Соловьев Вл. Краткая повесть об антихристе

Начало
 
Панмонголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно.
Как бы предвестием великой
Судьбины Божией полно...
ДАМА. Откуда этот эпиграф?
Г(-н)Z. Я думаю, что это автор повести сам сочинил.
ДАМА. Ну, читайте.
Г(-н)Z. (читает):

Двадцатый век по Р.Х. был эпохою последних великих войн, междоусобий и
переворотов. Самая большая из внешних войн имела своею отдаленною причиною
возникшее еще в конце XIX века в Японии умственное движение панмонголизма.
Подражательные японцы, с удивительною быстротою и успешностью перенявши
вещественные формы европейской культуры, усвоили также и некоторые европейские
идеи низшего порядка. Узнав из газет и из исторических учебников о существовании
на Западе панэллинизма, пангерманизма, панславизма, панисламизма, они
провозгласили великую идею панмонголизма, т.е. собрание воедино, под своим
главенством, всех народов Восточной Азии с целью решительной борьбы против
чужеземцев, т.е. европейцев.
Воспользовавшись тем, что Европа была занята последнею решительною борьбою с
мусульманским миром в начале XX века, они приступили к осуществлению великого
плана - сперва занятием Кореи, а затем и Пекина, где они с помощью прогрессивной
китайской партии низвергли старую маньчжурскую династию и посадили на ее место
японскую. С этим скоро примирились и китайские консерваторы. Они поняли, что из
двух зол лучше выбрать меньшее и что свой своему поневоле брат. Государственная
самостоятельность старого Китая все равно была не в силах держаться, и неизбежно
было подчиниться или европейцам, или японцам.
Но ясно было, что владычество японцев, упраздняя внешние формы китайской
государственности, оказавшиеся притом очевидно никуда не годными, не касалось
внутренних начал национальной жизни, тогда как преобладание европейских держав,
поддерживавших ради политики христианских миссионеров, грозило глубочайшим
духовным устоям Китая. Прежняя национальная ненависть китайцев к японцам выросла
тогда, когда ни те, ни другие не знали европейцев, перед лицом которых эта
вражда двух сродных наций становилась междоусобием, теряла смысл. Европейцы были
вполне чужие, только враги, и их преобладание ничем не могло льстить племенному
самолюбию, тогда как в руках Японии китайцы видели сладкую приманку
панмонголизма, который вместе с тем оправдывал в их глазах и печальную
неизбежность внешней европеизации.
"Поймите, упрямые братья, - твердили японцы, что мы берем у западных собак их
оружие не из пристрастия к ним, а для того, чтобы бить их этим же оружием. Если
вы соединитесь с нами и примете наше практическое руководство, то мы скоро не
только изгоним белых дьяволов из нашей Азии, но завоюем и их собственные страны
и оснуем настоящее Срединное царство надо всею вселенною. Вы правы в своей
народной гордости и в своем презрении к европейцам, но вы напрасно питаете эти
чувства одними мечтаниями, а не разумною деятельностью. В ней мы вас опередили и
должны вам показывать пути общей пользы. А не то смотрите сами, что вам дала
ваша политика самоуверенности и недоверия к нам - вашим естественным друзьям и
защитникам: Россия и Англия, Германия и Франция чуть не поделили вас между собою
без остатка, и все ваши тигровые затеи показали только бессильный кончик
змеиного хвоста".
Рассудительные китайцы находили это основательным, и японская династия прочно
утвердилась. Первою ее заботою было, разумеется, создание могучей армии и флота.
Большая часть военных сил Японии была переведена в Китай, где составила кадры
новой огромной армии. Японские офицеры, говорившие по-китайски, действовали как
{2}
инструкторы гораздо успешнее отстраненных европейцев, а в бесчисленном населении
Китая с Маньчжурией, Монголией и Тибетом нашлось достаточно пригодного боевого
материала.
Уже первый богдыхан из японской династии мог сделать удачную пробу оружия
обновленной империи, вытеснив французов из Тонкина и Сиама, а англичан из Бирмы
и включивши в Срединную империю весь Индокитай. Преемник его, по матери китаец,
соединивший в себе китайскую хитрость и упругость с японской энергией,
подвижностью и предприимчивостью, мобилизует в китайском Туркестане
четырехмиллионную армию, и, в то время как Цун Лиямынь конфиденциально сообщил
русскому послу, что эта армия предназначена для завоевания Индии, богдыхан
вторгается в нашу Среднюю Азию и, поднявши здесь все население, быстро двигается
через Урал и наводняет своими полками всю Восточную и Центральную Россию, тогда
как наскоро мобилизуемые русские войска частями спешат из Польши и Литвы, Киева
и Волыни, Петербурга и Финляндии. При отсутствии предварительного плана войны и
при огромном численном перевесе неприятеля боевые достоинства русских войск
позволяют им только гибнуть с честью. Быстрота нашествия не оставляет времени
для должной концентрации, и корпуса истребляются один за другим в ожесточенных и
безнадежных боях. И монголам это достается не дешево, но они легко пополняют
свою убыль, завладевши всеми азиатскими железными дорогами, в то время как
двухсоттысячная русская армия, давно собранная у границ Маньчжурии, делает
неудачную попытку вторжения в хорошо защищенный Китай.
Оставив часть своих сил в России, чтобы мешать формированию новых войск, а также
для преследования размножившихся партизанских отрядов, богдыхан тремя армиями
переходит границы Германии. Здесь успели подготовиться, и одна из монгольских
армий разбита наголову. Но в это время во Франции берет верх партия запоздалого
реванша, и скоро в тылу у немцев оказывается миллион вражьих штыков. Попав между
молотом и наковальней, германская армия принуждена принять почетные условия
разоружения, предложенные богдыханом. Ликующие французы, братаясь с желтолицыми,
рассыпаются по Германии и скоро теряют всякое представление о военной
дисциплине. Богдыхан приказывает своим войскам перерезать ненужных более
союзников, что исполняется с китайской аккуратностью. В Париже происходит
восстание рабочих sans patrie, и столица западной культуры радостно отворяет
ворота владыке Востока.
Удовлетворив своему любопытству, богдыхан отправляется в приморскую Булонь, где
под прикрытием флота, подошедшего из Тихого океана, готовятся транспортные суда,
чтобы переправить его войска в Великобританию. Но ему нужны деньги, и англичане
откупаются миллиардом фунтов. Через год все европейские государства признают
свою вассальную зависимость от богдыхана, и, оставив в Европе достаточное
оккупационное войско, он возвращается на Восток и предпринимает морские походы в
Америку и Австралию.
Полвека длится новое монгольское иго над Европой. Со стороны внутренней эта
эпоха знаменуется повсюдным смешением и глубоким взаимопроникновением
европейских и восточных идей, повторением en grand древнего александрийского
синкретизма; а в практических областях жизни наиболее характерными становятся
три явления: широкий наплыв в Европу китайских и японских рабочих и сильное
обострение вследствие этого социально-экономического вопроса; продолжающийся со
стороны правящих классов ряд паллиативных опытов решения этого вопроса и
усиленная международная деятельность тайных общественных организаций, образующих
обширный всеевропейский заговор с целью изгнания монголов и восстановления
европейской независимости. Этот колоссальный заговор, в котором принимали
участие и местные национальные правительства, насколько это было возможно при
контроле богдыханских наместников, мастерски подготовлен и удается блестящим
образом. В назначенный срок начинается резня монгольских солдат, избиение и
изгнание азиатских рабочих. По всем местам открываются тайные кадры европейских
войск и по задолго составленному подробнейшему плану происходит всеобщая
мобилизация. Новый богдыхан, внук великого завоевателя, поспешает из Китая в
Россию, но здесь его несметные полчища наголову разбиты всеевропейскою армией.
