Лосев А., Тахо-Годи М. Эстетика природы. Природа и ее стилевые функции у Р. Роллана

ОГЛАВЛЕНИЕ

§ 9. РОМАНТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ

Нельзя сказать, что романтическая модель была сложнее, чем у Руссо. Но романтики часто были профессиональными философами. Это обстоятельство резко отдаляет их от Руссо, который, если иногда и философствовал, то философия его была слишком случайной, поверхностной, а если и глубокой, то слишком уж сердечной, далекой от логических построений. Мы сначала скажем несколько слов о непосредственном и чисто сердечном отношении романтиков к природе, потом скажем несколько слов об их философии природы и уж в конце сделаем общий вывод.

1. Художественная эффективность и яркокрасочная экзальтация при изображении картин природы. Приведем несколько цитат из Тика, которые большей частью мало отличаются от руссоистских экзальтаций .

Кепке говорил о Тике: «Целыми часами бродил он по одиноким тропинкам Тиргартена... Мечтательно лежал он в траве; солнце заходило за деревьями, и под ночным небом бодрствовал он иногда до утра, покуда влажной росой не покрывалось его платье» . Причисляя видение восходящего солнца в Гарце к «высшим мгновениям своего существования», Тик впоследствии писал: «Где найти слова, чтобы хоть бледно передать это чудо, это видение, мне явившееся и изменившее мою душу, мое внутреннее Я и все мои силы, вырвавшее и поведшее меня навстречу божественно великому и несказанному? Невыразимый восторг охватил все мое существо; я дрожу, и слезы, такие сильные и захватывающие, как никогда прежде, потекли из моих глаз. Я должен был остановиться, чтобы до конца пережить это видение, и в то время, как сердце мое дрожало от радости, я чувствовал и был убежден, что другое, блаженное и любящее сердце как будто билось о мою грудь. Подобное может быть пережито человеком только однажды; древний патриарх воздвиг бы камень в память о случившемся на том месте, где мне явилось видение (так должен я назвать это переживание)» .

Тут мы пока еще почти не выходили за пределы руссоистских моделей восприятия природы. Это же нужно сказать и о других романтических цитатах, которые мы сейчас приведем.

Сказка Тика «Руненберг» начинается так: «Охотник слушал изменчивую песнь воды, и, казалось, как будто волны на непонятном языке говорили ему тысячу важных вещей». «Прохладные сумерки расползались по земле, и только еще верхушки деревьев и круглые вершины гор были позолочены сиянием вечера. Душа Христиана становилась все печальнее — ему было так одиноко, и он тосковал по людям» .

В «Штернбальде» Тика читаем: «Душа поэта, вечно подвижный поток, журчащая песня которого никогда не молчит; каждое дыхание волнует его и оставляет след; каждый луч света отражается в нем». «Ясными глазами смотрел он в прозрачное голубое небо; все мечты его оживились; его сердце забилось сильнее, и чище звенели чувства в груди его». «Свежее утро укрепляет художника, и в лучах утренней зари падает на него воодушевление». «Когда повечерело и красный отсвет, дрожа, покрыл собой кусты, его чувство стало спокойнее и светлее». «Смотри, все растет и цветет — даже маленькие цветы, даже незаметные травы теснятся в круг: все птицы поют, ликуют и носятся над нами, в радостном нетерпении и движении вся природа, и мы, как дети, чувствуем себя всего ближе к «материнскому сердцу природы» .

В своих «Друзьях» тот же Тик писал: «В высокой траве раздался звонкий шелест; и наклонились стебельки друг другу навстречу, как будто разговаривая о чем-то, и, плескаясь, падал теплый весенний дождь, словно желая пробудить спящие песни в лесах, и в кустах, и в цветах. И все звенело и звучало кругом. Тысячи дивных голосов переговаривались в одно время; песни манили и звуки сплетались со звуками, и в опускающейся заре качались бесчисленные голубые бабочки, на широких крыльях которых лежал вечерний блеск... внезапно снова поднялись тяжелые, темно-красные тучи и открыли далекие, бесконечно далекие просторы. Освещенная солнцем лежала роскошная равнина, и сверкали свежие леса и кусты, осыпанные росой. В середине замок горел тысячами и тысячами красок, как будто сотканный из дрожащей радуги и золота, и дорогих камней; протекавшая река отражала все эти блески, и волшебный замок был окружен мягким, красноватым светом. Вокруг летали странные незнакомые птицы, играя красными и зелеными крыльями; большие соловьи заливались, и все им звенело навстречу; огни скользили в зеленой траве, перелетая туда и сюда, и потом проносились кругами над замком» .

Вот как изображает Тик в том же произведении ночь: «Еле слышно плакали соловьи, и месяц волшебный взошел. Открылись цветы навстречу серебристому свету, и листья зажглись от лунного блеска, и зарделись длинные аллеи, и падали странные зеленые тени. Уснули красноватые тени на далеких полях, и фонтаны стали золотыми и высоко дрожали в ясном небе» .

2. Философия природы. Уже и в приведенных примерах чувствуется весьма глубокая эмоциональность и аффектированность отношения к природе у романтиков, тоже доходящих, как и Руссо, до экзальтации. Но Руссо жил в период расцвета просветительской философии. Поэтому его чрезвычайно чувствительное отношение к природе часто сменялось у него холодным и рассудочным к ней отношением, хотя он никогда не доходил до откровенного материализма и механицизма. Важно, однако, то, что до романтиков по преимуществу господствовала то одна сторона человеческого субъекта, а именно разумная и рассудочная, то другая сторона, эмпирическая и напряженно чувствительная. С падением просветительского века и после того разочарования, которое принесла с собой французская революция, у людей уже не было охоты базироваться только на какой-нибудь одной способности человеческого субъекта.

Теперь стал выдвигаться сам субъект, который уже не был только рассудком или чувствительным настроением, а был и тем и другим вместе, а в своей основе даже и гораздо глубже этих отдельных способностей. О природе теперь не просто рассуждали и не просто вздыхали от ее красот, но пытались представить ее синтетически, как нечто такое, где рассудок и чувство неразличимо сливались в одно целое. Нельзя было просто рассуждать, это рассуждение было одновременно и глубокой эмоцией. И нельзя было просто предаваться чувствительности, но каждая чувственная картина природы была полна всякого рода идейного и разумного содержания, так что уже нельзя было различать, где тут рассудок и где тут чувство.

Вместе с тем падал и дуализм природы и духа, которые теперь уже не противостояли друг другу, но тоже представляли собою их синтез и такое живое целое, в котором уже трудно было различать тело и душу, организм и дух, неодушевленное и одушевленное, человеческое «я» и нечеловеческое «не-я». Но ведь разумное, рассудочное и личностное отношение, субстанциально перемещенное на внешний мир, на все материальное, неодушевленное и внечеловеческое, обязательно становилось теперь уже МИФОМ, и не только мифом, но обладало также и магической силой. Неорганические и неодушевленные тела, наделенные такими одушевленными и разумными силами, уже переставали быть просто телами, поскольку они теперь функционировали как носители творческого разума и воли, т.е. они становились МИФОМ. Но даже и одушевленные существа, которых никто никогда не считал мифическими существами, вливались в этот общий мировой поток жизни и становились носителями таких огромных сил, которые вовсе не были свойственны обыкновенному и обиходному общению человека с ними. Проявляя небывалую мощь и обладая сверхчеловеческим знанием, они тоже переставали теперь быть просто живыми существами, но становились субъектами фактически не свойственных им МАГИЧЕСКИХ операций. Такой же результат получался и как следствие вполне серьезного переноса и всей человеческой чувствительности, а не только рассудка, на всю природу, поскольку чувствительность эта тоже переставала быть в изоляции от рассудка, но тоже была полна идейно-философского содержания.

Так зародилось в романтизме магически-мифологическое представление о природе, не сравнимое ни с каким Спинозой, уходившим только в разумное и рассудочное осмысление природы, ни с Руссо, который в основном жил своими экзальтациями в отношении природы, а если и рассуждал о ней, то рассуждение это у него было достаточно абстрактным, т.е. просветительским. В увлечении этим личностным пониманием природы, а не только рассудочным или только сентиментальным, романтики доходили до какого-то даже обожествления человеческой личности. Это «я» обладало у них настолько самостоятельным и творческим характером, что даже и вся природа, даже и вся история и, наконец, даже и само божество оказывались возникающими на путях магически-реалистических и творчески-мифологических порождений человеческого «я». Это, правда, не значит, что романтики были принципиальными субъективистами и не признавали ничего объективного. Принципиальным субъективистом был непосредственный предшественник и в значительной мере современник романтизма — Фихте. Но уже тут же, т.е., во второй половине 90-х гг., Шеллинг начинает создавать свою натурфилософию, где природа занимает уже настолько самостоятельное место, что от фихтевского «Я» осталась только попытка имманентного осознания объективной природы в условиях ее подлинного объективного существования, но не тот субъективизм, который под пером раннего Фихте проповедовал чисто личностное и человеческое происхождение и самой природы.

Практическим выводом из этой философии природы у Шеллинга и ранних романтиков была такая проповедь живого тела вселенной, куда входил также и человек, трактованный как всемогущая и всепроницающая личность, — он тоже являл собой всемогущую божественную природу и тоже мыслил себя творцом вселенной; правда, таковой была для романтиков и всякая другая вещь, входившая в эту вселенную и составляющая вместе с тем каждый раз один из ее творящих и всеохватных органов. Самое большее — это то, что природа не просто мыслилась у романтиков тождественной духу, но была как бы потухшим духом и сохранявшим в себе постоянную иерархию восхождения от менее духовных к более духовным формам, причем наиболее совершенная форма природы, уже совпадавшая с наиболее совершенной формой человеческого творчества, оказывалась не чем иным, как ИСКУССТВОМ, которое и становилось у романтиков максимально высокой характеристикой всего бытия вообще, включая и всю природу, и всю историю, и всего человека, и все божественные эманации, какие только были возможны.

Далее, однако, поскольку подобного рода функция была человеку не по плечу, то романтическое чувство природы пользовалось разного рода суррогатами этого якобы космического могущества человека. Во-первых, отсюда вытекало знаменитое романтическое стремление вперед, в неведомые и непознаваемые дали, в противоположность классическим и вполне устойчивым формам никуда не стремящегося и уже достигнутого совершенства. Бесконечность и совершенство — это два и мировоззренческих и поэтических антипода, которые характерны — первый для романтизма, а второй для классицизма. Во-вторых, практическая невозможность достигнуть небесных совершенств часто приводила романтиков к использованию самых невероятных и безудержных образов фантазии, так как только фантазией можно было творчески достигать того, что фактически романтизм требовал от отдельного человека в жизни. В-третьих, как это ни удивительно, в романтизме всегда была склонность к самому безудержному натурализму, в который романтики впадали, так сказать, с отчаяния, ввиду невозможности достигнуть своих магически-мифологических идеалов. Но, понятно, эта безудержная фантастика и этот безудержный натурализм ни в какой мере не могли получать у романтиков самодовлеющего значения. За ними всегда крылась недостижимая магически-мифологическая действительность, ввиду чего и то и другое всегда оказывались у романтиков чем-то глубоко идейным или, по крайней мере, ироническим. ИРОНИЯ — это ведь всегдашнее и весьма оригинальное достояние романтиков, которые мысля всесовершенный абсолют и весьма несовершенную, даже злую действительность, считали, что здесь абсолют как бы сам над собой иронизирует, откуда и философски настроенный человек со всей своей фантастикой и натурализмом тоже является не чем иным, как иронией над самим собой. Романтическая ирония, таким образом, была у романтиков не только попыткой для человеческой личности стать выше фактической действительности, но и для абсолюта быть осознанием всех несовершенств онтологической действительности.

Таким образом возникло никогда небывалое раньше романтическое чувство природы, которое имело своей моделью МАГИЧЕСКИ-ИДЕАЛИСТИЧЕСКУЮ, ЧАСТЬЮ ОСТРУЮ И ВСЕГДА ИДЕЙНУЮ НАТУРАЛИСТИЧЕСКУЮ, А ЧАСТЬЮ ТАКОГО ЖЕ ТИПА ФАНТАСТИЧЕСКУЮ МИФОЛОГИЮ. Каждое явление природы оказывалось поэтому у романтиков одновременно и результатом человеческого творчества, и органом вселенского божества, и натуралистически дробной картиной, и фантастическим, хотя и всегда идейным, вымыслом. Многочисленные примеры подобного рода интерпретации природы мы уже приводили выше в главе об особенностях романтического стиля.

3. Несколько примеров изображения магически-мифологической природы. Уже и то, что приводилось нами выше из романтиков, достаточно обладает, с их точки зрения, и магическим и мифологическим характером. Приведем сейчас некоторые поэтические образы из романтиков, более соответствующие таким олицетворениям, которые уже близки к самым настоящим мифам.

Тик пишет о восходе солнца:

Так приходят утром зори,

Небо в пурпур одевая,

И приводят день на небо.

Все леса и все поляны

В восхищеньи. Птицы вьются,

И горит земля и воздух

В золотом огне и желтом.

И несут подол пурпурный

Зорь восторженные тучи .

У него же — об одиноком пустыннике:

Ласковых птичек рать

Будет со мною играть.

Бабочек радушных вид

Сердце мое веселит .

У того же Тика читаем:

Будут листья подниматься,

Чтоб дрожать и обниматься

В поцелуях и томленьи,

И поют о наслажденьи

Звонких птичек голоса,

И колышатся леса,

И от песен соловьиных,

Повторяемых в долинах,

Пламенеют небеса .

Больше всего, однако, модель магической мифологии выражена у Новалиса. У него мы читаем: «Мы связаны со всеми частями вселенной, также с прошлым и будущим. Только от направления и длительности нашего внимания зависит, какую связь мы особенно развиваем, какая должна стать всего важнее и действительнее. Истинная методика такой деятельности была бы не чем иным, как давно искомым искусством изобретения, — может быть, даже еще большим искусством». «Мы должны стать магами, чтобы суметь быть моральными. Чем моральнее, тем согласованнее с богом, тем божественнее человек, тем более сливается он с богом». «Всякое колдовство совершается через частичное отождествление с околдованным». «Всякое душевное прикосновение подобно прикосновению волшебного жезла. Кому действия такого прикосновения кажутся баснословными, и непонятной — сила заклинаний, пусть вспомнит тот о первом прикосновении руки любимой женщины, об ее первом значительном взгляде, где волшебным жезлом был отраженный луч света, о первом поцелуе, о первом слове любви, и спросит себя, не было ли волшебство этих мгновений таким же баснословным и чудесным, нераздельным и вечным» . Как это общеизвестно, ночь для Новалиса имеет вполне онтологическое значение. «Прочь, я смотрю навстречу святой, невыразимой, таинственной ночи. Мир утонул в глубокой могиле, пустынно и одиноко его место» .

Даже воздух и ветер или скала, вода, ручей для Новалиса и мифологичны, и магичны: «Ветер — это движение воздуха, и оно имеет свои причины, но разве для одинокой, тоскующей души он не значит большего, когда проносится мимо и веет из любимой страны и таинственными, печальными звуками превращает тихую боль в мелодический вздох всей природы». «Разве скала не становится особенным ТЫ, когда я обращаюсь к ней? И что же я, как не ручей, когда с тоской гляжу в его волны и теряю мысли в его течении?» .

Итак, романтическая модель природы сводится к изображению и ее самой и входящих в нее существ, и вещей, не только ко всеобщему одушевлению, но к последнему и органическому слиянию телесного и духовного начала, когда перед нами появляются уже не просто вещи или существа, но их мифологическое изображение, отождествляющее их со всем миром, т.е. понимание уже чисто мифологическое с главнейшим атрибутом всякой мифологии, именно с магией. Романтическая модель в действительности есть не что иное, как магическая мифология, если договаривать романтическую концепцию до ее логического конца.

4. Роллан и романтизм в изображении природы. Здесь, как и выше, в главе о Руссо, мы, кажется, тоже можем сразу же отделить в Роллане то, что является в нем неромантическим, а все остальное приписать влиянию романтиков. Подобно тому, как Роллан является учеником Руссо решительно во всем, кроме неуравновешенного и нервозно-хаотического отношения к природе, точно так же сейчас можно сказать, что у Роллана в его отношении к природе решительно все романтично, кроме магически-идеалистической мифологии. Все это припадание к стопам матери-природы, все это задушевное, сердечное и безоговорочное прославление ее красот, вся ее идейно-художественная насыщенность и вся эта исключительная восторженность при использовании явлений природы для изображения человеческих дел, — все это совершенно одинаково и у Роллана, и у романтиков.

У Роллана нет только одного, а именно, нет такого бесконечного обожествления человеческой личности, которое бы делало ее каким-то фактическим творцом природы и каким-то магическим ее управителем.

Здесь тоже сказался здравый смысл у Роллана, которому хотя романтические изображения природы и импонировали настолько, что часто даже нельзя отличить приемы изображения природы у Роллана и романтиков, тем не менее дойти до романтического натурализма, до романтической иронии и в бытии, и в отдельном человеке Роллан никак не мог. Роллан, повторяем, не только весьма здоровая, но также и весьма здравая натура. Человека он ставит очень высоко, однако не настолько, чтобы считать его идентичным всему мирозданию вообще. Роллан буквально влюблен в искусство и особенно в музыку; он поклонник, сторонник и даже энтузиаст человеческого творчества, и художественного и общественно-политического. Но он никогда не скажет, что его передовые и далеко идущие преобразовательные идеи являются идеями магическими, как это во всеуслышание объявлял Новалис.

Поэтому и природа у Роллана, как и у романтиков, полна тайн, полна бесконечной внутренней жизни, полна божественных эманаций и является вожделенным предметом для всех человеческих стремлений и человеческого творчества. Однако все же природа для него вовсе не является каким-то божественным телом, в буквальном смысле слова, а человек — только органом этого тела, несущим в себе все телесное да и духовное совершенство божества. Тут и не пахнет натурфилософией Шеллинга или магическим идеализмом Новалиса. Природа является для него только максимальным обобщением символико-реалистической мифологии, а не мифологии в буквальном смысле слова. При этом, повторяем еще раз, это вовсе также и не область только одних беспредметных поэтических метафор, которые имели бы значение сами по себе и не были огромным обобщением реальной действительности. Природа вовсе не есть для Роллана мифология, и отдельные вещи и существа природы новее не есть для него только мифы. Правда, все это также не является для Роллана и областью или предметом только одних самодовлеющих созерцаний. Природа у него вечно бурлит, так же как и отношение к ней человека. Но до буквальной мифологии здесь весьма далеко. Мифология здесь, как это мы говорили раньше в отношении других моделей у Роллана, является, собственно говоря, только символико-реалистической.

Поскольку в настоящей работе мы не занимаемся специально философским анализом романтизма, мы воспользуемся теми цитатами из книги В.М. Жирмунского. Немецкий романтизм и современная мистика (СПб, 1914), тем более, что цитаты, приводимые В.М. Жирмунским, отличаются большими художественными качествами.

Цит. по: Жирмунский В.М. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1914. С. 39.

Там же. С. 39—40.

Цит. по: Жирмунский В.М. Указ. изд. С. 40.

Там же. С. 41—42.

Там же. С. 42—43.

Там же. С. 43.

Цит. по: Жирмунский В.М. Указ. изд. С. 44.

Там же. С. 45.

Там же.

Там же. С. 52—53.

Там же. С. 54.

Там же. С. 56.