Карлейль Т. Прошлое и настоящее

ОГЛАВЛЕНИЕ

III. СОВРЕМЕННЫЙ РАБОТНИК

Призраки

Но, говорят, у нас нет более веры: мы не верим более в святого Эдмунда, не видим более, "на краю небосклона", его образа угрожающего или подкрепляющего! Безусловные Законы Бога, подтверждаемые вечным Небом и вечным Адом, сделались системами Нравственной Философии, подтверждаемыми ловкими расчетами Прибыли и Убытка, бессильными соображениями об Удовольствии от Добродетели и Нравственно-Возвышенного*...
Для нас нет более Бога! Законы Бога сделались Принципом наибольшего счастья, Парламентскими приемами; Небо простирается над нами только как Астрономический Хронометр, как цель для Гершелевых телескопов, чтобы стрелять по науке, чтобы стрелять по сентиментальностям. Говоря нашим языком и языком старого Джонсона, человек потерял свою душу и теперь после соответствующего промежутка времени начинает чувствовать потребность в ней! Здесь-то и есть самое настоящее место болезни, центр всемирной, общественной Гангрены, угрожающей всему современному ужасной смертью. Для того, кто об этом поразмыслит, здесь ствол с его корнями и корневищем, с его обширными, как мир, ветвями анчарного дерева и проклятыми ядовитыми выделениями, под которыми мир лежит, корчась в атрофии и агонии. Вы касаетесь самого фокуса всего нашего болезненного расстройства, всего нашего ужасного учения о болезнях, когда прикасаетесь к этому. Нет веры, нет Бога; человек потерял свою душу и тщетно ищет противогнилостной соли. Тщетно: в убийствах Королей, в проведении Биллей о реформе, во Французских Революциях, в Манчестерских Восстаниях не найти лекарства. Отвратительная проказа слоновости, облегченная на один час, в следующий час вновь появляется с новой силой и в еще более отчаянной форме.
Ибо на самом деле это не есть подлинная реальность мира; мир сделан не так, а иначе! — Поистине, всякое Общество, отправляющееся от этой гипотезы не-Бога, должно прийти к странным результатам Яеискренности, каждая из которых сопровождается своим Бедствием и Наказанием. Призраки и Обманы, десятилетние Дебаты о Хлебном законе, бродящие по Земле средь бела дня, все это не может не быть в таком случае чрезмерным! Если Вселенная внутренне есть "Может быть" и даже, весьма вероятно, липа один "бесконечный Обман", то почему нас в состоянии удивить какой-нибудь меньший Обман? Все это соответствует порядку Природы, и Призраки, которые мчатся со страш-
244

ным шумом вдоль наших улиц, от начала до конца нашего существования никого не удивляют. Зачарованные Сент-Ивские Работные дома и Джо-Мантоновские Аристократии, гигантский Работающий Маммонизм, почти задушенный в силках Праздного Дилетантизма, кажущегося гигантским, — все это, со всеми своими разветвлениями, со своими тысячами тысяч видов и образов, — зрелище, привычное для нас.
Религия Папства, говорят, необыкновенно процветает за последние годы и является религией, имеющей вид наиболее жизненный, какой только можно встретить в настоящее время. "Elle a trois cents ans dans le ventre, — высчитывает г. Жоффруа; "c'est pourquoi je la respecte"* — Старый Папа Римский, находя слишком трудным стоять на коленях все время, пока его возят по улицам, чтобы благословлять народ в день Corpus Christi*, жалуется на ревматизм; вследствие этого его Кардиналы совещаются; они устраивают для него, после некоторых опытов, одетую фигуру из железа и дерева, набитую шерстью или проваренным волосом, и устанавливают ее в коленопреклоненной позе. Набитую фигуру, вернее, часть фигуры! К этой набитой части он, расположившись удобно на более низком сиденье, присоединяет, с помощью одежд и драпировок, свою голову и распростертые руки; набитая часть, в своих одеждах, преклоняет колена; Папа смотрит и держит руки простертыми. Таким образом, оба совместно благословляют население Рима в день Corpus Christi, настолько хорошо, насколько только возможно.
Я размышлял об этом Папе-амфибии, с частью тела из железа и шерсти, с головою и руками из плоти, и попытался составить его гороскоп. Я считаю, его самым замечательным Первосвященником, который когда-либо затемнял Божий свет или отражался в человеческой сетчатке, за несколько последних тысячелетий. И даже с тех пор, как Хаос впервые потрясся и, как говорят Арабы, "чихнул", когда его пронзил первый луч солнечного света, какой более странный продукт произвели совместными трудами Природа и Искусство? Вот Верховный Священник, который думает, что Бог есть, — что ж во имя Бога думает он, что Бог есть, и полагает, что все почитание Бога есть театральная фантасмагория восковых свечей, органной музыки, Григорианского пения, чтения во время служб, пурпурных монсиньоров, артистически распростертых частей тела из шерсти и железа, дабы простецы были спасены от худшего?
О, читатель! я не говорю, кто избранники Велиара. Этот бедный Папа-амфибия тоже дает подаяние Бедным и скрыто хранит в себе больше доброго, чем сам сознает. Его бедные Иезуиты были во время последней холеры в Италии, вместе с несколькими Немецкими Докторами, единственными существами, которых низкий страх не свел с ума^они безбоязненно спускались во все трущобы и притоны безумия; бодрствовали у изголовья умирающих, принося помощь, принося совет и надежду; они светили, как яркие неподвижные звезды, когда все остальное скрылось в хаотическую ночь. Честь им и слава! Этот бедный Папа, — кто знает, сколько хорошего в нем скрыто? В Эпоху, вообще слишком склонную к забвению, он хранит, хотя и очень печальное, призрачное, воспоминание о самом Высоком, о самом Благословенном,

245


что когда-либо существовало и что, соответственно в новы\ формах, вновь будет отчасти существовать. Не есть ли он как бы вечная мертвая голова со скрещенными костями*, возрождающаяся на могиле Всемирного Героизма — на могиле Христианства? Такие Благородные приобретения, купленные кровью лучших людей мира, не должны быть утрачены; мы не можем допустить, чтобы их утратили, несмотря ни на какие смуты. Для всех нас настанет день, для немногих из нас он уже настал, — когда ни один смертный, чье сердце тоскует по "Божественному Смирению" или по иным "Высшим формам Мужества", ни один смертный не будет искать их в мертвых головах, но найдет их вокруг себя, здесь и там, в прекрасных живых головах. Сверх того в этом бедном Папе и в его Сценической Теории Почитания видна откровенность, которую я готов даже уважать. Не частью, а всем сердцем приступает он к своему почитанию с помощью театральных машин, как будто в природе теперь нет и никогда уже опять не будет другого способа почитания. Он готов спросить вас: какого другого? Под этим моим Григорианским Пением и под великолепной Фантасмагорией, освещаемой восковыми свечами, находится предусмотрительно скрытая от вас Бездна Черного Сомнения, Скептицизма, даже Якобинского Санкюлотизма, — Оркус*, который не имеет дна. Подумайте об этом. "Пруд Гроби покрыть блинами", — как похвалялся это сделать Трактирщик, у которого остановилась Джини Дине!* Бездна Скептицизма, Атеизма, Якобинизма, — посмотрите, она покрыта, она спрятана от вашего отчаяния сценическими приспособлениями, обдуманно устроенными. Эта набитая часть моей фигуры спасает не только меня от ревматизма, но также и вас от многих других измов! В этом вашем Жизненном Странствовании неизвестно куда вас сопровождает прекрасный марш Скваллачи и Григорианское пение, а пустая Ночь Оркуса тщательно от вас скрыта!
Да, поистине, немного людей, которые почитают с помощью вертящихся Калмыцких Калабашей, делает это наполовину против того, что делается столь полным, откровенным и действенным образом! Друри-Лейн*, говорят, — и это много значит, — охотно поучился бы у него, как одевать своих актеров, как располагать свет и тени. Он
— величайший актер, который получает в настоящее время в этом мире жалованье. Бедный Папа! И я к тому же слышал, что он быстро идет к банкротству и что через измеримый ряд лет (гораздо меньший, чем "триста лет") у него не будет и полушки, чтобы сварить себе похлебку! Его старая ревматическая спина тогда отдохнет, а сам он и его театральные способности навеки крепко уснут в Хаосе.
Увы, зачем же ходить в Рим за Призраками, странствующими по улицам? Призраки, духи справляют в этот полуночный час свой юбилей, и кричат, и бормочут, и, пожалуй, надо скорее спросить, какая возвышенная реальность еще бодрствует где-нибудь? Аристократия стала Аристократией-Призраком, неспособной более делать свое дело и ни малейшим образом не сознающей, что у нее есть какое-нибудь дело, которое еще надо делать. Она неспособна, и совершенно не заботится об этом, делать свое дело; она заботится только о том, чтобы требовать
246

плату за исполнение своего дела, — более того, требовать все более высокую и очевидно незаслуженную плату, и Хлебных законов, и увеличения ренты, ибо старый размер платы, по ее словам, уже более не соответствует ее потребностям! Гигант, так называемая "Машинократия ", действительный гигант, хотя пока еще слепой и лишь наполовину проснувшийся, борется борьбой гидры и корчится в страшном кошмаре, "словно он должен быть задушен в силках Аристократии-Призрака", которая, как мы сказали, все еще воображает, что она — тоже гигант. Он борется как бы в кошмаре, пока не будет разбужен; он задыхается и напрягается, так сказать, на тысячи ладов, истинно мучительным образом, через все фибры нашего Английского Существования, в настоящие часы и годы! Неужели наше бедное Английское Существование вполне превратилось в Кошмар, полный одних только Призраков? —
Поборник Англии, запрятанный в железо или цинк, въезжает в Вестминстер-холл, "будучи посажен на седло лишь с небольшой помощью", и спрашивает там, есть ли в четырех странах света, под сводом Небесным, какой-нибудь человек или демон, который осмелится сомневаться в правах этого Короля? Ни один человек под сводом Небес не дает ему ясного ответа, — который, собственно, некоторые люди могли бы дать. Разве этот Поборник не знает о мире, что он есть огромный Обман и бездонная Пустота, покрытая поверху ярким холстом и другими остроумными тканями? Оставим его в покое, и пусть он себе спрашивает всех людей и демонов.
Его мы предоставили его судьбе; но нашли ли мы кого другого? От этой высочайшей вершины вещей вниз сквозь все слои и широты встретили ли мы сколько-нибудь вполне пробужденных Реальностей? Увы, напротив, целые полчища, и целые поселения Привидений, не Божьих Истин, но Дьявольских Лжей, вплоть до самого нижнего слоя, который лежит теперь заколдованный под этой навалившейся на него тяжестью неправд в Сент-Ивских Работных домах, столь обширный и столь беспомощный!..*
Мне этот всеоглушающий звук Надувательства, несчастной Лжи, ставшей необходимой, несчастного Неверия Сердца, попавшего в заколдованные Работные дома, — мне этот звук представляется совершенно подобным звуку Трубы в день Страшного суда! И я говорю себе по-старинному: "Надо всем этим не написано благословение Бога. Надо всем этим написано Его проклятие!" Или, может быть, Вселенная только химера, — так сказать, совершенно испорченные часы, мертвые, как медь, которыми Мастер, если только был когда-нибудь какой-нибудь Мастер, давно уже перестал заниматься? — Моему другу Зауэртейгу этот несчастный семифутовый Шляпник*, как вершина Английского Надувательства, казался чрезвьгаайно замечательным.
Увы, то, что мы, здешние уроженцы, так мало его замечаем; что мы смотрим на него как на вещь саму собою понятную — в этом главна» тяжесть нашего несчастного положения*...
Законы Природы, должен я повторить, вечны: ее тихий, спокойный голос, говорящий из глубины нашего сердца, не должен быть, под страхом ужасных кар, оставляем без внимания. Ни один человек не может отклоняться от истины без вреда для себя; ни один миллион
247

людей; ни Двадцать семь Миллионов людей. Покажите мне Народ, ;, ставший где бы то ни было на этот путь, так что все полагают, признают, считают его дозволенным себе и другим, — и я покажу вам Народ, идущий с общего согласия широким путем. Широким путем, сколько бы ни было у него Английских Банков, Бумагопрядилен и Герцогских Дворцов. Не к счастливым Елисейским полям придет этот Народ; не к вечным победным венцам, заслуженным молчаливой Доблестью; но к пропастям, к пожирающим пучинам, — если только он не остановится. Природа предназначила счастливые поля, победные лавровые венцы, — но лишь мужественным и верным: Яеприрода, то, что мы называем Хаосом, заключает в себе только пустоты, пожирающие пучины. Что такое Двадцать семь Миллионов и их единомыслие? Не верьте им: Миры и Столетия, Бог и Природа и Все Люди говорят иное.
"Все это — риторика?" Нет, брат мой, как это ни странно сказать, все это Факт. Арифметика Коккера не более верна. Забытое в наши дни, все это столь же древне, как основание Вселенной, и будет длиться, пока не окончится Вселенная. Это теперь забыто, и одно напоминание об этом искажает твое приятное лицо насмешливой гримасой, но это будет снова достоянием памяти, если только Закон тяготения не вздумает прекратиться и люди не найдут, что они могут ходить по пустоте. Единомыслие Двадцати семи Миллионов ничего не сделает. Не ходи с ними; беги от них, как от смертельной опасности. Двадцать семь Миллионов, идущих этим путем, с золотом, звенящим в каждом кармане, с торжественными кликами, возносящимися до неба, непрестанно приближаются, — дозволь мне снова тебе это напомнить, к концу твердой земли, — к концу и уничтожению всякой Верности, Правдивости, истинного Достоинства, которые только были на их жизненном пути. Их благородные предки проложили для них "жизненный путь"; в сколь многих тысячах смыслов! На их языке нет ни одной старой, мудрой Пословицы, ни одного честного Принципа, выработавшегося в их сердцах и выразившегося вовне; ни одного верного, мудрого приема делания или исполнения какого-нибудь труда или сношения с людьми, которые не помогали бы им двигаться вперед. Жизнь еще возможна для них; не все еще — Бахвальство, Ложь, Поклонение Маммоне и Неприрода; потому что кое-что еще — Верность, Правдивость и Доблесть. С некоторым хотя бы и очень значительным, но конечным количеством Неправдивости и Фантазмов общественная жизнь еще возможна; но не с бесконечным количеством! Превзойдите это некоторое количество, семифутовую Шляпу — и все, вплоть до самого заделанного в цинк Поборника, начинает колебаться и распадаться, в Манчестерских Восстаниях, Чартизмах, Подвижном тарифе; ибо Закон Тяготения не перестает действовать. Вы непрестанно подвигаетесь к концу земли; вы, в буквальном смысле слова, "завершаете путь". Шаг за шагом. Двадцать семь Миллионов бессознательных Людей; пока, наконец, вы не очутитесь на краю земли; пока среди вас уже не будет более никакой Верности; пока вы не сделаете последнего шага уже не над землею, но в воздухе, над глубинами океана и клокочущими пучинами; — или, может быть, Закон Тяготения перестал действовать?
248

О, это ужасно, когда целый Народ, как обыкновенно выражались наши Предки, — "забывает Бога" и начинает помнить только Маммону и то, к чему Маммона ведет; когда этот самопровозглашающий Шляпник становится более или менее эмблемой всех делателей, и работников, и людей, которые только что-нибудь делают, — от руководства душами, руководства телами, эпических поэм, парламентских ^ктов вплоть до шляп и чистки сапогов! Нет ни одного лживого человека, который бы не делал неисчислимого зла; сколько же зла могут накопить, за одно или два поколения. Двадцать семь Миллионов в высшей степени лживых? Сумма его, видимая на каждой улице, на каждой базарной площади, в каждом сенате, публичной библиотеке, соборе, бумагопрядильне и объединенном работном доме, наполняет нас чувством, далёко не веселым!

Англичане

И тем не менее, при всех твоих теоретических пошлостях, какая глубина практического смысла в тебе, великая Англия! Глубина смысла, справедливости и мужества, в которой, несмотря на все затруднения и заблуждения мира и на эту величайшую путаницу затруднений, среди которых мы живем, все-таки еще есть надежда, еще есть уверенность!
Англичане — немой народ. Они могут совершать великие дела, но не могут описывать их. Подобно древним Римлянам и еще немногим другим, их Эпическая Поэма написана на земной поверхности; ее подпись — Англия. Жалуются, что у них нет художников; в самом деле, — лишь один Шекспир, а вместо Рафаэля — только Рейнольдс; вместо Моцарта — ничего, кроме мистера Бишопа; ни одной картины, ни одной песни. И тем не менее они произвели Шекспира; посмотрите, как элемент Шекспировой мелодии заключен в их природе; принужден раскрываться в одних только Бумагопрядильнях, Конституционном Правительстве и т. п.; — и как он особенно интересен, когда становится видим, что ему удается даже в таких неожиданных формах! Гёте говорил по поводу Лошади: какое впечатление, почти трогательное, производит то, что животное с такими свойствами так стеснено: его речь — не что иное, как нечленораздельное ржание; его ловкость — только ловкость копыта; пальцы все соединены, связаны вместе; почти слиты в одно копыто, подкованы железом. По его мнению, в высшей степени выразителен этот блеск глаз великодушного благородного четвероногого; это гарцевание, эти изгибы шеи, несущей громы.
Щенок Знания имеет возможность свободно высказываться; но Боевой конь почти нем, и ему очень далеко до свободы! Так всегда. Поистине, наиболее свободно вами высказанное никоим образом не есть всегда наилучшее: это скорее наихудшее, наиболее слабое, наиболее пошлое; смысл быстр, но узок, эфемерен. Мой привет молчаливой Англии, молчаливым Римлянам. Да, я думаю также, что и молчаливые Русские чего-нибудь да стоят: разве они даже и теперь не воспитывают, несмотря на всяческое порицание, огромную полуварварскую половину мира, от Финляндии до Камчатки, приучая их к порядку, к подчинению,

249

к цивилизации поистине древнеримским способов, не говоря обо всем этом ни слова; спокойно слушая всякого рода порицания, высказываемые разными Ответственными Издателями! Между тем, например, Французы, вечно говорящие, вечно жестикулирующие, — кого они в этот момент воспитывают? — Да и из всех животных наиболее свободно высказывающийся, есть, полагаю я, род Simia: пойдите в Индейские леса, говорят все путешественники, и посмотрите, как быстро, ловко, неутомимо это Обезьянье население!..*
...Как приятно видеть его коренастую фигуру, этого толстокожего Человека Практ-ики, по-видимому, бесчувственного, может быть, сурового, почти тупого, — когда сопоставила его с каким-нибудь легким, ловким Человеком Теории, который весь вооружен ясной логикой и всегда способен Hai ваше "Почему?" ответить: "Потому!" Не правда ли, ловкий Человек Теории, такой легкий в движениях, ясный в речах, с хорошо натянутым луком и с колчаном, полным стрел-аргументов, — ведь он наверное всегда подстрелит дичь, всегда пронзит вопросом самое сердце, — всегда будет торжествовать, согласно тому, как он это обещает? К вашему удивлению, чаще всего оказывается, что Нет. Бесчувственная Практичность с нахмуренными бровями, с толстыми подошвами, без логических речей, преимущественно молчащая, лишь иногда только тихо ворчащая или хрюкающая, она имеет в себе то, что превосходит все логические речи: Совпадение с Невысказанным. То, что может быть высказано, что лежит поверх ее, как наружная пленка или внешняя кожа, может быть ее и не ее; но то, что может быть сделано, что проникает внутрь, до центра Вселенной, — здесь-то вы ее и найдете!
Грубый Бриндлей мало говорит от себя; грубый Бриндлей, когда перед ним накапливаю тся затруднения, "обыкновенно" удаляется молча "в свою постель"; удаляется "иногда на три дня подряд в свою постель, чтобы иметь возможность быть там в совершенном уединении", и обсудить в своей грубой пхлове, каким образом затруднения могут быть побеждены. Некрасноречивьяй Бриндлей, — посмотрите: он соединил моря; суда его видимо плавают над долинами, невидимо — сквозь сердце гор. Мерсг и Темза, Хамбер и Северн подали друг другу руки; Природа в высше! степени явственно отвечает: Да! Человек Теории спускает свой тугс натянутый лук; Факт Природы должен был бы пасть пораженный, но ??? этого не делает: логическая стрела отскакивает от него, как от чешуйчатого дракона, и упрямый Факт продолжает свой путь. Как странно! В конце концов вам придется схватиться с драконом ближе, поразить его с помощью действительной, а не кажущейся способности; испытать, сильнее вы или он. Схватитесь с ним, боритесь с ним; выкажите упорную твердость мускулов, а еще более — то, что мы называем твердостью сердца, которая подразумевает настойчивость, полную надежды или даже отчаянную, непокоримое терпение, спокойную, чистую открытость, ясность ума; все это будет "силой" в борьбе с драконом; вся истинная сила человека заключается в его труде, и здесь найдем мы его мерило.
Из всех Народов мира в настоящее время Англичане — самые глупые в разговоре, самые мудрые в действии. Они, говорю я, точно немой Народ, который не умеет разговаривать и никогда не разговари
250

вал, несмотря на Шекспира и Мильтона, которые показывают, какая в нем, все-таки, скрывается возможность! — О мистер Булль!* Я смотрю на твое угрюмое лицо со смесью жалости и смеха, но также с удивлением и уважением. Ты не жалуешься, мой достославный друг; и все-таки я думаю, что сердце твое полно печали, невысказанной грусти, серьезности — глубокая меланхолия (как некоторые утверждают) есть основание твоего существа. Бессознательно, ибо ты ни о чем не разговариваешь, эта великая Вселенная в твоих глазах велика. Не отдаваясь спокойно течению, а плывя с настойчивым усилием, прокладываешь ты свой путь. Богини судьбы поют про тебя, что тебя неоднократно будут признавать, ослом и глупым волом и что ты с божественным равнодушием поверишь в это. Мой друг, все это неправда, и ничто никогда не было более ложно в смысле факта! Ты из тех великих, величие которых маленький прохожий не замечает Самая твоя глупость мудрее, чем их мудрость. Великая vis mertiae* скрывается в тебе; сколь много великих качеств, неизвестных мелким людям. Одна Природа знает тебя и признает твое величие и силу: твой Эпос, не выраженный словами, написан огромными буквами на поверхности нашей Планеты, — молы, торговля хлопком, железные дороги, флоты и города. Индийские Империи, Америки, Новые Голландии — все это может быть прочтено сквозь всю Солнечную Систему!
Но также и молчаливые Русские, как я сказал, они, выравнивающие всю дикую Азию и дикую Европу в военный строй и ряд, — страшное, но до сих пор удающееся предприятие, — они еще более немы. Древние Римляне также не умели говорить в течение многих столетий, — пока мир не стал их собственностью; а столь много говорившие Греки, когда истратили все стрелы своей логики, были поглощены и уничтожены. Стрелы логики, какими ничтожными отскакивали они от несокрушимых толстокожих фактов; фактов, которые могли быть сокрушены только действительной силой Римских мышц! — Что до меня, то, в наши громкоболтающие дни, я тем глубже уважаю все Молчаливое. Великое Молчание Римлян! — да, оно величайшее изо всех, ибо разве оно не подобно молчанию богов! Даже Пошлость, Глупость, которые могут молчать, — даже и они сравнительно почтенны! "Талант молчания" — наш основной талант. Великая честь тому, чей Эпос есть мелодичная Илиада в гекзаметрах; не пустозвонная Лже-Илиада, в которой нет ничего истинного, кроме одних гекзаметров и форм. Но еще большая честь тому, чей Эпос есть могучая Держава, постепенно созданная, могучие ряды героических Дел, — могучая Победа над Хаосом; такому Эпосу, в то время как он сам себя пел, придали форму и должны были придать ее, вселясь в него, "Вечные Мелодии". Относительно этого Эпоса нельзя ошибиться. Дела больше Слов. В Делах есть жизнь, немая, но несомненная, и они растут, как живые деревья, как плодовые деревья; они населяют пустоту Времени, делают его зеленым и придают ему цену. Зачем дуб стал бы логически доказывать, что он может расти и будет расти? Посадите его, испробуйте его; дары прилежного, рассудительного уподобления и выделения, развития и сопротивления, сила юста, — эти дары тогда сами выкажут себя. Мой глубокоуважаемый, юстославный, крайне нечленораздельный мистер Булль! —
251

Попросите Булля высказать о чем-нибудь его мнение, очень часто сила тупости не может идти дальше. Вы умолкнете, не Веря себе, как перед пошлостью, граничащей с бесконечностью. Его Церковность, Диссентерство*, Пюзеизм, Бентамизм, Школьная Философия, Модная Литература не имеют себе подобных в этом мире. Предсказание богинь судьбы исполнилось: вы называете его волом и ослом. Но приставьте его к делу: почтенный человек! Мысль, им высказанная, почти равняется нулю; девять десятых ее — очевидная бессмыслица; но мысль, им не высказанная, его внутреннее молчаливое чувство того, что истинно, что соответствует факту, что может быть сделано и что не может быть сделано, — все это поищет равного себе в мире. Необыкновенный работник! Неодолимый в борьбе против болот, гор, препятствий, беспорядка, непивилизадии, всюду побеждающий беспорядок, оставляющий его за собой, как систему и порядок. Он "удаляется в постель на три дня" и соображает!
Но вместе с тем, как он ни глуп, наш дорогой Джон, — он все-таки, после бесконечных спотыканий и неисчислимых пошлостей, сказанных с пустых бочонков и парламентских скамей, — он все-таки непременно придет в конце концов к чему-то вроде верного заключения. Вы можете быть уверены, что его уклонения или спотыкания, через года или века, окончатся устойчивым равновесием. Устойчивым равновесием, говорю я, с самым низким центром тяжести — ненеустойчивым, с центром тяжести очень высоким, я видел, как это делали более проворные люди! Ибо в самом деле, попробуй только побольше уклоняться и спотыкаться, и ты избежишь этой наихудшей ошибки, то есть поместить твой центр тяжести как можно выше; твой центр тяжести непременно опустится как можно ниже и там и останется. Если медленность, то, что мы, в нашем нетерпении, называем "глупостью", есть цена превосходства устойчивого равновесия над неустойчивым, — будем ли мы ворчать на некоторую медленность? Не менее великолепным свойством Булля является, в конце концов, и то, что он остается нечувствительным к логике и не уступает в течение долгого времени, в течение десяти лет и более, как то было в случае Хлебных законов, после того, как уже все доказательства и тени доказательств исчезнут перед ним, и пока, наконец, даже уличные мальчишки не начнут издеваться над аргументами, которые он приводит. Логика, —??????, "Искусство Речи", — говорит то-то и то-то достаточно ясно; тем не менее Булль все еще покачивает головой; посматривает, не заключается ли в этом деле еще чего-нибудь нелогического; чего-нибудь "невысказанного", еще "не способного быть высказанным", как это столь часто бывает! Мое твердое убеждение таково, что, видя себя заколдованным, связанным по рукам, связанным по ногам, в Бастилиях по Закону о бедных и еще в разных местах, — он на три дня удалится в постель и придет к какому-нибудь заключению! Его трехлетний "полный застой в торговле", увы, не есть ли это довольно тягостное "лежание в постели для соображения". Бедный Булль!
Булль — прирожденный Консерватор. И за это также я невыразимо уважаю его. Все великие Народы консервативны; туго верят новшествам, терпеливо переносят многие временные заблуждения; глубоко и навсегда уверены в величии, которое есть в Законе и в Обычаях, некогда
252

торжественно установленных и издавна признанных за справедливые и окончательные. Верно, о Радикальный Реформатор, — нет Обычая, который, собственно говоря, был бы окончательным, — ни одного И тем не менее ты видишь Обычаи, которые во всех цивилизованных странах считаются окончательными; и даже, под Древнеримским названием Mores, считаются Моралью, Добродетелью, Законами Самого Бога. Таково, уверяю тебя, немалое число из них, таковыми были они некогда почти все. И я чрезвычайно уважаю этого положительного человека, — тупицу, ты скажешь; да, но тупицу из хорошего материала, которая считает, что все "Обычаи, некогда торжественно признанные", суть окончательные, божественные и представляют собой правило, по которому человек может идти, ни в чем не сомневаясь и дальше не расспрашивая. Каковы были бы наши времена, если бы жизнь и торговля всех людей, во всех" их частях, была бы еще проблемой, гипотетической задачей, имеющей быть разрешенной с помощью тяжеловесной Логики и Бэконовской Индукции*! Конторщик в Истчипе не может тратить времени на проверку своих Таблиц Готовых Расчетов; он должен признать их за проверенные, точные и бесспорные; или ведение им книг по Двойной Бухгалтерии остановится. "Где законченная Главная Книга?" — спрашивает Хозяин вечером. "Сэр, — отвечает тот, — я проверял Таблицы Готовых Расчетов и нашел кое-какие ошибки. Главная Кассовая] Книга — !" — Представьте себе что-нибудь подобное!
Правда, все основано на том, что ваши Таблицы Готовых Расчетов довольно правильны, что они — не невыносимо неправильны! Но положим, что Таблицы Готовых Расчетов привели к записям в вашей Кассовой Книге, вроде следующих: "Кредит: Английский Народ с пятнадцатью веками полезного Труда. Дебет: помещение в заколдованных Бастилиях по Закону о бедных. Кредит: завоевание самой обширной Империи, которую Солнце когда-либо видело. Дебет: Ничегонеделание и "Невозможно", написанное на всех отраслях ее управления. Кредит: горы собранных золотых слитков. Дебет: невозможность купить на них Хлеба". Такие Таблицы Готовых Расчетов, думается мне, становились сомнительными, ныне они даже перестают и уже перестали быть сомнительными! Такие Таблицы Готовых Расчетов являются Солецизмом* в Истчипе и должны быть, как бы дела ни были спешны, и будут, и непременно будут несколько исправлены. Дела не могут идти далее с ними. Английский Народ, наиболее Консервативный, самый толстокожий, наиболее терпеливый из Народов, вынужден, одинаково, как своей Логикой, так и своей Не-логикой, вещами "высказанными" и вещами еще не высказанными или не очень высказываемыми, а лишь чувствуемыми и весьма невыносимыми, — вынужден сделаться вполне Народом-Реформатором. Его Жизнь, какова она есть, перестала быть для него долее возможной.
Н& торопите этот благородный, молчаливый Народ; не возбуждайте Берсеркерского исступления*, которое в нем живет! Знаете ли вы его Кромвелей, Гемпденов, его Пимов и Брэдшо? Все это люди очень мирные, но они могут сделаться весьма страшными! Люди, обладающие, подобно своим древним Германским Предкам времен Агриппы, душой, "которая презирает смерть"; для которых смерть в сравнении
253

с ложью и несправедливостью есть свет; "в-которых есть исступление, непобедимое бессмертными богами"! Уже было, что Английский Народ схватил за бороду Привидение, казавшееся весьма сверхъестественным, и сказал приблизительно так: "Что же, даже если бы ты был действительно "сверхъестественным"? Ты, с твоими "божественными правами", ставшими дьявольской ложью? Ты — даже не "естественный"; могущий быть обезглавленным, совершенно уничтоженным!" — Да, именно настолько, насколько было божественно терпение этого народа, настолько божественно должно быть и будет его нетерпение. Прочь, вы, позорные Практические Солецизмы, истинные порождения Князя Тьмы! Вы почти разбили наши сердца, мы не можем и не будем выносить вас долее. Прочь, говорим мы, уходите подобру-поздорову! Клянемся Богом Всевышним, чьи сыны и прирожденные провозвестники — верные мужи, вы здесь больше не останетесь! Вы и мы сделались несовместимыми: мы не можем жить долее в одном доме. Или вы должны удалиться, или мы. Есть ли у вас охота попробовать, что из этого выйдет?
О мои Консервативные друзья, вы, которые до сих пор специально называетесь и боретесь, чтобы вас признавали "Охранителями", — о, если бы Небу было угодно, чтобы я мог убедить вас в том Факте, древнем, как мир, вернее которого не может быть сама Судьба, — Что только Истина и Справедливость способны быть "сохраненными" и сбереженными. То, что несправедливо, что не согласуется с Законами Бога, хотите ли вы попытаться сохранить это в Божьем Мире? Но это так старо, говорите вы? Да, и тем более должны торопиться вы, более всех других, не дать ему сделаться еще старее! Если хотя бы легчайший шепот в вашем сердце внушает вам, что это нехорошо, — спешите, ради спасения самого Консерватизма, строго испытать это, низвергнуть это раз навсегда, если оно негодно. Почему хотите вы или как можете вы сохранить то именно, что нехорошо? "Невозможность" тысячекратно отмечена на нем. А вы называете себя Консерваторами, Аристократами — разве честь и благородство ума, если уж они исчезли повсюду на земле. не должны были бы найти последнего убежища у вас? О несчастные!
Ветвь, которая умерла, должна быть отрезана для блага самого дерева. Она стара? Да, она слишком стара. Много томительных зим качалась она и скрипела, истощала и разъедала своей мертвой древесиной органическую субстанцию и все еще живые ткани здорового дерева; много длинных летних дней ее безобразная голая коричневая кора оскверняла прекрасную зелень листвы; каждый день причиняла она зло, и только зло: вон ее, для блага дерева, если не из-за чего другого. Пусть Консерватизм, который хочет охранять, отрежет ее прочь. Разве лесничий не объяснил вам, что мертвая ветвь, с ее мертвым корнем, оставленная на дереве, чужда ему, ядовита; она подобна мертвому железному гвоздю, какому-нибудь ужасному заржавленному сошнику, вонзенному в живое вещество, — нет, она даже гораздо хуже, ибо в каждую бурю ("торговый кризис" или тому подобное) она качается и скрипит, бросается направо и налево и не может оставаться спокойной, каким оставался бы мертвый железный гвоздь.
Если бы я был Консервативной Партией в Англии (вот еще другой смелый оборот речи), я бы и за сто тысяч фунтов не позволил этим
254

Хлебным законам ни единого часа продолжать свое существование! Потоси и Голконда*, соединенные вместе, не могли бы купить моего согласия на них. Сочли ли вы, какие запасы горького негодования собирают они против вас в каждом справедливом Английском сердце? Знаете ли вы, какие вопросы, касающиеся не только Цен на хлеб и Подвижного тарифа, заставляют они ставить перед собой каждого размышляющего Англичанина? Вопросы неразрешимые или, по крайней мере, до сих пор неразрешенные; более глубокие, чем какие до сих пор исследовал какой бы то ни было из наших Логических лотов; вопросы, чрезвычайно глубокие, которые нам лучше было бы не ставить, даже и в мыслях! Вы принуждаете нас думать о них, начинать высказывать их. Высказывание их началось, и где, думаете вы, оно кончится? Если два миллиона людей-братьев сидит в Работных домах и пять миллионов, как было нагло заявлено, "наслаждается картофелем", есть много, что должно быть начато, хотя бы оно и кончилось, где и как может.

Демократия

Если Высочества и Величества не обращают на это внимания, то, предвижу я, это само обратит на себя внимание! Время легкомыслия, неискренности и праздной болтовни и всякого рода лицедейства — прошло; настоящее время серьезно, важно. Старые, давно уже обсуждаемые вопросы, еще не разрешенные логическими рассуждениями и парламентскими законами, быстро разрешаются фактами, созерцать которые довольно жутко! И самый великий из вопросов, вопрос о Труде и Плате, который, если бы мы внимали голосу Неба, должен был бы быть поставлен поколения два или более тому назад, — не может быть отсрочен далее без того, чтобы мы не услыхали голоса Земли. "Труд" действительно должен быть несколько, как говорится, "организован", — Богу известно, с какими трудностями. В настоящее время необходимо, чтобы все должное и заработанное выплачивалось человеком человеку несколько лучше; будут ли Парламенты об этом говорить или молчать, — требовать этого от другого человека есть его вечное право и его нельзя отнять у него без наказания и, в конце концов, даже без наказания смертью. Сколь многое должно у нас немедленно окончиться; сколь многое должно у нас немедленно начаться, пока еще есть время!
Поистине странны результаты, к которым привело нас в наши дни это предоставление всего "Платежу", быстрое закрытие Храма Бога и постепенное открытие настежь Храма Маммоны с "Laissez faire" и "Всякий сам за себя"! У нас есть Высшие, говорящие классы, которые говорят" поистине так, как ранее не говорил еще ни один человек; иссохшая пустота, безбожная низость и бесплодность их Речи могли бы сами по себе показать, какого рода Делание и практическое Управление скрываются за ней. Ибо Речь есть тот газообразный элемент, из которого сгущаются и получают образ большинство видов Практики и Деятечьности, особенно все виды моральной Деятельности; какова одна, таковы будут и другие. Спускаясь затем до Немых Классов в Стокпортски\ подвалах и в Бастилиях по Закону о бедных, не должны ли мы
255

признать, что и они также до сих пор беспримерны в Истории Адамова Потомства?
Жизнь никогда не была для людей Майским праздником: во все времена участь немых миллионов, рожденных для труда, была обезображена многочисленными страданиями, несправедливостями, тяжелым бременем, отвратимым или неотвратимым; вовсе не игра, а тяжелый труд, который заставляет болеть мускулы, заставляет болеть сердца. Люди, — и не только рабы, villani, bordarii, sochemanni, но даже и герцоги, графы, короли, — часто изнемогали под тяжестью жизни и говорили, в поте лица своего и души своей: Смотрите, это не игра, это
— суровая действительность, и спины наши уже не могут более выносить ее! Кто не знает, какие происходили иногда избиения и терзания; какая подавляющая, долго длящаяся, невыносимая совершалась несправедливость, пока сердце, наконец, не восставало в безумии и не говорило: "Eu Sachsen, nimith euer sachses! — Саксонцы! Хватайтесь же за ножи!"* О вы. Саксонцы! Уже стало необходимым "заключить кое-кого под стражу", "заключить под стражу кое-каких Холопов и Трусов!"
— страницы Драйасдёста полны таких подробностей; И все-таки я позволяю себе думать, что никогда, с самого возникновения Общества, участь этих немых миллионов работников не была до того невыносима, как в дни, приходящие ныне перед нами. Не смерть, даже не голодная смерть делает человека несчастным; много людей умерло; все люди должны умереть, — последний уход каждого из нас совершается на Огненной Колеснице Страдания. Но жить несчастным неизвестно почему, тяжко трудиться и ничего не получать; быть одиноким, без друзей, с разбитым сердцем, опутанным всеобщим холодным Laissez faire — это значит медленно умирать в течение всей жизни, в оковах глухой, мертвой. Бесконечной Несправедливости, как бы в проклятом железном чреве Фаларисова быка! Вот что является невыносимым и всегда будет невыносимо для всех людей, которых создал Господь. Удивляться ли нам Французским Революциям, Чартизму, Трехдневным восстаниям*? Наше время, если мы внимательно обсудим его, совершенно беспримерно.
Никогда раньше не слыхал я об Ирландской Вдове, вынужденной "доказывать свое родство смертью от тифа и заражением семнадцати человек", — чтобы говорить столь неопровержимым образом: "Вы видите! Я была ваша сестра!" Родственные отношения часто забывались, но никогда, вплоть до появления этих новейших евангелий Маммоны и Патронташа, не видел я, чтобы они отрицались столь определенно. Если о них не помнил какой-нибудь благочестивый Лорд или Lawward, — то всегда находилась какая-нибудь благочестивая Леди (они называли ее Hiaf-dig — Благодетельница, Loaf-giveress, — да будет благословенно ее прекрасное сердце!) с нежным материнским голосом и рукой, чтобы помнить о них; всегда находился какой-нибудь благочестивый, мудрый Elder, то. что мы называем теперь Prester, Presbyter. или Priest — Священник, чтобы напоминать об этом всем людям во имя Господа, который все создал.
Я думаю, что даже в Черной Дагомее не было это никогда забыто до пределов тифа. Мунго Парк беспомощно упал под деревом, среди
256

Негритянской деревни, чтобы умереть, — ужасное Белое существо в глазах всех. Но у бедной Черной Женщины и ее дочери, которые в ужасе стояли над ним, все земное достояние и скопленный капитал которых заключался в одной маленькой тыквенной бутылке риса, — было сердце более богатое, чем Laissez faire; они, с царственной щедростью, сварили для него свой рис; они пели ему всю ночь, усердно прядя на прялках своих хлопчатные нитки, пока он спал. "Пожалеем несчастного белого человека; у него нет матери, чтобы принести ему молока; нет сестры, чтобы смолоть ему зерна!" Бедная Благородная Черная Женщина! И ты также — Леди: разве и тебя не создал также Бог! Разве и в тебе не было также чего-то Божественного! —
Гурт, прирожденный раб Седрика Саксонского*, возбуждает большое сострадание у Драйасдёста и других. Гурт, с медным ожерельем на шее, пасущий Седриковых свиней на лесных полянах, — не есть то, что я называю образцом человеческого счастья; но Гурт, с небесным шатром над головой, со свежим воздухом, с зеленой листвой и тенью вокруг себя и с уверенностью, по крайней мере, в ужине и в общем помещении, когда он придет домой, — Гурт кажется мне счастливым в сравнении со многими современными нам жителями Ланкашира и Бёкингемшира, которые, однако, не рождены ничьими рабами! Гуртово медное ожерелье не натирало ему шеи: Седрик был достоин быть его господином. Свиньи были Седриковы; но и Гурт также получал от них свою долю. Гурт имел невыразимое удовлетворение чувствовать себя неразрывно связанным, хотя бы посредством грубого медного ожерелья, со своими смертными братьями на этой Земле. Он имел высших себя, низших, равных. — Гурт теперь давно уже "освобожден"; он обладает тем, что .называется "Свободой". Свобода, как меня уверяют, есть нечто божественное. Свобода, если она делается "Свободой умереть с голода", — не очень-то божественна!..*
Сознательное отвращение и нетерпимость к Сумасбродству, к Низости, Глупости, Трусости и ко всему этому сорту вещей глубоко живет в некоторых людях; еще глубже в других живет бессознательное отвращение и нетерпимость, причем благодетельные Высшие Силы наделяют их теми мужественными стремлениями, энергией, тем так называемым эгоизмом, которые им соответствуют: таковы все Победители, Римляне, Норманны, Русские, Индо-Англичане; Основатели того, что мы называем Аристократиями. И разве, по правде, они не имеют наиболее "божественного права" основывать их, будучи сами истинно ???????, Достойнейшими, Лучшими и вообще побеждая смутную толпу худших или, по крайней мере, очевидно дурных? Я думаю, что их божественное право, которое обсуждалось и было признано в наивысшем, известном мне Судилище, законно! Класс людей, против которых часто ужасно вопит Драйасдёст, в котором тем не менее благодетельная Природа часто нуждалась и будет — увы — опять нуждаться.
Если сквозь стократ жалкий скептицизм, тривиализм и конституционную паутину Драйасдёста ты бросишь взгляд на Вильгельма Завоевателя, на Танкреда д'0твилля и т. п., — разве ты не увидишь ясно некоторых грубых очертаний истинного, Богом поставленного Короля, которого призвал на престол не Поборник Англии, запрятанный в цинк.
257

а вся Природа и Вселенная? Совершенно необходимо, чтобы он взошел на него. Природа не желает, чтобы ее бедные Саксонские дети погибали от столбняка, ожирения и других болезней, как теперь; и поэтому она приглашает сурового Правителя и целый ряд Правителей, — сама Природа приглашает сурового, но в высшей-степени благодетельного постоянного Домашнего Врача и заботится для него даже о соответствующем вознаграждении! Драйасдёст жалобно разглагольствует о Гируорде и Болотистых графствах; судьба графа Вальтефа, Йоркшир и Север, обращенные в пепел*, — все это несомненно достойно оплакивания. Но даже Драйасдёст сообщает мне один факт: "И ребенок мог бы пронести, в царствование Вильгельма, из конца в конец Англии кошелек с золотом". Мой ученый друг, это — факт, который перевешивает тысячу других! Сбрось твою конституционную, сентиментальную и другие паутины, посмотри глаза в глаза, если у тебя есть еще глаза, этому громадному, тяжеловесному Вильгельму Незаконнорожденному; и ты увидишь человека самой огненной проницательности, самого твердого львиного сердца, в которого боги вложили, так сказать, в рамке из дуба и железа, душу "гениального человека"! Ты принимаешь это за ничто! Я принимаю это за нечто громадное! Бешенства было достаточно у этого Вильгельма Завоевателя, достаточно бешенства в нужных случаях, — и тем не менее главным элементом в нем, как и во всех подобных людях, был не пылающий огонь, а ясный освещающий свет. Огонь и Свет перемешиваются странным образом; и в конечном счете я нахожу даже, что они — различные формы помянутой, в высокой степени божественной "элементарной субстанции" в нашем мире; и это стоит отметить в наши дни. Существенным элементом этого Завоевателя было прежде всего ясное, как солнце, различение того, что действительно есть "нечто" в Божьем мире, а это, в конце концов, означает, как должно признать, немалый запас "Справедливости" и "Добродетелей"; Соответствие тому, что Творец признал благом для творения, ведь это, полагаю я, и означает именно Справедливость и еще кое-какие Добродетели!
Думаешь ли ты, что Вильгельм Завоеватель стал бы терпеть разглагольствования в течение десяти лет, разглагольствования в течение часа о допустимости убивать Хлопчатобумажных фабрикантов куропачьими Хлебными законами? Я думаю, он не был человеком, которого можно было бы разбудить ночью одними только сумасшедшими причитаниями! "Помоги нам разводить еще успешнее куропаток! Придуши Плёгеона, который ткет рубашки!" — "Par la Splendeur de Dieu!"* — Думаешь ли ты, что Вильгельм Завоеватель, в наше время, имея по одну руку Вождей Промышленности, вооруженных Паровыми машинами. а по другую — Вождей Праздности, вооруженных Джо-Мантоновскими ружьями, — усомнился бы, которые из них действительно лучше, которые заслуживают, чтобы их придушили, и которые -нет?
Я питаю некоторое непоколебимое уважение к Вильгельму Завоевателю. Постоянный Домашний Врач, приготовленный Природой для ее любимого Английского Народа и даже получающий от нее соответствующее вознаграждение, как я сказал; ибо он никоим образом не сознавал себя исполняющим работу Природы, этот Вильгельм, но исключи-
258

тельно свою собственную работу! И это вместе с тем и была его собственная работа, освещенная "par la Splendeur de Dieu!" — я говорю: необходимо добиваться от таких людей их работы, как бы трудно это ни было! Когда мир, еще не осужденный на смерть, погружается во все более глубокую Низость и Неустройство, то для Природы наступает настоятельная необходимость ввести в него свою Аристократию, своих Лучших, даже насильственным способом. Но затем, если их потомки или представители окончательно перестают быть лучшими, то бедный мир Природы снова быстро погружается в Низость, и для Природы возникает настоятельная необходимость извергнуть их из него. Отсюда Французские Революции, Хартии о пяти пунктах, Демократии и печальный список разных Etcetera* в наши угнетенные времена.
Какого распространения теперь достигла Демократия, как она теперь продвигается, несокрушимая, со зловещей, все возрастающей быстротой, — это легко усмотрит тот, кто откроет глаза на любую область человеческих дел. Демократия повсюду — неумолимое требование нашего времени, быстро осуществляемое. От грома Наполеоновских битв до болтовни на публичных собраниях прихожан прихода святой Марии Экс, все возвещает Демократию. Замечательный муж, которого некоторые из моих читателей с удовольствием снова услышат, пишет мне следующее относительно того, что он заметил за последнее время с Вангассе в Вейснихтво*, где наши Лондонские моды, по-видимому, чрезвычайно распространены. Итак, послушаем снова герра Тейфельсдрека*, хотя бы это было всего несколько слов!
"Демократия — что означает, что люди отчаиваются найти Героев, которые бы управляли ими, и спокойно приноравливаются к отсутствию их, — увы! и ты также, mein Lieber*, ясно видишь, в каком она близком родстве с Атеизмом и другими печальными измами: тот, кто не усматривает никакого Бога, как усмотрит он Героев, эти видимые Храмы Бога? — Вместе с тем весьма странно наблюдать, с каким легкомыслием здесь, в нашей строго Консервативной Стране, люди с громкими возгласами стремятся в Демократию. Вне всякого сомнения, его Превосходительство почетный рыцарь герр Каудервелып фон Пфердефус-Квакзальбер*, сам наш досточтимый Консервативный Премьер, и все, кроме самых толстолобых из его Партии, видят, что Демократия неизбежна, как смерть, и даже приходят в отчаяние от того, что она так долго задерживается!
Нельзя пройтись по улицам без того, чтобы не увидать, как Демократия возвещает о себе: сам Портной сделался если не совсем Санкюлотичным, что было бы для него разорительно, то во всяком случае Портным, бессознательно символизирующим и предсказывающим своими ножницами царство Равенства. Каков теперь наш модный кафтан? Вещь из тончайшей ткани глубоко обдуманного покроя, с обшлагами из Мехеленских кружев, разукрашенная золотом, так что человек может, без труда, носить целое имение на своей спине? Keineswegs — никоим образом! Законы Роскоши вышли из употребления, до степени, которая никогда раньше не была видана. Наш модный кафтан есть помесь хлебного мешка с курткой ломового. Его сукно преднамеренно грубо; его цвет или пятнисто-черный, как сажа, или серо-ржаво-коричневый;

259

точнейшее приближение к Крестьянскому. А что до покроя, — если бы ты его видел! Последняя новость года, ныне истекающего, может быть определена как три метка: большой мешок для туловища, два маленьких мешка для рук, а в качестве воротника — рубец! Первый Древний Херуск, который принялся делать себе костяною или металлическою иглою кафтан из войлока или из медвежьей шкуры, еще раньше, чем Портные возникли из Небытия, — разве он не делал того же самого? Просторный, широкий мешок для туловища, с- двумя дырами, чтобы пропускать руки, — таков был его первоначальный кафтан; скоро стало ясно, что два небольших широких мешка, или рукава, легко присоединяемые к этим дырам, были бы усовершенствованием.
Таким образом Портняжное искусство, так сказать, опрокинулось, подобно большинству других вещей, переменило свой центр тяжести; внезапно перекувырнулось от зенита к надиру. Сам Стельц, огромным прыжком, перелетает со своего высокого пьедестала вниз, в глубины первоначальной дикости, увлекая за собой столь многое! Ибо я приглашаю тебя поразмыслить о том, что Портной, как верхняя крайняя пена Человеческого Общества, поистине скоро преходит, исчезает, ускользает от разбора; но в то же время он знаменует собой многое, даже все. Верхняя исчезающая пена, он взбит с самых подонков и ото всех промежуточных слоев жидкости. Он главный, видимый для глаза вывод из того, что люди стремились делать, были обязаны и способны делать в этой области общественной жизни, то есть в символизирован™ себя друг другу путем покрывания своих кож. Вся соль Человеческой Жизни заключается в Портном: вся ее дикая борьба в стремлении к красоте, достоинству, свободе, победе. И вдруг, остановленная Седаном и Геддерсфильдом*. Невежеством, Глупостью, Непреодолимым Желанием и другими печальными необходимостями и законами Природы, — она приходит вот к чему: к Серой дикости Трех Мешков с рубцом!
Если сам Портной склоняется к санкюлотизму, то разве это не зловеще? Последнее божество бедного человечества само низводит себя с престола; оно само опускает свой факел пламенем вниз, подобно Гению Сна или Смерти; оно напоминает, что Время Портных уже прошло! — Ибо сколь ни мало рекомендуются в настоящую эпоху Законы Роскоши, тем не менее ничто не может быть яснее того, что, где в действительности существуют чины, там необходимо строгое разграничение костюмов; что если когда-нибудь мы будем иметь новую Иерархию и Аристократию, действительно признанные за таковые, о чем я ежедневно молю Небеса, — то Портной снова оживет и станет, добровольно и по назначению, сознательно и бессознательно, их охраной". — Некоторые дальнейшие наблюдения того же неоцененного пера относительно наших никогда не прекращающихся изменений в модах, нашей "постоянной кочевой и даже обезьяноподобной жажде перемен и одних только перемен" во всем устройстве нашего существования и "рокового, революционного характера", при этом выражаемого, — все это мы в настоящее время опускаем. Должно только признать, что Демократия, во всех значениях этого слова, находится в полном наступлении; что она несокрушима, по теперешним временам, никаким сэром Каудервелыпем или другим Сыном Адама. "Свобода" есть вещь, которую люди решили добыть себе.
260

Но в действительности, как я уже имел случай заметить, "свобода не быть притесняемым братом-человеком" есть необходимая, однако, одна из наиболее незначительных дробных частей Человеческой Свободы. Ни один человек тебя не притесняет, не может принудить тебя сделать что-нибудь или принести что-нибудь, пойти или прийти без очевидной причины. Верно; ты освобожден от всех людей; но от Себя самого и от Дьявола — ? Ни один человек, более мудрый, менее мудрый, не может заставить тебя прийти или уйти; ну а твоя собственная пустота, твои заблуждения, твоя ложная жажда Денег, Наград и т. п.? Ни один человек не притесняет тебя, о свободный, независимый Плательщик налогов, но не притесняет ли тебя эта глупая кружка Портера? Ни один Сын Адама не может заставить тебя прийти или уйти; но эта бессмысленная кружка пива, она может заставить и заставляет! Ты раб — не Седрика Саксонского, но твоих собственных грубых желаний и этой вычищенной кружки питья. И ты хвастаешься своей свободой? О круглый дурак!
Пиво и джин: увы, это не единственный род рабства. Ты, разгуливающий с тщеславным видом, посматривая с изящным фырканьем дилетанта и безмятежным превосходством на всякую Жизнь и на всякую Смерть; ты мило семенишь ногами, жеманно болтая всякие жалкие глупости, и ведешь себя как бы в жалком надменном сомнамбулизме; — и являешься "заколдованной Обезьяной" в этом Божьем мире, где ты мог бы быть человеком, если бы только тебе были дарованы соответствующие Учителя и Укротители и Полицейские с девятихвостой кошкой; — называешь ли ты это "свободой"? Или вот этот не дающий себе отдыха поклонник Маммоны, подгоняемый как бы Гальванизмом, Дьяволами и Навязчивыми Идеями, который рано встает и поздно ложится, гоняясь за невозможным, напрягая для этого все свои способности, — как благодетельно было бы, если бы можно было путем кроткого убеждения или так называемой самой суровой тирании остановить его на его безумном пути и направить его на более разумный! Всякая мучительная тирания и в этом случае была бы лишь кротким "врачеванием"; страдания от нее обошлись бы дешево, ибо здоровье и жизнь при всякой цене будут дешевы, если заменять собою гальванизм и навязчивую идею.
Несомненно, между всеми путями, на которые человек может вступить, имеется, в каждый данный момент для каждого человека, один лучший путь, одно дело, сделать которое, преимущественно перед всеми другими делами, для него было бы, в эту минуту и на этом месте, наиболее мудро, — так что, если бы его можно было убедить или заставить поступить таким образом, то он поступил бы, как мы это называем, "подобно мужу"; и все люди и боги согласились бы с ним, вся Вселенная внутренне воскликнула бы ему: Хорошо! Его успех в таком случае был бы полным, его счастье достигло бы максимума. Этот путь, иначе говоря, найти этот путь и идти по нему, есть единственно необходимое для него. Все, что двигает его здесь вперед, хотя бы это проявлялось даже в виде толчков и пинков, есть свобода; все, что его задерживает, хотя бы это были местные выборы, собрания по частям города, собрания по приходам, избирательные бараки, громовые одобрения, реки пива, есть рабство.
261

