Маклюэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

Средневековая книготорговля была
букинистической торговлей и точным
подобием сегодняшней торговли
произведениями «старых мастеров»

~ Начиная с двенадцатого века с развитием университетов
в процесс создания книг включились студенты и их
преподаватели. По окончании студентами учебы эти книги
вновь поступали в монастырские библиотеки: «Вполне естественно,
что именно те стандартные общепринятые учебники,
которые постоянно находились в пользовании университетов,
и попали в печать на ранних этапах развития
книгопечатания, поскольку многие из них продолжали пользова
ться спросом и В пятнадцатом веке. Эти официальные
университетские тексты не ставят перед нами никаких
проблем в отношении своего происхождения... » (р.102).
далее Гольдшмидт добавляет: «Вскоре после 1300 г. более
дешевая бумага начала вытеснять дорогой пергамент, и накопление
книг стало вопросом не богатства, а промышленного
развития». Тем не менее, поскольку студенты продолжали
записывать лекции, а «лектор продолжал диктовать
книгу, с помощью которой он обучал свою аудиторию», сохранилось
большое количество таких reportata128 , которые
ставят довольно сложную проблему перед редакторами.
Описанные Гольдшмидтом обстоятельства помогают
уяснить масштаб Гутенберговой революции, сделавшей
возможным производство унифицированных и воспроизводимых
текстов:
Разумеется, для многих средневековых писателей
переход от роли «писца» К роли «автора» прошел незаметно.
Какой размер собственного вклада в «согласование
» собранной информации позволял человеку провозгласить
себя «автором» нового звена в цепи передаваемого
знания? Мы впадаем в анахронизм, если думаем,
что средневековый студент смотрел на содержание читаемой
им книги как на выражение личности и мнения
другого человека. Для него это была толика того огром-
128 Здесь: сделанных под диктовку записей (л.ат.). - Прим. пер.
200
ного И цельного корпуса знания, scientia de omni scibili
129 , которое некогда было достоянием древних мудрецов.
Что бы он с благоговением ни вычитывал в старой
книге, он воспринимал это не как чье-то личное утверждение,
а как частичку знания, полученного некогда
одним человеком от другого, и эта цепь уходила в глубокую
древность (р.113).
Не только те, кто пользовался манускриптами, пишет
Гольдшмидт, относились с совершенным безразличием к
хронологии авторства и к «точному определению личности
автора читаемой ими книги, но равным образом и автор,
записывая определенную информацию, вовсе не намеревался
вызвать у будущих читателей интерес к своей персоне
» (р.114). Точно так же мы совершенно не интересуемся
автором таблицы умножения или частной жизнью ученых.
Подобным же образом обстояло дело, когда студент
пытался «подражать» древним писателям.
Пожалуй, уже достаточно было сказано о природе рукописной
культуры, для того чтобы осветить разительность
перемен в отношениях «автор-автор» И «автор-читатель
» после изобретения Гутенберга. Когда высокая критика
130 конца девятнадцатого века пускалась в объяснения
рукописной культуры читателям Библии, то представляла
дело так, словно Библия носила завершенный характер. Но
здесь сказывалась иллюзия, связанная с практикой печатных
изданий Библии. В догутенберговские времена «издания
» Священного писания отнюдь не имели такого унифицированного
и гомогенного характера. Ибо книгопечатание
привносит в организацию человеческой чувственности
прежде всего представление о гомогенности, которое начиная
с шестнадцатого века проникает в искусство, науку,
промышленность и политику.
Впрочем, из этого вовсе не следует делать вывод о
«вредном» влиянии печатной культуры. Вспомним о том,
что гомогенность несовместима с электронной культурой.
Наше время - это ранняя стадия эпохи, для которой пе-
129 Знание всех знающих (л.ат.). - Прu.м. пер.
130 Школа научного изучения Библии в Германии и направление,
занимавшееся разработкой небуквального истолкования Библии,
в Англии. - Прим, пер.
201

чатная культура становится такой же чуждой по своему
смыслу, какой рукописная культура была чужда восемнадцатому
столетию. Как писал в 1911 г. скульптор Боччони:
«Мы - первобытные люди новой культуры». Я далек
от того, чтобы пытаться принизить значение гутенберговской
механической культуры, но мне кажется, что нам
предстоит немало потрудиться для того, чтобы сохранить
завоеванные ею ценности. Ибо, как утверждал Тейяр де
Шарден, век электроники - век не механический, а органический,
и потому он без особой симпатии относится к
ценностям эпохи книгопечатания, «этого механического
способа письма» (ars artijiciaZiter scribendi), как его называли
вначале.

Лишь более чем через два столетия после
изобретения книгопечатания авторы
прозаических сочинений научились
выдерживать единый тон или единую
позицию на протяжении всего текста

~ После того как унифицированное пространство гутенберговской
культуры прочно утвердилось, сформировавшиеся
в нем категории автора и читателя стали некритически
переносить и на допечатную литературу. Задача науки
во многом и заключается в том, чтобы избавляться от
подобных ложных допущений. Так, издания Шекспира девятнадцатого
века представляют собой своего рода памятник
такому некритическому подходу. Их редакторам было
невдомек, что в 1623 г. 1 3 1 (и ранее) пунктуация предназначалась
для уха, а не для глаза.
Как мы увидим далее, до Джозефа Аддисона автор не
испытывал потребности в том, чтобы выдерживать единую
установку по отношению к своему предмету или единый
тон по отношению к читателю. Иными словами, на протяжении
еще ряда столетий после изобретения книгопечатания
проза оставалась скорее устной, чем визуальной. Для
131 Год издания пьес Шекспира после его смерти. - Прим. пер.
202
...
нее была естественна гетерогенность тона и установки: автор
вполне мог сменить и то, и другое на полуслове в любом
месте. Так же обстояло дело и в поэзии 1 3 2 . Не столь
давно ученые с недоумением и беспокойством об на ружили,
что Чосер далеко не последователен в употреблении личного
местоимения, у него отсутствует единство того, что
принято называть «поэтическим "я"» повествователя, или
persona133. Дело в том, что «я» В средневековом повествовании
служило не столько единству точки зрения, сколько
непосредственности воздействия. Так же грамматические
времена и синтаксис употреблялись средневековыми писателями
не для согласования событий во времени и пространстве,
а скорее для целей выразительности-Ч.
Е.т.дональдсон в статье «Чосер-пилигримь Ч> пишет о
Чосере-пилигриме, Чосере-поэте и Чосере-человеке:
«Факт наличия трех отдельных ипостасей вовсе не исключает
возможности или даже необходимости того, что они
тесно связаны друг с другом и довольно часто сходятся в
одном теле. Тем не менее мы должны отлича ть их друг от
друга, несмотря на трудность этой задачи».
Дело в том, что на заре эпохи книгопечатания автор или
литера тор просто не имел перед собой никакого образца.
Аретино, Эразм, Мор, как и несколько позже Нэш, Шекспир
и Свифт, вынуждены были надевать на себя более или
менее явно единственную имевшуюся маску предсказателя,
а именно маску средневекового шута. Суть «загадочности
», приписываемой Эразму или Макиавелли, связана
именно с поиском «точки зрения». Сонет Арнольда, посвященный
Шекспиру, - уместный пример того, как человек
132 См. «Effects of Print оп the Written Word in the Sixteenth Сепшгу
», Explorations in Communication, p.125ff.
133 Здесь: личность (лат.). - Прu.м. пер.
134 Хельмут Хацфельд в работе «Литература сквозь призму искусства
» иллюстрирует пластические и изобразительные аспекты
этой проблемы. "Упомянем также статью Стивена Гилмана «Время
В испанской поэзии» (Explorations, no.4, 1955, рр.72-81), в которой
пока за на «скрытая система или порядок» В употреблении времен
в «Сиде».
135 R.J.Schoek and Jerome Taylor, eds., Chaucer Criticism, р.2. См.
также: B.H.Bronson, «Спацсег and his Audience» in Five Studies in
Literature.
203

письменной культуры попадает в тупик, сталкиваясь с человеком
культуры устной.
После появления книгопечатания понадобилось немало
времени, прежде чем авторы и читатели открыли «точку
зрения». Как было показано выше, первым ввел визуальную
перспективу в поэзию Мильтон, но его произведению
пришлось ждать признания до восемнадцатого века. Ибо
мир визуальной перспективы - это мир единого и однородного
пространства. Такой мир чужд резонирующему
многообразию звучащих слов. Поэтому искусство слова последним
приняло визуальную логику Гутенберговой технологии,
и оно же первым перестроилось в век электричества.

Визуальная переориентация позднего
средневековья отрицательно сказалась
на литургическом благочестии, тогда как
развитие электроники в наши дни оказало
на нее стимулирующее влияние

~ С недавнего времени христианская литургия стала
объектом пристального исследования ученых. В статье
«Литургия И духовный персонализм» (Worship, October,
1960, р.494) Томас Мертон пишет:
Литургия в первоначальном и классическом смысле
слова есть не что иное, как политическая деятельность.
Leitourgeia буквально означала «труд для общества»,
вклад свободного гражданина в общее дело полиса. Как
таковая она отличалась от экономической деятельности
или частной заботы о средствах к существованию и
управлении хозяйством.; Частная жизнь была уделом
тех, кто не являлся «свободным человеком» в полном
смысле этого слова, - Т.е. женщин, детей, рабов - и
чье появление в обществе не имело никакого значения,
поскольку они не могли участвовать в жизни города.
Автор книги «Литургическое благочестие» Луи с Буйе
говорит об упадке литургии в период позднего средневековья
и о постепенной визуальной переориентации коллек-
204
тивной молитвы И поклонения, что, безусловно, находится
в прямой связи с Гутенбергов ой технологией. На странице
16 читаем:
Мысли отца Хервегена по этому поводу лоначалу
привели в негодование большую часть его читателей.
Но теперь следует при знать, что современные исследования
все больше подтверждают его выводы в той степени,
в какой он, по-видимому, и сам не мог на это рассчитывать.
В наиболее значительном исследовании нашего
времени, посвященном истории римской мессы,
книге Юнгмана «Missarum Sollemnia» 136, приводится
большое число свидетельств растущего непонимания ее
первона чального смысла в средние века со стороны как
духовенства, так и прихожан, а также ее разрушения
самими служителями культа. Характерной чертой этого
процесса, как показано в книге отца Юнгмана, было появление
в средневековых Expositiones Missae 137 тех
ложных представлений, о которых мы уже говорили:
чрезмерное подчеркивание момента Присутствия в таинстве
евхаристии и слишком сентиментальное понимание
этого Присутствия, что привело к прямо-таки губительным
последствиям в периоды барокко и романтизма.
в наше время литургия переживает бурное возрождение,
и многим это кажется необъяснимым. А причина заключается
в распространении новой электронной технологии
и создании ею «электрического пространства», обладающего
устным по своей сущности характером. Сегодня в
пресвитерианстве и во многих других сектах мы наблюдаем
активизацию движения «высокой церкви». Только индивидуальные
и визуальные аспекты поклонения уже не
кажутся удовлетворительными. Но вернемся к цели нашего
исследования, которая в данном случае состоит в том,
чтобы объяснить сильнейшую тенденцию к визуализации
невизуального в период, непосредственно предшествующий
появлению книгопечатания. В католическом мире наметилось
движение в сторону сегментации и сентиментальности.
Буйе пишет (р.16): «было принято считать, что
136 Торжественные обряды мессы (лат.). - При.м. пер.
137 Описания мессы (лат.). - Прим. пер.
205

смысл мессы заключается в том, чтобы воспроизводить
страсти [Христовы] миметически, и каждый эпизод мессы
должен соотноситься с каким-то эпизодом страстей. Например,
переход священника от южной части алтаря к северной
соответствует пути Христа от Пилата к Ироду...»
Очевидно, что в отправлении литургии проявилась та
же тенденция к кинематографической реконструкции посредством
визуальной сегментации, которую мы уже видели
в «Осени средневековья» Хейзинги и в голливудском
декорировании античности итальянскими герцогами. Сегментация
же в данном случае означает сентиментальность.
Изоляция способности видения быстро привела к изоляции
одной эмоции от другой, в чем и заключается суть сентиментальности.
«Натянутость» - так сегодня принято называть
дурной вид сентиментальности в случаях, где происходит
анестезия конвенционально уместных в той ИЛИ
иной ситуации чувств. И напротив, нормальное взаимодействие
эмоций связано с синестезией, или взаимодействием,
чувств. Поэтому Хейзинга совершенно прав, когда, приступая
к истории позднего средневековья, описывает его как
период неистовости и упадка эмоциональной жизни и в
равной мере как период интенсивной визуальности. Итак, в
связи с разделением чувств следует говорить о чувственности,
а в связи с разделением эмоций - о сентиментальности.
Хотя Буйе не рассматривает вопрос о влиянии книгопеча
тания на формирование чувственной организации
Ренессанса, его книга - неоценимый помощник исследователя
Гутенберговой революции. По его словам (р.б), это
время «было устремлено не к сверхъестественному, а к
сверхчеловеческому, как о том свидетельствуют полотна
Микеланджело. Оно влеклось не просто к возвышенному,
но к чрезмерному. Вспомним статуи св. Иоанна с их истерической
жестикуляцией и гробницу Александра VII в соборе
св. Петра».
Книгопечатание как непосредственное технологическое
расширение человека наделило его беспрецедентными силами
и возможностями. В визуальном отношении печатный
текст означает гораздо более «высокую разрешимость»,
чем рукописный. Он относится к, так сказать, очень «горячим
» средствам коммуникации и появляется в мире, который
на протяжении тысячелетий имел дело с «холодными»
206
средствами коммуникации. Подобным же образом наши
«грохочущие двадцатые» столкнулись с другими горячими
средствами коммуникации, такими как кино и радио. С появлением
книгопечатания Европа вступила в первый период
эпохи потребления, ибо печатный текст - это не просто
товар, он дал человеку принцип систематической линейности,
ставший основой для организации всех других видов
деятельности. Он показал людям, как создавать рынки и
национальные армии. Книгопечатание как горячее средство
коммуникации позволило людям впервые увuдетъ язык,
на котором они говорят, и тем самым визуализировать свое
национальное единство посредством единства языкового:
«Мы - те, кто говорим на языке Шекспира, - должны
стать свободными или умереть». С национализмом гомогенных
носителей английского или французского языка неразрывно
связан и индивидуализм, о чем речь впереди.
Визуально однородная масса состоит из индивидов в совершенно
новом субъективном смысле. Буйе указывает
(р.17) на средневековый переход от объективного к субъективному
благочестию: «Эта тенденция идет рука об руку с
другой: единство с Богом все более начинает мыслиться не
в плане всей церкви, а в плане индивидуальной души».
Хотя как исследователя католической литургии Буйе
совершенно не интересуют такие сегментарные практики,
как, скажем, частная интерпретация Библии. Он ясно видит
уже отмечавшуюся тенденцию к фрагментации в «настойчивом
стремлении священников к отдельному отправлению
богослужения для себя, когда оно не востребовано
людьми», ЧТО «ведет К затемнению и разрыву церковного
единства, ибо последнее отнюдь не является второстепенным
моментом в евхаристии, а составляет саму ее суть».
Как только католическая наука отказалась от представления
о средних веках как о «христианской эпохе рат excellence
138 и о ТОМ, что средневековая цивилизация и культура
являли собой выдающийся образец католического идеала,
воплощенного в земной жизни, стало очевидным, что
средневековый период фактически проложил путь к отказу
от литургии в протестантстве и ее последующему упадку
после Тридентского собора» (р.15).
138 По преимуществу (Jl.ат.). - ПрuJИ.. пер.
207

отчуждении от литургии в средние века в силу тяги к визуальным
эффектам, демонстрирует явное сочувствие
протестантским реформаторам, которые упустили реальную
возможность объединительной реформы, пойдя по пути
обособления и сегментации:
Это верно не только потому, что Реформация выступила
против крайних трансформаций традиционного
благочестия в ходе множественных нововведений, но
также и потому, что, если б протестантство было последовательной
до конца реакцией как на деле, так и в своих
принципах, оно стало бы истинной реформацией. В
гораздо большей степени протестантизм представляет
собой продукт средневекового благочестия, которое уже
содержало в зародыше присущие протестантству черты:
натуралистический взгляд на религию, систематическое
игнорирование таинства, склонность к сентиментальному
религиозному «опыту» вместо трезвого мистицизма
великой христианской традиции, основанного
исключительно на вере.
Наши намерения в этой книге не идут дальше того, чтобы
разобраться в конфигурации или галактике событий,
связанных с Гутенберговой технологией. Поэтому нас интересует
не столько «культурный подъем протестантства»
как следствие развития книгопечатания, в котором главную
роль начинает играть единый для всех визуальный
текст, сколько литургия католической церкви, в которой
мы находим свидетельства глубокого воздействия визуальной
технологии и распада единства чувств. Визуальность
«елизаветинской картины мира» способствовала усилению
ее иерархичности, хотя последняя реализуется не только в
визуальном измерении. Буйе (р.155) указывает на неадекватность
визуальной «иерархии»: «Иерархия есть прежде
всего иерархия функций духовенства; по слову же Христа,
тот, кто является верховным священником среди братии,
должен быть человеком, который, подобно Христу, сам
есть первейший слуга Господа». Поскольку же в истории
католической литургии отчетливо прослеживается процесс
чувственного распада таинств в ходе визуализации функций,
логично заключить, что возрождение литургии в на-
208
стоящее время обусловлено стремлением скорее к объединению,
чем к исключению распавшихся элементов (р.253):
Это означает, что первым и важнейшим условием
для возрождения литургии, которое по своей сути является
возрождением благочестия, должны стать личное
знание всей Библии и размышления над нею, причем и
то, и другое должно руководствоваться указаниями литургии.
Такое возрождение предполагает полное принятие
Библии как Слова Божьего, как основы и неиссякаемого
источника всего подлинного христианства. Средневековые
монахи так долго сохраняли живое восприятие
литургии только потому, что, несмотря на их личные
несовершенства, они последовательно держались
Библии как формы приятия христианства, размышляя
над ее истинами и стараясь жить в соответствии с ними.
Изменения в формах литургического поклонения в двадцатом
веке находят свои параллели в мире управления
экономикой и в индустриальной организации. Процесс делегирования
полномочий и функций короля, отмеченный
нами в «Короле Лире», в век электроники переживает фазу
отката и движения в обратном направлении. Доктор
Б.Дж.Мюллер- Тим, один из ведущих бизнес-аналитиков,
утверждаегЧ'':
Прежним многоуровневым и многофункциональным
организациям было свойственно отделять мышление от
действия: мышление сдвигалось скорее к вершине, чем
к основанию пирамиды. Как бы компания ни стремилась
к децентрализации полномочий, власть неизбежно стягивалась
к верхушке структуры. Благодаря этому
сформировался многочисленный средний класс управленцев,
расползшийся по необозримому множеству
уровней, занятых надзором и контролем, чья действительная
роль, как показали исследования, в основном
сводилась к тому, чтобы служить звеном, передающим
информацию в системе.
В век электроники пирамидальные и высокоспециализированные
формы структуры, ставшие популярными в
139 «New Directions for Organisation Ргаспсе» in Теn Years Progress
in Management, 1950-1960, рр.48, 45.
209

шестнадцатом столетии и позже, утратили практический
смысл:
Как обнаружилось, пирамидальные организационные
структуры со множеством уровней контроля и со
специализированным разделением функций просто неэффективны.
Цепочка связи между научной и инженерной
верхушкой и исполнительным уровнем была
слишком длинной для того, чтобы компетентное или
управленческое сообщение могло дойти по назначению.
Но в тех исследовательских организациях, где работа
действительно выполнялась, как показал анализ, группы
исследователей с различными компетенциями работали
вместе, независимо от предписаний организационной
схемы; они устанавливали собственные критерии
организации труда и схемы связи, и эти структурные
формы организации коллектива отражали организацию
их мышления и профессионального знания.
В наши дни «симультанное поле» электрических информационных
структур не стремится к специализации и
частной инициативе, а восстанавливает условия и потребность
в диалоге и сотрудничестве на всех уровнях социального
опыта. Наша сегодняшняя вовлеченность в эти новые
формы взаимозависимости приводит к невольному отчуждению
от ренессансного наследия. Однако, я надеюсь, что
эта книга поможет ее читателям углубить свое понимание
обеих технологических революций, и связанной с книгопечатанием,
и связанной с электричеством.

«Интерфейс» Ренессанса оказался зоной
контакта средневекового плюрализма,
с одной стороны, и современной
гомогенности и механистичности, с другой, формула
скорости и изменения

~ Переходная эпоха существует на границе двух культур,
В зоне конфликта технологий. Каждый момент развития
ее сознания - акт перевода реалий одной культуры на
язык другой. Сегодня мы живем на границе межу пятью
210
столетиями механики и новой электроникой, между
миром однородности и миром одновременности. Это болезненный,
но плодотворный опыт. Шестнадцатый век
пришелся на границу между двумя тысячелетиями алфавитной
рукописной культуры, с одной стороны, и новым
механизмом воспроизводимости и квантификации,
с другой. И вполне естественными были попытки осмыслить
новое в терминах, унаследованных от прошлого.
Это хорошо понимают психологи. Упомянем в этой
связи книгу Джона A.Mak-Геока «Психология обучения
человека». Он пишет (р.394): «Влияние ранее усвоенных
знаний на изучение нового материала, реакцию на него
традиционно называется передачей. зн.а1iuя». По большей
части эта передача происходит бессознательно, но
так или иначе она происходит. В нашей книге мы уже
приводили примеры передачи знания обоих типов, когда
говорили о реакции африканских туземцев на алфавит
и кинофильм. Реакция западного человека на новые
средства коммуникации, такие как кино, радио и телевидение,
была явно выраженной реакцией книжной культуры
на «вызов». Однако действительная передача
знания и изменения в ментальности, в сознательных
установках совершились почти полностью на бессознательном
уровне. Приобретаемая нами вместе с родным
языком чувственная система позже влияет на нашу
способность изучать другие языки, вербальные или
символические. Вероятно, поэтому высокообразованный
современный западный человек, усвоивший линейный
и гомогенный способы мышления печатной культуры,
испытывает значительные затруднения, сталкиваясь
с невизуальным миром современной математики и
физики. «Отсталые», или аудиотактильные, страны обладают
здесь серьезным преимуществом.
Другой выгодный момент процесса культурного столкновения
и перехода заключается в том, что на границе различных
форм опыта у людей развивается большая сила
обобщения. Мак-Геок пишет (р.396): «Обобщение также является
формой перехода, идет ли речь о более или менее
элементарном уровне непосредственных реакций ... или о
сложных научных обобщениях, где одно суждение резюмирует
множество других».
211

Мы, в свою очередь, можем обобщить это суждение и
заметить, что на этапе зрелости печатной культуры размах
процесса сегментации и гомогенизации не способствует
взаимодействию между областями и дисциплинами, что
было характерным для начала эпохи книгопечатания. На
заре своего существования книгопечатание было вызовом
прежней рукописной культуре. Но когда рукописная культура
сошла на нет, а книгопечатание достигло монопольной
власти, умерло также взаимодействие, диалог, несмотря на
существование множества различных «точек зрения». Однако
следует указать на еще один важнейший аспект «передачи
знания», связанный с Гутенберговой технологией,
которому уделено значительное внимание в работе Февра
и Мартена «<Появление книги»). Дело в том, что на протяжении
первых двух столетий развития книгопечатания, до
конца семнадцатого века, большую часть печатного материала
составляли тексты средневекового ПРОИСхождения.
Поэтому шестнадцатое и семнадцатое столетия видели больше
средневековых книг, чем сами средние века. Ибо тогда
книги были рассеяны по разным, иногда труднодоступным
местам, да и чтение было медленным делом. Теперь
же книги стали компактными, доступными частным лицам,
а чтение ускорилось. Подобно тому как в наши дни все возрастающие
аппетиты телевидения открыли для зрителей
неисчерпаемый резерв старых кинофильмов, так и потребности
нового печатного дела можно было удовлетворить
только за счет переиздания старых манускриптов. К тому
же привычки читающей публики были воспитаны еще
прежней культурой. Дело не только в том, что новые писатели
еще не успели Появиться, - не существовало и публики,
которая была бы способна их воспринять. Февр и
Мартен замечают по этому поводу (р.420): «Таким образом,
книгопечатание стимулировало работу ученых в определенных
областях, но в целом можно сказать, что оно ничуть
не ускорило разработку и принятие новых теорий и
нового знания».
Впрочем, такой вывод касается лишь «содержания» новых
теорий, но упускает из виду роль книгопечатания в
развитии новых моделей для таких теорий и в формировании
новой аудитории, способной их воспринять. Если смотреть
только с точки зрения «содержания», то достижения
212
книгопечатания выглядят довольно скромными: «В пятнадцатом
столетии благодаря изящным изданиям классических
текстов, вышедшим из-под пресса итальянских, особенно
венецианских и миланских, печатников, .. стали хорошо
известны имена многих античных авторов, забытых в
средние века ...» (р.400).
Однако малочисленность аудитории этих первых плодов
труда гуманистов не должна омрачать действительный
итог раннего периода книгопечатания. Вот как смотрят на
это Февр и Мартен (р.383):
Сделать Библию доступной для большего числа читателей,
причем не только на латыни, но и на родных
языках, снабдить студентов и преподавателей университетов
основными текстами традиционного схоластического
арсенала, увеличить число требников, часословов,
необходимых для отправления литургии, молитвенников,
произведений мистических писателей и текстов
для домаIllнего благочестивого чтения и сделать
все эти книги доступными для обширной аудитории такой
была одна из главных задач книгопечатания на
заре его существования.
Самой многочисленной была. аудитория у таких книг,
как средневековые рыцарские романы, альманахи (пастушьи
календари) и прежде всего иллюстрированные часословы.
Февр и Мартен внимательно исследуют влияние
книгопечатания на формирование рынка и организацию
капитала. Они подробно описывают усилия, предпринимаемые
первопечатниками для того, чтобы достичь «однородности
страницы», несмотря на «дефекты шрифтов И неустойчивую
линейность». Именно эти новые, еще не вполне
оформившиеся черты несли в себе смысловой заряд новизны.
Гомогенность и линейность суть формулы новой науки
и искусства Ренессанса. Ибо исчисление бесконечно малых
величин как средство количественного измерения силы и
пространства в такой же степени зависит от фикции гомогенных
частиц, как перспектива зависит от иллюзии третьего
измерения на плоской поверхности.
Исследователь произведений Томаса Мора знает, как
часто тот сталкивался с новой для его времени тягой к гомогенности
у сектантов. Оставляя в стороне теологическую
сторону вопроса, мы хотим отметить только психологиче-
213

скую потребность в гомогенности в различных областях.
Приведем пример из «Письма сэра Томаса Мора, рыцаря,
содержащее опровержение заблуждений Джона Фрита относительно
таинства евхаристии» 140.
Если бы он сказал, что слова Христа, кроме буквального,
могут иметь и аллегорический смысл, я бы с этим
согласился. Ведь поскольку каждое слово в Писании может
быть понято в аллегорическом смысле, то таким образом
мы приходим к постижению духовного смысла
слов, помимо того явного, который первично подразумевают
буквы. Но, с другой стороны, поскольку некоторые
слова Писания могут быть поняты только как аллегория,
то на этом основании перетолковывать также как
аллегорию истинный буквальный смысл других мест
Писания, как это он делает, есть ошибка. Если действовать
таким образом, то Писание, с которым связаны все
вопросы нашей веры, может утратить силу своего воздействия.
Поэтому я весьма удивлен, что он не пытается
утверждать, что слова Христа о его теле и крови
должно понимать только образно, аллегорически - как
слова о вине и хлебе.
И если, как он утверждает, некоторые слова Христа,
записанные в Писании, должно понимать только как аллегорию,
из этого вовсе не следует с необходимостью,
что и любое слово Христа в других местах есть не что
иное, как аллегория.
Таким образом, Мор говорит о том, что Фрит воспринимает
все Писание как непрерывное, лишенное различий,
гомогенное пространство, т.е. именно так, как оно представлено
в новой живописи. По-видимому, новая гомогенность
печатной страницы стимулировала, с одной стороны, бессознательную
веру в действенность печатной Библии даже
в большей степени, чем авторитет устной церковной традиции,
а с другой - потребность в ее рациональном критическом
изучении. Дело обстояло так, словно печатный
текст благодаря свойству точной воспроизводимости обладал
гипнотической властью, создававшей впечатление независимости
книги от человека. Рукописному слову было
не под силу породить такое восприятие текста. Сформиро-
140 Моге, English Works, 1557, р.835.
214
ванное печатным текстом представление о гомогенной воспроизводимости
постепенно распространилось и на остальные
сферы жизни и привело к становлению всех тех форм
производства и социальной организации, которые составляют
сущностный характер западного мира.

Петрус Рамус и Джон Дьюи - два
«серфера»-реформатора образования,
оседлавшие волны двух антитетических
периодов - эпохи Гутенберга и электронной
эпохи «Маркони»

~ Уже в наше. время Джон Дьюи попытался восстановить
тот характер, который был присущ образованию на его
примитивной допечатной стадии. Цель Дьюи заключалась
в том, чтобы вывести учащихся из пассивной роли потребителя
единообразно упакованного знания. Можно сказать,
что Дьюи, выступая против порождающей пассивность печатной
культуры, двигался, подобно серферу, по кромке
новой электронной волны. Теперь эта волна докатилась до
нашего времени. В шестнадцатом веке такую же ключевую
роль в реформе образования сыграл Петрус Рамус
(1515-1572), француз, оседлавший Гутенбергову волну.
Достоинство фундаментальногоисследования Уолтера Онга
состоит в том, что оно определяет место Рамуса и по отношению
к поздней схоластике, из которой он вышел, и по
отношению к новому, ориентированномуна печатные издания
обучению, для которого он создавал свои визуальные
программы. Печатная книга была новым визуальным средством,
доступным для всех студентов, в силу чего старые
формы обучения устарели. Книга стала в буквальном
смысле учебной машиной, а рукописное письмо перешло в
разряд вспомогательныхсредств обучения.
Представим себе некоего обеспокоенного новой ситуацией
администратора от образования шестнадцатого века.
Если бы он мог задать вопрос сегодняшним исследователям
средств коммуникации и обучения, то наверняка попытался
бы узнать, сможет ли новая обучающая машина, т.е. пе-
215

чатная книга, стать основой всего образовательного процесса.
Сможет ли малоформатный инструмент для индивидуального
пользования, каким является новая книга, занять
место книги, создаваемой самим студентом и изучаемой
в процесс е ее создания? Сможет ли книга, читаемая
быстро и про себя, заменить книгу, читаемую медленно и
вслух? Смогут ли студенты, обучаемые с помощью печатных
книг, сравняться в своих познаниях с искусными ораторами
и спорщиками, взращенными в рукописной среде?
Принимая те методы, которыми пользуются сегодня исследователи
радио, кино и телевидения, последние, несомненно,
ответили бы утвердительно. Более того, они попытались
бы убедить спрашивающего в том, что, какие бы чувства
это у него ни вызывало, новые обучающие машины
позволят студентам учиться не хуже, чем раньше, а освоение
новых методов, по-видимому, позволит им приобрести
новые виды знания.
Но тем самым наши исследователи обнаружили бы, что
совершенно не понимают характер этой новой машины.
Впрочем, нет нужды пускаться в спекуляции на данную
тему. Недавнее исследование Уилбура Шрамма, Джека
Лайла и Эдвина Б.Паркера «Телевидение в жизни наших
детей» как раз пытается описать эти последствия. Однако
явно неудачный подход к избранной теме в их книге подсказывает
нам ответ на вопрос: почему люди шестнадцатого
века не могли понять природу печатного слова? Шрамм
и его коллеги оставляют совершенно без внимания телевизионный
образ. Они полагают, что телевидение, если вычесть
из него «содержание», представляет собой «нейтральное
» средство коммуникации, такое же, как и всякое
другое. Возможно, если бы они обладали более глубоким
знанием многообразных художественных форм и научных
моделей прошлого столетия, они бы думали иначе. Подобным
же образом нельзя обойтись без глубокого изучения
ренессансной живописи и новых научных моделей, если
хочешь понять природу книгопечатания.
Впрочем, Шрамм и его коллеги делают одно дезавуирующее
их собственную позицию допущение. Это предположение,
в котором они созвучны с Дон-Кихотом И которое
состоит в том, что книгопечатание есть критерий «реальности
». Как утверждает Шрамм (р.l06), непечатные средства
216
коммуникации ориентированы на «фантазию»: «Посмотрим
на этих детей с другой стороны. В жизни 75% детей из
высшей социоэкономической группы большую роль играет
печатная книга ... тогда как дети из низшей социоэкономической
группы в гораздо большей степени зависят от телевидения
и только телевидения».
Но если печатный текст - такой важный пара метр или
критерий для Шрамма и его исследования, то не следует
ли задаться вопросом: что же он собой представляет? И
здесь работа Рамуса может оказать нам значительную помощь.
Ибо подобно тому, как Дьюи пытался объяснить, хотя
и довольно путанно, значение в образовательном плане
наступления века электроники, Рамус в шестнадцатом столетии
выдвинул новую программу, охватывающую все
ступени образовательного процесса. Как указал отец Онг в
недавно опубликованной статье «Организация обучения в
классе у Рамуса и природа реальностиь-Ч; для Рамуса и
его последава телей цель школьного обучения - ни больше,
ни меньше - сохранить единство мира. «В жизненной
практике можно пользоваться только тем, что уже прошло
апробацию в процесс е школьного обучения. Классная комната
по своему смыслу представляет собой выход в реальность,
и притом единственный выход». Именно этой идеей,
появившейся в шестнадцатом веке, озабочен, хотя и бессознательно,
Шрамм уже в веке двадцатом. С другой стороны,
Дьюи выступает как полная противоположность Рамусу
в своем стремлении развеять фантастическое представление
о школе как о непосредственном придатке печатной
отрасли и как своеобразной воронке, через которую
должен быть пропущен весь опыт учащихся для того, чтобы
иметь «практическую полезность». Рамус был совершенно
прав, подчеркивая первостепенное значение печатной
книги в классе. Только с ее помощью учащиеся могли
освоиться с гомогенизирующим воздействием новых
средств коммуникации. Формирующее влияние новой печатной
технологии должно было приучить их переводить
любую проблему и любой опыт в новую форму - линейный
порядок, связанный с визуальностью. Для национали-
141 Studies in English Literature, 1500-1900, vol.I, по.Г, winter,
1961, рр.З1-47.
217

стически ориентированного общества, направляющего всю
человеческую энергию на решение общих задач в области
коммерции и финансов, очевидна необходимость именно
такого типа обучения. Организовывать и направлять всю
рабочую силу общества - такая задача неразрешима без
всеобщей грамотности. Вспомним Наполеона, который испытывал
серьезные проблемы с обучением крестьян и других
полуграмотных новобранцев строевой подготовке и ружейным
приемам, но остроумно вышел из положения, связав
им ноги веревкой длиной восемнадцать дюймов, чтобы
выработа ть у них чувство необходимой точности и единообразие
движений. Но в полную силу способность письменной
культуры к организации человеческих ресурсов проявилась
в девятнадцатом веке - тогда, когда печатная технология
глубоко проникла во все сферы жизни: коммерческую,
промышленную, в сферу образования и развлечений.

Рабле рисует перспективу будущего печатной
культуры как потребительского рая прикладного знания

~ Когда занимаешься вопросом о Гутенберговом изобретении,
рано или поздно почти неизбежно на ум приходит
письмо Гаргантюа Пантагрюэлю. Задолго до Сервантеса
Рабле создал убедительный миф или прообраз державы
печатной технологии. Мы уже упоминали миф о Кадме, посеявшем
зубы дракона (т.е. буквы алфавита), из которых
выросли вооруженные воины, как лаконичную, но точную
характеристику устной культуры. Рабле, как и пристало
автору эпохи книгопечатания, весьма многословен. Тем не
менее его видение гигантизма и будущего потребительского
рая оказалось также весьма точным. Можно указать четыре
грандиозные попытки мифологизации гутенберговского
преобразования общества. Кроме «Гаргантюа», это
«Дон Кихот», «Дунсиада»142 И «Поминки по Финнегану».
Каждая из них заслуживает отдельного тома в плане изу-
142 Сатирическая поэма английского поэта Александра Поупа
(1688-1744). - Прu.м. пер.
218
чения их отношения к эпохе книгопечатания. Но здесь мы
вынуждены ограничиться короткими заметками.
Для того чтобы понять, почему Рабле испытывал такой
восторг перед едва набирающим обороты процессом механизации,
следует сначала ненадолго обратиться к той стадии
этого процесса, когда он развернулся во всю мощь. В
своем исследовании процесс а демократизации потребительских
товаров, ранее доступных лишь привилегированным
классам, «Механизация становится У руля» Зигфрид
Гидион рассматривает значение сборочной линии, конвейера
в его наиболее развитом виде (р.457):
Восемь лет спустя в 1865 г. пульмановскийспальный
вагон «Пионер» положил начало демократизации аристократическойроскоши.
Пульманом двигал тот же инстинкт,
что и Генри Фордом полстолетия спустя: он пытался
разбудить дремлющую фантазию потребителей и
тем самым дать толчок развитию потребностей. И карьера
Пульмана, и карьера Форда разворачивались вокруг
одной и той же проблемы: каким образом осуществить
демократизациюинструментов комфорта, которые
в Европе были бесспорной привилегией состоятельного
класса?
Рабле озабочен демократизацией знания, которое должно
течь, подобно вину из-под печатного пресса. Ведь последний
получил свое наименование как раз от технологиИ
винодельческого пресса. Прикладное знание, выходящее
из-под пресса, в конечном счете вело не только к развитию
образования, но и к комфорту.
Если относительно смысла мифа о Кадме как указания
на технологию иероглифического письма еще можно усомниться,
то никаких сомнений не может быть в том, что
раблезианскийпантагрюэлионесть символ и образ разборного
шрифта. Ведь это слово обозначает не что иное, как
коноплю, из которой делается веревка. Вычесывание и
плетение этого растения способствовали образованию линейных
связей обширных социальных предприятий.
Вспомним раблезианскийобраз всего «мира во рту Пантагрюэля
», буквальный смысл которого, пожалуй, заключается
в идее гигантизма, возникающего вследствие постепенного
ассоциирования гомогенных частей. И надо сказать,
этот образ оказался удивительно точным, как мы можем
219

теперь видеть, оглядываясь назад в прошлое. В своем письме
Пантагрюэлю в Париж Гаргантюа провозглашает
хвалу книгопечатанию:
Ныне науки восстановлены, возрождены языки: греческий,
не зная которого человек не имеет права считать
себя ученым, еврейский, халдейский, латинский.
Ныне в ходу изящное и исправное тиснение, изобретенное
в мое время по внушению Бога, тогда как пушки
были выдуманы по наущению дьявола. Всюду мы видим
ученых людей, образованнейших наставников, обширнейшие
книгохранилища, так что, на мой взгляд, даже
во времена Платона, Цицерона и Папиниана было труднее
учиться, нежели теперь... Ныне разбойники, палачи,
проходимцы и конюхи более образованны, нежели в мое
время доктора наук и проповедники. Да что там говорить!
Женщины и девушки - и те стремятся к знанию,
этому источнику славы, этой манне небесной143.
ХОТЯ основную часть работы здесь проделали Кромвель
и Наполеон, «пушки» И порох по крайней мере положили
начало процессу разрушения замков и стирания феодальных
различий между классами. Книгопечатание же, как
указывает Рабле, дало толчок гомогенизации индивидов и
их дарований. В том же веке, но несколько позже, Френсис
Бэкон пророчески утверждал, что благодаря его научному
методу все таланты станут равны между собой, и даже дети
смогут совершать важные научные открытия. А, как мы
увидим, бэконовский «метод» заключался в распространении
нового представления о печатной странице на весь мир
природных явлений. Иными словами, бэконовский метод в
буквальном смысле целиком помещает природу в рот Пантагрюэля.
В своей книге «Жизнь И смерть идеала» (р.39) Альбер
Гер ар дает по этому вопросу следующий комментарий к
Рабле:
Этим триумфальным пантагрюэлизмом проникнут
целый ряд глав, полных причудлив ой эрудиции, практических
познаний и ПОэтического энтузиазма, которые
он [Рабле] в конце третьей книги вкладывает в похвалу
143 The Works о/ Мт. Francis Rabelais, translated Ьу Sir Thomas
Urquhart, р.204. (Здесь и далее пер. Н.Любимова. - Прим, пер.)
220
благословенной «траве, именуемой пантагрюэлион». В
буквальном смысле пантагрюэлион - это всего-навсего
конопля, но в символическом - это промышленность.
Добавив к удивительным изобретениям своего времени
где пророчества, а где и похвальбу, Рабле с помощью
своего пантагрюэлиона первым показал человека как
исследователя отдаленнейших уголков планеты: «Тапробана
увидела Лапландию; Ява увидела горы Риф ейские...
арктические народы на глазах у антарктических
прошли Атлантическое море, перевалили через оба
тропика, обогнули жаркий пояс, измерили весь Зодиак
и пересекли экватор, видя перед собой на горизонте оба
полюса». При этом «силы небесные, божества земные и
морские - все ужаснулись». Ибо кто знает, может
быть, Пантагрюэль и «его дети откроют другое растение,
обладающее такою же точно силой, и с его помощью
люди доберутся до источников града, до дождевых
водоспусков и до кузницы молний, вторгнутся в области
Луны, вступят на территорию небесных светил и там
обоснуются: ...разделят с нами трапезу, женятся на наших
богинях и таким путем сами станут, как боги».
Раблезианское видение новых способов человеческой
взаимозависимости стало возможным благодаря перспективе,
открывшейся с позиции прикладиого знания. А путь
к завоеванию нового мира гигантских измерений пролегал
через рот Пантагрюэля. Одиннадцатая глава книги Эриха
Ауэрбаха «Мимесис. Изображение действительности в западной
литературе» так и называется - «Мир во рту Па нтагрюэля
». Ауэрбах упоминает некоторых авторов, отчасти
предвосхитивших полет фантазии Рабле, чтобы воздать
должное его оригинальности, которая заключается в том,
что «Рабле постоянно смешивает различные точки зрения,
различные сюжетные мотивы и стилевые сферы» 144. Как
позднее Роберт Бертон в своей книге «Анатомия меланхолии
», Рабле следует тому принципу «видения И изображения
мира», что «все события и переживания, все области
знания, пропорции и стили перемешиваются у него, словно
в водовороте» 145.
Рабле напоминает средневекового толкователя мануск-
144 Ауэрбах Э. Мимесис. - М., 1976. - С.271. - Прu.м.. пер.
145 Там же. - С.274. - Прим. пер.
221

риптов по римскому праву тем, с какой настойчивостью он
держится за абсурдные мнения, затрачивая на их обоснование
уйму учености и перескакивая с одной точки зрения
на другую. Иными словами, Рабле выказывает себя схоластом
в своей сознательной склонности к мозаическому сочетанию
мешанины из древней учености с новой печатной
технологией, сформировавшей устойчивую индивидуальную
точку зрения. Подобно английскому поэту той же эпохи
Джону Скелтону, о котором к.С.Льюис пишет: «Скелтон
перестал быть человеком и превратился в толпу»146, Рабле
говорит, словно шумное сборище представителей устной
культуры - схоластов, глоссаторов, - которые внезапно
оказались в новом визуальном мире, основанном на началах
индивидуализации и национализма. Именно несовпадение
этих двух миров, смешавшихся в самом языке Рабле,
делает его близким нам, поскольку мы также существуем
на раздорожье двух различных культур. Подобно
звездным галактикам, проходящим одна сквозь другую,
две культуры или технологии могут избежать столкновения,
но не изменения их конфигурации. В современной физике
есть понятие «интерфейс», или «граница раздела»,
которое обозначает встречу и преобразование двух структур.
Именно в такой «пограничности» - ключ и к Рабле, и
к характеру нашего двадцатого столетия.

