Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Ваш комментарий о книге Мизес Л. Индивид, рынок и правовое государствоОГЛАВЛЕНИЕ5. Либерализм и его врагиЧеловек свободен постольку, Мир -- это социальная теория либерализма. Свобода печати есть чистый 5.1. Праксеология и либерализм[L. Von Mises. The Human Action, p., 153--155] Либерализм -- это политическая доктрина. Это не теория, а применение разработанных праксеологией теорий, в том числе экономики, с целью решения проблем человеческого поведения. Как политическая доктрина либерализм не нейтрален по отношению к ценностям и конечным целям. Отталкиваясь от предпосылки, что большинство людей ставят цели и пытаются их достичь, он информирует, какие средства следует применить для достижения поставленных целей. Защитники либеральной доктрины отдают себе отчет в том, что принципы имеют силу только для тех, кто разделяет их оценки и позицию. Праксеология, а также экономика пользуются терминами "счастье", "устранение дискомфорта" в сугубо формальном смысле. Зато либерализм приписывает им совершенно конкретный смысл. Он исходит из того, что люди жизнь предпочитают смерти, здоровье -- болезням, нормальное питание -- недоеданию, благосостояние -- бедности, аргументирует, как нужно действовать для реализации этих ценностей. Стало привычкой называть такие установки материалистическими, обвинять либерализм в пристрастиях к грубому материализму и пренебрежении высокими и благородными целями. Человек жив не хлебом единым, говорят критики, осуждающие мизерность утилитарной философии. Тем не менее эти страстные диатрибы во всем ошибочны, ибо совершенно деформируют принципы либерализма. Во-первых, либералы не требуют от людей следовать указанным выше целям. Они утверждают, что подавляющее большинство людей предпочитают здоровую жизнь нищете, недоеданию и смерти. Правильность такой предпосылки невозможно опровергнуть. Ее доказывает факт, что все антилиберальные доктрины -- теократические догмы различных религий, государственных партий, националистов и социалистов -- явно или неявно принимают эти установки. Все они обещают своей пастве сытую жизнь, никто из проповедников или политиков не скажет о возможном вреде, который принесет их программа. Напротив, они настаивают на том, что реализация планов партийных соперников приведет к обнищанию народа, лишь они знают, как достичь изобилия. Христианские партии не уступают националистам и социалистам в проворных обещаниях более высокого уровня жизни. Служители церкви сегодня больше говорят об увеличении зарплаты и фермерской прибыли, чем о христианских догмах. Во-вторых, либералы не пренебрегают духовными и интеллектуальными запросами. Наоборот, они страстно стремятся к моральному и интеллектуальному совершенству, мудрости и эстетическим высотам. Однако их способ трактовки этих высоких ценностей отличается от понимания их оппонентов. Они не разделяют мнения, что любая социальная система может организовать и вдохновить научную и философскую мысль, способствовать рождению шедевров и просветить массы. Они понимают, что общество можно оснастить так, что не будет неразрешимых препятствий на пути гения, что при любой ориентации можно освободить человека от материальных нужд, дать ему нечто большее, чем заботы о хлебе насущном. С точки зрения либералов, социальный путь к тому, чтобы сделать человека более человечным, состоит в борьбе с бедностью. Мудрость, наука и искусство расцветают в обществе изобилия, а не в среде нищих. Те, кто чернят эпоху либерализма, намеренно искажают факты. XIX век был веком беспрецедентных в техническом отношении новшеств и роста массового благосостояния. Средняя продолжительность жизни благодаря этому резко увеличилась. Это была эпоха великих музыкантов, писателей, поэтов, художников, скульпторов и их бессмертных творений. Философия, история, экономика, математика, физика, химия, биология дали доступные простому человеку мысли, возвысив общество своими открытиями и шедеврами. 5.2. Наука и технология: экономика и либерализм[L. von Mises. Epistemologic Problems of Economics, p. 37--40] Наука познает и исследует по внутренней логике либо ради получения информации для действия, либо преследуя обе цели -- практическое использование результатов научного исследования не противоречит науке. Человек думает не только из любви к философии, но и ради успешных действий. Не было бы нужды повторять очевидные истины, если антилиберальная пропаганда партизанского толка не пыталась бы ежедневно отрицать их. Обстоятельство, что экономическая наука нейтральна по отношению к ценностным суждениям, похвалам и порицанию, не мешает нам пытаться понять, воспользовавшись экономической теорией, как нужно спланировать действия, чтобы достичь поставленных целей. Цели бывают разные. Калигула, например, хотел, чтобы у всех римлян была одна голова -- рубить проще. Ясно, что другие смертные хотели несколько другого. Конечно, крайние случаи редки, поскольку саморазрушительны в тенденции. Калигула, реализуя свои желания, не мог рассчитывать на долгую жизнь. Люди, насколько позволяет разница в желаниях и ценностях, обычно следуют своей биологической природе и видовым целям. Несмотря на разные восприятия мира, религиозную, национальную, расовую, классовую принадлежность, личные пристрастия, возраст, здоровье, люди стараются найти благоприятные физиологические условия для жизни. Они хотят есть, пить, быть одетыми, иметь дом и нечто большее. Они уверены, что больший выбор из большего количества еды, одежды, жилищ лучше, чем их недостаток. Каждый человек желает себе и близким здоровой жизни и процветания. Здоровье и благополучие других ему могут быть безразличны. Окруженный хищниками с атавистическими инстинктами, человек может заподозрить, что ему перекрывают дорогу, устраивают ловушку, что его лишили пищи, что он должен убить, чтобы удовлетворить собственные потребности. Научно обоснованная технология показывает, что дело обстоит не совсем так. Работа, исполняемая на основе разделения задач, продуктивнее, чем работа изолированного человека. Когда объединяются люди с высокими интеллектуальными и физическими данными с теми, у кого они намного ниже, совместные их действия более эффективны (это следует из закона ассоциации, или сравнительных затрат Рикардо). Следовательно, любой человек быстрее добивается нужных целей путем социального сотрудничества. Сотрудничество возможно только на основе частной собственности на средства производства. Социализм -- общественная собственность на средства производства -- делает невозможным любой экономический расчет, поэтому совершенно неприемлем. Абсурдность синдикализма очевидна без обсуждений. Что касается вмешательств, рекомендуемых интервентистами, то в результате получается, что они противоречат цели, производят следствия, которых инициаторы хотели избежать. Если мы строго придерживаемся канонов научной процедуры, то не можем не прийти к выводу, что частная собственность на средства производства -- единственная приемлемая для социальной организации форма, при этом речь не идет ни об апологии капитализма, ни о научном обслуживании либерализма. Человеку, принимающему научный метод осмысления проблем человеческого действия, либерализм должен казаться единственной политической силой, укрепляющей благосостояние для него самого, близких и всех прочих. Отвергать либерализм могут только те, для кого жизнь, здоровье и процветание неважны, кто предпочитает болезни, нужду и страдания. Защитники статализма и государственного вмешательства совершенно не понимают сути либерализма. Они полагают, что за ним стоит определенная концепция мира. Однако глобальные воззрения, метафизика и ценностные суждения не имеют ничего общего с либерализмом. Вообразим, что некие человекообразные существа захотели избавиться от человеческого начала. Положив конец мысли и действию, они решили вести пассивно вегетативный образ жизни растений. Трудно сказать, были такие существа или нет. Скажем, святой Эджидио, самый радикальный защитник аскетизма, был крайне непоследователен в своем рвении к нестяжательству. Примером для подражания он считал птиц и рыб, хотя логичнее было бы выбрать полевые лилии: они лучше воплощают идеал полного отказа от улучшения жизненных условий. Нам нечего сказать людям такого типа, аскетам, встающим на путь самоотрицания и смерти. Но им тоже нечего нам сказать. Если кому-то хочется трактовать эту доктрину как воззрение на мир, то нельзя не добавить, что это типично нечеловеческая концепция мира, поскольку она последовательно ведет к устранению человеческой цивилизации. Наша наука рассматривает человека как активное существо, а не как растение с человеческими признаками. Действующий человек преследует цели, он желает преодолеть, насколько возможно, свою неудовлетворенность. Наша наука показывает, что ставить и добиваться целей необходимо для существования, что человеческие цели эффективнее в социальной системе разделения труда, чем в изоляции. Уместно заметить, что до сих пор нет никакого исторического опыта, подтверждающего нечто противоположное. Раз доказан этот факт, мы начинаем понимать, что нет нормативных стандартов в экономической и социологической теории либерализма, состоящей в применении упомянутой теории действия. Возражение, что экономия и социология либерализма настраивают на определенное видение мира, не выдерживает критики. Наука о действиях опеределенно занимается лишь активными людьми, ей нечего сказать о людях-растениях, живующих без мысли о завтрашнем дне. 5.3. Либерализм австрийских экономистов[L. von Mises. The Historical Setting of the Austrian School of Economics, Arlington House, New Rochelle, 1969, p. 34--39] Платон мечтал о добропорядочном тиране, который доверил бы мудрому философу разработать совершенную социальную систему. Философы Просвещения, со своей стороны, уже не связывали свои надежды с хорошими правителями и прозорливыми мудрецами. Их оптимизм по поводу будущего человечества основан на двойной вере в человека и его разум. В историческом прошлом меньшинство негодяев -- вероломные короли, лицемерные попы, коррумпированные дворяне -- нашли способ наделать много зла. Все же просветители не слишком заблуждались, говоря, что как только человек почувствует силу разума, возврат в тьму невежества прошлых времен для него уже будет немыслим. Каждое новое поколение спешит добавить нечто свое к прекрасным свершениям предков. Человеческий род встал на путь постоянного подъема в направлении ко все более приемлемым условиям жизни. Неуклонно двигаться вперед -- в природе человека. Следовательно, глупо вздыхать о потерянном рае или золотом веке, ведь идеальные социальные условия могут быть только впереди, а не в прошлом. Политики девятнадцатого века, либералы, прогрессисты и демократы боролись за всеобщее голосование и представительскую систему правления с нерушимой верой в непогрешимость человеческого разума. Большинство, по их мнению, не ошибается. Идеи целого народа и принимаемые избирателями благоприятствуют процветанию всех. Важно отметить, что аргументы в пользу представительной демократии, сформулированные небольшой группой философов-либералов, никак не были связаны с предполагаемой непогрешимостью большинства. Юм отмечал, что правительство опирается на мнения, а длительный промежуток времени выдерживают лишь мнения большинства. Правительство, неподдерживаемое большинством, рано или поздно теряет власть: если само не уходит в отставку, то его свергают насильственным образом. Правители в конце концов передают власть и ответственность людям, которые в состоянии управлять страной по воле большинства. Нет никакой возможности долго удерживаться у власти непопулярному и считающемуся несправедливым правительству. Рациональность представительского правления заключается вовсе не в непогрешимости большинства, наподобие божественной. Она состоит в эффективности мирных методов корректировки политической системы и замены представителей власти в согласии с волей большинства. Разрушений революции и гражданской войны можно избежать, если нежелаемое правительство может быть заменено мирно, посредством выборов. Настоящие либералы полагают, что рыночная экономика, единственная экономическая система, позволяющая постоянное и прогрессивное улучшение материальных условий жизни человеческого рода, может функционировать только в атмосфере ненарушаемого мира. Они отстаивали необходимость представительской демократии, ибо предполагалось заранее, что только такая система может надолго удержать внешний и внутренний мир. Истинных либералов от мажоритаризма (большевизма) радикалов отделяло то, что первые не обосновывали своего оптимизма относительно будущего мистической верой в непогрешимость большинства. Они полагались исключительно на силу здравого логического аргумента. От их внимания не ускользал факт, что огромное большинство людей не блещет умом и смекалкой, люди слишком инертны, чтобы удерживать длинные цепочки умозаключений и абсорбировать получаемые выводы. Они надеялись, что массы, отдавая отчет в собственной недалекости и ленивой инертности, не откажутся от обоснований определенных идей, предложенных интеллектуалами. С солидными суждениями образованного меньшинства и их способностью убеждать большинство великие либералы прошлого века связывали возможное улучшение человеческих условий. С такой точкой зрения были вполне согласны Карл Менгер, Визер и Бём-Баверк. Среди неопубликованных рукописей Менгера профессор Хайек обнаружил аннотацию: "Нет лучшего способа показать всем абсурдность некоторого умозаключения, чем получить из него все возможные следствия". Все трое ученых любили повторять аргумент Спинозы из первой книги "Этики": "Sane sicut lux se ipsam et tenebras manifestat, sic veritas norma sui et faisi" ("Как свет обнаруживает себя и темень, так истина открывает себя и ложь"). Спокойно наблюдая за логикой неуемной пропаганды историцистов и марксистов, они убеждались, что логически недоказуемые догмы в свете определенных деяний отвергают все сколько-нибудь рассудительные люди, именно в силу абсурдности этих идей и факта, что массы необходимым образом должны быть направляемы интеллектуалами. [...] Менгер, Бём-Баверк и Визер решительно отклоняют логический релятивизм, присутствующий в концепциях прусской исторической школы. Возражая на аргументы Шмоллера и его последователей, они настаивают, что корпус экономических теорем равнозначно работает для любого вида действий, независимо от условий времени и места, национальных и расовых характеристик людей, религиозных, философских и этических идей. Величие трех австрийских экономистов трудно переоценить. Их эпистемологические убеждения не оставляют никакой почвы для оптимизма относительно будущей эволюции человеческого рода. Что бы мы ни думали о корректности логического мышления, вряд ли ближайшее поколение превзойдет предыдущее по части интеллектуальных усилий и их результатов. История непрерывно показывает, как периоды необычайного расцвета и интеллектуальных завоеваний сменялись упадком и регрессом. Сможет ли будущее поколение выдвинуть людей, способных конкурировать с гениями века ушедшего? Мы не знаем, какие биологические условия обеспечат этот интеллектуальный прорыв. Мы не можем исключить предположение о возможных пределах такого подъема. Разумеется, мы не можем знать и того, не наступит ли на пути умственного подъема некий момент, за пределами которого образованное меньшинство не сможет более убеждать и вести за собой массы. Из предпосылок Менгера, Бём-Баверка и Визера следовало, что долг пионеров-первопроходцев -- делать то, что их способности позволяют делать, однако они не обязаны пропагандировать свои идеи и еще менее использовать сомнительные методы, чтобы заставить людей принять их идеи. Первые австрийские экономисты не были заинтересованы в распространении своих сочинений. Менгер не стал публиковать второю редакцию своих знаменитых "Grundsatze", несмотря на настойчивость его издателя и успех книги у читателей. Главное, что интересовало Менгера, Бём-Баверка и Визера, был вклад в экономическую науку и ее продвижение. Они никогда не пытались убеждать и добиваться согласия иным способом, чем силой обосновываемых ими аргументов, содержащихся в их книгах и статьях. Они остались равнодушны к факту, что немецкие и австрийские университеты сохранили враждебность по отношению к экономической науке как таковой и субъективистским теориям в частности. 5.4. Социальная теория либерализма опровергает социальный дарвинизм[L. von Mises. Socialism, p. 281--282] Известно, что Дарвин испытал влияние Мальтуса и его "Опыта о законе народонаселения". Однако Мальтус был весьма далек от понимания борьбы за выживание как необходимого социального института. Он не всегда понимает эту борьбу как взаимное истребление живых существ в схватке за обладание территорией, добычей и самками. Он использует это выражение в переносном смысле, метафорически, чтобы показать взаимозависимость живых существ и связь их с окружающей средой. Принимать это выражение в буквальном смысле -- грубая ошибка. Когда естественный отбор трактуют как борьбу на истребление, а затем конструируют социальную теорию на необходимости этого уничтожения, мы получаем еще более тяжкие последствия. Теория народонаселения Мальтуса есть не что иное, как часть социальной доктрины либерализма, хотя критики постоянно демонстрируют непонимание этого факта. Только в рамках общей картины ее можно понять. Ядро социальной теории либерализма -- это теория разделения труда. Только в тесной связи с ней можно правильно объяснить социальные условия закона народонаселения Мальтуса. Общество возникает как объединение людей ради лучшего использования естественных условий существования. По существу, общество есть запрет на взаимоистребление людей, борьба заменяется взаимопомощью, это образует основную мотивацию поведения всех членов единого организма. Внутри границ общества не должно быть борьбы, есть только мир. Любая борьба, по сути, тормозит социальную кооперацию. Сплоченное общество-организм может устранить борьбу за существование против враждебных сил. Однако изнутри, когда общество состоит из взаимодействующих индивидов, оно не может быть ничем иным, как сотрудничеством. Даже война не может разрушить социальные связи цивилизованного общества. Так, во время мировой войны, если признают силу международного права, остаются некоторые связи, свидетельствующие о кусочке мира, выживающем и во время войны. Частная собственность на средства производства есть регулятивный принцип, обеспечивающий равновесие между ограниченным числом средств, которыми общество располагает, и более быстро растущим числом потребителей. Этот принцип ставит каждого индивида в зависимость от квоты экономического продукта, социально резервируемого от коэффициента собственности и труда. Он выражается в снижении показателя рождаемости под давлением социального пресса, элиминацией излишних членов общества, как это случается в животном и растительном царстве. Однако функцию борьбы за существование выполняет "моральный тормоз", ограничивающий потомство. В обществе нет и не может быть борьбы за выживание. Было бы грубейшей ошибкой делать подобные варварские выводы из социальной теории либерализма. Вырванные из контекста выражения Мальтуса, используемые для превратных толкований, они объясняются простой недостаточностью и неполнотой первой редакции, написанной до того, как вполне сформировался дух классической политэкономии. Следует подчеркнуть тот факт, что до Дарвина и Спенсера никто не мог рассматривать борьбу за существование в современном смысле слова как действующий в человеческом обществе принцип поведения. 5.5. Социальная функция демократии заключается в поддержании мира[L. von Mises. Socialism, p. 59--62] С помощью философии либерализма мы осознали факт, что принцип насилия должен уступить место принципу мира и согласия. Впервые философия позволила нам отдать отчет в собственных поступках. Человечество освобождается от власти романтической ауры, окружавшей его долгое время. Война, учит либеральная философия, губит не только побежденных, но и победителей. Общество -- плод мирных усилий; главный резон его существования -- сотворение и защита мира. Мир, а не война -- отец и мать всех вещей.. Процветание приносит экономическая активность: не ремесло военных, а мирный труд несет счастье. Мир созидает, а война разрушает. Нации фундаментальным образом миролюбивы, ибо осознают максимальную полезность мира. Они принимают войну только в порядке самозащиты, никогда не хотят агрессивных действий. Когда люди начинают верить, что можно обогатиться и добиться власти мародерством, тогда в силу вступает принцип войны. Важно предупредить народы, что реализация определенных желаний отрицает необходимые для ведения войны пути и средства. Любовь либералов к миру не рождается из филантропических побуждений, как в случае пацифистки Берты Зутнер и ей подобных. Либералы не имеют привычки жаловаться и побивать безумный романтизм кровавых битв строгой умеренностью международных конгрессов. Их миролюбие не есть спокойное времяпрепровождение, совместимое со всеми прочими возможными убеждениями. Это социальная теория либерализма. Тот, кто обосновывает межнациональную солидарность экономических интересов, безразличен к расширению территорий и национальных границ. Тот, кто преодолел коллективистские понятия и для кого выражение "честь государства" звучит непонятно, никогда не признает обоснованным агрессивное вторжение. Либеральный пацифизм -- следствие из социальной философии либерализма. Протекция институту частной собственности и отрицание войны суть два выражения одного и того же принципа. Во внутренней политике либерализм выступает за максимальную свободу в выражении политических мнений, а государство базируется на воле большинства. Законы создают представители народа или правительство, являющееся комитетом представителей народа. В случае принятия монархии либерализм идет на компромисс. Его идеалом остается республика, даже когда она, как в случае с Англией, в форме королевской власти. Самый высокий политический принцип -- самоопределение народов и индивидов. Бесполезно спорить, можно ли считать демократическим такой политический идеал. Некоторые из писателей склонны подчеркивать контраст между либерализмом и демократией, похоже, при этом не имеют четкого представления ни о первом, ни о втором. Их базовые философские идеи связаны исключительно с естественноправовой традицией. Конечно, большая часть либеральной теории соответствует доктрине естественного права о неотчуждаемом праве человеческих существ на самоопределение. Однако причины, по которым постулаты принимаются, не всегда совпадают с теми, по которым они усваиваются. Часто куда легче начать политическую акцию, чем прояснить последние мотивы собственных действий. Старый либерализм знал, что демократические основания неизбежно возникают из его социально-философской теории. Однако не совсем ясна была позиция отстаивания этих оснований в системе. Это объясняет затруднения и неопределенность либералов в определении последних принципов, отсюда и преувеличение некоторых псевдодемократических моментов со стороны считавших себя единственными демократами. Так возникал конфликт либералов и демократов. Значение конституционной формы демократии состоит не в том, что в ней лучше всего представлены естественные и неотъемлемые права человека, а также не в том, что она лучше реализует идеи свободы и равенства. То, что человек разрешает другим управлять собой, не хуже того факта, что он оставляет другому выполнять часть своей работы. Гражданин некоторого цивилизованного сообщества чувствует себя свободным и счастливым в условиях демократии, но его мнение о демократии как высшей форме правления и достойной самопожертвования нельзя объяснять фактом, что демократия достойна, чтоб ее любили ради нее самой. На самом деле, демократия развивает функции, которые гражданин не может недооценивать. Обычно утверждают, что существенную функцию демократии выбирают политические лидеры. В демократической системе распределение общественных должностей и обязанностей происходит посредством конкурсов, в конкурентной борьбе побеждают сильнейшие. Сложно понять, почему именно демократия более удачна в выборе управленческих кадров, чем аристократия или автократия. В недемократических государствах -- так учит история -- часто появлялись настоящие таланты в политике, и нельзя сказать, что в условиях демократии лучшим людям достаются самые важные посты. Друзья и враги демократии в этом вопросе никогда не находят согласия. Истина в том, что значение конституционной демократической формы состоит в удержании мира, позволяющем избегать насилия, революций и разрушений. Даже в недемократических государствах удерживается у власти только то правительство, которое опирается на общественное мнение. Сила любого государства не в оружии, а в духе, который вооружает людей. Небольшое меньшинство руководителей достигают власти и удерживают ее только в силу понимания души народа, подчиняя большинство своим командам. Если ситуация меняется и люди теряют убеждение, что нужно поддерживать данное правительство, то рано или поздно кабинет должен уступить место другому. Недемократические лидеры и системы меняются только насильственным путем, потерявших поддержку руководителей выбрасывают вон перевороты, другие занимают их место. Любая насильственная революция обходится дорогой ценой и большой кровью. Демократия умеет избегать материальных потерь и драматических моральных последствий, гарантирует согласие между волей государства, выражаемой общественными органами, и волей большинства. Такое согласие достигается установлением зависимости и подконтрольности работников государственных органов от воли большинства в каждый данный момент. Во внутренней политике реализуется то, чего добивается во внешней политике пацифизм. 5.6. Равенство как равенство перед законом[L. von Mises. Socialism, p. 65--66] Политическая демократия необходимо следует из либерализма. Часто говорят, что принцип демократии должен вывести за пределы либерализма. Реализованный принцип демократии якобы требует не только равенства политических прав, но и экономических. Так, социализм выводят из либерализма, поскольку полагают, что иначе он встал бы на путь собственного разрушения. Идеал равенства отстаивали с самого начала теоретики естественноправовой школы. Они обосновывали его с помощью религиозных, психологических и философских аргументов. Однако все попытки доказать этот идеал оказались тщетными. Природа не одаривает всех одинаковым образом, поэтому ни одна теория не сможет обосновать, почему все люди должны быть равными. Убожество естсственноправовых аргументов станет очевидным, когда мы проанализируем принцип равенства. Чтобы его понять, мы должны сделать исторический экскурс. В наше время, как и в прошлом, этот принцип использовали для устранения феодальных сословных делений. Пока существуют внутрисословные барьеры, препятствующие индивидуальному росту, жизнь общества будут сотрясать перевороты. Настоящая угроза общественному порядку — бесправные люди. Стремление устранить эти барьеры объединяет людей. Когда они убеждаются, что мирными путями им ничего не добиться, они прибегают к насилию. Мир можно сохранить только тогда, когда условия позволяют всем желающим участвовать в демократических институтах. Это означает равенство всех перед законом. У либералов есть другой довод в пользу такого равенства. Общество тогда хорошо функционирует, когда средства производства находятся в руках тех, кто знает, как их лучше использовать. Делить юридические права по случайному признаку знатности происхождения означало бы отобрать средства производства у тех, кто обеспечил бы их максимальную эффективность. Известно, какую роль придавали этому аргументу либералы в своей борьбе за отмену крепостного права. Простые соображения целесообразности ведут к принципу равенства, хотя либералы понимают, что равенство перед законом может обернуться в других обстоятельствах вредом. Либеральная идея равенства основана на необходимости социального порядка, поскольку порядок должен быть, то ради него обидчивостью индивидов можно пренебречь. Наравне с социальными институтами закон существует и работает на общество. Человек должен подчиниться обществу, поскольку его личные цели могут быть реализованы только посредством общества. Смысл юридических институтов извращается, когда им приписывают нечто большее, что затем становится основой требований, невзирая на цели социального сотрудничества. Для либерализма не существует другого равенства, помимо равенства перед законом. Совершенно несостоятельны аргументы критиков, доводящих равенство до дележа прибыли и перераспределения материальных благ. 5.7. Вне капитализма не существует ни цивилизации, ни свободы[L. von Mises. The Human Action, p. 264, 279--287] Все цивилизации основывались на частной собственности на средства производства. В прошлом цивилизация и собственность находились в неразрывной связи. Признавать, что экономика есть экспериментальная наука, и несмотря на это требовать общественного контроля за средствами производства — постыдное противоречие. История учит, что нет цивилизации без частной собственности. Нет ни одного случая, чтобы реальный социализм показал бы более высокий образ жизни, чем уже реализованный капитализмом. Система рыночной экономики никогда не работала в полном и чистом виде. Максимально она проявилась в западной цивилизации, начиная с эпохи средневековья появилась тенденция на устранение препятствий рынку. Масса продукции стала быстро увеличиваться, как и уровень жизни, о котором никогда и не мечтали. Средний американский рабочий наслаждается жизнью так, что ему позавидовали бы Крез, Красе, Медичи и Людовик XIV. [...] Слова "свобода" и "независимость" для лучших из людей всегда означали самые желанные цели. Сегодня над ними насмехаются. "Это неопределенные понятия, -- трезвонят философы-модернисты, -- буржуазные предрассудки, чепуха". Независимости и свободы нет в природе, нет природных феноменов, приложимых к подобным терминам. Чтобы ни делал человек, а освободиться от накладываемых природой границ ему не дано. Чтобы цель удалась, человек должен безусловно подчиниться законам природы. Свобода и независимость относятся к межчеловеческим отношениям. Человек свободен, поскольку может жить и развиваться без того, чтобы быть игрушкой других. В социальной схеме никто не зависит от сограждан. Социальный человек не может пользоваться независимостью без благ кооперации. Самодостаточный индивид независим, однако он не свободен. Он -- добыча более сильного конкурента. Нет, стало быть, смысла болтать о естественной или врожденной свободе, которой якобы пользовался неиспорченный цивилизацией человек. Свободу может дать общество, только социальные условия могут очертить границы, внутри которых человек будет совершенно свободен. [...] Нет никакой свободы и независимости вне той, что реализует рыночная экономика. В тоталитарном обществе у человека остается только одна свобода, которой трудно лишить, -- самоубийство. Государство, исполнительный аппарат неизбежно выполняют роль гегемона. Правительство, если б было возможно, отменило бы рынок, чтобы расширить свою власть и установить тоталитарный социализм. Чтобы воспрепятствовать этому, нужно ограничить власть государства при помощи конституций, законов и расширения прав. В этом смысл всех баталий за свободу. Свободу обзывают буржуазной штукой, клянут права, которые она гарантирует. В сфере государства и правительства свобода означает ограничение, налагаемое на власть и принятое полицией. Свобода и независимость суть термины, принятые для описания социальных условий членов рыночного общества, когда государство, выполняющее роль гегемона, вынуждено не мешать функционированию рынка. В тоталитарной системе никакого свободного атрибута не может быть ни у кого, помимо диктатора. [...] Свобода при капитализме нужна человеку как условие конкуренции. Рабочий не зависит от благодушия работодателя. Если его уволят, он найдет другую работу. Потребитель не зависит от лавочника, он свободен менять магазин по собственному усмотрению. Никто не обязан прогибаться перед другим или бояться гнева начальства. Отношения между людьми похожи на деловые. Обмен товаров и услуг взаимно выгоден, купля-продажа продиктована эгоизмом, здесь нет милостивых и просящих. Верно, что каждый производитель зависит прямо или непрямо от потребительского спроса. Однако, как бы то ни было, превосходство потребителей небезгранично. Если кто-то вознамерится бросить вызов суверенитету потребителей, то может попробовать. В условиях рынка у каждого есть право противостоять оппозиции. Никто не может заставить покупать ликеры и оружие, если сознание возражает. Следовать целям общества не обязательно. Только человек может решить и выбирать между материальной выгодой и тем, в чем он видит свой долг. В рыночной экономике только индивид решает в последней инстанции, каким ему быть. В условиях капитализма никто не заставит поменять место работы, разве необходимость лучше соответствовать запросам потребителей. Именно этот вид давления многие считают невыносимым, потому и уповают на социализм. Люди слишком наивны и видят единственную альтернативу в том, чтобы поручить властям функцию распределения рабочих мест. В качестве потребителя человек не менее свободен. Только он может выбрать, что важнее, как лучше распорядиться собственными средствами. Замена рынка плановой экономикой отнимает свободу и оставляет человеку единственное право подчиняться. Власть, распоряжающаяся всеми ресурсами, контролирует все аспекты жизни и деятельности людей. Есть единственный работодатель, любая работа обязательна, воля начальника не обсуждается. Монарх определяет количество и качество того, что потребители должны приобрести. Нет такого сектора, где бы оставалось место личным оценкам. Власть выдает определенное поручение и полностью регламентирует место, время и способ выполнения. При первом же посягательстве на экономическую свободу все политические и правовые свободы превращаются в обман. Habeas corpus и судебные процесы -- сплошной обман, если под предлогом экономической необходимости власть отправляет в ссылку или на принудительные работы неугодных упрямцев. Свобода печати -- чистый обман, если власть контролирует все типографии и бумажные фабрики. То же относится и к прочим правам. Человек свободен, поскольку у него есть возможность проектировать собственную жизнь. Если его судьбу решает власть с ее исключительными полномочиями планировать, то он не свободен в том смысле, в каком этот термин понимают все сегодня, даже если семантическая революция наших дней приведет к полному смешению языков. 5.8. Государство[L. von Mises. Omnipotent Government, Arlington House, New Rochelle, 1969, p. 46--47.] Государство существенным образом есть аппарат исполнения и принуждения. Его самая важная черта -- принуждать угрозой силы или убеждением к поведению, отличному от того, что нам нравилось бы делать. Однако не любой аппарат принуждения можно назвать государством. Только сильный, способный сохранить себя собственными усилиями аппарат может быть назван государством. Воровская шайка не имеет никаких шансов удержаться долгое время, если есть другая, более сильная организация, банда не может называться государством. Однако если государство не обезвреживает банду, значит, оно терпит ее. В первом случае ее власть недолговечна, во втором -- власть преступной клики прочнее, но у нее нет собственной опоры. Черносотенцы в царской России творили погромы, убивали и грабили именно благодаря попустительству правительства. Такое сужение понятия государства прямо ведет к понятиям территории и верховенства государства. Государство поддерживает собственную силу путем удержания пространства на поверхности земли, где функционирование аппарата ничем не ограничено и ничье вторжение невозможно. Это пространство -- государственная территория. Suprema potestas, высшая власть, означает, что есть сила, опирающаяся на собственные ноги. Государство без территории -- пустое понятие, а государство без суверенитета -- противоречие в терминах. Комплекс правил и уложений, на основе которых правительство действует и принуждает, называется законом. Собственная характеристика государства -- не столько законы и правила как таковые, сколько их применение и демонстрация силы. Государство, руководители которого не признают никаких законов, действуют по произволу, -- беззаконное государство. И степень порочности или добропорядочности самих тиранов не имеет здесь никакого значения. Слово "закон" используют также и во втором смысле. Мы называем международным законом набор соглашений, явно или неявно принятых главами государств со ссылкой на их взаимоотношения. Несущественно, какими признают себя государства в подобных соглашениях. Важны не формальности, а факт суверенитета как господства на территории. Люди, руководящие государственной машиной, могут исполнять множество функций, владеть и управлять школами, больницами, приютами, дорогами. Конкретные виды деятельности необязательны и случайны в рамках общего понимания государства. При любых функциях государство остается принуждающим к исполнению. Имея в виду человеческую природу, как она есть, государство необходимо и незаменимо. Государство при правильном исполнении является основанием цивилизованного общества и кооперации. Оно самый полезный инструмент для поддержания счастья и благополучия людей. Будучи средством и инструментом, государство, впрочем, не может быть конечной целью. Оно не Вседержитель, а только исполнение и принуждение, полицейская сила. Необходимо остановиться на этих очевидных истинах ввиду нагромождения мифологических и метафизических фантазмов статализма. Государство -- человеческий институт, ничего сверхчеловеческого в нем нет. Говоря о государстве, понимают принуждение и насилие. Когда говорят, что должен быть закон по этому поводу, подразумсвают, что вооруженные представители государства могут принудить людей делать то, чего они не хотят делать, и не делать того, что им хочется. Когда говорят, что этот закон должно лучше исполнять, подразумевают, что полиция должна силой склонить к подчинению. Если о государстве говорят как о Боге, то обожествляют оружие и тюрьмы. Культ государства -- культ некомпетентных чиновников и коррумпированных негодяев. Наибольшие беды принесли человечеству именно продажные правительства. Аппарат принуждения и насилия всегда приводили в действие смертные люди. Случалось, что правители превосходили современников по уровню компетенции и честности. Однако исторических доказательств противоположного свойства несоизмеримо больше. Предпосылка статалистов о том, что государственные функционеры умнее и интеллигентнее народа, что они лучше знают о том, что нужно народу, -- чистый абсурд. Фюрера и дуче нельзя считать викариями Господа. Существенные характеристики государства и правительства не зависят от их особой структуры и конституции. Они присутствуют как в деспотических, так и в демократических режимах. Демократия далеко не безгрешна, хотя мы говорим о пользе демократического правления. Однако какими большими бы ни были его преимущества, нельзя забывать, что большинство не менее диктаторов и царей подвержены ошибкам и недомыслию. То, что считается поддержанным большинством, не доказывает свою истинность. Проводимая большинством политика не доказывает свою приемлемость и уместность. Большинство не безгрешно, и их общие выводы не являются по необходимости божественными и неоспоримыми. 5.9. Государство и экономическая деятельность[L. von Mises. Socialism, p. 45--46] Цель социализма -- передача средств производства из частной собственности в собственность организованного общества, т.е. государства. [Термин "коммунизм" означает то же, что и "социализм". Использование двух этих слов последние два столетия непрерывно менялось, однако расхождение между коммунистами и социалистами всегда касалось только политической тактики. И одни, и другие указывают на социализацию средств производства.] Социалистическое государство владеет всеми материальными факторами производства и, следовательно, всем производством. В итоге не происходит перемещение собственности с соблюдением формальностей, установленных правом в историческую эпоху, когда частная собственность на средства производства была основой права. Еще менее важна в этом процессе правовая терминология. Собственность есть власть обладания благами. Когда власть распоряжаться благами отделяется от своего традиционного имени и переходит к другому правовому институту, старая терминология становится совершенно бестолковой и бессвязной. Следует понимать не слова, а суть. Ограничение прав собственников является инструментом социализации, как и формальное перемещение собственности. Если государство постепенно отнимает собственность у подданных и расширяет свое влияние на производственную сферу, если растет направляющая сила в том, что и как нужно производить, то собственнику ничего не остается, кроме пустых слов, а собственность переходит в руки государства. Часто не могут понять принципиальную разницу между либеральным идеалом и анархией. Анархизм отвергает все социальные организации и не признает насилие в качестве социальной техники. Анархист намерен отменить государство и правовой порядок, ибо верит, что обществу лучше без него. Он не боится беспорядков, ибо надеется, что люди без вмешательства и принуждения объединятся в социальную организацию и будут вести себя вполне порядочно. Анархизм сам по себе не есть ни либерализм, ни социализм. Кто отрицает основную идею анархизма и не думает, что люди сами по себе будут соблюдать правовой порядок, без принуждения, тот отвергнет идеалы анархизма. Либеральные и социальные теории, сформулированные на основе строгой логической связи, встраивали в свои системы необходимый элемент принуждения, отвергая анархию. И те и другие признавали необходимость правового порядка, даже если понимали по-разному содержание и полноту такого порядка. Либерализм признает необходимость правового порядка, а когда ограничивает вмешательство государства, не считает его необходимым злом. Характеризует точку зрения либерализма отношение к проблеме собственности, а не неприязнь к государству-личности. С момента, когда либерализм принимает частную собственность на средства производства, все, что противоречит этому идеалу, он совершенно логически отвергает. Со своей стороны, социализм, отмежевываясь от принципа анархизма, должен попытаться расширить сферу контролируемого государством порядка, ибо его цель -- не допустить анархии производства. Далекие от запрета государства, социалисты пытаются ввести государственный контроль на те сферы, которые либерализм оставляет свободными. Писателям, пропагандирующим этику социализма, нравится говорить, что лишь при социализме процветание всех -- главная задача государства, а либерализм защищает интересы одного класса. Признаем, что можно судить о ценности той или иной формы социальной организации только тогда, когда есть четкая картина исторических следствий. Тогда тезис о защите общественных интересов немедленно следует отвергнуть. Либерализм защищает институт частной собственности на средства производства по причине ожидания высокого тонуса и уровня жизни от подобной экономической организации, а вовсе не затем, чтобы способствовать обогащению собственников. В условиях свободного рынка производят больше, чем при социализме. Прибавочная собственность полезна не только собственнику. Разоблачать ошибки социалистов поэтому не только в интересах богатых. Скорее, самым бедным идеи социалистов принесли наибольший вред. Стало быть, в лучшем случае ошибочно приписывать либералам намерение отстаивать интересы узкого класса. Между социализмом и либерализмом есть разница в средствах, а не в целях. 5.10. В тоталитарном государстве индивид с колыбели до могилы находится под контролем[L. von Mises. Bureaucracy, p. 17--18] Тоталитаризм -- это гораздо больше, нежели просто бюрократия: подчинение всех сторон жизни, труда и досуга приказаниям тех, кто находится у власти, превращение человека в винтик всеобъемлющего механизма принуждения и насилия. Тоталитаризм заставляет отказываться от любой деятельности, не считается с правом. Он не терпит никаких проявлений несогласия, превращает общество в подчиняющуюся строгой дисциплине трудовую армию (по выражению сторонников социализма) или в тюрьму (по мнению его противников). Как бы то ни было, это полный разрыв с образом жизни цивилизованных народов недавнего прошлого. Это не просто возврат человечества к восточному деспотизму, при котором, отмечал Гегель, только один человек свободен, а все остальные -- рабы. Ведь азиатские деспоты не вмешивались в повседневную жизнь своих подданных. Земледельцам, скотоводам и ремесленникам предоставлялось определенное поле деятельности, в осуществление которой не вмешивался государь и его приближенные. В своем собственном хозяйстве и семейной жизни простые люди обладали известной автономией. Современный социализм тоталитарен в полном смысле этого слова. Он держит индивида под жестким контролем от рождения и до самой смерти. На протяжении всей жизни "товарищ" обязан беспрекословно подчиняться приказам высшего начальства. Государство надзирает и дает работу. Государство решает, чем заниматься, как питаться и развлекаться. Государство указывает, как следует думать и во что верить. Бюрократия является инструментом осуществления всех этих планов. Однако несправедливо обвинять отдельных бюрократов в пороках системы. Виноваты не мужчины и женщины из различных офисов и учреждений: они такие же жертвы нового образа жизни, как и все остальные. Порочна система, а не ее винтики. Правительство не может обойтись без бюрократических учреждений и методов. Поскольку взаимодействие в обществе невозможно без государственного управления, в каких-то пределах бюрократия всегда необходима. Нас возмущает не бюрократизм как таковой, а вторжение во все сферы жизни и деятельности человека. Быть против посягательств бюрократии -- значит, по сути, быть против тоталитарной диктатуры. Неверно называть борьбу за свободу и демократию борьбой против бюрократии. Тем не менее общая критика бюрократических методов и процедур в известном смысле оправдана. Недочеты такой критики свидетельствуют о глубинных изъянах любой социалистической или тоталитарной программы. 5.11. Национал-социализм и его пророки[L. von Mises. Socialism, p. 528--532] Философия нацизма, в частности немецкой национал-социалистической партии, является самой чистой и яркой формой выражения антикапиталистического менталитета и социалистического духа нашей эпохи. Ее основные идеи не столько арийского происхождения, нельзя их приписать и современным немцам. В генеалогическом древе нацистов есть латинцы (например, Сисмонди и Жорж Сорель) и англосаксонцы (например, Карлейль, Раскин, Чемберлен), -- все они значили больше любого из немцев. Идеологический знак -- миф о превосходстве арийской расы -- отнюдь не немецкого происхождения. Его автор -- француз Гобино. Немцам еврейского происхождения -- Лассалю, Лассону, Шталю и Вальтеру Ратенау -- принадлежит существенный вклад в идеологию нацизма не менее, чем Зомбарту, Шпанну и Фердинанду Фриду. Нацистский жаргон впитал в себя экономическую философию (Gemeinnutz geht vor Eigennutz -- "примат общественного блага над частной собственностью"), что сходно с американской New Deal и советским способом ведения экономических дел. Экономика прибыли, утверждают они, уничтожает огромное большинство людей и грозит их жизненным интересам. Поэтому священный долг народного правительства -- не допустить образования и накопления прибыли посредством контроля за производством и распределением. Единственно немецкий специфический элемент нацизма -- борьба за обладание Lebenstraum. Этот вывод объединил идеи ведущих партий всех других стран. Партии декларировали в качестве основного принципа уравнение прибыли. Нацисты делают то же самое: их характеризует решительное несогласие оставаться "заключенными", как они сами говорят, на мизерной и перенаселенной территории, где продуктивность труда ниже, чем в странах, пространственно более свободных, там, где больше природных ресурсов и капиталов. Их настоящая цель -- равное распределение природных ресурсов земли. "Обделенная" (have-not) нация взирает на богатство более богатых наций в той же манере, в какой неудачники западных стран смотрят на незаслуженно высокие, как им кажется, доходы своих соотечественников. Прогрессисты англосаксонских стран утверждают, что "нет смысла быть свободным" тем, у кого относительно низкие доходы. Нацисты говорят о том же, только в отношении международных отношений. Единственная свобода, о которой для них есть смысл говорить, это свобода Nahrungsfreiheit (права импортировать продукты потребления). Они надеются завладеть настолько богатыми природными ресурсами территориями, чтобы жить в достатке и на экономическом уровне не ниже, чем любая другая нация. Они рассматривают сами себя в качестве революционеров, воюющих за неотчуждаемые права против интересов реакционных наций. Для экономистов нет никакого труда разоблачить фальшь нацистских доктрин. Но те, кто клеймит экономику как "реакционную ортодоксию", с пеной защищают ложные теории социализма и экономического национализма, никогда не смогут ни понять, ни опровергнуть нацизм. И в самом деле, нацизм есть не что иное, как логическое применение догм к особым условиям относительно перенаселенной Германии. Более семидесяти лет немецкие профессора политики, истории, права, географии и философии с несравнимым усердием насаждали истерическую ненависть к капитализму и предсказывали "освободительную" войну против капиталистического Запада. В Германии именно кафедральные социалисты, которых нахваливали во всех странах, стали проводниками двух мировых войн. В начале века немцы в своем подавляющем большинстве были радикальными защитниками социализма и агрессивного национализма. Уже тогда принципы нацизма они сделали собственными установками. Не доставало только нового слова для обозначения их доктрины, и вскоре оно было найдено. Когда к этому присоединилась советская политика массового уничтожения диссидентов и насилие захлестнуло все колебания и попытки сдерживания зверских убийств, еще беспокоивших немцев, ничто уже больше не сдерживало беспрецедентный подъем нацизма. Советские методы были немедленно взяты на вооружение нацистами: однопартийная система, господство партии в политической жизни, особые полномочия секретной полиции, концентрационные лагеря, убийство или тюремная изоляция всех оппозиционеров, уничтожение подозреваемых и ссыльных вместе с семьями, методы пропаганды, организация филиалов партий за границей, их участие в местном управлении, шпионаже и саботаже, использование дипломатических и консульских сотрудников для разжигания революций и многое другое в таком духе. Более прилежных учеников, чем нацисты, Ленин, Троцкий и Сталин не могли бы и сыскать. Гитлера нельзя считать основателем нацизма, он был его продуктом. Как и большинство его приспешников, он был садистом и гангстером. Необразованный недоучка, он сразу перепрыгнул в первый класс высшей школы. Он ничего не умел, это вранье, что он был обойщиком. Военная карьера во время Первой мировой войны показала его посредственность. Железный крест первого класса он получил в конце войны как премию за политическую службу. Одержимого манией величия бесноватого вскормили и возвысили ученые профессора. Вернер Зомбарт, поначалу похвалявшийся тем, что посвятил свою жизнь борьбе за идеи Маркса, затем избранный Американской экономической ассоциацией почетным членом, провозгласил со всей непосредственностью, что Fuhrertum означает перманентную революцию, что Fuhrer получает свои приказы непосредственно от Господа, который и есть Fuhrer Вселенной [Sombart. Das Lebenswerke von Karl Marx, Jena, 1909, p. 3]. План нацистов был несравненно более широким и гибельным по сравнению с планом марксистов. Они намеревались запретить свободную экономику laissez-faire не только в материальном производстве, но и в сфере детопроизводства. Fuhrer был не только генеральным директором всей промышленности, но и директором фабрики очистки и вскармливания сверхчеловеков, а также элиминации низшей расы. Грандиозный евгенетический проект должен был привести к нужным эффектам на основе "научных" принципов. Напрасно авторы евгеники возражали, что они и не предполагали того, что натворили нацисты. Евгеника возлагает на определенную группу людей, отобранных полицией, задачу контроля за воспроизводством себе подобных. Методы, отработанные на домашних животных, с ее точки зрения, вполне применимы для селекции людей. Именно этого искали нацисты. Единственное возражение евгеников можно принять, что их собственный проект отличается тем, что тип выращиваемых людей они видели иным, чем нацисты. Как всякий защитник экономического планирования надеется на реализацию своего плана, так сторонник генетического планирования рассчитывает осуществить собственный план и предлагает себя в качестве кормчего рода человеческого. Евгеники много рассуждают о необходимости истребить преступные элементы в породе. Однако квалификацию преступника дает суд в зависимости от принятых в данной стране правовых норм и господствующей идеологии. Ян Гус, Джордано Бруно и Галилео Галилей были преступниками с точки зрения законов, которые судьи сочли нужным применить к ним. Когда Сталин изъял из русских банков миллионы рублей, он совершил преступление. Сегодня в России выражать несогласие со Сталиным -- преступление. В нацистской Германии сексуальная связь между арийцем и "чухонкой" была преступлением. Кого хотят элиминировать евгеники -- Брута или Цезаря? Оба нарушили законы своей страны. Если бы евгеники XVIII века добились запрета заводить детей алкоголикам, то Бетховен вряд ли родился. Наконец, необходимо еще раз подчеркнуть, что выражение "ты должен" научно не обосновано. Превосходство или низкопородность людей можно установить только на основе личностных ценностных суждений, не поддающихся верификации или фальсификации. Евгеники ошибаются в том, что их кто-то призовет на роль селекционеров, решающих, что следует сохранить в человеческих особях. Они слишком недалеки, чтобы взвесить, какой выбор сделают люди на основе собственных ценностных суждений. В глазах нацистов "бестия со светлыми волосами" -- самый совершенный экземпляр рода. Горы изуродованных тел в местах нацистского зверства слишком красноречивы сами по себе и не нуждаются в словесных описаниях. Однако нацистам не помешало снабдить эти зверства теоретической базой, похваляться наукой с логическими доказательствами, хотя началось все с технических лабораторных исследований [Sombart. A New Social Philosophy, Princeton University Press, 1937, p. 194]. 6. Христианство, капитализм и частная собственностьИисус не был социальным реформатором. 6.1. Примитивное христианство и общество[L. von Mises. Socialism, p. 373--376] Изначально христианство не было аскетичным. Свойственное ему радостное приятие жизни отодвинуло на задний план аскетические идеалы, характерные для многих сект того времени (вспомним об аскетизме Иоанна Крестителя). Только в III и IV веках христианство познает аскетизм, происходит аскетическое перетолкование и преобразование евангельских учений. Евангельский Христос наслаждался жизнью среди учеников, ел, пил и разделял людские праздники, был далек от аскетизма и желания бежать от мира, как от невоздержанности и разврата. Его отношение к сексу производит впечатление аскетического, но это можно объяснить тем же, чем мы объясняем практически все целесообразные поучения Евангелий, они не предлагают других правил жизни, кроме целесообразных, а жесты Иисуса раскрывает концепция Мессии. "Исполнилось время и приблизилось Царство Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие". Так, согласно Евангелию от Марка (1,15), является Спаситель. Иисус смотрит на Себя как на пророка приближающегося Царства Божия, которое, согласно древнему пророчеству, принесет избавление от всех земных несовершенств, а с ним и от всех хозяйственных забот. Его последователи не имели других забот, кроме как подготовиться к этому дню. Время земных дел прошло, и теперь в ожидании Царства человек должен обратиться к более важным вещам. Иисус не предлагает правил земного поведения и борьбы; Его Царство не от мира сего. Правила, которым Он наставляет своих последователей, приемлемы на краткий промежуток времени, который осталось прожить в ожидании надвигающихся великих событий. В Царстве Божием не будет хозяйственных забот: верующие будут есть и пить за столом Господа (Лк, 22, 30). В близкой перспективе такого Царства все хозяйственные и политические решения станут излишними. Максимы Иисуса следует рассматривать как предписания переходного периода. Так следует понимать, почему в Нагорной проповеди Иисус советует людям не заботиться о пище, о питье и одежде, он убеждает их не сеять, не жать, не наполнять амбары, не трудиться и не прясть. Единственное объяснение коммунизма таково, что в нем нет ни социализма, ни общины, которым бы принадлежали средства производства. Это только распределение потребительских благ среди членов общины -- каждому по потребностям -- коммунизм потребительских благ, а не средств производства, община потребителей, а не производителей. Христианство -- идеология тех, кто не производит, не трудится и не накапливает. Новообращенные распродают собственность и делят полученное с братьями и сестрами. Долго так жить нельзя. Подобный образ жизни можно понимать только как временный порядок, таким он на деле и был. Ученики Христа жили для иного мира и ждали спасения. Свойственная первоначальному христианству идея близкого избавления постепенно преображалась в концепцию Страшного Суда, она лежит в основе всех заметных и продолжительных церковных движений. Бок о бок с этим преображением происходило преобразование христианских правил жизни. Ожидание Царства Божия не могло более служить основой поведения. Когда церковные братства начали приспосабливаться к непростой земной жизни, им пришлось отказаться от требования воздержания от труда, люди не могли посвящать себя целиком созерцательной жизни в ожидании Царства Божия. Пришлось не только терпеть участие паствы в мирских трудах, но и поощрять ее к труду, в противном случае были бы разрушены условия существования самой религии. Так христианству, начавшему с полного безразличия ко всем общественным обстоятельствам, пришлось практически узаконить общественный порядок разлагавшейся Римской империи, процесс приспособления церкви к этим порядкам так или иначе начался. Ошибочно говорить о социальном учении примитивного христианства. Исторический Христос и его учение, как они представлены в старейших памятниках Нового Завета, вполне безразличны ко всем общественным обстоятельствам. Христос весьма резко критиковал существовавшее положение вещей, но рассмотрение того, как улучшить дела, его не беспокоило, а может быть, он и вовсе не думал об этом. Заботы, достойные Всевышнего, -- как установить свое славное и безгрешное Царство, приблизить это время. Никто не знал, на что будет похоже это Царство, одно было определенным: жизнь в нем будет беззаботной. Иисус опускает все ничтожное как неважное; иудеи не сомневались в том, что жизнь в Царстве Божием будет восхитительной. Пророки предсказывали, и их слова продолжали жить в умах людей, образуя самую суть религиозного мышления. Ожидание того, что придет время и Царь Небесный все наладит, а также обращение всех действий и мыслей к будущему Царству Божию делают учение Иисуса чисто негативным: отрицая все существующее, оно не предлагает ничего взамен и доходит до разрушения всех существующих общественных связей. Ученик должен быть не просто безразличным к собственной жизни, воздерживаться от работы и избавляться от всякой собственности. Не может быть учеником Христа тот, кто "не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, и даже жизни своей" (Лк, 14, 26). Иисус презирает мирские законы Римской империи и предписания иудейского закона. Он способен переносить их в силу полного безразличия, как нечто временно полезное, но не потому, что признает их истинную ценность. Разрушение общественных связей безгранично. Побудительной силой чистоты и мощи полного отрицания является экстатическое вдохновение, энтузиазм и надежда на новый мир. Отсюда страстные нападки на все существующее: позволительно все разрушить, поскольку Бог в его могуществе заново создаст строительный материал для будущего мира. Нет нужды уточнять, что же именно будет перенесено из старой жизни в новую, ведь новый порядок возникнет без человеческого участия. Он и не требует от своих последователей никакой этики, никакого определенного позитивно созидательного поведения. Одна вера, и ничего кроме веры, надежды и упрования -- все, что требуется. Не нужно усилий для созидания будущего -- это обеспечит Творец. В современной истории точной параллелью этой установки первоначального христианства на полное отрицание стал большевизм. Большевики захотели разрушить все существующее, поскольку все казалось им безнадежно плохо, хотя у них были некие, пусть неопределенные и противоречивые, идеи об общественном строе будущего. Они требуют от своих последователей не только разрушения всего существующего, но также и определенной линии поведения по отношению к будущему Царству, о котором они столько мечтали. В этом отношении учение Иисуса есть более полное отрицание. Иисус не был социальным реформатором. Его учение неприложимо к земной жизни, наставления ученикам имели смысл исключительно в свете непосредственной цели -- ждать Спасителя с зажжеными свечами, "а когда придет и постучит, тотчас отворить ему" (Лк, 12, 35,36), что и обеспечило христианству триумфальное шествие по миру. Будучи безразличным к любой общественной системе, оно прошло сквозь века и не было разрушено грандиозными социальными революциями. Только по этой причине оно могло быть религией римских императоров и англосаксонских предпринимателей, африканских негров и европейских германцев, средневековых феодалов и современных промышленных рабочих. Каждая эпоха и партия могли найти в нем все необходимое, поскольку ничто не связывало христианство с определенной общественной системой. 6.2. Христианство и собственность[L. von Mises. Socialism, p. 379--381] Есть одна ясная вещь, которую нельзя затушевать. Слова Иисуса исполнены негодования против богатых, и в этой ненависти апостолы не уступают Ему. Богатый виноват, поскольку он богат, а нищий оправдан, поскольку беден. Единственная причина, почему Христос не призывает народ к отмщению, это довод самого Господа: "Месть будет моя". В Царстве Божием бедные станут богатыми, а богатые -- несчастными. Позже заметны попытки притушить евангельские обвинения в адрес богатых, наиболее сильное выражение которых мы находим в послании Луки, однако осталось много призывов к ненависти, мести, убийству и поджогам. В нынешнем социалистическом движении против частной собственности никогда не было недостатка в попытках узаконить его ссылками на слова Иисуса, отцов церкви, не говоря уже о писателях, как, например. Толстой, сделавших порицание богатых главным своим коньком. Это говорит о том, что слова Спасителя сыграли плохую службу, ибо спровоцировали кровавую месть в таких масштабах, что преследование ерегиков и охота на ведьм с последующим сжиганием на кострах стали реальностью. Они ослабили церковь против движений, грозящих разрушить человеческое общество. Конечно, церковная организация обычно вставала на сторону тех, кто отражал атаки коммунистов. Но в этой борьбе она не могла заходить слишком далеко, ибо вспоминала обезоруживающие слова: "Блаженны нищие духом, ибо их будет Царство Небесное". Нет ничего более недоказуемого, чем утверждение, что христианская религия образует оплот против враждебных по отношению к собственности теорий, что она делает прививку против социальной ненависти. Любая церковь, живущая внутри системы, основанной на частной собственности, должна уметь с ней ладить. Принимая отношение Иисуса к обществу и его проблемам, никакая церковь не может более реализовать какой бы то ни было компромисс, если Писание толковать слишком буквально. Было бы абсурдно утверждать, что просвещение, подтачивая религиозные чувства масс, прокладывало дорогу к социализму. Напротив, именно церковь оказала сопротивление либеральным идеям и таким образом подготовила почву деструктивным тенденциям социалистической мысли. Церковь не только ничего не сделала, чтобы погасить пламя, она еще и подливала масло в огонь. В католических и протестантских странах родился христианский социализм, а в России -- движение толстовцев с их социальным антагонизмом. Верно, что поначалу официальная церковь пыталась сдерживать эти движения, но затем вынуждена была капитулировать, ибо не смогла возразить словам Священного Писания. Евангелие написано не социалистами и не коммунистами. Как мы уже знаем, с одной стороны, оно безразлично к социальным вопросам, с другой -- полно неприязни к богатым и собственникам. Таким образом, учение Христа, если его отделить от контекста проповеди, ожидание потустороннего Царства может иметь крайне деструктивные последствия. Трудно представить, как в социальной системе, построенной на разделении труда, может существовать доктрина, запрещающая думать о средствах существования, повседневных вещах, и в то же время воспитывающая ненависть к богатым, разрыв с семьей и защищающая добровольную кастрацию. Культурные завоевания на протяжении веков принадлежат церкви, а не христианству. Остается открытым вопрос, какой частью этих достижений мы обязаны наследию римской государственности, а какой -- идее христианской любви, которая, кстати сказать, была трасформирована под влиянием стоиков и других античных философов. Социальная этика Христа не принесла ничего в это развитие. Церковь сделала его мораль безобидной, однако только на непродолжительный период времени. Поскольку церковь обязана принимать за основу Евангелие, ей ничего не остается, как быть в постоянной готовности к протесту со стороны верующих, слишком прямо толкующих слова Иисуса. Евангельскую этику невозможно приспособить к земной жизни, при этом неважно, насколько точно понимают, что именно проповедовал Иисус в смысле исторического факта. Любая церковь должна представлять фон его проповеди, без чего разрушается смысл. Даже если историческая критика покажет с высокой степенью вероятности, что реальный Иисус думал и говорил совсем иначе, чем рассказывается в Новом Завете, то для церкви доктрина останется неизменной, как слово Божие. Здесь возможны два решения. Либо церковь отрицает за собой ответственность уточнять собственную позицию в отношении социальной этики, как это делает восточная церковь. При этом она отказывается быть моральной силой, т. е. начинает играть чисто декоративную роль. Либо встает на путь западной церкви, которая в этике выражала собственные интересы, в зависимости от исторического момента, от того, как лучше укрепить свои позиции в государстве и обществе. Она входила в союз с феодалами против крепостных, поддерживала американских плантаторов, а в случае с протестантизмом и кальвинизмом сделала собственной моралью рождавшийся тогда рационализм. Она способствовала борьбе ирландских арендаторов против английских аристократов, католиков -- против предпринимателей, консервативных правительств -- против социалистических партий. И всегда умела оправдать свое поведение библейскими цитатами. Это говорит о том, что церковь была безвольным инструментом в руках меняющейся моды. Хуже то, что, пытаясь узаконить свои действия Евангелием, она хотела найти в священных текстах всякий раз иное в собственных целях. Анализируя природу этих текстов Писания, мы можем сказать, что более разрушительны те доктрины, которым суждено выиграть. Если даже обречена любая попытка построить особую христианскую этику, нельзя ли попробовать гармонизировать христианскую доктрину с такой этикой, которая продвигает общество, а не разрушает его? Нельзя ли использовать мощность христианства на благо цивилизации? Такая трансформация имеет исторические примеры. Церковь согласна, что современная наука устранила ошибки Ветхого и Нового Завета относительно природного мира. Она посылала на костер еретиков, утверждавших, что Земля вращается, но уже не отправляет на суд инквизиции тех, кто сомневается в воскрешении Лазаря и других умерших. Ведь и сегодня римским служителям не разрешается изучать астрономию и эволюционную теорию. Нельзя ли ждать того же в социологии? Не лучше ли церкви примириться с социальным принципом свободной кооперации через систему разделения труда? Принцип христианской любви нельзя ли истолковать в таком же смысле? Эти вопросы интересуют не только церковь. Судьба цивилизации -- игра. Так почему нельзя поверить, что непримиримость церкви к либеральным идеям не была безвредной? Церковь -- такая страшная сила, что неприязнь к силам, поддерживающим общество, может разнести в клочья всю нашу культуру. Последние десятилетия мы наблюдали за ужасным превращением ее во врага общества. В самом деле, церковь, как католическая, так и протестантская, была не последним фактором процесса нарастания деструктивных идеалов. Христианский социализм стал небольшой частью атеистического социализма в мутной ситуации наших дней. 6.3. Христианский социализм[L. von Mises. Socialism, p. 382--383] С исторической точки зрения просто понять презрение к любой форме экономической и политической свободы. Либерализм -- плод просвещенческого рационализма, нанесшего смертельный удар по политической системе старой церкви, из чего возникла современная историческая критика. Либерализм грозил власти веками связанных с церковью классов. Либерализм трансформировал мир так, как никогда не смогло бы его изменить христианство. Либерализм вернул человечеству мир и жизнь. Он оживил силы в основе инертного традиционализма церкви и ее доктрины. Новая перспектива создала для церкви массу сложных проблем, из-за чего церковь не смогла переварить даже внешний аспект современного мира. Верно, что священники западных католических стран благословляют железные дороги новой конструкции и динамо-машины новых электропередач. Однако правоверному христианину не по себе от всех этих творений цивилизации, никак не вписывающихся в его веру. Отсюда сильная неприязнь церкви к модерности и современному духу. Так разве удивителен альянс церкви с теми, кого неприязнь толкнула пожелать коллапс этому восхитительному миру? Стоит ли удивляться факту, что эти люди истерично кидаются к военным арсеналам, чтобы побыстрее растрезвонить о тщетности всех мирских усилий наладить систему труда и процветания? Религия, называвшая себя религией любви, стала религией ненависти в мире, почти созревшем для счастья. Любой оголтелый герострат может найти союзника в среде христиан. Совершенно трагично, что именно среди нигилистов оказались по-настоящему крупные мыслители церкви, которые хорошо поняли смысл христианской любви. Священники и монахи, доказывавшие христианскую любовь на собственном опыте, работали в госпиталях и тюрьмах, знали все о страдании и о людских грехах, именно они заразились новозаветным разрушительным вирусом. Только прочное освоение либеральной философии помогло бы приобрести иммунитет против заразной неприязни пророков, подкрепленной Евангелием. Некоторые из них стали опасными врагами общества. Так энергией любви была взращена сила ненависти против общества. Некоторые из непримиримых критиков либерализма не переходили в открытую оппозицию. Впрочем, другие становились социалистами, если не атеистами, как социал-демократы и пролетарии, то христианскими социалистами. Ведь, как ни крути, а и христианский социализм -- все тот же социализм. Ошибочно было бы искать параллели между социализмом и христианством первых столетий, не тянут социалисты на общины первых христиан. "Коммунизм потребителей" первых общин исчез, как только появился второй план ожиданий пришествия нового Царства. Христианские коммуны не имеют ничего общего с методами социалистического производства и коммунизмом потребителей. То, что производили христиане, они продавали в лавках. Необходимое для удовлетворения нужд бедняков и возмещения общественных затрат они получали от членов коммуны, добровольных и обязательных пожертвований. Никаких документальных подтверждений социалистических способов хозяйствования в прошлом нет, хотя отдельные случаи могли быть. Нет текстов с подобными рекомендациями, как и авторов. Часто апостолы и отцы церкви призывали сторонников вернуться к коммунизму первых общин, но речь всегда шла о коммунизме потребления. Никогда никто из них не вел речь о социалистической организации производства.
|
|
