 — Ах ты, щенок! — воскликнул Сен-Клер и выбил лорнет из рук мулата. — Разве так обращаются с новым товарищем? И, насколько я могу судить, Дольф, это моя вещь, — добавил он, ткнув пальцем в узорчатый атласный жилет.

 — Хозяин, да ведь он весь залит вином! — Такому важному джентльмену, как вы, не подобает носить грязные жилеты. Я решил, что теперь он может перейти ко мне. Бедному негру не зазорно в нем показаться.

 Адольф вскинул голову и грациозно провел рукой по надушенным волосам.

 — Ах, вон оно что! — небрежно протянул Сен-Клер. — Ну, хорошо. Сейчас я покажу Тома хозяйке, а потом ты сведешь его на кухню. И не смей задирать перед ним нос. Он стоит двух таких щенков, как ты. Помни это.

 — Хозяин любит пошутить, — сказал Адольф со смешком. — Как приятно видеть хозяина в таком хорошем расположении духа!

 — Иди за мной, Том, — сказал Сен-Клер, кивнув ему головой.

 Том вошел в будуар. Он увидел бархатные ковры, зеркала, картины, статуи, занавеси — и приуныл. Ему даже страшно было шевельнуться посреди всего этого великолепия.

 — Вот, Мари, — сказал жене Сен-Клер, — наконец-то я смог выполнить ваш заказ на кучера. Он черен и почтенен, как похоронные дроги, и с такой же скоростью будет возить вас. Ну, откройте глаза и полюбуйтесь на него. Надеюсь, теперь вы не будете жаловаться, что я перестаю о вас думать, как только уезжаю из дому.

 Мари открыла глаза и, не поднимаясь с кушетки, осмотрела Тома с головы до ног.

 — Он, наверно, пьяница, — проговорила она.

 — Нет, мне рекомендовали его как смирного, непьющего негра.

 — Будем надеяться, что это так. Впрочем, я на многое не рассчитываю.

 — Дольф! — крикнул Сен-Клер. — Сведи Тома вниз. И не забывайся! Помни, что я тебе говорил.

 Адольф грациозными шажками засеменил по веранде, и Том, тяжело ступая, двинулся за ним.

 — Настоящий бегемот! — сказала Мари. — У меня с самого утра мигрень, а с вашим приездом в доме поднялся такой шум, что я теперь просто полумертвая.

 — Вы подвержены мигреням? — спросила мисс Офелия, возникая из глубины кресла, где она сидела в полном молчании и прикидывала мысленно стоимость обстановки будуара.

 — Да, я в этом отношении сущая мученица, — ответила та.

 — Настой из можжевельника — отменное средство от мигреней, — сказала мисс Офелия. — По крайней мере, так утверждает Августа, жена дьякона Абраама Перри, а ее совет чего-нибудь да стоит.

 — Как только у нас в саду около озера поспеет можжевельник, прикажу оборвать с него все ягоды специально для этой цели, — совершенно серьезным тоном сказал Сен-Клер, дергая за шнурок звонка. — Кузина, вы, наверное, хотите пройти к себе и отдохнуть с дороги... Адольф, — обратился он к вошедшему лакею, — пришли сюда няню.

 Почтенная мулатка, которой так обрадовалась Ева, вошла в комнату.

 — Няня, — сказал Сен-Клер, — поручаю эту леди твоим заботам. Она устала и хочет отдохнуть. Покажи мисс Офелии ее комнату и постарайся угодить ей во всем.

 И мисс Офелия вышла из будуара следом за няней.

1 Вермонт — штат на северо-востоке США.

2 Луизиана — штат в нижнем течении Миссисипи.

3 Новая Англия — район на северо-востоке США, заселявшийся выходцами из Англии и включающий шесть штатов, в том числе Вермонт.

4 Денди — франт, светский щеголь.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература