Библиотека Гумер - Экономика и менеджмент

мации деньгами человеческой души. История эта повесть «петербургского цикла» «Портрет».

Помимо главной движущей силы сюжета - денег, в повести два персонажа - художник Чартков и таинственный ростовщик, житель мрачной петербургской Коломны. Художник и ростовщик в «Портрете» - не только профессии главных персонажей, но прежде всего разные жизненные кредо, разные миры, разные мифы. Как и положено художнику, Чартков нищ, ему нечего есть, у него нет денег. Но у него есть талант, он знает, что такое вдохновенье и, «временами он мог позабыть все, принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна.» Для Гоголя художник - человек духа, эстетической идеи, в поисках прекрасного устремленный за границы реальности. Но он молод, он не аскет, он разрывается между желанием творить и желанием заработать.

Гоголь, талантливейший физиономист, обладающий уникальным живописным даром стона, не дает в «Портрете» описания внешности Чарткова. У Чарткова нет лица. В начале повести у него нет даже имени. Он упоминается лишь по фамилии. Его имя называется позже, уже в зрелом возрасте, когда он достигает вершины славы и признания. А лицо его «проявляется» только перед смертью. В молодости же Чартков просто художник, и этим все сказано. Он проецируется в реальном мире через свое творчество. В каждом написанном им портрете он, как истинный художник, отражается сам. Поэтому «лицо» его по ходу повести будет меняться соответственно тем портретам, которые он создает. Хотя главный и по сути единственный портрет в повести -это сам «Портрет», изображение старого ростовщика, который Чартков покупает в лавке на Щукином дворе:

Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский косном. Как ни был поврежден и запылен портрет, по когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; по сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечат-

74

сине почти гоже произвели они и в народе. Женщина, остановившая-я позади его. вскрикнула: «Глядит, глядит», - и попятилась назад. Ка-ое-то неприятное, непонятное самому себе чувство почувствовал он и оставил портрет на землю [43J.

Портрет ростовщика выписан Гоголем удивительно живо.

Всмотря на фантастичность этого персонажа, ростовщик со-ершеппо реален, он смотрите полотна живыми глазами. Вмес-е с тем это человек, словно явившийся из другого мира, другой стории. Он не местный, он издалека, южанин, азиат, появивший-я в сыром Петербурге словно из глубокой древности. Это «ар-аичеекпй» человек. Человек-миф. Он вторгается в жизнь Чарт-рва и полностью меняет ее. Он дает художнику то, что, клалось, не хватало ему для счастья. Старик дает Чарткову деньги.

ничего не просит взамен. Чартков все отдаст сам:

Он [Чартков] лег в постель покойнее, стал думать о бедности и жал-oi'i судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом све-~;а между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на заку-ainibiii простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну просты-π, и ему казалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь олстину. Со страхом вперил он пристальнее глаза, как бы желая уве-иться, что это вздор. Но наконец уже в самом деле... он видит, видит сно: простыни уже нет... портрет открыт весь и глядит мимо всего, что и есть вокруг, прямо в него, глядит просто к нему вовнутрь... У него олонуло сердце. 11 видит: старик пошевелился и вдругуперся в рамку беимп руками. Наконец приподнялся на руках и, высунув обе ноги, (Впрыгнул из рам... Сквозь щелку ширм видны были уже одни только устые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец ста-овился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у едного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что от-вот глянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за шпр-ы, с тем же бронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков лился вскрикнуть и почувствовал, что у него нет голоса, силился •шевельнуться, сделать какое-нибудь движенье- не движутся члены. ' раскрытым ртом и замершим дыханьем смотрел он па этот страш-ый фантом высокою роста, в какой-то широкой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у самых ног его π вслед за тем то-то вытащил из-под складок своего широкого платья. Это был ме-ок. Старик развязал его и, схвативши за два конца, встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных столбиков;

У?

каждый был завернут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено: «1000 червонных». Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов, старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, по он вперился весь в золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках, блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он один сверток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, в головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полным страха, смотрел, не заметит ли старик. I [о ста рикбыл, казалось, очень занят. Он собрал все свертки свои, уложил их снова в мешок п. не взглянувши на пего, ушел за ширмы [441.

Дух мистики, сна, бреда, воспаленной фантазии, данный Гоголем в начале повести, затем пропитывает весь ее текст, не ос тавляя его даже в самых обыденных сценах, ибо речь здесь идет об искусстве, мистическом процессе создания на мертвом пустом полотне живой реальности, живого образа. Эта мистика странного ощущения присутствия на полотне «жизни» не дает покоя художнику:

Что это? - невольно вопрошал себя художник. - Ведь это, однако же, натура, это живая натура; отчего же это странно-неприятное чувство?

Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и кажется ярким, нестройным криком? Пли. если возьмешь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, не озаренный светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли, предстанет в той действительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься анатомическим ножом, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного человека? Почему же простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления; напротив, кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее все течет и движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а между прочим, он так же был верен природе? Но нет, нет в ней чего-то озаряющего. Все равно как вид в природе: как он ни великолепен, а все недостает чего-то, сс:\\\ пет на небе солнца [45].

Так вечером, перед сном, рассуждает Чартков, первый раз взглянув на портрет ростовщика, только что принесенный им из

//,

лавки. А на следующее утро он находит в раме портрета сверток 1000 червонцев. Жизнь его меняется. Мир раскрывается перед им. Первым делом художник заказывает в газете рекламную татью о себе самом и наследующий день, вслед за объявлением новоизобретенных сальных свечах, появляется статья «О необыкновенных талантах Чарткова». И вот уже заказчики толнят-я у него в приемной, и он пишет быстро, умело, легкой кистью, равда, не то что хочет, не то что чувствует, но это ведь не и этом ело, заказчику лучше знать, что ему надо.

Первый свой портрет на продажу Чартков пишет с юной сем-аднатилетней девушки:

- Знаете ли, - сказала дама с несколько даже трогательным выра-ением .ища, - я бы хотела... на ней теперь платье; я бы, признаюсь, не отела, чтобы она была в платье, к которому мы так привыкли; я бы Отела, чтоб она была одета просто π сидела бы в тени зелени, и виду аких-нибудь полей, чтобы стада вдали пли роща... чтобы незаметно Ьло, что она едет куда-нибудь на бал пли модный вечер. Наши балы, ризнаюсь, так убивают душу, гак умерщвляют остатки чувств... про-тоты. простоты чтобы было больше |46|.

Однако и это не вышло, не получилось, не было позволено, и остепепно живая девушка на полотне превращается в куклу, в сихею, в прекрасный манекен:

Он глядел на пего [портрет] глупо, а в голове его между тем погнись те легкие женственные черты, те оттенки и воздушные топы, им шмеченные, которые уничтожила безжалостно его кисть. Будучи весь олоп ими. он отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заб-ошенную головку Психеи, которую когда-то давно и эскизно набро-на полотно. Это было личико, ловко написанное, но совершенно деальное, холодное, состоявшее из одних общих черт, не принявшее ивого тела. От нечего делать он теперь принялся проходить его, при-оминая па нем все, что случилось ему подметить в лице аристократи-еской посетительницы. Сломленные им черты, оттенки и тоны здесь ожились в том очищенном виде, в каком являются они тогда, когда удожннк, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и произво-ит ей равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль ачала мало-помалу облекаться в видимое тело. Тин лица молодепь-ой светской девицы невольно сообщился Психее, и чрез то получила на своеобразное выражение, дающее право па название истинно ори-

//

гинального произведения. Казалось, он воспользовался по частям и вмес re всем, что представил ему оригинал, и привязался совершенно к своей работе. В продолжение нескольких дней он был занят только ею. 11 за этой самой работой застал его приезд знакомых дам. Оп не успел сиять со станка картину. Обе дамы издали радостный крик изумленья и всплеснули руками.

-  Lise, Lisel Ах, как похоже! Superbe, superbe! Как хороню вы вздумали, что одели ее в греческий костюм. Ах, какой сюрприз!

Художник не знал, как вывести дам из приятного заблуждения. Совестясь и потупя голову, он произнес тихо:

- Это Психея.

-  В виде Психеи? C'est charmant! - сказала мать, улыбнувшись, причем улыбнулась также и дочь. - Не правда ли, Lise, тебе больше всего идет быть изображенной в виде Психеи? Quelle idee delicieuse! Но какая работа! Это Корредж. I [ризнаюсь, я читала и слышала о вас, но я не знала, что у вас такой талант. Нет, вы непременно должны написан, также и с меня портрет [47].

Художник был награжден всем; улыбками, деньгами, комплиментами, зваными обедами. Это был успех. Он был осажден заказами. Казалось, весь город хотел иметь его портреты. Его творчество превратилось в производство:

Дамы требовали, чтобы преимущественно только душа и характер изображались в портретах, чтобы остального иногда вовсе не придерживаться, округлить все углы, облегчить все изъянцы и даже, если можно, избежать их вовсе. Словом, чтобы на лицо можно было засмотреться, если даже не совершенно влюбиться. И вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения, которые приводили в изумленье художника: та старалась изобразить в лице споем меланхолию, другая мечтательность, третья во что бы ни стало хотела уменьшить рот и сжимала его до такой степени, что он обращался наконец в одну точку, не больше булавочной головки. И, несмотря на все это, требовали от пего сходства и непринужденной естественности. Мужчины гоже были ничем не лучше дам. Один требовал себя изобразить в сильном, энергическом повороте головы; другой с поднятыми кверху вдохновенными глазами; гвардейский поручик требовал непременно, чтобы в глазах виден был Марс; гражданский сановник норовил так, чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на книгу, на которой бы четкими словами было написано: «Всегда стоял за правду». Сначала художип-

78

ка бросали в пот такие требованья: все это нужно было сообразить, обдумать, а между тем сроку давалось очень немного. I [аконец он добрался, в чем было дело, и уж не затруднялся нисколько. Даже из двух, трех слов смекал вперед, кто чем хотел изобразить себя. Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему бай-роновское положенье и поворот. Коринной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы, он с большой охотой соглашался на всё и прибавлял от себя уже всякому вдоволь благообразия, которое, как известно, нигде не подгадит и за что простят иногда художнику и самое несходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкости своей кисти. А писавшиеся, само собою разумеется, были в восторге и провозглашали его гением [48].

Шли годы, Чартков «начинал достигать поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину. Уже в газетах и журналах читал он прилагательные: «почтенный наш Андрей Петрович», «заслуженный наш Андрей Петрович». Уже стали ему предлагать по службе почетные места, приглашать на экзамены, в комитеты. Уже он начинал, как всегда случается в почетные лета, брать сильно сторону Рафаэля и старинных художников, - не потому, что убедился вполне в их высоком достоинстве, по потому, чтобы колоть ими в глаза молодых художников. Уже он начинал, по обычаю всех, вступающих в такие лета, укорять без изъятья молодежь в безнравственности и дурном направлении духа. Уже начинал он верить, что все на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и все необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и однооб-разья. Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда все, дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, по все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются внимательней в его заманчивую музыку π мало-помалу нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя» [49].

Но почивал на лаврах художник недолго. Снова, как и в первый раз, в молодости, когда он был беден и талантлив, судьба предьявила ему картину. Но если тогда это был странный и страшный портрет старого ростовщика, то теперь прекрасное полотно одного из его товарищей, долгое время стажировавшегося в Италии.

79

Вошсдши в залу, Чартков нашел уже целую огромную толпу посетителей, собравшихся перед картиною. Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает между многолюдными ценителями, на этот раз царствовало всюду. Он поспешил принять значительную физиономию знатока и приблизился к картине; но, боже, что он увидел!

Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло пред ним произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений, возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькими устремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. С чувством невольною изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть. Все тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное в высоком благородстве положений. изучение Корреджия, дышавшее в окончательном совершенстве кисти. 11о властительней всего видна была сила созданья, уже заключенная в душе самого художника. Последний предмет в картине был им проникнут; во всем постигнут закон и внутренняя сила. Везде уловлена была эта плывучая округлость линий, заключенная в природе, которую видит только один глаз художника-создателя и которая выходит углами у копииста. Видно было, как все извлеченное из внешнего мира художник заключил сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника, устремил его одной согласной, торжественной песнью. II стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая пропасть существует между созданьем и простой копией с природы. Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на картину, - ни шелеста, ни звука; а картина между тем ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась наконец в один миг, плод налетевшей с небес на художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть одно только приготовление. Невольные слезы готовы были покатиться по лицам посетителей, окруживших картину. Казалось, все вкусы, все дерзкие, неправильные уклонения вкуса слились в какой-то безмолвный гимн божественному произведению.

11еподвижно, с отверстым ртом стоял Чартков перед картиною, и наконец, когда мало-помалу посетители и знатоки зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения π когда наконец обратились к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя; хотел принять равнодушный, обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное. пошлое суждение зачерствелых художников, вроде следующего; «Да. конечно, правда, нельзя отнять таланта от художника; есть кое-что; видно, что хотел он выразить что-то; однако же, что касается до главного...» И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от кото-

80

рых бы не поздоровилось никакому художнику. Хотел это сделать, но речь умерла на устах его, слезы и рыдания нестройно вырвались в отпет, и он как безумный выбежал из залы [50].

Ошеломленный вернулся Чартков в свою мастерскую, со страшным ощущением, что вся жизнь его и талант загублены, истрачены впустую. В полубезумном возбуждении схватил он кисть, пытаясь вернуть хоть что-то из утерянного. Он хотел изобразить на холсте падшего ангела, которым он вдруг представился сам себе:

Но увы! фигуры его, позы, группы, мысли ложились принужденно и несвязно. Кисть его и воображение слишком уже заключились в одну Мерку, и бессильный порыв преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию и ошибкою [51].

Тогда он приказал вынести прочь все прежние его салонные портреты, писаные на продажу, и углубился в работу, тщательно и скрупулезно выписывая детали своей новой картины. Но и здесь его ждало разочарование. Все было шаблонно и пусто. Утерянного было не вернуть. Поняв, наконец, бесплодность своих попыток, Чартков бросается искать свои давние картины, когда жил он еще на Васильевском до того, как обнаружились деньги из рамы портрета страшного азиата.

Да, - проговорил он отчаянно, - у меня был талант. Везде, на всем видны его признаки и следы...

Он остановился и вдруг затрясся всем телом: глаза его встретились с неподвижно вперившимися на него глазами. Это был тот необыкновенный портрет, который он купил на Щукином дворе. Все время он был закрыт, загроможден другими картинами и вовсе вышел у него из мыслей. Теперь же, как нарочно, когда были вынесены все модные портреты и картины, наполнявшие мастерскую, он выглянул наверх вместе с прежними произведениями его молодости. Как вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым образом он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад, полученный им таким чудесным образом, родил в нем все суетные побуждены!, погубившие его талант, - почти бешенство готово было ворваться к нему в душу. Он в ту ж минуту велел вынести прочь ненавистный портрет. 11 о душевное волненье оттого не умерилось: все чувства и весь состав были потрясены до дна. и он узнал ту ужасную муку, кото-

«1

рая, как поразительное исключение, является иногда в природе, когда талант слабый силится выказаться в превышающем его размере и не может выказаться; ту муку, которая в юноше рождает великое, по в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду; ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он видел произведение, носившее печать таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором василиска. В душе его возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал человек, и с бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал скупать все лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою, осторожно приносил в свою комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал, разрывал ее, изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья. Бесчисленные собранные им богатства доставляли ему все средства удовлетворять этому адскому желанию. Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества не истребило столько прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель. На всех аукционах, куда только показывался он, всякий заранее отчаивался в приобретении художественного создания. Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его гармонию. Эта ужасная страсть набросила какой-то страшный колорит па него: вечная желчь присутствовала на лице его. Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем олицстворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и вечного порицанья, ничего не произносили его уста. Подобно какой-то гарпии, попадался он на улице, и вес его даже знакомые, завидя его издали, старались увернуться и избегнуть такой встречи, говоря, что она достаточна отравить потом весь день [52].

Карьера Чарткова закончилась трагически. Вскоре он заболел чахоткой и впал в безумие. К нему «вернулся» прежний его знакомый - страшный ростовщик. Чарткову казалось, что ужасный старик смотрит на него с потолка, со стен его комнаты, его неподвижное лицо мерещилось художнику во всех окружавших его людях. Жизнь Чарткова закончилась в тяжких страданиях мрачного сумасшествия. От всех его богатств не осталось и следа. Нашлись лишь только купленные им, истерзанные картины, цена которых прежде составляла миллионы...

82

Так заканчивается первая часть повести. Так заканчивается жизнь художника Чарткова. Так заканчивается гоголевский миф о взаимоотношениях художника и денег. Однако повесть продолжается. Если для Чарткова деньги оказались символом смерти, то для другого персонажа - ростовщика, о котором идет речь во второй части повести, деньги были символом бессмертия.

После смерти Чарткова злосчастный портрет попадает на аукцион. Вокруг него шум и суета, он поражает всех присутствующих необыкновенным выраженьем лица и странными живыми глазами.

Обступившая толпа хлопотала из-за портрета, который не мог не остановить всех, имевших сколько-нибудь понятия в живописи. Высокая кисть художника выказывалась в нем очевидно. Портрет, по-видимому, уже несколько раз был реставрирован и подновлен и представлял смуглые черты какого-то азиатца в широком платье, с необыкновенным, странным выраженьем лица; но более всего обступившие были поражены необыкновенной живостью глаз. Чем более всматривались в них, тем более они, казалось, устремлялись каждому вовнутрь. Эта странность, этот необыкновенный фокус художника заняли вниманье почти всех. Много уже из состязавшихся о нем отступились, потому что цену набили неимоверную. Остались только два известные аристократа, любители живописи, не хотевшие ни за что отказаться от такого приобретенья. Они горячились и набили бы, вероятно, цену до невозможности, если бы вдруг один из тут же рассматривавших не произнес:

- Позвольте мне прекратить на время ваш спор. Я, может быть, более, нежели всякий другой, имею право на этот портрет.

Слова эти вмиг обратили на него внимание всех. Это был стройный человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями. Приятное ЛИЦО, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую всех томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на моду: все показывало в нем артиста. Это был, точно, художник Б., знаемый лично многими из присутствовавших [53|.

Молодой человек рассказывает историю портрета с одной лишь целью - он хочет уничтожить его как источник страшной болезни.

Портрет этот был написан отцом художника Б. с ростовщика, жившего в Коломне во времена царствования императрицы Екатерины II.

85

Итак, между ростовщиками был один - существо во всех отношениях необыкновенное, поселившееся уже давно в сей части города. Он ходил в широком азиатском наряде; темная краска .ища указывала на южное его происхождение, но какой именно был он нации: индеец, грек, персиянин, об этом никто не мог сказать наверно. Высокий, по-4 1 м необыкновенный рост, смуглое, тощее, запаленное лицо и какой-то непостижимо страшный цвет его, большие, необыкновенного огня глаза, нависнувшие густые брови отличали его сильно и резко от всех пепельных жителей столицы. Самое жилище его не похоже было на прочие маленькие деревянные домики. Это было каменное строение, вроде тех, которых когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, - с неправильными, неравной величины окнами, с железными ставнями и засовами. Этот ростовщик отличался от других ростовщиков уже тем. что мог снабдить какою угодно суммою всех, начиная от нишей старухи до расточительного придворного вельможи. Пред домом его показывались часто самые блестящие экипажи, из окоп которых иногда глядела голова роскошной светской дамы. Молва, по обыкновению, разнесла, что железные сундуки его полны без счету денег, драгоценностей, бриллиантов и всяких залогов, но что, однако же, он вовсе не имел той корысти, какая свойственна другим ростовщикам. Он давал деньги охотно, распределяя, казалось, весьма выгодно сроки платежей; но какими-то арифметическими странными выкладками заставлял их восходить до непомерных процентов. Так, по крайней мере, говорила молва. Но что страннее всего и что не могло не поразить многих - это была странная судьба всех тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом. Выло ли это просто люде кое мнение, нелепые суеверные толки или с умыслом распущенные слухи - это осталось неизвестно. Но несколько примеров, случившихся в непродолжительное время пред глазами всех, были живы и разительны [54].

Художник Б. рассказывает про молодого аристократа, отличившегося на государственной службе, умнейшего и благородного человека, жаркого почитателя искусства и науки, занимавшего весьма значительное государственное место. Он был обласкан вниманием императрицы и вел жизнь счастливую и праведную до тех пор, пока не взял денег в долг у коломенского ростовщика. С этого момента он меняется на глазах, превращаясь в желчного, склочного чиновника, душителя искусства и всякой живой мысли. В результате был отставлен от места и умер в припадках страшного безумия.

84

Затем другой пример: влюбленный князь, благороднейший человек, сватается за одну из красавиц северной столицы, перед свадьбой берет у ростовщика заем - и через год становится страшным ревнивцем, тираном и мучителем своей жены. Когда же жена заговорила с ним о разводе, он хотел сначала убить ее, но затем вонзил нож себе в грудь и умер в ужасных муках. И примеров таких было множество:

Никто не сомневался о присутствии нечистой силы в этом человеке. Говорили, что он предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались волоса и которых никогда потом не посмел несчастный передавать другому; что деньги его имеют прожигающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные знаки... словом, много было всяких нелепых толков. И замечательно то, что все это коломенское население, весь этот мир бедных старух, мелких чиновников, мелких артистов и, словом, всей мелюзги, которую мы только поименовали, соглашались лучше терпеть и выносить последнюю крайность, нежели обратиться к страшному ростовщику; находили даже умерших от голода старух, которые лучше соглашались умертвить свое тело, нежели погубить душу. Встречаясь спим на улице, невольно чувствовали страх. Пешеход осторожно пятился и долго еще озирался носче того назад, следя пропадавшую вдали его непомерную высокую фигуру. В одном уже образе было столько необыкновенного, что всякого заставало бы невольно приписать ему сверхъестественное существование [55|.

Отец художника Б. также был художником, но самоучкой, при этом обладал замечательным, сильным талантом. Внутренним инстинктом чувствовал он присутствие мысли в каждом предмете, как человек был добр, не честолюбив, и писал в основном для церкви. Одна из его работ сильно его занимала. Он должен был написать духа тьмы - дьявола. Обдумывая картину, он не раз возвращался мыслями к образу таинственного ростовщика. И вот однажды, работая у себя в мастерской, он услышал стук в дверь и к нему явился ростовщик.

- Ты художник? - сказал он бел ВСЯКИХ церемоний моему отцу.

- Художник, - сказал отец в недоумении, ожидая, что будет далее.

-  Хорошо. Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить. Можешь ли ты нарисовать такой портрет, чтобы был совершенно как живой?

85

Отец мой подумал: «Чего лучше? - он сам просится в дьяволы ко мне на картину». Дал слово. Они уговорились во времени и цене, и на другой же день, схвативши палитру и кисти, отец мой уже был у пего. Высокий двор, собаки, железные двери и затворы, дугообразные окна, сундуки, покрытые странными коврами, и, наконец, сам необыкновенный хозяин, севший неподвижно перед ним, - все это произвело на него странное впечатление. Окна, как нарочно, были заставлены и загромождены снизу гак, что давали свет только с одной верхушки. «Черт побери, как теперь хорошо осветилось его лицо!» - сказал он про себя и принялся жадно писать, как бы опасаясь, чтобы как-нибудь не исчезло счастливое освещение. «Экая сила! - повторил он про себя. - Если я хотя вполовину изображу его так, как он есть теперь, он убьет всех моих святых и ангелов; они побледнеют пред ним. Какая дьявольская сила! он у меня просто выскочит из полотна, если только хоть немного буду вереи натуре. Какие необыкновенные черты!» - повторял он беспрестанно, усугубляя рвенье, и уже видел сам, как стали переходить па полотно некоторые черты. Но чем более он приближался к ним, тем более чувствовал какое-то тягостное, тревожное чувство, непонятное себе самому. Однако же, несмотря на то, он положил себе преследовать с буквальною точностью всякую незаметную черту и выраженье. I [реж-де всего занялся он отделкою глаз. В этих глазах столько было силы, что, казалось, нельзя бы и помыслить передать их точно, как были в натуре. Однако же во что бы то ни стало он решился доискаться в них последней мелкой черты и оттенка, постигнуть их тайну... Но как только начал он входить и углубляться в них кистью, в душе его возродилось такое странное отвращенье, такая непонятная тягость, что он должен был на несколько времени бросить кисть и потом приниматься вновь. Наконец уже не мог он более выносить, он чувствовал, что эти глаза вонзались ему в душу и производили в ней тревогу непостижимую. На другой, на третий день это было еще сильнее. Ему сделалось страшно. Он бросил кисть и сказал наотрез, что не может более писать с него. Надобно было видеть, как изменился при этих словах странный ростовщик. Он бросился к нему в ноги π молил кончить портрет, говоря, что от сего зависит судьба его и существование в мире, что уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно, жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире. Отец мой почувствовал ужас от таких слов: они ему показались до того странны и страшны, что он бросил π кисти и палитру и бросился опрометью вон из комнаты. Мысль о том тревожила его весь день и всю ночь, а поутру он получил от ростовщика портрет, который принесла ему ка-

86

¦Я-то женщина, единственное существо, оывшее у него в услугах, объявившая тут же, что хозяин не хочет портрета, не дает за него ничего и присылает назад. Ввечеру того же дни узнал он, что ростовщик умер и что собираются уже хоронить его по обрядам его религии. Все это казалось ему неизъяснимо странно (56].