Мысль, что свобода человека состоит в том, чтобы подавать голос на выборах и говорить: "Смотрите, вот теперь и у меня тоже есть одна двадцатитысячная часть Оратора в нашей Национальной Говорильне; не будут ли ко мне благосклонны все боги?" — эта мысль есть одна из наиболее забавных! Природа тем не менее добра в настоящее время и вкладывает ее в головы многих, почти всех. В особенности же свобода, которая достигается общественным одиночеством, тем, что каждый человек стоит отдельно от другого и не имеет с ним "никакого дела", кроме наличного платежа, — это такая свобода, какую Земля редко видала, — с которой Земля не будет долго возиться, как бы ты ее ни рекомендовал. Эта свобода, прежде чем она успеет долго пробыть в действии, и пока еще все вокруг нее бросают кверху шапки, оказывается для Работающих Миллионов свободой умереть от недостатка питания; для Праздных Тысяч и Единиц — увы! — еще более роковой свободой жить с недостатком труда; не иметь более серьезных обязанностей, чтобы исполнять их в этом Божьем Мире. Что должно сделаться с человеком в таком положении? Законы Земли молчат, и Законы Неба говорят голосом, который не слышен. Отсутствие труда и неискоренимая потребность в труде порождает новые, чрезвычайно странные философии жизни, новую, чрезвычайно странную практику жизни! Развивается Дилетантизм, Легкомыслие, Бобруммелизм*, с прибавлением, иногда, случайных, полусумасшедших, протестующих взрывов Байронизма, а если через несколько времени ты вернешься к "Мертвому Морю", там совершается, как говорят наши Мусульманские друзья, весьма странный "Шабаш"!* — Братья, после столетий Конституционного Правления, мы все еще не вполне знаем, что такое Свобода и Рабство.
Демократия, погоня за Свободой в этом направлении, будет идти своим полным ходом, и ее не задержать Пфердефусу-Квакзальберу или кому-нибудь из его присных. Трудящиеся Миллионы Человечества, в жизненной потребности и страстном инстинктивном желании Руководства, отбросят прочь Лжеруководство, в надежде, на один час, что He-руководство удовлетворит их; но это может быть только на один час. Притеснение человека его Мнимо-Высшими есть наименьшая часть человеческого рабства; наиболее осязаемая, но, говорю я, в конце концов наименьшая Пусть он свергнет такое притеснение, с ненавистью растопчет его ногами. я его не порицаю; я жалею и хвалю его. Но раз притеснение МнимоВысшими окончательно свергнуто, все-таки остается для решения великая проблема: Найти правительство Истинно-Высших! Увы, как найдем мы когда-нибудь решение ее, мы, несчастные, отуманенные, ошалелые храпящие, фыркающие, забывшие Бога? Это задача на целые столетия. мы научимся ей в волнениях, смутах, восстаниях, препятствиях; кто знает не в пожарах ли и в отчаянии! Этот урок заключает в себе все другие уроки; изо всех уроков самый трудный, чтобы его выучить.
Одно я знаю: Обезьяны, болтающие на ветвях около Мертвого Моря, не выучили его, а болтают там и до сего дня. Нечего приходить к ним во второй раз какому-нибудь Моисею; тысячи Моисеев были бы лишь раскрашенными Призраками, интересными Сообезьянами нового странного вида, которых они "пригласили бы на обед", с которыми были бы рады встретиться на светских вечерах. Для них голос пророче-
262

ства, небесного убеждения, совершенно исчез. Они болтают себе, и Небо совершенно закрыто для них до скончания мира. Несчастные! О, что значит в сравнении с этим умереть от голода, с честными орудиями в руках, с мужественными намерениями в сердце, со многим действительно исполненным тобою трудом? Ты честно покидаешь твои орудия; покидаешь грязный, смутный хаос тяжелого труда, скудной пищи, забот, уныния и препятствий, ибо ты теперь честно покончил со всем этим; и ожидаешь, не совершенно безнадежно, что скажут тебе Высшие Силы, и Молчание, и Вечность.
Я знаю и другое: Этот урок должен быть выучен, — под страхом наказания! Или Англия выучит его, или Англия также перестанет существовать в числе Народов. Или Англия научится почитать своих Героев и отличать их от своих Лжегероев, и Холопов, и освещенных газом Гистрионов, — и ценить их, как внятный голос Бога, среди всей пустой болтовни и кратковременных рыночных криков, говоря им с преданным сердцем: "Будьте Королями, и Священниками, и Евангелием, и Руководством для нас"; или Англия будет по-прежнему поклоняться новым и все новым формам Шарлатанства, — и так, все равно с какими прыжками и скачками, пойдет вниз, к Отцу всех Шарлатанов. Должен ли я опасаться этого от Англии? Несчастные, близорукие, бесчувственные смертные, зачем хотите вы поклоняться лжи и "Набитым Костюмам, созданным девятою частью человека"!* Ведь здесь страдают не ваши кошельки, не ваша арендная плата, не ваша торговля, не ваши доходы с фабрик, как бы громко вы над ними ни плакали; — нет, не только это, но нечто гораздо более глубокое, чем это: ваши души лежат здесь мертвые, сокрушенные под презренными Кошмарами, Атеизмами, Галлюцинациями; и они вовсе не души, а только суррогаты соли, чтобы предохранять ваши тела и их аппетиты от разложения! Ваши бумагопрядильные и трижды чудесные машины, — что такое они сами по себе, как не более обширный вид Анимализма*? Пауки могут прясть. Бобры могут строить и выказывать сообразительность. Муравей накопляет капитал и имеет, насколько я знаю. Муравьиный банк. Если у человека нет души более высокой, чем все это, то хотя бы она добилась того, чтобы плавать по облачным путям и прясть морской песок, — то, говорю я, человек есть лишь животное, более хитрый род зверя: у него нет души, а только суррогат соли. Вследствие этого, видя себя на самом деле в числе зверей, которые погибают, он, я думаю, должен признать это, — и, следовательно, прямо и повсеместно убивать себя и, таким образом, по крайней мере, мужественно покончить и со своей стороны достойным образом распрощаться с этим звериным миром!

Снова Моррисон

Тем не менее, о Передовой Либерал, я не могу еще на некоторое время обещать тебе никакой "Новой Религии"; правду сказать, я не думаю, чтобы на нее была хоть малейшая надежда! Не выслушает ли искренний читатель, в виде заключения этой части книги, несколько беглых замечаний по этому поводу?
263

- Искренние читатели не могли встретить за последнее время человека, который был бы менее склонен вмешиваться в их Тридцать Девять* или иные Церковные Пункты, с помощью коих они, как кажется, весьма беспомощно стараются создать для себя какую-нибудь не очень непонятную гипотезу об этой Вселенной и об их собственном Существовании в нем. Суеверие, мой друг, далеко от меня; Фанатизм, по отношению · к какому бы то ни было Fanum*, которое могло бы появиться в ближайшем будущем на нашей Земле, далек от меня. Церковные Пункты, несомненно, <уть ценные пункты для того, кто их принимает; и в наши времена надо быть терпимым ко многим странным "Пунктам" и ко многим, еще более странным, "He-пунктам", которые рекламируют себя повсюду весьма нелепым образом, — так что многочисленные высокие столбы для реклам и сомнительные разбитые горшки с клейстером мешают подчас мирным прогулкам!
Представьте себе, однако, человека, который советует своим собратьям-людям верить в Бога для того, чтобы ослабел Чартизм и чтобы Манчестерские Рабочие могли приняться мирно ткать! Такая мысль еще более нелепа, чем какой бы то ни было столб для реклам, когда-либо виденный на общественном гулянье! Мой друг! Если ты когда-нибудь придешь к тому, чтобы верить в Бога, ты найдешь, что в сравнении с этим совершенно ничтожны всякий Чартизм, всякое Манчестерское восстание. Парламентское бессилие. Министерство Виндбэга*, и самые дикие Общественные Смуты, и гибель от огня всей нашей Планеты. Братья, эта Планета, думается мне, лишь незаметная песчинка на материке Бытия; жалкие временные интересы этой Планеты, твои интересы здесь и мои интересы, — когда я пристально смотрю на это вечное Море Света и Море Пламени с его вечными интересами, — уменьшаются буквально до Ничто; моя речь об этом есть на некоторое время — молчание. Я столь же мало могу думать, будто Млечный путь и Звездные системы были созданы для того, чтобы направлять маленькие рыбачьи лодки, — сколь думать, будто Религия проповедуется для того, чтобы сохранить возможность существования Полицейских. О мой передовой Либеральный Друг, этот новый второй прогресс, старание "выдумать Бога", — чрезвычайно странен! Якобинизм, развернувшийся в Сен-Симонизм, обещает бесчисленные благодеяния; но сам он может вызвать слезы даже у Стоика! — Что до меня, то так как за последние шесть месяцев сюда прибыло, из различных частей света, около двенадцати или тринадцати Новых религий, в тяжелых Пакетах, по большей части нефранкированных, то я предписал моему неоцененному другу Почтальону больше мне их не доставлять, если плата превосходит пенни.
Генрих Эссекский, сражаясь в единоборстве на острове посреди Темзы, "близ Ридингского Аббатства", имел религию. Но было ли это в силу того, что он видел вооруженный Призрак святого Эдмунда "на краю небосколона", грозно на него взирающий? Имело ли это внутренне вообще какое-нибудь отношение к его религии? Религией Генриха Эссекского был Внутренний Свет или Нравственное Сознание его собственной души, как это и доселе даруется душам всех людей, и этот Внутренний Свет сиял здесь "сквозь умственную и иные среды", производя
264

"Призраки", Кирхеровские зрительные Образы* и т. д., смотря по обстоятельствам! И так бывает со всеми людьми. Чем яснее светит мой Внутренний Свет, чем менее мутна среда, чем менее он производит Призраков, — тем, конечно, я буду радостнее, а не печальнее! Размышлял ли ты, о серьезный читатель, будь ты Передовой Либерал или кто иной, о том, что единственная цель, сущность и польза всякой религии, прошедшей, настоящей и будущей, состоит только в следующем: Сделать это самое Нравственное Сознание или Внутренний Свет наш живым и сияющим, — для чего, конечно, "Призраки" и "мутная среда" несущественны! Все религии возникали здесь для того, чтобы напоминать нам, лучше или хуже, о том, что мы уже лучше или хуже знали, о совершенно бесконечной разнице, которая существует между Хорошим человеком и Дурным; чтобы заставлять нас бесконечно любить одного, бесконечно презирать и избегать другого; бесконечно стараться быть одним и не быть другим. "Всякая религия выражается в должном Практическом Почитании Героев". Тот, у кого душа не обмерла, никогда не останется без религии; тот, у кого душа обмерла, свелась к суррогату соли, никогда не найдет никакой религии, хотя бы ты восстал из мертвых, чтобы проповедовать ее ему.
Но поистине, если люди и реформаторы ищут "религии", то это подобно тому, как если бы они искали ответа на вопрос: "Что нам делать, по-вашему?" и т. п. Они воображают, что эта религия будет также вроде Моррисоновых пилюль, которые им надо только раз проглотить, и все будет отлично. Раз вы смело проглотили Религию, Моррисоновы пилюли, то перед вами открыты все пути; вы можете заниматься вашими делами, вашими не-делами, гоняться за деньгами, гоняться за удовольствиями, дилетантствовать, качаться, гримасничать и болтать, подобно Обезьянам Мертвого Моря: Моррисоновы пилюли сделают за вас все, что нужно. Человеческие понятия очень странны! — Брат, я говорю: нет, не было и никогда не будет, на всем обширном пространстве Природы, никаких Пилюль или Религии подобного рода. Ни один человек не может добыть тебе их; для самих богов это невозможно. Советую тебе отказаться от Моррисона; раз навсегда оставь надежду на Универсальные Пилюли. Ни для тела, ни для души, ни для отдельных лиц, ни для общества такого товара никогда не было сделано. Non extat. В сотворенной Природе его нет, не было, не будет. Лишь в пустой путанице Хаоса и в царстве Бедлама мелькает какая-то тень его, чтобы смущать и смеяться над бедными тамошними обитателями.
Обряды, Литургии, Символы, Иерархии — все это не религия; все это, будь оно мертво, как Одинизм, как Фетишизм, вовсе не может убить религии! Одна только Глупость, со сколькими бы она ни была соединена обрядами, убивает религию. Разве это все еще не Мир?..*
Законы Творца, были ли они возвещены в Громе Синая слуху или воображению, были ли они возвещены каким-нибудь совершенно иным путем, суть Законы Бога; трансцендентные, вечные, повелительно требующие повиновения ото всех людей. Это, без всякого грома или с каким угодно громом, ты, если в тебе осталась еще какая-нибудь душа, должен знать, как истину. Вселенная, говорю я, создана по Закону; великая Душа Мира справедлива, а не несправедлива...* Все делание [знающего
265

это] на земле есть символически высказанная или исполненная молитва: Да будет на Земле воля Господа, — не воля Дьявола или воля какого-нибудь из слуг Дьявола! У него есть вера, у этого человека: вечная Путеводная звезда, которая сияет на Небе тем ярче, чем темнее становится здесь, на Земле, ночь вокруг него. Ты, если ты этого не знаешь, — что тогда все обряды, литургии, мифологии, пение месс, поворачивание вертящихся калабашей? Они как бы ничто; во многих отношениях они как бы менее чем ничто. Отрешенные от этого знания, даже наполовину от него отрешенные, они способны наполнить человека своего рода ужасом, священной невыразимой жалостью и страхом. Наиболее трагичное, что может видеть человеческое око. Пророку было сказано: "И вот, я покажу тебе еще большие мерзости: там сидят женщины, плачущие по Фаммузе"*. Это было крайнее в видении пророка, — тогда, как и. теперь.
Обряды, Литургии, Исповедания, Синайский Гром; я более или менее знаю их историю: их возникновение, развитие, упадок и конец. Может ли гром со всех тридцати двух азимутов, повторяемый ежедневно в течение сотен лет, сделать Законы Бога для меня более божественными? Брат, — нет. Может быть, я уже сделался теперь мужем и не нуждаюсь более в громе и ужасе! Может быть, я выше того, чтобы пугаться; может быть, не Страх, а уже одно только Благоговение руководит теперь мною! — Откровение, Вдохновение? Да; а твоя собственная, Богом созданная Душа, — разве ты не называешь ее "откровением"? Кто создал Тебя? Откуда Ты пришел? Голос Вечности, если ты не кощунствуешь или если ты не несчастный задушенный немой, — говорит этим твоим языком! Ты — самое последнее Порождение Природы; "Вдохновение Всемогущего" — вот что дает тебе понимание! Брат мой, брат мой! —
Под мрачным Атеизмом, Маммонизмом, Джо-Мантоновским Дилетантизмом, с соответствующими им Ханжеством и Идолизмом, — под всяким грязным мусором, который наполняет и почти подавляет человеческую душу, — вот где теперь религия; вот где ее Законы, написанные если не на каменных скрижалях, то на Лазури Бесконечности, в глубине сердца Божьего Творения, верные, как Жизнь, верные, как Смерть Я говорю: эти Законы существуют и ты не должен ослушиваться их. Для тебя было бы лучше, если бы ты их не ослушивался. Лучше сто смертей, чем это. И к тому же за ослушание — страшные "кары", если ты еще нуждаешься в "карах". Наблюдал ли ты, о бумажный Политик, то огненное, адское явление, которое люди называют Французской Революцией, мчащееся непредусмотренным, непрошеным, сквозь твои пустые Области Протоколов; видное издали, в блеске, но не Небесном^ Десять столетий будут видеть его. Тогда были в Медоне Кожевни для человеческой кожи. И Ад, самый подлинный Ад, получил на время власть над Божьей Землею. Это самое жестокое Знамение, которое когда-либо поднималось в сотворенном Мире за последние десять столе гий: преклонимся пред ним с сердцем, пораженным ужасом и раскаянием, как пред новым гласом Бога, хотя и гневного. Да будет благословен Божий глас, ибо он истинен, и Ложь должна исчезнуть перед ним' Рели бы не что сверхприродное, почти адское Знамение. — никто бы и не знал, что
266

делать с этим злосчастным миром в наши дни. Эта достойнейшая жалости, подавленная шарлатанством, а теперь подавленная голодом поверженная Презренность и Flebile Ludibrium* Входящих и Исходящих, Вращающихся Калабашей, Бастилии по Закону о бедных, — кто бы мог думать, что им предназначено продолжать свое существование? —
Сколько кар, брат мой! И та кара, которая заключает в себе все другие: Вечная Смерть для твоей несчастной Души, если ты уже не обращаешь внимания на другие. Вечная Смерть, говорю я, во многих смыслах, древних и новых, из которых удовольствуемся здесь одним только следующим: вечная невозможность для тебя быть чем-нибудь иным, кроме как Химерой и быстро исчезающим, обманчивым Призраком в Божьем Творении; исчезающим быстро, чтобы никогда уже снова не появляться; зачем ему снова появляться? Тебе представлялась одна возможность, тебе никогда не представится другой. Бесконечные века будут мчаться, и ни одного тебе не будет вновь дано. Даже самая безумная, членораздельно говорящая душа, ныне существующая, не должна ли и она сказать себе: "Целую Вечность ждала я, чтобы родиться, и вот теперь целая Вечность ожидает, чтобы видеть, что я сделаю, родившись!" Это не Теология, это Арифметика. И ты понимаешь это лишь наполовину, лишь наполовину веришь в это? Увы, на берегах Мертвого Моря, по Субботам, разыгрывается Трагедия! —
Но оставим "Религию"; о ней, говоря по правде, гораздо выгоднее, в наши неописуемые дни, хранить молчание. Тебе не нужна "Новая Религия", и непохоже, чтобы ты мог ее себе добыть. У тебя "религии" уже сейчас больше, чем ты прилагаешь ее к делу. Ты уже сейчас знаешь десять предписанных тебе обязанностей, видишь в уме своем десять вещей, которые должны были бы быть сделаны, против одной, которую ты делаешь. Сделай одну из них; это само собой покажет тебе десять других, которые могут и должны быть сделаны. "Но моя будущая судьба?" Да, в самом деле, твоя будущая судьба! Твоя будущая судьба, в то время, как ты делаешь ее главным вопросом, представляется мне в высшей степени подлежащей вопросу. Я не думаю, чтобы она могла быть хороша. Северный Один, незапамятные века тому назад, хотя он и был жалким Язычником, на рассвете Времен, не учил ли он нас, что для Трусов нет и не может быть хорошей судьбы; что для них не может быть никакого убежища, кроме как внизу, с Хелью, в бездне Ночи! Трусы, Холопы — те, кто жаждет Удовольствий, дрожит перед Страданием. Для этого мира и для будущего Трусы — род творений, созданных, чтобы "быть заключенными под стражу"; они ни на что другое не годны, ни на что другое не могут надеяться. Больший, чем Один, был здесь; больший, чем Один, учил нас, — не большей трусости, я надеюсь! Брат мой, ты должен молить о душе; бороться с энергией не на живот, а на смерть, чтобы снова приобрести душу! Знай, что "религия" не Моррисоновы пилюли, извне получаемые, но пробуждение твоего собственного я изнутри; и прежде всего, избавь меня от твоих "религий" и "новых религий", раз навсегда!* Я устал от этого больного карканья по религии Моррисоновых пилюль; по любой и каждой такой религии. Мне такой не нужно, и я знаю, что все подобные ей невозможны. Воскрешение старых литургий, уже умерших; еще более, создание новых
267

