Маклюэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

Нивелирование флексии и игры слов стало
частью программы прикладного знания
в семнадцатом веке

~ Даже если бы никогда не было семнадцатого века, можно
было предвидеть, что зародившаяся благодаря книгопечатанию
тенденция к визуальному порядку слов приведет
к упразднению принципа разделения стилей, игры словами
и к однообразию речевого общения. Задолго до того, как
епископ Спрат осознал эту тенденцию и указал на нее Королевскому
научному обществу, за ее осуществление недвусмысленно
высказался Роберт Кодри. В 1604 г. он
утверждал, что ум (под которым в то время подразумевали
эрудицию) заключается не в употреблении незнакомых
слов, а
в здравом понимании сути дела и умении ее изложить...
необходимо решительно запретить всякую аффектированную
риторику и ПОльзоваться совершенно одинаковым
языком. Поэтому те, кто хотят избежать этого безрассудства
и стремятся изъясняться понятно и наилучшим
образом, должны почаще подбирать такие слова,
которые являются общепринятыми и с помощью которых
можно доступно и просто выразить весь ход своих
мыслей 2 3 3
Вывод о необходимости «пользоваться совершенно одинаковым
языком» - естественное следствие визуального
опыта ВОСприятия языка в печатном виде. Как показал Бэкон,
уравнивание таланта и опыта составляет самую суть
nрuкладного знания. Но, по словам Розамунд Тьюв «<Образность
в метафизике и в языке елизаветинской эпохи»),
это весьма разрушительно для принципа разделения стилей,
определявшего искусство слова от древних греков и
до Ренессанса.
Различные стили, как и различные уровни экзегезы,
были частью целостного культурного комплекса. Они во
многом служили основой, на которой формировалась оценка
отцами церкви стиля Библии. Джон Донн лишь повторя-
233 ЦИТ. по: Jones, The Triumph о/ the English Language, р.202.
342
ет общее место патристики, когда пишет: «Святой Дух,
вдохновляя на создание Писания, радовался не только
правильности мыслей и поступков, но и изяществу, гармонии
и мелодии языка, силе метафор и других фигур, ибо
только они могут произвести неизгладимое впечатление на
читателей, а не варварский и пошлый язык, каким говорят
на базаре или постоялом дворе ...»234.
Неведение относительно длительного существования
принципа разделения стилей привело таких людей, как
Р.У.ЧеЙмберс, к ложному представлению о том, что простые,
понятные стили суть счастливые находки, вырастающие
из новой литературной практики. Так, Беда, хотя он и
пользовался всеми стилями, получает высокую оценку в
«Кембриджской истории английской литературы», поскольку
своей «Церковной историей» «он оказал английским
писателям одну большую услугу тем, что ввел в обращение
прямой и простой стиль».
Р.У.ЧеЙмберс спутал культ устной, разговорной простоты
конца девятнадцатого века с практикой использования
низкого стиля в духовных трактатах и проповедях в шестнадцатом
веке. Например, Томас Мор прибегает к высокому
стилю в «Истории Ричарда Ш», к среднему стилю в
«Утопии» И К низкому - в своих духовных произведениях.
Стиль Джона Донна своей изощренностью частично обязан
дерзкому использованию образности, заимствованной из
сферы обыденных предметов, чтобы подчеркнуть парадоксальность
божественного воплощения. Мы же хотим в данном
случае только указать на размах и глубину традиции
разделения стилей в использовании языка для самых разнообразных
тем. Но с развитием книгопечатания эти традиции
были преданы забвению, почему и зашла речь о том,
чтобы все пользовались «совершенно одинаковым языком».
Потребность в гомогенизации всех сфер жизни ясно обнаруживает
нацеленность на то, чтобы привести всю культуру
в соответствие с потенциалом печатной технологии.
Епископ Спрат в своей «Истории Королевского общества»
(1667 г.) выражает готовность обойтись не только без различных
стилей и принципа их разделения, но и без поэзии
234 Цит. по: W.F.Mitchell, English Pulpit Oratory [кот. Andrews to
Tillotson, р.lВ9.
343

вообще. Мифы и сказки были не более чем причудливой
детской риторикой человечества:
обладателями высшего знания среди них были философы,
а также поэты. Ибо вначале Орфей, Лин, Мусей и
Гомер смягчили естественную грубость людей и чарами
своей поэзии подготовили их к восприятию более суровых
учений Солона, Фалеса и Пифагора. Такой порядок
вещей был поначалу полезен, поскольку людей следовало
обманывать ради их собственного блага. Но, думается,
для всей дальнейшей философии это имело вредные
последствия, поскольку приучило греков к постоянному
упражнению своего ума и воображения по поводу
природных явлений в гораздо большей степени, чем
это было необходимо для их подлинного познания. 2 3 5
Если следовать логике Спрата (который выступает продолжателем
Бэкона), то современный ученый или философ
является истинным поэтом. По мнению Спрата, который
хочет очистить настоящее от хлама прошлого, Королевское
общество всегда «стремилось отделить познание природы
от красок риторики, уловок фантазии и обольстительного
обмана сказок».
Потребность в разделении и сегментации, составляющих
сущность техники п.рилсладнвго знания, возникает
вместе с потребностью «исправить» античность. Члены Королевского
общества согласны с таким подходом и, как
следствие, порицают «эту нелепую напыщенность фраз,
эти метафорические фокусы, это многословие, которые
производят столько шума в мире».
Поэтому они были решительно настроены на то, чтобы
воспользоваться единственным средством против
подобных излишеств, а именно: строго пресекать всякие
амплификации, отклонения и чрезмерности стиля и
вер1iутъся х nерво6ытной чистоте и -крат-кости тех
времен, когда люди умели сообщать о многих вещах немногими
словами. Они требова.ли от всех своих членоа
за-КО1iче1i1iости, nростоты и еспъесгпеечноспш речи,
определенности в фОРМУJtиров-ках и педвусмысяеппости
в выраже1iИИ чувств; они ре-комендова.ли во всем
235 ЦИТ. по: Basil Willey, The Seventeenth Century Background,
р.207.
344
ру-ководствоватъся математичес-ким подходом -ка-к
образцом ясности и отдава.ли предпочтение язы-ку ремесJtенни-
ков, крестпъяч и торговцев перед речью остроумцев
UJtи ученых 2 3 6

Книгопечатание сделало нацию однородной,
а государство централизованным,
но оно же
создало индивидуализм и оппозицию правительству

~ Рассматривая вопрос о смешении стилей, мы вовсе не
забыли о том, что главный смысл книгопечатания заключается
в превращении национальных языков в средства массовой
коммуникации общенационального значения. Вернемся
еще раз на столетие до Спрата, чтобы увидеть, что
книгопечатание с самого начала действовало как средство
унификации.
Карл Дойч в книге «Национализм И социальная комму-
никация» (р.78, 79) пишет:
...национа.лъностъ - это народ, который стремится найти
средство эффективного управления поведением своих
членов... национальности превращаются в нации, когда
они обретают достаточную силу для того, чтобы воплотить
в жизнь свои устремления. И вот когда успеха
добиваются националистически настроенные представители
народа, а новые или старые государственные
институты начинают служить их целям, тогда нация обретает
верховенство и возникает 1iаЦИО1iа.лъное государ-
ство.
Карлтон Хэйес сформулировал недвусмысленное положение
о том, что до эпохи Возрождения национализма не
существовало, и уже было достаточно сказано о сущности
печатной технологии, чтобы понять, почему. Ибо, если печать
превратила национальные языки в средства массовой
коммуникации, то последние, в свою очередь, стали сред-
23б Ibid., р.212.
345

ством централизованного государственного управления обществом
в такой мере, какая была недостижима даже для
римлян с их папирусом, алфавитом и мощеными дорогами.
Однако печать по самой своей сущности создает конфликт
интересов между производителями и потребителями, а
также между теми, кто правит, и теми, кем правят. Дело в
том, что печать как форма централизованного массового
производства закономерно при водит к тому, что среди социальных
и политических проблем на первый план выдвигается
проблема «свободы». В газете «Миннеаполис Морнин
г Трибьюн» (17 марта 1950 г.) в редакционной статье,
озаглавленной «Право на чтение», процитировано совместное
заявление Герберта Гувера и Гарри Трумэна: «Мы,
американцы, знаем, что если свобода имеет какой-то
смысл, то она означает право мыслить. А право мыслить
означает право читать - читать все что угодно, написанное
где угодно, кем угодно и когда угодно». По сути, это
впечатляющее изложение доктрины потребителя, основанное
на гомогенности печати. Если печать подразумевает
унификацию, то она должна создавать одинаковые права
как для писателя, так и для читателя, как для издателя,
так и для потребителя. Американские колонии были основаны
людьми, опыт которых был организован на началах,
совершенно противоположных смыслу книгопечатания. В
версии, переориентированной на производителя или
власть, идея, скрытая в Гутенберговом изобретении, заключается
в праве власти навязывать обществу унифицированные
модели поведения. Потребительскому обществу
предшествует общество полицейское. Это делает особенно
интересным чтение американского обзора «Свобода прессы
в Англии, 1476-1776: Подъем и упадок правительственного
контроля» Ф.С.3иберта, в котором речь идет о сравнительных
преимуществах унификации, навязанной производителем,
перед унификацией, созданной потребителем.
Именно в постоянном ироническом чередовании этих двух
позиций заключается секрет неотразимого воздействия
книги Алексиса де Токвиля «Демократия В Америке». Это
же противоречие между интересами централизованного
управления и интересами поселенцев составляет тему книги
Гарольда Инниса «Торговля мехом в Канаде». Как пишет
Иннис (р.З88), центр стремился организовать свои от-
346
ношения с периферией т-ак им образом, чтобы та служила
поставщиКОМ сырья, а не готовой продукции:
Широкомасштабному производству сырья способствовали
технические усовершенствования в технологИИ
производства, рынках и транспорте, а также в производстве
конечного продукта. Это прямо и косвенно вело
к тому, что энергия колоний направлялась на производство
сырья. Прямо И косвенно, поскольку население занималось
производством сырья и производством
средств производства. Сельское хозяйство, промышленность,
транспорт, торговля, финансы и деятельность государственных
органов все больше подчинялись задаче
производства сырья для общества с более высокой степвнью
специализации промышленности. Государственная
политика, пожалуй, лишь усиливала эту общую
тенденцию (например, в сфере торговли), хотя и в разной
степени по отношению к разным отраслям промышленнОСТИ.
Несмотря на свободу в ведении торговли, Канада
сохраняла зависимость от Брита нии и, главным
образом, потому, что оставалась экспортером сырья в
промышленно более развитую метрополиЮ.
Как поясняет Иннис, война за независиМОСТЬ 1776 г. была
столкновением между центром и периферией, что в
шестнадцатом столетии было равнозначно конфликту
между конформизмом и нонконформизмом, между политикой
и литературой. И подобно тому, как «колония, занимающаяся
торговлей мехом, была не в состоянии развивать
собственную промышленность, способную конкурировать с
мануфактурами метрополИИ», периферия усвоила чисто
потребительское отношение к литературе и искусству, которое
сохранялОСЬ вплоть да нашего века.
Если нонконформисты тяготели к позиции читателя или
потребителя, усматривая в книгопечатании лишь его частный
и индивидуальный смысл, то конформисты тяготели к
позиции автора-издателя, власти, управляющей новой силой.
И как бы там ни было, большая часть английской литературы
была создана этим ориентированным на позицию
власти меньшиНСТВОМ.
3иберт пишет (р.25): «На протяжении всего шестнадца-
того века Тюдоры проводили политику, нацеленную на
строгий контроль над прессой в интересах безопасностИ го-
347

сударства». Неизбежным следствием развития книгопечатания
в шестнадцатом веке стало «значительное возрастание
власти -- исполнительной, законодательной и судебной
-- совета (или тайного совета) за счет парламента и
старых судов, но к ощутимой выгоде короны». Однако по
мере расширения книжного рынка и распространенияпривычки
к чтению протест потребителя против центральной
власти становился к концу века все громче. Прекрасная
работа Л.Б.РаЙта «Культура среднего класса в елизаветинской
Англии» содержит описание того, как книгопечатание
различными путями способствовало развитию самообразования.
Очевидно, что первое поколение читателей искало в
книгах не просто отвлечения, но руководство для овладения
методами прикладиого знания.
Книга Райта дает ясное представление о процессе разрушения
централистской елизаветинской структуры изнутри
благодаря распространениюнового духа индивидуализма
(р.103):
Отдельные группы уже вступили в противоборствос
системой государственного контроля: печатники -- по
экономическим соображениям, пуритане -- по религиозным
и, по крайней мере, один член парламента -- по
ПОлитическим. Печатники, такие как Вулф, не хотели
мириться с правилами книгоиздательской компании.
Они протестовали против привилегий и патентов на печатную
монополию, Религиозные нонконформисты, лишенные
привилегии обращения к общественному мнению,
также пытались вставлять палки в колеса, что в
конце концов привело к крушению всей Структуры.
Понадобилось бы написать целую книгу, чтобы объяснить
связь процесса «огораживания» С централистскими
тенденциями, порожденными книгопечатанием.Но для того,
чтобы показать влияние книгопечатания на усиление
центральной власти, достаточно сослаться на один пример
-- елизаветинскийАкт о единообразии, принятый в 1559 г.
Этот закон встретил сопротивление в нижней палате конвокации-
ё? на том основании, что никакое правительство
не может обладать «властью в вопросах веры, церковных
237 Собор духовенства епархий Кентербери и Йорка. __ Прим.
пер.
348
таинств и церковной дисциплины ...», Однако литургия и
церковные ритуалы не могли ускользнуть из сферы влияния
книгопечатания, поскольку книга давно уже стала их
неотъемлемой принадлежностью. С 24 июня 1559 г. Молитвенник
1552 г. вступал «в полную силу», И все священнослужители
были «обязаны совершать утренние и вечерние
молитвы, служить тайную вечерю, отправлять церковные
службы и таинства и читать публичные молитвы» так, как
они изложены в книге, и «никаким иным образом».
В 1562 г. была издана Книга проповедей для всеобщего
публичного чтения с любой кафедры. Нас в данном случае
интересует не ее содержание, а тот факт, что она была дана
всему обществу единообразно и в законода тельном порядке.
Превратив национальный язык в средство массовой
коммуникации, печать создала новый, ранее не известный
инструмент политической централизации. Одновременно,
по мере того как личный и политический конформизм получал
все более отчетливое выражение, ученые и учителя
начали кампанию за прав ильную орфографию и грамматику.

В бесписьменном обществе не делают грамматических ошибок

~ Интенсивность борьбы за правильную орфографию
точный покаватель степени централизующего влияния
книгопечатания. Чарльз Карцентер Фрайз в книге «Грамматика
американского английского языка» рассмотрел вопрос
о столкновении письменной и устной речи: «Лишь
шестьдесят шесть наиболее употребляемых сильных глаголов
не вписались в схемы употребления правильных глаголов...
На протяжении шестнадцатого и семнадцатого веков
грамматисты настойчиво пытались устранить различия
между формами простого прошедшего времени и причастия
прошедшего времени для всех глаголов ... » (р.61).
Книгопечатание уравнивало все языковые и социальные
формы, о чем мы уже многократно говорили. И там, где
книгопечатание сохранило неизменными некоторые флексии,
как, например, в словах «who-whОffi», нас подстерега-
349

ет полицейская ловушка «правильной грамматики», или,
иными словами, пропасть между визуальной и устной формами
языка. Статус этих проблем в век электроники хорошо
обозначен в отчете журнала «Тайм» от 2 июля 1956 г.
(р.46) о дискуссии в британской палате лордов:
Обсуждая положительные стороны законопроекта о
правах и обязанностях владельцев гостиниц, британская
палата лордов столкнулась с весьма немаловажным
вопросом: какой артикль ставить перед словом
«hotel» - «а» или «пп»? За «аn» выступил лорд Фарингдон,
который обратился к «вашим светлостям с просьбой
присоединиться ко мне и высказаться в пользу
утонченности». Лорд Коунсфорд согласился с этим, указав,
что слова, которые начинаются с h без ударения на
первом слоге, требуют артикля аn. «Я полагаю, - сказал
он, - что каждый из ваших светлостей скажет «а
Harrow Ьоу», но в то же время "ап Harrovian"». Но что
же, задал тогда вопрос лорд Ри, будет делать лорд Коунсфорд
С односложными словами? «Как он поступит,
например, с вывеской трактирного заведения: прочтет
ли он ее как "А Horse and а Hound" или как "Ап Orse
and ап Ound"»? Лорд Мертир, призвав на помощь авторитет
самого Фаулера, попытался доказать, что аn hotel
безнадежно старомодно, но это не имело успеха. Когда
дебаты закончились, победа была на стороне партии аn.
По завершении сторонник а лорд Мертир сказал о лорде
Фарингдоне, стороннике аn и таком же выпускнике
Итона, как и он сам: «Печально думать, что благородный
лорд и я учились в одном и том же месте и в одно и
то же время, а вот теперь, спустя сорок лет, между нами
обнаружилось разногласие по этому вопросу».
Вероятно, в бесписьменном обществе невозможно совершить
грамматическуюошибку, по крайней мере, никто
никогда об этом не слышал. Различие между устным и визуальным
порядком приводит в замешательстволюдей аграмматичных.
Стремление к реформированиюорфографии
возникло в шестнадцатом веке и преследовало цель согласовать
визуальный знак и устный звук. Томас Смит утверждал,
что «буква по своей внутренней сущности должна
соответствовать только одному звуку». Он оказался закономерной
жертвой присущего книгопечатанию принципа
350
«один К одному». И не было недостатка в тех, кто хотел бы
распространить эту логику и на значение слов. Однако нашлись
и несогласные, например, Ричард Мулкастер, выступивший
против визуальной логики, подобно тому как
д-р Джонсон выступил против визуальной логики учения о
драматических единствах.

Изглаживание тактильных качеств из жизни
и речи способствовало «очищению» языка,
к которому так стремилась эпоха
Возрождения и которое отвергает наш электронный век

~ Рассмотрение главной темы ревностных поборников
национализма в языковой сфере подводит нас к вопросу о
том влиянии, которое оказало книгопечатание на язык,
стремительно удалив из него следы его связи с тактильностью.
Вплоть до девятнадцатого века было принято с гордостью
говорить о неуклонной тенденции к «очищению»
английского языка начиная с шестнадцатого столетия.
Действительно, в шестнадцатом веке существовало множество
диалектов и провинциальных акцентов, сообщавших
языку определенные тактильные качества и колорит звучания.
Но уже в 1577 г. Холиншед с удовольствием отмечал,
что, по сравнению с языком саксов, язык его времени
стал гораздо изысканнее. Старый англосаксонский язык
был
неуклюжим и грубым наречием, когда наша нация только
возникла, но теперь, в нашу бытность, он стал гораздо
более изысканным, легким, отшлифованным благодаря
появлению новых и более мягких слов, и можно
утверждать, что нет в наше время другого языка под
солнцем, который бы обладал или мог обладать таким
многообразием слов, выражений, фигур и оттенков
красноречия, как наша английская речь 2 3 8 .
238 Цит. по.: Jones, The Triuтph 0/ the English Language, р.189.
351

Изглаживание тактильных качеств из жизни и языка
есть, бесспорно, фактор языковой «чистоты». Ибо тактильность
- это модус взаимодействия и существования, но не
разделения и линейной последовательности. Лишь с приходом
прерафаэлитов и Хопкинса развернулась целенаправленная
кампания за возрождение тактильных ценностей
языка саксов. Впрочем, нельзя говорить обо всем сразу.
Поэтому остановимся коротко на том влиянии, которое
оказало книгопечатание на наши представления о пространстве
и времени в течение следующих столетий.

Чувству времени человека печатной культуры
свойственны кинематографичность,
последовательность и изобразительность

~ После того как под влиянием книгопечатания категории
количества и интенсивности переходят в ранг изолированных
явлений, человек попадает в мир движения и
обособленности. Во всех аспектах опыта и деятельности
человека в целом акцент приходится на разделение функций,
анализ компонентов и обособленность моментов времени.
Ибо с обособлением визуальности утрачивается ощущение
взаимодействия и способность воспринимать свет
сквоаъ просвет в бытии. «Человеческая мысль перестает
ощущать себя причастной вещам». То, что Шекспир в «Короле
Лире» называет «драгоценнейшим духовным началом
чувства»239, вполне возможно, имеет какое-то отношение к
«квадрату оппозиции» традиционной логики и к той квадратно-
круглой эмблеме пропорциональности, которая есть
не что иное, как символ взаимодействия чувств и разума
240. Однако с обособлением визуальности, разум также
...обособляется от внешнего времени, а также от времени
своей психической жизни. Правда, он ощущает череду
239 Так впереводе Б. Пастернака. У Мак-Люэна, как уже упоминалось,
- «precious square of зепве», досл.: «драгоценный квадрат
чувства». - Прuм. пер.
240 Мак-Люэн, вероятно, имеет в виду знаменитый рисунок Витрувия.
- Прuм. пер.
352

изменений, что, таким образом, создает у него представление
внутренней длительности. Но эта длительность,
которая образуется из замещающих одно другое
состояний, никоим образом не является длительностью
бытия мыслящего существа. Это лишь длительность ансамбля
следующих одна за другой человеческих мыслей.
Будучи обособленным от времени существования
вещей и даже от времени своего собственного существования,
человеческое сознание оказывается редуцированным
до существования без времени. Оно всегда знает
только настоящее мгновение-Ч.
,I
Это макбетовский мир «завтра, завтра, завтра». И, как
говорит Пуле, таков опыт современного человека, а первым
его описал Монтень в своих «Опытах». Он предпринял попытку
зафиксировать работу собственного сознания в акте
чтения и размышления в форме la peinture de la pensee242.
В этом отношении Монтень, пожалуй, больше, чем кто-либо
другой, усвоил урок книгопечатания как прикладного
знания. Он положил начало целому племени автопортретистов,
взявших на вооружение его метод моментальных
снимков психической жизни, последовательности остановленных
и обособленных моментов опыта, метод, предвосхитивший
технику кинематографа: «Оказавшись на острове
обособленного мгновения, который он, однако, наполняет
своим присутствием, человек поначалу еще сохраняет чувство
радости, подобной той, которую он пережил в эпоху
Возрождения, когда ощутил свое существование причастным
всем измерениям пространства и времени. Теперь все,
что у него есть, - это мгновение, но каждое такое мгновение
может быть озарено ощущением полноты бытия... »243.
Однако от визуальной организации опыта неотделимо
чувство прерывистости существования и самоотчужденности:
«Каждый час уносит нас от самих себя», - сказал Буало.
Наше чувство времени лихорадит: «Сознавая, что
мгновение, в котором он пребывает со своими чувствами и
желаниями, ускользает от него, человек устремляется к
следующему мгновению, мгновению новой мысли и нового

241 Poulet, Studies in Нuтаn Time, p.13.
242 Картина мысли (фр.). - Прuм. пер.
243 Poulet, Studies in Нuтаn Time, p.15.
353

желания: "Но человек, не зная покоя, мечется безостановочно
от одной мысли к другой"»244.
В обособленном мгновении настоящего, пишет Пуле
(c.19), «Бог, Творец и Спаситель, отсутствует. Ведущий актер
покинул сцену. На главную роль первой причины мы
нашли замену, рассеяв ее в игре вторых причин. Место Бога
теперь занимают чувства, ощущения и все, что их вызывает
». Что ж, как бы там ни было, но то, что вызывает
описанные выше чувства, - это, безусловно, печатная технология
с ее способностью, родственной «заветнейшему решению
» Лира разделить маленькое королевство человека
на ворох слепых атомов и единообразных, унифицированных
компонентов. Существование - теперь уже не бытие,
а «поток, тень и вечное изменение». «Я описываю не бытие,
- говорит Монтень. - Я описываю то, что проходит». Что
может быть более кинематографичным? Описание, улавливающее
прихоти иллюзии посредством последовательности
статичных «снимков», - ведь это и есть книгопечатание
in extens0245. Вспомним «Короля Лира» как живую модель
обнажения сущности человеческих институтов и самого
сознания посредством прогрессирующего обособления
чувств. Параллелью этому психологическому эксперименту
в наше время может служить десенсибилизация человека
в условиях тотальной заорганизованности. Однако для
того, кто впервые переживал опыт столкновения с печатной
технологией, речь шла о предельной специализации
чувств, которая затем перестала быть ощутимой вплоть до
появления кинематографа и, несколько позже, радио. Художники
барокко поступали точно так же, как Монтень,
когда переносили внимание на периферию видения. Поэтому
Пуле совершенно прав, говоря (р.43), что
отказываться от изображения бытия ради изображения
преходящего - это не только беспрецедентное обнажение
реальности, это - задача высшей сложности. Описывать
преходящее, значит, не просто схватывать свое
«я» как объект, который исчезает и, расплываясь в
очертаниях, заставляет с тем большей точностью запечатлеть
свой образ. Это - не просто писать портрет са-
244 Ibid., p.16.
24:; Здесь: в полном смысле (лат.). - Прu.м. пер.
354
мого себя, который лишь выиграет в достоверности, когда
канет в прошлое то, что послужило моделью для его
создания. Это значит, схватить свое «я» В то самое мгновение,
когда движение времени совлечет с него его старую
форму, чтобы облачить в новую.
Не исключено, что Пуле или кто-либо другой ошибается,
усматривая в этой новой стратегии Монтеня некое глубочайшее
открытие. Но подобно тому, как исчисление бесконечно
малых величин было создано для перевода невизуального
опыта на язык гомогенных визуальных терминов,
так и Монтень, пытаясь ухватить мимолетное мгновение,
тончайшую черточку, «многообразные И едва уловимые
всплески эмоций», вступает в «область, которую Лейбниц
впоследствии назвал бесконечно малыми величинами
... Он делает крупную ставку в игре, цель которой
«определить И освоить множество быстрых мелких движений
» ... Таким образом, «я» растворяется не только в следующих
одно за другим мгновениях, но даже внутри этого
ускользающего мгновения, подобно лучу света, преломившемуся
в капле воды» (р.45).
Представленное здесь явление совпадает с методами
точной визуальной квантификации, описанными Джаном
У.Нефом, которого мы цитировали выше. Как показал Неф,
методы подробного статистического описания были средством
прикладнога знания. Уже у Монтеня можно обнаружить
все приемы и эффекты современного импрессионистского
кино. И оба эти типа сознания суть прямое продолжение
книгопечатания, следствие его влияния на сферу
разговорной речи. В период расцвета импрессионизма символизм
попытался еще раз вернуться к единому полю бытия.
Сегодня, когда мы живем в электронной среде, легко
понять новизну сегментной импрессионистской техники,
которая формировалась начиная с шестнадцатого и до конца
девятнадцатого века. Она - неотъемлемая принадлежность
галактики Гутенберга.
То же можно сказать и о Декарте, для которого сущность
науки заключалась в распознавании причин и предвидении
следствий: «Фундамент изумительной науки, которая
представлялась его уму как ансамбль «приведенных
В связь» вещей: мир catena246 и безупречного детерминиз-
246 Цепь, связь (лат.). - Прu.м. пер.
355

ма. В этом мире нет места спонтанности, свободе, набожности
» (р.54). После того как мы свели знание к исключительно
визуальной последовательности, «ничто уже не может
гарантировать нам того, что это мгновение будет иметь
продолжение, что мы сумеем перебросить мост от одного
мгновения к следующему... Это главный источник нашей
тревоги, «страх», как называет его Декарт. Страх сбоя во
времени, от которого нельзя укрыться, разве что совершив
немыслимый прыжок к Богу» (р.58). Далее (р.357) Пуле
описывает этот «прыжок»:
Таким образом, у Декарта вновь возникает идея Бога.
Долго остававшаяся в пренебрежении у первичного сознания,
погруженного в «science admirable»247, она вновь
возникает в спонтанном акте вторичного сознания, явившись
ему во сне. С этого момента происходит, так сказать,
перемена атмосферы в этой области сновидений,
перемена, которая, по-видимому, неизбежно приводит к
отчаянию. Но для того чтобы найти наконец истинное
«убежище» и подлинное «средство», Декарту еще предстоит
пройти через ряд других испытаний. Спонтанный
акт, посредством которого он обращается к Богу, пока
еще не обладает достаточной действенностью, ибо не является
'Чисто спонтанным. Он обращен не непосредственно
к Богу в настоящем, а к Богу в прошлом...

Обнажение жизни сознания и ее редукция
к одному-единственному уровню создала
в семнадцатом веке новый мир
бессознательного. Архетипы индивидуального
сознания покинули сцену, уступив место
архетипам коллективного бессознательного

~ Таким образом, семнадцатый век, поставив в центр
своей интеллектуальной и духовной жизни чисто визуальную
науку, оставил себе единственный источник утешения
- мир сновидений. Невозможно точнее выразить суть ме-
247 Чудесная наука (фр.). - Прим. пер.
356
ханического духа разборного шрифта, чем это сделал Декарт.
Мы уже говорили о его новой потребительской концепции
философии, когда приводили цитату, в которой он
призывает читателя просмотреть всю книгу «в один прием,
как роман, чтобы не утомлять своего внимания и не задерживать
себя трудностями». Идея равномерного движения в
обособленной плоскости повествования совершенно чужда
природе языка и сознания, но зато находится в полном согласии
с природой печатного слова. Этот процесс линейной
редукции языка сопровождается нарастанием впечатления
механического повторения бытия, возврата уже бывшего,
которое все отчетливее ощущается в ренессансном сознании:
Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчетные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочередно к вечности бегут.
Шекспир. Сонет LX
Пер. С.Маршака
Впрочем, поначалу это ощущение обнаружило свой комический
аспект, причем не только у Шекспира, но и у
Сидни:
По способу ученых рифмачей
Ведешь ты строй грохочущих созвучий...248
Астрофuл и Сте.л.ла. Сонет xv
Пер. А.Реви'Ча
Примеров новой визуальной линейности множество, и
один из самых любопытных - замена слова «debt» (долг)
словом «trespass» (нарушение границы, преступание/Ч') в
248 В дословном переводе: «Ты, который привносишь словарный
метод в свои рифмы, бегущие грохочущими рядами... », - Прuм.
пер.
249 Видимо, имеется в виду молитва «Отче наш» (Мф. 6, 14-15):
«For if уе forgive mеп their trespasses, your heavenly Father will
also forgive you: / But if уе forgive not mеп their trespasses, neither
will your Father forgive your trespasses» (В Синодальном переводе:
«Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и
вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения
их, то и Отец ваш не простит вам согрешении ваших»), Прuм.
и курсив перев.
357

тексте Господней молитвы в Библии короля Якова (1611 г.).
Таким образом, многоуровневое понятие «долга» сводится
К смыслу письменной заповеди, а понятие «выхода за установленные
границы» становится замещением целого комплекса
теологических и моральных смыслов.
Парадоксальным образом, первое столетие существования
книгопечатания оказалось и первым столетием бессознательного.
Поскольку книгопечатание привело к тому, что
один узкий фрагмент человеческой чувственности возобладал
над всеми остальными чувствами, изгнанникам пришлось
искать себе другое при ста нище. Мы уже видели, что
в свое время это хорошо поняли испанцы. «Дон Кихот» В
той же мере, что и «Король Лир», представляет собой
изображение дихотомий ума, сердца и чувства, спровоцированных
печатной книгой. Более практичные нации предпочитали
uзжuваmъ эти последствия, а не созерцать их в
форме художественных образов.
Ланселот Лоу Уайт в книге «Бессознательное до Фрейда
» описывает историю «открытия» бессознательного в результате
ограничения сознательной жизни узкими рамками
печатной технологии. По этому поводу очень метко высказался
Джойс в «Поминках по Финнегану» (р.301): «Погрузись
в самую глубину или не касайся картезианского
источника». Но на протяжении последующих веков Запад
предпочел находить источники мотивации в этом простом
механизме и жить, словно во сне, от которого нас пытались
пробудить представители искусства. Уайт замечает (р.59,
60):
Вероятно, в каждой культуре были мыслители, которые
понимали, что мысль и поведение людей определяется
факторами, которые мы не вполне осознаем. Как
я уже отмечал, такое понимание было довольно широко
распространено, например, в Китае, ибо китайской культуре,
в отличие от картезианской Европы, свойственно
более цельное и уравновешенное представление о
человеческом сознании.
В свете предложенного в нашей книге подхода говорить
о бессознательном как об области неизвестного или как о
чем-то выходящем за пределы обыденного сознания лишено
всякого смысла. Даже ограниченное сознание - гораздо
358
более интересный феномен, чем бессозна тельные глубины.
Наша цель заключается в том, чтобы покаэать, как посредством
усиления визуального компонента чувственности мы
сами создали огромный, нелепый и тщеславный мир, который
отобразили Поуп в «Дунсиаде» И Свифт В «Сказке про
Бочку». Бессознательное - прямое порождение печатной
технологии, все возрастающая куча отходов отвергнутого
сознания.
Ни одному мыслителю никогда не приходило в голову,
что «тело» И «душа» (в той мере, в какой эти термины
имеют смысл) никак не взаимодействуют друг с другом.
Предоставим картезианцам - как это делал и сам
Декарт - объяснять, какой смысл имело постулирование
двух независимых областей, которые тем не менее
тесно взаимосвязаны. Мы можем извлечь из этого следующий
урок: чем более яркий свет мы направляем на
эти две соседние сферы, тем глубже уходит во тьму
взаимодействие между ними (р.60).

Философия оказалась такой же наивной,
как и наука, в своем бессознательном
принятии допущений или динамики
книгопечатания

~ Изобилие печатной и другой производной от нее продукции
в условиях нового восприятия времени и пространства
придало вес и авторитет тем нелепостям, на которые
указал Уайт. Так, например, когда сегодняшним школьникам
предлагают поразмышлять над идиотизмом современных
СМИ, они переживают подлинное потрясение. Для них
привычно думать, что все, на что взрослые тратят время и
силы, имеет какой-то смысл. Им кажется, что азрослые не
могут заниматься чем-то постыдным. И только после освоения
языка средств коммуникации, от рукописи до книгопечатания
и от книгопечатания до телевидения, до них доходит
этот очевидный факт. В свое время учение Декарта
получило распространение в том окружении, которое его
породило, и среди тех людей, в жизни которых реализо-
359

вался осознанный им механизм. Сегодня же в новой электронной
среде Декарту делать нечего, бессознательное удостаивается
такого же эпизодического внимания, как некогда
отдельные отличительные черты картезианского мышления.
Можем ли мы освободиться от подсознательного
воздействия наших технологий? Не в том ли и заключается
смысл образования, чтобы обеспечить человека средствами
защиты от радиоактивного излучения, исходящего от
средств массовой коммуникации? Поскольку ни одна культура
еще не пыталась решить эту задачу, ответ не кажется
столь уж однозначным. Вполне возможно, в ТОМ, что человек
до сих пор был погружен в сон разума и самогипноз,
есть некая скрытая мудрость, которая лишь теперь, в эпоху
столкновения эффектов коммуникационных технологий
может быть осознана. Но как бы там ни было, очевидно, что
псевдодихотомии и визуальная ориентация, внедренные в
нашу психологию книгопечатанием, начиная с семнадцатого
века неизменно находили свое выражение в виде философской
«системы» как стандартной товарной упаковки.
Каждую такую систему можно описать с помощью нескольких
тезисов, но благодаря магии книгопечатания они
владели умами многих поколений, После Декарта философские
учения отличаются друг от друга не более, чем
паровой двигатель отличается от дизельного. И например,
Бергсон, пытавшийся положить всему этому конец, столь
же механистичен, сколь и его оппонент Декарт, хотя и
предпочел заправить свою систему космическим горючим.
Стоило только запустить процесс редукции и сегментации
языка и опыта, который отразил еще Шекспир в «Короле
Лире», и остановить этот маховик стало уже невозможно.
Пароход движется сначала картезианским, затем локковским,
затем кантианским курсом, но, кто бы ни стоял у руля,
нашими неизменными спутниками являются паника и
Angst250. Уайт подводил итог следующим образом (р.БО, б1):
в конце семнадцатого века в философской мысли
Европы доминировали три основных подхода, различия
между которыми были обусловлены интерпретацией
природы существования. Материализм рассматривал в
качестве первичной реальности физические тела и их
250 Страх (нем.). - Прu.м. пер.
360
движения; идеализм признавал его дух или сознание;
наконец, картезианский дуализм постулировал две независимые
субстанции: мышление - res cogitans и материю
- res extensa251. Первые две школы без труда
признавали существование сферы бессознательного,
хотя и под разными именами. Для материалистов психическое
как таковое было физиологическим феноменом,
и существование бессознательных психических
процессов, подобных мышлению и оказывающих на него
влияние, было прямым следствием ограниченности
нашей способности осознания процессов, происходящих
в нашем теле. Для идеалистов же все природные процессы
были выражением всеобщего сознания, или мирового
духа, который недоступен непосредственному
познанию человека, хотя ему и присущи некоторые
черты человеческого сознания. Таким образом, для идеалистов
здесь также не было проблемы; существование
бессознательного не казалось им чем-то удивительным.
Оно было лишь частью всеобщего сознания, с которым у
индивидуального сознания не было прямо го сообщения.
Но третья, картезианская, школа рассматривала тезис
о существовании бессознательного как прямой философский
вызов, поскольку он требовал отказаться от
концепции исходного дуализма двух независимых сфер
- движущейся материи и мыслящего духа. Для ортодоксальных
последователей Декарта все в человеке, что
не было сознательным, относилось к сфере материального
и физиологического, но никоим образом не к сфере
психического.
Последнее предложение может навести некоторых читателей
на мысль, что настоящая книга исходит из материальных,
и даже физиологических, а не ментальных посылок
Это не так, но, впрочем, сам этот вопрос лежит за рамками
нашей темы. Суть вопроса, рассматриваемого здесь, в
следующем: как мы приходим к осознанию роли алфавита,
книгопечатания или телеграфа в формировании нащего
поведения? Ведь, согласитесь, это нелепый и унизительный
факт. Знание не расширяет, а напротив, сужает сферу
детерминизма. Тогда как влияние неосознаваемых допущений,
усвоенных вследствие использования технологии,
251 Мыслящие вещи ... протяженные вещи (лат.). - Прuм. пер.
361

ведет (в чем нет никакой неизбежности) к предельному детерминизму
в человеческой жизни. Освобождение из этой
ловушки и есть цель образования как такового. Но бессознательное
может служить спасительной лазейкой из мира
голых категорий ничуть не более, чем лейбницевекий или
любой другой монизм - разрешением картезианского дуализма.
Только полная гармония взаимодействия всех
чувств открывает свет, идущий схеозъ предметы. Эта гармония
разрушается, когда одно из чувств выпячивается
благодаря технологии и доминирует свет, падающий на
предметы. Кошмар света, падающего на предметы, - вот
мир Паскаля: «Разум действует медленно, с постоянной
оглядкой на множество принципов, которые всегда должны
быть перед глазами, поэтому в любое время он может
впасть в сон или растеряться из-за отсутствия всех своих
принципов под рукой»252.

Хайдеггер оседлал электронную волну с таким
же триумфом, как Декарт - механическую

~ Эта разновидность балета на сцене сознания в хореографической
постановке Гутенберга, подготовившего обособление
визуального чувства, достойна внимания философии
ничуть не менее, чем, скажем, кантовское допущение
об априорности евклидового пространства. Более того, алфавит
и подобные изобретения давно уже служили бессознательным
источником философских и религиозных допущений.
В этом смысле позиция Мартина Хайдеггера кажется
более прочной, поскольку он исходит из тотальности
языка как первичной философской данности. Ведь в этом
случае (по крайней мере, в бесписьменный период) исходной
точкой служит пропорциональное соотношение между
всеми чувствами. Впрочем, не нужно рассматривать эти
слова как пропаганду бесписьменной культуры, а равным
образом наш анализ последствий изобретения книгопечатания
- как аргумент против письменной культуры. В
действительности Хайдеггер, похоже, совершенно не осоз-
252 Цит. по: Poulet, Studies in Нитаn Tiтe, р.78.
362
нает роли электронной технологии, обусловившей его дописьменные
вкусы в языке и философии. Энтузиазм вокруг
хайдеггеровской великолепной «лингвистики»
следствие наивной погруженности в метафизический органицизм
нашей электронной среды. И если механицизм Декарта
сегодня кажется кустарным, то не исключено, что в
силу тех же неосознаваемых обстоятельств он в свое время
выглядел блистательным. В этом смысле всякая мода есть
своего рода сомнамбулизм и в то же время единственное
средство критической ориентации в отношении психических
эффектов технологии. Вероятно, это - способ помочь
тем, кого волнует вопрос: «Но неужели же в книгопечатании
нет ничего хорошего?». Тема этой книги - не преимущества
и недостатки книгопечатания, а то, что любая сила,
если мы не осознаем ее влияния, становится бедствием,
особенно, если мы сами же ее и создали. И легче легкого
про следить универсальное влияние книгопечатания на
мышление западного человека: достаточно просто вспомнить
наиболее выдающиеся достижения в искусстве и науке.
Фрагментарная и гомогенная линейность, едва сформировавшаяся
как способ мышления в шестнадцатом и семнадцатом
веках, получает распространение и становится
утилитарной модой в восемнадцатом и девятнадцатом.
Иными словами, механицизм все еще остается «новинкой»
В электронную эпоху, развернувшуюся с появлением таких
людей, как Фарадей. Не кажется ли вам, что жизнь
слишком ценна и прекрасна, чтобы подчинить ее какому-
то случайному и бессознательному автоматизму?
Паскаль перенял у Монтеня его кодаковский прием моментальных
снимков, для того чтобы углубиться в печальную
дилемму: «Когда мы страстно любим кого-либо, мы
всегда видим этого человека словно впервые». Но эта спонтанность
является результатом полноты мгновения и симультанного
переживания мира. Тогда как разум воспринимает
элементы один за другим. Таким образом, мы находим
у Паскаля следы бессознательного влияния книгопечатания.
Весь опыт делится на сегменты и организуется в последовательном
порядке. Поэтому богатый опыт ускользает
от перемешивания или просеивания сквозь наше внимание.
«Величие человека проявляется не тогда, когда он достигает
одной из крайностей, но тогда, когда он касается
363

обеих, заполняя собой все промежуточное пространство,,
253. Именно вздернув свой дух на этой маленькой дыбе,
позаимствованной у Гутенберга, Паскаль обеспечил себе
внимание и благосклонность читателей: «Душа иногда способна
достигать высочайшего .духовного напряжения, которое,
однако, не в силах длительно переносить. Она достигает
его прыжком, лишь на мгновение, но не может царственно
закрепиться на достигнутой высоте»254.
Паскаль указывает, что прежний тип сознания был
«царственным», способным длительное время удерживаться
на высоте. Прежний король играл роль, а не занимал
должность. Он был инклюзивным «центром без периферии
». Новое же сознание - новый принц, метящий на
трон, - это замотанный исполнитель, который выполняет
свои должностные обязанности, пытаясь приложить свои
знания к решению проблем, и лишь изредка сталкивается
со своими подданными, которые образуют его периферию
и являются его амбициозными конкурентами.
Пуле, похоже, не без иронии замечает (р.85): «Лишь на
мгновение! Разрушительное возвращение к жалкому человеческому
состоянию и трагедии неумолимого движения
времени. В то самое мгновение, когда человек ухватывает
свою добычу, опыт оставляет его в дураках и он понимает,
что одурачен. Его добыча оказалась тенью. На мгновение
он ловит мгновение, но мгновение ускользает, потому что
оно всего лишь мгновение».
Возникает неловкое ощущение, что эти философы словно
по пытались в драматической форме представить механизм
Гутенберга, проникший в нашу чувственность. В актерском
увлечении они суетятся точь-в-точь, как «все королевские
лошади и вся королевская рать» вокруг старого
Шалтая-Болтая. Как же найти принцип неповторимости
человеческой личности среди сплошных линейных верениц
мгновений? В силу прерывистого характера времени в
универсуме печатной культуры личность вынуждена
«каждый раз забывать себя для того, чтобы пересоздать
себя, а пересоздавать себя для того, чтобы вновь обрести к
себе интерес, словом, производить жалкий симулякр по-
253 Ibid., р.80.
254 Ibid., р.85.
364
стоянного творчества, и это позволяет ей верить, что она
сумеет уйти от опознания своей ничтожности, а из своей
ничтожности сотворить реальностьь-Р''.
Все же эта монотонная повторяемость а la Гутенберг
оставляет желать чего-то лучшего для человеческой личности.
Но как можно спорить с человеком, который лезет
под электропилу только потому, что не видит зубцов? А
ведь именно такова судьба унифицированной личности в
эпоху печатной сегментации. Однако трудно поверить в то,
что кто-либо в какую-либо эпоху всерьез пытался упорядочить
жизнь согласно этим навеянным Гутенбергом принципам.
Джеймс Джойс наверняка полагал, что нашел в Вико
философа с более глубоким пониманием культуры, чем у
тех, кто питался из «картезианского источника». К тому же
Вико, как и Хайдеггер, - филолог среди философов. Его
теорию времени «ricorsi» линейно настроенные умы истолковали
как «повторение», «круговорот». Впрочем, недавно
появилось исследование, которое решительно отказалось
от этой интерпретации-Р''.
Вико рассматривает временную структуру истории «не
как линейную, а как контрапунктную. В ней можно проследить
несколько линий развития...». Для Вико вся история
современна, или одновременна, симультанна, - факт, добавил
бы Джойс, обусловленный природой языка, где одновременно
хранится весь опыт. Круговорот у Вико не должен
пониматься «в плане развития наций во времени»:
«Всеобщая история устанавливается провидением и есть
не что иное, как полнота присутствия духа для самого себя
в идее. В соответствии с этим принципом «псогво» достигается
человеческим духом в идее и он владеет собой - прошлым,
настоящим и будущим - в акте, который всецело
созвучен его собственной историчности-й'".
255 Ibid., р.87.
256 A.Robert Caponigri, Time and Idea: The Theory 01 History in
Giambattista Vico.
257 Ibid., p.142.
365

Книгопечатание раскололо голоса тишины

~ Пластический и аудиотактильный мир южной Италии
дал разгадку «линейных» страданий сегмента торов из тех
стран, где Гутенбергова механика достигла триумфа. Так
полагали Мишле и Джойс.
Вернемся ненадолго к вопросу о пространственных
представлениях, сформировавшихся вследствие изобретения
Гутенберга. Каждому знакомо выражение «голоса тишины
». Оно традиционно употребляется по отношению к
скульптуре. Если бы в программах колледжей предусматривалось
изучение этого выражения на протяжении одного
года, то число компетентных людей в мире вскоре заметно
возросло бы. Когда благодаря Гутенбергу мир наполнился
книгами, человеческий голос перестал звучать. Люди начали
читать молча и пассивно, как потребители. Архитектура
и скульптура тоже усохли. В литературе новое слово,
оживившее язык, сумели сказать только авторы, происходившие
из отсталых уголков мира с устной культурой, Йейтсы,
Синги, Джойсы, Фолкнеры, Диланы Томасы. Все
эти темы сплелись в цитируемых ниже словах Корбюзье, в
которых он пытается объяснить, почему камень и вода неразделимы:
Вокруг здания, внутри здания есть определенные
места, математические пункты, которые интегрируют
целое и образуют платформы, откуда звук речи будет
разноситься и отдаваться во всех частях помещения.
Эти места предназначены для скульптуры. И этаскульптура
не должна быть ни метопом или тимпаном, ни
портиком. Она должна быть гораздо более тонкой и точной.
Эта площадка должна быть фокусом параболы или
эллипса, местом точного пересечения различных плоскостей,
которые и составляют архитектуру. Оттуда и
должен раздаваться голос. Такие места должны быть
фокальными точками скульптуры, поскольку они являются
фокальными акустическими точками. Здесь ваше
место, скульптор, если вам есть что сказать2 5 8.
258 Carola Giedion-Welcker, Contemporary Sculpture, р.205.
366
Как ни банально это звучит, но Гутенберг поставил человека
в центр мира только для того, чтобы затем Коперник
низвел его до статуса окраинной пылинки. Человек на
протяжении ряда столетий балансировал на вершине цепи
бытия, до тех пор пока не вмешался Дарвин и не предложил
вместо одной линейности другую, но уже с найденным
недостающим звеном. Дарвин разрушил антропоцентрическое
сознание, так же как Коперник разрушил антропоцентрическое
пространство. Однако до Фрейда человек
продолжал цепляться за остатки интуитивного представления
о самопроизвольности сознания. Но Фрейд покончил
с этим, предложив свой образ сознания, подобного зыби на
поверхности океана бессознательного. Если бы Запад не
подвергся длительному воздействию книгопечатания, эти
метафоры не нашли бы никакого отклика. Обратимся к
книге математика сэра Эдмунда Уитекера, который частично
прояснил причины этого явления. Отрывок из кантовской
«Критики практического разума» послужит нам
введением в проблему: «...так как математика неопровержимо
доказывает бесконечную делимость пространства,
чего эмпиризм допустить не может, - то величайшая возможная
очевидность демонстрации оказывается в прямо м
противоречии с мнимыми выводами из эмпирических
принципов; и тогда можно спросить, как спрашивает слепой
Чеслдена: что меня обманывает, зрение или чувство?
(Ведь эмпиризм основывается на чувствуемой, а рационализм
- на усматриваемой необходимости.)>>259. Канту не
было известно не только то, что сущность числа состоит в
аудиотактильности и бесконечной воспроизводимости, но и
то, что визуальное, оторванное от аудиотактильного, ведет
к образованию мира неразрешимых и ненужных антиномий
и дихотомий.
Сэр Эдмунд Уитекер в книге «Пространство И дух»
(p.121) в терминах новейшей математики и физики объясняет
конец ренессансного представления о непрерывном,
однородном пространстве, сформировавшемся благодаря
понятию визуальной квантификации:
259 Кант И. Сочинения в 6 т. - Т. 4, ч. 1. - М., 1965. - С.324, 325.
- Прuм. пер.
367

С этого момента мы покидаем упорядоченный ньютоновский
космос ... Согласно привычному способу рассуждения,
каждому следствию соответствует только
одна причина, а каждая причина имеет только одно
следствие, так что все причинные цепи суть простые
линейные последовательности. Если теперь принять во
внимание тот факт, что следствие может быть произведено
совместным действием нескольких различных
причин, а также то, что одна причина может повлечь за
собой несколько следствий, то причинные цепи становятся
разветвленными и переплетаются друг с другом.
Но поскольку это не нарушает правила, согласно которому
причина всегда предшествует следствию во времени,
очевидно, что на способ доказательства это существенно
не влияет. Более того, такой способ рассуждения
не требует того, чтобы все причинные цепи, если их
проследить в обратном направлении, заканчивались непременно
в одной u той же конечной точке. Иными словами,
из этого не вытекает заключение, что состав вселенной
образовался вследствие единой посылки акта
Творения, без каких-либо воздействий после этого. Таким
образом, этот способ аргументации вовсе не служит
обоснованием того воззрения (столь распространенного
среди деистически настроенных ньютонианцев восемнадцатого
века), что мир представляет собой абсолютно
закрытую систему, сформировавшуюся в силу чисто
механических законов, и что, следовательно, все исторические
события были в точности предопределены
уже в предвечный момент Творения. Напротив, новейшая
тенденция в физической мысли (как это станет ясно
из сказанного о принципе каузальности) склоняется
к воззрению, что в физической сфере непрерывно происходят
новые вмешательства, или акты Творения. Вселенная
- это не только математическое следствие расположения
частиц в момент Творения, но и место, гораздо
более интересное и событийно наполненное, чем
это представляет себе любой детерминист.
Этот отрывок - ключ к названию и методу нашего исследования,
хотя это никоим образом не означает, что он
предопределяет и рассматриваемые нами конфигурации.
Склонность к монолинейной каузальности объясняет тот
368
факт, что печатная культура долгое время оставалась слепой
по отношению к другим типам каузальности. Современная
наука и философия проявили согласие в переходе
во всех сферах познания от исследования «причин» К исследованию
«конфигураций». Вот почему Уитекеру как попытка
св. Ансельма в раннем средневековье установить существование
Бога с помощью чистого разума, .так и усилия
Ньютона, идущие в противоположном направлении, кажутся
в равной степени бесплодными (р.126, 127): «Несмотря
на глубокий интерес к теологии, Ньютон, по-видимому,
считал, что физику позволительно все свое внимание направлятъ
на исследование законов, которые дадут ему возможность
предсказывать явления, оставляя совершенно
без внимания более глубокие проблемы: его цель состоит
скорее в том, чтобы описывать, а не объяснять».
Именно в этом заключается сущность картезианской
техники аналитического разделения, в силу которой все
отброшенные аспекты опыта сваливались в бессознательное.
Эта стратегия, выросшая из линейной специализации
и разделения функций, создала тщеславный и унылый
мир, высмеянный Свифтом, Поупом и Стерном. Ньютон
вполне бы подошел на роль героя «Дунсиады», И уж конечно,
ему нашлось бы место в «Путешествиях Гулливера».
Мы уже говорили о том, как алфавит привел греков к
фиктивному «евклидовому пространству». Одним из следствий
перехода из аудиотактильного мира в визуальный
под влиянием фонетического алфавита было то, что в физике
и в литературе возникло ложное понятие «содержания
». Уитекер пишет об этом следующее (р.79): «В понимании
Аристотеля .место тела определяется внутренней поверхностью
[другого] тела, в котором оно содержится: тела
же, которые не содержатся в других телах, не имеют места,
а потому первое или последнее небо не имеет места и
пространство и время не существуют за его пределами.
Исходя из этого он заключил, что вселенная конечна».
369

Распад галактики Гутенберга был
теоретнчески зафиксирован в 1905 г,
с открытием искривденного пространства,
но на практике уже двумя покодениями
раньше она начала рушиться под натиском
телеграфа

~ Уитекер отмечает (р.98), что пространство Ньютона и
Гассенди было «в том, что касается геометрии, евклидовым
пространством» : «Оно было бесконечным, гомогенным и совершенно
лишенным каких-либо отличительных черт, каждая
точка похожа на все остальные...», Ранее мы уже
пытались пояснить, как эта фикция гомогенности и однородной
непрерывности была связана с появлением фонетического
письма и, особенно, с его печатной формой. По словам
Уитекера, с точки зрения физики ньютоновское пространство
представляло собой «пустоту, в которую были
помещены все вещи». Но даже для Ньютона гравитационное
поле было несовместимым с нейтральным пространством.
«Действительно, уже вскоре после Ньютона ученые
столкнулись с этой трудностью и, отталкиваясь от понятия
пространства как простого ничто, лишенного каких-либо
свойств, кроме как быть вместилищем для вещей, они пришли
к необходимости наполнить его эфиром, который
предназначался для того, чтобы объяснить действие электрических,
магнитных и гравитационных сил, а также распространение
света» (р.98, 99).
Другим, вероятно, не менее впечатляющим свидетельством
чисто визуального и однородного характера пространства
может служить знаменитая фраза Паскаля: «Le
silense ётегпе! des espaces infinis m'еffгаiе»2БО. Следует задуматься
над тем, почему безмолвное пространство должно
внушать такой ужас, и это приводит нас к пониманию
культурной революции в человеческой чувственности,
260 Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств
(фр.) (Паскаль Б. Мысли / Пер. э.линецкоЙ. - СПб., 1995.
- С.45). - Прu.м. пер.
370
про изведенной печатной книгой, которая выдвинула визуальность
на передний план.
Однако культура, отделившая визуальное восприятие
от других чувств, не способна понять бессмысленность
представления о пространстве как о нейтральном вместилище.
Как говорит Уитекер (р.100), «в концепции Эйнштейна
пространство перестает быть только сценой, на которой
разворачивается драма физики. Оно само становится одним
из действующих лиц, поскольку гравитация, являющаяся
физическим свойством, здесь полностью согласуется
с кривизной, т.е. геометрическим свойством пространства
».
С признанием в 1905 г. искривленного пространства га-
лактика Гутенберга официально распалась. Конец линейной
специализации и фиксированных точек зрения сделал
неприемлемым знание, разделенное на множество областей,
при том что оно никогда не было нужным. Однако
вследствие такого изоляционистского мышления наука
превратилась в ведомственное учреждение, лишенное всякой
связи с видением и мышлением, кроме косвенной, через
свои прикладные аспекты. В последнее время эта изоляционистская
установка ослабла. И целью этой книги было
объяснить то, как иллюзия разделенного на изолированные
области знания стала возможной в силу обособления
визуального чувства под воздействием алфавита и книгопечатания.
Впрочем, не стоит повторяться. Возможно, эта
иллюзия была полезной, а может быть - вредной. Но непонимание
причинно-следственных связей, скрытых в наших
технологиях, безусловно, не может привести ни к чему
хорошему.
Уже семнадцатый век незадолго до своего конца забил
тревогу по поводу все возрастающего количества печатных
книг. Первые надежды на великую реформу человеческих
нравов благодаря книге сменились разочарованием. В
1680 г. Лейбниц писал:
Боюсь, мы еще долго будем пребывать в нашем теперешнем
печальном состоянии путаницы и неразберихи,
причем по нашей собственной вине. Я даже опасаюсь,
что люди, бесплодно истощив любопытство и не дождавшись
от наших исследований никаких ощутимых
результатов для улучшения своего благополучия, по-
371

чувствуют отвращение к наукам и, придя в отчаяние,
вновь впадут в варварство. И этому весьма способствует
ужасающая масса книг, которая все продолжает расти.
В конце концов этот беспорядок станет непреодолимым.
Бесконечность числа авторов грозит им всем общей
опасностью - забвением. Надежда на славу, воодушевляющая
стольких людей в их трудах, вдруг угаснет, и
быть автором станет позорным в такой же мере, в какой
некогда это было почетным. В лучшем случае, писатели
будут писать лишь небольшие книги, рассчитанные на
кратковременный успех, которые будут служить только
для того, чтобы ненадолго развеять скуку читателя, но
вовсе не делу развития знания или чтобы заслужить
признание потомков. Мне скажут, что, поскольку так
многие люди пишут, невозможно, чтобы все их произведения
были сохранены. Я с этим согласен и вовсе не
осуждаю напрочь те небольшие модные книжки, которые,
подобно весенним цветам или осенним плодам, живут
не более года. Если они хорошо написаны, то могут
заменить дельную беседу, и не просто разгонят скуку,
но и послужат образованию ума и развитию речи. Часто
их цель заключается в том, чтобы пробудить в человеке
что-то хорошее, к чему стремлюсь и я, публикуя это небольшое
произведение... 261
Лейбниц в данном случае видит в книге естественного
наследника, а заодно и палача, схоластической философии,
которая, однако, еще может вернуться. Книга как подножка
к славе и как машина бессмертия, по его мнению, находится
теперь в величайшей опасности из-за «бесконечного
числа авторов». Функцию большинства книг он видит в
том, чтобы способствовать разговору, который «разгонит
скуку» И «послужит образованию ума и развитию речи».
Очевидно, что книга в то время еще далеко не стала главной
пружиной ПОлитики И общественной жизни. Она
по-прежнему оставалась явлением на поверхности жизни,
едва начавшим размывать традиционные очертания западного
общества. В то же время постоянная угроза возрождения
схоластики, идущей вразрез с НОвыми письменными и
визуальными установками, порождает жалобу о том, что
261 Selections, ed., Philip Р. Wiener, рр.29-30.
372
устная схоластика - это слова, слова, слова. Лейбниц в работе
«Об искусстве открытия» пишет:
Среди схоластов существовал некий Жан Суисет,
прозванный Калькулятором, работ которого я пока не
сумел найти и видел только сочинения некоторых его
учеников. Этот Суисет начал использовать математику
в схоластических дискуссиях, но немногие люди сумели
подражать ему, потому что им пришлось бы поменять
метод диспута на метод расчетов и логики и благодаря
одному росчерку пера удалось бы избежать многих
шумных споров 2 6 2 .

«Дунсиада» Поупа обвиняет печатную книгу
как фактор возрождения примитивизма
и романтизма. Обособленная визуальность
пробуждает магию племенной орды.
Театральная касса выступает как возврат
к эхокамере бардовских заклинаний

~ в 1683-1684 гг. в Лондоне вышла книга Джозефа Моксона
«Механические операции в искусстве книгопечатания
». Как указывают современные издатели (p.vii), в ней
«письменно изложены знания, которые до сих пор передавались
исключительно в порядке традиции». Книга Моксона
«была первым пособием по книгопечатанию вообще».
Подобно Гиббону в его истории Рима, Моксон, по-видимому,
был движим сознанием, что книгопечатание достигло
своего предела. Подобные же настроения послужили толчком
к написанию «Сказки О бочке» и «Битвы книг» декана
Свифта. Но именно в «Дунсиаде» мы находим эпос печатного
слова, раскрывающий его значение для человечества,
поскольку здесь изображено погружение человеческого сознания
в мутные воды бессознательного, порожденного
книгой. Для последующих тюколений оставалось загадкой,
почему, если верить пророчеству в книге четвертой, лите-
262 Ibid., р.52. (Ср.: Лейбниц Г.В. Сочинения в четырех томах. Т.
3. - М.: Мысль, 1984. - С.452. - Прu'м. пер.)
373

ратура обвиняется в оглуплении человечества и в том, что
она гипнотически сталкивает мир обратно в примитивизм,
в туземную Африку и прежде всего в бездну бессознательности.
Разгадка заключается в идее, которая вела нас на
протяжении всей нашей книги: усиливающееся отделение
визуальной способности от взаимодействия с остальными
чувствами ведет к отбрасыванию в бессознательное большей
части нашего опыта и, как следствие, к гипертрофии
бессознательного. Это непрерывно возрастающее царство
Поуп называет миром «Хаоса И древней Ночи». Это - тот
самый племенной, дописьменный мир, который превозносит
Мирче Элиаде в «Священном И мирском».
Мартин Скриблерус 2 6 3 в своих заметках к «Дунсиаде»
размышляет о том, насколько труднее сочинять эпос о
многочисленных писаках и литературных поденщиках, чем
о Карле Великом, Бруте или Годфри. Он также говорит,
что сатирик должен «исправлять тупоумие и наказывать
зло», И обращается к рассмотрению общей ситуации, виновной
в этом кризисе:
Теперь мы опишем обстоятельства и причины, побудившие
Поэта к написанию этого произведения. Он жил
в те дни, когда (по воле провидения Изобретение Книгопечатания
дало нам в руки бич для грамотеев за их
Грехи) Бумага стала столь дешевой, а печатники столь
многочисленными, что страна наводнилась авторами.
Благодаря этому не только стал каждодневно нарушаться
покой честного не занятого писательством подданного;
от него стали немилосердно домогаться похвал и
даже денег, хотя первые были не заслужены, а вторые
- не заработаны. В тоже время Свобода Печати была
столь неограниченной, что отказывать в требуемом стало
опасно, ибо автор мог опубликовать бессовестную
клевету и, оставшись анонимным, уйти от наказания,
тогда как издатель укрылся бы под крылом парламентского
акта, несомненно, предназначавшегося для лучшего
употребления 2 6 4 .
263 Мартин Скриблерус (т.е. Мартин Писака) - таким общим
псевдонимом подписывали свои произведения члены кружка, в
который входили Свифт, Гей, Поуп и Арбетнот. - Прим. пер.
264 The Dunciad (В), ed., James Sutherland, р.49.
374
Затем он переходит (р.50) от общих экономических причин
к частной моральной мотивации авторов, вдохновляемых
«Тупоумием И Бедностью; первая родилась вместе с
ними, а вторая пришла к ним из-за пренебрежения их истинными
талантами ...». Словом, основной удар направлен
на прикладнов знание, поскольку оно выражается в «Трудолюбии
» и «Усердии». Движимые самомнением и жаждой
самовыражения, авторы пускаются в «эту печальную и достойную
сожаления коммерцию».
Своим совместным действием эти многочисленные жертвы
прикладиого знания - т.е, авторы, одаренные Трудолюбием
и Усердием, - дружно способствуют «возвращению
царства Хаоса и древней Ночи и переходу под юрисдикцию
их отпрыска - Тупоумия, до сих пор распространявшуюся
лишь на Город, уже Светского общества». С расширением
книжного рынка граница между сферами интеллекта
и коммерции исчезает. Книжная торговля берет
на себя функции и ума, и духа, и управления.
В этом и заключается смысл начальных строк поэмы в
первом издании:
я воспеваю книги и того, кто первым весть
От муз смитфильдских К королям сумел донесть.
В те времена «светскому обществу» казалась совершенно
противоестественной ситуация, когда королевская
власть и принятие решений попали в зависимость от авторов
из народа. Теперь мы, разумеется, не видим ничего
странного или возмутительного в том, что нами управляют
люди, для которых книжка-однодневка кажется вполне
удобоваримым чтивом. Смитфильд-ё>, где проводилась
Варфоломеевская ярмарка, был также местом книготорговли.
Однако в последующих изданиях Поуп изменил начало:
Божественную Мать и Сына я пою, который весть
От муз смитфильдских К слуху королей сумел дон есть.
Он столкнулся с публикой, коллективным бессозна тельным,
и окрестил ее «великой Матерью» в соответствии с
оккультизмом своего времени. Это вроде джойсовского
265 Смитфильд - лондонский рынок - Прu'м'. пер.
375

«Веди, добрая птица» (fowl - foule, owl, crowd), которое
мы уже приводили выше.
По мере развития книжного рынка и усовершенствования
практики сбора и сообщения новостей природа авторства
и публики претерпела серьезные изменения, которые
сегодня мы принимаем как норму. От рукописной эпохи
книга в какой-то мере сохранила характер частной беседы,
о чем писал Лейбниц. Но постепенно происходило поглощение
книги газетой, напоминанием о чем служит деятельность
Аддисона и Стила. Этот процесс неуклонно развивался
в силу совершенствования печатной технологии
вплоть до изобретения парового пресса в конце восемнадцатого
века.
Тем не менее Дудек в «Литературе И прессе» высказывает
мнение, что даже после того, как сила пара нашла
применение в книгопечатании,
английские газеты в первой четверти века, однако, никоим
образом не могли завоевать популярности у всего
населения. По современным меркам они были слишком
скучными, чтобы заинтересовать более чем скромную
группку серьезных читателей... Газеты начала девятнадцатого
века предназначались, главным образом, для
джентльменов. Их стиль был строгим и формальнымнечто
среднее между изяществом Аддисона и возвышенностью
Джонсона. Основным их содержанием были
небольшие рекламные объявления, сообщения о местных
событиях и национальной политике и прежде всего
коммерческие новости и долгие отчеты о парламентских
дебатах ... в газетах отмечались лучшие произведения
современной литературы ... «В те дни, - припоминает
Чарльз Лэм, - каждая утренняя газета как существенный
атрибут своего истеблишмента имела автора,
который обязан был поставлять ежедневную порцию
остроумных заметок ..» И поскольку разрыв между языком
журналистики и языком литературы еще не произошел,
в восемнадцатом и в начале девятнадцатого века
известные писатели сотрудничали в газетах и даже зарабатывали
себе таким образом на жизнь.
Но Поуп населил свою «Дунсиаду» именно такими фигурами
не для того, чтобы выразить своей критикой личное
отношение или частную точку зрения. Скорее он стремил-
376
ся изобразить масштабность изменений. Весьма существенно
то, что об этих изменениях речь заходит лишь в четвертой
книге «Дунсиады», которая вышла в 1742 г. Именно
после появления в «Дунсиаде» знаменитого филолога-
классика д-ра Басби из Вестминетерской школы возникает
античная, а точнее, цицероновекая тема превосходства
человека (IV, 11, 147-150):
Вскочил сенатор молодой с дрожащими губами
И рек, держа свои штаны обеими руками:
«Коль скоро Человек Словами разнится от зверя,
Слова - наш мир, Слова - наш разум, наша вера».
Ранее мы уже отмечали значение этой темы для Цицерона,
который рассматривал красноречие как всеобъемлющую
мудрость, гармонизирующую наши способности и
объединяющую все типы знания. Поуп недвусмысленно говорит
о разрушении этого единства вследствие специализации
и редукции. Тема редукции сознания, как мы видели,
проходит через всю эпоху Возрождения. Она также является
одной из тем «Дунсиады». Мальчишка-сенатор продолжает
свою речь:
Когда Рассудок поражен сомненьем,
Направь его по узкому пути.
Дверь Знаний не распахивай широко
Иначе выхода не сможешь ты найти.
Догадки и вопросы отложи-
Они отягощают ум и память.
Мысль сократи, Словами изложи,
К рассудку прикрепи его цепями.
Поэт сегодня пишет, завтра он умрет:
Его стихи живут недолго в этом мире.
Пройдет и магия; и здравомыслящий народ
Забудет вскоре о звучащей лире.
Пер. в.постнu-кова
Поуп не был должным образом оценен как серьезный
аналитик интеллектуальной тalaise 2 6 6 Европы. Он продолжает
тему Шекспира и Донна, затронутую в «Анатомии
мира»:
266 Болезнь (фр.). - Прим. пер.
377

Все вдребезги, согласья нет нигде,
А все - лишь материал и отношенья.
Так же, как Шекспир в «Короле Лире», Поуп порицает
раскол чувственности и отделение слов от их функций.
Проникновение визуальной квантификации и гомогенизации
во все сферы жизнедеятельности и механизация языка
и литературы привели к разобщению искусства и науки
(Дунсиада, lV, 21-24):
В Цепях закована, Наука стонет и томится,
А Разум Ссылки, Мук и Каторги страшится.
Мятежной Логике заткнули кляпом рот,
В тоске Риторика, лишенная красот.

Новое коллективное бессознательное Поуп
рассматривал как накапливающиеся отходы
личностного самовыражения

~ Первые три книги «Дунсиады» подчинены очень простой
схеме. В первой книге речь идет об авторах, их эгоизме,
стремлении к самовыражению и вечной славе. Во второй
- Поуп переходит к книготорговцам, обеспечивающим
связь с публикой. Тема третьей книги - коллективное бессознательное,
растущий поток выбросов приливной волны
самовыражения. По мнению Поупа, туман тупоумия и нового
трайбализма спровоцированы печатным прессом. Расширение
бессознательного ведет к возрастающей анестезии
разума, который есть не что иное, как быстрое взаимодействие
наших чувств и способностей. Тот, кто, стремясь
понять мысль Поупа, идет через содержание творчества
упомянутых им писателей, двигается по ложному пути.
Пытаясь найти внутреннее объяснение метаморфозы, ПОуп
имеет в виду формальную, а не действующую причину.
Вся суть дела выражена в простом двустишии (1, 91-94):
Спустилась ночь, и занавес упал,
Но новый день опять наполнит зал.
378
Печать с ее унифицированностью, воспроизводимостью
и безграничными возможностями способна подарить новую
жизнь и славу чему угодно. Весь мир оказался в плену тупоумия
с его тупыми интересами. Поскольку читателям не
занимать тщеславия у авторов, они жаждут лицезреть
свой собственный собирательный образ, а посему требуют
от тупоумных авторов еще большего усердия для удовлетворения
спроса все возрастающей аудитории. И высшей
формой выражения ЭТОЙ коллективной динамики становятся
газеты, претендующие на выражение «интересов человека
» (Дунсиада, lV, 11, 91-94):
Вот Мэры и Шерифы сыто спят,
Но и во сне им подавай ус лад.
Не спит ПОЭТ, он бьется над стихом,
Чтобы читателям не скучно было днем.
Разумеется, Поуп вовсе не имеет в виду, что читателям
наскучат продукты ночных бдений поэтов и газетных писак.
Совсем напротив - они будут в восторге, увидев свое
собственное отражение в зеркале прессы. Сон читателейэто
сон духа. Их ум при ЭТОМ ничуть не страдает, он просто
хиреет.
Поуп выразил сущность книгопечатания для англоязычного
мира, подобно тому как ЭТО сделали Сервантес для
испаноязычного и Рабле для франкоязычного миров. Это
наваждение. Это наркотик, обладающий трансформирующей,
преобразующей силой, который навязывает созданные
им мыслительные привычки всем уровням сознания.
Но сейчас, в 1960-е годы, книгопечатание начинает отступать
на задний план, подобно кинематографу или поезду.
Это позволяет нам распознать его скрытые силы, благодаря
чему мы можем понять положительные черты книгопечатания,
а также проникнуть в существо более мощных
недавно возникших форм, таких как радио и телевидение.
В своем анализе книг, авторов и рынков Поуп, как и Гарольд
Иннис в книге «Скрытое влияние коммуникации»,
стоит на той точке зрения, что воздействие книгопечатания
на нашу жизнь не только носит в целом бессознательный
характер, но и по ЭТОЙ же причине неизмеримо рас-
379

ширяет область бессознательного. В самом начале «Дунсиады
» Поуп выводит образ совы. Иннис также озаглавил начальную
главу своей книги «Сова Минервы»: «Сова Минервы
вылетает только с наступлением сумерек...»
Замечательное толкование-Р" второй «Дунсиады» 1729 г.
предложил Обри Уильямс. Он цитирует слова самого Поупа,
обращенные к Свифту:
Новое издание «Дунсиады» будет весьма роскошным...
Оно включит Ртоеmе, Prolegomena, Testimonia
Scriptorum, Index Authorum и ПримечанияVаriоrum2 б 8
Что касается последних, то я бы хотел, чтобы ты пробежался
по тексту и приписал несколько примечаний в
любом роде и на твой вкус: либо язвительных- о стиле
и содержании пошлой критики, либо юмористических
- об авторах поэм, либо исторических - о людях, местах
и временах, либо пояснительных, либо в виде выборки
параллельных цитат из древних.
Иными словами, вместо простого наскока на тупость в
виде отдельной книжки Поуп выбрал формат коллективной
газеты, привнеся в него изрядную толику «человеческого
интереса» к поэме. Таким образом, он не без драматизма
имитирует те самые трудолюбие и усердие как неизменных
спутников бэконовского прикладноге знания и
кропотливый коллективный труд, которые прямо-таки излучают
порицаемую им Тупость. Уильямс указывает (р.60),
что причину, по которой «новый материал, приложенный к
поэме, так и не дождался адекватного подхода, следует искать,
по-видимому, в мнении большинства критиков и издателей:
дескать, примечания имеют чисто историческое
значение и их основная цель - продолжение сатиры в
форме комментария».
267 Pope's Dunciad, р.БО.
268 Предисловие, вступление, свидетельства писателей, указатель
имен авторов... разное (лат.). - Прu.м.. пер.
380

Последняя книга «Дунсиады» выявляет смысл
преображающей силы механического
прикладиого знания как изумительной
пародии на евхаристию

~ Вся четвертая книга «Дунсиады» посвящена теме «Галактики
Гутенберга» - переводу, или редукции, различных
форм восприятия в единую унифицирующую форму.
Начиная с 44-45-й строк эта тема выражается в терминах
итальянской оперы.
Смотри! Как чинно шествует кокотка.
Умильный взгляд, жеманная походка.
в новой гамме цветов Поуп обнаруживает (11, 57-60) все
ту же редуктивную и унифицирующую силу книги, которая
спрямляет человеческий дух:
Одна лишь трель излечит вас от грусти,
Разбудит сонный Клир, умерит Клаки буйство.
Те, слушая, уснут, а те затеют спор,
А барышни пойдут кричать: анкор,
Редукция и преобразованиечеловеческого мира посредством
гомогенизации и фрагментации - основные темы
четвертой книги (11, 453-456):
О! Как такое Человек подумать мог,
Что Разум дан, чтоб постигать строенье Блох!
Природу раскромсать на формы и куски,
Но Автора всего Творенья упустить.
Но ведь об этом же говорил и Йейтс:
Упал в обморок Локк
Умер сад.
Тогда прядильный станок
Из-за спины достал Бог.
Гипноз унификации и воспроизводимости как способ
действия приучил людей к чудесам разделения труда и
мировых рынков. Именно об этих чудесах прозорливо пишет
Поуп в «Дунсиаде», уловив их преображающее влияние
на сознание, в которое уже проникло заразительное
381

желание возвыситься посредством наращивания производительного
труда:
Зачем трудиться - припеваючи, живи'
Нам кум - король, и горе - не беда.
Тщеславье ж сделает из вас Шута!
Далее следует явный комментарий (Н, 549-557) по поводу
гутенберговских чудес прикладиого знания и преобразования
человека:
Поп в белом совершает показные чудеса:
Вся плоть - ничто, и тлен в его глазах'
Коснется лишь - и Бык становится желе.
Огромный Боров в маленькую Урну влез.
Был Заяц, а теперь он - Соловей.
То Жаб наделает из Голубей.
Другой (чужой успех лишает сна!)
Толкует о Verdeur и Seve269 вина,
Ведь надо чем-то удивить народ,
Чтоб Приношенья потекли в приход!
Поуп намеренно подает чудеса прикладноге знания как
пародию на евхаристию. Именно эта преображающая и редуцирующая
сила прикладиого знания внесла сумятицу и
путаницу во все науки и искусства. Ибо, как говорит Поуп,
новая translatio studii (т.е. тот факт, что основным средством
передачи научных исследований и научного знания
стала печатная книга) была не простой сменой носителя, а
Полной трансформацией научных дисциплин и человеческого
сознания.
Насколько описание распространения Тупости по
миру у Поупа совпадает с этой концепцией translatio
studii, можно увидеть, сопоставив строки 65-112-ю из
третьей книги «Дунсиады» С суждением английского гуманиста
четырнадцатого века Ричарда де Бери: «Бесподобная
Минерва, похоже, благосклонна ко всем нациям
на земле, она с легкостью преодолевает пространства,
намереваясь явить себя всему человечеству. Она уже
побывала у индийцев, вавилонян, египтян, греков, арабов
и римлян. И вот нынче она, посетив по пути Париж,
с триумфом прибыла в Британию - самый благо род-
269 Крепость и сила (фр.). - Прим. пер.
382
ный из островов или скорее целый микрокосм, - чтобы
отдать свой долг и грекам, и варварам»270.
В то же время Поуп, представив Тупость как богиню
бессознательного, противопоставляет ее Минерве, богине
недремлющего и быстрого ума. Но книгопечатание несет
западному человеку не Минерву, а ее символическое дополнение
- сову. «Хотя героические одеяния им явно не
идут, - замечает Уильямс (р.59), - тупицы облеклись
разрушительной властью эпических масштабов».
Найдя опору в Гутенберговой технологии, власть тупиц,
формирующая и затуманивающая разум человека, стала
несграниченной. Усилия Поупа прояснить для всех этот
важнейший момент оказались тщетными. Его озабоченность
способом действия описанной им вооруженной орды
ничтожеств ошибочно приняли за злость как личное качество.
Между тем Поупа интересовали именно способ действия
в формальном смысле и формирующая сила новой
технологии. Его читатели же были ослеплены навязчивой
идеей «содержания» И практическими выгодами прикладного
знания. Он говорит об этом в примечании к 337-й
строке книги третьей:
Не следует, благородный читатель, блаженно покоиться
в твоем презрении к Инструментам революции в
делах ученья или к слабости ее вершащих сил, которые
представлены в нашей поэме. Вспомни случай, о котором
повествуется где-то в голландских историях, как
большая часть их земель однажды оказалась затопленной
из-за маленькой бреши, проделанной в дамбе одной
водяной крысой.
Однако новый механический инструмент и его слуг, ведомых
гипнотической и унифицирующей силой, не остановить:
Напрасно все - творящий Час
Безропотно погиб: Власть победила Музу.
Смотри: Вот темный Трон стоит в Ночи,
Где правит Хаос первобытный!
Угас Воо6раженъя луч, поблекли
Радуги соцветья; напрасно Уом как метеор блеснет,
270 Pope's Dunciad, р.47.
383

Он тут же исчезает в безвременье.
И гаснут звезды, будто их Медея
Душит; и отмирают все ИС1<:усства
В тьме бездушной.
Вернулась Истuна в пещеру
Умирать, а Казуистика воздвигла горы!
Небесная наука - Философия Сошла
на нет, о ней и не слыхать!
А ФUЗU1<:а у МетафUЗU1<:U в долгу, а та - у Чувств'
Мuстерuя у Математи1<:и защиты ищет!
Напрасно! Все сошли с ума, безумствуют и рыщут.
Релuгuя стыдливо прикрывает святость,
Моралъ давно бесчувственно тупа.
Ни nу6ЛU1<:а, ни лu'Чностъ не посмели
Разжечь костер ума; погасли угли
Божественной и 'Чмове'ЧеС1<:ОЙ души'
Смотри! Ужасный ХАОС воцарился,
Свет погибает под мертвящим грузом слов.
И занавес над миром опустился,
И Мрак давно всех погрести готов. 2 7 1
Пер. В.ПостНU1<:ова
Это и есть та самая Ночь, от которой Джойс приглашает
пробудиться Финне ганов.
271 The Dunciad (В), lV, 627-656.
384

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология