Чехов А.П. На Страстной Неделе

- Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то бог накажет.
Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв
про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после
исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из
дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На
улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже
начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под
заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая
зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой не
брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов
быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда
плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в реку, из
реки в море, из моря в океан... Я хочу вообразить себе этот длинный,
страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на
задке его пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к
ним, но вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне
величайшими грешниками.
"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного
извозчика? - думаю я. - Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят
их и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и
подавать нищим по копейке или по бублику, то бог сжалится над ними и
пустит их в рай".
Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души.
Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые
кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание
греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие
и по сторонам его божия матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники
одеты в черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце
как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик
Иисуса Христа, изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые
страдания и не замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я
чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что
я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости,
грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и
все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы
на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные
сумерки делаются гуще и мрачнее, и божия матерь с Иоанном Богословом
кажутся мне одинокими.
За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат,
помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он
объясняет полушепотом какой-то старухе:
- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к
часам ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел
Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники...
Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными
ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи,
забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз
отнимавший у меня бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется,
злорадствует, что не я, а он первый пойдет за ширму. Во мне закипает
злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую на то, что
этому мальчишке простятся сейчас грехи.
Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в шляпке с белым
пером. Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от
волнения лихорадочно зарумянилась.
Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит прилично одетый
молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах;
начинаю мечтать о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же
калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь.
В шелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к
аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на
священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам,
а потому я вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного
креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он
начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой
шепот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в
землю.
"Чем она грешна? - думаю я, благоговейно посматривая на ее кроткое
красивое лицо. - Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!"
Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.
- И аз, недостойной иерей... - слышится его голос... - властию его,
мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...
Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе щеки ее
румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.
"Она теперь счастлива, - думаю я, глядя то на нее, то на священника,
простившего ей грехи. - Но как должен быть счастлив человек, которому дано
право прощать".
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к
этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым...
Заметив мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же,
и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает
свечи... Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен,
кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после
Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться
предметы; оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с темным затылком,
священник колеблется, пол кажется волнистым...
Раздается голос священника:
- И аз, недостойный иерей...
Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно
иду по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня
в глазах мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но дальше я
вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я
чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий
голос, и моя щека, обращенная к нему, начинает гореть... Многого от
волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренне, не своим, каким-то
странным голосом, вспоминаю одиноких богородицу и Иоанна Богослова,
распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.
- Тебя как зовут? - спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою
епитрахилью.
Как теперь легко, как радостно на душе!
Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от
меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону
записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне
мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.
- Как тебя зовут? - спрашивает дьякон.
- Федя.
- А по отчеству?
- Не знаю.
- Как зовут твоего папашу?
- Иван Петрович.
- Фамилия?
Я молчу.
- Сколько тебе лет?
- Девятый год.
Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в
постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть
мучения от какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно
старцу Серафиму, кормить медведей, жить в келии и питаться одной
прочфорой, раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в
столовой накрывают на стол - это собираются ужинать; будут есть винегрет,
пирожки с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен
терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из
собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!
- Боже, очисти меня грешного, - молюсь я, укрываясь с головой. -
Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.
На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как
хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я
причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового
платья, оставшегося после бабушки. В церкви все дышит радостью, счастьем и
весной; лица богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера,
лица причастников озарены надеждой, и, кажется, все прошлое предано
забвению, все прощено. Митька тоже причесан и одет по-праздничному. Я
весело гляжу на его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него
ничего не имею, говорю ему:
- Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали волосы и если б ты
не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а
благородная. Приходи ко мне на пасху, будем в бабки играть.
Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.
А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье
и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь ею и думаю, что когда
я вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив,
что жениться - стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где
дьячок уже читает часы.