Салтыков-Щедрин М. Баран-непомнящий

Домашние бараны с незапамятных времен живут в порабощении у человека;
их настоящие родоначальники неизвестны.
Брем

Были ли когда-нибудь домашние бараны "вольными" - история об этом
умалчивает. В самой глубокой древности патриархи уже обладали стадами
прирученных баранов, и затем через все века баран проходит распространенным
по всему лицу земли в качестве животного, как бы нарочито на потребу
человека созданного. Человек, в свою очередь, создает целые особые породы
баранов, почти не имеющие между собою ничего общего. Одних воспитывают для
мяса, других - для сала, третьих - ради теплых овчин, четвертых - ради
обильной и мягкой волны.
Сами домашние бараны, конечно, всего меньше о вольном прародителе
своем помнят, а просто знают себя принадлежащими к той породе, в которой
застал их момент рождения. Этот момент составляет исходную точку личной
бараньей истории, но даже и он постепенно тускнеет, по мере вступления
барана в зрелый возраст. Так что истинно мудрым называется только тот
баран, который ничего не помнит и не сознает, кроме травы, сена и месятки,
предлагаемых ему в пищу.
Однако грех да беда на кого не живет. Спал однажды некоторый баран и
увидел сон. Должно быть, не одну месят-ку во сне видел, потому что
проснулся тревожный и долго глазами чего-то искал.
Стал он припоминать, что такое случилось; но, хоть убей, ничего
вспомнить не мог. Даль какая-то, серебряным светом подернутая, и больше
ничего. Только смутное ощущение этой бесформенной серебряной дали осталось
в нем, но никакого определенного очертания, ни одного живого образа...
- Овца! а овца! что я такое во сне видел? - спросил он лежащую рядом
овцу, которая, яко воистину овца, отроду снов не видала.
- Спи, выдумщик! - сердито отвечала овца. - Не для того тебя из-за
моря привезли, чтоб сны видеть да модника из себя представлять!
Баран был породистый, английский меринос. Помещик Иван Созонтыч
Растаковский шальные деньги за него заплатил и великие на него надежды
возлагал. Но, конечно, не для того он его из-за моря вывез, чтоб от него
поколение умных баранов пошло, а для того, чтоб он создал для своего
хозяина стадо тонкорунных овец.
И в первое время по приезде его на место баран действительно
зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Ни о чем он не рассуждал, ничем
не интересовался, даже не понимал, куда и зачем его привезли, а
просто-напросто жил да поживал. Что же касается до вопроса о том, что такое
баран и какие его права и обязанности, то баран не только никаких пропаганд
по этому предмету не распространял, но едва ли даже подозревал, что
подобные вопросы могут бараньи головы волновать. Но это-то именно и
помогало ему выполнять баранье дело настолько пунктуально и добросовестно,
что Иван Созонтыч и сам нарадоваться на него не мог и соседей любоваться
водил: смотрите!
И вдруг этот сон... Что это был за сон, баран решительно не мог
сообразить. Он чувствовал только, что в существование его вторглось нечто
необычное, какая-то тревога, тоска. И хлев у него, по-видимому, тот же, и
корм тот же, и то же стадо овец, предоставленное ему для
усовершенствования, а ему ни до чего -как будто бы дела нет. Бродит он по
хлеву, как потерянный, и только и дела блеет:
- Что такое я во сне видел? растолкуйте мне, что такое я видел?
Но овцы не высказывали ни малейшего сочувствия к его тревогам и даже
не без ядовитости называли его умником и филозбфом, что, как известно, на
овечьем языке имеет значение худшее, нежели "моветон".
С тех пор как он начал сны видеть, овцы с горечью вспоминали о
простом, шлёнской породы, баране, который перед тем четыре года сряду ими
помыкал, но под конец, за выслугу лет, был определен на кухню и там без
вести пропал (видели только, как его из кухни на блюде с триумфом в
господский дом пронесли). То-то был настоящий служилый баран! Никогда
никаких снов он не видел, никаких тревог не ощущал, а делал свое дело по
точному разуму бараньего устава - и больше ничего знать не хотел. И что же!
его, старого и испытанного слугу, уволили, а на его место определили
какого-то празднолюбца,. мечтателя, который с утра до вечера неведомо о чем
блеет, а они, овцы, между тем ходят яловы!
- Совсем нас этот аглецкой олух не совершенствует! - жаловались овцы
овчару Никите. - Как бы нам за него, за фофана, перед Иваном Созонтычем в
ответе не быть?
- Успокойтесь, милые! - обнадежил их Никита. - Завтра мы его
выстрижем, а потом крапивой высечем - шелковый будет!
Однако расчеты Никиты не оправдались. Барана выстригли, высекли, а он
в ту же ночь опять сон увидел.
С тех пор сны не покидали его. Не успеет он ноги под себя подогнуть,
как дрема уже сторожит его, не разбирая, день или ночь на дворе.
И как только он закроет глаза, то весь словно преобразится, и лицо у
него словно не баранье сделается, а серьезное, строгое, как у старого,
благомысленного мужичка из тех, что в старинные годы "министрами" называли.
Так что всякий, кто ни пройдет мимо, непременно скажет: не на скотном дворе
этому барану место - ему бы бурмистром следовало быть!
Тем не менее сколько он ни подстерегал себя, чтобы восстановить в
памяти только что виденный сон, усилия его по-прежнему оставались
напрасными.
Он помнил, что во сне перед ним проходили живые образы и даже целые
картины, созерцание которых приводило его в восторженное состояние; но как
только бодрственное состояние возвращалось, и образы и картины исчезали
неведомо куда, и он опять становился заурядным бараном. Вся разница
заключалась лишь в том, что прежде он бодро шел навстречу своему бараньему
делу, а теперь ходил ошеломленный, чего-то, сдуру, искал, а чего именно -
сам себе объяснить не мог... Баран, да еще меланхолик, - что, кроме ножа,
может ожидать его в будущем?
Но, кроме перспективы ножа, положение барана и само по себе было
мучительно. Нет боли горшей, нежели та, которую приносят за собой
бессильные порывания от тьмы к свету встревоженной бессознательности.
Пристигнутое внезапной жаждой бесформенных чаяний, бедное, подавленное
существо мечется и изнемогает, не умея определить ни характера этих чаяний,
ни источника их. Оно чувствует, что сердце его объято пламенем, и не знает,
ради чего это пламя зажглось; оно смутно чует, что мир не оканчивается
стенами хлева, что за этими стенами открываются светлые, радужные
перспективы, и не умеет наметить даже признаки этих перспектив; оно
предчувствует свет, простор, свободу - и не может дать ответа на вопрос:
что такое свет, простор, свобода...
По мере учащения снов волнение барана все больше и больше росло.
Ниоткуда не видел он ни сочувствия, ни ответа. Овцы с испугу жались друг к
другу при его приближении; овчар Никита хотя, по-видимому, и знал нечто, но
упорно молчал. Это был умный мужик, который до тонкости проник баранье дело
и признавал для баранов только одну обязательную аксиому.
- Коли ты в бараньем сословии уродился, - говорил он солидно, - в ём,
значит, и живи!
Но именно этого-то баран и не мог выполнить. Именно "сословие"-то его
и мучило, не потому, что ему худо было жить, а потому, что с тех пор, как
он стал сны видеть, ему постоянно чуялось какое-то совсем другое
"сословие".
Он не был в состоянии воспроизвести свои сны, но инстинкты его были
настолько возбуждены, что, несмотря на неясность внутренней тревоги,
поднявшейся в его существе, он уже не мог справиться с нею.
Тем не менее с течением времени тревоги его начали утихать, и он как
будто даже остепенел. Но успокоение это не было последствием трезвого
решения вступить на прежнюю баранью колею, а, напротив, скорее
свидетельствовало об общем обессилении бараньего организма. Поэтому и
пользы от него не вышло никакой.
Баран - очевидно, с предвзятым намерением - с утра до вечера спал, как
будто искал обрести во сне те сладостные ощущения, в восстановлении которых
отказывала ему бодр-ственная действительность...
В то же время он с каждым днем все больше и больше чах и хирел и
наконец сделался до того поразительно худ, что глупые овцы, завидев его,
начинали чихать и насмешливо между собой перешептываться. И по мере того
как неразгаданный недуг овладевал им, лицо его становилось осмысленнее и
осмысленнее. Овчары все до единого жалели об нем. Все знали, что он честный
и бодрый баран и что ежели он не оправдал хозяйских надежд, то не по своей
вине, а единственно потому, что его постигло какое-то глубокое несчастие,
вовсе баранам не свойственное, но в то же время, - как многие инстинктивно
догадывались, - делающее ему лично великую честь.
Сам Иван Созонтыч сочувственно относился к страданиям барана. Не раз
овчар Никита намекал, что самая лучшая развязка в таком загадочном деле -
нож, но Растаковский упорно отклонял это предложение.
- Плакали мои денежки, - говорил он, - но не затем я их платил, чтобы
шкурой его воспользоваться. Пускай своей смертью умрет!
И вот вожделенный момент просияния наступил. Над полями мерцала
теплая, облитая лунным светом июньская ночь; тишина стояла кругом
непробудная; не только люди притаились, но и вся природа как бы застыла в
волшебном оцепенении.
В бараньем загоне все спало. Овцы, понурив головы, дремали около
изгороди. Баран лежал одиноко посередке загона. Вдруг он быстро и тревожно
вскочил. Выпрямил ноги, вытянул шею, поднял голову кверху и всем телом
дрогнул. В этом выжидающем положении, как бы прислушиваясь и всматриваясь,
простоял он несколько минут, и затем сильное, потрясающее блеяние вырвалось
из его груди...
Заслышав эти торжественно-агонизирующие звуки, овцы в испуге
повскакали с своих мест и шарахнулись в сторону.
Сторожевой пес тоже проснулся и с лаем бросился приводить в порядок
всполошившееся стадо. Но баран уже не обращал внимания на происшедший
переполох: он весь ушел в созерцание.
Перед тускнеющим его взором воочию развернулась сладостная тайна его
снов...
Еще минута - и он дрогнул в последний раз. Засим ноги сами собой
подогнулись под ним, и он мертвый рухнул на землю.
Иван Созонтыч был очень смертью его огорчен.
- И что за причина такая? - сетовал он вслух. - Все был баран как
баран, и вдруг словно его осетило... Никита! ты пятьдесят лет в овчарах
состоишь, стало быть, должен дурью эту породу знать: скажи, отчего над ним
такая беда стряслась?
- Стало быть, "вольного барана" во сне увидел, - ответил Никита. -
Увидать-то во сне увидал, а сообразить настоящим манером не мог... Вот он
сначала затосковал, а со временем и издох. Все равно как из нашего брата
бывает...
Но Иван Созонтыч от дальнейшего объяснения уклонился.
- Сие да послужит нам уроком! - похвалил он Никиту. - В другом месте
из этого барана, может быть, козел бы вышел, а по нашему месту такое
правило: ежели ты баран, так и оставайся бараном без дальних затей. И
хозяину будет хорошо, и тебе хорошо, и государству приятно. И всего у тебя
будет довольно: и травы, и сена, и месятки. И овцы к тебе будут ласковы...
Так ли, Никита?
- Это так точно, Иван Созонтыч! - отозвался Никита.