Пресловутый «материализм» Рабле есть
не что иное, как кильватер уходящей
рукописной культуры

~ Наиболее существенная характеристика Рабле как человека,
жившего на границе двух культур, заключается в
гипертрофии тактильности, которая становится у него почти
абсолютной и изолированной. Эта крайне выраженная
тактильность, сознательно сталкиваемая с новой визуальностью
печатной культуры, указывает на его глубокую
связь со средневековьем. Джон Каупер Поуис в своей книге
«Рабле» отмечает (р.57):

146 English Literature in the Sixteenth

222

Исключительной чертой Рабле является его способность
- которой обладал еще разве что 'Уитмен - извлекать
колоссальное наслаждение из соприкосновения с
деревом и камнем так, словно эти неодушевленные
предметы были способны к отзывчивости или пригодны
В пищу, словно в них сосредоточена вся сила земного
желания. Однако он никогда не преступал в этом меры.
При умении сдерживать эту способность и направлять
ее на достижение цели она является главной чертой
прирожденного архитектора, каковую я имел возможность
наблюдать у моего собственного брата Ф.Р.поуиса,
глядя на то, как он обращается с деревом и камнем.
Все сказанное Поуисом о тактильности и, так сказать,
симпатии к дереву и камню обнаруживает явную связь с
тем, что мы раньше говорили об аудиотактильных чертах
схоластики и готической архитектуры. Именно в этом
аудиотактильном, присущем допечатной культуре способе
восприятия следует искать истоки раблезианской непристойности
и «материализма». Подобно Джеймсу Джойсу,
другому современному мастеру средневековой тактильной
мозаики, Рабле ожидал читателей, которые бы посвятили
жизнь изучению его труда. «Будь моя воля, я бы всем и
каждому велел позабыть о своих обязанностях, пренебречь
своими занятиями и бросить свои дела, дабы все свое
время посвятить этим рассказам». То же самое говорил и
Джойс, также глубоко уразумевший суть нового средства
коммуникации - телевидения, как это видно в его «Поминках
по Финнегану» и где весь мир заключен в одной
книге.
Послушаем еще раз Рабле, который задает изрядную
трепку читателям, дабы тем самым преподать им урок
тактильности:
Итак, заканчивая это пролог, я долгом своим почитаю
сказать, что готов прозаложить всем чертям на свете
тело свое и душу, всего себя со всеми потрохами, если
на протяжении этой истории хоть раз прилгну. Но
уж И вас чтоб спалил антонов огонь, чтоб падучая вас
била, чтоб молния вас убила, чтоб от язв на ногах вам
охрометь, чтоб вам от поноса отощать, чтоб во всем теле
у вас приключилось трясение, а в заднем проходе воспаление,
чтоб вас, как Содом и Гоморру, потлотили се-
223

ра, огонь и пучина морская, если вы не будете твердо
верить всему, о чем я поведаю вам в предлагаемой
мною хронике!

Книгопечатание как первый случай
механизации ремесла - пример не просто
нового знания, а прикладного знания

~ Раскол между тактильностью и другими чувствами в
языке проявляется именно как гипертрофия этого чувства
у Рабле и некоторых елизаветинцев, таких, например, как
Нэш. Затем оно надолго уходит из языка, вплоть до Хопкинса
и символистов. Чтобы прояснитъ суть этого процесса,
обратимся к шестнадцатому веку с его навязчивым стремлением
все поверить числом. Число и мера суть тактильные
формы, потому-то некоторое время спустя им не нашлось
места у гуманистов с их визуальностью и любовью к
букве. В эпоху позднего Возрождения произошел великий
раскол между числом (языком науки) и буквой (языком
цивилизации). Но зарождение этого раскола, как мы увидим
дальше, произошло уже в методе Рамуса, нацеленном
на «практическую полезность» и прикладное знание и связанном
с печатной литературой. Ибо механизация древнего
ручного искусства писца сама по себе уже была «прикладным
» знанием. «Прикладной» момент в данном случае заключался
в остановке и дроблении движения пишущей руки.
Поэтому, как только было найдено данное конкретное
решение проблемы механизации, оно смогло распространиться
и на множество других действий. Более того, само
вхождение в привычку воспроизводимого и линейного хаpaKTepa
печатной страницы подготовило перенос такого
подхода на проблемы любого рода. Февр и Мартен указывают,
например, в «Появлении книги» (р.28), что развитие
производства бумаги получило толчок уже в одиннадцатом
веке после открытия метода, который преобразовал «кругообразное
движение в попеременное».Речь идет о переходе
от мельницы к использованию молота, параллель которому
можно усмотреть в переходе от насыщенной периодами
цицероновской прозы к отрывистой прозе Сенеки.
224
г
Переход от мельницы к молоту означает дробление непрерывной
операции на части. Авторы добавляют: «Это изобретение
оказалось серьезным потрясением для развития
промышленности». Книгопечатание же, которое следует
считать прародителем всех будущих bouleverseтents147,
само было поистине целой связкой или галактикой ранее
усвоенных технологий. Очень точным нам кажется суждение
Ашера, приведенное в его книге «История механических
изобретений» (р.239):
Печатная книга с иллюстрациями являет собой впечатляющий
пример объединения Множества единичных
изобретений в одном достижении. Она предполагает
изобретение бумаги и чернил, созданных на масляной
основе, развитие гравирования по дереву и изготовления
деревянных блоков, развитие пресса и специальной
техники работы прессом в целях книгопечатания.
История бумаги - это во многих отношениях отдельный
предмет, но очевидно, что книгопечатание не
смогло бы развиваться, если бы оно использовало какой-
либо другой материал. Пергамент труден в обращении,
дорогостоящ, наконец, его просто мало. Если бы
пергамент был единственным при годным материалом,
книги остались бы предметом роскоши. Папирус же непригоден
для печатания из-за его жесткости и ломкоСТИ.
Поэтому начало производства бумаги из льняного
тряпья, пришедшее в Европу из Китая, было необходимым
предварительным условием. Дальневосточное происхождение
этого продукта и этапы его постепенного
продвижения на Запад теперь довольно точно установлены,
так что его хронология нам хорошо известна...
В нашей книге мы уделили столько внимания рассмотрению
догутенберговской эпохи именно потому, что существует
тесная связь между технологией фонетического алфавита
и книгопечатанием. Фонетическое письмо было необходимой
прелюдией, Так, китайское идеографическое
письмо оказалось непреодолимым препятствивм для развития
печатной технологии. В наше время, когда китайское
письмо все в большей мере начинает включать в себя элементы
алфавита, обнаруживается, что до преобразования
147 Разрушения, потрясения (фр.). - Прим, пер.
225

на алфавитных началах необходимо разбить словесные
структуры на слоги. Размышление об этом помогает нам
понять, почему сначала алфавитное письмо, а затем и книгопечатание
привели к аналитическому разделению функций
и межличностных отношений в западном мире. Обратимся
еще раз к Джойсу, который в «Поминках по Финнегану
» многократно возвращается к теме воздействия алфавита
на «АиБ-умного человека», который постоянно «шепчет
свое заклинание (вот опять сначала, сызнова, снова: от
чувства к звуку, от смысла к слову)» (р.121) и призывает
всех «гармонизировать ваши азбучные реакции» (р.140).
Использование чернил на масляной основе книгопечатникам
было подсказано «скорее художниками, чем каллиграфами
», а «винодельческому прессу уже было присуще
многое из того, что требовалось для книгопечатания... поэтому
главные инновации здесь были связаны с искусством
гравирования и литья ...»148. Для того чтобы книгопечатание
стало возможным, потребовалось также множество изобретений
в ювелирной и других областях. Этот составной характер
книгопечатания порождает естественный вопрос:
«А что же изобрел Гутенберг?». Вот суждение Ашера
(р.247): «К сожалению, однозначный ответ на этот вопрос
вряд ли возможен, поскольку у нас нет компетентных свидетельств
современников, содержащих подробное описание
процесса производства первых книг». (Похожий пример,
более близкий к нашему времени, - компания
«Форд», которая также не располагает документальным
описанием того, как изготовлялись первые автомобили.)
Новая технология и ее восприятие современниками вот
задача, которую мы хотим исследовать в нашей книге.
(Подобную роль придется выполнить будущим историкам,
когда они будут описывать влияние радио, например, на
кино или телевидения на формирование у людей новых
моделей организации пространства, таких как, например,
автомобили небольшого размера.) Рабле восторженно отнесся
к печатной книге - продукту нового применения винодельческого
пресса. Приведем стихотворный отрывок из
«пятой» книги его произведения, который показывает нам,
148 Usher, History о/ Mechanical Inventions, р.240.
226
как мыслил Рабле, и подтверждает правильность указанной
нами связи:
о Бутылка,
Чтимый всюду
Кладезь знанья'
Чутко, пылко
Ждать я буду
Прорицанья.
Ты ж, издав звучанье,
Мне судьбу открой.
Идя на Индию войной,
В напиток твой благословенный влил
Бахус дивною рукой
Всю мудрость нашей жизни бренной.
От века чужды этой влаге пенной
Фальшь и притворство, плутни и обманы.
Вкусив впервые этот сок бесценный,
Свалился навзничь Ной, восторгом пьяный.
Пускай ответ тобою данный,
Излечит все мои страданья.
Я к чудотворному сосуду
Взываю с дрожью в каждой жилке:
О Бутылка,
Чтимый всюду
Кладезь знанья!
Чутко, пылко
Ждать я буду
Прорицанья.
Пер. Ю.Корнеева

Человеческое мышление всегда оказывается
в затруднении в начальный период
интериоризации любой технологии,
придуманной и реализованной на практике
самим же человеком

~ Получение мудрости и знания путем дистилляции с использованием
пресса - естественная метафора для шестнадцатого
столетия. Курт Булер в работе «Книга пятнадца-
227

того века: писцы, печатники, иллюстраторы» показывает,
насколько глубоко печатная книга была связана с культурой
предшествующей эпохи. Булер говорит о «значительном
числе дошедших до наших дней манускриптов, которые
были скопированы с печатных книг»; «В действительности,
разница между манускриптами пятнадцатого столетия
и инкунабулами очень невелика. поэтому исследователю
начального периода книгопечатания следует знать, что
первопечатники смотрели на новое изобретение как на всего
лишь другую форму процесс а писания - artificialiter
scribere»149 (р.1б). «Безлошадная карета» - хороший пример
такого же двусмысленного положения, в котором некоторое
время находилась печатная книга.
Указания Булера относительно мирного сосуществования
писца и печатника могут оказаться сюрпризом для
многих читателей:
Но что же стало с писцами? Что стало с разного рода
переписчиками литературных произведений после
1450 г., когда вошел в употребление печатный пресс?
Эти люди, работавшие в крупных скрипториях. по-видимому,
всего лишь изменили свое название и стали
именоваться каллиграфами. В любом случае они продолжали
заниматься тем же, чем занимались на протяжении
столетий. С одной стороны, следует помнить, что
каллиграфы трудились главным образом или даже исключительно
для богатых заказчиков. С другой - лишь
в конце пятнадцатого или, пожалуй, в начале шестнадцатого
века стало понятно, что каллиграфия превращается
в прикладное искусство или, в худшем случае, в
хобби. Конечно же, скриптории не могли конкурировать
с возникающими издательствами, но некоторые из них
выплыли, занявшись книготорговлей. Их сотрудники,
однако, имели достаточно широкий выбор: либо поступить
на постоянную службу к какому-нибудь состоятельному
заказчику, либо стать бродячим писцом и путешествовать
по всей Европе. Некоторые писцы переходили,
так сказать, во вражеский лагерь и сами становились
печатниками; впрочем, те из них, кому судьба не
улыбнулась, позже покинули свое место у пресса и вернулись
к прежнему занятию. Имеются убедительные
149 Способ писать искусственным образом (дат.). - Прuм. пер.
228
свидетельства в пользу того, что на писцов существовал
спрос даже в конце пятнадцатого столетия (р.26, 27).
Как показывает Ашер, довольно нелегко определить ту
связь событий и технологий, которая реализовалась в
изобретении Гутенберга. Более того, в настоящее время
вряд ли кто-то в состоянии ясно сформулировать, что же
именно изобрел Гутенберг. Если прибегнуть к шутливому
совету Джойса, мы должны или «погруэиться В самую глубину,
или не касаться картезианского источника-Р'', Лишь
в нашу эпоху люди заинтересовались проблемой: что такое
бизнес? Ответ Б.Дж.Мюллера-Тима на этот вопрос гласит,
что это машина для создания богатства, пришедшая на
смену семье как форме накопления богатства в доиндустриальную
эпоху. Дж.Т'Гильбод, отвечая на вопрос «Что такое
кибернетика?», ссылаясь на труд инженера и архитектора
Жака Лафита, пишет (р.9, 10), что тогда как сегодня
никто уже не ставит под сомнение «важность умения использовать
машины»
...двадцать пять лет назад, как указывал в своей книге
Лафит, наука о машинах как таковая еще не существовала.
Можно обнаружить лишь ее фрагменты, разбросанные
там и сям в работах инженеров, в философских
и социологических трактатах, в романах или эссе - но
ничего систематического.
«Органоподобные конструкции человека» - вот что
такое машины. От примитивного, изготовленного из
кремня ножа до современного токарного станка, от непрочной
хижины до оснащенных всевозможными удобствами
современных жилищ, от простых счетов до
сверхбыстрых калькуляторов - поистине необозримое
поле для обобщений и построения классификаций! Понятие
машины с трудом поддается определению, как и
понятие живого организма; один выдающийся инженер
как-то употребил выражение «искусственная зоология».
Впрочем, такая дефиниция или классификация не является
делом первостепенной необходимости.
Вот что об этом говорил Лафит: «Поскольку мы сами
являемся их создателями, мы слишком часто впадаем в
150 У Джойса игра слов: cartesian spring - «картезианский источник
» И одновременно «картезианская пружина». - Прим. пер.
229

заблуждение, что мы знаем все, что нужно знать о машинах.
Хотя изучение и конструирование машин всякого
рода связано прежде всего с успехами механики, физики
и химии, тем не менее механология - наука о машинах
как таковых, наука об органоподобных конструкциях
человека - не является ответвлением этих наук
Ее место следует искать где-то среди других научных
дисциплин».
Сегодня нам начинает казаться все более и более странным
то, что человек так мало знает о том, что является делом
его собственных рук. Александр Поуп иронически заметил
по этому поводу:
Одной науки будет гению довольно,
Так узок ум, искусство ж так обширно.
Поуп хорошо понимал, что в этом-то и заключается
формула Вавилонской башни. Но, как бы там ни было, вместе
с Гутенберговой технологией мы вступаем в век машинного
«спурта», ускорения. Принцип сегментации действий,
функций и ролей распространяется повсюду, где только
возможно. Как указывал Клагет, в своей основе это
принцип визуального исчисления, открытый в период
позднего средневековья, принцип, который заключается в
переводе невизуальных параметров движения и энергии в
визуальные термины и который составляет существо
«прикладного» знания вообще. Гутенбергова же технология
распространила этот принцип на письмо и язык, а также
на способ фиксации и передачи знания как такового.

С Гутенбергом Европа вступает
в технологическую фазу проrpесса, когда
изменение как таковое становится
архетипической нормой жизни общества

~ Вполне естественно, что техника перевода невизуального
в визуальное, едва будучи открытой и взятой на вооружение
nрu1uLад1iы,мM знанием, воспринималась как нечто
совершенно новое. Филип Сидни в «Защите поэзии» утвер-
230
ждает, что ему удалось открыть важнейший принцип. Если
философ учит, а историк поставляет примеры для философских
принципов, то только поэт ставит все это на службу
исправлению человеческой воли и возвышению человеческого
духа:
Лишь несравненный поэт выполняет и то, и другое:
ибо все, что только ни утверждает философ в качестве
желаемого, поэт представляет нам воплощенным в совершенном
образе вымышленного героя, сочетая в нем
общую идею с отдельными примерами. Я говорю, что он
создает совершенную картину, ибо поэт предлагает нашему
уму образ того, что философ дает только в словесном
описании, не поражающем души, не проникающем
в нее, не овладевающем духовным взором так, как
это удается об ра з у151.
Еще более неожиданный пример перевода в новую форму
мы встречаем в письме Декарта, сопровождающем в качестве
предисловия его «Первоначала философии»: «...я
желал бы, чтобы сначала всю ее просмотрели в один прием,
как роман, чтобы не утомлять своего внимания и не задерживать
себя трудностями... пусть он [читатель] вторично
прочтет книгу с целью проследить связь моих доводов;
однако, если он не сможет достаточно ее понять или не все
доводы будут ему ясны, ему не следует унывать, но, подчеркнув
только места, представляющие трудность, пусть
он продолжает чтение книги до конца, не останавливаясь
»152.
Инструкция, данная Декартом своим читателям, - явное
свидетельство изменений в языке и мышлении, связанных
с книгопечатанием, а именно того, что больше нет
нужды, как это было в устной философии, подолгу корпеть
над каждым термином. Теперь достаточно контекста. Здесь
уже много общего с сегодняшней ситуацией, когда встречаются
два ученых, и один спрашивает другого: «В каком
смысле ты употребляешь термин..?» - а тот отвечает: «По
151 W.J.Bates, ed., Criticism: the Major Texts, р.89. (Цитируетсяпо:
Литературные манифесты западноевропейскихклассицистов. М.,
1980. - С.143. - Прu.м. пер.)
152 Декарт Р. Сочинения в 2 т. - Т. 1. - М., 1989. - С. 307. ПрuJlot.
пер.
231

этому поводу почитай мою статью в последнем номере...»,
Как это ни парадоксально, но пристальное внимание к точным
нюансам употребления слова - черта устной, а не письменной
культуры. Ибо печатное слово всегда находится в
обширном визуальном контексте. Но хотя печатный текст
не поощряет внимания к словесным нюансам, он активно
способствует унификации орфографии и значения, поскольку
и то, и другое - предмет непосредственного практического
интереса книгопечатника и его публики.
И вполне естественно, что первичной целью знания для
письменной философии (и особенно философии печатной
эпохи) становится «достоверность». (По этой же причине
ученый в письменной культуре может рассчитывать на
при знание за точность, даже если ему при этом нечего сказать.)
Однако парадокс заключается в том, что страсть к
достоверности в печатной культуре должна пройти путем
сомнения. Мы встретимся с еще немалым числом таких парадоксов,
связанных с новой технологией, которая сделала
каждого читателя центром вселенной и в то же время позволила
Копернику отбросить человека из центра физического
мира на периферию.
Не меньшим парадоксом является и то, что благодаря
силе печатного текста читатель воцарился в субъективном
универсуме абсолютной свободы инепосредственности:
Мой ум - моя обитель и свобода:
Я в нем предельный смысл всему ищу,
Блаженство человеческого рода,
Ниспосланное Богом иль Природой.
Пер. В.Пост"liu'Н:ова
Но по той же причине печатная культура побуждает
читателя упорядочивать свою внешнюю жизнь и свои поступки
согласно строгим критериям визуальной правильности,
так что видимость добродетели полностью овладевает
сферой внутренней мотивации и
Тень тюрьмы сгущаться начала
Над подрастающим Ребенком.
Пер. В.Пост"liu'Н:ова
Знаменитый монолог Гамлета «Быть иль не быть» - это
схоластическое sic et поп Абеляра, переведенное на язык
232
новой визуальной культуры, где оно получает противоположное
значение. Для схоласта sic et поп - форма пер еживания
изгибов диалектического движения исследующего
ума. Оно соответствует переживанию слова в поэзии Данте
и dolce stil nuovo. Но уже Монтеня и Декарта интересует не
процесс, а продукт. И метод, так сказать, моментального
снимка работы ума, который Монтень называет [а peinture
de [а pensee 153, и есть метод сомнения. Гамлет представляет
две картины, два взгляда на жизнь. Его монолог - необходимая
точка переориентации на пути от устной к новой
визуальной культуре. В заключительных словах - явственное
признание контраста между старым и новым, противопоставление
«мысли» (conscience)154 и «решимости»:
Так всех нас в трусов превращает мысль (conscience)
И вянет, как цветок, решимость наша
В бесплодье умственного тупика.
Так погибают замыслы с размахом,
Вначале обещавшие успех,
От долгих отлагательств.
Ше'Н:сnuр. Гa.м.JLeт. Ш, 1
Пер. Б.ПастеР"liа'Н:а
Это то же различение, которое мы уже наблюдали у Томаса
Мора: «Ваша схоластическая философия вносит много
приятного в частное общение друзей, но в королевском
совете, где обсуждаются и рассматриваются важные вопросы,
ей не место».
Гамлет озвучивает общий конфликт своего времени между
старым устным подходом к проблемным вопросам и
новым визуальным подходом, связанным с прикладным
знанием, т.е. требующим «решимости». «Решимость» - это
153 Картина мысли (фр.). - Прu.м. пер.
154 Здесь и далее в тексте мы переводим слово «сопвсгепсе» (совесть)
как «мысль», сохраняя вариант Б.Пастернака. Не следует
видеть в этом поэтическую вольность. Например, впереводе
М'Лоэинского - это «раздумье», а в прозаическом переводе известного
шекспироведа М.Морозова - «сознание», Это согласуется
и с толкованием, которое ниже дает Мак-Люэн. Варианты перевода
см.: У.Шекспир. «Гамлет» В русских переводах XIX-XX веков.
М., 1994. - Прuм. пер.
233

своего рода жаргонный, или конвенциональный, термин,
имевший хождение среди последова телей Макиавелли.
Это конфликт отнюдь не между «мыслью/совестью» И «решимостью
» В нашем смысле, но между всеобщим сознанием
и частной точкой зрения. Сегодня этот конфликт развивается
уже в ином направлении. Связанное с высоким
уровнем развития письменной культуры либералистокое
индивидуалистическое сознание испытывает сильнейшее
давление со стороны коллективистских ценностей. Либерал
убежден, что все реальные ценности носят частный характер,
связаны с личностью, индивидуальностью. Однако новая
электрическая технология развивает у него потребность
в тотальной взаимозависимости людей. Гамлет же
находился в обратной ситуации, где ответственность и сознание
(емысльусовесть») носят корпоративный характер и
где каждый человек имеет свою роль, а не смотровую
щель, или точку зрения, и он хорошо понимал ее преимущества.
Таким образом, очевидно, что речь здесь идет о
различии технологий, а потому вовсе нет необходимости
вести моральные дискуссии, тем более, что в моральных
проблемах никогда не бывает недостатка.
Задавая себе этот вопрос некоторое время назад, я
вдруг пришел к следующей мысли: печатное слово есть
не что иное, как остановленное умственное движение.
Читать печатный текст означает совмещать в себе деятельность
и кинопроектора, и киноаудитории в едином
мента льном акте. Это создает у читателя сильное чувство
вовлеченности в процесс мышления. Но не печатное
ли слово, которое, в сущности, представляет собой
«стоп-кадр», формирует всеобщую мыслительную привычку
рассматривать все проблемы, связанные с движением
и изменением, в терминах неподвижных сегментов?
Разве не печатная культура инспирировала
сотни различных математических и аналитических процедур
для объяснения и контроля изменений в терминах
неизменного? Наконец, разве мы не пытаемся приложить
этот статический принцип к самому печатному
тексту и говорить только о его поддающихся исчислению
сторонах? И, стремясь к расширению знания и письменной
культуры, образования, разве не говорим мы
234
прежде всего о книгах и печатном слове, а не о сколь
угодно важных аспектах песни, танца, живописи, поэзии,
архитектуры и планирования градостроительства?
155
Книгопечатание - высшая фаза алфавитной культуры,
которая ведет к отлучению индивида от родового и коллективного
мировосприятия. Печатный текст максимально
усиливает визуальные черты алфавита и таким образом
доводит индивидуализирующее воздействие фонетического
алфавита до такой степени, которая была недоступна
рукописной культуре. Книгопечатание - это технология
индивидуализма. И если в наше время этой визуальной
технологии предстоит претерпеть модификацию под натиском
электрической технологии, то такая же участь ожидает
и индивидуализм. Выдвигать по этому поводу моральные
претензии - все равно что винить молоток за то, что
он попадает по пальцам. «Но, - может возразить кто-нибудь,
- мы ведь не знали о том, что может проиаойти».
Однако даже собственную недальновидность не стоит возводить
в предмет нравственных разбирательств. Разумеется,
это серьезная проблема, но не моральная. И было бы
хорошо, если бы нам удалось хотя бы частично развеять
тот моральный туман, который окружает вопрос о технологиях.
От этого выиграла бы прежде всего моральная сторона
дела.
Что же касается техники сомнения у Монтеня и Декарта,
то в технологическом смысле она неотделима, как мы
дальше увидим, от критерия воспроизводимости в науке.
Читатель печатной книги попадает в зависимость от ровного
и регулярного чередования черных и белых пятен. Печатный
текст являет собой остановленные моменты ментальных
положений. Это чередующееся мерцание и есть способ
проецирования субъективного сомнения и периферийного
поиска на ощупь.
155 H.M.McLuhan, «Printing and Social Change», Printing Progress:
А Mid-Century Report, The International Association of Printing Ноuse
Craftsmen, Inc., 1959.
235

Прикладное знание в эпоху Ренессанса
приняло форму перевода слухового
в визуальные термины, а пластического в
форму образа на сетчатке

~ Новаторские наблюдения отца Онга за эпохой Ренессанса,
изложенные в книге «Рамус: метод и упадок диалога
» (приведенные ниже цитаты взяты из нее) и многочисленных
статьях, имеют прямое отношение к нашим исследованиям
последствий Гутенберговой технологии. Мы хотим
остановиться на указанной Онгом роли визуализации
в поздней средневековой логике и философии, поскольку
визуализация и квантификация во многом процедуры-
близнецы. Ранее мы уже показывали, каким образом
средневековые глоссы, освещение и архитектурные формы
были поставлены гуманистами на службу искусству запоминания.
Так же и средневековые диалектики продолжали
читать свои устные курсы вплоть до шестнадцатого столетия:
Изобретение книгопечатания повлекло широкомасштабное
завоевание словами пространства и дало толчок
развитию количественного подхода в логике и диалектике,
подхода, который давно уже дал о себе знать у
средневековых схоластов ... Тенденция к количественному
или квазиколичественному логизированию и распаду
логики на совокупность мнемотехник станет особенно
явственной в рамизме (p.xV).
Рукописная культура не имела возможности для широкомасштабного
распространения визуального знания и потому
не испытывала потребности в редукции невизуальных
умственных процессов к диаграммам. Тем не менее в
поздней схоластике наблюдается устойчивое стремление
свести язык к нейтральным математическим символам.
Номиналистокий подход отчетливо проявился в логических
трактатах Петра Испанского. Его «Summulae»156, как замечает
Онг (р.бй), начинаются с положения, близкого любому
156 Доел.: небольшие суммы (лат.), Т.е. краткий свод (логики). Прu.
м. пер.
236
времени от Цицерона до Эмерсона: «Диалектика - это искусство'
искусств и наука наук, открывающая путь к первопринципам
всех учебных предметов. Ибо только диалектика
рассуждает с вероятностью о принципах всех остальных
искусств, и, таким образом, именно с диалектики следует
начинать изучение наук». Гуманисты, особенно после
того, как книгопечатание расширило границы литературы,
с горестью жаловались на то, что ученикам приходится
прорубаться сквозь лес дистинкций и дихотомий Петра
Испанского.
Дело в том, что пространственный и геометрический
подход к использованию слов и логики, будучи полезным в
качестве искусства запоминания, оказался cul de sac 157 для
философии. Он нуждался в математической символике, вошедшей
в употребление только в наше время. Тем не менее
он немало способствовал духу квантификации, который
выразился в механизации письма и в явлениях, наблюдавшихся
задолго до Гутенберга: «тенденция к количественному
исчислению, обнаруживающаяся в средневековой
логике, составляет одно из главных ее отличий от ранней
аристотелевской логики» (р.72). Смысл же квантификации
впереводе невизуальных отношений и реальностей
в визуальные термины - процедура, внутренне присущая
алфавиту, как уже было показано выше. Однако в свете
замысла Рамуса организация знания лишь с помощью схем
кажется недостаточной:
Ибо суть предприятия Рамуса - в стремлении связать
именно слова (а не другие формы репрезентации) в
простые геометрические схемы. Слова - неподатливый
материал в той мере, в какой они исходят из мира звуков,
голосов, восклицаний; цель Рамуса заключается в
том, чтобы нейтрализовать эту связь путем редукции
всех непространственных моментов к пространственным
настолько, насколько это возможно. Опространствливания
звука посредством алфавита здесь недостаточно.
Печатный или рукописный текст сам должен быть
включен в пространственные отношения, а формирующиеся
при этом мыслительные схемы должны послужить
ключом к значению слов (р.89, 90).
157 Тупик (фр.). - Прим. пер.
237

В статье «Метод Рамуса и прикладвое знание»158 отец
Онг весьма выразительно описывает свойственную эпохе
Возрождения одержимость количественным подходом:
Один из интригующих моментов, связанных с Петрусом
Рамусом и историей его учения, - это чрезвычайная
популярность его трудов в шестнадцатом и семнадцатом
веках. Основные данные по этому поводу собраны
в книге Уоддингтона «Рамус», вышедшей в
1855 г. Этот факт связывается в основном с такими социальными
группами, как купцы и ремесленники протестантского
вероисповедания кальвинистского толка.
Такие группы существовали не только на родине Рамуса,
во Франции, но и в Германии, Швейцарии, Нидерландах,
Англии, Шотландии, Скандинавии и Новой Англии.
Книга Перри Миллера «Духовная культура Новой
Англии семнадцатого века» представляет собой наиболее
полное исследование рамизма в такого рода группах.
Эти группы завоевывали все более влиятельные
позиции в обществе, рос их интеллектуальныйуровень,
и по мере их интеллектуальногои социального подъема
рамизм казался им все более привлекательным, Таким
образом, труды Рамуса встречали благожелательный
прием не в кругах интеллектуальнойэлиты, а скорее в
начальных и средних школах, т.е, там, где смыкаются
среднее и университетскоеобразование...
Здесь важно то, что ключ к любому виду прикладнога
знания следует искать в переводе комплекса отношений в
эксплицитные визуальные термины. Алфавит как таковой
в отношении к разговорному языку осуществляет перевод
речи в визуальный код, который создает условия для ее
унификации в широких масштабах. Книгопечатание усилило
этот процесс, спровоцировав подлинный образовательный
и экономический рывок Рамус,за которым стояла
схоластика, сумел осуществить его перевод в визуальный
«гуманизм нового купеческого класса». Простота и кажущаяся
примитивность пространственных моделей, предложенных
Рамусом, обусловила отсутствие к ним интереса со
стороны людей высокой культуры, с тонким чувством языка.
Но именно этой примитивностью они были привлекате-
158 Studies in the Renaissance, vol.VIII, 1961, рр.155-72.
238
льны для тех, кто занимался самообразованием и для купеческого
сословия. Что же касается того, насколько значительную
долю новой читающей публики они составляли,
то этот вопрос рассмотрен в замечательном исследовании
Л.Б.РаЙта «Культура среднего класса елизаветинской Англии
».

Книгопечатание превращает ЯЗЫК из средства
восприятия и познания в товар

~ Озабоченность вопросами практической пользы обнаруживается
не только у Рамуса, но и у всех гуманистов.
Начиная с софистов и до Цицерона обучение языку и ораторскому
искусству рассматривалось как путь к власти,
подготовка правящей элиты. С появлением книгопечатания
цицероновская про грамма формирования энциклопедической
эрудированности в вопросах искусств и наук вновь
стала актуальной. Диалогический по своей сущности характер
схоластики уступил место более обширной программе
по языку и литературе для обучения придворных,
губернаторов, принцев. В эпоху Возрождения государственный
деятель должен был обязательно пройти весьма
изощренный курс литературы, языков и истории, с одной
стороны, и изучения Священного писания, с другой. Шекспир
рисует своего Генриха V как преуспевшего и в том, и в
другом (1, 1):
Послушайте, как судит он о вере, И
в изумленье станете желать,
Чтобы король наш сделался прелатом.
Заговорит ли о делах правленья, Вы
скажете, что в этом он знаток
Войны ль коснется, будете внимать
Вы грому битвы в музыкальных фразах.
Затроньте с ним политики предмет, И
узел гордиев быстрей подвязки
Развяжет он. Когда он говорит,
Безмолвен воздух, буйный ветрогон,
И люди, онемев от изумленья,
Дух аатая, медвяной речи внемлют.
239

и кажется, теорию его
Искусство жизни, практика взрастила.
Непостижимо, где обрел он мудрость.
Он склонен был к беспутным развлеченьям
В компании невежд пустых и грубых;
В пирах, забавах, буйствах дни текли;
К науке рвенья он не проявлял;
Не знал уединенья, не чуждался
Публичных шумных мест, простонародья.
Пер. Е.Бuруковой
Однако практические качества, поощряемые рамизмом,
обнаруживают более тесную связь скорее с цифрами, чем с
буквами: «Хотя Адам Смит и подверг критике зарождающуюся
систему, он хорошо понимал ее преимущества. Он
рассматривал ее как часть распространяющейся ценовой
системы, оттеснившей феодальную и обусловившей открытие
нового мира ... »159. Иннис пишет о «всепроникающей
силе ценовой системы», подразумевая под этим способность
перевода какого-либо набора функций в новую форму
и на новый язык. Феодальная система основывалась на
устной культуре и самодостаточной системе «центра без
периферии», как мы это уже видели у Пиренна. Посредством
визуального, количественного подхода эта структура
трансформировалась во множество крупных национальных
связанных торговыми отношениями систем «центр-периферия
», причем книгопечатание играло далеко не последнюю
роль в этом процессе. Очень интересна характеристика,
данная Адамом Смитом этому процессу крутых перемен,
который происходил в Англии в ходе гражданской
войны и уже назревал во Франции:
Тем самым совершилась революция, имевшая важнейшее
значение для благоденствия общества, и совершилась
она благодаря двум классам людей, которые ничуть
не интересовались общественным благом. Удонлетворение
в высшей степени детского тщеславия - единственный
мотив, двигавший предпринимателями. Купцы
и ремесленники действовали исключительно из соображений
собственной выгоды, послушные единственно
торгашескому принципу делать деньги на всем, на
159 Harold Innis, Essays in Canadian Econoтic History, р.253.
240
чем можно делать деньги. Никто из них и не подозревал
о том, что они - кто по прихоти, а кто из предприимчивости
- проложили путь великой революции. Таким
образом, в большинстве стран Европы торговля и мануфактурное
производство были не следствием, а причиной
и формой культурного подъема-Р'',
Французская революция, бывшая, как показывает Токвиль,
результатом долгого процесса гомогенизации, обусловленного
книгопечатанием, проходила по рамистским
схемам аргументации, которые, по словам Онга, «хотя,
по-видимому, И не предназначались для ведения дискуссий,
зато явно были нацелены на упрощение»:
Хойкаас гораздо меньшее внимание уделяет толкованию
Рамусом «индукции», чем его энтузиастическому
отношению к USUS - т.е, к практическим упражнениям
в классе - в плане установления связей между образовательными
целями и методами Рамуса и буржуазной
городской культурой. Разрыв со старыми методами в
городских школах вообще и у последователей Рамуса в
частности состоял не столько в том, что мы сегодня связываем
с экспериментальным подходом, или «индукцией",
сколько в стимулировании активности учащихся.
Эти ценные соображения, высказанные Хойкаасом, помогают
лучше понять, сколь плодотворной в интеллектуальном
отношении оказалась встреча академического
мышления и практического ремесленного ума, которая
произошла в шестнадцатом и семнадцатом BeKax161.
Здесь Онг указывает на основополагающий момент, связанный
с печатной культурой. Печатная книга как первый
унифицированный, воспроизводимый массовый товар в
мире послужила образцом для унифицированной товарной
(commodity) культуры в шестнадцатом и последующих
столетиях. В «Короле Иоанне» (1I, 1) Шекспир часто обыгрывает
этот факт:
Этот бес
Лицом пригож, зовется он - Корысть (Commodity).
Корысть, ты совратительница мира!
160 Ibid., р.254.
161 «Ramist Method and the Commercial Mind», p.159.
241

Ведь мир от первых дней уравновешен,
По ровному пути направлен прямо,
Но выгода, бессовестный толчок,
Косой удар, всесильная Корысть
Его заставит отклониться, сбиться
С пути прямого, отойти от цели.
И эта же Корысть, коварный враг,
Личинами играющая сводня,
Блеснув очам коварного француза,
Его от цели доброй отвела,
От благородно начатой войны
К гнуснейшему, постыднейшему миру.
НО почему я поношу Корысть?
Готов ответ: ведь я не знал соблазна.
Смогу ли гордо руку сжать в кулак,
Когда червонцы, ангелы Корысти,
Ладонь мою попробуют ласкать?
Она еще не знала искушенья
И, нищая, ругает богачей.
Ну что ж, я нищий - вот и негодую,
Твердя, что величайший грех - богатство.
Разбогатею - благородно-строг,
Начну вещать, что нищета - порок.
Корысти короли предались ныне, -
Так будь же, Выгода, моей богиней.
Пер. М.Донского

Книгопечатание - это не только технология,
это - такой же природный ресурс
или продукт производства, как хлопок, лес
или радио, и как любой продукт производства
оно формирует не только чувственность
частного человека, но также и формы
взаимозависимости людей в обществе

~ Книгопечатание преобразовало диалог живого общения
в упакованную информацию, подручный товар (commodity).
Оно наложило свой отпечаток на ЯЗык и человеческое
восприятие, который дал Шекспиру повод говорить о «Ко-
242
рыстолюбии» (Commodity). Но могло ли быть иначе? Ведь,
по сути, оно создало систему цен. До того как товары становятся
однотипными и воспроизводимыми, цена вещи
определяется на месте, путем торга. Однотипность и воспроизводимость
книги не только создали современные
рынки и системы цен, которые неотделимы от распространения
письма и развития промышленности. Льюис Мамфорд
пишет в своей книге «Палки И камни» (р.41, 42):
Виктор Гюго в «Соборе Парижекой Богоматери» заметил,
что книгопечатный пресс разрушил архитектуру,
которая до той поры выполняла роль письменной
памятки в камне. В действительности же прегрешение
печатного пресса перед архитектурой заключалось не в
том, что он отнял у нее литературную ценность, а в том,
что теперь литература стала определять ценность архитектуры.
Начиная с эпохи Возрождения важнейшее
современное различие между грамотностью и неграмотностью
распространяется даже на строительство: мастер-
каменщик, который прекрасно знал свой камень,
своих рабочих, свои инструменты и традиции своего искусства
уступил место архитектору, который знал своего
Палладио, Виньолу и Витрувин. Из искусства, стремящегося
запечатлеть духовный восторг на поверхностях
здания, архитектура стала делом грамматической
точности и правильной артикуляции. Архитекторы семнадцатого
века, восставшие против такого положения
вещей и создавшие барочный стиль, нашли свое место
лишь в увеселительных парках и дворцах вельмож...
Мамфорд, который в годы юности учился у шотландского
биолога Патрика Геддеса, подает нам пример того,
сколь бессмысленна и неплодотворна специализация, если
она мешает видеть более широкие связи между вещами:
«Именно благодаря книге архитектура восемнадцатого столетия
от Санкт-Петербурга до Филадельфии предстала,
словно произведение одного ума» (р.43).
Печатная книга стала товаром, новым природным ресурсом,
который послужил образцом использования остальных
видов ресурсов, включая нас самих. Средства коммуникации
как продукт производства и ресурс - тема одной
из последних книг Гарольда Инниса. Если в ранних его
243

работах понятие продукта производства используется в
привычном смысле, то позднее он обнаружил, что технологические
средства коммуникации, такие как письмо, папирус,
радио, фототипия и пр., сами суть формы богатства 162.
Без технологии, которая бы осуществляла гомогенизацию
человеческого опыта, общество не может Достичь эначительных
успехов в подчинении своему контролю природных
сил или даже просто в организации человеческих
усилий. Эта тема иронически обыграна в фильме «Мост через
реку Квай». Японский полковник-буддист не владеет
технологией, необходимой для выполнения его работы. Напротив,
английский полковник легко и без усилий расписывает
все по схемам и диаграммам. Но, как водится, ему
не понятна цель того, что он делает. Его технология - это
часть его образа жизни. Его Жизнь подчинена правилам,
установленным Женевской конвенцией. Французу, который
связан с устной культурой, все это кажется весьма забавным,
тогда как английская и американская аудитория
нашла этот фильм глубоким, тонким инеоднозначным.
В книге «Обоюдоострый меч» Джон Л.Маккензи показывает
(р.130), как исследователи Библии в двадцатом веке
откааались от представления о линейности и гомогенности
структуры повествования в Писании:
Древние евреи и в самых смелых мечтах не могли
себе представить степени современного кОнтроля над
силами природы и их использованием... У них не было
философии, и потому даже самые обычные модели современного
мышления были им не известны. Им недоставало
логики как формы умственной дисциплины. Их
язык - это речь простого человека, который видит движение
и действие, а не статическую реальность, а статическую
реальность, в свою очередь, Воспринимает как
конкретную, а не абстрактную.
В области юриспруденции слова превращаются в четко
очерченные гомогенные единицы, поскольку таким образом
162 См. H.M.McLuhan, «The Effects of the Improvements of Согпmunication
Места», Journal о! Economic History, December, 1960,
рр.566-75.
244
они могут служить инструментами, что было бы невозможно,
если позволить им сохранить их естественную живость.
Как я показал, предлагаемая мною теория основывается
на свойстве слов, естественно им присущем. Позвольте
мне сначала изложить эту теорию интерпретации
догматически, прежде чем я покажу вам оборотную
сторону монеты и докажу, что она согласуется с действительной
практикой составления юридических документов.
Слова в юридических документах (я веду речь только
о них) - всего лишь способы делегирования другим
полномочий прилагать эти слова к конкретным вещам
или событиям. Единственный смысл, который приобретает
значение слова, когда я его употребляю, - это
применение его к чему-либо конкретному. И чем менее
слова точны, тем больше степень делегирования просто
потому, что они позволяют применить их к большему
числу конкретных явлений. В этом-то и заключается
вся суть составления юридических документов и их интерпретации.
Таким образом, они означают не то, что в них вкладывает
их автор, и даже не то, что он хотел бы (оправданно
или неоправданно), чтобы в них вкладывали другие.
Они прежде всего имеют тот смысл, который вкладывает
в них человек, которому они адресованы. Они
означают ту ситуацию или ту вещь, к которым он их
применяет или, в некоторых случаях, предлагает применить.
Смысл слов в юридических документах следует
искать не у их автора или авторов, сторон договора, завещателя
или законодателей, а в действиях, совершаемых
тем, кому они адресованы, для того, чтобы найти
им применение. Это исходный момент в определении их
зна чения и смысла.
Во вторую (но только во вторую) очередь юридический
документ также адресован суду. В этом акт делегирования
находит свое продолжение, но речь идет уже
о делегировании других полномочий, а именно на то,
чтобы принимать решение не относительно значения
слов, а относительно того, был ли адресат наделен полномочиями
определять их значение или выносить предложение
относительно их значения. Иными словами, вопрос,
который стоит перед судом, заключается не в том,
245

придал ли он словам правильное значение, а в том, могли
ли слова иметь то значение, которое он им придал 1 6 3 .
Эта удивительно точная и корректная характеристика,
которую Кертис дал прикладной терминологии, в равной
степени приложима и к вопросам управления, будь то в
гражданском или военном деле. Без унификации делегирование
функций и обязанностей было бы просто невозможным,
а, следовательно, невозможным был бы и процесс
централизации наций, начавшийся после изобретения книгопечатания.
Без унификации, связанной с распространением
письменной грамотности, не было бы ни рынков, ни
системы цен. Так называемая отсталость некоторых стран,
коммунистический или племенной характер их организации
определяются именно этим фактором. Существование
нашей системы цен и распределения обусловлено долгим и
обширным опытом, связанным с распространением письменной
грамотности. Понимание этого приходит к нам по
мере того, как мы стремительно входим в электронную
эпоху. Ибо телеграф, радио и телевидение ведут к постепенному
отчуждению от гомогенной ментальности печатной
культуры, тогда как допечатные культуры, напротив,
становятся нам все ближе и понятнее.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология