Библиотека
Теология
КонфессииИностранные языкиДругие проекты |
Ваш комментарий о книге Миллер Г. Книги в моей жизниОГЛАВЛЕНИЕVI. влиянияЯ УЖЕ УПОМИНАЛ, ЧТО В ПРИЛОЖЕНИИ I СОДЕРЖИТСЯ список всех когда-либо прочитанных мной книг - тех, что я смог вспомнить. Я сделал это по многим причинам. Одна из них состоит в том, что я с удовольствием играю во всякие игры, а это одна из древнейших игр - салочки. Более веская причина в том, что мне никогда не доводилось увидеть список книг, прочитанных кем-либо из моих любимых авторов. К примеру, я бы отдал все на свете, чтобы узнать названия всех книг, которыми упивался Достоевский или Рембо. Но есть и куда более важная причина, а именно: люди всегда желают знать, каким влияниям был подвержен тот или иной автор, кого избрал образцом для подражания великий писатель или писатели, кто более всего вдохновлял его, кому в наибольшей степени обязан он своим стилем и проч. Я как раз и намереваюсь предъявить свое генеалогическое древо - придерживаясь, насколько это возможно, строгой хронологии. Я назову особо значимые для меня имена, а также включу в список тех немногих мужчин и женщин (некоторые из них вовсе и не писатели), кого считаю "живыми книгами", понимая под этим, что они обладали (для меня) таким же весом, мощью, престижем, магией и колдовством, которые обычно приписываются авторам великих книг. Равным образом, я включу в список некоторые "страны": все они без исключения представляют собой страны, которые я постигал только посредством чтения, однако для меня они были живыми и воздействие их на мои мысли, на мое поведение было столь же велико, как если бы они были книгами. Но вернемся к списку... Я хочу подчеркнуть, что включил в него как плохие, так и хорошие книги. При всем моем уважении к некоторым авторам, должен признаться, что не могу сказать, какие из них были хорошими или плохими для меня. Если же говорить о книгах, то я бы предложил такой критерий для определения хороших и плохих: те, что живы, и те, что мертвы. Отдельные книги не только дарят ощущение жизни и поддерживают жизнь, но подобно очень редким людям - прибавляют жизнь. Некоторые давно умершие авторы менее мертвы, чем живущие, или, если выразиться иначе, являются "самыми живыми из покойников". Не имеет большого значения, когда и кем были написаны эти книги. Они будут раздувать пламя жизни до тех пор, пока существуют книги. На мой взгляд, не стоит спорить, какие именно книги принадлежат к этой категории: выдвигать доводы за или против - занятие пустое, поскольку каждый человек в этом деле лучший судья. И он всегда будет прав - для себя самого. Нам не нужно приходить к согласию относительно источника вдохновения писателя или степени его жизненности: главное - это знать и понимать, что он обрел вдохновение и остается в высшей степени живым. Несмотря на все вышесказанное, я уверен, что начнутся бесконечные рассуждения о том, какие авторы и какие книги больше всего на меня повлияли. Я не надеюсь остановить и спекуляции. Как любой человек толкует авторское произведение со своей ограниченной точки зрения, так и читатели этой книги, изучая мой список, придут к собственному выводу об испытанных мной "истинных" влияниях. Эта тема полна тайн, которые я раскрывать не буду. Однако я знаю, что список этот доставит необыкновенное удовольствие некоторым из моих читателей - особенно, полагаю, читателям грядущего века. Хотя все прочитанные книги вспомнить невозможно, я имею все основания утверждать, что смог включить в список хотя бы половину. Повторяю еще раз я отнюдь не считаю себя великим читателем. Те немногие из моих знакомых, кто читает много и кого я подробно выспрашивал о масштабах их чтения, изумили меня своими ответами. От двадцати до тридцати тысяч книг - вот средний показатель для культурного человека в наше время. Что касается меня, я сомневаюсь, что прочел больше пяти тысяч, хотя ошибиться здесь несложно. Когда я смотрю на свой постоянно растущий список, то прихожу в ужас при мысли, как много времени было очевидным образом потеряно зря за чтением большей части из этих книг. Часто говорят, что писатель "каждое зернышко в дом несет". Эту пословицу, подобно всем остальным, следует воспринимать с долей юмора. Для стимула писателю нужно совсем немного. Быть писателем означает прежде всего развивать свое воображение - этим писатель и отличается от других людей. Жизнь сама предоставляет обильный материал. Сверхобильный материал. Чем больше пишешь, тем меньшим стимулом становятся книги. Читаешь для подтверждения собственных мыслей - и радуешься, что они выражены иными, самыми разнообразными способами. В юности стремление - к непосредственному опыту и одновременно к книгам - контролю не поддается. Когда возникает неуемная жажда, а не просто стремление, это должно иметь под собой жизненно важную причину. Невозможно отрицать, что наш нынешний образ жизни не способен дать настоящую пищу. Будь иначе, мы бы меньше читали, меньше работали, меньше боролись - я в этом уверен. Мы не нуждались бы в подменах, не принимали бы чуждые нам условия существования. Это относится ко всем областям: питание, секс, путешествия, религия, приключения. Мы плохо стартуем. Движемся по широкой автостраде, но одной ногой стоим в могиле. У нас нет определенных целей и намерений - и нет свободы, чтобы жить без целей и намерений. Большинство из нас идет, словно во сне, и мы умираем, так и не открыв глаз. Если бы люди получали подлинное наслаждение от прочитанного, разговор такого рода не имел бы оправданий. Но они читают, как живут - бесцельно, случайно, вяло и трусливо. Если они уже спят, то погружаются в еще более глубокий сон - что бы ни читали. Если они находятся в состоянии летаргии, то их летаргия усугубляется. Если они бездельники, то становятся еще худшими бездельниками. И так далее. Только человек, который полностью очнулся от сна, способен наслаждаться книгой и извлекать из нее то, что жизненно важно. Подобный человек наслаждается всем пережитым и не делает различия - или я ужасно ошибаюсь - между пережитым благодаря чтению и разнообразными переживаниями повседневной жизни. Извлекает максимально возможную пользу лишь человек, который истинно наслаждается тем, что он читает и делает или даже тем, что он говорит, или просто тем, о чем он мечтает и что воображает. А человек, который старается извлечь пользу из того или иного предмета, обманывает себя. Именно потому, что я в этом абсолютно убежден, мне глубоко отвратительны списки книг, предназначенные для тех, кто только входит в жизнь. Преимущества такого самообразования, на мой взгляд, еще более сомнительны, нежели преимущества, которые можно получить благодаря обычным методам обучения. В большинстве своем книги из этого списка могут быть поняты и должным образом оценены лишь после того, как человек научился жить и размышлять. Раньше или позже все это снаряжение и все это хозяйство придется выбросить. А теперь предлагаю вам мои имена. Имена тех людей, чье влияние я сознаю - и много раз говорил об этом в своих книгах*. Для начала позвольте мне сказать, что на меня повлияло все, что вошло в сферу пережитого мной. Пусть знают те, *См Приложение, где приведены авторы и книги, упомянутые в моих книгах, а также полный список эссе, посвященных некоторым из них (пршич. автора). кого я не упомянул, что они также входят в список. Что касается мертвых, то они, несомненно, заранее знали, что поставят на меня свою печать. Я упоминаю их лишь для полноты картины. В первом ряду стоят детские книги, в которых речь идет о легендах, мифах, воображаемых историях: все они насыщены тайнами, героизмом, супернатурализмом, чудесным и невозможным, преступлениями и ужасами всякого рода и всех степеней, жестокостью, справедливостью и несправедливостью, магией и пророчествами, извращениями, невежеством, отчаянием, сомнениями и смертью. Эти книги затронули все мое существо: они сформировали мой характер, мои взгляды на жизнь, мое отношение к женщинам, к обществу, законам, морали, правительству. Они определили ритм моей жизни. Начиная с подросткового возраста и далее прочитанные мною книги - особенно те, которыми я восхищался или был покорен, - действовали на меня выборочно. Это означает, что одни воздействовали на мужчину, другие - на писателя, третьи на обнаженную душу. Возможно, это происходило потому, что моя личность уже тогда стала фрагментарной. Но, возможно, и потому, что взрослое чтение по сути своей уже не способно воздействовать на человека в целом, на все его существо. Разумеется, бывают исключения, однако очень редко. Как бы то ни было, вся сфера детского чтения находится под знаком анонимности-любопытные могут найти эти заглавия в Приложении. Я читал то, что читали другие дети. Я не был вундеркиндом, и каких-то особых запросов у меня не было. Брал то, что мне давали, и проглатывал. Читатель, который следовал за мной до этого момента, знает круг моего тогдашнего чтения. Я уже называл прочитанные в отроческие годы книги и приводил имена: Хенти в первую очередь, затем Дюма, Райдер Хаггард, Сенкевич и другие - в большинстве своем хорошо известные. Ничего необычного в этот период не было - если не считать того, что я читал слишком много. Влияния особого рода возникли накануне моего превращения в мужчину иными словами, когда я впервые стал мечтать, что когда-нибудь тоже смогу стать "писателем". Названные ниже имена принадлежат тем авторам, которые повлияли на меня как на мужчину, так и на писателя, причем обе эти ипостаси с ходом времени разделить было все труднее. С момента превращения в мужчину вся моя деятельность определялась и вдохновлялась тем фактом, что я смотрел на себя как на писателя - сначала потенциального, затем эмбрионального и, наконец, состоявшегося. И вот как выглядит, если память меня не подводит, мое генеалогическое древо: Боккач-чо, Петроний, Рабле, Уитмен, Эмерсон, Торо, Метерлинк, Ромен Роллан, Плотин, Гераклит, Ницше, Достоевский (и другие русские писатели девятнадцатого века) , античные греческие драматурги, елизаветинские драматурги (за исключением Шекспира), Теодор Драйзер, Кнут Гамсун, Д.Г.Лоуренс, Джеймс Джойс, Томас Манн, Эли Фор, Освальд Шпенглер, Марсель Пруст, Ван Гог, дадаисты и сюрреалисты, Бальзак, Льюис Кэрролл, Нижинский, Рембо, Блез Сандрар, Жан Жионо, Селин, все, что я читал о дзен-буддизме, все, что я читал о Китае, Индии, Тибете, Аравии, Африке и, конечно же, Библия, т.е. написавшие ее люди и особенно те, кто создал текст о патриархе Иакове, ибо меня увлекло не столько библейское "послание", сколько потряс библейский язык, который я постиг в первую очередь и от которого никогда не смогу освободиться. Какие темы заставляли меня искать любимых авторов, испытать их влияние, сформировать собственный стиль, характер, подход к жизни? Несомненно, вот эти: любовь к самой жизни, поиски истины, мудрость и понимание, тайна, сила языка, древность и величие человека, вечность, цель существования, единство всего сущего, самоосвобождение, человеческое братство, смысл любви, отношение секса к любви, наслаждение сексом, юмор, странное и эксцентричное во всех сферах жизни, путешествия, приключения, открытия, пророчества, магия (белая и черная), искусство, игры, исповеди, откровения, мистицизм и особенно сами мистики, разнообразие религий и культов, чудесное во всех областях и во всех видах, ибо "есть только чудесное и ничего, кроме чудесного". Упустил ли я что-нибудь? Дополните сами! Я интересовался и до сих пор интересуюсь всем. Даже политикой - если смотреть на нее "с птичьего полета". Но главнейшая для меня тема - это борьба человеческого существа за свою независимость, что означает борьбу за освобождение из тюрьмы, построенной им самим. Возможно, именно поэтому мне так и не удалось стать настоящим "писателем". Возможно, именно поэтому в своих книгах я уделил столько места очевидному жизненному опыту Возможно также, хотя критики слишком часто не способны это понять, именно поэтому меня так мощно влекут к себе мудрецы люди, прожившие жизнь во всей полноте и дарующие жизнь: художники, религиозные лидеры, исследователи, первопроходцы и иконоборцы всех видов. И, возможно, именно поэтому - почему бы мне в этом не признаться? - я так мало уважаю литературу, так слабо почитаю признанных авторов, так низко оцениваю мимолетных революционеров. Для меня истинными и единственными революционерами являются те, кто вдохновляет и побуждает к действию, - такие фигуры, как Иисус, Лао-Цзы, Гаутама Будда, Эхнатон, Рамакриш-на, Кришнамурти. Мерилом мне служит жизнь: какую позицию люди занимают по отношению к жизни. А не их успехи в том или ином предприятии ниспровержении правительства, религиозного культа, морального кодекса, системы образования, экономической тирании. Гораздо важнее другое: удалось ли им изменить жизнь? Ибо людей, о которых я думаю, отличает от других то, что они не пытались подчинить всех своей власти - напротив, они стремились уничтожить власть. Намерением их и целью было сделать жизнь открытой, пробудить в человеке жажду жизни, восславить жизнь - и поверять все проблемы жизнью. Они внушали человеку, что свобода заключена в нем самом, что ему следует не тревожиться о судьбе мира (ибо это не его проблема), а решать собственную проблему, а это проблема освобождения и ничего больше. И в заключение о "живых книгах"... Несколько раз я повторял, что есть мужчины и женщины, повлиявшие в разное время на мое восприятие жизни, именно их я считаю "живыми книгами". Я уже объяснял, почему дал им такое наименование. Сейчас я постараюсь выразиться точнее. Эти люди всегда рядом со мной, как хорошие книги, и я могу открыть их по своему желанию - как книгу. Когда я вглядываюсь, если можно так сказать, в страницу их существования, они разговаривают со мной так же красноречиво, как это было во времена моих встреч с ними во плоти. Книги, которые они мне оставили, это их жизни, их мысли, их поступки. Именно единство мысли, существования и действия сделало каждую из этих жизней столь необычной и ценной для меня. Вот их имена, и я уверен, что ни одного не забыл: Бенджамен Фей Миллс, Эмма Голдман54, У.Э Бёркхардт Дюбуа, Хьюберт Харрисон, Элизабет Гэрли Флинн, Джим Ларкин, Джон Каупер Поуис, Лу Джекобе, Блез Сандрар. Компания действительно необычная. Все, кроме одного, являются или являлись людьми известными. Разумеется, есть и другие - те, кто, сам того не ведая, сыграл значительную роль в моей жизни, кто помог мне открыть книгу жизни. Однако только названные мной имена принадлежат людям, которых я буду безмерно почитать всегда, ибо нахожусь перед ними в вечном долгу. VII ЖИВЫЕ КНИГИ ЛУ ДЖЕКОБСА - ЭТОГО ЕДИНСТВЕННОГО НЕИЗВЕСТного человека - я могу вспомнить мгновенно, едва лишь произнесу название "Асмодей"54 или "Хромой бес". Странно, что магическим оселком послужила книга, которую я так и не прочел. Книга всегда была на полке, в отведенной для нее норе. Несколько раз я снимал ее с полки, изучал одну-две страницы и ставил назад. Вот уже сорок лет на задворках моей памяти хранится этот непрочитанный "Асмодей". Рядом, на той же полке, стоял "Жиль Блаз", которого я также не прочел. Почему я чувствую себя обязанным рассказать об этом неизвестном человеке? Потому что, помимо многих других вещей, он научил меня смеяться над горестями. Когда я с ним познакомился, я переживал период ужасающих мучений. Все было черным, черным, черным. Никакого выхода. Никакой надежды на выход. Я пребывал в такой тюрьме, какая и не снилась осужденному на пожизненное заключение *. Жил я *И вот приходит ночь, когда к нам приближается столько хищных челюстей, что у нас уже нет сил встать, плоть наша становится такой дРЯБлой, словно ее разжевали в каждом рту .Приходит ночь, когда мужчина плачет,а женщина опустошена" (Из романа Шарля-Луи Филиппа55 "Бубу с Монпарнаса") (примеч автора) тогда вместе со своей первой любовницей в четырехэтажном доме, где мы делили квартиру с юношей, умиравшим от туберкулеза, и водителем троллейбуса, который был звездой нашего дома, ибо за ним неусыпно наблюдала людоедка-хозяйка. Денег не было, работы не было, я сам не мог понять, чем хочу или могу заняться, и при этом был убежден в своей бездарности двенадцати накарябанных карандашом строк было достаточно, чтобы утвердиться в этом мнении. Пытаясь спасти жизнь молодому человеку - сыну моей любовницы, прячась от друзей и родных, терзаясь угрызениями совести из-за того, что оставил девушку, которую любил (первая моя любовь!), раб секса и флюгер, изменяющий направление при легком дуновении ветерка, я был одинок бесконечно одинок. Вот в такой-то момент мне встретился на нижнем этаже этот человек-Лу Джекобс, который стал моим Вожатым, моим Утешителем, моим Ясным Зеленым Ветром. В любой час суток и каким бы ни был повод - пусть даже сама Смерть постучалась бы в дверь - Лу Джекобс не терял способности смеяться и заставлял меня смеяться вместе с ним. "Над всеми бедами своими смейся!" Если память мне не изменяет, тогда я имел довольно смутное представление о Рабле. Но Лу Джекобс, не сомневаюсь, был с ним знаком очень близко. Он знал всех, кто несет радость, а также всех, кто познал горе. Проходя мимо статуи Шекспира в парке, он каждый раз снимал шляпу. "Почему бы и нет?" - как сказал бы он сам. Он мог повторять наизусть ламентации Иова, а в следующее мгновение - исцелять меня. ("Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?") Он всегда вел себя так, будто не делает ничего - абсолютно ничего. Дверь всегда была открыта для всех и каждого. Разговор начинался сразу - с порога. Обычно он был наполовину вымотан - и вне этого состояния не мог прогрессировать или, если вам так больше нравится, деградировать. Кожа его походила на пергамент, лицо было изборождено тонкими морщинами, густые волосы - всегда маслянистые и взъерошенные - падали ему на глаза. Он казался столетним старцем, хотя я сомневаюсь, чтобы ему было тогда больше шестидесяти. "Вкалывал" он бухгалтером, за что ему хорошо платили. Похоже, никаких амбиций у него не было. Шахматы он считал хорошим способом провести время как, впрочем, и салочки. (Он играл в самые необычные, самые сумасбродные и эксцентричные игры, какие только можно вообразить.) Спал он мало, всегда отличался живостью и бодростью, был весел, насмешлив и ироничен: внешне всегда был готов подтрунить, а на самом деле - склонен к почтению, обожанию, преклонению. Книги! Какое бы название я ни упомянул, он эту вещь прочел. И он говорил правду. У меня осталось впечатление, что он читал все, достойное прочтения. В разговорах он всегда возвращался к Шекспиру и Библии. В этом он напоминал мне Фрэнка Хэрриса56, который также без конца поминал Шекспира и Библию - вернее, Шекспира и Иисуса. Совершенно об этом не догадываясь, я получил от этого человека первый настоящий урок. Это был непрямой способ обучения. Как у древних, методика его состояла в указании, что "это" не есть то и не есть другое. Чем бы ни было "это" - а как правило, речь шла обо всем, - он учил меня никогда не бросаться к нему, никогда не торопиться с определениями и названиями. Кружной метод. Первые и последние вещи. Но нет первых и последних. Всегда стремиться из центра наружу. Всегда двигаясь по спирали: никаких прямых линий, никаких острых углов, никаких тупиков. Да, Лу Джекобс обладал мудростью, которую я только начинал обретать. Он обладал способностью смотреть на все как на открытую книгу. Он перестал читать с целью разгадать тайну жизни - он читал, чтобы получить истинное наслаждение. Прочитанное им проникло во все его существо, соединившись со всем накопленным жизненным опытом. "Во всей литературе есть только двенадцать основных тем", - как-то сказал он мне. Но тут же добавил, что у каждого человека есть собственная история, достойная рассказа, и история эта уникальна. Я подозревал, что он также сделал попытку написать что-нибудь. Естественно, никто не смог бы выразить его лучше или яснее, чем он сам. Однако мудрость его была такого рода, что не подлежала передаче. Хотя он умел держать язык за зубами, разговоры были его подлинной страстью. К тому же ему всегда удавалось оставлять тему открытой. Он производил разведку, завязывал небольшую стычку, забрасывал пробный шар, дергал за ниточку, отделывался намеками - не столько информировал, сколько подсказывал. Хотел он того или нет, но слушатель его был вынужден думать сам. Не могу припомнить, чтобы он дал мне совет или сделал внушение - тем не менее все исходившее от него было именно советом и ^внушением... если человек способен правильно понять! В сочинениях Метерлинка, особенно в такой книге, как "Мудрость и судьба", приводятся вдохновляющие примеры великих людей прошлого (в жизни и в литературе), которые претерпевали бедствия с благородной безмятежностью духа. Боюсь, подобные книги вышли из моды. Мы уже не ищем утешения, успокоения и возрождения мужества у писателей, подобных Метерлинку. Или Эмерсону, с которым его имя часто связывается. Их духовная пища в наши дни стала подозрительной. Dommage!* По правде говоря, сейчас и нет таких великих авторов - если речь идет о поиске вечных истин. Мы предпочитаем плыть по течению. Похоже, наши надежды - жалкие и смутные - целиком обращены на решение политических проблем. Люди отвернулись от книг, иными словами, от писателей, от "интеллектуалов". Это было бы превосходно, если бы они повернулись от книг к жизни! Но так ли это? Никогда еще страх перед жизнью не был столь велик. Страх перед жизнью пришел на смену страху перед смертью. Жизнь и смерть стали означать одно и то же. А ведь никогда еще жизнь не обещала столько надежд. Никогда прежде история человека не имела такого ясного выбора - выбора между созиданием и уничтожением. Да, конечно, вышвырните ваши книги! Особенно если они затемняют выбор. Сама жизнь никогда не походила так на открытую книгу, как в настоящий момент. Но способны ли вы читать Книгу Жизни ? ("Что это ты делаешь на полу? Обучаю азбуке муравьев".) Странная и вместе с тем возмутительно очевидная вещь - в последнее время веселым и юношеским духом обладают только "старые псы". Они продолжают беспечно и жизне *Очень жаль! (фр.). радостно творить, не обращая внимание на мерзкие предзнаменования, отравляющие атмосферу. Я имею в виду главным образом некоторых художников людей, которые уже успели создать громадное количество картин. Возможно, их видение мира никогда не затуманивалось из-за страшного воздействия многих книг. Возможно, сам выбор профессии уберег их от унылого, бесплодного, болезненного взгляда на вселенную. Их знаки и символы - это явления другого порядка, чем знаки и символы мыслителя или писателя. Они имеют дело с формами и образами, а образы обладают способностью оставаться свежими и живыми. Мне кажется, что художник с большей непосредственностью воспринимает мир. Как бы там ни было, эти ветераны, эти старые псы сохранили юношеское восприятие. Тогда как наши молодые воспринимают все тусклым и блеклым - они полны смятения и страха. Денно и нощно их преследует одна мысль: загнется ли этот мир до того, как мы получим шанс насладиться жизнью? И нет никого, кто посмел бы объяснить им, что, даже если мир загнется завтра или послезавтра, это значения не имеет, ибо жизнь, которой они так жаждут насладиться, погибнуть не может. И никто не сказал им, что уничтожение планеты - или спасение ее в нетленном величии - зависит от их собственных размышлений, от их собственных деяний. Личность в наши дни неосознанно отождествила себя с обществом. Немногие все еще способны понять, что само общество состоит из личностей. Кто еще остается личностью? И что такое личность? И что это за общество, если оно перестало быть общностью, совокупностью составляющих его личностей? Я помню, как ежедневно читал по дороге на работу и с работы - с тех пор прошло уже больше тридцати лет - книгу Карлейля "Герои, культ героев и героическое в истории". Читал я его в поезде надземной железной дороги. Однажды высказанная им мысль настолько глубоко поразила меня, что я, оторвавшись от страницы, с трудом узнал окружавшие меня и очень знакомые мне лица. Я пребывал в другом - абсолютно другом мире. Что-то сказанное им, чего я уже не могу припомнить, потрясло меня до самых основ моего существа. Я сразу проникся убеждением, что моя участь - или моя судьба - будет полностью отличаться от жизни тех, кто был вокруг.внезапно я ощутил себя вознесенным вырванным! - из круга, в котором был заточен. За этим откровением последовала мгновенная вспышка гордости, восторга, а также, несомненно, тщеславия, которые вскоре исчезли, уступив место спокойной уверенности и твердой решимости, одновременно пробудив более сильное чувство общности, сопричастности, гораздо более глубокой близости между мной и моим соседом Карлейль - это еще один писатель, о котором в наши дни почти не вспоминают. Конечно, "слишком высокопарный". И слишком затхлый. Кроме того, мы теперь не преклоняемся перед героями - когда же используем это слово, то выделяем людей, стоящих на одном уровне с нами. Линдберг57, к примеру, был потрясающим героем - на один день. У нас нет постоянного пантеона, куда мы могли бы поместить наших героев, чтобы обожать их и почитать. Наш пантеон это ежедневная газета, которая день за днем создается и делается ненужной сразу после прочтения. Одна из причин того, что лишь немногие из нас способны действовать, а не просто реагировать, заключается в том, что мы постоянно душим наши собственные глубинные импульсы. Я могу проиллюстрировать эту мысль, избрав в качестве примера то, как большинство из нас читает. Если книга приводит нас в восторг и будит в нас мысль, мы скачем по ее страницам галопом. Мы не можем задержаться, чтобы понять, что руководит нами; мы жаждем ухватить тайное послание, завладеть им. В подобных книгах мы раз за разом спотыкаемся на какой-либо фразе, абзаце, порой на целой главе - такой возбуждающей, такой провокационной, что мы едва сознаем смысл прочитанного, так как ум наш переполнен собственными размышлениями и ассоциациями. Как редко прекращаем мы читать, чтобы полностью отдаться богатству наших собственных мыслей! Нет, мы душим и подавляем свои мысли, убеждая себя, что непременно вернемся к ним, когда прочтем книгу. И, разумеется, никогда этого не делаем. Если бы мы тащились, словно черепаха, насколько это было бы лучше и мудрее, насколько полезнее для нашего развития! Что случилось бы, если бы мы прочли книгу за год, а не за несколько дней? "Но у меня нет времени, чтобы читать книги таким образом! - непременно возразят мне. - У меня много других дел. У меня есть долги и обязанности". Именно так. Мои слова предназначены как раз тому, кто говорит это. Человек, который боится пренебречь долгом из-за того, что читает неспешно и вдумчиво, обогащая собственный разум, в любом случае пренебрежет своим долгом по причинам куда более худшим. Быть может, вам было предначертано оставить работу, жену, дом. Если чтение книг так глубоко волнует вас, что вы готовы забыть свои обязанности, эти обязанности для вас большого значения не имеют. Значит, у вас есть обязанности высшего порядка. Если бы вы доверились вашим внутренним побуждениям, то последовали бы за ними на более твердую и более нужную вам почву. Но вы боитесь, что некий голос шепнет вам: "Поверни туда! Постучись сюда! Войди в эту дверь!" Вы боитесь, что вас оставят и бросят. Вы думаете о безопасности, вместо того, чтобы думать о новой жизни, о новых сферах, где вас ждут приключения и открытия. Это всего лишь один пример того, что может произойти или не произойти при чтении книги. Если распространить это на многообразные возможности, которые нам постоянно дарит жизнь, то мы легко поймем, почему человеку не удается стать не только героем, но даже просто личностью. Как читаешь книгу, так читаешь и жизнь. Метерлинк, которого я упоминал чуть выше, писал о насекомых, цветах, звездах и даже о самом пространстве столь же глубоко и увлекательно, как о мужчинах и женщинах. Для него мир представлял единое целое - непрерывное, постоянно взаимодействующее и взаимосвязанное. Без стен и барьеров. И смерти нет нигде. Одно мгновение столь же богато и полно, как десять тысячелетий. Поистине, роскошный образ мыслей! Но позвольте мне вернуться к моему "Ясному Зеленому Ветру"... Я отвлекся на Метерлинка и Карлейля, потому что в характере Лу Джекобса было нечто, напоминавшее мне об этих двух людях. Возможно, за его веселостью и светлой беззаботностью я распознавал нюансы мрачного и трагического. Должен сказать, что это был человек, о котором мало что было известно. Казалось, у него не было близких, и он никогда не рассказывал о себе Когда он выходил из своего офиса в Четыре пополудни, никто на этой Божьей земле не мог бы предсказать, куда приведут его ноги до того, как он явится ужинать домой. Обычно на пути он задерживался в каком-нибудь баре, где услаждал себя беседами с жокеем, боксером-профессионалом, ушедшим на покой сутенером. Он определенно лучше чувствовал себя с подобными людьми, чем с более почтенными членами общества. Иногда он отправлялся на рыбный рынок и зачарованно разглядывал обитателей морских глубин, не забывая, однако же, прикупить устриц, моллюсков, креветок, угрей и все прочее, что взбредет ему в голову. Или же он заходил в букинистический магазин - не столько в поисках редкой старой книги, сколько желая потрепаться с приятелем-продавцом, ибо он любил разговоры о книгах даже больше, чем сами книги. Но какими бы свежими впечатлениями он ни загрузился, когда вы встречали его, он был всегда свободен, готовый приняться за какую-нибудь stance * и открытый для любых предложений. Мы всегда виделись с ним по вечерам. Когда я входил, он обычно сидел у окна, разглядывая прохожих. Подобно Уитмену, он на все взирал с одинаковым и неослабным интересом. Мне никогда не доводилось видеть его больным или в дурном настроении. Он мог бы потерять свой последний цент, но никто бы этого не заподозрил. Я говорил о том, как он играл в шахматы. Ни один партнер не пугал меня так, как он. Разумеется, я не был тогда - как, впрочем, и сейчас - хорошим игроком. Возможно, я играл даже хуже Наполеона. К примеру, когда Марсель Дюшан38 однажды предложил мне сыграть с ним партию, я забыл все, что знал об этой игре, настолько овладело мной нечестивое благоговение перед его шахматной эрудицией. С Лу Джекоб-сом было и того хуже. Мне никак не удавалось определить степень его познаний. Окончательно же добивала меня его полная беспечность. "Хочешь, я дам тебе фору в ферзя, или в две ладьи, или в коня, или в два слона?" Он никогда не произносил этих слов, но они явственно читались в его манерах. Он мог начать с очень старого дебюта - словно бы из презрения ко мне, хотя ничего подобного здесь не было - он никого не презирал. Нет, он поступал так просто, чтобы насладиться игрой, выявить таившиеся в этом дебюте возможности и выжать из него максимум. Казалось, ему совершенно безразлич Строфу (фр,). но, выиграет он партию или проиграет: он двигал фигуры с легкостью и уверенностью волшебника, наслаждаясь неверными ходами точно так же, как блестящими. Кроме того, что означало для подобного человека проиграть одну партию - или десять, или сто? "Я буду играть в шахматы в раю, - словно бы говорил он. - Ходи, давай повеселимся! Сделай смелый ход, рискованный ход!" Разумеется, чем опрометчивее он играл, тем осмотрительнее я становился. Я подозревал, что он гений. И разве не был он гением, если приводил меня в такое замешательство и смятение? Как он играл в шахматы, так он разыгрывал и партию жизни. Только "старые псы" могут это делать. Лао-Цзы был одним из таких веселых старых псов. Порой, когда перед моим взором возникает образ Лао-Цзы, сидящего на спине плывущего быка, когда я думаю об этой его спокойной, терпеливой, добродушной, проницательной усмешке, об этой неуловимой и благожелательной мудрости, на память мне приходит Лу Джекобс, сидящий напротив меня за шахматной доской. Готовый сыграть в любую игру, которая вам нравится. Готовый подтрунить над своим невежеством и весело посмеяться над собственным дурачеством. Без всякой злобы, без мелочности, без зависти, без ревности. Великий утешитель - но при этом столь же далекий, как созвездие Пса. Всегда норовящий выйти из кадра, но чем дальше он отступал, тем ближе становился. Все эти его цитаты из Шекспира и Библии, которыми он уснащал свою речь, насколько же они были поучительнее, чем самая веская проповедь! Никогда он не поднимал палец, чтобы подчеркнуть значение своих слов, никогда не повышал голос, чтобы сделать ударение, - все, что было в данный момент важным, выражалось смеющимися морщинами, возникавшими на его высохшем лице по мере того, как он говорил. Звук его смеха могли бы воспроизвести только "древние": этот смех нисходил с высоты, словно настроенный на нашу земную вибрацию. Это был смех богов, исцеляющий смех, который - при опоре на собственную мудрость жизни - разносит в клочья и разбивает в щепу любое учение, любую серьезность, любую мораль, любые претензии и хитрости. Здесь позвольте мне расстаться с ним, с его испещренньм морщинами лицом и смехом, который отражается в канделябрах ада. Позвольте мне только вспомнить, как он откланивается, желая мне доброй ночи, держа в руке последний стаканчик, где лед позвякивает о стекло, глаза его блестят, словно бусины, усы влажны от виски, рот благоухает божественным запахом чеснока, лука и спиртного. Он был не из этого времени - да и никакого другого из тех, что мне известны. Он был законченным неудачником, веселым шутом, искусным учителем, великим утешителем, таинственной в своей анонимности личностью. И он был не что-то одно из этого, а всем этим одновременно. Славься, ясный дух! Ты был дивной книгой жизни! Поговорим теперь о другой "живой книге", на сей раз о личности известной. Этот человек еще жив, благодарение Господу, и его насыщенная, мирная жизнь проходит в одном из глухих уголков Уэльса. Я имею в виду Джона Каупера Поуи-са или, как он сам окрестил себя в своей "Автобиографии"*, "Змея Джона". Всего лишь через несколько лет после того, как Лу Джекобс исчез из моей жизни, я повстречался с этим прославленным лектором и писателем. Мы познакомились после одной из его лекций в Лейбор-Темпл, на Второй авеню Нью-Йорка. За несколько месяцев до этого, раздобыв его адрес через одного из друзей, я поддался искушению и сделал то, что долго не решался сделать, написал ему почтительное письмо. Это письмо мне следовало отправить по крайней мере двадцать лет назад. Я был бы сегодня гораздо богаче, если бы поступил так. Ибо получить ответ от "Змея Джона" - событие в жизни любого человека. С этим человеком, чьи лекции я часто посещал, чьи книги с жадностью поглощал, мне удалось поговорить только один раз. Мне понадобилось собрать все свое мужество, чтобы подойти к нему после лекции, произнести несколько хвалебных слов, пожать ему руку и удалиться, поджав хвост. Я жутко благоговел перед этим человеком. Любое произнесен *Издана Джоном Лейном, Бодли Хед, Лондон, 1934 (примеч. автора). ное им слово било точно в цель. Обо всех писателях, которых я тогда страстно любил, он писал и говорил в своих лекциях. Он был для меня чем-то вроде оракула. Теперь, когда я обрел его вновь, теперь, когда я постоянно слышу о нем, у меня возникает впечатление, будто ко мне вернулась молодость. Он по-прежнему для меня "учитель". Слова его даже и сегодня способны околдовывать меня. В эту самую минуту я не могу оторваться от его "Автобиографии" - в высшей степени питательной, стимулирующей книги из 652 плотно сброшюрованных страниц. Я упиваюсь этой предельно искренней, честной, откровенной биографией, в которой содержится немыслимое количество как бесценных мелочей (в высшей степени поучительных!), так и крупных событий роковых поворотов в жизни любого человека. "Если бы все люди, которые пишут автобиографию, осмелились рассказать о вещах, ставших причиной самого сильного горя в их жизни, это принесло бы куда больше пользы, чем их гневные отповеди в делах общественных", - говорит автор. Подобно Селину, Поуис умеет говорить о своих несчастьях с юмором. Подобно Селину, он может рассказывать о себе в самых уничижительных выражениях, называя себя дураком, клоуном, слизняком, трусом, дегенератом и даже "недочеловеком", что никоим образом не уменьшает масштаб его личности. Книга его полна жизненной мудрости, которая раскрывается не столько в значительных, сколько в мелких инцидентах. Он дописал свою книгу, когда ему шел шестидесятый год. Там есть два пассажа - всего лишь два из многих, очень многих, которые я хотел бы процитировать, - где этот человек раскрывается с особо ценной для меня стороны. Вот один из них: "Что теряем мы, становясь старше? Нечто от самой жизни. Да, от самой жизни, но есть вещь куда более важная - нет! дело не в том, что более важная: я имею в виду некую более ценную субстанцию - то, как мы представляем себе "жизнь", становясь старше. Сейчас мне кажется, что на шестидесятом году я сумел сохранить необычайно многое из моего поведения в раннем детстве, и, поскольку так получилось, У меня возникает искушение придерживаться такого подхода: чем упорнее использую я это детское во мне, чем сильнее Цепляюсь за это детское, тем мудрее - пусть с потерей человеческого - становится моя зрелая жизнь". В другом месте говорится следующее: "Вся моя жизнь делится на две части: первая до сорока лет, вторая - после сорока. В течение первой половины я отчаянно стремился пробудить именно те чувства, которыми восхищался в своих любимых книгах, тогда как всю вторую половину я стремился открыть свои истинные чувства, оттачивая их, оценивая и совершенствуя в соответствии с моими собственными, а не чужими понятиями". Но вернемся к человеку, которого я знал - по лекторской кафедре. Именно Джон Каупер Поуис, потомок поэта Каупера, сын английского священника с валлийской кровью в жилах - с тем огнем и магией, которые всегда присущи гэльскому духу, первым познакомил меня с ужасающими и величественными деяниями Дома Атридов. Это очень яркое воспоминание: я помню, как он, завернувшись в мантию, смежив веки и закрыв глаза ладонью, начал свою вдохновенную речь - полет красноречия, от которого у меня закружилась голова и пропал дар речи. Его поза и жесты показались мне тогда немыслимыми, тогда как выражения обличали, вероятно, слишком драматический темперамент. (Конечно, он актер, этот Джон Каупер Поуис, однако не на той сцене, на какой себя показывает. Он, скорее, актер в духе Шпенглера.) Но чем чаще я его слушал, чем больше читал его книги, тем больше терял свой критический запал. Когда я выходил из зала после его лекций, у меня часто возникало впечатление, будто он околдовал меня. И это было удивительное колдовство. Ибо, за исключением знаменитой встречи с Эммой Голдман в Сан-Диего, это был мой первый личный опыт, мой первый реальный контакт с живым духом из числа тех редких существ, которые посетили нашу землю. Не стоит и говорить, что у Поуиса были свои светочи, о которых он повествовал с неистовым восторгом. Я употребил слово "неистовый" вполне сознательно. Прежде мне не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь публично выражал неистовый восторг - особенно в отношении писателей, мыслителей, философов. Эмма Голдман, столь же вдохновенная на кафедре и порой вещавшая на манер сивиллы, производила тем не менее такое впечатление, будто сам ее интеллект излучает свет. При всей ее пылкости и эмоциональности она дарила огонь электрического свойства. Поуис полыхал пламенем и дымился, словно огонь вырывался из самых глубин его души. Литература была для него манной, посланной свыше. Раз за разом он срывал с нее покровы. Чтобы напитать нас, он наносил раны, и эти шрамы никогда не заживали. Если память мне не изменяет, одним из излюбленных прилагательных Поуиса было слово "пророческий". Сам не знаю, почему я решил заговорить о нем сейчас, но, вероятно, в этом прилагательном заключались таинственные и бездонные ассоциации, имевшие для меня колоссальное значение. Как бы там ни было, расовые мифы и легенды, воспоминания о магических деяниях и сверхчеловеческих подвигах были у Поуиса в крови. При взгляде на ястребиные черты его лица, чем-то напоминавшие нашего соотечественника Робинсона Джефферса59, у меня всегда создавалось впечатление, что у этого человека другая, отличная от наших, генеалогия - более древняя, более тайная, более языческая, гораздо более языческая, чем у наших предков. Я считал подлинной его родиной средиземноморский мир - вернее, предшествующий средиземноморскому мир Атлантиды. Одним словом, он был в "традиции". Лоуренс сказал бы о нем, что он "аристократ духа". Возможно, именно по этой причине он вспоминается мне как один из немногих знакомых мне людей культуры, кого можно назвать также и "демократом" - демократом в уитме-новском смысле слова. С нами, существами низшего порядка, его объединяла высочайшая оценка прав и привилегий отдельной личности. Он интересовался всеми жизненными вопросами. Именно благодаря этой широкой и одновременно страстной любознательности он сумел извлечь из "мертвых" эпох и "мертвых" книг то общечеловеческое значение, которое не способны увидеть ученые педанты. Это было великим счастьем: мы сидели у ног живого человека, современника, чьи мысли, чувства и эманации были родственны по духу прославленным личностям прошлого. Я могу представить, как этот представитель нашего времени свободно и легко беседует с такими мыслителями, как Пифагор, Сократ или Абеляр60. Но никогда я не мог бы представить в таком качестве Джона Дьюи или, например, Бертрана Рассела. Я мог бы оценить и воздать Должное ухищрениям подобного ума, когда речь идет об Уайтхеде или Успенском. Сам я на это не способен несомненно, виной тому моя ограниченность. Однако некоторым людям удается за считанные мгновения убедить меня в своей "округленности" - я не знаю лучшего слова для определения качества, которое, на мой взгляд, суммирует и представляет в сжатом виде все, что есть в нас истинно человеческого. Джон Каупер Поуис был именно такой "округляющей" личностью. Он освещал все, к чему бы ни прикасался, всегда устанавливая связь с пламенем, питающим сам космос. Он был "интерпретатором" (или поэтом) в высшем смысле этого слова. В наше время существуют и другие, более одаренные, возможно, более блестящие, вероятно, более глубокие люди, однако ни по масштабу своему, ни по устремлениям ни один из них не соответствует этому сугубо человеческому миру, в котором черпает свою поэзию и живет Поуис. На заключительной странице "Автобиографии", от которой я не могу оторвать глаз, есть абзац, характеризующий самую глубинную сущность Поуиса: "Астрономический мир - это еще не все, что есть. Мы соприкасаемся с иными измерениями, иными уровнями жизни. И среди прочих сил, возникающих из этих иных уровней, возвышается одна Сила, одна Власть, внушающая страх тем, что она отказывается практиковать жестокость. Это Власть не Капиталистическая, не Коммунистическая, не Фашистская, недемократическая, не Нацистская, это Власть не от мира сего, но лишь она способна внушить душе человеческую мудрость змеи и кротость голубя". Меня совершенно не удивляет, что на склоне лет своих Поуис нашел время, чтобы одарить нас книгой о Рабле, а также книгой о Достоевском - этих двух полюсах человеческого духа. Только необычный интерпретатор человеческого духа способен оценить и уравновесить столь разных людей. На всем пространстве литературы мне трудно найти две более великие противоположности, чем Рабле и Достоевский-два писателя, которых я по сию пору глубоко почитаю. Нет более зрелых авторов, чем эти двое, - и никто не показал вечную юность духа более выразительно. Любопытно, что мне лишь сейчас пришла в голову эта мысль: я сомневаюсь, что Рембо, этот истинный символ юности, слышал хоть одно слово о своем современнике - Достоевском. Это одна из загадочных и аномальных особенностей Нового времени, которое так кичится широкими возможностями для коммуникации. Если говорить, в частности, о девятнадцатом веке - столетии, столь богатом на демонические, провидческие и крайне индивидуалистические фигуры, то мы с удивлением узнаем, что тот или иной один из этих великих людей не подозревал о существовании другого. Читатель может сам найти подтверждение этому в высшей степени знаменательному и неоспоримому факту. Рабле, человек эпохи Возрождения, знал своих современников. Люди Средневековья, невзирая на массу неудобств, сообщались друг с другом и наносили Друг другу визиты. Тогдашний образованный мир представлял собой некую громадную паутину, нити которой были прочны и наэлектризованы. Наши писатели, имеющие возможность выражать и формировать общемировые тенденции, производят впечатление людей, совершенно отрезанных от мира. В любом случае значение их и влияние буквально ничтожны. Нынешние интеллектуалы, писатели, художники обитают на морском рифе, чье существование эфемерно - каждая следующая волна грозит ему полным уничтожением. Джон Каупер Поуис принадлежит к той породе людей, которая никогда не вымрет. Он принадлежит к немногим избранным, и какие бы катаклизмы ни сотрясали мир, ему всегда найдется место в Ковчеге. Залогом и гарантией его грядущей жизни является договор, который он заключил с собратьями своими по человечеству. Как мало тех, кто сумел открыть тайну! Для меня это тайна соединения с живым духом вселенной. Я назвал его "живой книгой". Разве это не то же самое, что сказать о нем - он весь пламя, он весь дух? Живет лишь та книга, в которой бьется пылающее сердце. И книга мертва для нас, пока не озарит ее дух столь же пламенно живой, как тот, что дал ей рождение. Слова, утратившие магию, не более чем мертвые иероглифы. Жизнь, лишенная поиска, энтузиазма, дарения и ответного дара, столь же бессмысленна и бесплодна, как мертвые буквы. Встретить человека, которого мы называем живой книгой, означает припасть к самому источнику творения. Он показывает нам всепожирающий огонь, бушующий во всей вселенной и дарующий нам не только тепло или озарение, но также бессмертное видение, бессмертную силу, бессмертное мужество. VIII "дни моей жизни" Я ТОЛЬКО ЧТО ПОЛУЧИЛ ОТ МОЕГО ДРУГА ЛОУРЕНСА Пауэлла два тома автобиографии РайдераХаггарда*, которые ожидал с величайшим нетерпением. Едва развернув книги и поспешно изучив оглавление, я тут же сел читать - с лихорадочным предвкушением - главу десятую, в которой говорится о романах "Копи царя Соломона" и "Она". Перечитав роман "Она" всего лишь несколько недель назад, я непрестанно возвращался мыслями к генезису этой "фантастической истории". И вот передо мной объяснение самого автора - изумившее меня до крайности. Привожу его собственные слова: "Помню, что у меня были самые смутные представления о развитии сюжета, когда я принялся за работу. Единственная четкая мысль была, что я хочу изобразить бессмертную женщину, вдохновленную бессмертной любовью. Все остальное возникло вокруг этой фигуры. И это пришло сразу - быстрее, чем успевала записывать моя ноющая от боли рука". Это буквально все, что он счел нужным сказать о замысле этой замечательной книги. "Роман в целом, - утверждает он, - был завершен за полтора месяца с небольшим. Кроме того, я ничего не переписывал, а в рукопись внес только небольшие поправки. Фактически я написал его на одном дыхании - и это лучший способ сочинять книги". Вероятно, мне следует процитировать то место, которое может по-настоящему удивить поклонников этой необыкновенной истории: "Я хорошо помню, как принес законченную рукопись в офис моего литературного агента, мистера А.П.Уатта, и бросил ее на стол со словами: "Вот Сэр Райдер Хаггард. "Дни моей жизни". Автобиография. Лондон: Лонгманс, Грин и С°, 1926 (примеч. автора). за это меня будут вспоминать". Я также хорошо помню, как зашел в офис мистера Уатта, который находился тогда в доме № 2 на Патерностер-сквер. Не застав его на месте и не желая возвращаться, я уселся за его стол, попросил бумаги и за пару часов написал ту сцену, где Она исчезает в Огне Жизни. И это произошло незадолго - быть может, всего за несколько дней - до того, как я отдал всю рукопись". Хаггард утверждает, что он написал продолжение под названием "Аиша" или "Она возвращается" двадцать лет спустя - "время, как всегда, пролетело незаметно". Что же касается заглавия, которое пробуждает столько ассоциаций и которое невозможно забыть, то его происхождение, по словам самого автора, таково: "Название "Она", если память мне не изменяет, возникло благодаря получившей это прозвище тряпичной кукле, которую нянька в Брейдхеме вынимала из какого-то темного угла, чтобы хорошенько припугнуть кукол моих братьев и сестер, находившихся на ее попечении". Что может быть более разочаровывающим или в то же самое время более волнующим, чем эти мелкие, незначительные подробности? Применительно к художественной литературе я считаю их классическими. Если позволит время, я приведу как-нибудь и другие подобные "факты", имеющие отношение к другим великим художественным произведениям. И поскольку сейчас, как мне сообщили, возрождается интерес к Райдеру Хаггарду, я считаю уместным процитировать письмо, которое написал автору не кто иной, как Уолтер Бе-зант61.Вотоно: "Хемпстед, Гейтон-Крезнт, 12 2 января 1887 года Дорогой Хаггард, Пока я нахожусь под чарами "Аиши"*, которую только что закончил читать, считаю своим долгом поздравить вас с этой книгой, ибо она безусловно поставит Имеется в виду роман "Она" (примеч. автора) вас выше - намного выше - всех современных творцов художественной литературы Если вымысел наиболее успешно произрастает на поле чистой фантазии, то нет сомнений, что первый из современных романистов - это вы "Копи царя Соломона" остались далеко позади. Меня поразила не только главная мысль, великолепная в своей дерзости, но также ваше логичное и безжалостное завершение сюжета со всеми его неизбежными подробностями Не знаю, что скажут о книге критики. Вероятно, они прочтут лишь то, что сочтут необходимым, а затем отделаются от вас общими фразами. Если критиком окажется женщина, она сокрушит книгу утверждением, что это невозможно почти все женщины именно так относятся к чудесному Что бы вы еще ни написали, "Она" всегда будет маячить за вашей спиной в качестве ненавистного образца для сравнения. И, что бы ни говорили критики, эта книга будет иметь оглушительный успех. К тому же она породит толпу подражателей. А всем маленьким традиционным писателям придется выскочить из привычной колеи - пока они не освоят новую.. " Действительно, книга имела большой успех, о чем свидетельствуют составленные издателем отчеты о продажах, - не говоря уже о письмах, которые посыпались на автора со всех концов света, причем некоторые из них были написаны людьми, хорошо известными в литературном мире. Сам Хаггард утверждает, что "в Америке насчитывалось сотни тысяч пиратских изданий". Хаггард создал роман "Она" на тридцатом году жизни, где-то между началом февраля 1886-го и 18 марта того же года. Он начал писать примерно через месяц после того, как завершил "Джесс". Это был замечательно плодотворный период, о чем можно судить по следующим строкам: "Итак, между январем 1885 и 18 марта 1886 года я написал собственной рукой, без помощи какого бы то ни было секретаря, "Копи царя Соломона", "Алан Квотермейн", "Джесс" и "Она". Кроме того, я продолжал заниматься своим ремеслом, просиживал ежедневно многие часы в адвокатской конторе или в суде, где у меня было жуткое количество дел. Я также вел свою обычную корреспонденцию и консультировал человека, который недавно обзавелся семьей и имел обширную земельную собственность". Поскольку мне самому приходится отвечать на тысячи писем и я часто с горечью жаловался на это бремя, думаю, что следующий пассаж Хаггарда окажется не лишенным интереса для "всех и вся": "Чуть позже работы стало больше, ибо ко всему прочему добавился тяжкий труд отвечать на громадное количество писем, приходивших ко мне со всей земли от людей всякого сорта. Если судить по тем, что помечены буквой "О", означающей "отвечено", я справился со своей задачей, ответив на все эти послания, а их было несколько сотен, причем некоторые из них были написаны только с целью получить автограф. Хотя это отнимало у меня большую часть дня, я продолжал заниматься и всеми другими делами. Неудивительно, что здоровье мое начало наконец сдавать - вдобавок ко всему, в этот период жизни я был крайне раздражен постоянными и злобными нападками на меня". В "Розе Распятия", где я подробно рассказываю об отношениях с моим первым другом Стэнли, часто встречаются иронические замечания по поводу любви Стэнли к романам. Стэнли всегда надеялся когда-нибудь написать не больше не меньше как хороший "роман". Сейчас я могу лучше понять и оценить это его заветное желание. Тогда же я смотрел на него как на второго Поула любителя всякого романтического вздора. Мне никак не удается припомнить каких-либо дискуссий по поводу Райдера Хаггарда, хотя я помню, что мы время от времени говорили о Мери Корелли. Мы почти не виделись в промежутке между десятью и восемнадцатью годами, а до того любой "спор" о книгах большого значения не имел. Лишь когда Стэнли открыл для себя Бальзака - прежде всего "Шкуру дикого осла", а затем других европейских писателей - таких, как Пьер Лота62, Анатоль Франс, Джозеф Конрад, мы начали обсуждать книги - и самым серьезным образом. Честно говоря, сомневаюсь, чтобы я четко понимал, какой смысл вкладывает Стэнли в слово "роман". Для меня это слово ассоциировалось со всем, рассчитанным на дешевый эффект. Я и подозревать не мог, какую роль играет "реальность" в сфере чистого воображения. У Райдера Хаггарда есть описание очень интересного и повторяющегося сна. Он завершается так: "Я вижу себя самого... моложе, чем сейчас, в некоем белом одеянии, за рабочим столом, где передо мной раскиданы какие-то бумаги. При взгляде на них меня охватывает ужас, ибо я понимаю, что это прекрасное место - не что иное, как благоуханное чистилище, где мне предстоит, в наказание за мои грехи, сочинять книги до скончания веков "Над чем я работаю?" - в тревоге спрашиваю я своего вожатого, который стоит рядом и, излучая негасимый свет, показывает мне все это. "Ты пишешь историю мира (или же "миров"?)", - звучит ответ". Мира или миров - в чем разница? Если использовать формулировку Уильяма Джеймса в предисловии к книге Феч-нера "Жизнь после смерти", суть заключается в том, что "у Бога есть история". Воображение создает из всех миров один мир, и в этом мире Реальности человек играет главную роль, ибо здесь Бог и человек едины и все божественно. Когда Хаггард высказывает надежду, что в другой жизни главной темой его труда станет не вымысел, а история ("которую я люблю"), когда он добавляет, что "во всех мирах над нами должно быть много историй, достойных рассказа (и достойных того, чтобы хорошо поработать)", он говорит, как мне кажется, о том, что истинная тема любого писателя - это бесконечная история творения. История человека тесно связана с историей Бога, а история Бога есть откровение о вечной тайне творения. "Думаю, что я прав, - утверждает Хаггард, - когда говорю, что никому еще не удавалось написать по-настоящему первоклассный роман, целиком посвященный, например, совершенно чуждой жизни другого мира или планеты, с которыми человеческие существа, по всей вероятности, не имеют никакого контакта". Верно это или нет, но нельзя тем не менее отрицать: некоторые авторы до такой степени используют воображение, что реальности этого, нашего мира кажутся невероятными. Возможно, нет необходимости посещать отдаленные миры, чтобы усвоить основополагающие истины вселенной или понять ее устройство и способ существования. Книги, которые не принадлежат к великой литературе, книги, которые не отличаются "совершенным стилем", часто подводят нас ближе к тайне жизни. Фундаментальный опыт человека и его "неизменная" природа показываются в них совершенно иначе, чем в сочинениях писателей-классиков. В них говорится о том общем достоянии, что связывает нас не только друг с другом, но также и с Богом. В них утверждается, что человек - это неотъемлемая часть вселенной, а не "шутка творения". В них о человеке говорится так, словно именно ему дано открыть Творца. Они соединяют судьбу человека с судьбой любого творения, и человек в них не является жертвой рока или "объектом искупления". Прославляя человека, они прославляют вселенную во всей ее полноте. Стиль их может быть не совершенен, как я уже отметил. Они интересны не языком своим, а главной темой - концепцией своей, а не выражающими ее мыслями. В результате они часто кажутся плохо написанными, смешными и почти карикатурными. Нет ничего проще, как насмехаться над стремлением к возвышенному. Не забудем, что это стремление иногда скрыто или замаскировано - а часто и сам автор не сознает, что именно он ищет или пытается выразить в завуалированной форме. Что же является главной темой этих презираемых книг? Если говорить коротко, это паутина жизни и смерти; поиск идентичности через драматическое ее формирование; ужасы инициации; соблазны неописуемых видений; путь к приятию мира; исправление тварного мира и преобразование Природы; конечная потеря памяти - в Боге. В ткань подобных книг вплетено все, что есть символического и нетленного - не звезды и планеты, а бездны между ними; не другие миры и их вероятные фантастические обитатели, а ведущие к ним лестницы; не законы и принципы, а вечно разворачивающиеся циклы, движущиеся круги творения и составляющие их иерархии Что же касается драмы, которая одушевляет эти книги, то она не имеет никакого отношения к столкновению индивидуума и общества, никакого отношения к "борьбе за кусок хлеба" и в конечном счете никакого отношения даже к противостоянию добра и зла Она имеет отношение к свободе Ибо ни одной строки не написали бы авторы, о которых я думаю, если бы человек когда-либо сумел познать свободу или хотя бы то, что под ней подразумевается. Здесь истина и свобода являются синонимами. В этих книгах драма начинается лишь тогда, когда человек по собственной воле открывает глаза. Этот акт - единственный, о котором можно сказать, что он имеет героическое значение - вытесняет на задний план весь шум и ярость исторической материи Будучи скован извне, человек получает наконец возможность заглянуть в свою душу с уверенностью и достоинством. Перестав смотреть на жизнь с плоскости мира, человек перестает быть жертвой случая или обстоятельств: он "выбирает" свое собственное видение и соединяется с воображением. С этого момента начинается его странствие: все предыдущие путешествия были всего лишь плаванием по кругу. Названия этих драгоценных книг ? Я отвечу вам словами Гурджиева63, как их передает Успенский: "Если вы поняли все, что прочли в своей жизни, вы всегда будете знать, к чему стремитесь"*. Это утверждение принадлежит к числу тех, над которыми следует размышлять постоянно. В нем выражено истинное отношение между книгами и жизнью. Оно учит, как нужно читать Оно доказывает - по крайней мере мне то, что я повторял много раз, не боясь насмешек, а именно: в чтении мы находим радость подтверждения, и в этом заключается наше последнее открытие о книгах. Что же касается истинного чтения, которое не кончается никогда, то материалом для * П Д Успенский В поисках чудесного Нью-Йорк Харкот, Брасе и С°, Лондон Раутледж и С°, 1949 (примеч. автора) него служит все. травинка, цветок, лошадиное копыто, глаза изумленного или ликующего ребенка, лик настоящего воина, форма пирамиды или же безмятежность, запечатленная в любой статуе Будды Если способность задавать вопросы не умерла, если чувство удивления не подверглось атрофии, если сохранилась подлинная жажда, а не просто желание или вожделение, человек не может не читать на протяжении всей жизни И вселенная может тогда стать для него открытой книгой Это радостное чтение жизни или книг вовсе не означает ослабления критического восприятия ,Напротив. Если полностью отдаешься автору или Автору с большой буквы, то способность к критическому восприятию достигает высших пределов Понося последними словами так называемую "конструктивную" литературную критику, Поуис пишет так: "О, эта "конструктивность"! Именем тайны гения спрашиваю вас, может ли критика быть чем-либо иным, как не идолопоклонством, благоговением, преображением, любовной страстью'"* Снова и снова тревожащий перст касается самого сокровенного нашего "я" - не ради предостережения, а ради любви Письмена на стене не являются тайной или угрозой для того, кто способен истолковать их Стены рушатся, а вместе с ними наши страхи и предубеждения. Но последняя стена, которую необходимо обрушить, - это стена, ограничивающая наше "я". Кто не читает глазами своего "я", тот не читает вовсе. Внутренний взгляд проникает сквозь все стены, расшифровывает все рукописи, передает все "послания". Это взгляд не читающий или оценивающий, а взгляд одушевляющий Он не получает свет извне, а сам излучает свет Свет и радость Светом и радостью делается доступным мир, познающий самого себя как неизбывную красоту и бесконечное творение. ' Джон Каупер Поуис Воззрения и прозрения. Нью-Йорк Дж. Ар. нольд Шоу, 1915 (примеч автора) IX кришнамурти КТО-ТО СКАЗАЛ, ЧТО "МИР ТАК И НЕ УЗНАЛ СВОИХ ВЕличайших людей". Если бы мы знали их жизнь и деяния, то могли бы получить "истинную биографии Бога на земле". Рядом с вдохновенными писаниями, которых существует великое множество, бледнеют творения поэтов. Сначала идут боги, затем герои (воплощающие миф), затем провидцы и пророки, а уже затем поэты. Назначение поэтов - возрождать величие и блеск вечно обновляющегося прошлого. Поэт ощущает почти невыносимое чувство громадной утраты, поразившей человечество. Ему "магия слов" сообщает нечто такое, чего совершенно не слышит обычный человек. Даже будучи узником породившего его окружения, реальной своей страной он считает ту, где не ступала нога обычного человека, который самим рождением своим, кажется, отлучен от нее. Поэт обретает бессмертие благодаря нерушимой верности Источнику, из которого он черпает свое вдохновение. Послушаем, что говорит Пико делла Мирандола64: "В центр мира, - сказал Творец Адаму, - я поставил тебя, дабы легче тебе было озирать все вокруг и видеть все, что существует. Я создал тебя существом не небесным и не земным, не смертным и не бессмертным, дабы творил ты себя по воле и по разумению своему, и не можешь ты превратиться в животное, и через себя самого родишься вновь, дабы стать подобным Богу..." Не в этом ли суть и цель человеческого существования? В центр мира поставил Творец человека. "Антропоцентрическая" точка зрения, скажут наши унылые ученые люди. Озираясь вокруг себя, видят они только тлен. Для них жизнь - это история, рассказанная глупцом и лишенная смысла. Если мы последуем за их размышлениями до конца, то признаем, что истинная суть нашей матери-Земли есть небытие. Вырвав из космоса дух, они в конечном счете сумели уничтожить саму почву, на которой стоят - цельную материю. Они говорят с нами сквозь пустоту своих гипотез и предположений. Никогда им не понять, что "мир - это обобщенная форма духа, его символичес-кое изображение"*. Хотя они и говорят, что "у каждой скалы есть история, запечатленная на ее изборожденном морщинами и иссушенном ветрами лице", но сами отказываются читать написан-ное - и противопоставляют свои жалкие рассказы о творении мифам и легендам, в которых живут истина и реальность. Они откровенно кичатся знаками и символами своей жреческой касты, но не могут скрыть тревоги, когда слышат, что высшая порода людей и высший порядок цивилизации переживали расцвет как недавно, так и сто тысяч лет назад. Когда речь шла о человеке, древние признавали за ним большую древность, больший ум и большее понимание, чем это делают наши маловеры, тщеславие которых находит опору в претенциозной учености. Все это я говорю к тому, что мне доставляют наибольшее наслаждение книги, в которых передо мной раскрывается невероятная природа человека. Я готов проглотить все, что прославляет его силу и славу. И мне кажутся здравыми все истории, имеющие отношение к нашей земле и наполняющим ее чудесам. Чем большее отвращение внушает мне то, что получило название "история", тем восторженнее становится мой взгляд на человека. Если я испытываю страстный интерес к жизни великих художников, проявивших себя в любой сфере, то еще более страстный интерес вызывает у меня человек в целом. Во время моего недолгого опыта в качестве читателя написанных слов я получил возможность стать свидетелем таких чудес, которые превосходят всякое воображение. Даже если они были только вдохновенными "выдумками" писателей, их реальность для меня неопровержима. Мы стоим сейчас на пороге мира, где становятся возможными все самые Дерзновенные помыслы людей. (Подобная мысль возникала в некоторые моменты прошлого, но это было всего лишь грезой, возникшей в глубинах воображения или подсознания.) К примеру, нам каждый день повторяют, что прозаические и практичные умы, возглавляющие некоторые отделы нашего правительства, вполне серьезно занимаются усовершенство Новалис63 (примеч. автора) ванием аппаратов, способных достичь Луны - и даже более отдаленных планет - в течение ближайших пятидесяти лет. (Очень скромная цель!) Другое дело, что лежит в основе этих планов и проектов. "Мы" намерены защищать планету Земля или атаковать жителей других планет? Или же мы намерены покинуть место своего обитания, где беды наши, судя по всему, не могут быть утолены? Однако, будьте уверены, какими бы ни были причины, их никак нельзя считать возвышенными. Но стремление завоевать пространство - это всего лишь одна из тех прежде "невозможных грез", что обещают реализовать наши ученые. Читатели ежедневных газет или популярных научных журналов умеют красноречиво рассуждать на эти темы, хотя сами почти ничего не знают об основах наук, коренящихся в этих некогда диких и невероятных теориях, планах и проектах. В жизнь Никола Фламеля вплетена история книги Авраама-Еврея. Поиски этой книги и попытка раскрыть заключенный в ней секрет являют собой рассказ о земном приключении высшего порядка. "Научившись создавать золото из любого материала, - говорит Морис Магр*, - он [Фламель] одновременно обрел такую мудрость, что стал презирать его в сердце своем". Как в любой книге о знаменитых алхимиках, в этой также содержатся поразительные и, если мы обладаем открытым умом, в высшей степени поучительные суждения. Я хочу процитировать только один абзац - с единственной целью показать оборотную сторону того, о чем говорилось ранее. Речь идет о двух выдающихся алхимиках семнадцатого века: читатель может, если желает, считать их "исключением" из правил. "Вполне вероятно, что они достигли максимально возможного для человека высокого состояния, ибо осуществили трансмутацию души. Продолжая жить на земле, они стали составной частью духовного мира. Они преобразовали свое бытие, осуществив назначение человека. Они дважды роди Морис Магр Волшебники, провидцы и мистики Нью-Йорк Е П Даттон и С°, 1932 (примеч автора). лись66. Они посвятили себя помощи другим людям и делали это самым полезным для них образом, хотя телесных ран не исцеляли и физическое состояние не улучшали. Они использовали более высокий метод, который поначалу может быть применен только к немногим людям, но впоследствии затронет всех. Они помогали самым благородным умам достичь той цели, которую достигли сами. Они искали таких людей в городах, через которые они проходили и вообще во время своих странствий. У них не было школы и регулярных занятий, ибо их обучение находилось на грани между человеческим и божественным. Но они знали, что слово, посеянное в определенный момент в определенной душе, принесет результаты, тысячекратно превосходящие те, что происходят от знаний, извлеченных из книг или обыкновенной науки". Чудеса, о которых я говорил, бывают всех родов. Иногда это просто мысли или идеи; иногда - невероятные верования или обряды; иногда - физические опыты; иногда - искусство стиля; иногда - технические устройства; иногда открытия или изобретения; иногда - рассказ о сверхъестест-венных происшествиях; иногда - проявления мудрости, источник которой сомнителен; иногда - суждения о фанатизме, преследованиях и нетерпимости; иногда они принимают форму Утопий; иногда это сверхчеловеческие героические подвиги; иногда - деяния или вещи непостижимой красоты; иногда - хроники всего, что есть на свете уродливого, дурного и извращенного. Чтобы дать понятие о том, что имеется в виду, я свел вместе и без разбора примеры подобных чудес: Иоахим Флор-ский67, Жиль де Рэ, Якоб Бёме, маркиз де Сад, И Цзин, Кносский дворец, альбигойцы, Жан-Поль Рихтер, священный Грааль, Генрих Шлиман, Жанна д'Арк, граф де Сен-Жермен, "Сумма теологии", великая Уйгурская империя, Аполлоний Тианский, мадам Блаватская, св. Франциск Ассизский, легенда о Гильгамеше, Рамакришна, Тимбукту, пирамиды, дзен-буддизм, остров Пасхи, великие соборы, Нострадамус, Парацельс, Библия, Атлантида и My, Фермопилы, Эхнатон, Куско, Крестовый поход детей, Тристан и Изольда, Ур, инквизиция, "Арабская пустыня", царь Соломон, Черная смерть, Пифагор, Сантос-Дюмон, "Алиса в Стране чудес", Наакальская библиотека, Гермес Трисмегист, Белое Братство, атомная бомба, Гаутама Будда. Есть одно не названное мной имя, которое находится в контрасте со всем, что имеет отношение к тайнам, подозрениям, тревогам, педантизму и порабощению. Это Кришнамурти. Вот человек нашего времени, достойный наименования "владыка реальности". Он один такой. Думаю, что с его самоотречением может сравниться только самоотречение Христа. Учение его так легко постичь, что без труда понимаешь, почему эти ясные, четкие суждения и поступки вызывают такое смятение. Люди отвергают то, что легко достижимо. В силу нашей извращенности, превосходя-щей все уловки Сатаны, человек отказывается воспринять свои собственные, дарованные Богом права: он требует освобождения или спасения от тех или иных напастей посредством кого-либо другого, взывает к проводникам, советчикам, лидерам, общественной системе, ритуалам. Он ждет решений, которые должен принимать сам. Образование он ставит выше мудрости, силу - выше искусства постижения. Но главное состоит в том, что он отказывается работать во имя собственного освобождения, утверждая, что сначала должен быть освобожден "мир". Однако, как неоднократно повторял Кришнамурти, проблема мира связана с проблемой личности. Истина всегда существует, Вечность рядом с нами - здесь и сейчас. А как быть со спасением? О человек, что же ты хочешь спасти? Свое жалкое я? Свою душу? Свою личность? Оставь все это - и ты обретешь себя. Не тревожься о Боге - Бог знает, как позаботиться о Себе. Взращивай свои сомнения, дорожи каждой крупицей опыта, береги свои желания, стремись не к тому, чтобы забывать или помнить пережитое, но к тому, чтобы осознавать его и усваивать. Кришнамурти изъясняется довольно резко. Порой его выводят из себя те жалкие, тупые вопросы, на которые ему приходится отвечать. Освободи самого себя! - требует он. Никто этого не сделает за тебя, ибо никто не может это сделать. Этот голос из пустыни, несомненно, голос лидера. Но Кришнамурти отказался и от такой роли. Открыла мне глаза на этот живущий среди нас феномен книга Карло Суареса о Кришнамурти*. Я впервые прочел ее в Париже и с тех пор перечитывал несколько раз. Нет другой книги, если не считать "Совершенного коллектива", которую я читал бы с таким вниманием, делая столь обширные выписки. После многих лет борьбы и поисков я нашел золото. Не думаю, что эта книга переведена на английский язык и равным образом не знаю, что думает о ней сам Кришнамурти. Я никогда не встречался с Кришнамурти, хотя нет другого человека из ныне живущих, встречу с которым я посчитал бы за большее счастье. Забавно, что жилище его располагается не так уж далеко от моего. Однако мне кажется, что этот человек, если и дорожит чем-нибудь, то лишь правом вести собственную жизнь - и, разумеется, не жаждет быть на побегушках у всякого Тома, Дика или Гарри, которым приспичит познакомиться с ним, чтобы разжиться у него крохами мудрости. "Вы можете не знать меня", - сказал он где-то. Достаточно знать, что он собой представляет, за что борется по-настоящему и по существу. Этой книге Карло Суареса нет цены. Она насыщена высказываниями самого Кришнамурти, извлеченными из его бесед и сочинений. Каждая фаза его развития (вплоть до года опубликования книги) описана детально - и при этом четко, ясно, убедительно. Суарес скромно держится на заднем плане. Он мудро предоставляет слово самому Кришнамурти. На 116-119 страницах читателю книги Суареса следует обратить внимание на одно место, суть которого я изложу вкратце... После долгой дискуссии с одним жителем Бомбея тот сказал Кришнамурти: все, что вы говорите, может привести к созданию сверхчеловека - людей , способных управлять собой и упорядочить собственную душу, людей, которые могут стать полными владыками самих себя. Но как быть с людьми у под * "Кришнамурти". Париж. Эдисьон Адьяр, 1932. Эта работа пополнилась теперь другой, озаглавленной "Кришнамурти и единство человека", Париж: Лё Серкль дю Ливр, 1950 (примеч. автора). ножья общественной лестницы - тех, кто зависит от внешней власти, кто использует всевозможные костыли, кто вынужден подчиняться моральному кодексу, который на самом деле ему совершенно не подходит? Кришнамурти ответил: взгляни на то, что происходит в мире. На самом верху стоят сильные, неистовые, надменные - те, кто узурпировал и сохранил власть над другими. А внизу - слабые и кроткие, которые бьются за жизнь и барахтаются в ней. Какой контраст с деревом, чья сила и красота исходят из глубоких и скрытых корней, тогда как наверху у него - тонкие листочки, нежные побеги и самые хрупкие ветви. В человеческом обществе - по крайней мере так обстоит дело сейчас - сильные и мощные опираются на слабых. Напротив, в Природе именно сильные и мощные поддерживают слабых. До тех пор, пока будешь упорствовать в том, чтобы смотреть на каждую проблему извращенным и запутавшимся взглядом, будешь соглашаться с существующим положением вещей. Я смотрю на эти проблемы с другой точки зрения... Поскольку убеждения ваши не являются плодом вашего собственного понимания, вы повторяете то, что предлагают авторитеты; вы нагромождаете цитаты, побивая один авторитет другим, старый - новым. Тут мне сказать нечего. Но если посмотришь на жизнь с позиции, не поколебленной и не искаженной авторитетами, не имеющей опоры в знаниях других, но возникшей благодаря собственным мукам, собственным размышлениям, собственной культуре, собственному пониманию, собственной любви, тогда поймешь слова мои - "car la meditation du coeur est l'entendement"*... Лично я не имею никаких верований и не принадлежу никакой традиции"" - надеюсь, ты поймешь сказанное мною сейчас. Я всегда занимал такую позицию по отношению к жизни. Ведь это непреложный факт, что жизнь меняется с каждым днем, а потому верования и традиции не только бесполезны, но могут помешать мне понять жизнь, если я позволю им поработить меня... Ты можешь достичь освобождения, где бы ни находился и невзирая на любые обстоятельства, но это означает, что у тебя должна быть * "Ибо размышление сердца - это понимание" (фр.). ** Курсив мой (примеч. автора). мощь гения. Ибо гениальность в конечном счете есть способность освободиться от гнетущих обстоятельств, способность вырваться из порочного круга... Ты можешь возразить мне, что нету тебя такой силы. Я с тобой полностью согласен. Чтобы раскрыть собственную мощь - силу, которая заключена в тебе самом, ты должен добровольно и радостно принимать любое испытание. Но именно это ты отказываешься делать! Такого рода слова дышат искренностью, вдохновляют и открывают истину. Они пробивают облака философии, затуманивающей наш рассудок, и возрождают стремление действовать. Они сравнивают с землей шаткие конструкции словесных гимнастов и расчищают почву от мусора. Благодаря им повседневная жизнь становится радостным поиском, а не бегом с препятствиями или ловушкой для крыс. В беседе с братом Тео Ван Гог однажды сказал: "Христос был так бесконечно велик потому, что его путь никогда не загромождали предметы мебели и прочая тупая дребедень". То же самое чувствуешь в отношении Кришнамур-ти. Ничто не загромождает его путь. Его уникальная в истории духовных лидеров карьера напоминает одно из знаменитых эпических сказаний о Гильгамеше. Провозглашенный в юности грядущим мессией, Кришнамурти отказался от этой предназначенной ему роли, распустил всех своих учеников, отверг всех учителей и наставников. Он не стал учреждать новую веру или догму, подверг все сомнению, научился вопрошать (особенно в моменты наивысшего восторга) и благодаря героической упорной борьбе избавился от иллюзий и ослепления гордостью, тщеславия и любых, едва уловимых поползновений к возвышению над другими. Он подошел к самому источнику жизни - за пропитанием и вдохновением. Ему понадобилась неусыпная бдительность, дабы избежать ловушек и капканов, поставленных теми, кто желал поработить его и использовать в своих целях. Он освободил душу свою, если можно так сказать, от мира горнего и от преисподней, открыв для нее тем самым "рай героев". Нужно ли как-то определять это состояние? Есть нечто такое в высказываниях Кришнамурти, что Делает чтение книг совершенно излишним. Есть и другой, еще более поразительный факт, связанный с его высказываниями, который Суарес формулирует так: "Чем яснее его слова, тем меньше его понимают". Однажды Кришнамурти сказал: "Я сознательно стремлюсь к неопределенности, хотя мог бы изъяснять все открыто, но это не входит в мои намерения. Ибо все, что определено, становится мертвым..." Нет, Кришнамурти не дает определений, равно как и ответов "Да" или "Нет". Вопрошающего он резко отстраняет от себя, принуждая его искать ответ в самом себе. Вновь и вновь он повторяет: "Я не прошу вас верить в то, что я говорю... Мне от вас ничего не нужно - ни благожелательного мнения или согласия, ни того, чтобы вы следовали за мной. Я прошу вас не верить, а понимать то, что я говорю". Сотрудничайте с жизнью! - вот его постоянное требование. Порой он задает настоящую порку самоуверенным фарисеям. Чего добились вы, спрашивает он, вашими красивыми словами, вашими лозунгами и ярлыками, вашими книгами? Скольких людей сделали вы счастливыми - не мимолетно, а в полном смысле? И так далее. "Присваивать себе титулы и имена, отрешиться от мира и возомнить себя выше других - как это приятно! Но, если все сказанное вами верно, спасли ли вы хоть одно человеческое существо от скорби и от мук?" Все защитные схемы - социальные, нравственные, религиозные - дают иллюзию поддержки и помощи слабым, которых будто бы можно направить и привести к лучшей жизни, тогда как на самом деле они не позволяют слабым воспользоваться непосредственным жизненным опытом. Вместо этого люди прибегают к защите всякого рода и тем самым калечат себя. Эти схемы становятся инструментами власти, материальной и духовной эксплуатации. (Интерпретация самого Суареса.) Одно из самых заметных различий между таким человеком, как Кришнамурти, и художниками в целом состоит в почтительном отношении к их роли. Кришнамурти утверждает, что созидательный гений художника находится в постоянном противоречии с его "я". Художник воображает, говорит он, будто его "я" является великим или возвышенным. Это "я" желает использовать для своего возвеличения тот момент вдохновения, когда оно соприкасается с вечным, а именно: тот момент, когда "я" отсутствует, уступив место накопленному за свою жизнь опыту. Лишь интуиция, полагает он, должна быть единственным проводником. Всем поэтам, музыкантам и художникам следует стремиться к анонимности, следует оторваться от своих творений. Но большинство художников поступает наоборот: они жаждут увидеть свои творения подписанными их именем. Короче говоря, пока художник цепляется за свою индивидуальность, он не сумеет сделать свое вдохновение или созидательную силу величиной постоянной. Свойство же или состояние гениальности представляют собой лишь первую фазу освобождения. Я не переводчик, и мне было трудно точно передать и сжато выразить вышеизложенные суждения и размышления. Равным образом, я не ставил своей целью передать всю совокупность идей Кришнамурти, изложенных в книге Карло Суареса. Я ощутил необходимость поговорить о нем по той причине, что Кришнамурти, при всей его нерасторжимой связи с реальной жизнью, сотворил помимо собственной воли - легенду и миф о самом себе. Люди глубоко убеждены, что создавший самого себя человек, каким бы ни был он простым, искренним и прямым, скрывает нечто более сложное, более таинственное. Они уверяют, будто их самое горячее желание - освободиться от жестокого гнета обстоятельств. Но на самом деле они жаждут сделать все смутным, неопределенным и способным осуществиться только в отдаленном будущем. Обычно они никогда не признаются, что эти трудности созданы ими самими. Реальность они всегда именуют "грубой" - если хоть на секунду соглашаются с тем, что реальность существует в повседневной жизни. О ней говорится так, словно она противостоит божественной реальности или, можно сказать, некоему скрытому раю. Надежда, что мы однажды проснемся в совершенно другой жизни, чем та, которая окружает нас, делает людей добровольными жертвами тирании и угнетения во всех формах. Надежда и страх превращают человека в ничтожество. Миф, которым он живет изо дня в день, состоит в том, что когда-нибудь он сможет вырваться из созданной им самим тюрьмы, которая кажется ему созданной ухищрениями других. Каждый истинный герой сделал реальность своей собственностью. Освобождая себя, герой разрушает миф, связующий нас с прошлым и будущим. В этом и заключается сущность мифа - он скрывает то удивительное, что существует здесь и сейчас. Сегодня утром я обнаружил на полке еще одну книгу о Кришнамурти, о которой совсем забыл. Подарил мне ее один из друзей перед самым отъездом в долгое путешествие. Я тогда отложил книгу в сторону, даже не открыв ее. Эта преамбула была мне нужна для того, чтобы поблагодарить друга, оказавшего мне великую услугу, а также чтобы сообщить читателям, которые не знают французского языка, что существует еще одна превосходная интерпретация жизни и трудов Кришнамурти. Книга называется "Кришнамурти" ("Человек должен освободить себя сам"), и написал ее Людовик Рено*. Подобно книге Суареса, в ней также есть множество цитат из бесед и сочинений Кришнамурти. Автор, ныне покойный, был членом Теософского68 общества, "чьи цели", говорит он в предисловии, "я далеко не разделял, но от всей души приветствовал великие догматы Эволюции, Перевоплощения и Кармы". И далее следует такое утверждение: "Хочу уведомить моих читателей, что я стою не за Кришнамурти, а вместе с ним". Поскольку я не знаю никого из ныне живущих людей, чьи мысли были бы более вдохновляющими и плодотворными, поскольку я не знаю никого из ныне живущих людей, кто был бы более свободен от предвзятости и предубеждения, а также потому, что я знаю по личному опыту, что его всегда неверно цитируют, неверно интерпретируют и неверно понимают, мне кажется важным и уместным даже с риском наскучить читателю - продолжить разговор о Кришнамурти. В Париже, когда я впервые услышал о нем, у меня было несколько друзей, которые вечно толковали об "Учителях". Сколько мне известно, никто из них не принадлежал к какой-нибудь группе, культу или секте. Они были просто самыми искренними, как мы говорим, искателями истины. И все они были художниками. Книги, которые они читали, были мне тогда незнакомы - я имею в виду сочинения Ледбитера, Штей-нера, Безанта, Блаватской, Мейбл Коллинз и тому подобные. По правде говоря, когда они начинали приводить цитаты из Бостон: Кристофер Паблишинг Хаус, 1939 (примеч. автора). этих источников, я часто смеялся им в лицо. (Должен признаться, что стиль Штейнера и поныне обостряет мое чувство юмора.) В пылу спора я иногда обзывал их "духовными задницами". Поскольку я не становился "последователем", эти друзья - страстные души, снедаемые желанием обратить в свою веру, - смотрели на меня как на "сырье для обработки". В ярости я иногда запрещал им даже приближаться ко мне - разве что они начнут говорить о чем-то другом. Однако назавтра они, как ни в чем не бывало, возникали у меня на пороге. Должен сразу сказать, что единственной их общей чертой была крайняя беспомощность. Им не удавалось спасти меня, но они не были способны спасти и себя. Здесь я должен признаться в следующем: все, что они говорили, все, что цитировали из книг, все, что отчаянно пытались внушить мне, не было таким глупым и нелепым, как я думал тогда. Никоим образом! Но то, что я никак не мог "увидеть вещи в истинном свете", было следствием их полной неспособности извлечь пользу из мудрости, которую они так страстно проповедовали. Я был безжалостен к ним, о чем совершенно не жалею. Полагаю, в моей непреклонности таилось здравое зерно. Лишь после того, как они перестали надоедать мне, я начал проявлять интерес ко "всей этой чепухе". (Если кто-нибудь из них прочтет эти строки, пусть знает, что я, несмотря ни на что, многим обязан им.) Однако сами они делали именно то, что не одобряли "Учителя". "Не имеет значения, - сказал Кришнамурти, - кто говорит. Имеет значение лишь непреложный смысл того, о чем говорилось". Естественно, понимание непреложного смысла того, о чем говорилось, а также усвоение его целиком зависит от личности. Я помню школьного учителя английского языка и литературы, который вечно орал на нас: "Пора вам это усвоить!" Он был тщеславным, претенциозным хлыщом - настоящий осел, каких поискать. Если бы он "усвоил" хоть крупицу из того, что читал и спесиво рекомендовал нам, то не стал бы преподавать английскую литературу - он начал бы сам ее творить или, прикинувшись скромником, стал бы для нас учителем, наставником и проводником, внушив нам любовь к литературе, чего он, естественно, не сделал! Но вернемся к "Учителям"... В "Интернешнл Стар Балитин" за ноябрь 1929 года появились следующие высказывания Кришнамурти: "Все вы проявляете громадный интерес к Учителям - существуют они или нет, и каково мое мнение на сей счет. Я вам скажу. Для меня почти не имеет значения то, существуют они или нет. Ведь когда вы направляетесь к кемпингу или к станции, впереди вас идут люди, которые ближе к станции, ибо они вышли в путь раньше вас. Что имеет большее значение - идти к станции или сидеть на месте, преклоняясь перед теми, кто идет впереди?" В своей книге Рено утверждает, что позиция или взгляды Кришнамурти по отношению к Учителям никогда существенно не менялись. Что изменилось, так это его взгляд на тех, кто ищет Учителей и взывает к ним по любому поводу "со смешной и неуместной фамильярностью". Он приводит более раннее (сделанное в 1925 году) высказывание Кришнамурти: "Все мы верим, что Учителя существуют, что они где-то есть и думают о нас. Однако эта вера недостаточно живая, недостаточно истинная, чтобы изменить нас. Цель эволюции состоит в том, чтобы сделать нас подобными Учителям, которые представляют собой апофеоз творения, высшую ступень человечества. Как я уже сказал, Учителя это реальность. По крайней мере для меня". Между этими внешне противоположными суждениями об Учителях есть поразительное сходство, и это типично для Кришнамурти с его постоянно эволюционирующим подходом к жизни. Перенося акцент с факта существования Учителей на цель их существования, он демонстрирует бдительную настороженность вкупе с неутомимыми усилиями выделить самое существенное. "Почему вас так беспокоят Учителя? Главное для вас - это стать сильными и свободными, а вы никогда не будете сильными и свободными, если учитесь у другого, если поставите над собой посредников - гуру или Учителей. Вы не сможете стать сильными и свободными, если сделаете меня своим Учителем, своим гуру. Я этого не хочу ..."* Всего лишь через несколько месяцев после этого окончательного, недвусмысленного высказывания (апрель 1930 года), когда к нему вновь пристали с вопросом "Существуют ли Посвященные Учителя", он ответил: "Для меня это не существенно. Меня это не беспокоит... Я не стремлюсь уклониться от вопроса... И не отрицаю, что они существуют. По ходу эволюции неизбежно возникают различия между дикарем и высокообразованным человеком. Но какое это имеет значение для того, кто томится за стенами тюрьмы? ...Я был бы глупцом, если бы отрицал всю совокупность опыта, который вы называете эволюцией. Вы больше озабочены человеком, опередившим вас, чем собой. Вы жаждете поклоняться тому, кто далеко от вас, а не себе или соседу. Посвященные Учителя вполне могут существовать, не буду это отрицать, но не могу понять, какое значение это имеет для вас как для личностей". Говорят, что через несколько лет он сказал следующее: "Не желайте счастья. Не ищите истину. Не ищите предельного". Лишь софисты и фальсификаторы могут увидеть здесь расхождение с вечным вопросом, который он поставил. "Вы ищете истину, - повторяет он, - как если бы она была полной противоположностью тому, что есть вы сами". Если такие ясные и прямые слова не способны взволновать и пробудить человека, то на него уже ничто не подействует. " Человек должен освободить самого себя!" Разве не в этом состоит высшее обучение? Это произносилось неоднократно - и неоднократно подтверждалось великими людьми всего мира. Они и есть Учителя ? Несомненно. Эти люди посвятили себя жизни, а не принципам, законам, догматам, моральным устоям, вероучениям. "Воистину великие учителя не издают законов, они хотят сделать человека свободным" (Кришнамурти). Кришнамурти отличается даже от великих учителей прошлого, ставших владыками дум и образцом для подражания, своей абсолютной искренностью. Единственная роль, которую он позволил себе играть, - это роль себя как человеческого существа. Облаченный лишь в с вою хрупкую плоть, он целиком полагается на дух, который един с плотью. Если у него и есть миссия, заключается она в том, чтобы избавить человека от иллюзий и заблуждений, разрушить фальшивые Подпорки идеалов, верований, фетишей, вырвать все костыли и тем самым вернуть человеку истинное величие, истинные возможности его человечности. Кришнамурти часто называют "Учителем Мира". Если кто-либо из живущих на земле заслуживает подобного титула, то это именно он. Но для меня важнее другое: Кришнамурти возвышается над нами не как владыка дум и даже не как Учитель, а как человек. "Определите для себя то, - говорит он, - чего вы не хотите иметь, и те идеалы, которым не хотите следовать. Узнав, чего вы не хотите, вы освободите ваш разум от лишнего бремени, и лишь тогда станет понятной сущность, которая всегда там". X долины авраама "КОГДА БУДЕТЕ ГОТОВЫ, ГРИСУОЛД, СТРЕЛЯЙТЕ!"* Я уже говорил о книге под заглавием "Вместе с Дьюи в бухте Манилы", которая, если мне не изменяет память, вышла примерно в то время, когда завершилась испано-американская война (бедные испанцы, у них не было никаких шансов!). Думаю, именно из этой книги и именно из уст Дьюи - или адмирала Сэмпсона? - выскочила фраза, которая останется со мной до могилы. Совершенно идиотская вещь, но, подобно еще одной фразе - "Ждите, пока не увидите белки их глаз!" - она осталась в памяти навсегда. Разумеется, остается и многое другое (из прочитанного), хотя кое-что из памяти ускользает. Но остается также извечный интерес к тому, что именно один человек помнит, а другой забывает. Остается... останки... Словно мы говорим о трупах! Утром, когда я проснулся, голова у меня все еще кружилась от непрерывного усилия вспомнить заголовки, имена авторов, названия исторических мест, события и самые, казалось бы, незначительные даты. И, как вы думаете, что же от всего этого осталось? Долины Авраама! Да, мозг мой был поглощен битвой Монкальма и Вулфа69, готовых яростно сра Согласно Грегори Месону, автору книги "Помнить Мейн", слова Дьюи звучали так "Можете стрелять, когда будете готовы, Гридли" (примеч.автора) жаться до скончания века. Кажется, мы называли это Французской и Индейской войной. Она продолжалась семь долгих лет. Вероятно, именно эта битва в долинах Авраама, которую слабая моя память помещает где-то рядом с Квебеком, и решила судьбу французов в Северной Америке. В школе я должен был изучать эту кровавую войну во всех деталях. Да я и не сомневаюсь, что изучал. И что же осталось? Долины Авраама. Если уж быть совсем точным, все это сгустилось до груды образов, которыми можно было бы заполнить пирогу. Я вижу умирающего Монкальма - или это был Вулф? - на берегу, в окружении личной охраны и горстки бритоголовых индейцев, из которых выделяются несколько украшенных перьями, длинными перьями, закрепленными глубоко в скальпе. Вероятно, перья орлиные. Монкальм произносит предсмертную речь - те самые исторические "последние слова" типа "как жаль, что я могу отдать родине только одну жизнь". Я уже не помню слова Монкальма, но, кажется, он сказал: "Прилив против нас". Да и какое это имеет значение? Через несколько мгновений он умрет и войдет в историю. А Канада, за исключением кусочка Восточного побережья, станет английской - к несчастью для нас! Но каким образом привиделась мне громадная птица, сидящая на его плече? Откуда взялась эта зловещая птица? Возможно, это та птица, которая запуталась в сетке, висевшей над люлькой, где лежал младенец Джеймс Энсор, - и потом всю жизнь преследовала его. Как бы там ни было, она велика, как жизнь, и заполняет собой весь бесконечный горизонт моей воображаемой картины. По какой-то непонятной причине место этой прославленной битвы производит на меня самое унылое впечатление: небо как будто давит на землю всей своей неощутимой тяжестью - и между ними очень малое пространство. Головы храбрых воинов словно касаются безоблачного небосвода. Когда битва закончится, французы начнут спускаться с обрыва по веревочным лестницам. Затем они поплывут через пороги, и в каноэ останется только горстка живых, так как англичане станут безжалостно выкашивать их сверху картечью. Что касается Монкальма, дворянина и генерала, то его останки унесут со сцены со всеми воинскими почестями. Темнеет быстро, и беззащитные индейцы остаются предоставленными самим себе. Британцы, получив полную свободу рук, захватывают всю Канаду. И устанавливают границу с помощью кольев и веревок. "Нам" больше нечего бояться: соседями нашими стали наши знакомые и родня... Если эта битва не включена в число пятнадцати решающих сражений в истории, то это нужно исправить. По крайней мере сегодня утром я не мог думать ни о чем другом, только о битвах и полях сражений. Еще там был Тедди во главе своих Мощных Всадников70, штурмующих Сан-Хуан-Хилл, был бедный старый Морро-Кестл, разнесенный в клочья нашими крупнокалиберными пушками, и преградившая путь испанскому флоту цепь - обыкновенная ржавая железная цепь. Но был также и Агинальдо, уводивший свои мятежные войска (состоявшие в основном из игоротов*) через болота и джунгли Минданао, а за голову его уже была назначена награда. Вместе с адмиралами Дьюи и Сэмпсоном появляется адмирал Шлей, который остался у меня в памяти человеком мягким, добрым и совершенно не кровожадным - пусть и не великий стратег, но зато "правильный" малый. А на противоположном полюсе - Джон Браун Освободитель, герой Оссаватоми и Харперс-Ферри, человек, который объяснял свое великое поражение тем, что проявлял слишком большое милосердие к врагам. Он был рыцарственным фанатиком, этот Джон Браун. Одна из ярчайших звезд на небосклоне нашей недолгой истории. Ближайший родич несравненного Саладина. (Саладин! Всю последнюю войну я думал о Саладине. Как великодушен этот принц по сравнению с "мясниками" последней войны - сколько их было с обеих сторон! Как же так случилось, что мы о нем совершенно забыли?) Предположим, у нас появилось бы для борьбы с коррупцией всего два человека калибра Джона Брауна и Саладина. Разве мы не справились бы? Джон Браун клялся, что с двумя сотнями настоящих людей он сумел бы задать трепку всем Соединенным Штатам. И, в общем-то, эта похвальба едва не обернулась правдой. Да, размышляя об этом возвышенном, торжественном месте - долинах Авраама, я стал думать о другой битве - Пла Горные племена на островах Филиппинского архипелага (примеч.автора) теях71 Это поле я видел собственными глазами Но забыл тогда, что именно здесь греки перебили около трехсот тысяч персов. Для тех времен цифра вполне приличная! Место это, как мне помнится, идеально подходит для "массовой резни". Когда я приехал туда из Фив, земля уже покрылась всходами пшеницы, ячменя, овса. На расстоянии это напоминало огромную настольную игру. В мертвой точке, как в китайских шахматах, располагался король. С технической точки зрения игра была закончена. Но за ней последовала резня - сотте d'habitude*. Бывает ли война без резни? Места резни! Мысленно я брожу по ним. Вспоминаю нашу собственную Войну между Штатами, известную теперь как Гражданская война. Я посетил некоторые из этих ужасных полей, другие же знаю наизусть, ибо слишком часто слышал или читал рассказы о них. Да, это Бул-Ран, Манасса, Уалдер-несская битва, Шайло, Мост Миссионеров, Антьетам, Аппо-матокс-Корт-Хаус и, конечно, Геттисберг. Атака Пикета - самая безумная, самоубийственная атака в истории. Так о ней всегда говорят. Янки, прославляющие мятежников за доблесть. И ждут (как всегда), когда "мы" подойдем ближе, чтобы они могли увидеть белки "наших" глаз. Я подумал об атаке Светлой Бригады - "Вперед, шестисотый!" (На мотив из сорока девяти строф и вечной смерти.) Я подумал о Вердене, о немцах, которые все выше и выше карабкались по трупам своих же товарищей. Шли вперед при всех регалиях, в строгом порядке, словно на параде. Генеральный штаб не считал солдат, чтобы взять Верден, но так и не взял его. Еще один "стратегический просчет", по бойкому определению учебников военной тактики. Какую цену нам пришлось заплатить за подобные просчеты! Все это теперь история. Ничего не добились, ничего не выиграли, ничему не научились. Простая оплошность И смерть оптом и в розницу. Только генералам и генералиссимусам позволено совершать такие ужасные "ошибки". Мы их прогоняем. И плодим новых генералов, новых адмиралов - или новые войны. "Свежие войны", как мы говорим. Я часто задаю себе вопрос, что может быть "свежего" в войне. Как всегда (фр). Если вы порой задаетесь вопросом, почему некоторые из наших прославленных современников не могут спать или спят слишком беспокойно, попытайтесь просто оживить эти кровавые битвы. Попробуйте увидеть себя в окопах, рядом с убитым на ваших глазах солдатом; представить "грязных япошек", вылезающих из своих убежищ и полыхающих огнем с головы до ног; вообразить штыковые учения - как вы сначала протыкаете набитый тряпьем мешок, а затем мягкую плоть врага, который, в сущности, ваш брат по плоти. Подумайте обо всех мерзких словах на всех языках вавилонского разноречия и, выговорив их собственными губами, спросите себя, смогли бы вы в горячке боя произнести хоть одно слово, способное выразить пережитое вами. Можно прочесть "Красный смех", "Алый знак доблести", "Мужчины на войне" или "Я убивал" и получить от этого чтения некоторое эстетическое удовольствие невзирая на ужасающую природу этих книг. Одно из самых странных свойств написанного слова состоит в том, что вы можете пережить воображаемый ужас и не сойти с ума, но почувствовать до некоторой степени бодрость, часто целительную. Андреев, Крейн, Лацко, Сандрар - все эти люди были и художниками, и убийцами. Однако я не могу думать о генерале как о художнике. (Об адмирале возможно, но о генерале никогда.) По моим понятиям, генерал должен иметь шкуру носорога, иначе он никогда не пошел бы дальше адъютанта или интендантского сержанта... Разве Пьер Лоти не был офицером французского флота? Странно, что я вспомнил именно о нем. Но флот, как я уже сказал, дает крохотный шанс сохранить немногие остатки человечности. Лоти, образ которого сохранился со времен моего детского чтения, был таким образованным, таким утонченным человеком - даже немного гимнастом, если память мне не изменяет. Как мог он убивать? Конечно, в сочинениях его крови не так уж много. Но от него осталась одна книга, которую я не могу назвать обыкновенной романтической галиматьей, хотя, возможно, это все же галиматья. Я имею в виду "Разочарованного". (Подумать только, что как раз вчера меня посетил один доминиканский монах, который встречал во плоти "героиню" этого нежного романа!) Как бы там ни было, достойную пару Лоти составляет Клод Фаррер72 оба они теперь воспринимаются такими же реликтами, как "Монитор" и "Мерримак". Думая о Фермопилах, Марафоне, Саламине, я вспомнил иллюстрацию из детской книжки, которую прочел много лет назад. На ней были изображены храбрые спартанцы, вероятно, в канун их последнего сражения, когда они расчесывали свои длинные волосы. Они знали, что погибнут до последнего человека, однако (или именно поэтому) расчесывали волосы. Длинные пряди доходили у них до талии - и, кажется, были заплетены в косу. По моему детскому разумению, это придавало им слишком женственный вид. Впечатление сохранилось до сих пор. Во время моего путешествия по Пелопоннесу вместе с Катсимбалисом ("Колоссом") я с изумлением узнал, что Пелопоннес не дал Греции ни одного поэта, художника или ученого. Только воинов, законодателей, атлетов - и покорные камни. "История Пелопоннесской войны" Фукидида всеми признается шедевром. Эту книгу мне так и не удалось осилить до конца, но я отношусь к ней с уважением. Это одна из тех книг, которую нужно внимательно прочесть в наши дни. "Фукидид объясняет, что такое войны, отчего они возникают, к чему приводят и почему будут возобновляться, пока люди не найдут лучшего способа разрешить свои проблемы"*. Двадцать семь лет военных действий - и ничего не добились, ничего не выиграли. (За исключением обычной разрухи.) "Афиняне и спартанцы стали сражаться лишь по одной причине - потому что они были сильны и, следовательно, были вынуждены (слова самого Фукидида) доживаться еще большей мощи. Они воевали не потому, что отличались друг от друга - в Афинах была демократия, а в Спарте олигархия, - но потому, что были похожи. Для этой войны не имели никакого значения идейные разногласия или различное понимание добра и зла. Демократия - это * Эдит Гамильтон. Великая эпоха греческой литературы. Нью-Йорк: У.У.Нортон, 1942 (примеч. автора). добро, а правление немногих над многими - зло? Для Фукидида подобный вопрос лишен смысла. Справедливой власти не существует. Власть, кто бы ею ни владел, есть зло, ибо она развращает людей"*. По мнению этой исследовательницы, "Фукидид был, вероятно, первым, кто увидел, и, несомненно, первым, кто выразил в словесной форме новую доктрину, которой суждено было стать общепринятой во всем мире". Суть этой доктрины состоит в том, что политики, пользуясь любым способом увеличить свою власть, не только повинуются необходимости, но и поступают справедливо с точки зрения интересов государства. Что же касается Спарты, то каким современным предстает это государство, увиденное глазами Плутарха: "В Спарте жизнь граждан подчинялась строго установленному порядку. Как правило, они не желали и одновременно были не способны вести частную жизнь. Они походили на сообщество пчел, которые теснились вокруг вождя, целиком посвятив себя родной стране в экстатическом восторге и самоотверженном порыве". "Когда будете готовы, Грисуолд, стреляйте!" Три тысячи, пять тысяч, десять тысяч лет исторического развития - но готовность и способность воевать по-прежнему остается самым разрушительным фактором повседневной жизни. Мы не продвинулись ни на шаг, невзирая на все убедительные, неопровержимые, аналитические трактаты и обличения по этому поводу. Едва мы научимся читать, нам подсовывают историю нашей славной страны. Это история, написанная кровью, рассказывающая о вожделении, алчности, ненависти, зависти, преследованиях, нетерпимости, мошенничествах, убийствах и деградации. Еще детьми мы содрогаемся, читая об истреблении индейцев, преследовании мормонов74, сокрушительном поражении мятежного Юга. Наши главные герои - это воины, и в первую очередь, конечно же, генералы. Там же (примеч. автора). Для северянина Линкольн почти равен Христу. Для южанина Роберт Ли есть воплощение рыцарства, великодушия, доблести и мудрости. Оба привели своих сторонников к резне. Оба сражались за справедливость. Негры, которые были причиной столкновения, по-прежнему остаются рабами и париями. "Все, чему нас учили, ложь", - сказал Рембо. Как всегда, он имеет в виду буквально все. Едва начинаешь пристально изучать какую-нибудь тему, понимаешь, насколько мало нам известно и как много, безмерно много предположений, гипотез, догадок и спекуляций. Едва углубляешься в предмет, сталкиваешься с трехголовым призраком предубеждений, предрассудков и авторитетов. Когда это доходит до жизненно важных вещей, можно выкидывать на помойку почти все, что было написано для нашего назидания. Взрослея, мы учимся, как читать мифы, сказки и легенды, которыми восторгались в детстве. Мы все больше и больше читаем биографии - и отдаем предпочтение философии истории перед самой историей. Нас все меньше привлекают факты и все больше полеты воображения, интуитивное постижение истины. Мы осознаем, что поэт, кто бы ни был его медиум, - единственный истинный изобретатель. В этом уникальном типе соединились все герои, перед которыми мы в разное время преклонялись. Мы убеждаемся, что единственный настоящий враг человека - это страх, а все порожденные воображением деяния (все героические поступки) вдохновляются желанием и беззаветной решимостью победить страх - в каких бы формах он ни проявлялся. Герой-как-поэт воплощает собой изобретателя, новатора, следопыта, искателя истины. Это он убивает дракона и открывает врата рая. И не вина поэта, что мы упорно стремимся поместить этот рай в потустороннем мире. Та вера и благоговение, которыми вдохновляется подавляющее большинство, отражают внутреннюю пустоту, отсутствие веры и почитания. Поэт-как-герой обитает в реальности - и стремится утвердить эту реальность для всего человечества. Состояние ада, которое преобладает на земле, - это карикатура на единственно существующую реальность. И именно потому, что поэт-герой не желает признавать иную реальность, кроме подлинной, всегда убивают, его всегда приносят в жертву. Я только что сказал, что нашими первыми героями были воины. В широком смысле слова это правильно. Правильно, если под "воином" мы понимаем того, кто действует по собственной воле, кто сражается за добро, красоту и истину, подчиняясь только велениям своей совести. В этом смысле даже кроткого Иисуса можно назвать "хорошим воином". Таким был Сократ и другие великие фигуры, о которых мы никогда не думаем как о воинах. Великие пацифисты могут быть включены в ряды могучих воинов. Однако подобное представление о воине родилось из тех качеств, которые раньше приписывались только герою. Все остальные - это оловянные солдатики. Но в таком случае кем является герой? Это воплощение человека, уязвимого "в своей бренности", который борется с непреодолимыми обстоятельствами. Точнее говоря, именно такое впечатление складывается у нас, когда мы знакомимся с героическими легендами. Когда же мы изучаем жизнь героев, известных своей мудростью и святостью, то приходим к ясному сознанию того, что обстоятельства преодолимы, общество не враг, боги не против человека, и, что еще важнее, мы понимаем, что реальность, которую герой стремился установить, утвердить и защитить, вовсе не порождена его воображением - это настоящая реальность, сокрытая от человека лишь из-за его упрямой слепоты. Прежде чем мы начинаем обожать такого героя, как Ричард Львиное Сердце, нас уже успела очаровать и покорить гораздо более величественная фигура короля Артура. Прежде чем мы узнаем о великом Крестоносце, друзьями нашими становятся - в лучшие моменты жизни - очень реальные, очень живые персонажи, известные как Ясон, Тесей, Улисс, Синдбад, Аладдин и прочие. Мы уже знакомы с историческими фигурами - такими, как великий царь Давид, Иосиф в Египте, Даниил во рву со львами, а также с фигурами не столь значительными - такими, как Робин Гуд, Дэниел Бун74, Покахонтас. Или же мы подпадаем под очарование чисто литературных созданий, подобных Робинзону Крузо, Гулливеру или Алисе ибо Алиса тоже пребывала в поиске реальности и поэтическим образом доказала свое мужество, пройдя сквозь зеркало. Каким бы ни было происхождение носителей этих чар, все они были также "носителями пространства". Ибо создается впечатление, будто даже некоторые исторические фигуры обладают способностью покорять время и пространство. Всех их поддерживает и укрепляет чудесная сила, которую они либо получили в дар от богов, либо сумели развить благодаря своей прирожденной изобретательности, хитрости или вере. Нравственный подтекст всех этих историй состоит в том, что человек на самом деле свободен и лишь начинает пользоваться дарованной Богом силой - если проникается непоколебимой уверенностью, что действительно обладает такой силой. Изобретательность и хитрость всегда предстают основными качествами интеллекта. Возможно, это единственная уловка, которую позволено узнать герою, но ее более чем достаточно для компенсации того, что герой не знает, не хочет знать и не узнает никогда. Смысл этого очевиден. Чтобы вырваться из-под власти часового механизма, мы должны применять любые средства, которые есть в нашем распоряжении. Недостаточно просто верить или знать - мы должны действовать. Я имею в виду деяние, а не деятельность. (Например, "деяния" Апостолов.) Обычный человек вовлечен в действие, герой же действует. Неизмеримая разница. Да, задолго до того, как мы начинаем обожать тех, кто олицетворяет мужество и стойкость, в нас проникает дух более величественных фигур людей, чьи интеллект, сердце и душа слились в торжествующей гармонии. И как можем мы в разговоре об этих истинно мужских типах умолчать об их подругах королевских воплощениях женского начала? Обратившись к туманному прошлому, мы находим женщин, которые ни в чем не уступает мужчинам и равны им по величию духа. Какое разочарование ожидает нас по мере продвижения вперед - к истории и биографии! Александр, Цезарь, Наполеон - разве можно сравнить этих завоевателей с такими людьми, как царь Давид, великий король Артур или Саладин? Как нам повезло, что мы вкусили сверхъестественное и сверхчувственное на пороге нашей взрослой жизни! В европейской истории был один ужасный эпизод, известный как Крестовый поход детей - разве эта сцена не разыгрывается вновь и вновь теми, кого мы вводим в мир, не задумываясь и не тревожась об их истинном благе? Почти у самого старта наши дети оставляют нас ради истинных проводников, истинных лидеров, истинных героев. Они инстинктивно чувствуют, что мы их тюремщики и тиранические наставники, от которых нужно сбежать как можно раньше - или же убить нас. "Маленькие дикари" - так мы их порой называем. Верно, но мы могли бы также сказать "маленькие святые", "маленькие колдуны", "маленькие воины". Или tout court * - "маленькие мученики". "Все, чему насучили, ложь". Верно, но и это еще не все. За то, что мы не верим "их" фальши, нас постоянно и беспощадно наказывают; зато, что мы не принимаем "их" гнусные подделки, нас унижают, оскорбляют и ранят; за то, что мы пытаемся высвободиться из "их" удушающих объятий, на нас надевают оковы и наручники. О, эти ежедневные трагедии, которые разыгрываются в каждом доме! Мы рвемся летать, а они говорят нам, что лишь у ангелов есть крылья. Мы рвемся принести жертву на алтарь истины, а они говорят нам, что Христос есть истина, путь и жизнь. Если же мы, приняв Его сердцем, хотим подражать Ему буквально и до мучительного конца, над нами глумятся и издеваются. Каждый новый поворот повергает нас в смятение. Мы не знаем, где находимся и почему должны действовать так, а не иначе. На вопрос "почему" нам никто не дает ответа. Мы обязаны подчиняться, а не спрашивать. Мы начинаем жизнь в цепях и в цепях ее завершаем. Вместо пищи - камни, вместо ответов-логарифмы. В отчаянии мы обращаемся к книгам, вверяем себя их авторам, ищем убежище в мечтах. Не советуйтесь со мной, о вы, жалкие родители! Не молите меня о помощи, о вы, несчастные и заброшенные дети! Я знаю, что вы страдаете, знаю, как вы страдаете и почему. Так было с начала времен или по крайней мере с той поры, когда появился человек. Возмещения нет и не будет. Даже творчество дает лишь временное облегчение. Добывать свободу нужно самому, без всякой помощи. "Стать, как дети". Все безмолвно склоняют голову, едва услышав это изречение. Но никто по-настоящему в него не верит. И последними, кто в него поверит, будут родители. Автобиографический роман, возрастающее со временем значение которого предвидел Эмерсон, пришел на смену * Еще проще (фр) великим исповедям. Этот литературный жанр не смесь истины и вымысла, но расширение и углубление истины. В нем больше подлинности и достоверности, чем в дневнике. Авторы этих автобиографических романов предлагают нам не хрупкую истину фактов, а истину чувств, размышлений и понимания - истину усвоенную и воспринятую. Открывающий свою душу человек делает это на всех уровнях одновременно. Вот почему такие книги, как "Смерть в кредит"75 и "Портрет художника в юности", проникают в нас до самого нутра. Омерзительные факты мучений юного существа, получающего неверное воспитание, обретают - через ненависть, ярость и бунт - новое значение. Что же касается отвращения,которое вызвали эти книги после первой публикации, то у нас имеются на сей счет свидетельства некоторых очень знаменитых литераторов. Их реакция также является значимой и показательной. Мы знаем их отношение к истине. Хотя говорят они во имя Красоты, мы уверены, что на Красоту им на плевать. Рембо, который посадил Красоту к себе на колени и увидел, что она уродлива, куда более надежный критерий. Лотреамон, который богохульствовал больше, чем любой человек нынешних времен, гораздо ближе к Богу, чем те, кто вздрагивает и морщится от его богохульных речей. Что же касается великих лжецов - людей, каждое слово которых ста новится оскорбительным, ибо они измышляют и выдумывают, то кто, как не они, самые стойкие и красноречивые адвокаты истины? Истина более удивительна, чем вымысел, поскольку реальность предшествует воображению и включает его в себя. Реальность беспредельна и безгранична. Люди с небольшим воображением дают всему названия и все классифицируют - великие же умы обходятся без подобных игр. Для них достаточно зрения и опыта. Они даже не пытаются рассказать о том, что видели и чувствовали, ибо их сфера - это невыразимое. Великие видения, запечатленные для нас в словах, представляют собой лишь бледные отражения событий, которые описанию не подлежат. Великие события могут разбередить душу - великие видения пронзают ее. В своей ипостаси святого - иными словами, несчастного грешника в постоянной борьбе с собственной совестью Августин великолепен. Как теолог он туп - невероятно туп. Абеляр великолепен как наставник и возлюбленный, поскольку в обоих сферах он был в своей стихии. Он так и не стал святым, удовольствовавшись тем, что остался человеком. Элоиза - истинная святая, хотя Церковь с этим так и не согласилась. Церковь - учреждение человеческое: она часто принимала преступника за святого и vice versa *. Когда мы явились к Монтесуме76, то оказались в совершенно другом мире. Мы вновь увидели сияние и внутренний свет. Вновь встретились с великолепием, величием, красотой, воображением, достоинством и истинным благородством. Вновь оказались в благоговейно-светлой ambiance" богов. Какой бандит этот Кортес! Кортес и Писарро - они заставляют наши сердца сочиться кровью от омерзения. Их подвиги - это самое низкое падение человека. Они величайшие вандалы всех времен. Монументальный труд Прескотта***, обычно попадающий нам в руки в подростковом возрасте, - одно из тех ужасающих и поучительных произведений, которые ставят печать проклятия на наши юношеские мечты и устремления. Мы дети этого континента, мы - подростки, опьяненные и одурманенные героическими легендами из исторических книг (которые начинают свое повествование лишь после кровавого предисловия, написанного конкистадорами), ощущаем шок, когда узнаем, что этот наш славный континент был завоеван с нечеловеческой жестокостью. Мы узнаем, что "эликсир молодости" - не более чем красивый символ для сокрытия отвратительной истории об алчности и вожделении. Страсть к золоту - вот основание, на котором покоится эта империя Нового Света. За своей мечтой следовал Колумб, но не его люди - не эти отчаянные головорезы, которые шли за ним. В дымке истории Колумб кажется теперь безмятежно-спокойным безумцем. (Оборотная сторона Дон Кихота.) Помимо собственной воли он запустил механизм "американского ужаса"****, по опре *Наоборот (лат) **Атмосфере(фр ) *** "Завоевание Мексики и Перу" (примеч. автора) делению выдающегося британского писателя. Это был подлинный кошмар. С каждого очередного грузового корабля на берег сходили новые вандалы, свежеиспеченные убийцы. Вандалы и убийцы, которым недостаточно было просто грабить, насиловать, истреблять все живое - словно дьяволы во плоти, они обрушились на саму землю, изуродовали ее, уничтожили охранявших ее богов, истребили последние следы утонченной культуры, не прекратив разбоя своего до тех пор, пока не встретились лицом к лицу со своими ужасными призраками. История Кабесы де Вака (в Северной Америке) дышит магией искупления вот почему я говорю о ней снова и снова. Это душераздирающая и одновременно вдохновляющая история. Этот козел отпущения испанцев воистину искупил грехи своих разбойных предшественников. Голый, брошенный, подвергшийся преследованиям, обращенный в рабство, оставленный даже Богом, которому поклонялся лишь внешне, он был доведен до последней крайности. Чудо произошло, когда он подчинился тем, кто захватил его в плен, - индейцам, которые под страхом смерти приказали ему молиться за них и исцелить их от болезней. Он в самом деле совершил чудо - по приказу тех, у кого оказался в плену. Он восстал из праха и обрел славу. Дар исцелять и возрождать, творить мир и гармонию не исчез. Кабеса де Вака пошел по пустыне, где ныне находится Техас, подобно воскресшему Христу. Оглядываясь назад на свою жизнь в Испании - жизнь "европейца" и верноподданного Его величества короля, он осознал всю пустоту такого существования. Только в пустыне, покорившись жестокой судьбе, он сумел познать своего Творца и своих со ****Очень трудно не заметить "американский ужас" - и почти невозможно, полагаю, объяснить его тем, кто не видел того, что видели его жертвы Этот ужас мог быть громадным - и совсем крохотным Многие вещи такого сорта определяются по запаху думаю, что этот специфический ужас воняет старым лаком и неописуемой гнилью - как гроб американца, который уже начал разлагаться Самое любопытное, что ужас этот способны представить только люди с воображением Это больше, чем просто отрицание всего зрелого, прекрасного, гармоничного, мирного, органичного, идеального Это и не отрицание вовсе' Все ужасающе позитивно Я думаю, причиной этого является жуткая вульгарность в сочетании со звериной свирепостью лемура Это любимый танец в стиле "данс макабр" - танец безумного самоутверждения В этом есть некий глубокий антагонизм с самой сущностью того, что на протяжении десяти тысяч лет созидали для нас древние культуры" (из "Автобиографии" Джона Каупера Поуиса) (примеч. автора). братьев по человеческому роду. Августин обрел Его "в глубинах своей памяти". Де Бака, подобно Аврааму, обрел Его, "разговаривая с Ним". Если бы наша история могла изменить направление на этом решающем повороте! Если бы этот испанец во всей обретенной им мощи и славе стал предтечей будущего американца! Но нет, эта вдохновляющая личность, этот истинный воин был почти полностью забыт. Когда память о нем ожила, он так и не вошел в исторические хроники, которые дают читать нашим детям. Немногие писали о нем. Совсем немногие! Один из этих людей - Ханиел Лонг -переложил для нас те документы, что принадлежали перу Кабесы де Вака. Это "Подстрочник" высшего разряда. Исторические свидетельства самого испанца были извлечены из небытия и воспроизведены с поэтической свободой. Подобно мощному сигнальному огню, они освещают кровавую смуту, зверский кошмар наших первых шагов здесь - на земле краснокожих индейцев.
Ваш комментарий о книге |
|