Эта работа не прошла для художника бесследно. Характер его разительно переменился. Он стал завислив и желчен, занялся интригами, которыми прежде всегда гнушался. Написав еще одну картину для церкви, он представил ее на конкурс, и, казалось, это была лучшая картина из всех предложенных.

Как вдруг один из присутствовавших членов, если не ошибаюсь, духовная особа, сделал замечание, поразившее всех. «В картине художника, точно, есть много таланта, - сказал он, - но нет святости в лицах; есть даже, напротив того, что-то демонское в глазах, как будто бы рукою художника водило нечистое чувство». Все взглянули и не могли не убедиться в истине сих слов. Отец мой бросился вперед к своей картине, как бы с тем, чтобы поверить самому в такое обидное замечание, и с ужасом увидел, что он всем почти фигурам придал глаза ростовщика. Они так глядели демонски-сокрушительно, что он сам невольно вздрогнул. Картина была отвергнута, и он должен был, к неописанной своем досаде, услышать, что первенство осталось за его учеником. Невозможно было описать того бешенства, с которым он возвратился домой. Он чуть не прибил мать мою, разогнал детей, переломал кисти и мольберт, схватил со стены портрет ростовщика, потребовал ножа и велел разложить огонь в камине, намереваясь изрезать его в куски и сжечь [57].

Впрочем, портрет избежал огня. Его забрал себе один из приятелей художника. После этого с самим художником вновь стали происходить странные перемены. Прежний добрый нрав вернулся к нему. Однако, узнав, что подобные же несчастья случились с его другом, у которого оказался портрет, а затем и с другими людьми, которым он был подарен или продан, художник впал в ипохондрию и совершенно уверился в том, «что кисть его послужила дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в самом деле как-нибудь в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая художника с пути, порождая страшные терзанья зависти, и проч., и проч.». После этого он поместил своего сына в Академию художеств, расплатился с должниками и удалился в монастырь. В монастыре дар

87

вернулся ему снова. Целый год он писал картину на Рождество Христа. Когда же она была закончена, все были поражены необыкновенной святостью фигур. И когда сын, после окончания Академии художеств, приехал к нему в монастырь, то увидел перед собой истинно блаженного старца. Отец встретил его приветливо и благословил на беззаветное служение к искусству. И лишь одна просьба была у отца к сыну...

- Исполни, сын мой, одну мою просьбу, - сказал он мне уже при самом расставании. Может быть, тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет, о котором я говорил тебе. Ты его узнаешь вдруг по необыкновенным глазам и неестественному их выражению, - во что бы то ни было истреби его...»

Говоря это, художник Б. обратил глаза на стену, с тем чтобы взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один миг вся толпа слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к величайшему изумлению, его уже не было на стене. Невнятный говор и шум пробежал по всей толпе, и вслед за тем послышались явственно слова: «Украден». Кто-то успел уже стащить его, воспользовавшись вниманием слушателей, увлеченных рассказов. И долго все присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели эти необыкновенные глаза, или это была просто мечта, представшая только на миг глазам их, утружденным долгим рассматриванием старинных картин [58).

В повести «Портрет» деньги преломились в динамике человеческого сознания. Смерть художника - результат экзистенциального ужаса, рожденного пониманием того, что он больше не может творить. Перестав воспроизводить в живописи собственную эстетику, перестав в каждой картине писать «себя», свой внутренний мир, преломленный через изображение человеческого лица на портрете, работая на «рынок», превратив живопись в производство, Чартков обнаружил в себе самом бездонную и страшную пустоту. Результатом его живописи стали не картины, но деньги, которые привели его к своему собственному, «экономическому» катарсису - полному и безвозвратному опустошению сознания, которое и есть смерть. Мир рассыпался. Чартков сошел с ума и умер. Гоголь вновь, уже на свой собственный лад, повторил греческую историю царя Мидаса, когда человек в голом и чистом пространстве денег превращается в мертвое тело золотого идола.

«8

Вместе с тем история ростовщика - совсем другая история. Мир денег имманентен этому человеку. Они для него высшая, иррациональная ценность. Он копит деньги ради денег. Он любит и приумножает свои сокровища. Он их ни на что не меняет. Он живет, как отшельник. Его дом - крепость. Он живет жизнью денег, - их ростом, как живет садовник ростом своего сада. Ростовщик «растит» деньги, и они растут как живые. Они создают в его сознании образ расширяющейся вселенной. Смерть немыслима для этого человека. Он живет в расширяющейся вселенной. Он не чувствует старческой немощи. Он хочет жить вечно. Он жаждет бессмертия.

В начале нашего повествования о мифологии денег были рассмотрены два типа мифов. Мифы архаические - мифы рождения и расширения вселенной, в которых воины и путешественники расширяют пространство, и мифы постархаические, мифы конца мира, в которых пророки, монахи и художники устремляются в своих мыслях за линию горизонта реального мира. После реконструкции психологии взаимоотношений человека и денег можно выделить еще один тип мифологии. Это собственная мифология денег. Она вбирает в себя отдельные характеристики архаического и постархаического мифа, в то же время не являясь ни тем, ни другим.

С архаическим мифом миф денег объединяет погруженность в реальность - материальность. Деньги - материальный предмет. Их можно взять в руки. Прирастая прибылью, они расширяют, увеличивают материальный мир вещей.

С постархаическим мифом миф денег делает схожим общая арена разворачивающихся событий - человеческое сознание. Если архаический миф - это коллективная история, то миф постархаический - история индивидуальная. Оставаясь материальным предметом, деньги являются вместе с тем виртуальным символом, психоделическим средством. Глядя на них, человек погружается мир, видимый лишь ему одному. Человек денег, так же как человек постархаического мифа, как монах или философ, аутизируется, погружается в себя, ведет жизнь, закрытую от мира множеством дверей и оград. В этой закрытости не только страх потерять свое богатство. В ней присутствует психоделический эффект - погруженность в иную реальность. «Человек денег», как монах-отшельник эмоционально недоступен. Главная радость для него - остаться наедине со своими деньгами. Это его мир, его миф, его история. Эта история вскрывается у Пушкина в «Скупом рыцаре»:

89

типы. Эти два обстоятельства необычайно вдохновили писателя. Он почувствовал здесь воздух, удивительный мир, необъятный простор для своего таланта. С одной стороны, странная, еще до конца не понятная, возможно глубоко философская идея -покупка мертвых душ (для религиозного человека - Гоголя, как впрочем, и для его современников, в самом названии «Мертвые души» был заложен нонсенс, парадокс - ведь души, по определению, не могут быть мертвыми, ибо душа бессмертна. Эта идея проговаривается в его письмах и во втором томе романа). С другой же стороны - русские просторы, звон колокольчика, мельканье лиц, калейдоском судеб, бесконечная дорога и тройка, птица-тройка, которая будет появляться в романе странным символом то ли России, то ли летящей в творческом порыве души писателя. И наконец, было еще одно обстоятельство, заложенное в идее романа, которое принципиально определило течение повествования и его закономерный конец, как, впрочем, и судьбу автора. Обстоятельство это - деньги. Жизнь человека в жестких рамках экономических взаимоотношений, исключающих, как оказалось, любые иные отношения. Чувствуя мощь, силу и странность сюжета, Гоголь окрылен своим замыслом, он пишет Жуковскому:

...Осень в Веве, наконец, настала прекрасная, почти .чего. У меня в комнате сделалось тепло и я принялся за «Мертвых душ», которых было начал в I [етербурге. Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. [....] Если совершу это творенье так, как нужно его совершить, то... какой огромный, какой оригинальный сюжет! Какая разнообразия куча! Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь - вещь, вещь которая вынесет мое имя. [....] Огромно, велико мое творенье и не скоро конец его. [....] Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами, влажными от слез, произнесут примирение моей тени [59].

Приступив к «Мертвым душам», Гоголь чувствовал себя пророком, видел перед собой «могущественный жезл». История началась:

В ворота губернского города NN въехала довольно красивая, рессорная небольшая бричка, в которой ездят холостяки: отставные под-

92

полковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, - словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако бы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным [60].

Чичиков, как, впрочем, и художник Чартков из «Портрета», - человек без лица. В его облике нет ничего особенного. Он человек самого общего приятного выраженья. Его присутствие не оставляет следов. Он как «деньги, которые не пахнут». Он весь в своем деле - добыче денег. Причем добыче законной. На этом пути нет места геройству или подлости. Он даже не «Скупой рыцарь». Он усредненный предприниматель. У него нет даже характера. Лучше сказать - описать его характер сложно. Характер... средний. Больше того, что сказал Гоголь, добавить нечего. Только что взглянуть в дорожную шкатулку Чичикова. Замечательная шкатулка. Там все в порядке, все разложено по полочкам - и чего там только нет! И сорванная с тумбы городская афишка, и приглашение на свадьбу, и театральный билет, и какие-то записочки, счетца. И гербовая бумага лежит отдельно, и деньги в потайном ящичке, и приспособления для туалета. И романчик всунут на случай праздного препровождения времени. Нет там лишь одного - чего-нибудь тайного, интимного, может быть, сентиментального, чего-нибудь из детства, чего-нибудь, указывающее на двойственность, двойное дно этого человека, того, что скрывалось бы за маской благопристойности. Однако за маской ничего нет. Лица не видно. Все лица, все характеры, все гримасы и жизненные позиции будут у других персонажей поэмы. А у Чичикова нет ничего. Фантом. Тень.

Вместо внутреннего пространства души своего героя Гоголь живописует жизнь, реальность, ландшафты, интерьеры. Он создает реальный мир, он раздвигает пространство. Он пишет поэму на манер архаического мифа, расширяющейся вселенной, создавая при этом у читателя удивительный эффект присутствия:

Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы - всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы

95

но торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сем испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писаные масляными красками, - словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал.

Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров [61].

Все последующее действие поэмы - торг. Чичиков скупает мертвые души. Гоголь, как удивительно тонкий психолог, пишет самые разные типы русского характера через, как оказалось, самую интересную психологическую призму - через волшебное стекло торговли. Держа в руках живые деньги, у человека спадает с лица маска приличия и благопристойности, которую он словно до этого, этими руками и держал. Деньги - прекрасное средство психоанализа. Как любовь, как ненависть...

Из всех помещиков, которых объезжает Чичиков во время охоты за мертвыми душами, лишь бескорыстный Манилов отдает их задаром, не требуя ничего взамен. Но это не оправдывает бывшего офицера Манилова в глазах автора. Гоголь не любит Манилова. Он ищет в романе другой идеал благородства. Еще до конца неопределенный, но.... активный, предпринимательский, «экономический». Правда, еще не написанный. Уже после выхода в свет первого тома романа и множества нареканий по поводу пошлости и «уродства» представленных там персонажей, с чем Гоголь и сам с горечью соглашается, в письме А.О. Смирновой он пишет:

Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то,

что им приписывают, есть предмет «Мертвых душ». Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы богу угодно было продлить жизнь мою и благословить будущий труд. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от неё, покамест, в душе одного только автора [62].

94

Слово «тайна» будет потом многократно повторяться в его рсьмах к друзьям, торопившим его с выходом второго тома «Мертвых душ», который при жизни писателя так и не появится на свет. Но Гоголь не лукавил, «тайна» - это не трюк, не шантаж, не попытка подогреть интерес к продолжению романа. «Тайна» - это тайна. Тайна не только для читателей, но и для самого писателя. Гоголь не знал ее. Она, к удивлению и ужасу автора, раскрывается лишь в конце романа. После чего рукопись отправляется в огонь. Читая письма писателя, можно лишь догадываться, о чем думал Гоголь, создавая свою эпопею. Он думал о России, он думал о реформах, он думал о ином экономическом пути:

Разберем дело, как оно есть. Вот уже почти полтораста лет протек-о с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем иро-свещепья европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, и до сих пор остаются также пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо вокруг нас, точно, как будто мы до сих пор не у себя дома, не под родной нашею крышей, но где-то остановились бесприютно на проезжен! дороге, и дышит Россия не радушным, родным приемом братьев, но какой-то холодной, занесенной вьюгой почтовой станцией, где видится один, ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: Нет лошадей. Отчего это? Кто виноват? |63).

Вечный русский вопрос: «Кто виноват?» И ответ один, еще от Петра идущий - делом надо заниматься, производить, сеять, торговать, работать. В труде и торговле спасение России. Гоголь с самого начала чувствовал этот путь, хотя не говорил о нем открыто. Работая над романом, он просил друзей присылать в Италию, где он находился, последние материалы по статистике России, реестр сенатских постановлений от министра внутренних дел, труды по российской истории. Его вдохновляла гигантская литературная картина обустройства России. Первая же часть романа, по его словам, виделась ему лишь как «приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к дворцу, который задуман строиться в колоссальных размерах» [64].

Мечтательному же бездельнику Манилову в этом «экономическом» дворце не место. Тем не менее этот странный и для общего действия как бы лишний человек, по сути, окажется единственной альтернативой самому Чичикову и иным человеческим монстрам, которых Гоголь, семнадцать лет спустя, вознамерится

95

уничтожить вместе с самим романом. В весьма расплывчатом и явно неприязненном описании этого человека обращает на себя внимание одно обстоятельство - Манилов никак не может включиться в реальность, в естественную, практическую, активную жизнь, а оттого он добр и не участвует в торге. Торг же - основа романа.

На взгляд он [ Манилов| был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» - и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета. У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы нройтиться па гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке,тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, - словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было. Дома он говорил очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве богу было известно. Хозяйством нельзя сказать чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою. Когда приказчик говорил: «Хорошо бы, барин, то и то сделать», - «Да, недурно», - отвечал он обыкновенно, куря трубку, которую курить сделал привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером.

«Да, именно недурно», - повторял он. Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою затылок, говорил: «Барин, позволь отлучиться на работу, по»дать заработать», - «Ступай», - говорил он, куря трубку,   и   ему  даже   в голову не приходило, что мужик шел

96

пьянствовать. Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года. [...]

Жена его... впрочем, они были совершенно довольны друг другом [65].

Из писем видно, что Гоголь искал в качестве человека благородного и могущего изменить лик России - крепкого, работящего хозяйственника, капиталиста. Манилов же на такую роль никак не шел. Слишком уж выпадает он из реальности, так талантливо и так тщательно выписанной Гоголем. От того-то и добродушен Манилов, что витает в облаках и живет какими-то неведомыми автору идеями. Оттого всех любит, что даже жена им совершенно довольна. Оттого мертвые души отдает Чичикову так, по-дружески, задаром. Все последующие персонажи оказались гораздо хуже. За сюрреалистический образ, несуществующую субстанцию - мертвые души они просили денег. Причем каждый на свой особенный манер. Сами торги напоминают здесь человеческий паноптикум. Сборище уродов. Слово «уроды» было употребляемо уже самим Гоголем, в его переписке, по окончании работы над первым томом «Мертвых душ». Любуясь абсурдностью процесса, Гоголь презирает участников. Вместе с тем если где-то и изучать психологию торговли и тончайшие нюансы ценообразования, то непременно у Гоголя. Диалог Собакевича и Чичикова - прекрасное учебное пособие:

- Да чего вы скупитесь? - сказал Собакевич. - Право, недорого! Другой мошенник обманет вас, продаст вам дрянь, а не души; а у меня что ядреный орех, все на отбор: не мастеровой, так иной какой-нибудь здоровый мужик. Вы рассмотрите: вот, например, каретник Михеев! ведь больше никаких экипажей и не делал, как только рессорные. И не то, как бывает московская работа, что на один час, - прочность такая, сам и обобьет, и лаком покроет!

97

Ч ичиков открыл рот, с тем чтобы заметить, что Михеева, однако же, давно нет на свете; но Собаксвич вошел, как говорится, в самую силу речи, откуда взялась рысь и дар слова:

- А Пробка Степан, плотник? я голову прозакладую, если вы где сыщете такого мужика. Ведь что за силища была! Служи он в гвардии, ему бы бог знает что дали, трех аршин с вершком ростом!

Чичиков опять хотел заметить, что и Пробки нет на свете; но Соба-кевича, как видно, пронесло: полились такие потоки речей, что только нужно было слушать:

- Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного. А Еремей Сороко-польхин! да этот мужик один станет за всех, в Москве торговал, одного оброку приносил по пятисот рублей. Ведь вот какой народ! Это не то, что вам продаст какой-нибудь Плюшкин.

-  Но позвольте, - сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и конца не было, -зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это все народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица.

- Да, конечно, мертвые,- сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, кто они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил:

-  Впрочем, и то сказать что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не люди.

- Да все же они существуют, а это ведь мечта.

-  Ну нет, не мечта! Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет; нет, это не мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади; хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту!

Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони, как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять, соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь [66].

98

В первом томе Чичикову не удалось завершить свою аферу. Он не получил денег. На балу у губернатора его замысел был раскрыт, и затея закончилась провалом. И вновь садится Чичиков в свою бричку, и вновь проплывают мимо дома, поля, да верстовые столбы, обещая впереди еще дальний путь и новую историю, гораздо лучшую, чем эта, - историю второго тома «Мертвых душ». Вместе с Чичиковым мысленно едет по дорогам России и сам автор, большой охотник до путешествий, великий реалист, насмешник и в чем-то романтик. Гоголь часто называл свой роман «Мертвые души» поэмой в надежде на благостное, красивое, романтическое завершение начатой эпопеи. В своих письмах он часто упоминает греческую Одиссею и видит в «Мертвых душах» Одиссею русскую. И пусть персонажи его поэмы пошлые, глупые, жалкие люди, но сама поэма... есть в ней нечто романтическое, затягивающее, вечное... Пусть даже и в самом конце...

Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и. почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства [67].

В литературной критике, посвященной роману «Мертвые души», один из наиболее обсуждаемых вопросов - что же символизирует в самом деле живописный образ гоголевской тройки? Хотя, казалось бы, все понятно - «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ». Да только почему-то не верится, что Русь Соба-кевичей, Ноздревых, Плюшкиных и прочей публики в самом деле куда-то несется и даже летит, словно лихая тройка, едва касаясь копытами земли. Но если не Русь, так кто же? Не иначе, как сам Гоголь. Творческий порыв великого писателя, ветер его фантазии... закрытый в душный денежный сундук. И рад бы развернуться во

99

всем своем величии человеческий дух, да негде. Тесно в доме у Собакевича. Тесно у Плюшкина. Хотя и написаны они мастерски. виртуозно, точнейшим образом, живее настоящих. Да только впуч -рп пустота. Гоголь чувствовал это и переживал очень болезненно.

1 [е спрашивай, зачем первая часть должна быть вся пошлость и за-чсм в ней все лица до единого должны быть ношлы. На это дадут тебе-ответ другие Томы. Вот и все. Первая часть, несмотря на все свои несовершенства, главное дело сделала: она поселила во всех отвращение от моих героев π от их ничтожности; она разнесла некоторую мне нужную тоску и собственное наше неудовольствие от самих нас. Покамест для меня этого довольно; за другим и не гонюсь [68].

В конце поэмы, когда Чичиков, опозоренный и униженный, покидает город NN.. Гоголь рассказывает его историю, начинающуюся, естественно, с детства. Детство для человеческой жизни - пора особая, сказочная, периодически всплывающая в сознании и настойчиво возвращающая человека к давним, незабываемым воспоминаниям. Для литературы же, детство героя - всегда начало мифа, место, куда он должен вернуться. Как библейский Адам, как гомеровский Одиссей, ибо миф по своей природе цикличен. Царь Эдип, впрочем, тоже в конце своей страшной истории возвращается в свое детство, к истокам своего рождения, хотя возвращаться ему, как явствует из мифа, было некуда. Детство Чичикова - это скорее детство Эдипа, чем библейского Адама или гомеровского Одиссея. А оттого, никаких шансов выпутаться из сюрреалистического лабиринта денег и мертвых душ, у него нет.

Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители были дворяне, но столбовые или личные - бог ведает; лицом он на них не походил: по крайней мере родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая женщина, которых обыкновенно называют пигалицами, взявши в руки ребенка, вскрикнула: «Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следовало пойти в бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Жизнь при начале взглянула на него как-то кисло-неприютно, сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве! |...|

Особенных способностей к какой-нибудь науке в нем не оказалось; отличился он больше прилежанием и опрятностью; но зато оказался в

100

нем большой ум с другой стороны, со стороны практической. Он вдруг смекнул и понял дело π повел себя в отношении к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а он их не только никогда, но даже иногда, припрягав полученное угощенье, потом продавал им же. Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем. Из данной отцом полтины не издержал ни копейки, напротив - в тот же год уже сделал к ней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную: (лепил из воску снегиря, выкрасил его и продал очень выгодно. Потом в продолжение некоторого времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе Возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, - признак подступающего голода, -он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображая с аппетитом. Два месяца он провозился у себя на квартире без отдыха около мыши, которую засадил в маленькую деревянную клеточку, и добился наконец до того, что мышь становилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу, π продал потом ее тоже очень выгодно. Когда набралось денег до пяти рублей, он мешочек зашил и стал копить в другой [69].

Уже здесь, в конце первого тома «Мертвых душ», Гоголь подписывает приговор своему герою. Странная, никем формально не прописанная, ощущаемая лишь интуитивно, логика мифа вступает в свои права и ведет рукою автора к заведомому концу, воспринимаемому часто как странное пророчество. Гоголь тоже чувствует давление мифологического сюжета, нервничает, переживает, но еще верит, что вторая часть «Мертвых душ» будет другая, что путешествие Чичикова по России в поисках денег выведет его куда-нибудь... в совсем другое место, и наконец свершится великий замысел и озарится поэма ослепительным светом радости и ясным светом мудрости, и что, кто знает, «Мертвые души», может быть, наконец оживут.

Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мертвых душ». Труд и терпение, и даже приневоливанис себя награждают меня много. Такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно. 1 [оупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступ нее к прозренью великих тайн божьего создания и видишь, что, чем дальше уйдет и углубится во что-нибудь человек, кончит все тем же: одною полную и благодарною мо-

101

литвою. Но я знаю, что вы сами пребываете в таком же состоянии за «Одиссесю», и потому прошу только бога, да ничем не останавливается дело и да пребывает он с нами неотлучно... |70|.

Очень символичное письмо. В это время с 1842 по 1849 г. Жуковский работал над переводом «Одиссеи» Гомера на русский язык. Гоголь чрезвычайно высоко ценил эпопею Гомера называя ее «величайшим, полнейшим, огромнейшим и много-стороннейшим из всех созданий». В его письмах часто, хотя и подспудно, проходит мысль, что «Мертвые души» - это новая «Одиссея». Гоголь был заворожен этим древним мифом. Создавая собственную эпопею, он чувствовал себя архаическим Творцом, Демиургом, создающим мир из хаоса. И одновременно Одиссеем, отправившимся в далекое путешествие по бескрайним и таинственным просторам, которое в конце концов, как и легендарного царя Итаки, должно было привести его... Впрочем он еще не знал точно, куда именно. Конец романа пока оставался для него тайной.

Первый том «Мертвых душ» выходит в свет в 1842 г. С 1840 г. уже идет активная работа над вторым томом. Главы второго тома, в состоянии тяжелейшего душевного кризиса дважды сожженного в 1845 г. и перед смертью в 1852 г., восстановлены по черновикам разных редакций и опубликованы в 1855 г. В них, впрочем, все как прежде. Чичиков, пытаясь сколотить капитал, вновь колесит по Руси, скупая мертвые души. И снова прежние люди, прежний патоптикум.

Романтик Гоголь больше не любит своих героев; рад бы полюбить, пытается, пишет широкими мазками «праведную» жизнь, идеальное хозяйство, рачительность и экономность, но самого тошнит, словно окунулся в грязное болото. Будто чувствует, что попал куда-то не туда, совсем не в тот мир, не в ту исто-ри ю. Оттого и Чичиков не прозрел, а как был жулик, так еще большим жуликом и остался. В письмах Гоголь называет его уже не иначе, как «скотиной».

Начинается второй том с попытки Гоголя хоть как-то нарушить всеобщую атмосферу торга, а потому первый помещик, которого он описывает, оказывается братом по духу уже известного пустого фантазера Манилова. На этот раз это «коптитель неба», Тетенников Андрей Иванович:

За два часа до обеда Андрей Иванович уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно и действительно. Занятие было точно су-

102

рьсзное. Оно состояло в обдумывании сочинения, которое уже издавна и постоянно обдумывалось. Сочинение это долженствовало обнять всю Россию со всех точек - с гражданской, политической, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность - словом большого объема. Но покуда все оканчивалось одним обдумыванием: изгрызалось перо, являлись на бумаге рисунки, и потом все это отодвигалось на сторону, бралась вместо того в руки книга и уже не выпускалась до самого обеда. Книга эта читалась вместе с супом, соусом, жарким и даже пирожным, так что иные блюда от того стыли, а другие принимались вовсе не тронутыми. Потом следовала прихлебка чашки кофею с трубкой, потом игра в шахматы с самим собой. Что же делалось потом до самого ужина - право, уже и сказать трудно. Кажется просто ничего не делалось [71].

Интересно, что, презрительно описывая сочинение Тетенни-кова «долженствующее обнять всю Россию», Гоголь сам ставил перед собой подобную задачу:

Если бог поможет мне выполнить мою поэму так, как должно, это будет первое мое порядочное творение. Вся Русь отзовется в нем [72].

Правда, однажды во втором томе действительно появился человек светлый, великого ума, широкой души и непревзойденного таланта - директор училища, замечательный педагог - Александр Петрович, учитель Тетенникова.

Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заниматься преимущественнее. Эту-то науку жизни сделал он предметом отдельного курса воспитания, в который поступали одни только самые отличные. Малоспособных выпускал он на службу из первого курса, утверждая, что их не нужно много мучить: довольно с них, если приучились быть терпеливыми, работящими исполнителями, не приобретая заносчивости и всяких видов вдаль. «Но с умниками, но с даровитыми мне нужно долго повозиться», - обыкновенно говорил он. И становился в этом курсе совершенно другой Александр Петрович и с первых же раз возвещал, что доселе он требовал от них простого ума, теперь потребует ума высшего. Не того ума, который может подтрунить над дураком и посмеяться, но умеющего вынесть всякое оскорбление, спустить дураку - и не раздражиться. Здесь-то стал он требовать того, что другие требуют от детей.

105

Это называл он высшей степенью ума. Сохранить посреди каких бы то ни было огорчений высокий покой, в котором вечно должен пребывать человек, - вот что называл он умом! В этом-то курсе Александр Петрович показал, что знает, точно, пауку жизни. 11з наук были избраны только i с. которые были способны образовать из человека гражданина земли своей. Большая часть лекций состояла в рассказах о том, что ожидает впереди человека на всех поприщах и ступенях государственной службы и частных занятий. Все огорчения и преграды, какие только воздвигаются человеку на пути его, все искушения и соблазны, ему предстоящие, собирал он перед ними во всей наготе, не скрывая ничего. Все было ему известно, точно как бы перебывал он сам во всех званьях и должностях. Словом, чертил он перед ними вовсе не радужную будущность. Странное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли. что в самих глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! - это слово производило такие чудеса над русским человеком, - то ли, другое ли, по юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать большую силу души 173].

Удивительный был человек, Александр Петрович, прекрасный педагог, тончайший знаток жизни. Только один недостаток определил ему автор, вернее даже не недостаток, а можно сказать, несчастье. Рано он умер. То есть уже на третьей стра-нице знакомства с этим замечательным человеком Гоголь сводит его в могилу, с ужасом понимая, что на страницах «Мертвых душ» делать ему совершенно нечего. Ни к мертвым душам, ни к большим деньгам, к которым так стремился Чичиков, Александр Петрович никакого отношения не имеет. Он - «человек вне денег», его жизнь течет не на бескрайних просторах Русского государства, по которым скитался Чичиков, ведомый Гоголем, но на просторах человеческого духа. Им было просто не по пути. Они жили в разных мирах, пребывали в разных историях, в разных мифах. Александр Петрович чужероден, смерть его неизбежна.

И наконец, последней надеждой Гоголя, героем, который, подобно мощному Гераклу или хитроумному Одиссею, должен был спасти поэму, через которого мог свершиться великий замысел автора, ведомого «незримым могущественным жезлом», был предприниматель, капиталист, умевший зарабатывать деньги, -Константин Федорович с непроизносимой фамилией Скудрон-жогло. Странная фамилия для героя. Не зря она здесь появилась.

104

Уже в ней Гоголь выразил свое отношение к «новому русскому капиталисту». Возможно, и сам не заметил, как сделал это, а когда заметил, то уже поздно было. Хотя начинается история Скудронжогло очень благостно. Подъезжая к его поместью, видит Чичиков удивительную картину.

- Изумительный человек, - сказал Чичиков и с любопытством по-шатривал на ноля.

Все было в порядке необыкновенном. Леса были загороженные; повсюду попадались скотные дворы, также не без причины обстроенные. завидно содержимые; хлебные клади росту великанского. Обильно и хлебно было повсюду. Видно было вдруг, что живет туз-хозяин. Поднявшись на небольшую возвышенность, увидел на супротивной стороне большую деревню, рассыпавшуюся на трех горных возвышениях. Все тут было богато: горные улицы, крепкие избы, стояла ли где телега -телега была крепкая, новешенькая; попадался ли конь - конь был откормленный и добрый; даже мужичья свинья глядела дворян и ном. 'Гак и видно, что здесь имен но живут те мужики, которые гребут, как поется в песне, серебро лопатой. Не было тут аглицких парков, беседок и мостов с затеями и разных проспектов перед домом. От изб до господского двора потянулись рабочие дворы. Па крыше большой фонарь, не для видов, но для рассматривания, где, и в каком месте, и как проводились работы 1741.

Воистину написал Николай Васильевич Гоголь капиталистическую идиллию. Не утопию, а настоящее, крепкое, производственное хозяйство. Хорошо написал. Однако это уже и не литература, а экономическая сводка, отчет, газетная статья. Что-то словно бы из Карла Маркса или Адама Смита. И даже «мужичья свинья, глядящая дворянином» не спасает. Гоголь чувствовал эту эстетическую тоску и уж на хозяине отыгрался.

Лицо Скудронжогло было очень замечательно. В нем было заметно южное происхождение. Волосы на голове и на бровях темпы и густы, глаза говорящие, блеску сильного. Ум сверкал во всяком выражены-! лица, π уж ничего не было в нем сонного. Но заметна, однако же, была примесь чего-то желчного и озлобленного. Какой, собственно, был он нации? Есть много на Руси русских нерусского происхождения, в душе, однако же, русские. Скудронжогло не занимался своим происхождением, находя, что это в строку нейдет π в хозяйстве вещь лишняя. I [ри-том не знал и другого языка, кроме русской) [75].

105

Очень примечательное описание. Хоть, казалось бы, и человек правильный, и умен, и хозяйство ведет отменно, а плох. Что-то сразу же напоминает в нем описание страшного ростовщика из «Портрета». Тот ведь тоже чужой, азиат, неизвестно какой нации, пришелец из иного, чуждого мира. Так и новый капиталист. Все делает хорошо, а противен. И фамилия Скудронжогло - чужая, да такая, что и произносить не хочется. Язык сломаешь. Не герой он поэмы. Нет в нем ни романтики, ни размаха, ни радости, ни любви. Одни деньги. А потому и жить ему недолго. Гоголь скор на расправу.

Экий черт! - думал Чичиков, глядя на него в оба глаза, - загребистая какая лапа!

-  Да я и строений для этого не строю; [говорил Скудронжогло] у меня пет зданий с колоннами и фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. Л уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня работают только в голодный год, все пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только по пристальней свое хозяйство, то увидишь - всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только, да говоришь: не нужно.

- Это изумительно! Изумительнее же всего то, что всякая дрянь даст доход! - сказал Чичиков [76].

«Всякая тряпка пойдет в дело, всякая дрянь даст доход», -этими словами Гоголь подписывает приговор поэме. Своим презрением он низвергает капиталиста Скудронжогло. На доходе поставлен крест. Зарабатывание денег - больше не тема поэмы. Объездив всю Россию в надежде сколотить состояние, Чичиков, а вместе с ним и Гоголь, кроме пошлости так ничего не находит. Надежды на благостное продолжение поэмы, на прозрение, ожидающее автора и его главного героя в конце пути, рушатся. Гоголь с ужасом ощущает, что выстроенный мир затягивает его, как топкое болото, не давая дышать. Он пишет нервные письма друзьям: Аксакову, Смирновой, Данилевским, Шевыреву с просьбой о помощи. Он просит присылать ему описания «живых» людей, просит образы, характеры, судьбы, жизнеописания, хроники. Он надеется, что чья-нибудь удивительная судьба подскажет ему выход из тягостного тупика. Друзья не понимают его, не знают, что ему нужно. Они лишь торопят с выходом второго тома. Гоголю страшно, он начинает болеть, у него появляется ощущение

106

риближающейся смерти. Чувство безвыходности, начатой и не моющей достойного завершения денежной темы, прорывается о втором томе в образе мага-юрисконсульта. Странный человек. Умнейший человек. Тонкий психолог, изворотливости необыкновенной. Прекрасный знаток законов. Любой обойдет так, что не подкопаешься. Игорь Золотусский в книге «Гоголь» пишет: Но если и изобразил Гоголь когда-либо черта в живом виде в гибельной его сущности, то это маг-юрисконсульт, который ще пос траншей, чем сошедший с портрета старик-ростовщик («Портрет»). Кажется, какая-то невидимая отрицательная сила сохраняет его от наказания при всех его бесчинствах» [77].

Этот юрисконсульт был опытности необыкновенной. Уже пятнадцать лет, как он находился под судом, и так умел распорядиться, что никаким образом нельзя было отрешить от должности. Все знали,что за подвиги его шесть раз следовало послать на поселенье. Кругом и со всех сторон был он в подозрениях, по никаких нельзя было взвести явных и доказанных улик. Тут было действительно что-то таинственное, и его бы можно было смело признать колдуном... (78).

К нему-то и обращается за защитой плут Чичиков, подделавши завещание старухи-помещицы и испугавшийся разоблачения.

«Поверьте мне, это малодушие», - очень покойно и добродушно отвечал философ-юрист. Старайтесь только, чтобы производство дела было все основано на бумагах, чтобы па словах ничего не было. И как только увидите, что дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь не то, чтобы оправдывать и защищать себя, - нет, просто спутать новыми вводными...

То есть, чтобы... - заикается Чичиков.

Спутать, спутать - и ничего больше, - отвечал философ: ввести в это дело посторонние, другие обстоятельства, которые запутали бы себя и других, сделать сложным, и ничего больше. И там пусть после Пряженный из Петербурга чиновник разбирает. Пусть разбирает, пусть его разбирает! - повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову, как смотрит учитель ученику, когда обьясняет ему заманчивое место из русской грамматики.

-Да, хорошо, если подберешь такие обстоятельства, которые способны пустить в глаза мглу, - сказал Чичиков, смотря тоже с удовольствием в глаза философа, как ученик, который понял заманчивое место, объясняемое учителем.

107

I [одберутся обстоятельства, подберутся. I [оверьте, от частого упражнения и голова сделается находчивою... Первое дело спутать. Так можно спутать, так все перепутать, что никто ничего не поймет. Я почему спокоен? Потому что знаю: пусть только дела мои пойдут похуже, да я всех впутаю в свое, и губернатора, и вице-губернатора, и полицеймейстера, и казначея, - всех запутаю. Я знаю все их обстоятельства: и кто на кого сердится, и кто на кого дуется, и кто кого хочет упечь. Там, пожалуй, пусть их выпутываются. Да покуда они выпутаются, другие успеют нажиться. Ведь только в мутной воде и ловятся раки. Все только ждут, чтобы запутать... Здесь юрист-философ посмотрел Чичикову в глаза опять с тем наслаждением, с каким учитель объясняет ученику еще заманчивейшее место из русской грамматики.

Нет, этот человек точно мудрец, точно мудрец, - подумал про себя Чичиков и расстался с юрисконсультом в наиприятнейшем и наилучшем расположении духа [791.

И вот уже маг-юрисконсульт начинает работать:

Юрисконсульт произвел чудеса на гражданском поприще: губернатору дал знать стороною, что прокурор на него пишет донос; жандармскому чиновнику дал знать, что секретно проживающий чиновник пишет на него доносы; секретно проживавшего чиновника уверил, что есть еще секретнейший чиновник, который на него доносит, и всех привел в такое положение, что к нему должны были все обратиться за советами. Произошла такая бестолковщина: донос сел верхом па доносе, и пошли открываться такие дела, которых и солнце не видывало, и даже такие, которых и не было. Все пошло в работу и в дело: и кто незаконнорожденный сын, и какого рода и званья, и у кого любовница, и чья жена за кем волочится. Скандалы, соблазны и все так замешалось и сплелось вместе с историей Чичикова, с мертвыми душами, что никоим образом нельзя было понять, которое из этих дел было главнейшая чепуха: оба казались равного достоинства. Когда стали, наконец, поступать бумаги к генерал-губернатору, бедный князь ничего не мог понять. Весьма умный и расторопный чиновник, которому поручено было сделать экстракт, чуть не сошел с ума: никаким образом нельзя было понять нити дела [80].

Ощущение безумия всего происходящего как в поэме, так и в душе автора уже распространялось подобно пожару, захватывая все новые пространства:

108

В одной части губернии оказался голод, чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой

части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души. Каялись и грешили, и, иод видом изловить антихриста, укокошили не-антихристов. В другом месте мужики взбунтовались против помещиков и капитан-исправников. Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны быть помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядиться в армяки и будут мужики, и целая волость, не размысля того, что слишком много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать [81 ].

И вот уже захваченный волной общего безумия, генерал-губернатор, сиятельный князь, перед собранием всего городского чиновничества вопиет к высшей справедливости и к... террору!!!

- Уезжая в Петербург, я почел приличным повидаться с вами всеми и даже объяснить вам отчасти причину. У нас завязалось дело очень соблазнительное. Я полагаю, что многие из предстоящих знают, о каком деле я говорю. Дело это привело за собою открытие и других, не менее бесчестных дел, в которых замешались даже, наконец, и такие люди, которых я доселе почитал честными. Известна мне даже и сокровенная цель спутать таким образом все, чтобы оказалась полная невозможность решить формальным порядком. Знаю даже, и кто главная пружина и чьим сокровенным... (текст восстанавливался по черновикам), хотя он и очень искусно скрывал свое участие. Но дело в том, что я намерен это следить не формальным следованием по бумагам, а военным быстрым судом, как в военное время, и надеюсь, что государь мне даст это право, когда я изложу все дело. В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с бумагами и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, - я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше.

Князь остановился, как бы ожидая ответа. Все стояли потупив глаза в землю. Многие были бледны.

-  Само по себе, что главным зачинщикам должно последовать лишение чинов и имущества, прочим - отрешение от мест. Само собой разумеется, что в числе их пострадает и множество невинных. Что ж

109

делать, /(ело слишком бесчестное и вопиет о правосудии. Хотя я знаю. что это будет даже и не в урок другим, потому что на место выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и продадут, - несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудие. Знаю, что меня будут обвинять в суровой жестокости, но знаю, что те будут еще... (текст восстанавливался но черновикам, крап листа оторван.) меня тс же обвинять... Я должен обратиться теперь только в одно бесчувственное орудие правосудия, в топор, который должен упасть на головы.

Содроганье невольно пробежало по всем липам [82].

Этой тягостной сценой заканчивается второй том «Мертвых душ». Слова «военный суд» и «топор» ужаснули Гоголя, словно были написаны вовсе не его рукой. Построенный им в первом томе мир ожил и стал развиваться уже по собственным законам, словно игнорирую человеческую нолю автора. Из «дворца, который задуман строиться в колоссальных размерах», получился темный, непроходимый лабиринт, в котором исчезает любая человеческая мысль и чувство. Свет, который видел Гоголь в конце своей работы, оказался миражом. Тайна, казавшаяся ему ясной, была лишь самообманом. Экономическая идея, торг, положенные им в основу поэмы, принесли свои отравленные плоды. Они не впустили в текст больше ничего. У денег не нашлось конкурентов. Создав мир, где правят лишь экономические законы, Гоголь испытал такой же экзистенциальный ужас, как и художник Чартков из повести «Портрет». Приговорив этот мир к топору, он сам же привел приговор в исполнение. Рукопись была отправлена в огонь и начата снова. Но изменить, как оказалось, уже было ничего нельзя. История повторилась и снова кончилась огнем. Последний раз Гоголь сжег второй том «Мертвых душ» за десять дней до смерти. Мир, созданный писателем, рухнул. Вместе с ним умер и сам Гоголь.

Смерть его была угасанием, добровольным уходом. Он сутками стоял на коленях перед иконой, не ел, не пил, не жил..., хотя был в трезвой памяти. Его пытались лечить, но не знали от чего. 21 февраля 1852 году Николая Васильевича Гоголя не стало.

Его странная смерть стала окончанием мифа, а сожженный второй том в обыденном сознании так и считается утраченным, хотя, частично восстановленный по черновикам, вышел в свет через три года после смерти автора. Смерть Гоголя соединила

ПО