{3}
Их рассеянные остатки возвращаются в глубь Азии, и Европа становится свободною.
Если полувековое подчинение азиатским варварам произошло вследствие разъединения
государств, думавших только о своих отдельных национальных интересах, то великое
и славное освобождение достигнуто международною организацией соединенных сил
всего европейского населения. Естественным следствием этого очевидного факта
оказывается то, что старый, традиционный строй отдельных наций повсюду теряет
значение и почти везде исчезают последние остатки старых монархических
учреждений. Европа в двадцать первом веке представляет союз более или менее
демократических государств - европейские соединенные штаты.
Успехи внешней культуры, несколько задержанные монгольским нашествием и
освободительною борьбою, снова пошли ускоренным ходом. А предметы внутреннего
сознания - вопросы о жизни и смерти, об окончательной судьбе мира и человека,
осложненные и запутанные множеством новых физиологических и психологических
исследований и открытий, - остаются по-прежнему без разрешения. Выясняется
только один важный отрицательный результат: решительное падение теоретического
материализма. Представление о Вселенной как о системе пляшущих атомов и о жизни
как результате механического накопления мельчайших изменений вещества - таким
представлением не удовлетворяется более ни один мыслящий ум. Человечество
навсегда переросло эту ступень философского младенчества. Но ясно становится, с
другой стороны, что оно также переросло и младенческую способность наивной,
безотчетной веры. Таким понятиям, как Бог, сделавший мир из ничего и т.д.,
перестают уже учить и в начальных школах. Выработан некоторый общий повышенный
уровень представлений о таких предметах, ниже которого не может опускаться
никакой догматизм. И если огромное большинство мыслящих людей остается вовсе не
верующими, то немногие верующие все по необходимости становятся и мыслящими,
исполняя предписание апостола: будьте младенцами по сердцу, но не по уму.
Был в это время между немногими верующими спиритуалистами один замечательный
человек - многие называли его сверхчеловеком, - который был одинаково далек как
от умственного, так и от сердечного младенчества. Он был еще юн, но благодаря
своей высокой гениальности к тридцати трем годам прославился как великий
мыслитель, писатель и общественный деятель. Сознавая в самом себе великую силу
духа, он был всегда убежденным спиритуалистом, и ясный ум всегда указывал ему
истину того, во что должно верить: добро, Бога, Мессию. В это он верил, но любил
он только одного себя. Он верил в Бога, но в глубине души невольно и безотчетно
предпочитал Ему себя. Он верил в Добро, но всевидящее око Вечности знало, что
этот человек преклонится перед злою силою, лишь только она подкупит его - не
обманом чувств и низких страстей и даже не высокою приманкой власти, а через
одно безмерное самолюбие.
Впрочем, это самолюбие не было ни безотчетным инстинктом, ни безумным
притязанием. Помимо исключительной гениальности, красоты и благородства
высочайшие проявления воздержания, бескорыстия и деятельной благотворительности,
казалось, достаточно оправдывали огромное самолюбие великого спиритуалиста,
аскета и филантропа. И обвинять ли его за то, что, столь обильно снабженный
дарами Божьими, он увидел в них особые знаки исключительного благоволения к нему
свыше и счел себя вторым по Боге, единственным в своем роде сыном Божиим. Одним
словом, он признал себя тем, чем в действительности был Христос. Но это сознание
своего высшего достоинства на деле определилось в нем не как его нравственная
обязанность к Богу и миру, а как его право и преимущество перед другими, и
прежде всего перед Христом.
У него не было первоначально вражды и к Иисусу. Он признавал Его мессианское
значение и достоинство, но он искренно видел в нем лишь своего величайшего
предшественника нравственный подвиг Христа и Его абсолютная единственность были
непонятны для этого омраченного самолюбием ума. Он рассуждал так: "Христос
пришел раньше меня: я являюсь вторым; но ведь то, что в порядке времени является
после, то, по существу, первее. Я прихожу последним, в конце истории, именно
потому, что я совершенный, окончательный спаситель. Тот Христос - мой предтеча.
Его призвание было - предварить и подготовить мое явление". И в этой мысли
{4}
великий человек двадцать первого века будет применять к себе все, что сказано в
Евангелии о втором пришествии, объясняя это пришествие не как возвращение того
же Христа, а как замещение предварительного Христа окончательным, т.е. им самим.
На этой стадии грядущий человек представляет еще немного характерного и
оригинального. Ведь подобным же образом смотрел на свое отношение к Христу,
например, Мухаммед, человек правдивый, которого ни в каком злом умысле нельзя
обвинить.
Самолюбивое предпочтение себя Христу будет оправдываться у этого человека еще
таким рассуждением: "Христос, проповедуя и в жизни своей проявляя нравственное
добро, был исправителем человечества, я же призван быть благодетелем этого
отчасти исправленного, отчасти неисправимого человечества. Я дам всем людям все,
что нужно. Христос, как моралист, разделял людей добром и злом, я соединю их
благами, которые одинаково нужны и добрым и злым. Я буду настоящим
представителем того Бога, который возводит солнце свое над добрыми, и злыми,
дождит на праведных и неправедных. Христос принес меч, я принесу мир. Он грозил
земле страшным последним судом. Но ведь последним судьею буду я, и суд мой будет
не судом правды только, а судом милости. Будет и правда в моем суде, но не
правда воздаятельная, а правда распределительная. Я всех различу и каждому дам
то, что ему нужно".
И вот в этом прекрасном расположении ждет он какого-нибудь ясного призыва Божия
к делу нового спасения человечества, какого-нибудь явного и поразительного
свидетельства, что он есть старший сын, возлюбленный первенец Божий. Ждет и
питает свою самость сознанием своих сверхчеловеческих добродетелей и дарований -
ведь это, как сказано, человек безупречной нравственности и необычайной
гениальности.
Ждет горделивый праведник высшей санкции, чтобы начать свое спасение
человечества, - и не дождется. Ему уж минуло тридцать лет, проходят еще три
года. И вот мелькает в его уме и до мозга костей горячею дрожью пронизывает его
мысль: "А если?.. А вдруг не я, а тот... галилеянин?.. Вдруг Он не предтеча мой,
а настоящий, первый и последний? Но ведь тогда он должен быть жив... Где же
Он?.. Вдруг Он придет ко мне... сейчас, сюда?.. Что я скажу Ему? Ведь я должен
буду склониться перед Ним, как последний глупый христианин, как русский мужик
какой-нибудь бессмысленно бормотать: Господи Сусе Христе, помилуй мя грешного, -
или,как польская баба, растянуться кжижем? Я, светлый гений, сверхчеловек. Нет,
никогда!" И тут на место прежнего разумного холодного уважения к Богу и Христу
зарождается и растет в его сердце сначала какой-то ужас, а потом жгучая и все
его существо сжимающая и стягивающая зависть и яростная, захватывающая дух
ненависть: "Я, я, а не Он! Нет Его в живых, нет и не будет. Не воскрес, не
воскрес, не воскрес! Сгнил, сгнил в гробнице, сгнил, как последняя..." И с
пенящимся ртом, судорожными прыжками выскакивает из дому, из саду и в глухую
черную ночь бежит по скалистой тропинке...
Ярость утихла и сменилась сухим и тяжелым, как эти скалы, мрачным, как эта ночь,
отчаянием. Он остановился у отвесного обрыва и услышал далеко внизу смутный шум
бегущего по камням потока. Нестерпимая тоска давила его сердце. Вдруг в нем
что-то шевельнулось. "Позвать Его, - спросить, что мне делать?" И среди темноты
ему представился кроткий и грустный образ. "Он меня жалеет... Нет, никогда! Не
воскрес, не воскрес!" И он бросился с обрыва. Но что-то упругое, как водяной
столб, удержало его в воздухе, он почувствовал сотрясение, как от электрического
удара, и какая-то сила отбросила его назад. На миг он потерял сознание и очнулся
стоящим на коленях в нескольких шагах от обрыва. Перед ним обрисовывалась
какая-то светящаяся фосфорическим туманным сиянием фигура, и из нее два глаза
нестерпимым острым блеском пронизывали его душу...
Видит он эти два пронзительных глаза и слышит не то внутри себя, не то снаружи
какой-то странный голос, глухой, точно сдавленный и вместе с тем отчетливый,
металлический и совершенно бездушный, вроде как из фонографа. И этот голос
говорит ему: "Сын мой возлюбленный, в тебе все мое благоволение. Зачем ты не
взыскал меня? Зачем почитал того, дурного, и отца его? Я бог и отец твой. А тот
{5}
нищий, распятый - мне и тебе чужой. У меня нет другого сына, кроме тебя. Ты
единственный, единородный, равный со мной. Я люблю тебя и ничего от тебя не
требую. Ты и так прекрасен, велик, могуч. Делай твое дело во имя твое, не мое. У
меня нет зависти к тебе. Я люблю тебя. Мне ничего не нужно от тебя.Тот, Кого ты
считал богом, требовал от Своего сына послушания, и послушания беспредельного -
до крестной смерти,- и Он не помог ему на кресте. Я ничего от тебя не требую, и
я помогу тебе. Ради тебя самого, ради твоего собственного достоинства и
превосходства и ради моей чистой бескорыстной любви к тебе - я помогу тебе.
Прими дух мой. Как прежде дух мой родил тебя в красоте, так теперь он рождает
тебя в силе".
И с этими словами неведомого уста сверхчеловека невольно разомкнулись, два
пронзительных глаза совсем приблизились к лицу его, и он почувствовал, как
острая ледяная струя вошла в него и наполнила все существо его. И с тем вместе
он почувствовал небывалую силу, бодрость, легкость и восторг. В тот же миг
светящийся облик и два глаза вдруг исчезли, что-то подняло сверхчеловека над
землею и разом опустило в его саду, у дверей дома.
На другой день не только посетители великого человека, но даже его слуги были
изумлены его особенным, каким-то вдохновенным видом. Но они были бы еще более
поражены, если бы могли видеть, с какою сверхъестественною быстротою и легкостью
писал он, запершись в своем кабинете, свое знаменитое сочинение под заглавием:
"Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию".
Прежние книги и общественные действия сверхчеловека встречали строгих критиков,
хотя это были большей частью люди особенно религиозные и потому лишенные всякого
авторитета, - ведь я о времени пришествия антихриста говорю, - так что не многие
их слушали, когда они указывали во всем, что писал и говорил "грядущий человек",
признаки совершенно исключительного, напряженного самолюбия и самомнения при
отсутствии истинной простоты, прямоты и сердечности.
Но своим новым сочинением он привлечет к себе даже некоторых из своих прежних
критиков и противников. Эта книга, написанная после приключения на обрыве,
покажет в нем небывалую прежде силу гения. Это будет что-то всеобъемлющее и
примиряющее все противоречия. Здесь соединятся благородная почтительность к
древним преданиям и символам с широким и смелым радикализмом
общественно-политических требований и указаний, неограниченная свобода мысли с
глубочайшим пониманием всего мистического, безусловный индивидуализм с горячею
преданностью общему благу, самый возвышенный идеализм руководящих начал с полною
определенностью и жизненностью практических решений. И все это будет соединено и
связано с таким гениальным художеством, что всякому одностороннему мыслителю или
деятелю легко будет видеть и принять целое лишь под своим частным наличным углом
зрения, ничем не жертвуя для самой истины, не возвышаясь для нее действительно
над своим я, нисколько не отказываясь на деле от своей односторонности, ни в чем
не исправляя ошибочности своих взглядов и стремлений, ничем не восполняя их
недостаточность.
Эта удивительная книга сейчас будет переведена на языки всех образованных и
некоторых необразованных наций. Тысячи газет во всех частях света будут целый
год наполняться издательскими рекламами и восторгами критиков. Дешевые издания с
портретами автора будут расходиться в миллионах экземпляров, и весь культурный
мир - а в то время это будет почти значить то же, что весь земной шар, -
наполнится славою несравненного, великого, единственного! Никто не будет
возражать на эту книгу, она покажется каждому откровением всецелой правды. Всему
прошедшему будет воздана в ней такая полная справедливость, все текущее оценено
так беспристрастно и всесторонне и лучшее будущее так наглядно и осязательно
придвинуто к настоящему, что всякий скажет: "Вот оно, то самое, что нам нужно;
вот идеал, который не есть утопия, вот замысел, который не есть химера". И
чудный писатель не только увлечет всех, но он будет всякому приятен, так что
исполнится слово Христово:
"Я пришел во имя Отца, и не принимаете меня, придет другой во имя свое, - того
примете". Ведь для того, чтобы быть принятым, надо быть приятным.
{6}
Правда, некоторые благочестивые люди, горячо восхваляя эту книгу, станут
задавать только вопрос, почему в ней ни разу не упомянуто о Христе, но другие
христиане возразят: "И слава Богу! - довольно уже в прошлые века все священное
было затаскано всякими непризванными ревнителями, и теперь глубоко-религиозный
писатель должен быть очень осторожен. И раз содержание книги проникнуто
истинно-христианским духом деятельной любви и всеобъемлющего благоволения, то
что же вам еще?" И с этим все согласятся.
Вскоре после появления "Открытого пути", который сделал своего автора самым
популярным изо всех людей, когда-либо появлявшихся на свете, должно было
происходить в Берлине международное учредительное собрание союза европейских
государств. Союз этот, установленный после ряда внешних и внутренних войн,
связанных с освобождением от монгольского ига и значительно изменивших карту
Европы, подвергался опасности от столкновений теперь уже не между нациями, а
между политическими и социальными партиями. Заправилы общей европейской
политики, принадлежавшие к могущественному братству франкмасонов, чувствовали
недостаток общей исполнительной власти. Достигнутое с таким трудом европейское
единство каждую минуту готово было опять распасться. В союзном совете или
всемирной управе (Comite permanent universel) не было единодушия, так как не все
места удалось занять настоящими, посвященными в дело масонами. Независимые члены
управы вступали между собою в сепаратные соглашения, и дело грозило новою
войною.
Тогда "посвященные" решили учредить единоличную исполнительную власть с
достаточными полномочиями. Главным кандидатом был негласный член ордена -
"грядущий человек". Он был единственным лицом с великою всемирною знаменитостью.
Будучи по профессии ученым артиллеристом, а по состоянию крупным капиталистом,
он повсюду имел дружеские связи с финансовыми и военными кругами. Против него в
другое, менее просвещенное время говорило бы то обстоятельство, что
происхождение его было покрыто глубоким мраком неизвестности. Мать его, особа
снисходительного поведения, была отлично известна обоим земным полушариям, но
слишком много разных лиц имели одинаковый повод считаться его отцами. Эти
обстоятельства, конечно, не могли иметь никакого значения для века столь
передового, что ему даже пришлось быть последним. Грядущий человек был выбран
почти единогласно в пожизненные президенты европейских соединенных штатов; когда
же он явился на трибуне во всем блеске своей сверхчеловеческой юной красоты и
силы и с вдохновенным красноречием изложил свою универсальную программу,
увлеченное и очарованное собрание в порыве энтузиазма без голосования решило
воздать ему высшую почесть избранием в римские императоры.
Конгресс закрылся среди всеобщего ликования, и великий избранник издал манифест,
начинавшийся так: "Народы земли! Мир мой даю вам!" - и кончавшийся такими
словами: "Народы земли! Свершились обетования! Вечный вселенский мир обеспечен.
Всякая попытка его нарушить сейчас же встретит неодолимое противодействие. Ибо
отныне есть на земле одна срединная власть, которая сильнее всех прочих властей
и порознь, и вместе взятых. Эта ничем не одолимая, все превозмогающая власть
принадлежит мне, полномочному избраннику Европы, императору всех ее сил.
Международное право имеет, наконец, недостававшую ему доселе санкцию. И отныне
никакая держава не осмелится сказать: война, когда я говорю: мир. Народы земли -
мир вам!"
Этот манифест произвел желанное действие. Повсюду вне Европы, особенно в
Америке, образовались сильные империалистские партии, которые заставили свои
государства на разных уровнях присоединиться к европейским соединенным штатам
под верховною властью римского императора. Оставались еще независимые племена и
державцы кое-где в Азии и Африке. Император с небольшою, но отборною армией из
русских, немецких, польских, венгерских и турецких полков совершает военную
прогулку от Восточной Азии до Марокко и без большого кровопролития подчиняет
всех непокорных. Во всех странах двух частей света он ставит своих наместников
из европейски образованных и преданных ему туземных вельмож. Во всех языческих
странах пораженное и очарованное население провозглашает его верховным богом. В
{7}
один год основывается всемирная монархия в собственном и точном смысле. Ростки
войны вырваны с корнем. Всеобщая лига мира сошлась в последний раз и,
провозгласив восторженный панегирик великому миротворцу, закрыла себя за
ненадобностью.
В новый год своего властвования римский и всемирный император издает новый
манифест: "Народы земли! Я обещал вам мир, и я дал вам его. Но мир красен только
благоденствием. Кому при мире грозят бедствия нищеты, тому и мир не радость.
Придите же ко мне теперь все голодные и холодные, чтобы я насытил и согрел вас".
И затем он объявляет простую и всеобъемлющую социальную реформу, уже намеченную
в его сочинении и там уже пленявшую все благородные и трезвые умы. Теперь
благодаря сосредоточению в его руках всемирных финансовых и колоссальных
поземельных имуществ он мог осуществить эту реформу по желанию бедных и без
ощутительной обиды для богатых. Всякий стал получать по своим способностям, и
всякая способность - по своим трудам и заслугам.
Новый владыка земли был прежде всего сердобольным филантропом, и не только
филантропом, но и филозоем. Сам он был вегетарианцем, он запретил вивисекцию и
учредил строгий надзор за бойнями; общества покровительства животных всячески
поощрялись им. Важнее этих подробностей было прочное установление во всем
человечестве самого основного равенства - равенства всеобщей сытости. Это
совершилось во второй год его царствования. Социально-экономический вопрос был
окончательно решен. Но если сытость есть первый интерес для голодных, то сытым
хочется чего-нибудь другого.
Даже сытые животные хотят обыкновенно не только спать, но и играть. Тем более
человечество, которое всегда post panem требовало circenses.
Император-сверхчеловек поймет, что нужно его толпе. В это время с Дальнего
Востока прибудет к нему в Рим великий чудодей, окутанный в густое облако
странных былей и диких сказок. По слухам, распространенным среди необуддистов,
он будет происхождения божественного: от солнечного бога Сурьи и какой-то речной
нимфы.
Этот чудодей по имени Аполлоний, человек несомненно гениальный, полуазиат и
полуевропеец, католический епископ in partibus infidelium, удивительным образом
соединит в себе обладание последними выводами и техническими приложениями
западной науки со знанием и умением пользоваться всем тем, что есть
действительно солидного и значительного в традиционной мистике Востока.
Результаты такого сочетания будут поразительны. Аполлоний дойдет, между прочим,
до полунаучного, полумагического искусства притягивать и направлять по своей
воле атмосферическое электричество, и в народе будут говорить, что он сводит
огонь с небес. Впрочем, поражая воображение толпы разными неслыханными
диковинками, он не будет до времени злоупотреблять своим могуществом для
каких-нибудь особенных целей.
Так вот этот человек придет к великому императору, поклонится ему как истинному
сыну Божию, объявит, что в тайных книгах Востока он нашел прямые предсказания о
нем, императоре, как о последнем спасителе и судии Вселенной, и предложит ему на
службу себя и все свое искусство. Очарованный им император примет его как дар
свыше и, украсив его пышными титулами, не будет уже более с ним разлучаться. И
вот народы земли, облагодетельствованные своим владыкой, кроме всеобщего мира,
кроме всеобщей сытости получат еще возможность постоянного наслаждения самыми
разнообразными и неожиданными чудесами и знамениями. Кончался третий год
царствования сверхчеловека.

Окончание
 
После благополучного решения политического и социального вопроса поднялся вопрос
религиозный. Его возбудил сам император, и прежде всего по отношению к
христианству. В это время христианство находилось в таком положении. При очень
значительном численном уменьшении своего состава - на всем земном шаре
оставалось не более сорока пяти миллионов христиан - оно нравственно подобралось
{8}
и подтянулось и выигрывало в качестве, что теряло в количестве. Людей, не
соединенных с христианством никаким духовным интересом, более уже не числилось
между христианами. Различные вероисповедания довольно равномерно уменьшились в
своем составе, так что между ними сохранялось приблизительно прежнее числовое
отношение; что же касается до взаимных чувств, то хотя вражда не заменилась
полным примирением, но значительно смягчилась и противоположения потеряли свою
прежнюю остроту.
Папство уже давно было изгнано из Рима и после многих скитаний нашло приют в
Петербурге под условием воздерживаться от пропаганды здесь и внутри страны. В
России оно значительно опростилось. Не изменяя существенно необходимого состава
своих коллегий и официй, оно должно было одухотворить характер их деятельности,
а также сократить до минимальных размеров свой пышный ритуал и церемониал.
Многие странные и соблазнительные обычаи, хотя формально не отмененные, сами
собою вышли из употребления. Во всех прочих странах, особенно в Северной
Америке, католическая иерархия еще имела много представителей с твердою волей,
неутомимою энергией и независимым положением, еще сильнее прежнего стянувших
единство католической церкви и сохранявших за нею ее международное
космополитическое значение.
Что касается до протестантства, во главе которого продолжала стоять Германия,
особенно после воссоединения значительной части англиканской церкви с
католической, то оно очистилось от своих крайних отрицательных тенденций,
сторонники которых открыто перешли к религиозному индифферентизму и неверию. В
евангелической церкви остались лишь искренно верующие, во главе которых стояли
люди, соединявшие обширную ученость с глубокою религиозностью и с все более
усиливавшимся стремлением возродить в себе живой образ древнего подлинного
христианства.
Русское православие после того, как политические события изменили официальное
положение церкви, хотя потеряло многие миллионы своих мнимых, номинальных
членов, зато испытало радость соединения с лучшею частью староверов и даже
многих сектантов положительно-религиозного направления. Эта обновленная церковь,
не возрастая числом, стала расти в силе духа, которую она особенно показала в
своей внутренней борьбе с размножившимися в народе и обществе крайними сектами,
не чуждыми демонического и сатанического элемента.
В первые два года нового царствования все христиане, напуганные и утомленные
рядом предшествовавших революций и войн, относились к новому повелителю и его
мирным реформам частью с благосклонным выжиданием, частью с решительным
сочуствием и даже с горячим восторгом. Но на третий год, с появлением великого
мага, у многих православных, католиков и евангеликов стали возникать серьезные
опасения и антипатии. Евангельские и апостольские тексты, говорившие о князе
века сего и об антихристе, стали читаться внимательнее и оживленно
комментироваться. По некоторым признакам, император догадался о собирающейся
грозе и решил скорее выяснить дело.
В начале четвертого года царствования он издает манифест ко всем своим верным
христианам без различия исповедания, приглашая их избрать или назначить
полномочных представителей на вселенский собор под его председательством.
Резиденция в это время была перенесена из Рима в Иерусалим. Палестина тогда была
автономною областью, населенною и управляемою преимущественно евреями. Иерусалим
был вольным, а тут сделался имперским городом. Христианские святыни остались
неприкосновенными, но на всей обширной платформе Харам-эш-Шерифа, от
Биркет-Исраин и теперешней казармы, с одной стороны, и до мечети Эль-Акса и
"соломоновых конюшен" - с другой, было воздвигнуто одно огромное здание,
вмещавшее в себе кроме двух старых небольших мечетей обширный "имперский" храм
для единения всех культов и два роскошных имперских дворца, с библиотеками,
музеями и особыми помещениями для магических опытов и упражнений. В этом
полухраме-полудворце четырнадцатого сентября должен был открыться вселенский
собор. Так как евангелическое исповедание не имеет в собственном смысле
священства, то католические и православные иерархи, согласно желанию императора,
{9}
чтобы придать некоторую однородность представительству всех частей христианства,
решили допустить к участию на соборе некоторое число своих мирян, известных
благочестием и преданностью церковным интересам; а раз были допущены миряне, то
нельзя было исключить низшего духовенства, черного и белого. Таким образом,
общее число членов собора превышало три тысячи, а около полумиллиона
христианских паломников наводнили Иерусалим и всю Палестину.
Между членами собора особенно выделялись трое. Во-первых, папа Петр II, по праву
стоявший во главе католической части собора. Его предшественник умер по пути на
собор, и в Дамаске составился конклав, единогласно избравший кардинала Симоне
Барионини, принявшего имя Петра. Происхождения он был простонародного, из
Неаполитанской области, и стал известен как проповедник кармелитского ордена,
оказавший большие заслуги в борьбе с одною усилившеюся в Петербурге и его
окрестностях сатаническою сектой, совращающею не только православных, но и
католиков. Сделанный архиепископом могилевским, а потом и кардиналом, он заранее
был намечен для тиары. Это был человек лет пятидесяти, среднего роста и плотного
сложения, с красным лицом, горбатым носом и густыми бровями. Он был человек
горячий и стремительный, говорил с жаром и с размашистыми жестами и более
увлекал, чем убеждал слушателей. К всемирному повелителю новый папа выказывал
недоверие и нерасположение, особенно после того, как покойный папа, отправляясь
на собор, уступил настояниям императора и назначил кардиналом имперского
канцлера и великого всемирного мага, экзотического епископа Аполлония, которого
Петр считал сомнительным католиком и несомненным обманщиком.
Действительным, хотя неофициальным, вождем православных был старец Иоанн, весьма
известный среди русского народа. Хотя он официально числился епископом "на
покое", но не жил ни в каком монастыре, а постоянно странствовал во всех
направлениях. Про него ходили разные легенды. Некоторые уверяли, что это воскрес
Федор Кузьмич, т.е. император Александр Первый, родившийся около трех веков до
того. Другие шли дальше и утверждали, что это настоящий старец Иоанн, т.е.
апостол Иоанн Богослов, никогда не умиравший и открыто явившийся в последние
времена. Сам он ничего не говорил о своем происхождении и о своей молодости.
Теперь это был очень древний, но бодрый старик, с желтеющею и даже зеленеющею
белизною кудрей и бороды, высокого роста и худой в теле, но с полными и слегка
розоватыми щеками, живыми блестящими глазами и умилительно добрым выражением
лица и речи; одет он был всегда в белую рясу и мантию.
Во главе евангелических членов собора стал ученейший немецкий теолог, профессор
Эрнст Паули. Это был невысокого роста сухой старичок, с огромным лбом, острым
носом и гладко выбритым подбородком. Глаза его отличались каким-то особым
свирепо-добродушным взглядом. Он ежеминутно потирал руки, качал головой, страшно
сдвигал брови и оттопыривал губы; при этом, сверкая глазами, он угрюмо
произносил отрывистые звуки: so! nun! ja! so also! Он был одет торжественно - в
белом галстуке и длинном пасторском сюртуке с какими-то орденскими знаками.
Открытие собора было внушительно. Две трети огромного храма, посвященного
"единству всех культов", были уставлены скамьями и другими сиденьями для членов
собора, одна треть была занята высокою эстрадой, где кроме императорского трона
и другого, пониже, для великого мага, - он же кардинал, имперский канцлер, -
были ряды кресел сзади для министров, придворных и статс-секретарей, а сбоку -
более длинные ряды кресел, назначение которых было неизвестно. На хорах были
оркестры музыки, а на соседней площади выстроились два гвардейских полка и
батарея для торжественных залпов. Члены собора уже отслужили свои богослужения в
разных церквах, и открытие собора должно было быть вполне светским. Когда вошел
император с великим магом и свитою и оркестр заиграл "марш единого
человечества", служивший имперским международным гимном, все члены собора встали
и, махая шляпами, трижды громко прокричали: "Viva t! Ура! Hoch!"
Император, ставши около трона и с величественною благосклонностью протянувши
руку, произнес звучным и приятным голосом: "Христиане всех толков! Возлюбленные
мои подданные и братья! От начала моего царствования, которое Вышний благословил
такими чудными и славными делами, я ни разу не имел повода быть вами
{10}
недовольным; вы всегда исполняли свой долг по вере и совести. Но мне этого мало.
Моя искренная любовь к вам, братья возлюбленные, жаждет взаимности. Я хочу,
чтобы не по чувству долга, а по чувству сердечной любви вы признали меня вашим
истинным вождем во всяком деле, предпринимаемом для блага человечества. И вот
кроме того, что я делаю для всех, я хотел бы оказать вам особые милости.
Христиане, чем мог бы я вас осчастливить? Что дать вам не как моим подданным, а
как единоверцам, братьям моим? Христиане! Скажите мне, что для вас всего дороже
в христианстве, чтоб я мог в эту сторону направить свои усилия?"
Он остановился и ждал. По храму носился глухой гул. Члены собора перешептывались
между собою. Папа Петр, горячо жестикулируя, толковал что-то своим окружающим.
Профессор Паули качал головой и ожесточенно чмокал губами. Старец Иоанн,
наклонившись над восточным епископом и капуцином, что-то тихо внушал им.
Прождавши несколько минут, император обратился к собору тем же ласковым тоном,
но в котором звучала едва уловимая нотка иронии. "Любезные христиане, - сказал
он. - Я понимаю, как труден для вас один прямой ответ. Я хочу помочь вам и в
этом. Вы, к несчастью, с таких незапамятных времен распались на разные толки и
партии, что, может быть, у вас и нет одного общего предмета влечения. Но если вы
не можете согласиться между собою, то я надеюсь согласить все ваши партии тем,
что окажу им всем одинакую любовь и одинакую готовность удовлетворить истинному
стремлению каждой. Любезные христиане! Я знаю, что для многих и не последних из
вас всего дороже в христианстве тот духовный авторитет, который оно дает своим
законным представителям, - не для их собственной выгоды, конечно, а для общего
блага, так как на этом авторитете зиждется правильный духовный порядок и
нравственная дисциплина, необходимая для всех. Любезные братья-католики! О, как
я понимаю ваш взгляд, и как бы я хотел опереть свою державу на авторитет вашего
духовного главы! Чтобы вы не думали, что это лесть и пустые слова, торжественно
объявляем согласно нашей самодержавной воле: верховный епископ всех католиков,
папа римский, восстановляется отныне на престоле своем в Риме со всеми прежними
правами и преимуществами этого звания и кафедры, когда-либо данными от наших
предшественников, начиная с императора Константина Великого. А от вас,
братья-католики, я хочу за это лишь внутреннего сердечного признания меня вашим
единственным заступником и покровителем. Кто здесь по совести и чувству признает
меня таким, пусть идет сюда ко мне". И он указал пустые места на эстраде.
И с радостными восклицаниями: "Gratias agimus! Domine! Salvum fac magnum
imperatorem" - почти все князья католической церкви, кардиналы и епископы,
большая часть верующих мирян и более половины монахов взошли на эстраду и после
низких поклонов по направлению к императору заняли свои кресла. Но внизу,
посредине собора, прямой и неподвижный, как мраморная статуя, сидел на своем
месте папа Петр Второй. Все, что его окружало, было на эстраде. Но оставшаяся
внизу поредевшая толпа монахов и мирян сдвинулась к нему и сомкнулась тесным
кольцом, и оттуда слышался сдержанный шепот: "Non praevalebunt, non praevalebunt
portae imferni".
Взглянув с удивлением на неподвижного папу, император снова возвысил голос:
"Любезные братья! Знаю я, что между вами есть и такие, для которых всего дороже
в христианстве его священное предание, старые символы, старые песни и молитвы,
иконы и чин богослужения. И в самом деле, что может быть дороже этого для
религиозной души? Знайте же, возлюбленные, что сегодня подписан мною устав и
назначены богатые средства всемирному музею христианской археологии в славном
нашем имперском городе Константинополе, с целью собирания, изучения и хранения
всяких памятников церковной древности, преимущественно восточной, а вас я прошу
завтра же избрать из среды своей комиссию для обсуждения со мною тех мер,
которые должны быть приняты с целью возможного приближения современного быта,
нравов и обычаев к преданию и установлениям святой православной церкви! Братья
православные! Кому по сердцу эта моя воля, кто по сердечному чувству может
назвать меня своим истинным вождем и владыкою, пусть взойдет сюда".
И большая часть иерархов Востока и Севера, половина бывших староверов и более
половины православных священников, монахов и мирян с радостными криками взошли
{11}
на эстраду, косясь на горделиво восседавших там католиков. Но старец Иоанн не
двигался и громко вздыхал. И когда толпа вокруг него сильно поредела, он оставил
свою скамью и пересел ближе к папе Петру и его кружку. За ним последовали и
прочие православные, не пошедшие на эстраду.
Опять заговорил император: "Известны мне, любезные христиане, и такие между
вами, что всего более дорожат в христианстве личною уверенностью в истине и
свободным исследованием Писания. Как я смотрю на это - нет надобности
распространяться. Вы знаете, может быть, что еще в ранней юности я написал
большое сочинение по библейской критике, произведшее в то время некоторый шум и
положившее начало моей известности. И вот, вероятно, в память этого здесь на
этих днях присылает мне просьбу Тюбингенский университет принять от него
почетный диплом доктора теологии. Я велел отвечать, что с удовольствием и
благодарностью принимаю. А сегодня вместе с тем музеем христианской археологии
подписал я учреждение всемирного института для свободного исследования
Священного Писания со всевозможных сторон и во всевозможных направлениях и для
изучения всех вспомогательных наук, с полутора миллионами марок годового
бюджета. Кому из вас по сердцу такое мое душевное расположение и кто может по
чистому чувству признать меня своим державным вождем, прошу сюда к новому
доктору теологии". И прекрасные уста великого человека слегка передернуло
какой-то странной усмешкой.
Больше половины ученых-теологов двинулось к эстраде, хотя с некоторым
замедлением и колебанием. Все озирались на профессора Паули, который будто
прирос к своему сиденью. Он низко опустил голову, согнулся и съежился. Взошедшие
на эстраду ученые-теологи конфузились, а один вдруг махнул рукой и, соскочив
прямо вниз мимо лестницы, прихрамывая, побежал к профессору Паули и оставшемуся
при нем меньшинству. Тот поднял голову и, вставши с каким-то неопределенным
движением, пошел мимо опустевших скамей, сопровождаемый устоявшими единоверцами,
и подсел с ними ближе к старцу Иоанну и папе Петру с их кружками.
Значительное большинство собора, и в том числе почти вся иерархия Востока и
Запада, находилось на эстраде. Внизу оставались только три сблизившиеся между
собой кучки людей, жавшихся около старца Иоанна, папы Петра и профессора Паули.
Грустным тоном обратился к ним император: "Что еще могу я сделать для вас?
Странные люди! Чего вы от меня хотите? Я не знаю. Скажите же мне сами, вы,
христиане, покинутые большинством своих братьев и вождей, осужденные народным
чувством: что всего дороже для вас в христианстве?"
Тут, как белая свеча, поднялся старец Иоанн и кротко отвечал: "Великий государь!
Всего дороже для нас в христианстве сам Христос, - Он Сам, а от Него все, ибо мы
знаем, что в Нем обитает вся полнота Божества телесно. Но и от тебя, государь,
мы готовы принять всякое благо, если только в щедрой руке твоей опознаем святую
руку Христову. И на вопрос твой: что можешь сделать для нас, - вот наш прямой
ответ: исповедуй здесь теперь перед нами Иисуса Христа Сына Божия, во плоти
пришедшего, воскресшего и паки грядущего, - исповедуй Его, и мы с любовью примем
тебя как истинного предтечу Его второго славного пришествия".
Он замолчал и уставился взором в лицо императора. С тем делалось что-то
недоброе. Внутри его поднялась такая же адская буря, как та, что он испытал в ту
роковую ночь. Он совершенно потерял внутреннее равновесие, и все его мысли
сосредоточились на том, чтобы не лишиться и наружного самообладания и не выдать
себя прежде времени. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы не броситься с диким
воплем на говорившего и не начать грызть его зубами. Вдруг он услышал знакомый
нездешний голос: "Молчи и ничего не бойся". Он молчал. Только помертвевшее и
потемневшее лицо его все перекосилось, и из глаз вылетали искры.
Между тем во время речи старца Иоанна великий маг, который сидел весь закутанный
в свою необъятную трехцветную мантию, скрывавшую кардинальский пурпур, как будто
производил под нею какие-то манипуляции, глаза его сосредоточенно сверкали и
губы шевелились. В открытые окна храма было видно, что нашла огромная черная
туча, и скоро все потемнело. Старец Иоанн не сводил изумленных и испуганных глаз
с лица безмолвного императора, и вдруг он в ужасе отпрянул и, обернувшись назад,
{12}
сдавленным голосом крикнул: "Детушки, антихрист!" В это время вместе с
оглушительным ударом грома в храме вспыхнула огромная круглая молния и покрыла
собой старца. Все замерло на мгновение, и, когда оглушенные христиане пришли в
себя, старец Иоанн лежал мертвый.
Император, бледный, но спокойный, обратился к собранию: "Вы видели суд Божий. Я
не хотел ничьей смерти, но мой Отец небесный мстит за своего возлюбленного сына.
Дело решено. Кто будет спорить с Всевышним? Секретари! Запишите: вселенский
собор всех христиан, после того как огонь с небес поразил безумного противника
божественного величества, единогласно признал державного императора Рима и всей
Вселенной своим верховным вождем и владыкой".
Вдруг одно громкое и отчетливое слово пронеслось по храму: "Contradicitur". Папа
Петр Второй встал и с побагровевшим лицом, весь трясясь от гнева, поднял свой
посох по направлению к императору. "Наш единый Владыка - Иисус Христос, Сын Бога
живого. А ты кто - ты слышал. Вон от нас, Каин-братоубийца! Вон, сосуд
диавольский! Властию Христовой я, служитель служителей Божиих, навек извергаю
тебя, гнусного пса, из ограды Божией и предаю отцу твоему, Сатане! Анафема,
анафема, анафема!" Пока он говорил, великий маг беспокойно двигался под своею
мантиею, и громче последней анафемы загремел гром, и последний папа пал
бездыханным.
"Так от руки отца моего погибнут все враги мои", - сказал император. "Pereant,
pereant!" - закричали дрожащие князья церкви. Он повернулся и медленно вышел,
опираясь на плечо великого мага и сопровождаемый всею своею толпою, в двери за
эстрадою. В храме остались два мертвеца и тесный круг полуживых от страха
христиан.
Единственный, кто не растерялся, был профессор Паули. Общий ужас как будто
возбудил в нем все силы духа. Он и наружно переменился - принял величавый и
вдохновенный вид. Решительными шагами взошел он на эстраду и, сев на одно из
опустевших статс-секретарских мест, взял лист бумаги и стал на нем что-то
писать. Кончивши, он встал и громогласно прочел:
"Во славу единого Спасителя нашего Иисуса Христа. Вселенский собор Божиих
церквей, собравшийся в Иерусалиме после того, как блаженнейший брат наш Иоанн,
предстоятель восточного христианства, обличил великого обманщика и врага Божия в
том, что он есть подлинный антихрист, предсказанный в слове Божием, а
блаженнейший отец наш Петр, предстоятель западного христианства, законно и
правильно предал его бессрочному отлучению от церкви Божией, ныне перед телами
сих двух, убиенных за правду, свидетелей Христовых постановляет: прекратить
всякое общение с отлученным и с мерзким сборищем его и, удалившись в пустыню,
ожидать неминуемого пришествия истинного Владыки нашего Иисуса Христа".
Одушевление овладело толпой, и раздались громкие голоса: "Adveniat! Adveniat
cito! Komm, Herr Jesu, komm! Гряди, Господи Иисусе!"
Профессор Паули приписал и прочел: "Приняв единогласно сей первый и последний
акт последнего вселенского собора, подписываем свои имена", - и он сделал
пригласительный знак собранию. Все поспешно всходили на возвышение и
подписывались. В конце крупным готическим шрифтом подписался: "Duorum
defunctorum testium locum tenens Ernst Pauli".
"Теперь идем с нашим кивотом последнего завета!" - сказал он, указывая на двух
покойников. Тела были подняты на носилках. Медленно, с пением латинских,
немецких и церковнославянских гимнов, направились христиане к выходу из
Харам-эш-Шерифа. Здесь шествие было остановлено посланным от императора
статс-секретарем в сопровождении офицера со взводом гвардии. Солдаты
остановились у входа, а статс-секретарь с возвышения прочел:
"Повеление божественного величества: для вразумления христианского народа и
ограждения его от злонамеренных людей, производящих смуты и соблазны, признали
мы за благо трупы двух возмутителей, убитых небесным огнем, выставить публично
на улице Христиан (Харет-эн-Насара), у входа в главный храм этой религии,
именуемый Гробом Господним, а также Воскресения, чтобы все могли убедиться в их
действительной смерти. Упорствующие же их единомышленники, злобно отвергающие
{13}
все наши благодеяния и бездумно закрывающие глаза на явные знамения самого
божества, освобождаются нашим милосердием и предстательством нашим перед отцом
небесным от заслуженной ими смерти через огонь с небес и оставляются на полной
своей воле с единственным запрещением, ради общего блага, обитать в городах и
других населенных местах, дабы не смущали и не соблазняли они невинных и
простодушных людей своими злобными вымыслами". Когда он кончил, восемь солдат по
знаку офицера подошли к носилкам с телами.
"Да свершится написанное", - сказал профессор Паули, и христиане, державшие
носилки, безмолвно передали их солдатам, которые удалились через северо-западные
ворота, а христиане, выйдя через северо-восточные, поспешно направились из
города мимо Масличной горы в Иерихон по дороге, которую предварительно жандармы
и два кавалерийские полка очистили от народной толпы. На пустынных холмах у
Иерихона решено было ждать несколько дней.
На следующее утро из Иерусалима прибыли знакомые христианские паломники и
рассказали, что происходило в Сионе. После придворного обеда все члены собора
были приглашены в огромную тронную палату (около предполагаемого места
Соломонова престола), и император, обращаясь к представителям католической
иерархии, заявил им, что благо церкви, очевидно, требует от них немедленного
избрания достойного преемника апостола Петра, что по обстоятельствам времени
избрание должно быть суммарно, что присутствие его, императора, как вождя и
представителя всего христианского мира с избытком восполнит ритуальные пропуски
и что он от имени всех христиан предлагает Священной Коллегии избрать его
возлюбленного друга и брата Аполлония, дабы их тесная связь сделала прочным и
неразрывным единение церкви и государства для общего их блага. Священная
Коллегия удалилась в особую комнату для конклава и через полтора часа
возвратилась с новым папой Аполлонием.
А между тем как происходили выборы, император кротко, мудро и красноречиво
убеждал православных и евангелических представителей, ввиду новой великой эры
христианской истории, покончить старые распри, ручаясь своим словом, что
Аполлоний сумеет навсегда упразднить все исторические злоупотребления папской
власти. Убежденные этою речью, представители православия и протестантства
составили акт соединения церквей, и, когда Аполлоний с кардиналами показался в
палате при радостных кликах всего собрания, греческий архиерей и евангелический
пастор поднесли ему свою бумагу. "Accipio et approbo et laetificatur cor meum",
- сказал Аполлоний, подписывая документ. "Я такой же истинный православный и
истинный евангелист, каков я истинный католик", - прибавил он и дружелюбно
облобызался с греком и немцем. Затем он подошел к императору, который его обнял
и долго держал в своих объятиях.
В это время какие-то светящиеся точки стали носиться во дворце и во храме по
всем направлениям, они росли и превращались в светлые формы странных существ,
невиданные на земле цветы посыпались сверху, наполняя воздух неведомым ароматом.
Сверху раздались восхитительные, прямо в душу идущие и хватающие за сердце звуки
неслыханных дотоле музыкальных инструментов, и ангельские голоса незримых певцов
славили новых владык неба и земли. Между тем раздался страшный подземный гул в
северо-западном углу Срединного дворца под куббет-эль-аруах, т.е. куполом душ,
где по мусульманским преданиям, вход в преисподнюю. Когда собрание по
приглашению императора двинулось в ту сторону, все ясно услышали бесчисленные
голоса, тонкие и пронзительные,- не то детские, не то дьявольские, -
восклицавшие: "Пришла пора, пустите нас, спасители, спасители!" Но когда
Аполлоний, припавши к скале, трижды прокричал что-то вниз на неизвестном языке,
голоса умолкли, и подземный гул прекратился.
Между тем необъятная толпа народа со всех сторон окружила Харам-эш-Шериф. При
наступлении ночи император, вместе с новым папой, вышел на восточное крыльцо,
подняв "бурю восторгов". Он приветливо кланялся во все стороны, тогда как
Аполлоний,из подносимых ему кардиналами-дьяконами больших корзин, непрерывно
брал и бросал по воздуху загоравшиеся от прикосновения его руки великолепные
римские свечи, ракеты и огненные фонтаны, то фосфорически-жемчужные, то
{14}
ярко-радужные, и все это, достигая земли, превращалось в бесчисленные
разноцветные листы с полными и безусловными индульгенциями на все грехи
прошедшие, настоящие и будущие. Народное ликование перешло всякие пределы.
Правда, некоторые утверждали, что видели своими глазами, как индульгенции
превращались в преотвратительных жаб и змей. Тем не менее огромное большинство
было в восторге, и народные празднества продолжались еще несколько дней, причем
новый папа-чудотворец дошел до вещей столь диковинных и невероятных, что
передавать их было бы совершенно бесполезно.
Тем временем у пустынных высот Иерихона христиане предавались посту и молитве.
Вечером четвертого дня, когда стемнело, профессор Паули с девятью товарищами на
ослах и с телегой пробрались в Иерусалим и, боковыми улицами мимо
Харам-эш-Шерифа, выехали на Харет-эн-Насара и подошли к входу в храм
Воскресения, где на мостовой лежали тела папы Петра и старца Иоанна. На улице в
этот час было безлюдно, весь город ушел к Харам-эш-Шерифу. Караульные солдаты
спали глубоким сном. Пришедшие за телами нашли, что они совсем не тронуты
тлением и даже не закоченели и не отяжелели. Подняв их на носилки и закрыв
принесенными плащами, они теми же обходными дорогами вернулись к своим, но, лишь
только они опустили носилки на землю, дух жизни вошел в умерших. Они
зашевелились, стараясь сбросить с себя окутывавшие их плащи. Все с радостными
криками стали им помогать, и скоро оба ожившие встали на ноги целыми и
невредимыми.
И заговорил оживший старец Иоанн: "Ну вот, детушки, мы и не расстались. И вот
что я скажу вам теперь: пора исполнить последнюю молитву Христову об учениках
Его, чтобы они были едино, как Он сам с Отцом - едино. Так для этого единства
Христова почтим, детушки, возлюбленного брата нашего Петра. Пускай напоследях
пасет овец Христовых. Так-то, брат!" И он обнял Петра. Тут подошел профессор
Паули: "Tu est Petrus!" - обратился он к папе. - Jetzt ist es ja grundlich er
wiesen und ausser jedem Zweifel gesetzt". - И он крепко сжал его руку своею
правою, а левую подал старцу Иоанну со словами: "So also, Vaterchen - nun sind
wir ja Eins in Christo". Так совершилось соединение церквей среди темной ночи на
высоком и уединенном месте.
Но темнота ночная вдруг озарилась ярким блеском, и явилось на небе великое
знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна, и на главе ее венец из
двенадцати звезд. Явление несколько времени оставалось на месте, а затем тихо
двинулось в сторону юга. Папа Петр поднял свой посох и воскликнул: "Вот наша
хоругвь! Идем за нею". И он пошел по направлению видения, сопровождаемый обоими
старцами и всею толпою христиан, к Божьей горе, Синаю...
(Тут читавший остановился.)
ДАМА. Что же вы не продолжаете?
Г(-н)Z. Да рукопись не продолжается. Отец Пансофий не успел окончить своей
повести. Уже больной, он мне рассказывал, что хотел писать дальше - "вот как
только выздоровлю". Но он не выздоровел, и конец его повести погребен вместе с
ним в Даниловском монастыре.
ДАМА. Но ведь вы же помните, что он вам говорил, - так расскажите.
Г(-н)Z. Помню только в главных чертах. После того как духовные вожди и
представители христианства удалились в Аравийскую пустыню, куда изо всех стран
стекались к ним толпы верных ревнителей истины, новый папа мог беспрепятственно
развращать своими чудесами и диковинами всех остальных, не разочаровавшихся в
антихристе, поверхностных христиан. Он объявил, что властью своих ключей он
отворил двери между земным и загробным миром, и действительно общение живых и
умерших, а также людей и демонов сделалось обычным явлением, и развились новые,
неслыханные виды мистического блуда и демонолатрии.
Но только что император стал считать себя крепко стоящим на почве религиозной и
по настоятельныи внушениям тайного "отчего" голоса объявил себя единым истинным
воплощением верховного божества вселенной, как пришла на него новая беда, откуда
никто ее не ожидал: поднялись евреи. Эта нация, которой численность дошла в то
время до тридцати миллионов, была не совсем чужда подготовлению и упрочению
{15}
всемирных успехов сверхчеловека. Когда же он переселился в Иерусалим, тайно
поддерживая в еврейской среде слухи о том, что его главная задача - установить
всемирное владычество Израиля, то евреи признали его Мессией, и их восторженная
преданность ему не имела предела. И вдруг они восстали, дыша гневом и местью.
Этот оборот, несомненно предуказанный и в Писании и в предании, представлялся
отцом Пансофием, быть может, с излишнею простотой и реализмом. Дело в том, что
евреи, считавшие императора кровным и совершенным израильтянином, случайно
обнаружили, что он даже не обрезан. В тот же день весь Иерусалим, а на другой
день вся Палестина были объяты восстанием. Беспредельная и горячая преданность
спасителю Израиля, обетованному Мессии сменилась столь же беспредельною и столь
же горячею ненавистью к коварному обманщику, к наглому самозванцу. Все еврейство
встало как один человек, и враги его увидели с изумлением, что душа Израиля в
глубине своей живет не расчетами и вожделениями Маммона, а силой сердечного
чувства - упованием и гневом своей вековечной мессианской веры.
Император, не ожидавший сразу такого взрыва, потерял самообладание и издал указ,
приговаривавший к смерти всех непокорных евреев и христиан. Многие тысячи и
десятки тысяч, не успевших вооружиться, беспощадно избивались. Но скоро
миллионная армия евреев овладела Иерусалимом и заперла антихриста в
Харам-эш-Шерифе. В его распоряжении была только часть гвардии, которая не могла
пересилить массу неприятеля. С помощью волшебного искусства своего папы
императору удалось проникнуть сквозь ряды осаждающих, и скоро он появился опять
в Сирии с несметным войском разноплеменных язычников. Евреи выступили ему
навстречу при малой вероятности успеха.
Но едва стали сходиться авангарды двух армий, как произошло землетрясение
небывалой силы - под Мертвым морем, около которого расположились имперские
войска, открылся кратер огромного вулкана, и огненные потоки, слившись в одно
пламенное озеро, поглотили и самого императора, и все его бесчисленные полки, и
неотлучно сопровождавшего его папу Аполлония, которому не помогла вся его магия.
Между тем евреи бежали к Иерусалиму, в страхе и трепете взывая о спасении к Богу
Израилеву. Когда святой город был уже у них в виду, небо распахнулось великой
молнией от востока до запада, и они увидели Христа, сходящего к ним в царском
одеянии и с язвами от гвоздей на распростертых руках. В то же время от Синая к
Сиону двигалась толпа христиан, предводимых Петром, Иоанном и Павлом, а с разных
сторон бежали еще иные восторженные толпы: то были все казненные антихристом
евреи и христиане. Они ожили и воцарились с Христом на тысячу лет.
На этом отец Пансофий хотел и кончить свою повесть, которая имела предметом не
всеобщую катастрофу мироздания, а лишь развязку нашего исторического процесса,
состоящую в явлении, прославлении и крушении антихриста.
ПОЛИТИК. И вы думаете, что эта развязка так близка?
Г(-н)Z. Ну, еще много будет болтовни и суетни на сцене, но драма-то уже давно
написана вся до конца, и ни зрителям, ни актерам ничего в ней переменять не
позволено.
ДАМА. Но в чем же окончательно смысл этой драмы? И я все-таки не понимаю, почему
ваш антихрист так ненавидит Бога, а сам он в сущности добрый, не злой?
Г(-н)Z. То-то и есть, что не в сущности. В этом-то и весь смысл. И я беру назад
свои прежние слова, что "антихриста на одних пословицах не объяснишь". Он весь
объясняется одною, и притом чрезвычайно простоватою, пословицей: Не все то
золото, что блестит. Блеска ведь у этого поддельного добра - хоть отбавляй, ну а
существенной силы - никакой.
ГЕНЕРАЛ. Но заметьте тоже, на чем занавес-то в этой исторической драме
опускается: на войне, на встрече двух войск! Вот и конец нашего разговора
вернулся к своему началу. Как вам это нравится, князь?.. Батюшки! Да где же
князь?
ПОЛИТИК. А вы разве не видели? Он потихоньку ушел в том патетическом месте,
когда старец Иоанн антихриста к стене прижал. Я тогда не хотел прерывать чтения,
а потом забыл.
ГЕНЕРАЛ. Сбежал, ей-Богу, второй раз сбежал. А ведь как себя пересиливал. Ну а
этой марки все-таки не выдержал. Ах ты, Господи! Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел художественная литература