литургий, которые никогда не будут живы: как безнадежно! Столпничество, отшельнический фанатизм и факиризм; спазматическая, беспокойная рисовка и узкая, судорожная, болезненная, хотя всегда и благородная борьба — все это для меня нежелательные вещи. Все это мир некогда проделал, — когда его борода еще не отросла, как теперь!
И тем не менее существует, на худой конец, хоть одна Литургия, которая навеки остается неприкосновенной: именно (по примеру древних Монахов), — Молитва в Труде. И поистине Молитва, которая совершается в специальных капеллах, в установленные часы, а не живет всегда с человеком, возносясь от всякого его Труда и действия, во все моменты освящая их, — чему она когда-нибудь служила? "Труд есть Поклонение"; да и притом в высшем смысле, в таком, что, при настоящем положении всякого "поклонения", едва ли кто может вполне раскрыть его. Кто хорошо постигнет его, тот постигнет Пророчество всех Будущих Времен; последнее Евангелие, которое заключает все остальные. Его собор — Собор Необъятности; видел ли ты его? его купол — из звезд Млечного пути; он выстлан зеленой мозаикой суши и океана, а вместо алтаря у него поистине Звездный престол Вечного. Его литания и псалмопение — благородные поступки, героический труд и страдание и истинные излияния сердец всех Доблестных между Сынами Человеческими. Его церковная музыка — древние Ветры и Океаны и глубоко звучащие нечленораздельные, но в высшей степени выразительные голоса Судьбы и Истории, — всегда небесные, как и в древности. Среди двух великих Безмолвии: ... Безмолвны
Над нами — созвездья, Под нами — могилы!
Между этими двумя великими Безмолвиями разве не раздаются и не несутся, как мы сказали, в самое естественное время, но самым сверхъестественным образом все Шумы человеческие? —
Я хочу поместить здесь также отрывок, в более низком стиле, из "Aesthetische Springwurzeln"* Зауэртейга. "Поклонение? — говорит он.
— Прежде чем весь этот пустой шум Болтовни наполнил человеческие головы и мир лежал еще в молчании, а сердце было искренне и открыто, — многое было Поклонением! Для первобытного человека все доброе, что бы ни случилось, нисходило к нему (как это в действительности всегда и бывает) прямо от Бога; какая бы обязанность ни выяснялась для него, ее предписывал Всевышний Бог. И в настоящий час я спрашиваю тебя: Кто же иначе? Для первобытного человека, в котором обитала Мысль, эта Вселенная была вся — Храм; Жизнь — вся Поклонение.
Например: разве не заключается Поклонение в простом Мытье? Это, может быть, одна из наиболее нравственных вещей, делать которые, при обыкновенных обстоятельствах, во власти человека. Разденься, сядь в ванну, или хотя бы только в чистый колодезь или в проточный ручей, — и вымойся там, и будь чист! Ты выйдешь оттуда более чистым и более хорошим человеком. Это сознание полной внешней чистоты, того, что
268

к твоей коже больше не пристает никакое постороннее пятно несовершенства, — какими лучами оно тебя освещает в ясном, символическом влиянии, до глубины твоей души! В тебе усилилось стремление ко всевозможным хорошим вещам. Древнейшие Восточные Мудрецы, с радостью и священной благодарностью, так это и чувствовали, — равно как и то, что это было даром и волею Творца. Чьей же иначе? С древнейших времен на Востоке это — религиозная обязанность. И repp профессор Штраусе*, когда я предложил ему этот вопрос, не мог отрицать, что это так еще теперь и для нас, на Западе! Когда этот темный закопченный Рабочий выходит из своей дымной фабрики, — какова первая обязанность, которую я предписал бы ему и для исполнения которой предложил бы мою помощь? Чтобы он очистил свою кожу. Может ли он молиться каким-нибудь установленным образом? Этого нельзя знать вполне, но с помощью мыла и достаточного количества воды он может вымыться. Даже тупые Англичане чувствуют что-то в этом роде; у них есть поговорка: "Кто чист, тот Богу мил"; а между тем никогда, ни в одной стране не видел я хуже вымытых рабочих людей и в климате, пропитанном самой мягкой дождевой водой, такого скудного количества бань!" Увы, Зауэртейг, — у наших, "рабочих людей" теперь не хватает даже картофеля; какие же "обязанности" можешь ты им предписывать?
Или бросим взгляд на Китай. Наш новый друг, тамошний Император, — это Первосвященник трехсот миллионов людей, которые все живут и работают вот уже много столетий: настолько подлинно покровительствует им Небо, и потому они должны иметь какую-нибудь "религию". Этот Император-Первосвященник действительно имеет религиозную веру в некоторые Законы Неба; соблюдает, с религиозной ревностью, "три тысячи церемоний", данные мудрыми людьми около шестидесяти поколений тому назад, как четкий список помянутых законов, — и Небо, по-видимому, заявляет, что этот список не совершенно неточен. У него немного обрядов, у этого Первосвященника-Императора; вероятнее всего, он думает вместе с древними Монахами, что "Труд есть Поклонение". Наиболее публичный Акт Поклонения, им совершаемый, есть, по-видимому, торжественное проведение Плугом в известный день по зеленому лону нашей Матери-Земли, когда Небеса, после мертвой, черной зимы, снова пробудят ее своими весенними лучами, отчетливой красной Борозды — знак, что все плуги Китая должны начинать пахоту и поклонение! Это весьма замечательно. Он, на виду у Видимых и Невидимых Сил, проводит свою отчетливую красную Борозду, говоря и молясь, в немом символизме, о столь многом, в высшей степени красноречивом!
Если спросить этого Первосвященника: "Кто сотворил его? Что станется с ним и с нами?" — то он сохранит полную достоинства сдержанность; сделает движение рукой и первосвященническими очами по неисследимой глубине Неба, „"Цзинь", лазурного царства Бесконечности, как бы спрашивая: "Разве можно сомневаться, что мы сотворены вполне хорошо? Разве может что-нибудь, что дурно, случиться с нами?" — Он и его триста миллионов (это их главная "церемония") ежегодно посещают Могилы своих Отцов; каждый — Могилу своего Отца и своей
269

Матери; и там, одинокий, в молчании, с каким только может "поклонением" или иною мыслью, — стоит торжественно каждый. Над ним божественные Небеса в полном молчании; божественные Могилы, и эта божественнейшая Могила, в полном молчании — под ним; биение его собственной души, если у него есть какая-нибудь душа, лишь оно одно слышно. Поистине, это может быть своего рода поклонением! Поистине, если человек не может бросить взгляда в Вечность, смотря сквозь этот портал, — сквозь какой иной стоит ему пытаться смотреть?
Наш друг Первосвященник-Император милостиво, хотя и с презрением, разрешает всяким Буддистам, Бонзам, Талапойнам* и прочим строить кирпичные Храмы на свободных основаниях; поклоняться с каким угодно пением, бумажными фонарями, шумным гвалтом и делать ночь отвратительной, раз они находят в этом какое-нибудь утешение. Милостиво, хотя и с презрением. Он — Первосвященник более мудрый, чем думают многие! До сих пор он — единственный верховный Властитель или Священник на этой Земле, который сделал определенную систематическую попытку подойти к тому, что мы называем последним выводом из всякой религии: к "Практическому Поклонению Героям"; он непрестанно, с истинной заботливостью, любым возможным путем, пересматривает и просеивает (можно сказать) все свое громадное население в поисках Мудрейших, рожденных в нем; каковыми Мудрейшими, как природными королями, эти триста миллионов людей и управляются. Небеса, по-видимому, поддерживают его до некоторой степени. Эти триста миллионов в настоящую минуту производят фарфор, кантонский чай, с неисчислимым количеством других вещей, — и борются, под знаменем Неба, против Нужды, — и у них было меньше Семилетних войн. Тридцатилетних войн, Войн Французской Революции и адских битв друг с другом, чем у некоторых иных миллионов!
Даже в самой нашей несчастной, безумной Европе, разве не раздавались, в эти последние времена, религиозные голоса, — с религией новой и в то же время древнейшей; совершенно неоспоримой для сердец всех людей? Я знаю тех, которые не называли и не считали себя "Пророками", совсем напротив; но которые в действительности могли бы быть новыми мелодическими Голосами из вечного Сердца Природы, душами, навеки почтенными для всех, кто имеет душу. Французская Революция есть одно явление; поэт Гёте и Германская Литература, как дополнение и духовный показатель ее, есть для меня другое. Так как прежний Светский или Практический Мир, так сказать, погиб в огне, то не видно ли пророчества и зари нового. Духовного Мира, родственного более благородным, более обширным, новым Практическим Мирам? Жизнь Античной набожности, Античной правдивости и героизма стада снова возможной, снова действительно видна для большинства современных людей. Явление, которое, как- оно ни бесшумно, по своему величию не может быть сравнено ни с каким другим. "Великое событие для мира, теперь, как и всегда, состоит в появлении в нем нового Мудрого Человека". Слышатся звуки, — да будет вечная благодарность
270

Небесам, — новой мелодии Сфер; они снова слышны среди бесконечных вздорных ссор и жалкого, грубого карканья того, что именуют Литературой; они бесценны, как голос новых Божественных Псалмов! Литература, подобно старинным Собраниям Молитв первых веков, если она только "хорошо выбрана, а остальное сожжено", содержит драгоценные вещи. Ибо Литература, несмотря на все ее печатные станки, приспособления для реклам и безбрежную оглушающую пошлость, есть все-таки "Мысль Мыслящих Душ". Священная "религия", если вам нравится это слово, живет в сердце этого странного океана пены, не совсем, впрочем, пены, который мы называем Литературой, и она будет все более и более выделяться из него, — но теперь уже не как опаляющий Огонь: красный, дымящийся, опаляющий огонь очистил себя, превратившись в белый солнечный Свет. Разве Свет не выше Огня? Это тот же самый элемент, только в состоянии чистоты.
Мои разумные читатели, мы удалимся из этой части книги с размеренным словом Гёте на устах; со словом, которое, быть может, было уже воспето, в мрачные часы и в светлые, многими сердцами. Для меня, который находит его набожным, но совершенно правдоподобным и достоверным; полным благоговения, но свободным от ханжества; для меня, который с радостью находит в нем· многое и с радостью столь многого в нем не встречает, этот маленький музыкальный отрывок величайшего Мужа Германии звучит, как строфа великой Путевой Песни или Походной Песни наших великих Тевтонских Родичей, которые шествуют, шествуют, мужественные и победоносные, сквозь нераскрытые Глубины Времени! Он называет ее Масонской Ложей, — не Псалмом или Гимном: В труде Камнетеса — Подобие Жизни; Его постоянство — Как дней человека Теченье земное.
И Радость, и Горе В Грядущем таятся; И люди стремятся Вперед, не бояся Того, что в нем скрыто.
Торжестве», завешан У цели всех смертных Портал, и безмолвны Над нами — созвездья. Под нами — могилы.
В его созерцанье — Предчувствие страха И ужаса трепет: Боязнь и сомненье Смущают Храбрейших.
271

Но, Голос здесь слышен; То Мудрости Голос, Миров и Столетий: "Блюдите! Ваш выбор И краток, и — вечен!
Здесь, в Вечном Покое, Где все — совершенство, Вас видят, вам, верным, Награду готовят. Трудитесь, надейтесь!"
272

IV. ГОРОСКОП

Аристократии

Предсказывать Будущее, управлять Настоящим не было бы так невозможно, если бы с Прошлым не обращались столь святотатственнодурно, если бы его так не отвергали и, что еще хуже, не искажали! Прошлое не может быть видимо; Прошлое, когда на него в наше время смотрят сквозь "Философскую Историю", даже не может быть невидимо: оно ложно видимо; про него утверждают, что оно существовало и — что оно было безбожной Невозможностью. Эти ваши Нормандские Завоеватели, истинно царственные души, короли, коронованные, как таковые, были хищные, безумные тираны; этот ваш Бекет был шумливый эгоист и лицемер; он разбрызгал свой мозг по полу Кентерберийского Собора, чтобы добиться собственной выгоды, — несколько неясно, как именно! "Политика, Фанатизм" или, скажем, "Энтузиазм", даже "добросовестный Энтузиазм", — о да, конечно: Пес, выгоды свои преследуя, взбесился И человека укусил!*
Ибо, по правде, глаз видит во всем то, "видеть что он наделен средством". Безбожный век, смотря назад, на века, которые были божественными, создает образы, самые удивительные, какие только возможно. В Прошлом все было бессмысленным раздором; грубая Сила правила повсюду; Глупость, дикое Неразумие, более годное для Бедлама, чем для человеческого Мира! Благодаря этому, конечно, совершенно естественно, что подобные же качества, в новых, более блестящих одеждах, могут продолжать править и в наше время. Миллионы, ^зачарованные в Бастилиях Работных домов; Ирландские Вдовы, доказывающие свое родство тифом: чего вы хотите? Так было всегда, и даже еще хуже. История человечества, не состояла ли она всегда в следующем: в поджаривании и съедании глупого Простофильства удачливым Шарлатанством; в борьбе различными оружиями хищного Шарлатана и Тирана против хищного Тирана и Шарлатана? Бога в Прошлом не было; ничего, кроме Механики и Хаотических Животно-богов: — как может бедный "Историк-философ", для которого его собственный век совершенно безбожен, усмотреть какого-нибудь Бога в другие века?
Люди верят в Библии и не верят в них; но изо всех Библий ужаснее всего не верить в "Библию Всеобщей Истории". Это — вечная Библия и Божья Книга, и каждый смертный, пока душа и зрение его не потухли, "может и должен собственными глазами видеть, как Перст Божий пишет в ней!" Сомневаться в этом есть неверие, которому нет подобного. Такое
273


неверие следует наказывать если не огнем и костром, применять которые в наше время трудно, — то, во всяком случае, самым категорическим приказанием молчать, пока оно не сумеет сказать чего-нибудь более умного. .К чему нарушать криками благословенное Молчание, если они могут возвещать только что-нибудь подобное? Если в Прошлом нет Божественного Разума, ничего, кроме Дьявольского Неразумия, — то пусть Прошлое будет навеки забыто; не упоминайте о нем более; — все наши предки были повешены; зачем нам говорить о веревках?
Коротко сказать: неверно, будто люди, с тех самых пор как стали обитать на нашей Планете, жили всегда Бредом, Лицемерием, Несправедливостью или иными формами Неразумия. Неверно, будто они когда-нибудь жили или могут жить чем-нибудь иным, кроме как противоположностью всего этого. Люди должны будут снова научиться этому. Их живая История будет тогда опять Героизмом: их писаная История — тем, чем она некогда была: Эпосом. Да. она всегда будет таковой, или же она в существе своем есть Ничто. Будь оно написано в тысяче томов. Негероическое этих томов непрестанно спешит навстречу забвению; действительное содержание Александрийской Библиотеки* Негероического остается, и в конце концов всегда выкажет себя нулем. У какого человека может быть интерес помнить это? Нет ли у всех людей, во все времена, самого живого интереса забыть это? — "Откровения", если не небесные, то адские, научат нас, что Бог есть; и тогда, если понадобится, мы без труда усмотрим, что Он всегда был! Драйасдёстовское Философствование и просвещенный Скептицизм XVIII столетия, исторический и иной, проживут еще некоторое время у Физиологов как достопамятный Кошмар. Вся эта безумная эпоха с ее призрачными учениями и мертвоголовыми Философиями, "учащими на примерах" или еще как-нибудь, — сделается со временем тем, чем являются для наших. Мусульманских друзей их века безбожия: "Периодом Невежества".
Если судорожная борьба последнего Полустолетия научила бедную, борющуюся в судорогах Европу какой-нибудь истине, то только, может быть, следующей, как выводу из бесчисленных других: Европа нуждается в действительной Аристократии, в действительном Священстве, или она не может продолжать существовать. Громадная Французская Революция, Наполеонизм, затем Бурбонизм с его "тремя днями" в заключение, заканчивающийся в весьма неокончательном Луи-Филиппизме*, — все это должно было бы быть поучительно! Все это могло бы научить нас, что Ложные Аристократии невыносимы; что Не-аристократии, Свобода и Равенство, невозможны; что истинные Аристократии одновременно неизбежны и нелегко достижимы.
Аристократия и Священство, Правящий Класс и Учащий Класс, оба они, иногда раздельные и стремящиеся согласоваться один с другим, иногда соединенные в одно, так что Король является Первосвященником-Королем: ни одно Общество не существовало без этих двух жизненных элементов; ни одно не будет существовать. Это лежит в самой природе человека: вы не найдете ни одной самой отдаленной деревни в самой республиканской стране мира, где бы вы не встретили, в воз-
274

можности или в действительности, работу этих двух сил. Человек, сколь мало бы он это ни предполагал, необходимо должен повиноваться высшим. Он — общественное существо в силу этой необходимости; иначе он не мог бы быть даже стадным существом. Он повинуется тем, кого почитает лучшими, чем он сам, более мудрыми, более мужественными; и он всегда будет им повиноваться; и даже будет всегда готов и счастлив это делать.
Более Мудрые, более Мужественные: они — всегда и везде Возможная Аристократия — во всех Обществах, достигших какого-нибудь определенного устройства, развиваются в правящий класс, в Действительную Аристократию, с установленными приемами действования, — то, что мы называем законами и даже частными законами, или привилегиями, и так далее; явление, весьма достойное замечания в нашем мире. — Аристократия и Священство, говорим мы, бывают иногда соединены. Ибо поистине, самые Мудрые и самые Мужественные составляют собственно только один класс; нет мудрого мужа, которому не надо было бы быть прежде всего мужественным мужем; без этого он никогда не был бы и мудрым. Благородный Священник всегда был прежде всего благородным Aristos*, а в заключение — кое-чем и большим. Лютер, Нокс, Анседьм, Бекет, Аббат Самсон, Сэмюэл Джонсон, если бы они не были достаточно мужественны, каким образом могли бы они быть когда-нибудь мудры? — Если, случайно или преднамеренно, эта Действительная Аристократия разделится на Два Класса, то нет сомнения, что Священнический Класс будет более почетным; высшим над другим, как правящая голова выше действующей руки. Но вот на практике более вероятным оказывается обратное устройство — знак, что в нем уже есть изъян; что в него уже проникла -трещина, которая будет расширяться и расширяться, пока не рушится все.
В Англии, да и вообще в Европе, следует сказать, что эти две Возможности раскрылись в Действительность гораздо более разнообразным образом, чем можно было видеть когда-нибудь где-либо на земном шаре. Духовное Руководство, практическое Управление, плод великих сознательных забот или, лучше сказать, неизмеримых бессознательных инстинктов и потребностей людских, прочно утвердились здесь и представляют собой очень странное зрелище. Везде, в то время как столь многое было забыто, найдете вы Дворец Короля или Замок Вице-Короля, Палаты, Господские дома, — так что от моря до моря нет ни пяди земли, которая не имела бы своего Короля, или Вице-Короля, длинных соответствующих рядов Вице-Королей, своего Помещика, Графа, Герцога или какой там у него ни будь титул, -— которому вы передали землю, чтобы он мог править вами на ней. '
И, что еще более трогательно, нет ни одной деревушки, где собраны бедные крестьяне, в которой, тем или другим способом, не было бы устроено все нужное для Прихода: крытое здание, с доходами и колокольнями; кафедра, аналой, с Книгами и Уставами; словом, возможность и строгое предписание: чтобы здесь стоял человек и говорил людям о духовных вещах. Это великолепно; даже при большом помрачении и падении это принадлежит к числу великолепнейшего и наиболее трогательного, что только можно видеть на Земле. Правда, этот Говорящий
275

Человек в настоящую минуту страшно удалился в сторону; он, увы, так сказать, совершенно потерял из вида настоящую точку; и тем не менее кого можно было бы в конце концов сравнить с ним? Изо всех общественных чиновников, получающих от Промышленности Современной Европы стол и квартиру, есть ли хоть один, более достойный стола. который он получает? Человек, который берется и даже делает кое-какие, хотя бы самые слабые, усилия спасать души людей: сопоставьте его с человеком, который не берет на себя почти ничего, кроме как стрелять принадлежащих людям куропаток! Мне хотелось бы, чтобы он снова мог найти настоящую точку, этот Говорящий Человек, и держаться за нее с упорством, с энергией не на живот, а на смерть; ибо мы все еще нуждаемся в нем. Задачи Речи, то есть Истины, доходящей до нас в живом голосе, даже в живом виде и как конкретный, практический пример; эти задачи, несмотря на все наши задачи Письма и Печатания. имеют вечное значение. Если б только он мог снова найти настоящую точку; снять с носа старые очки и, взглянув, увидать, почти непосредственно около себя, что такое теперь действительный Сатана и пожирающий душу, пожирающий мир Дьявол! Первородный Грех и тому подобное очень дурно, я в этом не сомневаюсь; но очищенный Джин. мрачное Невежество, Глупость, мрачный Хлебный закон, Бастилия и компания, — что это такое? Узнает ли он нового действительного Сатану, с которым должен бороться, или же он. будет по-старому брюзжать сквозь свои старые очки, на старых, исчезнувших Дьяволов, — и не увидит настоящего, пока не почувствует его у своего собственного горла и у нашего? Вот вопрос для Вселенной! Но не будем с ним здесь возиться.
Сколь ни печально, сколь ни призрачно выглядит теперь эта самая Двойная Аристократия Учителей и Правителей, — всем людям надо знать, что задача ее есть и всегда будет благородна и в высшей степени действительна. Драйасдёст, смотря только поверхностно, находится в большом заблуждении относительно этих древних Королей. Вильгельм Завоеватель, Вильгельм Руфус, или Рыжая Борода, сам Стефан Кертоз, а еще более — Генрих Боклерк и наш мужественный Генрих Плантагенет, — жизнь этих людей не была хищной Борьбой; она была доблестным Правлением, к которому лишь случайно присоединялась Борьба и должна, увы, присоединяться и теперь, хотя гораздо реже, как некоторое добавление, печальная, мешающая прибавка. Борьба была также необходима, чтобы убедиться, кто над кем имеет власть, над кем право. Посредством долгой, упорной борьбы, как мы некогда сказали, "не-действительность, разбитая в прах, постепенно разлетелась" и оставила чистую действительность и факт: "Ты — сильнее меня; ты — мудрее меня; ты — король, а подданный — я" в несколько более ясном виде.
Поистине, мы не можем достаточно налюбоваться, в эти времена Аббата Самсона и Вильгельма Завоевателя, как они устроили свои Правящие Классы. В высшей степени интересно наблюдать, как искреннее с их стороны внимание к тому, что должно было быть исполнено в силу первой необходимости, привело их к способу его исполнения и с течением времени к достижению его! Никакая выдуманная Аристократия не могла бы сослужить им здесь службы; и вследствие этого они
276

добились настоящей. Самые Мужественные люди, которые, — это надо всегда повторять и напоминать, — в общем суть также самые Мудрые, самые Сильные, во всех отношениях Лучшие, были ими выбраны с значительной степенью точности; посажены каждый на своем клочке земли, который был сперва ему предоставлен, а потом постепенно и совсем отдан, чтобы он мог править им. Эти Вице-Короли, каждый на своем участке общей земли Англии, с Верховным Королем над всеми, были "Возможностью, развившейся в Действительность", поистине в удивительной степени.
Ибо то были грубые, сильные века; полные значительности, суровой Божьей правды; — и, во всяком случае, оболочка у них была несравненно тоньше, чем у нас; факт быстро действовал на них, если им когда-нибудь случалось подчиниться Призраку! "Холопы и Трусы" должны были быть, до некоторой степени, "заключаемы под стражу"; или иначе мир нашел бы, что не может существовать в течение какого-нибудь года. В соответствии с этим Холопы и Трусы и были заключаемы под стражу. Трусы даже на самом троне должны были быть заключены под стражу и низведены с трона — теми способами, которые тогда существовали; самым грубым способом, если случайно не попадалось более мягкого. Несомненно, тогда было много жестокости в приемах, много суровости; как и вообще правление и хирургия часто бывают суровы. Гурт, прирожденный раб Седрика, кажется, получал удары так же часто, как и свиные объедки, если нехорошо себя вел; но Гурт принадлежал Седрику; тогда не было ни одного человеческого существа, которое не было бы с кем-нибудь связано; которому было бы предоставлено идти своей дорогой в Бастилию или куда-нибудь еще хуже, по системе Laissez faire; которое было бы вынуждено доказывать свое родство смертью от тифа! — Приходят дни, когда не будет Царя во Израиле, но когда каждый человек будет сам себе царь и будет делать, что праведно в очах его; и когда зажгутся смоляные бочки в честь "Свободы", "Десятифунтового Избирательного права" и тому подобного, — с значительным, в разных отношениях, эффектом! —
Эта Феодальная Аристократия, говорю я, не была воображаемой. В значительной степени ее Jaris, то, что мы теперь называем Earls, Графы, были Сильными в действительности столько же, сколько и в этимологии; ее Duces, Герцоги, — Вождями; ее Lords, Лорды, — Law-wards, Хранителями Закона. Они исполняли все военные и полицейские обязанности в стране, все обязанности Суда, Законодательства, даже Расширения Церкви; словом, все, что могло быть сделано в области Правления, Руководства и Покровительства. Это была Земельная Аристократия; она распоряжалась Управлением Английского Народа и получала в обмен плоды от Земли Англии. Это, во многих отношениях. Закон Природы, этот самый Закон Феодализма; — нет истинной Аристократии, кроме Земельной. Любопытствующие приглашаются поразмыслить об этом в наши дни. Военная служба. Полиция и Суд, Расширение Церкви, вообще всякое истинное Управление и Руководство — все это было Действительно исполняемо Держателями Земли в обмен за их землю. Сколь многое из этого исполняется ими теперь, исполняется кем бы то ни было? Благие Небеса, "Laissez faire. Не делайте ничего, проедайте
277

ваше вознаграждение и спите" — это повсюду страстный, полуразумный крик нашего времени; и они не ограничиваются желанием ничего не делать, они хотят еще издавать Хлебные законы! Мы собираем Пятьдесят два миллиона со всех нас, чтобы иметь Управление, — или, увы, чтобы убедить себя, что мы его имеем; и "специальный налог на Землю" должен оплатить не все это, но оплатить, как я узнал, одну двадцать четвертую часть всего этого. Наш первый Чартистский Парламент, или Оливер Redivivus*, скажете вы, будет знать, на кого возложить новые налоги Англии! — Увы, налоги! Если вы заставите Держателей Земли оплачивать до последнего шиллинга расходы по Управлению Землей, — что из этого? Земля не может быть управляема одними только наемными Правителями. Нельзя нанять людей, чтобы управлять Землей: не по полномочию, обусловленному Биржевым Контрактом, а по полномочию, небесное происхождение которого сознается в собственном сердце, могут люди управлять Землей. Полномочие Земельной Аристократии священно, в обоих смыслах этого старинного слова. Основание, на котором оно стоит в настоящее время, может вызвать мысли, иные, чем о Хлебных законах! —
Но поистине, "Сияние Божие", как в грубой клятве Вильгельма Завоевателя, сияло в эти старые, грубые, искренние века; оно все более и более озаряло небесным благородством все отрасли их труда и жизни. Призраки не могли еще тогда разгуливать в одних только Портновских Нарядах; они были, по меньшей мере. Призраками "на краю небосклона", начертанными на нем вечным Светом, сияющим изнутри. В высшей степени "практическое" Почитание Героев, бессознательно или полусознательно, было распространено повсюду. Какой-нибудь Монах Самсон, maximum с двумя шиллингами в кармане, мог, без баллотировочного ящика, быть сделан Вице-Королем, раз увидали, что он того достин. Тогда сознавали еще, что разница между хорошим человеком и дурным человеком, — какова она всегда и есть: неизмерима. Кто осмелился бы в те дни избрать Пандаруса Догдраута* на какую-нибудь должность, в Карлтонский клуб*, в Сенат или вообще куда-нибудь? Тогда сознавали, что Архисатана, и никто другой, имеет право собственности на Пандаруса; что лучше было бы не иметь никакого дела с Пандарусом, избегать соседства Пандаруса! Это и до настоящего часа
— очевидный факт, хотя в настоящее время, увы, забытый факт! И я думаю, что это были сравнительно благословенные времена "в своем роде! "Насилие", "война", "неустройство"; однако, что такое война и сама смерть в сравнении с такою постоянной жизнью в смерти и с "миром, миром там, где нет мира"! Если только не может снова возникнуть какое-нибудь Почитание Героев в новой, соответствующей форме, то этот мир не очень-то обещает быть долго обитаемым!
Старый Ансельм, изгнанный Архиепископ Кентерберийский, один из наиболее чистых умом "гениальных людей", отправился, чтобы принести в Рим жалобу на короля Руфуса, — человека с грубыми приемами, в котором "внутренний Свет" сиял весьма тускло. Прекрасно читать, у Монаха Идмера, как народы Материка приветствовали и почитали этого Ансельма, как нигде во Франции народ не почитает теперь ЖанЖака или убийственного Вольтера; как даже Американское население не
278

почитает теперь Шнюспеля*, выдающегося Романиста! С помощью воображения и истинной проницательности они получили самое твердое убеждение, что Благословение Божье почиет на этом Ансельме, — каково также и мое убеждение. Они теснились вокруг него, коленопреклоненные и с горящими сердцами, дабы получить его благословение, услыхать его голос, увидеть свет лица его. Мое благословение да будет над ними и над ним! — Но наиболее замечателен был некий нуждающийся или жадный Герцог Бургундский, находившийся, будем надеяться, в стесненных обстоятельствах. Он сообразил, что, по всей вероятности, этот Английский Архиепископ, отправляясь в Рим для жалобы, должен был взять с собою некоторый запас денег, чтобы подкупать Кардиналов. Вследствие чего этот Бургундец, со своей стороны, решился лечь в засаду и ограбить его. "На одном открытом месте в лесу", — в каком-нибудь "лесу", который зеленел и рос восемь веков тому назад в Бургундской земле, — этот свирепый Герцог, со свирепыми вооруженными спутниками, волосатый, дикий, как Русский медведь, бросается на слабого, старого Ансельма, который едет себе на своей маленькой, спокойно идущей лошадке, сопровождаемый только Идмером и другим бедным монахом на лошадках, — не имея с собою ни одной золотой монеты, кроме небольшого количества денег на дорогу. Закованный в железо Русский медведь выскакивает с молниеносным взглядом; а старик с седой бородой не останавливается, — едет себе спокойно дальше и смотрит на него своими ясными, старыми, серьезными глазами, со своим почтенным, озабоченным, изборожденным от времени лицом; никто и ничто не должно его бояться, и он также никого и ничего сотворенного не боится. Огненные глаза Его Бургундской Светлости встречают этот ясный взор, и он быстро проникает ему в сердце; он соображает, что, может быть, в этом слабом, бесстрашном, старом Облике есть нечто от Господа Всевышнего; что, вероятно, он будет осужден, если тронет его; — что вообще ему лучше этого не делать. Он, этот грубый дикарь, опускается со своего боевого коня на колени; обнимает ноги старого Ансельма: и он также просит его благословения, приказывает своим людям сопровождать его, охранять его от нападения разбойников и, под страхом ужасных наказаний, смотреть, чтобы он был безопасен на своем пути. Per os Dei*, как обыкновенно восклицал Его Величество!
Ссоры Руфуса с Ансельмом, Генриха с Бекетом не лишены назидательности и для нас. В сущности, это были великие ссоры. Ибо, если допустить, что Ансельм был полон божественного благословения, он никоим образом не совмещал в себе всех форм божественного благословения; — существовали совершенно иные формы, о которых он даже и не грезил, и Вильгельм Рыжая Борода бессознательно был их представителем и глашатаем. По правде, если бы этот божественный Ансельм, этот божественный Папа Григорий были свободны в своих поступках, то последствия этого были бы весьма замечательны. Наш Западный мир обратился бы в Европейский Тибет с одним Великим Ламой, восседающим в Риме, и нашей единственной почетной обязанностью было бы служить обедни по целым дням и целым ночам, — что ни малейшим образом не подходило бы для нас. Высшие Силы соизволили иначе.
279

Это было, как если бы Король Рыжая Борода бессознательно сказал, обращаясь к Ансельму, Бекету и другим: "Ваше Высокопреподобие, ваша Теория Вселенной не может быть оспариваема ни человеком, ни дьяволом. До глубины сердца чувствуем мы, что то божественное, что вы называете Матерью-Церковью, наполняет весь доселе известный мир, и в ней есть, и должно быть, все наше спасение и все наше желание. И тем не менее Посмотрите: хотя это еще — невысказанная тайна, тем не менее — мир обширнее, чем кто-нибудь из нас думает. Ваше Высокопреподобие! Посмотрите: есть еще много неизмеримо священного в том, что вы называете Язычеством, Мирским! Вообще я смутно, но очень твердо чувствую, что не могу согласиться с вами. Западный Тибет и постоянное служение обеден, — Нет! Я, так сказать, в ожидании; я чреват, не знаю чем, но — несомненно чем-то весьма отличным от этого! Я, per os Dei, я ношу в себе Манчестерскую Хлопчатобумажную торговлю, Бирмингемскую торговлю Железом, Американскую Республику, Индийскую Империю, Паровые Машины и Шекспировы Драмы; и я не могу разрешиться. Ваше Высокопреподобие!" — И соответственно • с этим и было постановлено; и Саксонец Бекет потерял свою жизнь в Кентерберийском Соборе, подобно тому как Шотландец Уоллес на Тауэр-Хилле*, и, как вообще должен это делать всякий благородный муж и мученик, — не понапрасну, нет; но из-за чего-то божественного, иного, чем он сам рассчитывал. Мы расстанемся теперь с этими жестокими органическими, но ограниченными Феодальными Веками и робко взглянем в необъятные Промышленные Века, до сих пор совершенно неорганические и в совершенном состоянии слизи, отчаянно стремящиеся отвердеть в какой-нибудь организм!
Так как наш Эпос теперь есть Орудие и Человек, то более, чем когда-либо, невозможно предсказывать Будущее. Безграничное Будущее предустановлено и даже уже существует, хотя и невидимо, тая в своих Хранилищах Тьмы "радость и горе"; но и высочайший человеческий ум не может заранее изобразить многое из грядущего; — соединенный ум и усилия Всех Людей во всех будущих поколениях, только они постепенно изобразят его и очертят и оформят в видимый факт! И как бы мы ни напрягали сюда наше зрение, наивысшее усилие ума открывает только брезжущий свет, лишь малую тропу в его темные, необъятные Глубины лишь крупные очертания неясно светятся перед взором, и луч пророчества потухает уже на коротком расстоянии. Но не должны ли мы сказать. здесь, как и всегда: Довлеет дневи злоба его!* Упорядочить все Будущее не наша задача, а только упорядочить добросовестно малую часть его, согласно правилам, уже известным. Вероятно, можно каждому из нас. если только он спросит с подобающей серьезностью, вполне уяснить себе, что он, со своей стороны, должен делать; и пусть он это от всего сердца и делает и продолжает делать. Окончательный вывод предоставим, как это в действительности всегда и происходило, Уму более Высокому, чем наш.
Одно большое "очертание", или даже два, сумеют, может быть, в настоящем положении дела представить себе заранее многие серьезные читатели — и извлечь отсюда некоторое руководство. Одно предсказание, или даже два, уже возможны. Ибо Древо жизни Иггдрасиль, во всех
280

его новых проявлениях, есть то же самое, древнее, как мир. Древо жизни; найдя в нем элемент или элементы, текущие от самых корней его в Царстве Хели, в источнике Мимира* и Трех Норн, или Времен, вплоть до настоящего часа, в наши собственные сердца, — мы заключаем, что так это будет продолжаться и впредь. В собственной душе человека сокрыто Вечное: он может прочитать там кое-что о вечном, если захочет посмотреть! Он уже знает то, что будет продолжаться, и то, чего никакими средствами и приемами нельзя побудить продолжаться.
Одно обширное и обширнейшее "очертание" могло, во всяком случае, сделаться для нас действительно ясным, именно следующее: что "Сияние Божье", в той или другой форме, должно раскрыться также и в сердце нашего Промышленного Века; иначе он никогда не сделается "организованным", но по-прежнему будет хаотичным, несчастным, все более расстроенным, — и должен будет погибнуть в безумном, самоубийственном распаде. Второе "очертание", или пророчество, более узкое, но также достаточно обширное, представляется не менее достоверным: что будет снова Царь в Израиле; система Порядка и Управления; и что каждый человек увидит себя, до некоторой степени, принужденным делать то, что праведно в очах Царевых. И это также можно назвать твердым элементом Будущего; ибо это также от Вечного; но это также и от Настоящего, хотя и скрыто от большинства; и без этого не существовала никогда ни одна частица Прошлого. Действительная новая Власть, Промышленная Аристократия, подлинная, не воображаемая Аристократия, для нас необходима и бесспорна.
Но какая Аристократия! На каких новых, гораздо более сложных и более искусно выработанных условиях, чем эта старая. Феодальная, воюющая Аристократия! Ибо мы должны помнить, что наш Эпос теперь действительно уже не Оружие и Человек, а Орудие и Человек, бесконечно более обширный род Эпоса. И кроме того, мы должны помнить, что теперь люди не могут быть привязаны к людям медными ошейниками, — ни малейшим образом; что эта система медных ошейников, во всех ее формах, навсегда исчезла из Европы! Громадная Демократия, толпящаяся повсюду на улицах в своем Платье-Мешке, утвердила это нерушимо, не допуская никаких возражений! Безусловно верно, что человек есть всегда "прирожденный раб" некоторых людей, прирожденный хозяин некоторых других людей, равный по рождению некоторым третьим, признает ли он этот факт или нет. Не является благом для него, если он не может признать этого факта; он в хаотическом состоянии, на краю гибели, покуда он не признает этого факта. Но ни один человек, отныне и впредь, не может быть рабом другого человека с помощью медного ошейника: его надо привязывать иными, гораздо более благородными и тонкими способами. Раз навсегда он должен быть освобожден от медного ошейника; его свобода должна быть настолько же обширна, насколько обширны теперь его способности; и не будет ли он для вас гораздо более полезен в этом новом состоянии? Отпустите его с доверием как свободного; и он вернется к вам к ночи с богатой жатвой! Гурт мог только стеречь свиней; а этот построит города, покорит обширные области. — Каким образом в соединении с неизбежной Демократией может существовать необходимая
281

Власть, это несомненно величайший вопрос, когда-либо предложенный Человечеству! Разрешение его — дело долгих годов и веков. Года и века, кто знает, сколь сложные, — благословенные или неблагословенные, сообразно с тем, будут ли они с серьезным, мужественным усилием двигаться в этом отношении вперед или, в ленивой неискренности и дилетантизме, только говорить о том, чтобы двигаться вперед. Ибо отныне необходимо или такое движение вперед, или быстрое, и все более быстрое, движение к распаду.
Важно, чтобы эта великая реформа началась; чтобы Прения о Хлебном законе и всякая иная болтовня, немного меньше чем безумные в настоящее время, чтобы они далеко отлетели и предоставили бы нам свободу начать! Ибо зло уже перешло в практику, стало в высшей степени очевидно; если оно не будет замечено и предупреждено, то самый слепой глупец почувствует его в скором времени. Много есть такого, что может ждать; но есть также нечто, что не может ждать. Когда миллионы бодрых Рабочих Людей заключены в "Невозможность" и в Бастилии по Закону о бедных, то наступило время постараться сделать "возможными" какие-нибудь средства поладить с ними. Правительству Англии, всем членораздельно говорящим чиновникам, действительной и воображаемой Аристократии, мне и тебе, — повелительно предлагается вопрос: "Как думаете вы распорядиться этими людьми? Где найдут они сносное существование? Что станется с ними, — и с вами',"

Вожди промышленности

Если бы я думал, что Маммонизм с его приспешниками должен и впредь быть единственным серьезным принципом нашего существования, я бы признал совершенно праздным искать у какого-нибудь Правительства целительных средств, так как болезнь эта не поддается лекарствам. Правительство может сделать многое, но оно отнюдь не может сделать всего. Правительство как наиболее видная часть Общества призвано указывать на то, что должно быть сделано, и, во многих отношениях, председательствовать, способствовать и распоряжаться самим исполнением. Но Правительство, несмотря на все свои указания и распоряжения, не может сделать того, чего Общество коренным образом не расположено делать. В конечном выводе, всякое Правительство есть точный символ своего Народа, с его мудростью и безумием. мы можем сказать: каков Народ, таково Правительство. — Весь громадный вопрос об Организации Труда и, прежде всего, об Управлении Трудящимися Классами должен быть, что весьма ясно, в его главной сути разрешен теми, кто практически стоит в его центре; теми, кто сам работает и стоит во главе работы. Зародыши всего, что может постановить в этом отношении какой бы то ни было Парламент, должны уже потенциально существовать в этих двух Классах, ибо они должны и повиноваться такому постановлению. Напрасно было бы стараться осветить Человеческий Хаос, в котором нет света, светом, падающим на него извне; порядок тут никогда не возникнет.
282

Но вот в чем я твердо убежден: это, что "Ад Англии" перестанет заключаться в "ненаживании денег"; что у нас будет более благородный Ад и более благородное Небо! Я предвижу свет в Человеческом Хаосе, мерцающий, сияющий все более и более, вследствие многоразличных верных сигналов изнутри, повелевающих, чтобы Этот свет воссиял. И когда наше Божество не будет более Маммоной, — О Небеса, всякий скажет тогда себе: "К чему такая смертельная поспешность в наживании денег? Я не попаду в Ад, даже если не наживу денег! Существует другой Ад, я это знаю!" Тогда ослабеет соревнование на всех парах, во всех отраслях торговли и труда; тогда окажется возможным найти хорошие во всех отношениях касторовые шляпы для головы, вместо семифутовых шляп из драни и глины, на колесах! Периоды дутых дел, с их паникой и торговыми кризисами, снова сделаются нечастыми; неустанный скромный труд займет место спекулятивной игры. Быть благородным Хозяином среди благородных Работников сделается снова главным честолюбием некоторых; быть богатым Хозяином — отойдет на второй план. И как сумеет Изобретательный гений Англии, отодвинув в уме шум катушек и прядильных валов более или менее на задний план, как сумеет он заняться не тем, чтобы только производить как можно дешевле, а тем, чтобы справедливо распределять продукты при их теперешней дешевизне! Мало-помалу у нас снова возникнет Общество с чем-то вроде Героизма в себе, с чем-то вроде Благословения Неба над собою; и у нас снова будет, как уверяет наш Германский друг, "вместо Феодализма Маммоны с ее непроданными бумажными рубашками и Охраной Охоты, благородный, истинный Индустриализм и Правительство Мудрейших!"
И вот, в надежде, что удастся разбудить того или другого Британца, дабы он познал в себе человека и божественную душу, — мы можем теперь обратиться с несколькими словами прощального наставления ко всем лицам, которым Небесные Силы передали власть какого бы то ни было рода в нашей стране. И прежде всего — к этим самым ХозяевамРаботникам, Руководителям Промышленности, ибо они стоят ближе всего к ней и действительно пользуются наибольшей властью, хотя и не более других на виду, так как до сих пор во многих отношениях представляют скорее Возможность, чем Действительность*...
...Глубоко скрытая под гнуснейшим, забывающим Бога Ханжеством, Эпикуреизмом, Обезьянством с Мертвого Моря; забытая как бы под самым гнилым илом и тиной мутной Леты, — все-таки во всех сердцах, рожденных в Божьем Мире, дремлет искра Божественного. Проснитесь, о полунощные сонливцы! Проснитесь, встаньте или оставайтесь навсегда повергнутыми! Это — не поэзия театральных подмосток; это — трезвый факт. Англия, мир не могут жить такими, каковы они теперь. Они снова соединятся с Богом или низринутся вниз, к Дьяволам, с неописуемыми муками и огненной гибелью. Ты, который чувствуешь, как в тебе шевелится нечто из этого Божественного, некое слабейшее напоминание о нем, как бы сквозь тяжкие сновидения, — последуй за ним, заклинаю тебя. Встань, спаси себя, будь одним из тех, которые спасают твою страну.
283

Буканьеры, Индейцы Чактау*, высшая цель которых в борьбе — получить скальпы и деньги, набрать кучи скальпов и денег, — из них не вышло никакого Рыцарства, и никогда не выйдет! Из них вышли только кровь и разрушение, адское бешенство и бедствия; отчаяние, потухшее в уничтожении. Посмотри на это, прошу тебя, посмотри и обдумай! Что тебе из того, что у тебя есть сотня тысячефунтовых билетов, сложенных в твоем несгораемом шкафу, сотня скальпов, повешенных в твоем вигваме? Я не наделяю ценой ни тебя, ни их. Твои скальпы и твои тысячефунтовые билеты пока еще ничто, если их не освещает внутреннее благородство; если в них нет рыцарства, всегда борющегося, в действии или в зачатках рождения и действия.
Любовь людей не может быть куплена наличным платежом; а без любви люди не могут выносить совместной жизни. Нельзя руководить Воюющим Миром, не разбив его на полки, не сделав его рыцарским; с первого же дня это окажется невозможным; все в нем, сперва высшие, под конец самые низшие, понимают, сознательно или при помощи благородного инстинкта, эту необходимость. Но нельзя ли руководить Работающим Миром, не распределив его на полки, оставляя его в анархии? Я отвечаю, и Небеса и Земля отвечают ныне: нет! Правда, это оказывается невозможным не "с первого же дня", но это окажется таковым через каких-нибудь два поколения. Да, если отцы и матери, в Стокпортских голодных подвалах, начинают есть своих детей, а Ирландские вдовы вынуждены доказывать свое родство смертью от тифа. и при Управлении "Класса Лучших и Достойнейших", занятого охранением своей охоты и запущением лесов, темные миллионы сотворенные Господом людей восстают в безумном Чартизме, в неисполнимых Священных Месяцах* и Манчестерских Восстаниях, — и возможная Промышленная Аристократия все еще лишь наполовину жива, зачарована среди денежных мешков и гроссбухов; а действительная Праздная Аристократия, по-видимому, близка к смерти в сонных фантазиях, нарушениях права охоты и двуствольных ружьях; и "скользит" как бы по наклонной плоскости, которую она ежегодно, средь Божьего мира, намыливает новой Хенсардовской болтовней* и таким образом "скользит" все быстрее и быстрее к тарифу" и чаше весов, на которых написано: Ты была найдена очень легкой*: в такие дни, через поколение или два, говорю я, это оказывается, даже для простых и низких, вполне ощутимо невозможным! Трудящийся Мир, столько же, сколько и Воюющий Мир, не может быть руководим без благородного Рыцарства Труда, и законов и определенных правил, из него вытекающих, — гораздо более благородного, чем всякое Рыцарство Войны. Если мы — только находящаяся в анархии толпа, основанная лишь на Спросе и предложении, тогда в страшных, самоубийственных конвульсиях и самоистязаниях мы неизбежно опустимся — ужасно для воображения! — до Рабочих-Чактау. С вигвамами и скальпами, — с дворцами и тысячефунтовыми билетами; с дикостью, уменьшением населения, хаотическим отчаянием. Благие Небеса, неужели нам недостаточно одной Французской Революции и Господства Террора, а нужно их две? Их будет две, если понадобится; их будет двадцать, если понадобится; их будет ровно столько, сколько понадобится. Законы Природы будут исполнены. Для меня это — бесспорно.
284

Ты должен добиться искренней преданности твоих доблестных военных армий и рабочих армий, как это было и с другими; они должны быть, и будут, упорядочены; за ними должна быть закономерно укреплена справедливая доля в победах, одержанных под твоим водительством; — они должны быть соединены с тобою истинным братством, сыновством, совершенно иными и более глубокими узами, чем временные узы поденной платы! Как стали бы простые полки в красных мундирах, не говоря уже ничего о рыцарстве, сражаться за тебя, если бы ты мог рассчитываться с ними в самый вечер битвы уплатой условленных шиллингов, — и если бы они могли рассчитываться с тобою в день битвы утром! Челсийские инвалидные дома, пенсии, повышения по службе, строго соблюдаемый и продолжительный договор с той и с другой стороны необходимы даже для наемного солдата. Тем более Феодальный Барон, как мог бы он существовать, окруженный только одними временными наемниками по шести пенсов в день, готовыми перейти на другую сторону, если будут предложены семь пенсов? Он не мог бы существовать, — и его благородный инстинкт спас его от необходимости даже испробовать это! Феодальный Барон обладал Душой Мужа, для которой анархия, смута и другие плоды временного наемничества были бы невыносимы: иначе он никогда бы не был Бароном, а оставался бы Чактау и Буканьером. Быть окруженным людьми, которые от всего сердца любили его, за чьей жизнью он наблюдал со строгостью и любовью, которые были готовы отдать за него свою жизнь, если бы это понадобилось; все это он сперва высоко ценил, а потом это сделалось для него обычным и вошло в его плодотворно расширившееся существование как необходимое условие. Это было великолепно; это было человечно! Нигде и никогда человек, при других условиях, не жил и не мог жить удовлетворенным. Обособленность есть сумма всех видов несчастья для человека. Быть отрезанным, быть покинутым в одиночестве; быть окруженным миром чуждым, не твоим миром; все для тебя — вражеский лагерь; нет у тебя дома, нет сердец и лиц, которые бы тебе принадлежали, которым бы ты принадлежал! Это — самые страшные чары; истинно — дело Дьявола. Не иметь ни высшего, ни низшего, ни равного, который был бы мужественно соединен с тобой. Без отца, без сына, без брата. Человек не знает более печальной судьбы. "Как одинок каждый из нас, — восклицает Жан Поль, — на обширном лоне Всего!" Каждый заключен как бы в своем прозрачном "ледяном дворце"; мы видим, как наш брат в своем дворце делает нам знаки и жесты; мы его видим, но никогда не будем в состоянии прикоснуться к нему; ни мы никогда не будем покоиться на его груди, ни он на нашей. Не Бог создал это, нет!
Проснитесь вы, благородные Работники, воины единой истинной войны: все это должно быть исправлено. Ведь вы уже наполовину ожили, и я готов благословить вас в жизнь; я готов заклинать вас, во имя Бога, чтобы вы стряхнули ваш заколдованный сон и жили полной жизнью! Перестаньте считать скальпы, кошельки с золотом; не в них заключается ваше и наше спасение. Даже и они, если вы будете считать только их, не надолго вам будут оставлены. Отгоните далеко прочь от себя буканьерство; измените, отмените немедленно все законы буканьеров, если вы
285

хотите одержать какую-нибудь победу, которая была бы прочна. Пусть Божественная справедливость, пусть жалость, благородство и мужественная доблесть, с большим или меньшим количеством кошельков золота, засвидетельствуют о себе в этот краткий миг вашего Жизненного перехода к Вечности, к Богу и Молчанию. К вам я взываю; ибо вы не мертвы, но уже почти наполовину живы: в вас есть недремлющая, непокоримая энергия, первооснова всякого благородства в человеке. Честь вам и слава в вашем призвании! К вам я взываю; вы знаете, по крайней мере, что повеление Бога к созданному им человеку было: Трудись! Будущий Эпос Мира останавливается не на тех, кто почти мертв, но на тех, кто жив и кто должен войти в жизнь.
Взгляните вокруг себя! Ваши мировые армии все в восстании, в смятении, в распадении; они накануне огненной гибели и безумия! Они не пойдут далее для вас за шесть пенсов в день, по принципу Спроса и предложения; они не пойдут, они не смеют, они не могут. Вы должны привести их в порядок, начать упорядочивать их. Приводить в порядок, в справедливое подчинение; благородная верность в возмездие за благородное руководство. Их души почти доведены до безумия; пусть ваша будет здорова, все здоровее. Не как озверевшая, озверяющая толпа, но как сильное, устроенное войско, с истинными вождями во главе, будут впредь выступать эти люди. Все человеческие интересы, соединенные человеческие стремления и общественный рост в этом мире, на известной ступени своего развития, требовали организации; и Труд, величайший из человеческих интересов, требует ее теперь.
Богу известно, задача будет тяжела; но ни одна благородная задача никогда не была легка. Эта задача измучит вашу жизнь и жизнь ваших сыновей и внуков; но с какою же целью, если не для задач, подобных этой, дана жизнь людям? Вы должны перестать считать ваши десятифунтовые скальпы; благородные среди вас должны перестать считать их! Да и самые скальпы, как я уже сказал, не надолго будут вам оставлены, если вы будете считать только их. Вы совершенно должны перестать быть варварскими, кровожадными Чактау и должны сделаться благородными Европейцами XIX столетия. Вы должны знать, что Маммона, сколько бы у него ни было карет и какою бы дворней он ни был окружен, — не есть единственный Бог; что сам по себе он — только Дьявол и даже Животно-бог.
Трудно? Да, это будет трудно. Хлопок с короткими волокнами, это тоже было трудно. Большой куст хлопчатника, долго бесполезный непокорный, как чертополох при дороге, — разве вы не покорили его разве вы не превратили его в великолепную бумажную ткань, в белые тканые рубашки для людей, в ярко воздушные одежды, в которых порхают богини? Вы взорвали горы, вы твердое железо сделали послушным себе, как мягкую глину; Исполины Лесов, Ётуны Болот принося золотые снопы хлеба; сам Эгир, Демон моря, подставляет вам спину как гладкую большую дорогу, — и на Конях огня, и на Конях ветра, носитесь вы. Вы — самые сильные. Тор рыжебородый, со своим голубыми солнечными очами, с веселым сердцем и тяжелым молотом  грома, вы и он одержали верх. Вы — самые сильные, вы, сыны ледяного  Севера, дальнего Востока, шествующие издали, из ваших суровых Вос-
286


сточных Пустынь, от бледной Зари Времени и доныне! Вы сыны Ётуна земли, земли Побежденных Трудностей. Трудно? Вы должны попытаться сделать это. Попытаться когда-нибудь с сознанием, что это должно и будет сделано. Попытайтесь сделать это, как вы пытаетесь сделать нечто, гораздо более жалкое: наживать деньги! Я еще раз буду биться за вас об заклад против всех Ётунов, Портновских богов, двуствольных Лордов и каких бы то ни было Обитателей Хаоса!

Владеющие землею

Человек с пятьюдесятью, с пятьюстами, с тысячью фунтов в день, данными ему свободно, без всякого условия, на условии, как это теперь обыкновенно бывает, чтобы он сидел спокойно, засунув руки в карманы, и не делал никакого зла, не проводил Хлебных законов и тому подобного, — и он также, можно сказать, является или может быть чрезвычайно сильным Работником! Он — Работник, употребляющий такие орудия, каких никогда еще не имел ни один человек в этом мире. Но на практике, что весьма удивительно и имеет весьма зловещий вид, он не оказывается сильным Работником. Большое счастье, если он оказывается только He-работником, если он ничего не делает и не является Зло-работником.
Вы спрашиваете его в конце года: "Где твои триста тысяч фунтов? Что осуществил ты, с помощью их, для нас?" Он отвечает с негодующим удивлением: "Что я с их помощью сделал? Кто вы, что спрашиваете меня? Я проел их; я, и мои холопы, и прихлебатели, и рабы, двуногие и четвероногие, — очень изящным образом; и вот я, благодаря этому, жив; благодаря этому, я осуществлен для вас!" — Это, как мы неоднократно говорили, такой ответ, какого никогда доселе не было дано под этим Солнцем. Ответ, который наполняет меня пророческим страхом, предчувствием отчаяния. О глупые Нравы и Обычаи атеистического Полувека, о Игнавия, Божество Портных, убивающее душу Ханжество, к каким крайностям ведешь ты нас! — Из-за громко завывающего вихря, совершенно внятно для того, кто имеет уши. Бог Всевышний опять возвещает в наши дни: "Да не будет праздности!" Бог изрек это, человек не может этому противоречить.
О, какое бы это было счастье, если бы этот Аристократ-Работник подобным же образом увидел свое дело и исполнил его! Ужасно искать другого, который бы делал за него его дело! Гильотины, Медонские Кожевни и полмиллиона умерщвленных людей уже явились результатом этих поисков, и все-таки они далеко еще не окончены. Этот человек также есть нечто; он даже — нечто великое. Вот, посмотрите на него: человек мужественного вида; что-то вроде "веселья гордости" еще светится в нем. Свободный вид изящного стоицизма, непринужденного молчаливого достоинства, чрезвычайно идет к нему; в его сердце, если над мы только могли заглянуть в него, заложены элементы великодушия, самоотверженной справедливости, истинного человеческого достоинства. Зачем ему при таких условиях быть помехой в Настоящем, горестно огибать для Будущего! Ни для какой эпохи Будущего не желали бы мы тратить эту благородную вежливость, неосязаемую, но все направ-
287

ляющую; эту достойную сдержанность, эту царственную простоту
— утратить что-нибудь из того, признаки чего, напоминание о чем еще видны в этом человеке как наследие плодотворного Прошлого. Не можем ли мы спасти его? Не может ли он помочь нам спасти его? Он — также достойный человек; в нем нет небожественной Игнавии, Сплетен, Разговоров без мыслей; в нем нет Ханжества, тысячеобразного Ханжества, ни в нем самом, ни вокруг него, облекающего его, подобно удушливому газу, подобно непроницаемой тьме Египетской, приведшей его душу к асфиксии, так сказать, угасившей его душу, так что он не видит, не слышит, и Моисей, и все Пророки напрасно к нему
обращаются.
Проснется ли он, оживет ли он снова и будет ли у него душа, или этот смертельный припадок есть действительная смерть? Это
— вопрос вопросов для него самого и для всех нас! Увы, неужели и для этого человека нет благородного труда? Разве у него нет крепколобых, невежественных крестьян, ленивых, порабощенных фермеров, заглохших земель? Земель! Разве у него нет утомленных, отягощенных пахарей земли, бессмертных душ человеческих, пашущих, копающих, поденно работающих; с голыми спинами, с пустыми желудками, почти с отчаянием в сердце, — и никого на земле, кроме него, кто мог бы помочь им мирным путем? Разве он не находит со своими тремястами тысячами фунтов ничего благородного, затоптанного на перепутьях, чему было бы божественно помочь подняться? Разве он ничего не может сделать для своего Бёрнса, кроме как поставить его акцизным чиновником? Ухаживать за ним, кормить его обедами на одно безумное мгновение и затем выгнать его на все четыре стороны, к отчаянию и горькой смерти? — Его труд также тяжел в наш современный развинченный век. Но он может быть исполнен; надо попытаться его исполнить; он должен быть
исполнен.
Некий Герцог Веймарский, наш современник, вовсе не бог, но человек, получал, как я считаю, процентами, налогами и всякими доходами, менее, чем получает иной из наших Английских герцогов одними процентами. Герцог Веймарский должен был, с помощью этих доходов, управлять, судить, защищать и во всех отношениях заведовать своим герцогством. Он делает это так, как мало кто; и, кроме всего этого, он улучшает земли, исправляет берега рек, содержит не только солдат, но и Университеты, и различные учреждения; и при его дворе жили следующие четыре человека: Виланд, Гердер, Шиллер, Гёте. Не как прихлебатели, что было невозможно; не как застольные остряки и поэтические Катерфельто; но как благородные Мужи Духа, действующие под покровительством благородного Мужа Практики; защищаемые им от многих невзгод; может быть, от многих ошибок, гибельных уклонений. Неоо послало, еще раз. Небесный Свет в мир, и честь этого мужа была в тем. что он приветствовал его. Новый благородный вид Духовенства, ? од покровительством старинного, но все еще благородного вида ????.; я: Я считаю, что один этот Герцог Веймарский сделал для Просвещения своего Народа больше, чем сделали для своих все Английские Герцоги, Дюки и Duces, ныне существующие или которые существовали с тех ?^ '"·.
288

как Генрих VIII дал им на съедение Церковные Земли! — Я стыжусь, я в тревоге за моих Английских герцогов: что могу я сказать?
Если наша Действительная Аристократия, признанные "Лучшие и Мужественнейшие", захочет быть мудрой, какое это будет невыразимое счастье для нас! Если нет, — голос Бога из вихря весьма внятен для меня. Да, я буду благодарить всемогущего Бога за то, что Он сказал, наиболее ужасным образом и в справедливом гневе против нас: "Да не будет более Праздности!" Праздность? Пробужденная душа человека, всякая, кроме омертвелой души человека, отвращается от нее, как от чего-то худшего, чем смерть. Это — "Жизнь в смерти" поэта Колриджа. Басня об Обезьянах Мертвого Моря перестает быть басней. Бедный Работник, умерший с голоду, не есть самое печальное зрелище. Вот он лежит, мертвый, на щите своем, упавший на лоно своей древней Матери; с изможденным, бледным лицом, измученным заботой, но просветленным ныне, обращенным в божественный мир, и молчаливо взывает к Вечному Богу и ко всей Вселенной, — наиболее молчаливый, наиболее красноречивый из людей.
Исключения, — о да, благодарение Небу, мы знаем, что есть исключения. Наше положение было бы слишком тяжело, если бы не было исключений, и немало частичных исключений, о которых мы знаем и о которых мы не знаем. Честь и слава имени Эшли, честь и слава ему и другому доблестному Авдиилу*, которые доселе оказались верными, которые были бы счастливы, делом и словом, убедить свое Сословие не стремиться к разрушению! Вот кто если не спасет свое Сословие, то отсрочит его гибель; благодаря кому, при благословении Высших Сил, для многого могла бы быть достигнута "спокойная эвтаназия, разлитая над поколениями, вместо мучительной' смерти, стесненной в немногие годы". Честь им, слава, и всяческого им успеха. Благородный муж еще может благородно стремиться к тому, чтобы служить и спасать свое Сословие; по меньшей мере, он может помнить наставление Пророка: "Выходи из среды его, народ мой, выходи из среды его!"*
k
Праздно сидеть наверху, подобно живым статуям, подобно бессмысленным богам Эпикура, в пресыщенном уединении, в отчуждении от славных, роковых битв Божьего мира; это — жалкая жизнь для человека, хотя бы все Обойщики и все Французские повара сделали для нее со своей стороны все возможное! И что это за легкомысленное заблуждение, в которое мы все попали, — будто какой-нибудь человек должен или может обособляться от людей, не иметь с ними "никакого дела", кроме "дела" расчета по платежам! Это — самая глупая сказка, которую какое-либо несчастное поколение людей когда-либо рассказывало друг другу. Люди не могут жить обособленными; мы все связаны друг с другом для взаимного добра или даже для взаимных огорчений, как живые нервы одного и того же тела. Ни один наиболее высоко стоящий человек не может разъединить себя ни с одним, стоящим наиболее низко. Обдумайте это. Несчастный "Вертер, кончающий самоубийством свое бессмысленное существование потому, что Шарлотта не захотела о нем позаботиться": это вовсе не особенное состояние; это — просто наивысшее выражение состояния, наблюдаемого везде, где только одно челове-
289


ческое существо встречается с другим! Стоит ничтожнейшему горбатому Терситу объявить высочайшему Агамемнону, что он его в действительности не уважает, — и глаза высочайшего Агамемнона мечут ответный огонь, действительное страдание и частичное безумие охватывают Агамемнона. Удивительно странно: многоопытный Улисс приведен в волнение тупоумным негодяем; начинает играть, как шарманка, при прикосновении тупоумного негодяя — вынужден схватить свой скипетр и исполосовать горбатую спину ударами и колотушками! Пусть вожди людей хорошенько подумают об этом Не в том, чтобы "не иметь никакого дела" с людьми, но в том, чтобы не иметь с ними несправедливого дела, а, наоборот, иметь с ними всякое хорошее и справедливое дело, — только в этом и может быть признано достижимым его и их счастье, и только в таком случае этот обширный мир и может сделаться для обеих сторон домом и населенным садом.
Люди уважают людей. Люди почитают в этом "единственном храме мира", как его называет Новалис, Присутствие Человека! Почитание Героев, истинное и благословенное, или даже ошибочное, ложное и проклятое, имеет место всегда и везде. В этом мире есть только одно божественное, сущность всего, что было и когда-нибудь будет божественным в этом мире: уважение, оказываемое Человеческому Достоинству сердцами людей. Почитание Героев, в душах героических, ясных и мудрых людей, — это постоянное присутствие Неба на нашей бедной Земле: если его здесь нет. Небо закрыто от нас; и все тогда под Небесным запрещением и отлучением, и нет тогда более ни почитания, ни достойного, ни достоинства, ни счастья на Земле!
Независимость, "владыка с львиным сердцем и орлиным взором'"
— увы, да! Мы познакомились с ним за последнее время; он совершенно необходим, чтобы подшпоривать с должной энергией бесчисленные лжевласти, созданные Портными: честь ему и слава, и да будет ему полный успех! Полный успех обеспечен за ним. Но он не должен останавливаться здесь, на этом малом успехе, со своим орлиным взором. Он должен достигнуть теперь следующего, гораздо большего успеха: он должен разыскать действительные власти, которых не Портные поставили выше него, а Всемогущий Бог, — и посмотреть, что он с ними сделает? Восстать также против них? Пройти, когда они появятся, мимо них с угрожающим орлиным взглядом, спокойно фыркающей насмешкой или даже без всякой насмешки и фырканья? Обладающему львиным сердцем никогда и во сне не приснится чего-нибудь подобного. Да будет это всегда далеко от него! Его угрожающий орлиный взор окутается мягкостью голубки; его львиное сердце сделается сердцем ягненка; все его справедливое негодование сменится справедливым почтением, растворится в благословенных потоках благородной, смиренной любви, насколько более небесной, чем всякая гордость, и даже, если хотите, насколько более гордой! Я знаю его, с львиным сердцем, с орлиным взором; я встречал его, когда он мчался "с обнаженной грудью", растерянный, с всклокоченными волосами, ибо времена были тяжкие: — и я могу сказать и ручаться своей жизнью, что в нем нет духа восстания; что в нем — противоположное восстанию, должная готов-
290

ность к повиновению. Ибо если вы предполагаете повиноваться поставленным от Бога властям, то ваш первый шаг есть — низвергнуть власти, созданные Портными; повелеть им, под страхом наказания, исчезнуть, готовиться к исчезновению!
Более того, и это лучше всего, он не может восстать, если бы и захотел. Властям, которых дал нам "Бог, мы не можем повелеть удалиться! Никоим образом. Сам Великий Могол, наиболее богато расшитый, созданный портным Брат Солнца и Луны, не может сделать этого; но Аравийский Муж, в одежде, собственноручно заштопанной, с черными горящими глазами, с пылающим сердцем повелителя прямо из центра Вселенной, а равно, как говорят, с грозной "подковообразной жилой" вздымающегося гнева на челе, с вспышками молнии (если вы хотите принять это за свет), которая бьется в каждой его жиле, — он восстает; говорит властно: "Богато расшитый Великий Могол, созданный портным Брат Солнца и Луны, Нет: — Я не удаляюсь; ты должен повиноваться мне или удалиться!" И так это и происходит: богато расшитые Великие Моголы и все их потомство, до настоящего часа, повинуются этому мужу самым удивительным образом; и предпочитают не удаляться.
О брат, бесконечным утешением для меня в этом неорганическом мире, который до сих пор столь сильно гнетут шарлатаны и, так сказать, гнетут кошмары, гнетет ад, является то, что непослушание Небесам, когда они направляют какого бы то ни было посланника, было и остается невозможным. Этого нельзя сделать; никакой Могол, великий или малый, не может этого сделать. "Покажите самому глупому комку земли, — говорит мой неоцененный Германский друг, — покажите самой тщеславной голове в перьях, что здесь — душа, более высокая, чем его; если даже его колени отвердели, как лед, он должен сдаться и почитать".

Поучительная глава

Несомненно, было бы безумной фантазией ожидать, чтобы какая бы то ни было моя проповедь могла уничтожить Маммонизм; чтобы Бобус из Хаундсдича, вследствие каких бы то ни было моих проповедей, стал менее любить свои гинеи и более — свою несчастную душу! Но есть один Проповедник, проповедь которого действительна и постепенно всех убеждает; его имя — Судьба, Божественное Провидение, и его Проповедь — непоколебимый Ход Вещей. Опыт взимает страшно высокую плату за учение; но он учит, как никто!*
Я возвращаюсь к отказу доброго Квакера, Друга Прюденса, от "семи тысяч фунтов в придачу"*. Практическое заключение Друга Прюденса рделается постепенно заключением всех разумных людей практики. По теперешнему плану и принципу Работа не может продолжаться. Рабочие Стачки, Рабочие Союзы, Чартизм; смута, грязь, ярость и отчаянное возмущение, становящееся все более отчаянным, будут идти своим путем. По мере того как мрачная нужда укореняется среди нас и все наши прибежища лжи одно за другим распадаются в клочки, сердца
291

людей, ставшие теперь наконец серьезными, обращаются к прибежищам правды. Вечные звезды снова начинают светить, коль скоро становится достаточно темно.
Мало-помалу можно будет слышать, как многие Промышленные Хранители законов, не позаботившиеся, однако, о том, чтобы составлять законы и хранить их, окруженные отчаянным Тред-юнионизмом и анархическими Бунтами, станут говорить сами себе: "К чему скопил я пятьсот тысяч фунтов? Я рано вставал и поздно ложился; я морил себя работой и в поте лица моего и души моей стремился нажить эти деньги, для того чтобы стать у всех на виду и пользоваться каким-нибудь почетом среди моих людей-братьев. Мне надо было, чтобы они почитали меня, любили меня. И вот — деньги, собранные всей кровью моей жизни; а почет? Я окружен грязью, голодом, яростью и закоптелым отчаянием. Меня никто не почитает; мне даже едва завидуют; лишь безумцы да холопская порода самое большее, что завидуют мне. Я у всех на виду, — как мишень для проклятий и камней. Благо ли это? Пятьсот скальпов висят у меня в вигваме. О, если бы Небу было угодно, чтобы я искал чего-нибудь другого, а не скальпов; о, если бы Небу было угодно, чтобы я был Борцом Христианским, а не Чактауским! О, если бы я правил и боролся не в духе Маммоны, а в духе Божьем; если бы я был окружен сердцами народа, которые бы благословляли меня, как истинного правителя и вождя моего народа; если бы я чувствовал, что мое собственное сердце благословляет меня и что меня благословил Господь горе вместо Маммоны низу, — вот это действительно было бы что-нибудь. Прочь с глаз моих, вы, нищенские пятьсот скальпов в тысячных банковских билетах: я хочу заботиться о чем-нибудь другом, — иЛи признать мою жизнь трагическим ничтожеством!"
"Скалистый уступ" Друга Прюденса, как мы это назвали, постепенно откроется для многих людей, для всех людей. Постепенно, теснимый снизу и сверху, Стигийский грязный потоп Laissez faire. Спроса и предложения, Наличного платежа, как единственной Обязанности, будет убывать со всех сторон; и вечные горные вершины, и безопасные скалистые основания, которые достигают центра мира и покоятся на самой сущности Природы, снова выступят из воды, дабы люди могли основываться на них и строить на них. Когда поклонники Маммоны начнут, мало-помалу, делаться поклонниками Бога, а двуногие хищники — делаться людьми и Душа вновь ощутится в сильно бьющемся слоновом механическом Анимализме нашей Земли, это будет снова благословенная Земля*...
Но поистине прекрасно видеть, как грубое царство Маммоны трещит со всех сторон; как оно дает верное обещание умереть или быть измененным. Странная, холодная, почти призрачная заря занимается даже в самой стране Янки; мои Трансцендентальные друзья* возвещают внятным, хотя несколько длинноволосым, неуклюжим образом, что Демиург-Доллар низвергнут с престола; что новые, неслыханные Демиургства. Священства, Аристократии, Возникновения и Разрушения уже видятся в заре наступающего Времени. Кронос низвергнут с престола Юпитером; Один — святым Олафом; Доллар не может вечно править на Небе. Да, я считаю, что не может. Социнианские Проповедники*
292

покидают свои кафедры в стране Янки, говоря: "Друзья, все это обратилось в разноцветную паутину, должны мы, к сожалению, сказать!" — и удаляются в поле, чтобы возделывать гряды лука и жить воздержанно растительной пищей. Это весьма замечательно. Старый божественный Кальвинизм заявляет, что его старое тело распалось ныне в лохмотья и умерло, и его печальный призрак, лишенный тела, ищет новых воплощений, снова завывает в ветре — все еще призрак и дух, но предвозвещающий новый Духовный мир и лучшие Династии, чем Династия Доллара*.
Да, Свет местами проникает в мир; люди любят не тьму; они любят свет. Глубокое чувство вечной природы Справедливости проглядывает всюду среди нас, — даже сквозь мрачные глаза Эксетер-Холла*, невысказанная религиозность борется, хотя и очень беспомощно, чтобы высказаться в Пюзеизме и тому подобном. В нашем Ханжестве, которое в целом достойно осуждения, сколь многое не может быть осуждено без сострадания; мы едва не сказали: без уважения! Нечленораздельное достоинство и истина, которые заключаются в Англии, все еще простираются вниз, до Оснований*...
...Эту благородную упавшую или -еще не рожденную "Невозможность", — ты можешь воздвигнуть ее; ты можешь, трудом души твоей, возвести ее в светлое бытие. Эта крикливая пустая Действительность, с миллионами в карманах; слишком "возможная", несущаяся мимо с расшитыми трубачами, трубящими вокруг нее, и со всем миром, сопровождающим ее в качестве немых или громогласных холопов, — ты не сопровождай ее; или не говори ей ничего, или скажи глубоко в своем сердце: "Громкотрубящее Небытие! Никакая сила труб, платежей, Лонгакрского искусства или всего человеческого холопства не сделают тебя Бытием; ты — Яебытие и обманчивый Призрак, проклятый более, чем это кажется. Проходи, во имя Дьявола, непочитаемое по крайней мере одним человеком, и оставь путь свободным!"
Не на равнинах Илиона или Лациума; на совершенно иных равнинах или местах могут отныне быть совершаемы благородные дела. Не на равнинах Илиона; насколько менее — в гостиных Мейфера!* Не в победе над несчастным братом-Французом или над Фригийцами; но в победе над ётунами Мороза, над Исполинами Болот, над Демонами Раздора, Праздности, Несправедливости, Неразумия и Хаоса, вновь воцарившимися. Ни один из древних Эпосов более невозможен. Эпос Французов или Фригийцев был сравнительно невысоким Эпосом; ну, — а эпос Ухаживания и Кокетства, что это такое? Нечто, что исчезает при пении петуха; что уже начинает чуять утренний воздух! Охраняющая охоту Аристократия, как бы успешно она ни "запускала свои леса", не может уберечься от Искусного Ловчего. Охота может быть хороша; затем она может быть безразлична, и, мало-помалу, ее совсем не будет. Последняя Куропатка Англии, Англии, где миллионы людей не могут добыть хлеба на пропитание, будет застрелена и прикончена. Аристократы с обросшими подбородками найдут себе иную работу, чем забавляться игрой в серсо.
Но к вам, Труженики, к тем, которые уже трудятся и стали как бы взрослыми мужами, благородными и почтенными в своем роде, вот
293


к кому взывает весь мир о новом труде и благородстве! Победите смуту, раздор, широко распространившееся отчаяние мужеством, справедливостью, милосердием и мудростью. Хаос темен, глубок, как Ад; дайте свет, — и вот вместо Ада — зеленый, цветущий Мир. О, это величественно, и нет иного величия. Сделать какой-нибудь уголок Божьего Творения немного плодороднее, лучше, более достойным Бога; сделать несколько человеческих сердец немного мудрее, мужественнее, счастливее, — более благословенными, менее проклятыми! Это — труд ради Господа. Закоптелый Ад смуты, и дикости, и отчаяния может, при помощи человеческой энергии, быть сделан некоторого рода Небом; может быть очищен от копоти, от смуты, от потребности в смуте. И над ним также раскинется вечный свод Небесной Лазури; и его хитрые машины и высокие трубы станут как бы созданием Неба; и Бог, и все люди будут взирать на них с удовольствием*.
Неоскверненный гибельными отклонениями, пролитыми слезами или кровью человеческого сердца, или какими-нибудь искажениями Преисподней, благородный производительный Труд будет, становясь все благороднее, идти вперед, — великое единственное чудо Человека, с помощью которого Человек поднялся с низин Земли, совершенно без преувеличения, до божественных Небес. Пахари, Ткачи, Строители; Пророки, Поэты, Короли; Бриндлеи и Гёте, Одины и Аркрайты; все мученики, и благородные мужи, и боги, все они — одного великого Воинства; неизмеримого, шествующего непрестанно вперед, с самого начала Мира. Громадное, всепобеждающее, венчанное пламенем Воинство; всякий воин в нем благороден. Пусть скроется тот, кто не от него; пусть он трепещет за себя. Звезды на каждой пуговице не могут сделать его благородным; этого не сделают ни целые груды орденов Бани и Подвязки, ни целые бушели Георгов*, никакие иные уловки, а лишь мужественное вступление в него, отважное пребывание в нем и шествие в его рядах. О Небеса, неужели он не одумается! Ведь и он столь необходим в этом Воинстве! Это было бы таким благословением для него и для всех нас! В надежде на Последнюю Куропатку и на какого-нибудь Веймарского Герцога среди наших Английских Герцогов, мы будем еще некоторое время терпеливо ожидать.
И Радость, и Горе В Грядущем таятся; И люди стремятся Вперед, не бояся Того, что в нем скрыто.