Маклюэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

История книгопечатания представляет собой
лишь часть истории письма

До сих пор мы имели дело, главным образом, с письменным
словом, поскольку оно способствует переходу от
аудиотактильного пространства «сакрального» бесписьменного
человека в визуальное пространство цивилизованного,
или письменного (иначе «профанного»), человека. Как только
этот переход, эта метаморфоза происходит, мы почти
сразу оказываемся в мире книг, рукописных или печатных.
Далее нас будут интересовать именно книги в рукописном
или печатном виде и их влияние на образовательную сфе-
110
ру и общество в целом. Начиная с пятого столетия до Н.Э. и
до пятнадцатого книга была рукописной. Лишь треть истории
книги в западном мире связана с книгопечатанием. Поэтому
отнюдь не лишено оснований следующее утверждение
Г.С.Бретта, приведенное в его книге «Психология древняя
и современная» (р.36, 37):
Представление о том, что знание сущностно связано
с книгой, пожалуй, является чисто современным взглядом,
который, по-видимому, берет начало в средневековом
различии между духовным лицом и мирянином, в
которое внес свою лепту литературный характер довольно
причудливого гуманизма шестнадцатого века. Изначальное
и естественное представление о знании связано
с «хитроумием», или С острым умом. Одиссей человек
многоумный, способный победить циклопов и
достичь триумфа духа над материей - вот первоначальный
тип мыслителя. Таким образом, знание есть способность
преодоления жизненных трудностей и достижения
успеха в мире.
Бретт в данном случае придает особое значение естественной
дихотомии, которая вносится книгой в общество в
дополнение к расколу в индивиде, принадлежащем этому
обществу. Множество прозрений в этом плане содержит
произведение Джеймса Джойса «Улисс». Его герой Леопольд
Блум, человек многоумный и сноровистый, является
свободным рекламным агентом. Джойс видел параллель
между современным размежеванием вербального и образного,
с одной стороны, и гомеровским миром, балансирующим
между старой сакральной культурой и новой профанной,
или письменной, чувственной организацией, с другой.
Блум, детрайбализованный еврей, помещен в современный
Дублин, т.е, отчасти детрайбализованный ирландский мир.
Пограничное положение современного мира рекламы, таким
образом, соответствует переходной культуре Блума. В
семнадцатом эпизоде (<<Итака») «Улисса» читаем: «Каковы
обычно бывали его последние размышления? О некой
единственной и уникальной рекламе, невиданной новинке
рекламного дела, поражающей изумлением прохожих,
очищенной от всего стороннего, сведенной лишь к самому
111

броскому и простому, целиком обозримой с одного взгляда
и сообразной с темами современной жизни»54.
В своем исследовании «Книги на "Поминках"» Джеймс
С.Атертон указывает (р.67, 68):
Среди про чего «Поминки по Финнегану» представляют
собой еще и историю письма. Мы начинаем учиться
писать со слов «Кость, камень, баранья шкура ... пусть
они варятся в кипяще-бормочущем материнском горшке:
и Гутенморг с его кроманьонской хартией, и великая
весна должны некогда выйти сверстанными и переплетенными
краснокирпичным томом из-под словесного
пресса»55 (20.5). «Кипяще-бормочущий материнский
горшок» - это, конечно, намек на алхимию, но здесь
есть и другое значение, связанное с письмом, поскольку
в следующий раз это слово появляется в контексте указания
на усовершенствование в системах общения. Вот
это место: «Все воздушные ирландские значки ее глупонемого
алфавита-поводыря от Папаши Хогэма до Матушки
Масонихи ...» (233.3). «Глупонемой алфавит-поводырь
» (dipandump helpabit) соединяет глухие (deaf) и
немые (dumb) знаки алфавита в воздухе (air) или воздушные
(airish) знаки - с подъемами и опусканиями
обычного алфавита и озвучиваемыми подъемами и опусканиями
ирландского огхэмского письма. Исходя из
этого Масон (Mason), должно быть, является человеком,
изобретшим стальное перо. Но все, что мне приходит в
голову по поводу «mutther», - это бормотание вольных
каменщиков (Freemasons), что, по-видимому, никак не
вяжется с контекстом, хотя они ведь тоже делают знаки
в воздухе.
«Гутенморг С его кроманьонской хартией» указывает
посредством мифической глоссы на то, что письмо означало
выход пещерного, или сакрального, человека из звукового
симультанного мира в профанный мир дневного света.
54 Пер. С.Хоружего. - Прим. пер.
55 Здесь и далее перевод из «Поминок ПО Финнегану» далек от
претензий на передачу художественных достоинств оригинала и
притязает только на расшифровку тех значений, которые «играют
» В текстах Атертона и Мак-Люэна, поскольку совместить и то
и другое - задача, требующая усилий, не поддающихся оценке,
если вообще выполнимая. - Прим. пер.
112
Упоминание каменщиков призвано связать искусство кирпичной
кладки с речевой деятельностью как ее разновидностью.
На второй странице «Поминок» Джойс составляет
мозаику (так сказать, щит Ахилла) всех тем и моделей человеческой
речи и коммуникации: «Покойный мастер Финнеган,
из Заикающейся Стороны, вольный каменщик, жил
на самый широкий - шире, чем можно себе вообразить,лад
в своем морщинистом, недосягаемом для письменных
веков далеке еще до того, как навиновы судьи дали нам
числа ... ». Джойс в «Поминках» создает свои собственные
изображения из альтамирекой пещеры, охватывающие
всю историю человеческого сознания, используя как материал
основные жесты и положения тела, проводя их сквозь
все фазы развития человеческой культуры и технологии.
Как можно понять из заглавия его книги, он видел, что
пробудившийся (wake)56 прогресс человечества может снова
вернуться во тьму существования сакрального, или слухового,
человека. Цикл Финна (Finn), связанный с институтами
родового общества, может возродиться в эпоху электричества,
но если это произойдет, то мы можем посмотреть
на это, как на поминки (wake) или как на пробуждение
(awake), или как на то и другое вместе. Джойс полагал, что
замкнутость в одном культурном цикле не сулит никаких
преимуществ и подобна трансу или сновидению. Он обнаружил
способ жить одновременно во всех культурных
формах и притом именно на сознательных началах. Средство,
способствующееразвитию такого сознания и коррекции
культурных предрасположений, - его «collideorscoре
». Это слово подразумевает взаимодействие в коллоидной
смеси всех компонентов человеческих технологий, которые
расширяют наши чувства и изменяют их соотношения
в социальном калейдоскопе культурных столкновений:
«deor», т.е. дикого, или устного, сакрального; «всоре», т.е.
визуального, или профанного, цивилизованного.
56 «Поминки по Финнегану» - традиционно закрепившийся в
научной литературе вариант перевода «Finnegans Wake». Однако
грамматика фразы позволяет переводить это название и как
«Финнеганы пробуждаются». - Прuм. пер.
113

До сих пор культура механически
предопределяла судьбу человеческих
обществ, поскольку представляла собой
автоматическую интериоризацию
их собственных технолоrий

До сих пор большинство людей принимало культуру
как судьбу, подобно климату или родному языку. В нашем
же случае эмпатическое проникновение в жизнь других
культур есть не что иное, как способ освобождения из их
тюрьмы. Потому-то заглавие книги Джойса -- это одновременно
и манифест. В высшей степени компетентном исследовании
«Человек: его первый миллион лет» Эшли Монтегю
рассуждает (р.193, 194) об аспектах бесписьменной культуры
в прямой связи с рассматриваемыми здесь темами:
Бесписьменный человек набрасывает сеть своего
мышления на весь мир. Мифология и религия могут
быть тесно связаны, но если одна вырастает из повседневной
жизни человека, то другая -- из его интереса к
сверхъестественному.Так же обстоит дело и с его мировоззрением,
в котором в единый клубок сплелись элементы
мирской жизни, религии, мифологии, магии и
опыта.
Большинству бесписьменных народов Свойствен
трезвый реализм. Они стремятся подчинить себе мир, и
большая часть их практик нацелена на то, чтобы заставить
реальность покоряться их приказаниям. Человек
всегда убежден, что духи на его стороне, и, замыслив
какое-либо предприятие, он предпринимаетвсе необходимые
приготовпениядля его успеха, неизменно пребывая
в этой убежденности. Принуждение реальности к
выполнению своей воли путем предписанных манипуляций
для бесписьменного человека является частью
самой реальности.
Необходимо понять, что бесписьменныенароды в гораздо
большей степени ощущают свое единство с миром,
в котором они живут, чем это Свойственно письменным
народам. Чем более «письменным» становится
какой-либо народ, тем больше усиливается разобщенность
между ним и его миром.
114
Для бесписьменного человека реальностью является
то, что происходит. Так, если ритуалы, предназначенные
для того, чтобы способствовать размножению животных
и росту растений, приводят к успеху, то они не
только связываются с явлением, но и становятся его частью.
Ибо без такого ритуала не было бы и желаемого
результата -- таков ход рассуждений бесписьменного
человека. И его нельзя обвинить в алогичности; его ум
безупречно логичен, и он умело им пользуется. Если образованный
белый человек вдруг окажется в центральной
австралийской пустыне, вряд ли он сможет долго
продержаться. Для австралийского же аборигена такая
ситуация не проблема. Аборигены во всех частях мира
очень хорошо приспособились к окружающей их среде,
что, вне всяких сомнений, доказывает высокий уровень
их интеллекта. Проблема бесписьменного человека не в
недостатке логики, а в том, что он прибегает к ней
слишком часто, и нередко основываясь при этом на недостаточных
посылках. Он исходит из предположения,
что связь между событиями всегда носит каузальный
характер. Но это ошибка, которую постоянно совершают
и цивилизованные люди, и даже квалифицированные
ученые! Бесписьменные люди склонны всякую
связь рассматривать только как каузальную, но поскольку
чаще всего это срабатывает, естественныйпрагматизм
заставляет их думать, что то, что приносит успех,
истинно.
Ничего не может быть дальше от истины, чем представление
о том, что бесписьменные люди абсолютно
доверчивы, суеверны, живут в постоянном страхе и неспособны
к независимому и оригинальному мышлению.
Помимо простого здравого смысла, они обычно проявляют
недюжинную практическую сметку, основанную на
понимании трудностей жизни...
Высказывание Монтегю об изрядной практичности бесписьменного
человека может служить прекрасным комментарием
к фигуре джойсовского Блума-Одиссея, которому
никак не откажешь в изобретательности. Что может
быть более практичным для человека, зажатого между
Сциллой письменной культуры и Харибдой постписьменной
технологии, чем попытаться выплыть на рекламе? Он
ведет себя, подобно матросу Эдгара По из рассказа «Низ-
115

вержение в Мальстрем», который спасается благодаря тому,
что изучил принцип действия водоворота. Не в том ли
будет состоять наша задача в новую электронную эпоху,
чтобы попытаться понять принцип действия нового водоворота
на тело старых культур?

Техники унификации и воспроизводимости
были введены в употребление древними
римлянами и средневековьем

Книга «Эстампы И визуальная коммуникация» Уильяма
Айвинза является основным источником для любого исследователя
роли книги в формировании человеческого знания
и общества в целом. То обстоятельство, что Айвинз несколько
отстранился от собственно литературных аспектов
книги, пожалуй, дало ему определенное преимущество перед
теми, кого интересует литературная сторона дела. Исследователь
литературы или философии слишком озабочен
«содержанием» книги И потому упускает из виду ее
форму. Это упущение характерно для культуры фонетического
письма, поскольку визуальный код всегда связан с
«содержанием», т.е. речью, воссоздаваемой читающим человеком.
Но ни один китайский писец или читатель не
оставит без внимания форму письма, так как в этом случае
письмо не разъединяет речь и визуальный код, как это делаем
мы. В мире фонетического письма эта привычка отделять
форму от содержания становится всеобщей и охватывает
как ученых и литераторов, так и людей, не имеющих
никакого отношения к литературе. Например, компания
«Белл Телефон Лэбораториа» тратит миллионы на исследования,
но вопросу о телефоне как специфической форме,
т.е. тому, какое воздействие оказывает телефон на речь и
отношения между людьми, до сих пор не было уделено
внимания. Будучи экспертом в области эстампов, Айвинз
увидел, что телефонный разговор воспринимается совершенно
по-иному, будучи напечатанным в книге. Это в свою
очередь заставило его осознать различие между печатной
и рукописной книгой. В самом начале своей работы (р.2, 3)
он обращает внимание на то, что фонетическому письму
116
присуще особое измерение воспроизводимости, и указывает,
что то же качество воспроизводимости было присуще и
догутенберговой технологии печатания изображений с гравюр
на дереве:
Хотя ни одна история европейской цивилизации не
обходится без указания на изобретение в середине пятнадцатого
столетия способов печатания слов с помощью
разборного типографского шрифта, тем не менее они
обычно совершенно игнорируют несколько более раннее
изобретение способа печатания изображений и диаграмм.
Книга, поскольку она содержит текст, представляет
собой носитель точно воспроизводимых словесных
символов и в точно воспроизводимом порядке. Люди использовали
такие носители по крайней мере пять тысяч
лет. Поэтому можно сказать, что книгопечатание было
не более чем способом удешевления чего-то уже давно
знакомого. Можно даже сказать, что на какое-то время
печатание было едва ли не способом уменьшить число
корректур. До 1501 г. весьма не значительное число книг
было напечатано тиражом, большим, чем та рукописная
книга в тысячу экземпляров, которую упоминает еще
Плиний Младший во втором веке нашей эры. В то же
время печатание изображений, в отличие от печатания
слов с помощью разборного типографского шрифта,
привело к открытию чего-то действительно нового: оно
впервые сделало возможным точное воспроизведение
изображения в течение срока службы печатающей поверхности.
Эта точная воспроизводимость изображений
имела поистине необозримые последствия для развития
знания и мышления, науки и технологии. Не будет преувеличением
сказать, что со времени изобретения письма
не было другого более важного изобретения, чем способ
точного воспроизведения изобразительных сообщений.
Слишком очевидный факт точной воспроизводимости,
свойственный книгопечатанию, ускользает от людей, интересующихся
литературной стороной дела. Они не обращают
внимания на этот чисто технологический момент и сосредоточиваются
на «содержании», так сказать, пытаются
услышать автора. Будучи художником, Айвинз сумел рас-
117

познать в формальных структурах сложный вид значения
и тем самым придал взгляду на печатную графику, книгопечатание
и рукописную книгу новый и неожиданный ракурс.
Он увидел (р.З), каким образом технология может
формировать науку и искусство:
Для наших ирапрадедушек и их отцов в эпоху Ренессанса
эстампы были всего лишь способом точного
воспроизведения живописных изображений, не больше
и не меньше ... До прошлого столетия с помощью старой
техники печатания оттисков выполнялись все виды работ,
которые теперь выполняются посредством штриховых
клише, автотипий, фототехники, светокопий, различных
процессов цветопередачи составными красками,
политических карикатур и иллюстрированной рекламы.
Если мы попытаемся определить печатание оттисков
с функциональной точки зрения, а не с точки зрения
технологического процесса или эстетической ценности,
то становится очевидным, что без него невозможно
было бы развитие многих современных научных дисциплин,
технологий, археологии, этнологии, ибо все они
зависят в большей или меньшей степени от информации,
распространяемой посредством точного воспроизведения
сообщений в виде текста или изображений.
Это означает, что печатание оттисков отнюдь не
вспомогательная технология в искусстве, а одно из важнейших
орудий современной жизни и мысли. Но мы так
и не сможем понять его действительную роль, если не
избавимся от снобизма современных понятий и дефиниций,
касающихся коллекционирования эстампов, и не
посмотрим на них, как на точно воспроизводимые изобразительные
сообщения, не останавливаясь на ра ритетности
или той эстетической ценности, которую мы в настоящее
время склонны им приписывать. Нам нужно
посмотреть на них с точки зрения общих идей и конкретных
функций и задуматься о тех ограничениях, которые
связаны с этой техникой как носителем информации
и которые она налагает на нас как на получателей
этой информации.
Технология точной воспроизводимости была тем моментом,
который римляне внесли в визуальный анализ древних
греков. Этот акцент на непрерывной и однородной линии
с его индифферентностью к устным ценностям плюра-
118
листекой организации, по мнению Айвинза (р.4, 5), перешел
к темным векам и через них далее:
Историки до недавнего времени были литераторами
и филологами. Как исследователи прошлого они редко
находили нечто помимо того, что искали. Они были
слишком переполнены восторгом перед тем, что говорили
древние греки, и просто не замечали того, что древние
греки не делали или не знали. В равной мере они
были слишком полны страха перед тем, о чем молчали
темные века, и совершенно не замечали того, что тогда
делали или знали. Современные исследователи, знакомые
с такими предметами, как экономика и технология,
решительно меняют наше представление об этих вещах.
В темные века (если употреблять традиционное название)
люди не располагали постоянным досугом для того,
чтобы углубляться в тонкости литературы, искусства,
философии и теоретической науки, но зато множество
людей направляли свой ум на решение социальных,
сельскохозяйственных и механических проблем. Более
того, на протяжении этих бесплодных в академическом,
но отнюдь не в техническом смысле столетий был совершен
целый ряд открытий и изобретений, давших
темным векам, а затем и средним векам технологию и,
следовательно, логику, которые во многих и весьма
важных отношениях далеко превзошли все, что было
известно древним грекам или римлянам.
Как указывает Айвинз, «темные и средние века, несмотря
на бедность и нужду, собрали первый обильный
урожай изобретательности янки». Возможно, в определении
темных и средних веков как «культуры техники и технологии
» есть доля преувеличения, но такой подход помогает
нам понять схоластику и подготавливает нас к великому
средневековому изобретению книгопечатания, которое
дало старт эпохе нового мира57.
57 Айвинз цитирует статью Линн Уайт «Технология и изобретение
в средние века» (Speculuт, volXV, April, 1940, рр.141-59).
119

Слово -современный- (modern) служило
представителям патристики для порицания
средневековых ученых, разработавших новую
логику и физику

с момента появления книги Айвинза вышло уже немало
других, солидаризовавшихся с высказанным в ней взглядом.
В качестве примера я воспользуюсь работой «Наука
механики в средние века» Маршалла Клагета и выберу из
нее ряд тем, чтобы проиллюстрировать неуклонное усиление
визуальности, которая, как мы видели, вышла на передний
план в Древней Греции вследствие появления фонетического
письма. Итак: «Из представленного мною в
первых двух главах материала мы увидим, что средневековая
статика, равно как и другие аспекты средневековой
механики, обнаруживает сильную зависимость от понятий
механики и их понимания древнегреческими учеными, такими
как автор «Механики», бывший представителем ар истотелевской
школы, Архимед, Герон и др.» (p.xxiii).
Далее: «...достижения средневековой кинематики были в
значительной степени составной частью толкования схоластами
аристотелевских положений касательно силы и движения
... Особое значение имели развитие понятия мгновенной
скорости и, следовательно, анализ различных видов
ускорения» (p.xxv).
Более чем за столетие до изобретения печатного процесса
ученые Мертоновского колледжа в Окефорде сформулировали
теорему о «равномерном (uniform) ускорении
и равномерном движении тела, обладающего равномерным
ускорением в серединное мгновение времени ускорения». С
изобретением разборного типографского набора мы движемся
дальше в глубь средневековогомира измеримых количеств.
Цель Клагета - установить преемственность визуального
анализа древних греков и средневековой науки
и показатъ, как существенно продвинулась в этом отношении
мысль схоластов.
Мертоновекая кинематика получила распространение в
Италии и Франции. Суть идеи заключалась впереводе
движения в визуальные термины:
120
Основная идея системы проста. Геометрические фигуры,
особенно на плоскости, могут быть использованы
для представления качества через количество. Экстенсивность
качества предмета должна быть представлена
горизонтальной линией, тогда как интенсивность качества
в разных точках предмета - перпендикулярами,
проведенными к линии экстенсивности предмета. В случае
движения линия экстенсивности представляет время,
а линия интенсивности - скорость (р.33).
Клагет ссылается на трактат Никола Орема «О конфигурациях
качества», в котором говорится: «Всякая измеряемая
вещь, кроме чисел, постигается как непрерывное количество
». Это снова напоминает нам о древних греках, о
которых Тобиас Д.Данциг замечает в книге «Число: язык
науки» (р.141, 142):
Попытка применить рациональную арифметику к
геометрическим проблемам привела к первому кризису
в истории математики. Две относительно простые проблемы
- определение диагонали квадрата и определение
длины окружности - привели к открытию новых
математических сущностей, которым не было места в
области рационального ...
Дальнейший анализ показал такую же неадекватность
всех алгебраических действий. Таким образом,
стала очевидной неизбежность расширения поля чисел ...
И поскольку старые понятия на геометрической почве
оказались нвэффективными, в геометрии и следует искать
модель для новых. Непрерывная бесконечная прямая
линия кажется идеально подходящей для такой модели.
Число принадлежит к тактильному измерению, как
указывает Айвина в книге «Искусство И геометрия» (р.7):
«Там, где речь идет о постоянном рисунке любого рода, рука
нуждается в простых статических и легко воспроизводимых
формах. Она знает объекты по отдельности, один за
другим и, в отличие от глаза, не способна к одновременному
видению или схватыванию группы объектов в едином
акте восприятия. В отличие от глаза, невооруженная рука
неспособна обнаружить, сколько объектов находятся на одной
линии, два или три».
Впрочем нас в связи с первым кризисом математики ин-
121

тересуют те наглядные фикции, которые необходимы для
того, чтобы перевести визуальное в тактильное. Но еще большие
фикции ожидают нас впереди, там, где речь пойдет
об исчислении бесконечно малых величин.
Как мы увидим, в шестнадцатом столетии число и визуальность
или тактильность и опыт изображения на сетчатке
раскололись и пошли расходящимися путями, создав
две враждующие державы - искусство и науку. Это расхождение,
начавшееся в древнегреческом мире, находилось
в относительно неопределенном состоянии до Гутенбергового
деяния. На протяжении столетий рукописной культуры
обнаружилось, что визуальность еще не вполне отделилась
от тактильности, хотя и значительно уменьшила
территорию империи слуха. Отношение визуальности к
тактильности, которое так важно для понимания судеб фонетического
алфавита, выступило во всей отчетливости только
после Сезанна. Не случайно тактильность стала главной
темой таких книг, как «Искусство И иллюзия» Гомбриха
и «Принципы истории искусства» Генриха Вельфлина.
Причина этого заключается в том, ЧТО в век фотографии
выделение визуальности из взаимодействия других чувств
стало очевидным и вызвало определенную реакцию. Гомбрих
прослеживает этапы дискуссии, развернувшейся в девятнадцатом
веке вокруг анализа «чувственных данных»,
которая привела Гельмгольца к утверждению о «бессознательном
умозаключении», скрытом в самом фундаменте
чувственного опыта. «Тактильность», т.е. взаимодействие
между всеми чувствами, была понята как сущность этого
«умозаключения» И сразу же повела к упадку идеи «подражания
природе» как визуального действия. Гомбрих
пишет (р.16):
Выдающееся положение в этой истории занимают
два немецких мыслителя. Один из них критик Конрад
Фидлер, который утверждал, вопреки импрессионистам,
что «даже простейшее чувственное впечатление,
которое кажется сырым материалом для умственных
операций, уже представляет собой ментальный факт, и
то, что мы называем внешним миром, в действительности
есть результат сложного психологического процесса
».
И все же именно друг Фидлера, скульптор-неоклас-
122
сик Адольф фон Гильдебранд предпринял попытку
проанализировать этот процесс в небольшой книге
«Проблема формы В изобразительных искусствах», которая
появилась в 1893 г. и оказала влияние на целое
поколение. Гильдебранд также бросил вызов идеалам
научного натурализма, обратившись к психологии восприятия.
Если мы попытаемся проанализировать наши
психологические образы и разложить их на первичные
составляющие, то обнаружим, что они состоят ИЗ чувственных
данных, полученных посредством видения, а
также воспоминаний о тактильных и двигательных
ощущениях. Например, сфера представляется глазу
плоским диском; именно тактильность информирует нас
о свойствах пространства и формы. Любая попытка художника
упразднить это знание тщетна, ибо без него он
вообще не смог бы воспринимать мир. Напротив, его задача
заключается в том, чтобы компенсировать отсутствие
движения в своем произведении путем прояснения
образа и передачи не только визуальных ощущений, но
и тех тактильных воспоминаний, которые позволяют
нам реконструировать трехмерную форму в нашем сознании.
Вряд ли случайно то, что период, когда эти идеи оказались
в центре внимания, был также периодом, когда
история искусства эмансипировалась от пристрастия к
антикварности, биографизму и эстетике. Положения,
так долго принимавшиеся как само собой разумеющиеся,
вдруг стали проблематичными и нуждающимися в
пере оценке. Когда Бернард Беренсон написал свое замечательное
эссе о флорентийских художниках, вышедшее
в 1896 году, то свое эстетическое кредо он сформулировал
именно в терминах Гильдебранда. С присущим
ему умением коротко говорить о многом он сумел в
одном предложении почти полностью выразить суть несколько
напыщенной книги скульптора: «Художник может
выполнить свою задачу только в том случае, если
он вносит тактильные ценности в зрительное впечатление
». Согласно Беренсону, непреходящая художественная
ценность Джотто или Поллайоло обусловлена именно
этим...
123

В античности и в средние века чтение было
по своей сущности чтением вслух

~ «Не будет преувеличением сказать, что начиная с Аристотеля
греческий мир перешел от устного обучения к привычке
чтению>, - пишет Фредерик Г.Кеньон в работе
«Книги и читатели в Древней Греции и Риме» (р.25). Но для
последующих столетий «чтение» означало чтение вслух.
Фактически только в наше время раскол между глазом и
речью в акте чтения стал очевидным благодаря распространению
скоростного чтения. Как обнаружилось, основная
причина «медленного» чтения заключается в том, что в
чтении слева направо мы начинаем формировать слово нашими
горловыми мышцами. Но закрыть рот читателя было
долгим делом, и даже печатное слово не преуспело в том,
чтобы заставить всех читателей замолчать. И все же движения
губ и бормотание при чтении мы рассматриваем как
несомненное проявление полуграмотности, что, например,
в Америке привело к акценту на чисто визуальном подходе
к чтению в начальном обучении. Однако, например, Джерард
Мэнли Хопкинс настойчиво ратовал за упор на тактильность
в употреблении слова и за устную поэзию именно
тогда, когда Сезанн стремился внести тактильные ценности
в визуальное впечатление. Ссылаясь на свое стихотворение
«О чем говорили листья сивиллы», Хопкинс пишет:
В отношении этого с необычной длины строчками сонета
(как и в отношении всех моих стихов) следует помнить,
что он создан для исполнения, каким и должно
быть всякое живое искусство, и что его исполнение должно
быть не чтением глазами, а громкой, медленной,
поэтической (не риторической) декламацией, с долгими
паузами, долгими задержками на рифме и отмеченных
ударением слогах и Т.п. Этот сонет следует петь: он точно
вписан в tempo rubato58.59
Далее он пишет: «Наберите побольше воздуха и старайтесь
читать, прислушиваясь к звучанию, - я всегда хотел,
58 Не строго в такт (ит.). - Прим. пер.
59 John Pick, ed., А Gerard Manley Hopkins Reader, p.xxii.
124
чтобы меня читали именно так, - и тогда мой стих проявит
себя в полной мере». Подобным образом Джойс не
уставал разъяснять, что в «Поминках по Финнегану» «слова,
которые читатель видит, - это не те, которые он услышит
». Как и у Хопкинса, язык Джойса оживает только тогда,
кода мы читаем вслух, вызывая тем самым синестезию,
т.е. взаимодействие всех чувств.
Но если чтение вслух способствует синестезии и тактильности
восприятия, то такое же воздействие оказывали
древние и средневековые манускрипты. Мы уже видели
пример недавней попытки создать устное письмо для современных
англоязычных читателей. Вполне естественно,
что такому письму свойствен в высшей степени текстурный
и тактильный характер древних манускриптов. «Техtura
» - именно так называлось готическое письмо в его
собственную эпоху, что означало «ткань, гобелен», Римляне
же создали гораздо менее текстурный и более визуальный
шрифт, который назывался «римским», его-то мы и
видим в современных книгах. Но первые печатники избегали
римского шрифта, пользуясь им лишь для того, чтобы
создать иллюзию имитации античности - древних римских
букв, близких сердцу ренессансных гуманистов.
Остается только удивляться, что современным читателям
понадобилось значительное время, чтобы понять, что
проза Гертруды Стайн с ее отсутствием пунктуации и других
визуальных вспомогательных знаков представляет собой
тщательно разработанную стратегию, нацеленную на
то, чтобы вовлечь пассивного визуального читателя в участное,
устное чтение. То же самое можно сказать и в отношении
Каммингса, Паунда или Элиота. Верлибр в не меньшей
степени, чем для глаза, предназначен для уха. В «Поминках
по Финнегану», когда Джойс хочет изобразить,
скажем, «гром» или «крик на улице» как в высшей степени
коллективное действие, он пользуется словом так же, как в
древних манускриптах: «Падение (бабабадалгарагтакаммина
рроннконнброннтоннерроннтуон
нтаннтроварроунаунскаунтухухурденентернак!)
некогда прямо го как стена сморчка
пересказывается утром в постели, а затем на протяжении
всей истории христианского менестрельства» (<<The
fall (bababada1gharaghtakkaminarronnkonnbronntonnerronntu
onnthиппtrovarrhounawntoohoohooardeenthurnuk!)
of а
125 .

опсе waHstrait oldparr is retailed еагlу ia bed and later оп
life down through аН christian minstrelsy... ») (р.1).
В отсутствие визуальных вспомогательных знаков читателю
ничего не остается, кроме как прибегнуть к тому
же средству, которым пользовались читатели в древности
или в средние века, а именно к чтению вслух. И в позднем
средневековье, когда процесс разделения восприятия слова
уже начался, и в эпоху Возрождения после появления
книгопечатания практика чтения вслух продолжала сохраняться.
Но все эти нововведения вели к ускорению чтения
и к пере носу акцента на визуальность. Сегодня ученые,
имея дело с манускриптами, читают их чаще всего молча.
Поэтому исследование читательских привычек в древнем и
средневековом мире остается задачей будущего. Существенную
помощь здесь могут оказать комментарии Кеньона
(<<Книги и читатели в древней Греции и Риме», р.65): «Примечательной
чертой древних книг является то, что они не
стремятся облегчить жизнь читателю. В них практически
отсутствует разделение между словами, кроме редких
употреблений перевернутой запятой или точки там, где
может возникнуть двусмысленность. Пунктуация, как правило,
полностью отсутствует, а если и встречается, то совершенно
бессистемно». «Системность» пунктуации нужна
именно для глаза. Между тем даже в шестнадцатом и семнадцатом
столетиях пунктунция все еще предназначалась
для уха, а не для глаза 6 О.

Рукописная культура была разговорной уже
потому, что писатель и его аудитория быди
физически связаны формой публикации
как исполнения

Нет недостатка в указаниях на то, что чтение на протяжении
античности и средневековья было чтением вслух
или даже видом заклинания. Однако никто еще не зани-
60 См. указания по этому поводу в моей статье «Влияние печатной
книги на язык в шестнадцатом столетии» (Explorations in
Coттunications, рр.125-35).
126
г
мался сбором соответствующих данных. Я могу привести
по крайней мере несколько напрашивающихся примеров в
качестве свидетельств. В «Поэтике» Аристотель указывает:
«А потом, трагедия и без движений делает свое дело не
хуже, чем эпопея, ведь и при чтении видно, какова oHa»61.
Некоторый свет на интересующий нас аспект чтения как
декламации проливает римская практика публичного чтения
как основной формы публикации книг. Это положение
сохранялось до изобретения печатания. Кеньон «<Книги и
читатели», р.83, 84) по поводу этой практики в Риме сообщает
следующее:
Например, согласно описанию Тацита, автор должен
был снимать дом со стульями, собирать публику путем
многократных личных приглашений. А Ювенал жалуется
на то, что богатый человек сдавал в аренду неиспользуемый
им дом и посылал своих вольноотпущенников
и бедных клиентов'< в качестве публики, но отказывался
взять на себя расходы на стулья. Такая практика
имеет аналоги в современном музыкальном мире, когда
певец вынужден нанимать зал и самостоятельно собирать
слушателей, для того чтобы его голос был услышан.
Либо же его покровитель может предоставить для
этого свою гостиную и воспользоваться своими связями
для того, чтобы заполнить зал своими друзьями. Эту
стадию развития литературы нельзя назвать здоровой,
так как она побуждала к сочинению произведений, рассчитанных
на риторическую декламацию, и весьма сомнительно,
чтобы это способствовало распространению
книг.
Мозес Хадас в книге «Служанка классического образованию>
уделяет больше внимания проблеме устной публикации,
чем Кеньон (р.50):
Представление о литературе как о чем-то, что исполняется
на публике, а не пробегается глазами в молчаливом
одиночестве, создает определенные трудности
в отношении понятия литературной собственности. Мы
в гораздо большей степени сознаем вклад автора, когда
61 Аристотель. Поэтика. - 1462аб, 10-13. - Прим. пер.
62 Плебеи, пользующиеся протежированием патрона-патриция.
- Прu.м. пер.
127

читаем книгу, чем вклад композитора, когда слушаем
исполнение его произведения. У древних греков главным
способом публикации было публичное чтение, поначалу
в основном самим автором, а затем профессиональными
чтецами и актерами. Но публичное чтение сохранилось
как главный способ публикации даже после
того, как книги и навык чтения получили распространение.
Далее, в другой связи мы увидим, как это повлияло
на жизнь поэта в материальном смысле. Здесь же мы
хотим остановиться на воздействии устного представления
на характер литературы.
Музыка, написанная для небольшой группы инструментов,
имеет другое звучание и темп, по сравнению с музыкой,
предназначенной для больших залов. Подобным же
образом дело обстоит и с книгами. Печатание увеличило
«зал» для авторского исполнения, что привело к изменению
всех аспектов стиля. Хадас очень точно схватывает
суть дела:
Вся классическая литература, можно сказать, мыслится
как разговор или как обращение к публике. Древняя
драма значительно отличается от современной, поскольку
пьесы, исполнявшиеся на ярком солнце перед
сорока тысячами зрителей, не то же самое, что пьесы,
исполняемые перед четырьмя сотнями зрителей в затемненном
помещении. Подобным же образом произведение,
предназначенное для декламации на празднике,
_ не то же самое, что произведение, предназначенное
для внимательного чтения уединенного любителя. Это
особенно показательно в отношении поэзии, все разновидности
которой предназначены для устного представления.
Даже эпиграммы содержат устное обращение к
прохожему (<<Иди, путник» И т.п.), а иногда - как в некоторых
эпиграммах Каллимаха и его подражателейнадпись
на камне мыслится как форма разговора с прохожим.
Гомеровский эпос, безусловно, предназначался
для публичного чтения, и еще долгое время после того,
как привычка к уединенному чтению вошла в обиход,
сохранялась профессия рапсода, декламирующего эпос.
Писистрат, способствовавший в определенной степени
(мы не знаем, в какой именно) письменной фиксации
текста Гомера, также установил обычай публичного
чтения поэм на ПанафинеЙях. А, как сообщает Диоген
128
Лаэртский (1.2.57), «Солон предписал читать песни Гомера
по порядку: где остановится один чтец, там начинать
другому».
Проза, как мы знаем из сообщений Геродота и других
авторов, ничуть не в меньшей степени, чем поэзия,
представлялась в устной форме, и такая практика
определяла природу прозы, равно как и поэзии. Особая
значимость звучания, характеризующая новаторские
произведения Горгия, была ненужной, если бы его речи
не были предназначены для публичного произнесения.
Именно искусность Горгия позволила Исократу утверждать,
что проза является законной наследницей поэзии
и должна занять ее место. Позднее критики вроде
Дионисия Галикарнасского судили об историках так же,
как и об ораторах, и сравнивали их произведения без
всяких скидок на то, что мы рассматриваем как совершенно
естественное различие (р.50, 51).
Далее Хадас обращается (р.51, 52) к хорошо известному
месту из «Исповеди» Августина:
На протяжении всей эпохи античности и долгое время
после нее даже те, кто читали в одиночку, продолжали
произносить слова текста вслух, будь то проза
или поэзия. Молчаливое чтение было аномалией в такой
степени, что Августин (е Исповедь») отмечает весьма
примечательную привычку Амвросия: «Когда он читал,
глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до
смысла, а голос и язык молчали». Люди специально
приходили, чтобы увидеть это чудо. И Августин пытается
дать некоторые объяснения:
«Он, вероятно, боялся, как бы ему не пришлось давать
жадно внимающему слушателю разъяснений по
поводу темных мест в прочитанном или же заняться
разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив
на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось.
Читать молча было для него хорошо еще и потому, что
он таким образом сохранял голос, который у него часто
становится хриплым. С какими бы намерениями он так
ни поступал, во всяком случае поступал он во благо»63.
63 Августин. Исповедь. - Кн. 6, з. - Прим. пер.
129

Рукописность сформировала средневековые
литературные конвенции на всех уровнях

Эта тема постоянно присутствует в замечательной книге
Хадаса. Затрагивается она также по отношению к периоду
средневековья Х.Дж.ЧеЙтором в работе «От написанного
к напечатанному», которой настоящее исследование в
значительной степени обязано своим появлением на свет.
Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать утверждение,
что изобретение и развитие книгопечатания стало поворотным
пунктом В истории цивилизации. Но далеко не
столь единодушно оценивается тот факт, что книгопечатание
изменило наши взгляды на литературу как искусство,
на стиль, привело к появлению представлений
об оригинальности и литературной собственности, о чем
рукописная эпоха не знала ничего или почти ничего, и
наконец, модифицировало психологические процессы,
которые позволяют нам пользоваться словами для сообщения
наших мыслей. Расстояние, отделяющее рукописную
эпоху от эпохи книгопечатания не всегда и не в
полной мере осознается теми, кто при ступает к чтению
и изучению средневековой литературы. Когда мы берем
в руки печатное издание средневекового текста, снабженное
предисловием, критическим аппаратом, включающим
варианты, примечания и глоссарий, мы бессознательно
привносим в чтение те предрассудки и предположения,
которые срослись с текстом за время его
связи с печатной формой. Мы склонны забывать, что
имеем дело с литературой эпохи, когда орфографические
нормы еще не устоялись и грамматическая правильность
ценил ась не слишком высоко, когда язык быстро
менялся и отнюдь не рассматривался как атрибут
национальности и когда под стилем понимали соблюдение
фиксированных и сложных риторических правил. В
рукописную эпоху переписывание и распространение
чужой книги - деяние, заслуживающее всяческого
уважения, тогда как в век книгопечатания оно преследуется
в судебном порядке. В наше время писатели, желающие
преуспеть посредством развлечения публики, в
основном пишут прозой, тогда как до середины тринадцатого
столетия для этой цели использовалась только
130
стихотворная форма. Итак, если мы хотим непредвзято
подойти к литературным произведениям, принадлежащим
эпохе до изобретения книгопечатания, нам следует
приложить усилие для того, чтобы осознать те предрассудки,
под грузом которых мы выросли, видя в средневековой
литературе преимущественно антикварный интерес,
и не требовать, пусть и невольно, чтобы она согласовывалась
с нашими вкусовыми нормами. Выражаясь
словами Ренана, «сущность критики заключается в
том, чтобы суметь понять государства, весьма отличные
от того, в котором живем мы» (р.l).
Именно сообщение Чейтора о влиянии устной, письменной
и печатной форм на литературные конвенции навело
меня на замысел «Галактики Гутенберга». В эпоху средневековья
язык и литература пребывали в состоянии, несколько
напоминающем состояние современного кино или телевидения,
в том смысле, что, по словам Чейтора, они
почти не нуждались в формальной критике в нашем понимании.
Если автор желал знать, было ли его творение
удачным или неудачным, он испытывал его на публике;
и если оно получало одобрение, то вскоре у него появлялись
подражатели. Но авторы вовсе не придерживались
каких-либо моделей или систем... публике просто
нужна была история, исполненная действия и движения,
история, которая, как правило, не заботилась об
обрисовке характеров. Эта задача выпадала на долю
чтеца, и ее выполнение зависело от его умения пользоваться
голосом и жестами (р.З).
В двенадцатом веке произведение исполнялось по частям,
тогда как «мы можем сидеть и читать в свободное
время, возвращаясь по желанию к ранее прочитанному.
Коротко говоря, история развития от рукописи к печатному
тексту - это история постепенного замещения устных
способов сообщения и получения представлений визуальными
» (р.4). Чейтор цитирует (р.7) отрывок из книги
А.ЛлоЙда Джеймса «Наш разговорный язык» (р.29), которая
как раз посвящена теме изменения наших чувств под
Влиянием письма:
«Слух И видение, речь и печать, глаз и ухо не имеют
между собой ничего общего. Никакая другая операция
131

человеческого мозга не сравнится по сложности с этим
слиянием двух представлений в объединении этих двух
форм языка. Но результатом этого слияния является то,
что, будучи однажды достигнутым на ранних этапах нашего
развития, оно сделало нас неспособными отчетливо,
независимо и уверенно мыслить тот или другой аспект.
Мы не можем думать о звуках, не думая о буквах,
ибо полагаем, что буквы связаны со звуками. Мы привыкли
думать, что напечатанная страница - это изображение
того, что МЫ говорим, и что таинство сочетания
букв в слове священно... Изобретение печатания привело
к распространению печатного языка и наделило его
властью, которая с тех пор ничуть не пошатнулась».
Указывая на скрытые кинестетические эффекты даже
при молчаливом чтении, Чейтор ссылается на тот факт,
что «некоторые врачи запрещают пациентам, страдающим
тяжелыми заболеваниями горла, читать, поскольку молчаливое
чтение провоцирует движения голосовых органов,
хотя читающий может этого и не сознавать». ОН также
рассматривает (р.б) взаимодействие между слухом и визуальностью
при чтении:
Поэтому, когда мы говорим или пишем, представления
вызывают акустические образы в сочетании с кинестетическими,
которые моментально трансформируются
в визуальные словесные образы. Говорящий или пишущий
едва ли способен представить себе язык в иной
форме, кроме как в письменной или печатной. Рефлексивные
действия, посредством которых осуществляется
процесс чтения или писания, стали настолько «инстинктивными
» И совершаются с такой скоростью, что переход
от слуха к визуальности остается скрытым от сознания
и чрезвычайно затруднен для анализа. Между
тем вполне возможно, что акустические и кинестетические
образы неразделимы и что «образ» как таковой абстракция,
созданная в целях анализа, но не существующая
сама по себе в чистом виде. Но что бы ни думал
сам индивид о своих психических процессах, а большинство
из нас не слишком компетентны в этом отношении,
остается фактом то, что его представление о
языке бесповоротно сформировано его опытом общения
с печатным словом.
132
Изменение моделей привычных соотношений между видением
и звучанием создает значительный разрыв между
психическими процессами средневекового и современного
читателя. Чейтор пишет (р.10):
Нет ничего более чуждого средневековому миру, чем
современный читатель, пробегающий глазами газетные
строки и просматривающий колонки в поисках чего-нибудь
интересного или листающий страницы какой-нибудь
диссертации, чтобы понять, стоит ли она более
внимательного прочтения, и останавливающийся, чтобы
одним-двумя движениями глаз извлечь суть из страницы.
Равным образом нет ничего более чуждого современности,
чем объемистая память средневекового человека,
не испорченного печатным словом, который способен
с легкостью выучить незнакомый язык, как это делают
дети, а также удерживать в памяти и воспроизводить
длинные эпические поэмы и изощренные лирические
произведения. Поэтому следует сразу отметить
два момента. Средневековый читатель за некоторыми
исключениями читал не так, как это делаем мы; он пребывал
на стадии первоклассника, бормочущего себе под
нос. Каждое слово для него было отдельной сущностью,
а порой и проблемой, которую он нашептывал себе до
тех пор, пока не находил решения. Об этом должны помнить
те, кто берутся за издание своих сочинений. Далее,
поскольку читателей было мало, а слушателей
много, литература сочинялась в основном для публичного
чтения, поэтому ее характер был скорее риторическим,
чем собственно литературным, и именно правила
риторики определяли композицию.
Когда настоящая книга готовилась к изданию, мое внимание
привлекли наблюдения Дома Леклерка относительно
чтения вслух в периоды патристики и средневековья. В
его работе «Любовь к обучению и жажда Бога» (р.18, 19)
этот доселе находившийся в небрежении момент наконец
получает надлежащее ему первостепенное значение:
Если умение читать и имеет какую-то ценность, то
это прежде всего участие в lectio divina64. В чем оно заключается?
Каким образом оно происходит? Чтобы это
64 Божественное чтение (лат.). - Прим. пер.
133

понять, следует вспомнить, какое значение имели слова
legere65 и meditari66 для св. Бенедикта и какое сохранилось
за ними на всем протяжении эпохи средневековья.
Чтобы объяснить это, укажем на одну из характерных
черт монастырской литературы средних веков, а именно
на феномен реминисценции, которому мы уделим более
пристально е внимание позже. В отношении литературы
здесь следует сделать одно фундаментальное наблюдение.
В средние века, как и в античности, читали
не так, как сегодня (т.е. в основном глазами), а губами,
произнося видимые глазом буквы, и ушами, прислушиваясь
к произносимым словам, т.е. к тому, что называется
«голосами страниц». Это было именно акустическое
чтение: legere означает то же, что и audire67. Человек
понимает только то, что он слышит. (Так, до сих пор говорят
«entendre le latin»68, подразумевая «пониматъэ.)
Вне всякого сомнения, чтение молча или вполголоса не
было тайной. Оно обозначалось у св. Бенедикта такими
выражениями, как tacite legere69 или legere sibi 70
, а у
Августина - legere in silenti071 в противоположность
clara lecti0 72. Но чаще всего слова legere и lectio употребляются
без каких-либо объяснений; они обозначают деятельность,
которая, подобно пению или писанию, требует
участия всего тела и души. Древние врачи рекомендовали
чтение своим пациентам как физическое
упражнение наряду с прогулками, бегом или игрой в
мяч. Тот факт, что текст, сочиняемый или переписываемый,
писался под диктовку - самому себе или писцу,
_ объясняет ошибки в средневековых манускриптах:
использование диктофона в наши дни приводит к таким
же ошибкам.
Далее (р.90) Леклерк переходит к вопросу о том, каким
образом непременное чтение вслух вписывалось в целое,
65 Читать (лепъ.). - Прuм. пер.
66 Размышлять (лстп.). - Прим, пер.
67 Слышать (дат.). - Прим. пер.
68 Понимать (доел.: «слышать») латынь (фр.). - Прuм. пер.
69 Чтение молча (дат.). - Прuм. пер.
70 Чтение для себя (дат.). - Прuм. пер.
71 Чтение в молчании (дат.). - Прuм. пер.
72 Ясное, отчетливое чтение (дат.). - Прuм. пер.
134
состоящее из размышления, молитвы, изучения и запоминания:
Это означало нечто большее, чем просто визуальное
запоминание написанных слов. Это была мышечная память
слов про из носимых И слуховая память слов слышимых.
Meditatio состоит во внимательном исполнении
этого упражнения в целях всестороннего запоминания.
Поэтому оно неотделимо от lectio. Это позволяет, так
сказать, вписать священный текст в тело и душу.
Такое длительное пережевывание божественных
слов иногда описывается как восприятие духовной пищи.
В этом случае словарь ааимствуется из области
еды, пищеварения и даже пищеварения жвачных животных.
Чтение и размышление описывается весьма
выразительным словом ruminatio73. Например, для того
чтобы похвалить ревностно молящегося монаха, Петр
Достопочтенный воскликнул: «Его рот неустанно пережевывал
священные слова». Об Иоанне Герсоне говорили,
что его бормотание при чтении псалмов напоминало
жужжание пчелы. Предаваться размышлениям означает
срастаться с произносимой фразой и взвешивать
каждое слово, чтобы его глубинное значение прозвучало
в полную силу. Это означает усваивать содержание
текста посредством пережевывания, благодаря чему только
и можно ощутить его подлинный вкус. Наконец,
это означает, как говорили Августин, св. Григорий,
Иоанн Пеккамм и др., употребляя неподдающееся переводу
выражение, пробовать его на вкус palatum cordis
или in ore cordis74. Вся эта деятельность и есть молитва,
т.е, lectio divina как молитвенное чтение. А вот какой совет
дает цистерцианец, Арнул Бохерисский:
«Читающий пусть ищет спасения, а не науки. Священное
писание есть колодец Иакова, чья вода, будучи
извлеченной, прольется затем в молитве. Посему нет
никакой нужды в том, чтобы предаваться красноречию
перед молитвой, но в самом чтении уже начинается молитва
и созерцание».
Этот устный аспект рукописной культуры не только
оказал глубокое влияние на сочинительствои записывание.
73 Пережевывание (дат.). - Прим. пер.
74 Устами сердца... в устах сердца (дат.). - Прuм. пер.
135

Он означал, что письмо, чтение и красноречие оставались
неразделимыми еще долгое время после изобретения книгопечатания.

Традиционный школьный «фольклор»
указывает на разрыв между человеком
рукописной культуры и человеком печатной культуры

Различие MejКДY человеком печатной и человеком рукописной
культуры, пожалуй, так же велико, как и различие
между человеком бесписьменным и письменным. Составляющие
технологии Гутенберга не были новыми. Но
когда в пятнадцатом столетии они соединились, это привело
к такому ускорению в общественном и индивидуальном
развитии, что можно говорить О «старте» новой эпохи В том
смысле, какой придает этому слову У.У.Ростоу В книге
"Этапы экономического роста», а именно: "решающий период
в истории общества, когда рост становится его нормальным
состоянием».
Джеймс Фрэзер в "Золотой ветви» (Vol.I, p.xii) указывает
на подобное же ускорение в устном мире после появления
письма и визуальности:
По сравнению со свидетельствами, сохраненными
живой традицией, свидетельства древних книг по поводу
ранней ступени развития религии стоят очень малого.
Дело в том, что литература придает такое ускорение
развитию мышления, что медленный прогресс мнений,
обмен которыми происходит в устной форме, остается
далеко позади. За два-три поколения в литературе
мышление человека меняется больше, чем за два-три
тысячелетия жизни традиционного общества... а потому
в суеверных убеждениях и привычках современного европейского
человека болыuе действительно архаических
черт, чем в описаниях религии в древних литературах
арийской расы ...
О том, как это происходит, идет речь в книге Ионы и
Питера Опай "Мир и язык школьников» (р.l, 2):
136
Тогда как детские стишки ребенок усваивает от матери
(или другого взрослого), которая держит его на коленях,
школьные стишки переходят из уст в уста в кругу
детей обычно вне досягаемости родительской власти.
По самой своей природе детские стишки построены на
аллитерациях, и их хранителями и распространителями
выступают взрослые, а не дети. В этом смысле это
скорее "взрослые» стишки, ибо это стихи, которые получают
одобрение взрослых. В то же время стихи, распространяющиеся
в школьной среде, не предназначены
для ушей взрослых. В самом деле, их привлекательность
в значительной мере заключается в мысли - ВО
многом верной, - что взрослые ничего не знают о детях.
Они выросли из своих детских мыслей и представлений,
и.напомни им о них, они лишь свысока посмеются
над ними. Более того, взрослые стремятся подавлять
более живые проявления детского мира и уж во всяком
случае не обнаруживают никакого понимания. А ведь
фольклористы и антропологи могли бы, не отходя далеко
от порога своего дома, исследовать живую и процветающую,
но лишенную самосознания культуру (слово
«культура» употребляется здесь вполне намеренно), которая
почти так же игнорируется сложным миром и
почти так же не подвержена его влиянию, как культура
какого-нибудь непрерывно уменьшающегося племени
аборигенов, ведущего свое беспомощное существование
в глубине какого-нибудь заповедника. Думаю, что этот
предмет заслуживает более обширного исследования.
Как заметил Дуглас Ньютон: «Всемирное братство детей
- это самое большое из диких племен и единственное,
которое не обнаруживает при знаков вымиранию>.
Сообществам, ведущим обособленное существование во
времени и в пространстве, свойственна невеломая письменным
формам прочность и непрерывность традиции.
Как бы ни обстояло дело при взгляде извне, дети
остаются самыми близкими друзьями традиции. Подобно
дикарям, они весьма уважительно относятся к обычаям,
даже поклоняются ИМ. В их замкнутом сообществе
основные представления и язык, похоже, не слишком
изменяются от поколения к поколению. Мальчишки
продолжают отпускать шутки, которые собирал Джонатан
Свифт среди своих друзей во времена королевы
137

Анны. Их шалости остались теми же, что и в дни расцвета
Красавчика Бруммеля. Они задают друг другу
загадки, придуманные еще тогда, когда король Генрих
VIII был мальчиком. А девочки продолжают учиться
волшебству (левитации), о чем упоминал Пипс (<<Одна
из самых таинственных вещей, о которых я когда-либо
слышал»). Они собирают автобусные билеты и крышечки
от бутылок из-под молока в память о той покинутой
девочке, за которую требовал выкуп жестокий отец.
Они учатся выводить бородавки (и довольно успешно)
таким же образом, как это делал Френсис Бэкон в молодости,
и дразнят плаксу теми же словами, которые припоминал
Чарльз Лэм. Они сопровождают находку восклицанием
«Пополам!» точно так же, как это делали дети
Стюарта, и одергивают жадину куплетом, популярным
еще в дни Шекспира. Они пытаются гадать по
улиткам, скорлупкам орехов и очисткам яблок - гадания,
описанные еще поэтом Гейем почти два с половиной
века тому назад. Они повязывают запястье, чтобы
узнать, любимы ли они, тем же способом, которым Саути,
будучи в школе, отличал байстрюка. И под большой
тайной они сообщают друг другу историю о Боге и Люцифере,
распространявшуюся таким же образом в эпоху
Елизаветы.

Кабинка для чтения на самом деле служила
средневековому монаху помещением
для пения

Чейтор в своей книге «От написанного к напечатанному
» (р.19) первым затронул вопрос кабинки для чтения-пения
средневекового монаха:
Откуда это стремление к уединению в заведениях,
обитатели которых, как правило, большую часть времени
проводили среди своих товарищей? По той же причине,
по которой читальный зал в Британском музее не
разделен на звуконепроницаемые отделения. Привычка
к молчаливому чтению сделала такое устройство ненужным.
Но если заполнить читальный зал средневеко-
138
выми читателями, то гул шепчущих и бормочущих голосов
стал бы невыносимым.
Эти факты заслуживают пристального внимания со
стороны издателей средневековых текстов. Когда современный
переписчик кладет перед собой старинный манускрипт,
он держит в уме визуальное воспоминание о
том, что он видел. Средневековый же писец опирался на
слуховую память и, вероятно, во многих случаях держал
в памяти одно слово за раз 75.
Еще один аспект средневекового книжного мира приходит
на ум в связи с современной телефонной будкой, точнее,
с телефонной книгой, которая крепится цепью. Правда,
в России, где до недавнего времени доминировала
устная культура, нет телефонных книг. Информацию приходится
запоминать, что отдает средневековьем еще больше,
чем книга прикованная. Впрочем, запоминание не составляло
особой проблемы для людей допечатной эпохи, а
еще менее того для бесписьменного человека. Туземцы часто
недоумевают по поводу своих владеющих письмом учителей
и спрашивают: «Зачем вы все записываете? Неужели
вы не можете запомнитъ?».
Чейтор первым объяснил (р.116), почему печатный
текст, в отличие от рукописного, так разрушительно влияет
на память:
Наша память значительно ослаблена воздействием
печатного текста. Мы знаем, что нет необходимости «перегружать
память» всем тем, что можно найти, просто
сняв с полки книгу. Когда же большая часть населения
не владеет грамотой, а книги являются раритетом, требуется
цепкость памяти, значительно превосходящая
память современного европейца. Например, индийские
студенты способны выучить наизусть учебник и повторить
его на экзамене слово в слово. Устная передача
священных текстов служила надежным средством сохранения
их неизменными. Говорят, что если бы все рукописные
и отпечатанные экземпляры Ригвед были
утеряны, текст все равно можно было бы восстановить
до буковки. А ведь это - почти «Илиада» И «Одиссея»
вместе взятые. Русская и югославская устная поэзия
75 См. также: J.W.Clark, The Сате о/ Books.
139

живет в устах народных сказителей, которые обнаруживают
поразительную память и умение импровизировать.
Но более фундаментальная причина ухудшения памяти
заключается в том, что печать приводит к полному отделению
визуальности от аудиотактильной организации чувств.
Современный читатель, когда смотрит на страницу, преобразовывает
то, что он видит, в звук Поэтому припоминание
материала, прочитываемого глазами, затрудняется
усилием припомнить как визуальный образ, так и слуховой.
Люди с «хорошей памятью» - это, как правило, люди
с «фотографической памятью». Это означает, что они не
занимаются перекодированием информации с языка глаза
на язык уха и обратно и не страдают от того, что нужное
слово «вертится у них на кончике языка», как это делаем
мы, когда тщетно пытаемся то ли увидеть, то ли услышать
ускользающее переживание.
Прежде чем обратиться к устному, слуховому миру
средних веков в плане его учености и искусства, приведем
два отрывка, характеризующих соответственно раннюю и
позднюю фазы средневекового мира, которые подтверждают
предположение, что акт чтения был устным и даже
драма тическим.
Первый отрывок - из «Правил святого Бенедикта» (гл.
48): «После шестого часа, встав из-за [письменного] стола,
пусть они почивают на своих ложах в полном молчании.
Если же кто-либо пожелает читать в одиночку, то пусть он
делает это так, чтобы не беспокоить остальных».
Второй отрывок - из письма св. Томаса Мора Мартину
Дорпу, в котором содержится упрек последнему за его письма:
«Однако Я был бы весьма удивлен, если бы кто-либо
решился на такую лесть и стал бы превозносить такие вещи
даже в вашем присутствии. И, как я уже говорил, вам
стоит лишь взглянуть в окно, и вы увидите выражение того
лица, услышите ту интонацию и чувства, с какими это
читается» 76.
76 E.F.Rogers, ed., St. Thoтas Моте: Selected Letters, р.13.
140

В церковных школах грамматика изучалась
прежде всего для того, чтобы способствовать
правильности устной речи

Путь к пониманию средневекового мира лежит через
осознание того, что устная культура характеризуется такой
степенью стабильности, которой нет в визуальном мире. Более
того, это помогает нам понять некоторые важнейшие изменения
в культурном сознании двадцатого столетия.
В этой связи я хочу сослаться на довольно необычную
книгу Иштвана Хайнала 77, посвященную обучению письму
в средневековых университетах. Я раскрыл эту книгу, надеясь
найти в ней, так сказать, между строк свидетельства
древней и средневековой практики чтения вслух, но я совсем
не был готов обнаружить, что «письмо» В средневековом
смысле было не только устной деятельностью, но даже
формой ораторского искусства, или тем, что в то время называлось
pronuntiatio78, которое составляло пятый основной
раздел нормативного риторического учения. Работа
Хайнала проливает новый свет на вопрос, почему проиенесение
речей, или pronuntiatio, занимало такое важное место
в древнем и средневековоммире: «Искусство письма почиталось
столь высоко, потому что в нем видели доказательство
прочной устной учености».
Устный характер обучения письму объясняет ранний
возраст поступления в средневековый университет. Для
того чтобы научиться как следует писать, студенты начинали
курс в возрасте двенадцати-четырнадцати лет. «В
двенадцатом и тринадцатом веках необходимостьизучения
латинской грамматики, а также такие материальные препятствия,
как трудности с пергаментом, могли довольно
существенно отодвинуть возраст, в котором обучение письму
становилось целенаправленными постоянным».
Следует также иметь в виду, что за пределами университетов
не существовало организованной системы обучения.
Только после эпохи Возрождения «мы встречаем частые
упоминания о том, что в Париже в небольших классах
77 L'Enseigneтent de l'ecrituTe аuх universites тedievales, р.74.
78 Речь, декламация (л.ат.). - Прим, пер.
141

некоторых колледжей обучение начиналось с алфавита».
Мы также имеем свидетельства о студентах колледжей,
которым было менее десяти лет. Но, когда мы говорим о
средневековом университете, следует помнить, что он «охватывал
все уровни обучения от элементарного до высшего
». Специализации в нашем смысле не существовало, и
все уровни обучения стремились к универсальности образования,
а не к специализированному сужению. Такой же
характер в этот период носило и искусство письма, ибо письмо
подразумевало все то, что древний и античный мир
связывал с понятиями grammatica и philologia.
К началу двенадцатого века, пишет Хайнал (р.39), «продолжала
сохраняться система обучения, имевшая большое
значение уже в течение нескольких столетий и рассчитанная
на подготовленных студентов. Это обучение, помимо
знания литургии, включало в себя связанные с ней практические
умения. На уровне же церковных школ ученик
учился читать на латыни, т.е. грамматика была нужна для
выразительного чтения и переписывания латинских текстов.
Грамматика, таким образом, служила прежде всего
тому, чтобы способствовать правильности устной речи».
Акцент на правильности устной речи для средневекового
человека - своего рода эквивалент нашего визуалистского
представления о том, что образованность предполагает
точность цитирования и умение править текст. Причину
такого положения дел Хайнал проясняет в разделе о
«методах обучения письму в университете».
К середине тринадцатого века факультет искусств в
Париже оказался на перепутье методов. Как можно догадаться,
все возрастающее количество книг сделало возможным
для многих преподавателей отказаться от метода
dictamen, или диктовки, чтобы ускорить обучение. Однако
этот медлительный метод все еще оставался популярным.
Согласно Хайналу (р.64, 65), «после тщательного рассмотрения
[факультет] вынес решение в пользу первого метода,
а именно: профессору следует говорить достаточно быстро,
для того чтобы его могли понять, но не слишком быстро,
для того чтобы перо успевало за ним ... Студенты, которые,
протестуя против такого установления, будут кричать,
свистеть или топать ногами, сами или с помощью своих
слуг, подлежат исключению из факультета на один год».
142

Средневековому студенту приходилось быть
одновременно палеографом, редактором
и издателем читаемых им авторов

Итак, новая форма диалога и устной дискуссии пришла
в столкновение со старой формой диктовки. Именно благодаря
этому столкновению мы можем узнать о подробностях
процедуры средневекового обучения. Вот что об этом
пишет Хайнал (р.65, 66):
Как свидетельствует упоминание о том, что за пределами
факультета искусств обучение проводилось без
диктовки, сам факультет искусств к этому времени уже
порвал с диктовкой, Гораздо более удивительно то, что
факультет предполагал оппозицию со стороны студенТОБ...
Студенты цеплялись за диктовку. Ибо диктовка до
ЭТого времени не только замедляла лекцию и снабжала
студентов дополнительными текстами, но и составляла
метод основного курса - modus legendi libros 79 ...Диктовка
использовалась даже на лекциях, которые проводились
на кандидатских экзаменах в целях доказательства
умения читать письменные тексты.
Хайнал обращает внимание на еще один важный аспект:
Вне всяких сомнений, одной из важнейших причин
распространенности диктовки было то, что до эпохи
книгопечатания школы и ученые не располагали достаточным
количеством текстов. Рукописная книга стоила
дорого. Простейшим способом распространения текстов
для учителя было надиктовывать их ученикам. Возможно
также, что некоторые студенты записывали тексты
под диктовку в коммерческих целях. Конечно, в определенной
степени диктовка имела коммерческую подоплеку
как со стороны студента, который эаписывал и продавал
книги, так и со стороны преподавателя, который
таким образом обеспечивал себе обширную аудиторию
и существенный заработок Такой учебник нужен был
студенту не только для университетского Обучения, но
и для его будущей карьеры... Более того, в число университетских
требований входило представление студента-
79 Способ (метод) чтения книг (л.ат.). - Прим. пер.
143

ми нужных для обучения книг, переписанных ими самими,
или по крайней мере на троих должна была быть одна
книга... Наконец, представляясь для получения кандидатской
степени, кандидат был обязан предъявить книги,
которые ему принадлежали. Среди свободных профессий
был также ряд областей, где кандидата на должность
проверяли в плане оснащенности книгами 8 О .
80 Эти размышления позволяют по-новому взглянуть на чосеровского
«студента» И дают некоторые основания для конъектуры
«worthy» (достойный), а не «worldly» (мирской) в спорном месте
текста:
А Clerk ther was of Oxenford also,
That unto logyk hadde longe ygo.
As leene was his hors as is а rake,
And he has nat right fat, 1 undertake,
But looked holwe, and therto sobrely.
Ful thredbare was his overeste courtepy;
For he hadde geten hym yet по benefice,
Ne was so worldly for to have office.
For hym was levere have at his beddes heed
Twenty bookes, clad in blak ог reed,
Of Aristotle and his philosophie,
Than robes riche, ог fithele, ог gay sautrie.
(В дословном переводе в зависимости от предлагаемой
Мак-Люэном конъектуры смысл указанного места меняется следующим
образом: вместо «Он не сумел добыть себе бенефиции,
[потому что] был слишком мирским для своей службы», следует
читать «[потому что] был слишком достойным». См. также рус пер.
И.Кашкина и О.Румера, где данный нюанс упущен:
Прервав над логикой усердный труд,
Студент оксфордский с нами рядом плелся.
Едва ль беднее нищий бы нашелся:
Не конь под ним, а щипанная галка,
И самого студента жалко -
Такой он был обтрепанный, убогий,
Худой, измученный плохой дорогой.
Он ни прихода не сумел добыть,
Ни сл.ужбы ка'Н:цел..ярскоЙ. Выносить
Нужду и голод приучился стойко.
Полено клал он в изголовье койки.
Ему милее двадцать книг иметь,
Чем платье дорогое, лютню, снедь.
Он негу презирал сокровищ тленных,
Но Аристотель - кладезь мыслей ценных -
Не мог прибавить денег ни гроша. - ПрUJlt. пер.)
144
Разделение между словами и музыкой в печатной технологии
было не менее значимым, чем разделение между
визуальным и устным чтением, ею стимулированное. Более
того, до изобретения печатания читатель или потребитель
был в буквальном смысле и производителем. Хайнал пишет
следующее (р.б8):
Метод «la dictee» (dictamen, диктовки) в средневековых
школах, вне всяких сомнений, имел своей целью
создание отчетливого письменноготекста, пригодного не
только для использования на месте, но и для другого
человека, а если представится случай, то и для продажи.
Диктующий повторял слова не единожды и не
дважды, а несколько раз. Разумеется, даже после запрета
диктовки преподавателю разрешалось надиктовывать
некоторые тезисы, которые подлежали запоминанию...
Помимо формы точной и сплошной диктовки, которая
называлась modus pronuntiantium81 на факультете искусств
существовала «особая форма диктовки наряду с
modus pronuntiantium. Это был другой метод чтения курса,
предполагавший более быстрый темп речи, метод, предназначенный
для reportateurs - продвинутых студентов,
которые могли учить других, опираясь на собственные заметки
».
Однако медленный, но точный метод dictamen, или диктовки,
был нацелен не только на создание книг, так сказать,
для индивидуальногопользования:
...такое обучение принимало во внимание недостаточную
подготовку студентов... Очевидно, что студенты
учились под диктовку не только для того, чтобы обеспечить
себя текстами, но также и потому, что таким образом
им приходилось учить тексты в процессе правильного
и разборчивого их записывания...
Выражение modus pronuntiantium употреблялось в
уставе не просто для обозначения учебной процедуры,
предполагавшей громкую речь и должную артикуляцию
слов. Оно было техническим термином. Обучение
pronuntiatio было одной из главных задач латинской
grammatica, и учебники по грамматике уделяли значи-
81 Способ [произнесения] речи (л.ат.). - Прим, пер.
145

тельное внимание этому вопросу. Это был общепринятый
метод, предназначенный для того, чтобы выработать
хорошее латинское произношение, умение различать
буквы, разделять и модулировать слова и фразы.
В учебниках по грамматике ясно говорится, что цель
процесса обучения - научить писать. Хорошее произношение
считалось важным умением, ведь оно было
предпосылкой обучения письму. Акт писания молча, без
громкого чтения вслух в то время был еще невозможен.
Мир вокруг новичка отнюдь не пестрел рукописными и
печатными текстами. Он весьма нуждался в четком и
выработанном произнесении текста, если хотел научиться
писать без ошибок (р.69).
Хайнал отмечает еще одну выгоду, вытекающую из
единства чтения и письма (р.75, 76):
Письмо в форме диктовки не просто являлось упражнением
в копировании, как это может показатъся на
первый взгляд. Любопытный факт, но именно благодаря
данной системе в среде этих факультетов развивались
науки и зародилась новая литература. Дело в том, что
каждый профессор стремился придать преподаваемому
им предмету новую форму, которая соответствовала бы
предпосылкам и ПОнятиям последнего. Поэтому своим
студентам он надиктовывал изложение своего личного
понимания. Исходя из этого университетское движение
кажется нам с самого своего зарождения подлинно современным.

Фома Аквинский объясняет, почему Сократ,
Христос и Пифагор не облекли свои учения
в письменную форму

Далее Хайнал отмечает (р.76) аспект создания личной
книги, который проливает свет на характерную черту ру_
копиеной культуры. Такая практика не только способствовала
развитию внимания к деталям текста, памяти и углублению
медитации:
Старые традиционные учебники, в основном унаследованные
от поздней античности, всегда находились в
146
распоряжении профессоров, но те не видели особого
смысла в их бесконечном переписывании. Обучая студента
за студентом, адаптируя материал с учетом подготовки
каждого человека, они постепенно упрощали
учебный материал или выбирали из него главное и старались
представить это в сжатой форме.
Резюмируя, Хайнал говорит, что обучение письму
было методом преподавания, преследовавшим множество
целей: умение писать, практика в сочинении и в то
же время подготовка умов студентов к восприятию новых
понятий, способов рассуждения и средств выражения.
Это был весьма важный момент, поскольку к приобретению
текстов добавлялось удовольствие от самой
практики письма. Вероятно, это и было первоначальной
причиной того, что практика письма была столь характерна
для университетского обучения в средние века. И
неудивительно, что начиная с четырнадцатого столетия
практика письма рассматривалась как сущность университетской
жизни в Париже.
В свете предложенного Хайналом взгляда на средневековое
письмо более осмысленным кажется взгляд Фомы
Аквинского на Сократа и Христа как на учителей, не желавших
излагать свое учение на письме. В вопросе 42 третьей
части «Суммы теологии» (т.е. учебника теологии) Аквинат
спрашивает: «Utrum Christus debuerit doctrinam Suаm
Scripto tradere?»82. Фома не приемлет идею страницы,
т.е. того, на чем пишут, как tabula rasa. Он говорит:
Отвечаю, что Христос по необходимости не доверил
своего учения письму, во-первых, чтобы не уронить
своего достоинства. Ибо чем превосходнее учитель, тем
превос~однее его манера учительства. А следовательно,
Христос как превосходнейший из учителей необходимо
должен был приспособить свою манеру учительства
так, чтобы его учение запечатлелось в сердцах его слушателей.
Поэтому сказано (Мф., 7, 29), что «Он учил их
как Власть имеющий». По этой причине даже среди
язычников Пифагор и Сократ, которые были пр ев ос ходнейшими
учителями, не желали записывать что-либо.
82 Должен ли был Христос перенести свое учение на письмо?
(л.ат.). - Прu.м. пер.
147

Если бы средневековое письмо не было так тесно связано
с устной формой обучения, то представление о том, что
письменная фиксация есть просто ловкое приспособление,
а не форма обучения сама по себе, вряд ли могло бы возникнуть.
Благодаря великолепному исследованию Хайнала единого
средневекового подхода к обучению письму как ветви
риторики в тесном переплетении с грамматикой и литературным
аспектом теперь легко понять связность ранней и
поздней ступеней обучения. Например, в трактате «Об ораторе
» (1, xvi) Цицерон говорит, что поэт является соперником
и почти ровней оратору. А у Квинтилиана, Августина
и множества авторов средневековья и Ренессанса тезис о
том, что поэзия или grammatica есть служанка риторики,
является общим местом'Ч.
Цицероновокое понятие ученого оратора (doctus orator)
и красноречия как разновидности мудрости, как действенного
знания, стало основополагающей хартией средневекового
образования благодаря Августину. Однако Августин,
сам выдающийся учитель риторики, передал эту цицероновскую
хартию средним векам отнюдь не как программу
кафедрального красноречия. Как отмечает в своем замечательном
исследовании Ма р ру 8 4 , «христианская, августинианская
программа образования заимствует в гораздо меньшей
степени от техники ритора, чем от техники грамматика
». Словом, древние graттatica и philologia были энциклопедическими,
лингвистичвски ориентированными программами,
которые Августин приспособил для Doctrina
83 См.: КС.Болдуин «Средневековая риторика и поэтика»;
Д.Л.Кларк «Риторика и поэзия в эпоху Ренессанса». Эти авторы
находят цицероновсков слияние поэтики и риторики малопонятным.
Однако Мильтон принимал его. В своем трактате «Об образовании
» он присоединяется к воззрению Цицерона. После
грамматики, говорит он, большое внимание должно быть уделено
изучению логики, так как она весьма полезна для «изящной И витиеватой
риторики». За ними «должна следовать поэзия или скорее
предшествовать как менее изящная, но более простая,
чувственная и страстная». Эти последние слова Мильтона часто
цитировались вне контекста и без всякой оглядки на точное техническое
значение мильтоновских терминов.
84 H.-I.Маггоu, Saint Augustin et la fin de la culture antique, р.530,
note.
148
Christiana. Слово graттatica Августин употреблял в смысле
не столько проповеди, сколько понимания и изложения
sacra pagina85. И если Хайнал показал, как письмо и обучение
грамматике составляли единое целое с искусством ртоnuntiatio,
или ораторскимё", то Марру показывает, каким
образом древняя graттatica стала основой изучения Библии
в средние века. Далее мы увидим, как в шестнадцатом
и семнадцатом столетиях древние и средневековые техники
экзегезиса расцвели как никогда ранее. Они послужили
фундаментом научной программы Бэкона, а затем были
полностью отодвинуты в сторону новой математикой и новой
техникой исчисления.
Прежде чем перейти к вопросу о воздействии книгопечатания
на искусства и науки, коротко остановимся на тех
изменениях, которые претерпели различные методы средневековой
экзегетики. Книга Берила Смолли «Изучение
Библии в средние века» являет собой замечательнуюпа НОраму,
наилучшим образом соответствующую нашей цели
- познанию нового измерения визуального опыта и организации,
возникших после изобретения книгопечатания. В
связи с этим интересно отметить, что множество факторов,
никак не связанных с Гутенберговой технологией, уже
предвещали это усиление визуальности. Предпринятое нами
рассмотрение роли graттatica в устном подходе к
средневековому письму и изучению текстов помогает увидеть,
что рукописная культура еще не могла интенсифицировать
визуальную способность до такой степени, чтобы
привести к расколу чувственной организации.
Смолли отмечает (p.xiv): «В средние века преподаватели
считали Библию преимущественно школьной книгой.
Псалтырь служил для изучения букв. По Библии обучали
85 Священное сочинение (лат.). - Прu.м. пер.
86 В шестнадцатом веке елизаветинских актеров иногда называли
«риториками», Это было естественным для эпохи, когда ртоnuntiatio
изучалось наряду с другими частями риторики: inventio,
dispositio, elocutio, memoria (нахождение, расположение, изложение
и запоминание. - Прuм. пер.). См. прекрасное исследование
Б.Л.Джозефа «Актерская игра в елизаветинскую эпоху», где автор
извлекает из учебников грамматики и риторики шестнадцатого
столетия множество техник драматической игры, с которыми
знакомился школьник в елизаветинскую эпоху.
149

также и свободным искусствам. Поэтому изучение Библии
было с самого начала связано с историей всех учебных заведений».

Появление схоластов, или moderni,
в двенадцатом веке привело к глубокому
разрыву с древними представителями христианской науки

Мы уже видели вместе с Марру, что благодаря Августину
изучение Библии вобрало в себя древнюю egkuklios
paideia, или энциклопедическую программу grammatica и
rhetorica, получившую свое определение у Цицерона. Таким
образом, именно экзегеэа Священного писания обеспечила
преемственность классического гуманизма в монастырских
школах от Августина до Эраэма. Но возникновение
университетов в двенадцатом столетии спровоцировало
радикальный разрыв с классической традицией. Программа
новых университетов была сосредоточена на dialectica,
или схоластическом методе, который расцвел в Риме,
как следует из указаний С.Ф.Боннера в книге «Римское
ораторское искусство» (р.4З):
При республиканском устройстве ораторское искусство
играло важную роль в достижении успеха в общественной
жизни, где все решалось путем оживленных и
горячих споров. Но в эпоху принципата оно в значительной
мере утратило свою политическую ценность. И
дело не в том, что суды потеряли большую часть своей
власти; для рассмотрения гражданских и уголовных дел
по-прежнему привлекались адвокаты. Дело было скорее
в недостатке гарантированного успеха в общественной
жизни, чего вправе был ожидать хороший оратор в республиканские
времена. В эпоху принципата слишком
многое зависело от императорского и придворного покровительства;
так что в практике публичных речей
стало необходимым слишком тщательно выбирать слова,
чтобы добиться популярности. При Тиберии (или
150
Калигуле) Сенека Старший, оглядываясь на эпоху Августа,
писал о ней как о времени «широкой свободы слова
»; но даже тогда эта свобода, которую автор «Диалогов
» И философ В «Лонгине» считали столь существенной
для ораторского искусства, быстро испарял ась из
публичной римской жизни.
Поэтому ораторское искусство переместилось на более
безопасную арену школ, где человек мог выставлять
напоказ свой республиканизм, не опасаясь последствий,
и где можно было найти компенсацию за утрату
политического престижа с помощью аплодисментов своих
сограждан. Термин scholastica (ешкольное ораторское
искусство») вошел в моду как противоположность
подлинной публичной речи, а представители этого показательного
ораторства стали известны под именем
scholastici, Т.е. схоластов.
Разрыв между политическим красноречием и схоластическим
или академическим диспутом, следовательно, произошел
задолго до эпохи средневековья. Боннер ссылается
на книгу «Пренияя Сенеки Старшего и отмечает (р.2): «Из
этого видно, что Сенека различает три основные стадии
развития: 1) доцицероновский thesis87; 2) частным образом
практикуемая декламация Цицерона и его современников,
известная как causae88; З) собственно декламация, известная
как controversia89, а впоследствии также как scholastiса
».
Эти схоластические упражнения в Древнем Риме состояли
в sic et nоn 9 О рассуждении о тезисах. В своей «Топике»
(1,9) Аристотель говорит о таких положениях как об утверждении
или отрицании некоторых особых философских
принципов, приводя В качестве примера «все течет» или
«все сущее есть одно».
Более того, «thesis» подразумевал, что тема могла не только
быть парадоксальной,но и рассматриватьсябез учета
конкретных обстоятельств и «данного времени, места и человека
». Боннер добавляет (р.З):
87 Тезис, положение (лат.). - Прu.м. пер.
88 Здесь: темы (лат.). - Прим. пер.
89 Прения (лат.). - Прим. пер.
90 «Да» И «нет» (лат.). - Прu.м. пер.
151

В «Риторике» Цицерона, в «Воспитании оратора»
Квинтилиана, у поздних греческих и римских риториков
можно найти специфические примеры тезисов. Они
посвящаются важным проблемам мира, человеческой
жизни и поведения, которые на протяжении столетий
обсуждались древними греками -- от полисов ~алой
Азии до Академии, от портиков до вилл Италии и колоннад
Рима.
Причина формирования схоластической формы заключается
в том, что с двенадцатого и по шестнадцатое столетия
этот вид в высшей степени устной деятельности откололся
от graттatica, которая и сформировала монастырские,
а затем и поздние гуманистическиепринципы деятельности.
Ибо graттatica интересуется прежде всего конкретными
историческимиобстоятельствамии данным человеком,
временем и местом. С появлением печатной книги
graттatica снова заняла доминирующиепозиции, которыми
она владела до эпохи схоластики, когда тoderni и новые
университеты отодвинули ее на задний план. Схоластика
в Древнем Риме была также устной практикой, и
Боннер указывает на письмо Цицерона Аттику, где Цицерон
приводит список тезисов, по поводу которых он сам
рассуждал частным образом:
Они почти исключительнососредоточенына вопросе
тирании и тиранов: «Должен ли человек способствовать
падению тирана, даже если это грозит опасностью государству,
или хотя бы препятствоватьвозвышению того,
кто его сверг?»... «Должен ли человек стремиться помочь
своей стране, которая находится под властью тирана,
скорее уместной речью, чем силой оружия?», По словам
Цицерона, есть восемь таких тем, о которых он рассуждал
на греческом и латыни как «за», так и «против», для
того чтобы отвлечь свой ум от насущных забот ... (p.lo)91.
91 Roтan Declaтation, p.lO. В другом месте Цицерон говорит:
«Философия должна быть ораторским искусством в моем старом
веке». Во всяком случае таковой она была в средние века.
152

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология