Карлейль Т. Прошлое и настоящее

ОГЛАВЛЕНИЕ

I. ВСТУПЛЕНИЕ. Мидас

Положение Англии, по поводу коего издается теперь так много брошюр и столько неизданных мыслей возникает в каждой размышляющей голове, — это положение по справедливости признается за одно из, наиболее зловещих и вместе с тем за одно из наиболее странных, когда-либо виденных в этом мире. Англия полна богатства, разнообразной продукции, могущей удовлетворять всевозможные человеческие потребности; — и тем не менее Англия умирает от истощения. Земля Англии цветет и растит с неизменной щедростью. Она колышется желтеющими нивами; она густо покрыта мастерскими, орудиями промышленности, на ней пятнадцать миллионов работников, признанных за самых сильных, за самых искусных и усердных, которых когда-либо производила Земля; эти люди все налицо; работа, которую они исполнили, плод, который они из нее извлекли, ^— все это налицо, вокруг нас, в изобилии, бьющем через край. Но смотрите: пронеслось как по Волшебству некое повеление, возгласившее: "Не прикасайтесь к этому, о вы, Работники, вы. Хозяева-работники, вы. Хозяева-тунеядцы! Никто из вас не прикоснется к этому! Ни одному из вас не должно быть от этого лучше; это — запретный плод!" Это повеление, в его наиболее грубой форме, падает прежде всего на бедных Работников; но оно падает также и на богатых Хозяев-работников, и его не могут избежать и богатые Хозяева-тунеядцы, и ни один самый богатый или высокостоящий человек, все должны быть равно им принижены и сделаны достаточно "бедными", в денежном смысле или в ином, гораздо более роковом.
Из этих, достигающих своей цели, искусных Работников около двух миллионов, как теперь считают, сидят в Работных домах, в Тюрьмах по Закону о бедных* или имеют "пособие на воле", вышвырнутое им через стену, ибо работная Бастилия переполнена так, что готова лопнуть, и строгий Закон о бедных сокрушен в прах другим, еще более строгим'. Они сидят там вот уже много месяцев; их надежда на освобождение все еще ничтожна. Сидят в Работных Домах, называемых так в шутку, потому что в них нельзя исполнить никакой работы. Миллион двести тысяч работников в одной Англии; их искусные руки парализованы и праздно покоятся на их скорбной груди; их надежды, планы, их доля
' Число нищих в Англии и Уэльсе, на Благовещение 1842 года, составляет "в Работных домах 221 687, на воле 1 207 402; итого l 429 089" (Официальный
доклад).
200

участия в этом прекрасном мире — все это замкнуто тесными стенами. Они сидят там, запертые, как бы под влиянием каких-то страшных чар; они рады быть в тюрьмах и быть заколдованными, чтобы только не умереть с голоду. Живописный Турист, в солнечный осенний день, встречает на своем пути, среди этого благословенного королевства Англии, Объединенный работный дом. "Проезжая мимо Работного дома святого Ива в Хантингдоншире, прошлой осенью, в ясный день, — говорит живописный Турист, — я видел, как на деревянных скамьях, перед дверьми своей Бастилии и внутри ее решетчатой ограды сидело около полусотни или более этих людей. Высокие, сильные, по большей части молодые или средних лет, с честными лицами; многие из них выглядели осмысленными и даже умными людьми. Они сидели один около другого, но в некоторого рода оцепенении и, главное, в молчании, которое производило чрезвычайное впечатление. В молчании, — ибо, увы! какое слово могло бы быть ими произнесено? Вся Земля лежит вокруг, взывая: Приходите и обрабатывайте меня, приходите и собирайте мои плоды! — а мы вот сидим здесь, заколдованные! В глазах и на челе этих людей написано было самое мрачное выражение, не гнева, но печали и стыда, и разнообразного невысказанного отчаяния и тоски. Они ответили на мой взгляд взглядом, который, казалось, говорил: "Не смотри на нас. Мы сидим здесь заколдованные, не знаем почему. Солнце улыбается нам, Земля нас манит; но правящими Властями и Бессилием этой Англии нам запрещено повиноваться им. Это невозможно, говорят они нам!" Во всем этом зрелище было что-то, напомнившее мне Дантов Ад, и я поспешил проехать мимо".
Столько сотен тысяч сидят в Работных домах, а другие сотни тысяч не Добились даже и Работных домов! И в самой цветущей Шотландии, в Глазго или в Эдинбурге, в их темных переулках, скрытых ото всего, кроме ока Божья и изредка Благотворительности, служительницы Божьей, — ив них встречаются картины горя, нужды и отчаяния, такие, каких, надо надеяться. Солнце еще никогда не видало, даже в самых варварских странах, в которых только живут люди. Компетентные свидетели, среди них достойный и человеколюбивый д-р Элисон, который знает, о чем говорит, в чьих милосердых руках благородное Врачебное Искусство сделалось еще раз истинно священным, сообщают нам эти факты; факты эти не нынешнего года и не прошлого года; они не имеют отношения к нашему теперешнему состоянию торгового застоя, а лишь к общему нашему состоянию. Шотландия больна не острыми лихорадочными пароксизмами, а хронической гангреной. Закон о бедных, любой и каждый Закон о бедных, должно заметить, есть только временная мера, успокаивающее средство, а не лекарство; Богатые и Бедные, раз одни голые факты условий их существования пришли в столкновение, не могут долго существовать вместе на основании только Закона о бедных. Это в высшей степени верно, — и тем не менее человеческие существа не могут же быть брошены на смерть! И Шотландия также, пока не найдется чего-нибудь лучшего, должна иметь свой Закон о бедных, если Шотландия не осуждена быть притчей во языцех. О, сколь многое здесь утрачивается! Утрачиваются высокие и трижды высокие народные доблести; крестьянский Стоицизм, Героизм; достой-
201

ные, мужественные обычаи, сама душа Народного величия, вернуть которую не хватит всей руды Потоси*, в сравнении с которой вся руда Потоси и все, что можно было бы на нее купить, — пыль и прах!
Зачем останавливаться на этой стороне дела? Она слишком бесспорна, она ни в ком уже более не вызывает сомнения. Спуститесь, где хотите, в низшие классы, в Городе или в Деревне, каким угодно путем, через Сведения о Фабричном производстве, через сведения о Земледелии, через Поступление Платежей, через Комитет Рудокопов, или же просто открыв глаза и вглядевшись, — везде обнаружится одно и то же скорбное явление: вы должны будете признать, что работающая часть этого богатого Английского Народа опустилась или быстро опускается до состояния, которому, если принять во внимание все его стороны, буквально никогда еще не было подобного. В Стокпортском Суде, — и это также не связано с теперешним состоянием торговли, ибо относится к более раннему времени, — Мать и Отец были обвинены в отравлении трех своих детей, с целью вытянуть с "похоронной кассы" по каких-то 3 фунта и 8 шиллингов, причитавшихся за каждого ребенка; они были признаны виновными, — и официальные власти, как потихоньку говорят, намекают, что этот случай, возможно, не единственный, что, может быть, лучше не углубляться в эту область. Это происходит осенью 1841 года; само преступление относится к предыдущему году или времени года. "Грубые дикари, одичалые Ирландцы!" — ворчит праздный читатель Газет, едва ли останавливаясь на этом событии. А между тем это — событие, достойное того, чтобы на нем остановиться, ибо падение, дикость и одичалое Ирландство никогда еще не были так легко допускаемы. Это совершили в Британской стране Отец и Мать, человеческие существа с белой кожей, исповедующие Христианскую религию! Они своим Ирландством, нуждою и дикостью были доведены до того, что смогли совершить это! Такие примеры — как высокие горные вершины, возвышающиеся у всех на виду, но под ними лежит целая горная область и равнина, еще не видимые. Эти люди. Мать и Отец, сказали друг другу: что нам делать, чтобы избежать голодной смерти? Мы глубоко погрязли здесь, в нашем темном подвале; а помощь далека. — Да, суровые события происходят в Башне Голода Уголино*! Любимец, маленький Гаддо, падает мертвый на колени своего Отца! — Стокпортские Мать и Отец думают и намекают друг другу: "Наш бедный маленький голодный Том, который плачет целые дни, прося пищи, который будет видеть в этом мире одно только дурное и ничего хорошего, — что, если бы он раз навсегда избавился от горя, он умрет, но зато остальные из нас, может быть, останутся живы!" Такая мысль зародилась, такой намек был сделан, и наконец это было исполнено. И теперь, когда Том убит и все истрачено и съедено, кто должен отправиться, бедный маленький голодный Джек или бедный маленький голодный Билл? — Каково совещание о способах и средствах!
Об умирающих с голоду, осажденных городах, о времени окончательного разрушения осужденного древнего Иерусалима, павшего под ударами Божьего гнева, было предсказано и возвещено: "Руки мягкосердных женщин варили детей своих"*. Суровое Еврейское воображение не могло создать более мрачной бездны ужаса; это была крайняя степень
202

падения караемого Богом человека. А мы здесь, в современной Англии, изобилующей богатством всякого рода, не осаждаемые ничем, кроме как разве невидимыми Чарами, неужели мы дошли до этого? — Как происходят такие вещи, почему они происходят, почему они должны происходить?..*
Хозяин-работник так же заколдован в настоящее время, как и его Работник, посаженный в Работный дом, и взывает, доселе тщетно, о весьма простом роде "Свободы": о свободе "купить там, где окажется всего дешевле, и продать там, где окажется всего дороже". С гинеями, звенящими в каждом кармане, он не был ни на йоту богаче; но теперь, когда сами гинеи грозят исчезнуть, он чувствует, что он действительно беден. Бедный Хозяин-работник! А Хозяин-неработник, разве он не в еще более роковом положении? Он стоит среди своих охотничьих парков с испуганным взором — и не без причины! Он приневоливает своих арендаторов по пятидесяти фунтов стерлингов, приневоливает, соблазняет, уговаривает; "он распоряжается своею собственностью, как ему угодно". Его уста полны громкого вздора и доводов для доказательства великих достоинств его Хлебного закона*, а в его сердце — самые мрачные предчувствия, отчаянное полусознание, что его великолепный Хлебный закон незащитим, что его громкие доводы в его защиту такого рода, что могут буквально заставить людей онеметь.
Для кого же, в таком случае, это богатство Англии есть действительно богатство? Кто тот, кому оно приносит благословение; кого оно делает счастливее, мудрее, прекраснее, во всех отношениях лучше? Кто вполне овладел им, так, чтобы заставить его работать и служить себе, подобно верному слуге, а не неверному лжеслуге; оказывать какие-нибудь действительные услуги? Пока еще никто. У нас больше богатых, чем когда-нибудь было у какого-нибудь Народа; у нас меньше от них пользы, чем когда-нибудь было у какого-нибудь Народа. Наша успешно развивающаяся промышленность до сих пор безуспешна: странный успех, если мы на этом только и остановимся! Среди полнокровного изобилия народ погибает; среди золотых стен и полных житниц никто не чувствует себя безопасным или удовлетворенным. Работники, Хозяеваработники, Неработники — все пришли к мертвой точке: стоят неподвижно и не могут идти далее. Роковой паралич распространяется внутрь, начиная с конечностей, с Сент-Ивских Работных домов, с Стокпортских подвалов, по всем членам, как бы по направлению к самому сердцу. Так что же, неужели мы действительно заколдованы, прокляты каким-нибудь богом?
Мидас* жаждал золота и оскорбил Олимпийских богов. Он получил золото, так что все, к чему он ни прикасался, делалось золотом, — но ему, с его длинными ушами, было немногим от того лучше. Мидас неверно оценил звуки небесной музыки; Мидас оскорбил Аполлона и [других] богов; боги дали ему то, чего он хотел, и вдобавок пару Длинных ушей, которые были хорошей к тому придачей. Сколько истины в этих старинных Баснях!
203

Моррисоновы пилюли

Что же надо делать, что хотите вы, чтобы мы делали? — спросит кто-нибудь, с выражением нетерпения, почти упрека. И затем, если вы назовете какую-нибудь вещь, какие-нибудь две вещи, двадцать вещей, которые могли бы быть сделаны, он отвернется прочь, с сатирической усмешкой: "Так это ваше лекарство?" Состояние ума, выражаемое таким вопросом и таким ответом, достойно того, чтобы над ним поразмыслить.
По-видимому, эти вопрошающие философы принимают за доказанное, что существует какая-то "вещь", или пригоршня "вещей", которая могла бы быть сделана; какой-нибудь Парламентский Акт, какая-нибудь "целительная мера" или что-нибудь подобное, что могло бы быть принято, чем общественная болезнь была бы вполне поражена, побеждена, прекращена; так что, с вашей "целительной мерой" в кармане, вы могли бы спокойно торжествовать и впредь уже ничем не тревожиться. "Ты называешь нам зло, — восклицают такие лица, испытывая праведное огорчение, — и не говоришь, как оно может быть излечено!"
Как оно может быть излечено? Братья, я крайне сожалею, но у меня нет Моррисоновых пилюль* для излечения болезней Общества. Было бы бесконечно удобнее, если бы у нас были Моррисоновы пилюли. Парламентский Акт или целительная мера, которые люди могли бы проглотить раз навсегда и потом продолжать уже идти по старому пути очищенными от всяких бед и зол! К несчастью, у нас нет ничего такого; к несчастью, сами Небеса не держат ничего такого в своей богатой фармакопее. Нельзя предпринять никакой такой "вещи", которая бы вас исцелила. Должно произойти коренное и всеобщее изменение вашего обихода и строя жизни, должен произойти самый мучительный разрыв между вами и вашими химерами, роскошью и ложью, должно произойти чрезвычайно тягостное, почти "невозможное" возвращение к природе, к ее правде и целостности, для того чтобы внутренние источники жизни могли, подобно вечным Источникам света, снова засиять и очистить ваше надутое, опухшее, постыдное существование, близкое в его теперешнем виде к бесславной смерти! Или смерть, или все это должно произойти. Посудите сами, могут ли при таком диагнозе быть найдены какие-нибудь Моррисоновы пилюли?
Но если Источник жизни внутри вас снова потечет, то какие бесчисленные "вещи", целые ряды, классы и континенты "вещей" год за годом, десятилетие за десятилетием и век за веком окажутся исполнимыми и будут исполняемы! Не Эмиграция, не Воспитание, не Отмена Хлебных законов, не Санитарные правила, не Поземельный налог, — не одно только это, ни даже в тысячу раз большее, чем все это! Благое Небо, тогда найдется в глубине сердца некоторых отдельных людей свет, чтобы различать, что справедливо, что поведено Всевышним Богом, что должно быть исполнено, как бы это ни было "невозможно". Пустая болтовня в защиту явно несправедливого сократится тогда до узких границ. Пустая болтовня в Избирательных собраниях, в Парламентах и где бы то ни было еще, когда будут люди, имеющие очи, чтобы видеть самую сущность Божественной Правды тех вещей, о которых болтают, 204


— эта болтовня сделается тогда действительно чрезвычайно пустой. Молчание таких людей, — как оно красноречиво в ответ на такую болтовню! Такая болтовня, испуганная своим собственным тощим эхом, невыразимо притихнет; и даже, быть может, она на некоторое время почти совершенно исчезнет, ибо мудрые будут отвечать ей в молчании, и даже простецы научатся от них, как ее осаживать, где бы они ее ни услыхали. Это будет благословенное время; и много "вещей" сделаются исполнимыми, а "если нет мозга, то стоит ли говорить о глупости"? Тогда уже какой-нибудь Хлебный закон не потребует для себя целых десяти лет, и нельзя будет постоянно о нем толковать и рассуждать, если беспристрастные лица скажут со вздохом, что они в течение уже такого-то времени не слыхали никаких "доводов", приводимых в его пользу, кроме таких, которые могут довести до слез не только ангелов, но даже самих ослов! —
Вполне благословенное время, когда болтовня притихнет и в разных местах станет слышна какая-нибудь настоящая речь; когда все благородные вещи начнут становиться видимыми благородно открытому сердцу, да и вообще они только ему и открываются, и когда разница между справедливым и несправедливым, между истинным и ложным, между работой и лжеработой, между речью и болтовней снова будет (какой она обыкновенно и была для наших более счастливых отцов) — бесконечна, как между Божественным и Адским, т. е. тем, чего ты не должен делать, чего благоразумие повелевает тебе даже не пытаться делать, из-за чего тебе было бы лучше повесить себе мельничный жернов на шею и быть брошенным в море, чем браться за него! — Братья, все это совершат для нас не Моррисоновы пилюли и не какое-нибудь целительное средство.
И однако, верно до буквальности, что до тех пор, пока в том или другом виде это не будет совершено, мы останемся без исцеления; пока это не начнет совершаться, исцеление не начнется. Ибо Природа и Действительность, а не Канцелярщина и Видимость составляют до настоящего часа основание человеческой жизни; и на них, все равно на каком их слое, человек, и его жизнь, и силы, и все его интересы рано или поздно, но неизбежно должны основаться и быть ими поддержанными или ими поглощенными, смотря по тому, насколько они им соответствуют. Относительно их предлагается не вопрос: насколько соответствуете вы Даунинг-стрит* и признанной Видимости, а насколько соответствуете вы Божьему миру и действительной Реальности вещей? Эта Вселенная имеет свои Законы. Если вы живете с Законом в согласии, тоЗаконодатель будет к вам дружелюбен; если нет.— нет. Увы! Никаким Биллем о реформе*, никаким баллотировочным ящиком, никакой Хартией о пяти пунктах, вообще никакими ящиками или биллями или хартиями вы не произведете следующего алхимического превращения: "Дан мир Рабов. Извлечь Честность из их соединенного действия!" Это перегонка, раз навсегда невозможная. Пропускайте его через реторту за ретортой, получаться будет все-таки Бесчестность в новом наряде, с новыми красками. "Пока мы продолжаем оставаться холопами, каким образом может явиться какой-нибудь герой, чтобы нами управлять?" Нами управляет, без всякого сомнения, только "лжегерой", имя которо-
205

го Шарлатан, дело и приемы управления которого Угодничество, а также Лживость и Самодовольство, которому Природа отвечает, — и должна отвечать, когда он обращается к ней с речью, — вечным Нет! Народы перестают пользоваться дружеским расположением Законодателя, если они ходят путями, несогласными с Законом. Вопрос Сфинкса* остается неразрешенным ими, становится все более неразрешимым.
Ц поэтому, если ты снова спросишь, основываясь на гипотезе Моррисоновых пилюль: "Что же надо делать? — позволь мне ответить тебе: Через тебя в настоящее время почти ничего. Для тебя, каков ты сейчас, то, что ты должен делать, если возможно, — это перестать быть пустым отголоском сплетен, эгоизма, близорукого дилетантизма и сделаться, хотя бы в бесконечно малом масштабе, верной, внимательной душой. Ты должен обратиться к твоему внутреннему человеку и посмотреть, есть ли там какие-нибудь следы души; а до тех пор ничего не может быть. сделано! О брат! Мы должны, если возможно, воскресить в себе хоть частицу души и совести, переменить наш дилетантизм на искренность, наши мертвые сердца из камня на живые сердца из плоти. Тогда мы различим не одно, но, в более ясной или более смутной последовательности, целую бесконечность того, что может быть сделано. Сделайте первое из этого, сделайте его; второе станет более ясным и более удобоисполнимым; второе, третье, трехтысячное уже начнет быть возможным для нас. Мы будем спрашивать тогда не какие-нибудь Моррисоновы пилюли, в качестве ли их потребителей, в качестве ли продавцов, а совершенно иной сорт лекарств: Шарлатаны не будут иметь уже власти над нами; ее получат истинные Герои и Целители!"
Не будет ли это делом, достойным "исполнения": освобождать себя от шарлатанов, от лжегероев; все более и более освобождать от них целый мир? Они — единственная отрава мира. Раз мир от них свободен, он перестает быть миром Дьявола, во всех своих фибрах презренным, проклятым, — и начинает быть миром Бога, благословенным и ежечасно приближающимся к благословению. Ты, по крайней мере, не будешь снова подавать голоса за разных шарлатанов, оказывать почет разным раззолоченным пустотам в человеческом облике; ты будешь узнавать ханжество по его звуку, ты будешь бегать от ханжества с содроганием, дотоле никогда не испытанным, как от явного служения на Шабашах Колдунов, как от истинного современного поклонения Дьяволу, более ужасного, чем всякое другое богохульство, кощунство или самая настоящая мерзость, о которых когда-либо было слышно между людьми. Ужасно быть всему этому свидетелем в его настоящем пополненном виде! И Шарлатан, и Одураченный, и мы должны всегда держать это в уме, суть лицо и изнанка одной и той же материи: личности, взаимно заменяющиеся; переставьте вашего одураченного в соответствующую питательную среду, и он сам может сделаться шарлатаном: в нем есть потребная гнилостная неискренность, откровенная жадность до выгоды и чувство, закрытое для истины, а из этого-то шарлатаны, во всех их
видах, и делаются.
Увы, не герою, нет, а лжегерою по праву необходимости принадлежит мир холопов. "Что же надо делать?" Читатель видит, похоже ли э1 о на то, чтобы искать и глотать какие-нибудь "целительные средства"!
206

Аристократия Таланта

Если отдельное лицо несчастно, что надлежит ему прежде всего делать? Жаловаться на того или другого человека, на ту или другую вещь? Наполнять мир и улицу сетованиями, укорами? Совсем не то, совершенно наоборот. Все моралисты советуют ему жаловаться не на то или другое лицо, не на ту или другую вещь, а только на самого себя. Он должен знать как истину, что, будучи несчастным, он сам не был мудр, именно он. Если бы он" добросовестно следовал Природе и ее Законам, то Природа, всегда верная своим Законам, послала бы ему и успех, и прибыль, и счастье; но он следовал иным Законам, чем Законы Природы, и теперь Природа, истощив с ним свое терпение, оставляет его с его отчаянием; отвечает ему, с чрезвычайно глубоким смыслом: Нет, не этим путем, сын мой! Иным путем должен был бы ты достигать благополучия: это, ты сам видишь, — есть путь к неблагополучию, именно это! — Так советуют все моралисты, а именно, что человек должен с раскаянием сказать прежде всего самому себе: вот, я не был достаточно мудр; я покинул Законы Действительности, которые называются также Законами Бога, и ошибочно принял за них Законы Лжи и Видимости, которые называются Законами Дьявола; и поэтому-то вот куда я и пришел!
И с Народами, которые сделались несчастными, в основе происходит то же самое. Древние руководители Народов, Пророки и Жрецы, и как они еще там называются, хорошо это знали и вплоть до последнего времени определенно этому учили и внушали это. Современные руководители Народов, которые также являются под множеством различных имен: Журналисты, Политэкономы, Политики, Памфлетисты, совершенно это забыли и готовы даже это отрицать. Но тем не менее это остается навеки неотрицаемым, и нет никакого сомнения, что мы все еще будем этому научены и будем вынуждены вновь это исповедовать: нас до тех пор будут теснить и бить, пока мы этого не выучим, и в конце концов мы или хорошо это узнаем, или будем постепенно стеснены до смерти. Ибо отрицать этого нельзя! Когда Народ несчастен, то древний Пророк был прав и не ошибался, говоря ему: Вы забыли Господа, вы покинули пути Господни, иначе вы не были бы несчастны. Вы жили и вели себя не согласно законам Действительности, но согласно законам Обмана, Лицемерия и вольного и невольного Заблуждения относительно Действительности. И смотрите: Неправда истаскалась, долготерпение Природы к вам истощилось, и вот до чего вы дошли!
Несомненно, в этом нет ничего особенно непостижимого, даже для Журналиста, Политэконома, современного Памфлетиста или вообще для всякого двуногого животного без перьев. Если страна находит себя несчастной, то вполне несомненно, что страна эта была дурно руководима. С несчастными Двадцатью семью Миллионами, сделавшимися несчастными, — то же, что с Одним, сделавшимся несчастным; они, как и он, покинули путь, предписанный Природою и Высшими Силами, и таким образом впали в нищету, бедствие, несчастье. И остановившись, чтобы посмотреть на себя, они вынуждены плакать и восклицать: "Увы, мы не были достаточно мудры! Мы приняли преходящую поверхностную Видимость за вечную основную Сущность; мы далеко уклонились
207

от Законов Вселенной, и вот теперь лишенный закона Хаос и пустая Химера готовы пожрать нас!" — "Природа, за последние столетия, — говорит Зауэртейг*, — повсеместно считалась мертвой, как бы некими старыми недельными часами, сделанными много тысяч лет тому назад и еще тикающими, но все-таки мертвыми, как медь, — причем Мастер, в лучшем случае, сидит и смотрит на них издали, странно и поистине недоверчиво; но теперь я счастлив заметить, что она повсеместно утверждает себя не мертвой и вовсе не медью, но живой и чудодейственной, небесно-адской, и притом с горячностью, которая постепенно проникнет снова сквозь самые толстые головы на этой Планете!"
Для всех смертных теперь вполне, бесспорно, что управление нашей страной не было достаточно мудро; руководить и управлять ею были поставлены люди, слишком неразумные, и вот куда они ее привели; мы должны найти более мудрых, или мы погибнем! Этой степени прозрения достигла вся Англия; но пока еще не дальше. Вся Англия стоит, ломая руки и спрашивая себя почти в отчаянии: что же дальше? Билль о реформе оказался несостоятельным; Бентамовский Радикализм, евангелие "просвещенного Эгоизма" — вымирает или вырождается в Хартию о пяти пунктах*, среди слез и воплей людских; на что же теперь надеяться или что теперь пробовать? Хартия о пяти пунктах. Свободная торговля. Расширение Церкви*, Подвижной тариф; к чему, ради самого Неба, должны мы теперь приступить, чтобы нам не провалиться в пустую Химеру и не быть пожранными Хаосом? — Положение, не терпящее отлагательства, и одно из самых сложных в мире. Божья Весть никогда не приходила к более толстокожему народу; Божьей Вести никогда не приходилось проникать сквозь более толстые покровы, в более тупые уши. Это — Действительность, говорящая еще раз чудодейственным, громовым голосом, из самого центра мира. Как неведом ее язык глухой и безумной толпе! Как ясен, неопровержим, грозен и в то же время благодетелен он для немногих слышащих: Вот, вы должны сделаться мудрее, или вы должны умереть! Вы должны сделаться более верными Действительности Природы, или пустая Химера вас поглотит. Вы исчезнете в вихрях огня, вы, и ваш Маммонизм, Дилетантизм, ваша философия с Мидасовыми ушами, ваши Аристократы-охотники! — Такова Божья Весть, дошедшая к нам еще раз в наши дни.
Нужно, чтобы нами управляли с большею Мудростью, нужно, чтобы мы были управляемы Мудрейшими, нужно, чтобы мы имели Аристократию Таланта! — восклицают многие. Верно, в высшей степени верно; но как этого достигнуть? Следующее извлечение из статьи нашего молодого друга в "Хаундсдич Индикейтер"* достойно внимания. "В настоящее время, — говорит он, — когда повсюду раздается вопль, — членораздельный и нечленораздельный, — по "Аристократии таланта", т. е. по такому Правящему Классу, который действительно правит, а не берет только жалование за управление и в то же время никакими способами не может быть удержан от дурного управления, от издания Хлебных законов и от того, чтобы всячески нас дурачить, — в такое время не будет совершенно бесполезно напомнить некоторым из наиболее зеленых голов, сколь страшно трудное дело добыть такую Аристократию! Надеетесь ли вы, друзья мои, что необходимая вам Аристок-
208


ратия Таланта может быть набрана сразу, первым попавшимся способом, из всего населения, расположена в наилучшем военном порядке и поставлена править над нами, что она может быть отсеяна, как зерно от мякины, из Двадцати семи Миллионов Британских подданных, что какой-нибудь баллотировочный ящик, Билль о реформе или какая-нибудь другая Политическая Машина, при помощи какой бы то ни было деятельной Силы Общественного мнения, способны произвести упомянутый процесс отсевания? О, если бы Небу было угодно, чтобы у нас было сито, чтобы мы могли хотя бы только представить себе какой-нибудь вид сита или ветрогона, или пес plus ultra* механизма, доступного человеческому измышлению, который сделал бы это!
И тем не менее несомненно, что это должно быть сделано, что это непременно будет сделано. Мы быстро катимся по пути к разрушению; каждый час подводит нас к нему все ближе, покуда оно, в той или другой степени, не наступит. Исполнение не подлежит сомнению; сомнительны лишь метод и затраты! Я даже укажу вам безошибочный способ просевания, с помощью которого тот, у кого есть способности, может быть отсеян, чтобы править нами, и эта самая благословенная Аристократия Таланта будет нам, в значительной степени, мало-помалу дарована; безошибочный способ просевания, но в применении которого, однако, ни одна душа не может помочь своему ближнему, а всякий должен, с благоговейной молитвой к Небу, стараться помочь себе сам. Все дело в том, о друзья, чтобы все из нас, чтобы многие из нас получили способность правильно узнавать талант, — чего теперь так страшно нам »  недостает! Способность правильно узнавать талант подразумевает правильное почитание его, подразумевает, — о Небо! подразумевает столь многое!
,      Например, ты, Бобус Хиггинс, крупный фабрикант колбасы, ты, кто ». поднимает такой крик из-за этой Аристократии Таланта, что, собственно, главным образом чтишь ты в глубине твоего большого сердца?  Талант ли, т. е. благородное внутреннее достоинство всякого рода, о, ? несчастный Бобус? Тот благороднейший человек, которого ты видел в обтрепанном сюртуке, — оказал ли ты ему когда-нибудь почтение? Хотя бы только разобрал ли ты, прежде чем его сюртук сделался лучше, что он вообще благородный человек? Талант! Я признаю, что ты способен почитать славу таланта, силу, богатство, знаменитость или другие успехи таланта; но сам талант — это вещь, которой ты никогда и в глаза не видал. Кроме того, чем более всего гордишься ты в самом себе, что рассматриваешь ты в себе с наибольшим удовольствием твоим умственным взором в часы размышления? Признайся же, чем — только Бобусом в чистом виде, лишенным даже своего имени и рубашки и брошенным в таком виде перед обществом, — им ли ты восхищаешься, за него ли благодаришь Небо? Или же Бобусом с его кассовыми счетами, с его колбасными, в которых жир так и каплет, с его почестями, с его богатой обстановкой, с его запряженным пони шарабаном, до известной степени приводящим в восхищение некоторых лиц из холопской породы"? Твоя собственная степень достоинства и таланта, имеет ли она для тебя бесконечную цену или только конечную, измеряемую степенью твоего Денежного оборота и того, что ты получил похвалами или колбасами?
209

Бобус, ты находишься в заколдованном кругу, более круглом, чем любая из твоих сосисок, и ты никогда не подашь голос или не будешь сочувствовать никакому таланту, который уже добился того, чтобы за него подавали голос!" — Здесь мы ставим точку, ибо все читатели уже замечают, к чему "Индикейтер" теперь клонит.
"Да, больше Мудрости!" Но где найти больше Мудрости? У нас уже есть в некотором роде Коллективная Мудрость, хотя "классовое законодательство" и еще одно или два обстоятельства несколько ее искажают! Но вообще же, подобно тому как говорится: Каков приход, таков и поп, — мы можем сказать: Каков народ, таков и король. Тот человек оказывается поставленным и избранным, который наиболее способен быть поставленным и избранным. Кого могут избрать самые неподкупнейшие Бобусы, кроме как какого-нибудь Бобиссимуса, если они только такового найдут?
Или же, может быть, во всем Народе нет достаточно Мудрости, как ее ни собирай, чтобы составить нечто подходяще Совокупное! И такой случай также может произойти. Разоренный человек доходит до разорения, потому что в нем не было достаточно мудрости; очевидно, что то же может быть и с Двадцатью семью Миллионами соединенных людей!
— Но поистине, один из неизбежнейших плодов Немудрости в Народе есть то, что он не может воспользоваться всей Мудростью, которая в нем действительно заключается; что он управляется не мудрейшим изо всех, кого он имеет и кому одному принадлежит божественное право управлять всеми народами, но лжемудрейшим или хотя бы только явно не-столь-мудрым, если только он наиболее ловок в других отношениях! Это неизбежнейшее следствие Немудрости, а также и печальнейшее, неизмеримейшее; не столько то, что мы можем назвать ядовитым плодом, сколько всеобщая смертельная болезнь и отрава всего дерева. Ибо таким образом взращиваются, доводятся до гигантских размеров все сорта Немудростей и ядовитых плодов, до тех пор, пока, так сказать, древо жизни не сделается повсюду древом смерти и убийственная немудрость не покроет всего своею тенью. И тогда будет сделано все, что доступно искусству человека, чтобы заглушить повсюду всякую Мудрость при самом ее рождении, чтобы поразить наш бедный мир бесплодием Мудрости, — и сделать неподходяще Совокупным самую высшую Коллективную Мудрость, будь она собрана и избрана хоть самими Радамантом, Эаком и Миносом*, не говоря уже о пьяных десятифунтовых Избирателях с их баллотировочными ящиками! Теперь нет Мудрости: как же вы ее "соберете"? Это — все равно что промывал улучшенным способом ил Темзы, дабы найти в нем побольше золота.
Поистине, первое необходимое условие — это чтобы Мудрость была налицо. Но и второе, подобное ему, составляет, в сущности, одно с ним. эти два условия действуют друг на друга всеми своими-фибрами и существуют постоянно и неразлучно вместе. Если в вашем Народе мног · Мудрости, то она непременно будет добросовестно собрана; ибо мудрые любят Мудрость и всегда будут стремиться к ней, как к жизни и спасе нию. Если у вас мало Мудрости, то и эта малая будет дурно собран; растоптана под ногами, приведена, насколько это возможно, к унич-
210

тожению; ибо безумные не любят Мудрости; они и безумны прежде всего потому, что никогда не любили Мудрости, а любили свои собственные аппетиты, тщеславие, украшенные гербами экипажи, свои полные кубки. Таким образом, ваша свеча зажжена с обоих концов и быстро подвигается к сгоранию. Так исполняется сказанное в Евангелии: имущему дано будет, а у неимущего отнимется и то, что он имеет. Совершенно буквально, чрезвычайно роковым образом, слова эти здесь исполняются.
Наша "Аристократия Таланта", по-видимому, находится от нас еще на значительном расстоянии; не так ли, о Бобус?

Почитание Героев

Издателю настоящей книги не менее, чем Бобусу, Правительство Мудрейших, то, что Бобус называет Аристократией Таланта, представляется единственным целительным средством; однако он не так светло, как Бобус, смотрит на способы его осуществления. Он думает, что мы совершенно упустили случай осуществить его, но в то же время пришли к настоятельной в нем потребности благодаря тому, что отклонились от внутренних, вечных Законов и ухватились за временное, внешнее подобие Законов. Он думает, что "просвещенный Эгоизм", как бы-он ни был лучезарен, не есть то правило, которым могла бы быть руководима жизнь человека, что "Laissez faire"*, "Спрос и предложение", "Наличный платеж как единственная связь" и т. д. — никогда не были и никогда не будут целесообразным Законом соединения для человеческого Общества, что Богатый и Бедный, Управляющий и Управляемый не могут жить долго вместе на основании какого-нибудь такого Закона соединения. Увы, он думает, что человек имеет в себе душу, отличную от желудка, в каком бы смысле ни брать это слово; что если помянутая душа задыхается и спокойно забыта, то человек и его дела находятся на дурном пути. Он думает, что помянутая душа должна быть возвращена к жизни; что если она окажется неспособной воскреснуть, то человек недолговечен в этом мире. Коротко, что Маммонизм с Мидасовыми ушами, двухствольный* Дилетантизм и тысячи их свойств и следствий не суть Закон, по которому Бог Всемогущий предуказал двигаться своей Вселенной; что решительно все это не Закон и что, далее, мы должны будем вернуться к тому, что есть Закон, но, по-видимому, не по мягким цветочным дорожкам и не с исторгаемыми нами "громкими радостными кликами", а по крутым, непротоптанным тропам, через клокочущие пучины, через обширные океаны, на лоне вихрей; благодарение Небу, если еще не через самый Хаос и Бездну! Воскрешение души, которая задохнулась, не есть процесс мгновенный или приятный, но долгий и страшный.
Для Издателя настоящей книги "Почитание Героев", как он это назвал в другой книге, означает гораздо большее, чем избранный Парламент, или установленная Аристократия Мудрейших; ибо на его языке это есть истинное содержание, самая сущность и высшее практическое
211

исполнение всех возможных "почитании", всех истинных видов достоинства и благородства. Он ждет именно такого благословенного Парламента и, если бы только она могла вполне осуществиться, — такой благословенной Аристократии Мудрейших, почитаемой Богом и почитаемой людьми, все более и более совершенствуемой, — как высшую, благословенную, практическую вершину целого мира, освобожденного от лжепочитания и вновь наделенного почитанием, истиной и благословением! Он думает, что Почитание Героев, выражаемое различно в различные эпохи мира, есть душа всякой общественной деятельности среди людей; что хорошее осуществление его или дурное его осуществление есть точная мера степени благополучия или неблагополучия в человеческих делах. Он думает, что мы, вообще говоря, осуществляем наше Почитание Героев хуже, чем это когда-либо делал в мире какой-либо Народ; что Берне, как Акцизный Чиновник, и Байрон, как Литературный Лев, суть внутреннее, приняв все во внимание, более низкое и более лживое явление, чем Один, как Бог, и Магомет, как Пророк Бога. Соответственно с этим. Издатель настоящей книги твердо убежден, что мы должны научиться осуществлять наше Почитание Героев лучше; что все лучшее и лучшее осуществление его означает пробуждение души Народа от ее бесчувствия и возвращение к нам благословенной жизни, — благословенной жизни Неба, а не проклятой гальванической жизни Маммоны. Воскресить Задохнувшегося, по-видимому уже умирающего и находящегося в последней агонии, если только не успеют его воскресить, — такова, а не иная должна быть последняя цель.
"Почитание Героев", если вам угодно, — да, друзья; но для этого, прежде всего, надо самим обладать героическим духом. Целый мир Героев; не мир Холопов, в котором не может царствовать ни один Герой-король, — вот к чему мы стремимся. Отбросим со своей стороны от себя всякое Холопство, Низость, Неправду; и тогда будем надеяться, что над нами будет властвовать всякое Благородство и всякая Правда, но не ранее. Пусть Бобус и Компания насмехаются: "Так это — ваша Реформа!" Да, Бобус, это — наша Реформа; и кроме как в этом и в том, что из этого следует, у нас нет никакой надежды. Реформа, подобно Милосердию, о Бобус, должна начинаться изнутри. И раз она будет вполне достигнута изнутри, — то как воссияет она вовне, непобедимая во всем, чего мы ни коснемся, что ни возьмем в руки, что ни скажем и ни сделаем. Она будет возжигать все новый свет. неуловимым влиянием распространяясь в геометрической прогрессии широко и далеко, творя лишь благо, до каких бы она пределов ни распространилась, а никак не зло.
С помощью Биллей о реформе. Биллей против Хлебного закона и тысячи других биллей и способов, мы потребуем от наших Правителей с горячностью и впервые не без успеха, чтобы они перестали быть шарлатанами или, в противном случае, удалились; чтобы они никоим образом не пускали в ход шарлатанства и пошлости для управления нами; чтобы они не проявляли по отношению к нам ханжества, ни в словах, ни в поступках, — лучше, если они этого не будут делать! Ибо мы теперь узнаем шарлатанов, если мы их увидим; ханжество, если мы его услышим, будет ужасно для нас! Мы скажем, вместе с бедны -
212

Французом у решетки Конвента, хотя в более мудрых выражениях, чем он, и "на время" не "часа", но всей жизни: "Je demande l'arrestation des coquins et des laches". "Заключение под стражу мошенников и трусов!" О, мы знаем, как это трудно, как много пройдет времени, пока они будут все, или большинство из них, "заключены под стражу". Но вот, — здесь есть такой; заключите хоть его под стражу, во имя Бога! Все-таки одним меньше! Мы будем, всеми удобоисполнимыми способами, словом и молчанием, действиями и отказом от действий, энергично требовать этого заключения под стражу, — "je demande cette arrestation-la!" — и малопомалу мы его непременно достигнем. Непременно: ибо свет распространяется; все человеческие души, как бы они ни были отуманены, любят свет; свет, однажды возжженный, распространяется, пока все не сделается светозарным, пока крик: "Заключите под стражу ваших мошенников и трусов" не воспрянет повелительно из миллиона сердец и не прозвучит и не воцарится от моря и до моря. Да и скольких из них не могли бы мы "заключить под стражу" собственными руками, даже теперь мы сами! Вот хотя бы ты, не потакай им! Отвратись от их полированной роскоши, от их хваленых софизмов, от их змеиных любезностей, от ханжества их слов и поступков, отвратись со священным ужасом, с Apage Satanas*, — Бобус и Компания, и все люди постепенно к нам присоединятся. Мы требуем заключения под стражу мошенников и трусов и начинаем с того, что уводим собственные наши несчастные я из их общества. Другой реформы нельзя себе и представить. Ты и "я, мой друг, мы можем, каждый из нас среди самого холопского мира, сделать по одному нехолопу, по одному герою, если мы этого захотим; это будет два героя для начала. Смелее! Ведь и это в конце будет уже целый мир героев, или, по крайней мере, то, что мы, лишь Двое, можем сделать для его возникновения.
Да, друзья: герои-короли и целый мир, не лишенный геройства, — вот где находится та пристань и та счастливая гавань, к которой, через все эти бушующие моря, через Французскую Революцию, Чартизм, Манчестерские восстания*, сокрушающие сердца в эти тяжелые дни, — ведут нас Высшие Силы. Вообще же, да будут благословенны Высшие Силы, сколь они ни суровы! К этой гавани стремимся мы, о друзья! Пусть каждый истинный человек, по мере своих способностей, мужественно, непрестанно, с тысячами ухищрений, будет стремиться туда, туда! Туда, или же в Бездны Океана, как это совершенно ясно для меня, мы непременно и придем.
Да, правда; это — не ответ на вопрос Сфинкса; по крайней мере — не ответ, на который надеялась отчаявшаяся публика, когда обратилась к Врачебной Управе! Полное изменение всего строя жизни, изменение всего организма и условий" существования с самых его основ; создание нового тела с воскресшей душой, — не без судорожных мук родов, ибо всякое рождение и возрождение подразумевает роды! Это — прискорбное сведение для отчаявшейся рассуждающей Публики, надеявшейся получить какие-нибудь Моррисоновы пилюли, какую-нибудь Сент-Джоновскую едкую микстуру или, может быть, маленькое оттягивающее средство на спину! Мы приготовились расстаться с нашим Хлебным
213

законом и с различными Законами и Незаконами; но это, что это такое?
Издатель не забыл также, как обстоит дело с разными зловещими Кассандрами во время Троянских Осад. Надвигающаяся гибель обыкновенно не предотвращается словами предостережения. Наставницасудьба имеет другие методы в запасе, иначе эти слова всегда оказывались бы бессильными. Но тем не менее они должны быть произнесены, если они действительно зародились в душе человека. Слова жестоки, докучливы; но насколько жесточе и докучливее события, которые они предызображают. Та или другая человеческая душа, может быть, прислушается к словам, — кто знает, сколько человеческих душ, — и благодаря этому докучливые события, если и не будут совершенно отклонены и предупреждены, то во всяком случае будут сделаны менее жестокими. Намерение Издателя настоящей книги представляется ему полным надежды.
Ибо пусть нам предстоят тяжкие труды, пусть перед нами лежат обширные моря и кипящие пучины, — разве ничего не значит, если при этом, среди вечного неба, для нас еще раз откроется Путеводная Звезда — этот вечный свет, сияющие сквозь все бурные тучи и кипящие валы, даже когда мы выбиваемся на поверхность из самой глубины моря; благословенный маяк, там, далеко, на краю далекого горизонта, к которому мы должны непременно направляться для спасения жизни? Разве это ничего не значит? О Небо, разве это не все? Там лежит Героическая Земля Обетованная; под тем Небесным светом, братья, цветут Счастливые Острова. Там, о там! Туда стремимся мы.
Там пребывает великий Ахилл, его же мы знали'.
Там пребывают и будут пребывать все Герои; туда, о вы все, люди героического духа! Раз Небесная Путеводная Звезда ясна перед нашими глазами, то как верно будет стоять каждый верный человек у своего дела на судне; как противостанет он, с неумирающей надеждой, всем опасностям, как он все их победит! И если нос корабля повернут в этом направлении, то разве уже не все, так сказать, в порядке? Тяжкое. губительное бедствие превратилось в благородное, мужественное усилие, с определенною целью перед нашим взором. "Давящий Кошмар уже не давит нас больше, ибо мы уже выбиваемся из-под него; Кошмар уже исчез".
Конечно, если бы Издатель настоящей книги мог научить людей, как узнавать Мудрость, Героизм, когда они их видят, так чтобы они могли почитать только их и преданно подчиняться их руководству, — да, тогда он был бы живым выражением всех Издателей, Учителей, Пророков. которые теперь учат и пророчествуют; он был бы Аполлоном-Moppiicoном, Трисмегистом* и действенной Кассандрой. Но пусть ни один Ответственный Издатель не надеется на это. Надо ожидать, что современные законы об авторском праве, размеры полистной платы и иные соображения спасут его от этой опасности. Пусть ни один
' Поэмы Теннисона ("Улисс").
214

Издатель не надеется на это; нет! — и пусть все Издатели стремятся к этому, и даже только к этому! Нельзя понять, в чем будет смысл издательства и писательства, если он не будет даже в этом.
Словом, Издателю настоящей книги показалось возможным, что в этих перепутанных кипах бумаги, которые ему теперь поручены, может заключаться для той или другой человеческой души хоть какой-нибудь брезжущийся свет; поэтому он и решается издать их. Он постарается выбрать две или три темы из старых Книг, из новых Писаний и из многих Размышлений не вчерашнего только дня; и с помощью Прошлого он постарается, кружным путем, осветить Настоящее и Будущее. Прошлое есть темный несомненный факт; Будущее также есть факт, только еще более темный, — более того, собственно, оно есть тот же самый факт, только в новой одежде и новом развитии. Ибо Настоящее заключает в себе и все Прошлое, и все Будущее подобно тому, как Древо жизни Иггдрасиль, широко раскинувшееся, многошумное, имеет свои корни глубоко внизу, в Царстве мертвых, среди древнейшего мертвого праха людей, а своими ветвями вечно простирается превыше звезд; и во все времена, и во всех местах оно есть одно и то же Древо жизни!
215

II. СТАРИННЫЙ МОНАХ

Монах Самсон

У себя дома, у подножия холма, в нашем Монастыре*, мы совсем особенный народ, трудно постигаемый в век Аркрайта и Хлебных законов, в век одних только Прядилен и Джо Мантона!
В нас еще нет Методизма*, и мы много говорим о мирских делах; Методизма нет; наша религия еще не есть ужасное, беспокойное Сомнение; еще в меньшей степени она — гораздо более ужасное, безмятежное Ханжество; но она великая, достигающая неба Бесспорность, охватывающая, проникающая всю Жизнь в ее целом. Как бы мы ни были несовершенны, тем не менее мы, с нашими литаниями, бритыми Макушками, обетами бедности, — мы непрестанно и неоспоримо свидетельствуем каждому сердцу, что эта Земная Жизнь, и ее богатства, и владения, ее удачи и неудачи, — вовсе не реальность как она есть изнутри, но тень реальностей вечных, бесконечных; что этот Временный мир, как воздушный образ, ужасно символичный, дрожит и переливается в великом неподвижном зеркале Вечности и что маленькая человеческая Жизнь имеет Обязанности, которые велики, которые единственно велики и простираются вверх, к Небу, и вниз, к Аду. Вот это-то мы и свидетельствуем нашими бедными литаниями и боремся, чтобы свидетельствовать.
Все это, засвидетельствованное или нет, сохраненное в памяти всех людей или забытое всеми людьми, остается подлинным фактом даже в век Аркрайта и Джо Мантона! Но когда литании оказались устарелыми; когда оброки, натуральные повинности и все взаимные человеческие обязанности окончательно превратились в одну большую обязанность наличного платежа; когда долг человека по отношению к человеку сводится к вручению ему некоторого количества металлических монет или условленной денежной платы и затем к выставлению его за дверь, а долг человека по отношению к Богу становится ханжеством, сомнением, туманной пустотой, "удовольствием от добродетели" и т. п.; и единственной вещью, которой человек бесконечно боится (действительным Адом для человека), оказывается только то, что он "не наживает денег и не идет вперед", — то нельзя высчитать, какое изменение проникло в таком случае повсюду в человеческие дела, в какой мере человеческие дела совершают теперь свое круговращение, полные не здоровой живой крови, а, так сказать, отвратительных купоросных банкирских чернил, и как все стало едко, разрушительно, как все угрожает разложением, а громадная, шумная Жизнь Общества теперь гальванична, оседлана Дьяволом, слишком по-настоящему одержима Дьяволом! Ибо, коротко
216

говоря, Маммона вовсе не бог, а дьявол, и даже весьма презренный дьявол. Следуйте доверчиво за Дьяволом, и вы можете быть совершенно уверены, что попадете к Дьяволу: ибо куда иначе можете вы попасть? — В таких обстоятельствах люди оглядываются назад с некоторого рода грустной признательностью даже на бедные ограниченные фигуры Монахов с их бедными литаниями и размышляют вместе с Беном Джонсоном, что душа необходима, некоторая степень души, хотя бы для того, чтобы сберечь расходы на соль!
Впрочем, надо признаться, что мы, монахи Сент-Эдмундсбери, — только ограниченный род созданий и потому ведем, по-видимому, несколько скучную жизнь. Много времени уходит на праздные сплетни, потому что, по правде сказать, по окончании нашего пения у нас нет другого дела. В большинстве случаев, впрочем, пустые сплетни и умеренное злословие; плод праздности, а не желчности. Мы скучные, пошлые люди, большинство из нас; поверхностные люди, которым молитва и переваривание пищи достаточны для жизни. Мы должны принимать в наш Монастырь всех странников и содержать их даром; такие-то и такие-то разряды их попадают, согласно правилу, к Владыке Аббату и на его личные доходы; такие-то и такие-то к нам и к нашему бедному Келарю, как он ни стеснен. Даже сами Евреи посылают сюда в военное время своих жен и детей, в нашу Pitanceria*, где они и пребывают безопасными, на соответствующих скудных пайках, из-за осторожности. Нам представляются самые удобные случаи, чтобы собирать новости. Некоторые из нас имеют склонность к чтению книг, к размышлению, к безмолвию; по временам мы даже пишем книги. Некоторые из нас могут проповедовать на АнглоСаксонском языке, на Нормано-Французском и даже на Монашеской Латыни; другие не могут ни на одном языке или наречии, будучи глупыми.
Когда нечего говорить о чем-нибудь другом, то сколько сплетен друг о друге! Это — постоянное занятие! Сейчас же какая-нибудь голова в капюшоне наклоняется к уху другой и шепчет — tacenda*. Вильгельм Ризничий, например, что там совершается у него по ночам, наверху, в его Ризнице? Частые попойки, "frequentes bibationes et quaedam tacenda"*, — увы! У нас есть "tempora minutionis", определенные сроки для кровопускания, когда мы все вместе пускаем себе кровь, и после того происходит общий свободный разговор, синедрион гвалта. Несмотря на наш обет бедности, мы, по правилу, можем копить в пределах "двух шиллингов", но это должно быть отдаваемо нашим нуждающимся родственникам или как милостыня. Бедные Монахи! Так-то вот один Кентерберийский Монах имел привычку "вытряхивать, clanculo, из рукава" пять шиллингов в руку своей матери, когда она приходила повидаться с ним, во время божественных служб, каждые два месяца. Однажды, вытряхивая потихоньку деньги, как раз в то время, как он прощался, он вытряхнул их не ей в руку, а на пол, и кто-то другой подобрал их. Бедный Монах, узнав это, в течение нескольких дней был по этому поводу в совершенном отчаянии, пока, наконец, Ланфранк, благородный Архиепископ, выпытав от него его тайну, великодушно не дал ему семь шиллингов и не сказал: "Ну, перестань!"'
' Eadmeri Hist., р. 8*.
217

Один, молчаливый по природе, монах выделяется среда этих болтунов: его имя Самсон; это он ответил Джоселину: "Fili mi**, пуганая ворона куста боится". Его зовут: Норфолькский Barrator, или ссорщик; ибо в самом деле, имея привычки строгие и молчаливые, он не всеобщий любимец; у него не раз бывали неприятности. Читатель благоволит заметить этого Монаха. Он — представительный мужчина сорока семи лет, стройный, держится всегда прямо, как колонна; с густыми бровями, с глазами, которые смотрят на вас поистине необычно; лицо у него крупное, важное, "с очень выдающимся носом"; голова у него почти лысая; остатки его каштановых волос и его большая рыжая борода начали подергиваться сединой. Таков Брат Самсон, человек, на которого стоит посмотреть.
Он из Норфолька, как указывает его прозвище; из Тоттингтона в Норфольке, как мы предполагаем; сын бедных родителей. Он рассказал мне, Джоселину, потому что я очень его любил, — что раз, на девятом году, он видел тревожный сон, — как, по правде сказать, мы все здесь немного склонны видеть сны. Маленькому Самсону, когда он неудобно лежал на своей койке в Тоттингтоне, приснилось, что он видит Врага рода человеческого собственной персоной, когда он только что опустился перед каким-то большим зданием, с распростертыми крыльями, как у летучей мыши; он протягивал свои отвратительные лапы с когтями, чтобы схватить его, маленького Самсона, и улететь с ним, вследствие чего маленький сновидец отчаянно вскрикнул, призывая на помощь св. Эдмунда, вскрикнул и опять вскрикнул, и св. Эдмунд явился в образе почтенного небесного мужа; а в действительности явилась мать маленького бедного Самсона, разбуженная его криком, и Дьявол, и Сон — оба исчезли, ничего не получив. Наутро мать его, обсудив такой ужасный сон, подумала, что было бы хорошо взять его к Раке самого св. Эдмунда и там с ним помолиться. "Посмотри, матушка, — сказал маленький Самсон при виде Ворот Аббатства, — посмотри, матушка, вот здание, которое я видел во сне!" Его бедная мать посвятила его св. Эдмунду, оставила его там с молитвами и слезами: что лучше могла бы она сделать? Объяснение этого сна, говорил обыкновенно Брат Самсон, таково: "Diabolus с распростертыми крыльями, как у летучей мыши, изображал наслаждения мира сего (voluptates hujus saeculi), которые готовы были схватить меня и улететь со мною, если бы св. Эдмунд не обнял меня своими руками, т. е если бы он не сделал меня своим монахом". Брат Самсон и сделался монахом, и до настоящего дня он там, где его оставила его мать. Он ученый человек, с благочестивым, серьезным настроением. Он учился в Париже; он учил в здешних Городских Школах и делал многое другое, он может проповедовать на трех языках и, подобно Д-ру Каюсу, в свое время "понес потери"*. Серьезный, твердо стоящий человек; сильно любимый некоторыми, но не всеми любимый. Его ясные глаза пронизывают вас почти неприятным образом!
Аббат Гуго, как мы сказали, имел с ним немало хлопот. Аббат Гуго продержал его раз в темнице, чтобы научить его, что значит власть и как ворона должна на будущее время бояться куста. Ибо Брат Самсон, во время Антипап, был послан в Рим по делу и, хотя и возвратившие с успехом, однако опоздал; дело тем временем совсем расстроилось! Так как поездки в Рим у нас, Англичан, до сих пор еще часты, то. можег
218

быть, читателю не будет неприятно посмотреть, как путешествовали туда в эти отдаленные времена. У нас, к счастью, есть об этом, в кратком виде, подлинный рассказ. Сквозь ясные глаза и память Брата Самсона можно прямо взглянуть в самое сердце этого XII века и найти его довольно любопытным. Настоящий Папа, Отец, или всемирный Председатель Христианства, еще не обратившийся в Химеру, восседал там, подумайте только об этом! Брат Самсон пришел в Рим, как к истинному Источнику Света в этом дольнем мире, а мы теперь!.. — Но послушаем Брата Самсона относительно его способа путешествия!
"Ты знаешь, сколько беспокойства у меня было из-за Вульпитской церкви; как я был послан в Рим во время Раскола между Папой Александром и Октавианом и прошел по Италии в ту пору, когда хватали всякое духовное лицо, имевшее письма к Отцу нашему Папе Александру, некоторых сажали в темницу, а некоторых и вешали; а других, с отрезанным носом и губами, отсылали к Отцу нашему Папе, на стыд и позор ему (in dedecus et confusionem ejus). Я же между тем, представившись Шотландцем, надев Шотландскую одежду и приняв их ухватки, шел себе, — и когда кто-нибудь надо мной смеялся, то я замахивался на него моей палкой наподобие того оружия, которое называется у них гавелок', бормоча угрозы по обычаю Шотландцев. Тем, кто со мною встречался и спрашивал, кто я такой, я ничего не отвечал, кроме: Ride, ride Rome; tume Cantwereber2. Все это я делал, чтобы скрыть себя и свое поручение и достигнуть безопаснее Рима под видом Шотландца.
Получив, наконец. Письмо от Отца нашего Папы, согласное с моими желаниями, я направился обратно домой. На пути моем я должен был пройти через некий укрепленный город, и вот тамошние солдаты окружили меня и схватили меня, говоря: "Этот бродяга (iste solivagus), который прикидывается Шотландцем, — или шпион, или несет письма от Лжепапы Александра". И пока они осматривали на мне каждую складку и каждый лоскут, —мои штиблеты (caligas), штаны и даже старые башмаки, которые я нес за плечами по обычаю Шотландцев, — я засунул руку в кожаный мешок, который был у меня и где у меня лежало Письмо Отца нашего Папы вместе с маленькой кружкой (ciffus) для питья, и, по милости Господа Бога и св. Эдмунда, я вынул то и другое вместе, и кружку, и письмо, так что, подняв кверху руку, я держал письмо спрятанным между кружкой и ладонью; они увидали кружку, но письма они не увидали. И таким образом, с помощью Божьей, я ускользнул от них. Все деньги, которые со мною были, они отобрали у меня; и поэтому я должен был просить под окнами подаяния и ничего на себя не тратить (sine omni expensa), пока не пришел назад в Англию. Но когда я услыхал, что Вульпитская церковь уже отдана Джеффри Риделю, душа моя была поражена печалью, потому что я трудился напрасно. И поэтому, когда я пришел домой, я сел тайно под Ракой св. Эдмунда, боясь, как бы Владыка Аббат не схватил меня и не посадил в темницу, хотя я и не сделал ничего дурного. И не было ни одного
1 Дротик. Гавелок до сих пор шотландское название лома.
2 Не значит ли это: "Рим навсегда, Кентербери нет" (что подразумевает несправедливое верховенство над нами)! М-р Роквуд молчит. Драйасдёст*, может быть, это объяснит, после недели или двух разговора, если только кто-нибудь решится спросить его.
219

монаха, который бы осмелился заговорить со мной, и ни одного мирянина, который бы осмелился принести мне пинту, кроме как украдкой"'.
Такой-то отдых и такой привет нашел брат Самсон своим изношенным подошвам и мужественному сердцу! Он сидит молча, перебирая множество мыслей, у подножия Раки св. Эдмунда. Есть ли у него иной друг, иное прибежище в целом Мире, кроме как св. Эдмунд? Владыка Аббат, услыхав о нем, послал приставленного на то брата, чтобы свести его в темницу и "надеть на него там кандалы". Другой бедный послушник принес ему украдкой кружку вина и уговаривал его "утешиться в Господе". Самсон не произносит жалоб, повинуется в молчании. "Владыка Аббат, обсудив все, сослал меня в Акру*, где я и должен был пробыть долгое время".
Владыка Аббат вслед за тем испытывал Самсона повышениями: он сделал его Подризничим, сделал его Библиотекарем, что было ему всего приятнее, так как он страстно любил книги. Самсон, полный различных мыслей, снова повиновался в молчании, исполнял свои обязанности в совершенстве, но никогда не благодарил Владыку Аббата; казалось скорее, что он как бы смотрит внутрь его своими ясными глазами. Вследствие этого Аббат Гуго сказал: "Se nunquam vidisse". — Он никогда не видал такого человека, которого никакая строгость не может сломить до жалоб и никакая доброта смягчить до улыбки или ^благодарности: — непонятный человек!
Таким образом, не без волнений, но всегда прямо и независимо, достиг Брат Самсон своего сорок седьмого года; и его рыжая борода начала слегка седеть. В это время он старается заткнуть разные старые дыры. Может быть, он даже стремится закончить Хоры, потому что он не может выносить ничего разрушенного. Он собрал "кучи глины и песка"; у него работают каменщики, кровельщики, у него и у Варинуса inonachus noster*, так как они оба приставлены хранителями Раки. Они платят своевременно деньги, — доставляемые благодетельными гражданами Сент-Эдмундсбери, как они говорят. Благодетельные граждане Сент-Эдмундсбери? Мне, Джоселину, кажется скорее, что Самсон и Варинус, которым он руководит, тайно скопили пожертвования на самую Раку, в эти последние годы небрежного расхищения, пока Аббат Гуго сидел закутанный и недоступный, и теперь умно заботятся о том, как бы защитить ее от дождя!2 При каких условиях Мудрости приходится иногда бороться с Безумием и хотя бы убедить его только в том, что надо закрыться от дождя! Ибо, по правде, если Ребенок управляет Кормилицей, то к каким только ловким приемам не приходится прибегать Кормилице!
Но вот для нас в этих обстоятельствах новое огорчение: Опекуны, поставленные Королем, нашим Государем, вмешавшись, запретили постройки и починки из каких бы то ни было источников. Хоры не будут закончены, и Дождь, и Время, по крайней мере теперь, возьмут свое. Вильгельм Ризничий с красным носом, "любитель частых попоек и коечего другого, о чем нельзя говорить", — принес, как я думаю, жалобу Опекунам, желая сыграть злую шутку с Самсоном. Самсон, его /Тооризничий, со своими ясными глазами, не может быть его первым любимцем! Самсон снова повинуется в молчании.
' Jocelini Chromca, p. 36. 2 Ibid., p. 7.
220

Избирательная борьба

Но вот доходят до Сент-Эдмундсбери важные новости: что должен быть избран Аббат; что междулунная тьма должна прекратиться и Обитель св. Эдмунда не будет более печальной вдовицей, а в радости и снова невестой! Часто во время нашего вдовства молили мы Господа и св. Эдмунда, воспевая еженедельно "на коленях перед Алтарем двадцать один покаянный Псалом", чтобы нам дарован был достойный Пастырь. И, говорит Джоселин, если бы некоторые знали, какого Аббата мы получим, то они не были бы, я полагаю, так усердны в молитве!
— Боззн* Джоселин открывает человечеству шлюзы подлинных Монастырских сплетен; мы слышим; как бы сквозь Дионисово ухо*, пустейшую болтовню, подобную голосам близ Вергилиевой Роговой Двери Снов*. Но даже сплетни, если им семь веков, имеют значение. Слушайте, слушайте, как похожи люди друг на друга во все времена: "Dixit quidam de quodam — Некоторый монах сказал о некотором монахе. "Он, этот Prater*, — хороший монах, probabilis persona; хорошо знает церковные порядки и обычаи; /и хотя он не такой совершенный философ, как некоторые другие, он все-таки был бы хорошим Аббатом. Старый Аббат Ординг, до сих пор еще славный между нами, мало знал науки. Кроме того, как мы читаем в Басне, лучше выбрать себе в цари бревно, чем змею, как бы она ни была мудра, — змею, которая будет ядовито шипеть на своих подданных и жалить их". — "Невозможно!
— отвечал другой: Как может такой человек говорить проповедь в Капитуле или народу в праздничный день, если он не знает наук? Как будет он способен обязывать и разрешать, если он не понимает Писания? Как?.."
И затем "другой сказал о другом (alius de alio): "Этот Frater — hom literatus*, красноречивый, прозорливый; сильный в благочинии, много любит Обитель, много пострадал за нее". На это третий отвечает: "Да избавит нас Господь от всех ваших великих ученых, от Норфолькских сварливцев, от мрачных людей, — да будет благоволение Твое избавить нас, молим Тебя, услыши нас. Боже всеблагий!" Затем иной (quidam) сказал об ином (quodam): "Этот Frater — хороший хозяин (husebondus)"; на что ему в ту же минуту ответили: "Господь да не допустит, чтобы человек, который не может ни читать, ни петь, ни отправлять божественных служб и, кроме того, — несправедливый человек, гонитель бедных, — чтобы такой человек когда-нибудь был Аббатом!" Один человек, по-видимому, роскошествует в пище своей. Другой действительно мудр, но способен презирать нищих и едва ли возьмет на себя труд отвечать им, если они будут рассуждать с ним слишком глупо. И так вот каждый (aliquis) о своем (aliquo) целые страницы избирательной болтовни. "Ибо, — говорит Джоселин, — сколько голов, столько умов". Так разговаривали наши Монахи, "во время кровопускания
— tempore minutionis", — заведя свой синедрион гвалта; а Брат Самсон, как я заметил, ни разу ничего не сказал, сидел молча, иногда улыбаясь; но он хорошо примечал, что говорят другие, и уж конечно выведет это наружу при случае, лет двадцать спустя. Что до меня, Джоселина, то я был того мнения, что кто опытен в Диалектике, дабы различать истинное от ложного, тот будет хорош, как Аббат. Я высказал, как горячий в то время Послушник, несколько искренних слов о некотором моем благодетеле; "И что же! один
221

из этих сынов Велиара*" поспешил пересказать ему их, так что он никогда уже более не смотрел на меня с тем же лицом!" Бедный Боззи! —
Так жужжит, пенится и_кипит в брожении общий ум и не-ум, стремясь, так сказать, "объяснить себя", определить, ? чем он действительно нуждается: дело в большинстве случаев нелегкое. Сент-Эдмундсбери, в 1182 году, около Сретения, — полно хлопот и волнения. Даже суконщики задумчиво сидят над своими станками, спрашивая: Кто будет Аббатом? Sochemanni* говорят об этом, гоня своих упряжных волов в поле; старухи со своими прялками: но никто еще пока не знает, что покажет время.
Между тем Приор, как наш временный начальник, должен приступить к делу, собрать "Двенадцать Монахов" и отправиться с ними к Его Величеству в Вальтхэм; там должны произойти выборы. Выборы, происходят ли они прямо баллотировочными ящиками в общественных собраниях, или косвенно, силою общественного мнения, или даже хотя бы путем открытия кабаков, давления со стороны землевладельцев, народного кулачного права или какими бы то ни было избирательными приемами, — выборы всегда интересное явление. Здесь всегда видишь гору, мучающуюся родами, извергающую облака пыли и бессмысленный шум, — и не знаешь, какую мышь или чудовище она родит.
Кроме того, это — в высшей степени важный общественный акт и даже, в сущности, единственный важный общественный акт. Если известны люди, которых выбрал Народ, то тем самым известен и самый Народ, в его настоящей цене или ничтожности. Героический народ избирает героев и счастлив; холопский или подлый народ избирает лжегероев, то, что называется шарлатанами, принимая их за героев, и несчастлив. Окончательный вывод из духовного состояния человека, то, что выясняет все его геройство и вдумчивость или всю его подлость, всю слепоту его помутнелых глаз, заключается в следующем вопросе, предложенном ему: Какого человека ты почитаешь? Каков твой идеал человека или близкий к тому? Также и относительно Народа: ибо и Народ, каждый Народ, выражает свой выбор, — хотя бы только путем молчаливого повиновения и невосстания в течение века или около того. Нельзя также считать неважными избирательные приемы, Билли о реформах и т. ? Избирательные приемы Народа, в конце концов, суть точный образ его избирательного таланта; они стремятся и направляются постоянно. неудержимо к соответствию с ним и поэтому на всех ступенях весьма многозначительны для Народа. Рассудительные Читатели нашего времени не будут против того, чтобы видеть, как Монахи выбирают своего Аббата в XII столетии; как гора Сент-Эдмундсбери справляется с своими родами и какая мышь или какой человек является ее плодом.

Выборы

В Согласии с этим, наш Приор собирает нас в Капитул; мы заклина ем его перед Господом поступать справедливо, и он назначает, не п< нашему выбору, но все-таки с нашего согласия. Двенадцать Монахов
222

довольно подходящих. В их числе находятся: Гуго, Третий Приор, Брат Дионисий, почтенный муж, Вальтер Врач, Самсон Подризничий и другие уважаемые мужи, — хотя Вильгельм Ризничий с красным носом также между ними. Они должны отправиться прямо в Вальтхэм и там выбрать Аббата, как могут и умеют. Монахи несут обет повиновения; они не" должны говорить слишком громко, под страхом кандалов, темницы и хлеба и воды; — но и монахи хотели бы знать, кому им придется повиноваться. У Общины Сент-Эдмундсбери нет общественных собраний, баллотировочного ящика, вообще открытых выборов; но тем не менее, различными неопределенными приемами, щупаньем пульса, мы стараемся удостовериться, каково ее действительное желание, и достигаем этого в большей или меньшей степени.
Но вот возникает вопрос; увы, совершенно предварительный вопрос дозволит ли нам Dommus Rex* выбирать свободно? Надо надеяться Хорошо! Если так, то мы уговариваемся выбрать кого-нибудь из наше! о собственного Монастыря. А иначе если Dominus Rex захочет навязать нам чужого, мы решаем затягивать. Приор со своими Двенадцатью будет затягивать; мы можем приносить жалобы, ходатайствовать, возражать; мы можем принести жалобу даже Папе, но надеемся, что это не окажется необходимым. Но тут является еще другой вопрос, поднятый Братом Самсоном: "Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению?" Брат Самсон Подризничий, как замечают, чаще всех других готов с каким-нибудь вопросом, с каким-нибудь указанием, содержащим мудрую мысль. Хотя он и слуга слуг и говорит мало, слова его все говорят, все заключают в себе смысл. Кажется, что благодаря больше всего его свету мы и пробираемся среди этой великой тьмы.
Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению? Говори, Самсон, и посоветуй. — Нельзя ли, предлагает Самсон, выбрать нам Шестерых из наших самых почтенных старцев, род избирательного совета, выбрать их здесь же и теперь? Мы потребуем от них, чтобы они, "положа руку на Евангелие и возведя очи на Sacrosancta*", дали нам клятвенное обещание, что они будут поступать добросовестно; и пусть они тайно и как бы перед Господом согласятся на Трех, которых они признают достойнейшими; пусть они напишут имена их на Бумаге и передадут ее, запечатанной, немедленно -же Тринадцати: одного из этих Трех Тринадцать, если будет дозволено, и назначат. Если же это не будет дозволено, т. е. если Dominus Rex принудит нас затягивать, то Бумага будет принесена назад нераспечатанной и сожжена перед всеми, так чтобы никто не испытал неприятностей за свою тайну.

Так советует Самсон, так мы и поступаем; весьма мудро, как в этом, так и в других положениях дела. Наш избирательный совет, с очами, возведенными на Sacrosancta, немедленно был избран и немедленно принес клятвенное обещание, а мы, воспев Пятый Псалом, "Verba mea": Услышь, Господи, слова мои, Уразумей помышления мои! —
223

удаляемся с пением и оставляем Шестерых в Капитуле за их делом. Через малое время они возвещают, что дело их окончено; что они, возведя очи на Sacrosancta, умоляя Господа уразуметь и засвидетельствовать помышления их, утвердились мыслию на Трех Именах и написали их на этой Запечатанной Бумаге. Пусть Самсон Подризничий, общий слуга отправляющихся, хранит ее. На другой день утром наш Приор и его Двенадцать будут готовы отправиться в путь.
Так вот, значит, какой у них в Сент-Эдмундсбери баллотировочный ящик, или избирательная веялка: ум, устремленный к Трисвятому, призыв к Богу в Вышних засвидетельствовать помышления их; без сравнения наилучшая и, собственно, даже единственно хорошая избирательная веялка, — если только у людей есть души. Но, правда, совершенно ничего не стоящая, и даже отвратительная и ядовитая, если у людей нет душ. Но, увы, без души, какая вообще веялка может быть полезна при человеческих выборах? Мы не можем двигаться вперед без души, мы увязаем, — печальнейшее зрелище! И сама соль не спасет нас!
Согласно этому, на другой день утром наши Тринадцать отправляются; или, скорее, наш Приор и Одиннадцать, ибо Самсон, как общий слуга отправляющихся, должен еще остаться, чтобы привести кое-какие дела в порядок. Наконец, и он пускается в путь и, "неся запечатанную Бумагу в кожаной сумке, надетой на шею, и froccum bajulans in ulnis (благодарим тебя, Боззи-Джоселин) — с полами сутаны, закинутыми на руку", — что указывало на тяжелые и большие труды его, — бодро шагает вперед. Вперед через Степь, на которой еще нет ни Ньюмаркета, ни конских скачек; через Флимскую и Чертову плотину, которая уже более не служит границей и защитным валом для Мерсийских Восточных Англов; w останавливаясь, все к Вальтхэму и к тамошнему Дворцу епископа Винчестерского, ибо в нем теперь находится Его Величество. Брат Самсон, как хранитель кошелька, должен платить по счетам везде. где только таковые оказываются. "Задержки многочисленны", и путешествие вовсе не из самых быстрых.
Но, в то время как Судьба таким образом чревата и мучится родам)
— какие сплетни в уединении Монастыря, какая болтовня, какие мечт; тельные мечтания! Тайну Трех знают только наши старцы-избиратели Какого-нибудь Аббата, чтобы управлять нами, мы получим; но какого Аббата, о, какого? Одному Монаху среди ночного бодрствования открыто в видении, что мы получим Аббата из нашей собственной среды и не будет нужды затягивать: ему явился пророк, одетый весь в белое, и сказал: "У вас будет один из ваших, и он будет свирепствовать между вами, как волк — saeviet ut lupus". Правда? — тогда кто же из наших? Тогда видит сон другой Монах: он хорошо видел, кто именно: Некто выше на целую голову и шире в плечах, чем два остальных, одетый в стихарь и шерстяной плащ, и с видом человека, готового в бой; — мудрый Издатель лучше не назовет этого высокого Некто в настоящем положении дела! Достаточно, что видение верно; что сам ев Эдмунд, бледный и страшный, казалось, восстал из своей Раки босыми ногами и внятно сказал: "Он (ille) покроет мои ноги", — каковая часть
видения также оказывается справедливой. Таковы догадки, видения, /
224

смутные испытания ближайшего будущего; даже суконщики, старухи, весь городской народ говорит об этом, "и не один раз в Сент-Эдмундсбери сообщают: вот Этот выбран; и затем: вот Этот и вон Тот". Кто знает?
Но вот теперь уже, наверное, в Вальтхэме, "во второе Воскресение Четыредесятницы", что по объяснению Драйасдёста означает 22 февраля 1182 г., было видно, как Тринадцать Сент-Эдмундсберийских Монахов подходят, наконец, в процессии к Винчестерскому Замку и, в каком-то высоком Приемном Покое и Государственном Зале, получают доступ к Генриху II, во всей его славе. Что за зало, — нисколько не воображаемое, но совершенно действительное и бесспорное, хотя для нас до последней степени туманное, погрузившееся в глубокую даль Ночи! Винчестерский Замок исчез с лица земли, подобно Сну протекшей Ночи; сам Драйасдёст не может показать ни одного камня от него. Здание и люди, королевские и епископские, лорды и слуги, где они? Да там, говорю я, за Семью Веками; хотя и погрузившиеся так далеко в ночь, они все-таки там существуют. Посмотри сквозь завесы древней ночи, и ты увидишь. Там виден сам король Генрих: живой, благородносмотрящий муж, с поседевшей бородой, в блестящем неопределенном одеянии; окруженный графами, и епископами, и сановниками в таковых же. Зало обширно, и рядом с ним, прежде всего, алтарь, — ибо к нему примыкает капелла с алтарем; но что за золоченые сиденья, резные столы, мягкие ковры, что за ткани на стенах, как ярко горят толстые поленья! Увы, и среди всего этого — Человеческая Жизнь; и не она ли есть величайшее чудо, какие бы ткани и одежды ни покрывали ее?
Dominus Rex, приняв благосклонно наших Тринадцать с их почтительными поклонами и милостиво объявив, что он будет стараться поступать во славу Божью и на благо Церкви, повелевает, "через епископа Винчестерского и Джеффри, Канцлера", — Galfridus Cancellarius, присутствующего здесь подлинного Сына Генриха и Прекрасной Розамунды, — повелевает, "чтобы они, помянутые Тринадцать, удалились теперь и назначили Трех из своего собственного Монастыря". За этим дело не стало; ибо Три уже висели готовые на шее Самсона, в его кожаной сумке. Сломав печать, мы находим имена; — что подумаете вы об этом, вы, высшие сановники, ты, нерадивый Приор, ты, Вильгельм Ризничий с красным бутылочным носом? — имена, в следующем порядке: Самсона Подризничего, Рожера, злосчастного Келаря, и Гуго, Третьего Приора.
Высшие сановники, все здесь пропущенные, "становятся вдруг очень красны в лице", но не могут ничего сказать. Но тут есть одно несомненно любопытное обстоятельство и вопрос: как Гуго, Третий Приор, бывший в составе избирательного совета, ухитрился назвать самого себя, как одного из Трех? Обстоятельство любопытное и которое Гуго, Третий Приор, никогда не мог вполне разъяснить, насколько я знаю! — Тем не менее мы возвращаемся и докладываем Королю наши Три имени, изменив только порядок и поставив Самсона последним, как низшего из всех. Король, по прочтении наших Трех, спрашивает нас: "Кто они такие? Родились ли они в Моих владениях? Совершенно мне неизвестны! Вы должны назвать еще троих". На это Вильгельм Ризничий
225

говорит: "Наш Приор должен быть назван, quia caput nostrum est, — так как он уже наш глава". А Приор отвечает: "Вильгельм Ризничий — достойный муж (bonus vir est)", — несмотря на весь его красный нос. Долг платежом красен. Почтенный Дионисий также назван; никто по совести своей не может сказать: нет. Итак, в нашем Списке теперь уже Шестеро. "Хорошо! — сказал Король. — Скоро же они это обделали! Deus est cum eis"*. Монахи снова удаляются, а Его Величество со своими Pares u Episcopi, Лордами, или "Law-wards", и Блюстителями Душ обдумывает, коротенько, все дело в своем королевском уме. Монахи, молча, ждут в передней комнате.
Через малое время они получают дальнейшее повеление, прибавить еще троих, но не из своего собственного Монастыря; из других Монастырей, "для славы моего королевства". Тут, — что тут делать? Мы будем затягивать, если понадобится! Мы называем, однако, с этой целью трех: Приора от св. Файта, одного доброго Монаха от св. Неота, одного доброго Монаха от св. Альбана; все мужи добрые; все они с тех пор были сделаны аббатами и сановниками. Теперь в нашем Списке Девять. Каковы будут дальше мысли Dominus Rex? Dominus Rex, милостиво поблагодарив, высылает сказать, что мы теперь должны вычеркнуть троих. Трое чужих немедленно вычеркнуты. Вильгельм Ризничий прибавляет, что он отказывается по собственному побуждению, — прикосновение благодати и почтение перед Sacrosancta даже в Вильгельме! Затем Король повелевает нам вычеркнуть еще пару; затем — еще одного. Отходят Гуго, Третий Приор, Рожер Келарь и почтенный Монах Дионисий; — и теперь в нашем Списке остаются только двое — Самсон Подризничий и Приор.
Который из этих двух? Это было трудно сказать — Монахам, которые за разговоры могут быть закованы в кандалы и брошены в тюрьму! Мы смиренно просим, чтобы Епископ Винчестерский и Джеффри, Канцлер, снова вошли и помогли нам решить. "Кого хотите вы?" — спрашивает Епископ. Почтенный Дионисий произнес речь, "восхваляя достоинства Приора и Самсона; но постоянно, в каждый уголок своей речи — in angulo sui sermonis, — вставлял Самсона". "Вижу! — сказал Епископ. — Вы хотите дать нам понять, что ваш Приор немного нерадив, что вы хотите иметь Аббатом того, кого вы называете Самсоном". "Каждый из них хорош! — сказал почтенный Дионисий, почти дрожа. — Но нам хотелось бы иметь лучшего, если Богу угодно". "Которого из двух хотите вы?" — спрашивает настойчиво Епископ. "Самсона!" — ответил Дионисий. "Самсона!" — повторили все те из остальных, кто еще смел говорить или повторять что-нибудь; и, в согласии с этим, о Самсоне доложено Королю. Его Величество, поразмыслив об этом одно мгновение, повелевает, чтобы Самсон был введен вместе с остальными Двенадцатью.
Его Королевское Величество, глядя на нас несколько сурово, говорит тогда: "Вы представляете мне Самсона; я его не знаю. Если бы это был ваш Приор, которого я знаю, я бы его утвердил. Но тем не менее я сделаю, как вы желаете. Но берегитесь! Клянусь истинными очами Господа (per vferos oculos Dei), — если вы плохо распорядились, я вам покажу!" После этого Самсон выступает вперед и целует ноги Короля; но затем он быстро поднимается во весь рост, быстро обращается
226

к Алтарю и начинает, вместе с остальными Двенадцатью, чистым тенором. Псалом Пятидесятый, "Miserere mei Deus": Помилуй меня. Боже, По великой милости Твоей; его голос тверд, его походка тверда, голова высоко поднята, в лице его
— никакой перемены. "Клянусь очами Господа, — сказал Король.
— этот, я уверен, хорошо будет управлять Аббатством". Клянусь той же клятвой (ответственность за которую на Вашем Величестве), и я также совершенно того же мнения! Вот уже сколько времени я не встречал более подходящего для чего бы то ни было человека, чем этот новый Аббат Самсон. Многая лета ему, и да будет милость Господня над ним, как над Аббатом!
Таким образом, наконец. Монахи Сент-Эдмундсбери, без особого баллотировочного ящика или иных хороших веялок, сумели исполнить наиболее важное общественное действие, которое только может совершить собрание людей, а именно: отсеять себе человека, который бы ими управлял; и поистине, нельзя себе и представить, чтобы с помощью какой бы то ни было веялки они могли сделать это лучше. О, благие Небеса! В каждом Народе и в каждой Общине есть способнейший, мудрейший, мужественнейший, лучший; если бы мы могли разыскать его и сделать его Королем над нами, то все было бы в самой сущности своей хорошо; — это было бы наилучшее, что только Бог и Природа могут дозволить нам совершить! Но с помощью какого искусства открыть его? Не научат ли нас Небеса в своей благости такому искусству? Ибо потребность наша в нем велика!
Баллотировочные ящики, Билли о реформе, веялки — все это хорошо или не так хорошо; — но, увы, братья, как может все это, говорю я, не быть несоответственным, не быть неудачным, печальным для взора? Если все души людские затуманены для божественного, для высокого и страшного размышления о человеческом достоинстве и правде, — то мы никогда, никакими Бирмингемскими машинами, не откроем Истинного и Достойного. Написано: "Если мы сами холопы, для нас не будет существовать героев"; мы не узнаем героя, даже когда увидим его; мы примем шарлатана за героя и будем громко кричать ему, с помощью всяческих баллотировочных ящиков и всяких устройств: Это Ты! Будь королем над нами!
Что же из этого следует? Ищите только обманчивую Внешность, деньги с раззолоченными каретами, "славу" с газетными статьями и какое имя она там еще ни носит, — вы и найдете только обманчивую Внешность; божественная Действительность будет всегда далека от вас. Шарлатан будет вашим законным, неизбежным Королем; никакой земной механизм не способен устранить Шарлатана. Вы будете прирожденными рабами Шарлатана и будете страдать под его властью, пока сердца ваши не будут готовы разорваться; и никакая Французская Революция или Манчестерское Восстание, никакие частные или всеобщие вулканические пожары и извержения, сколь бы много их ни было, не могут сделать ничего более, как только "изменить вид вашего Шарлатана"; суть же его останется на все времена.
— "А как долго, о Пророк?" — скажут иные, с довольно меланхоличной усмешкой. — Горе вам, вы не пророки! Так долго, пока не случитс

227

следующее: пока великое бедствие, — если только это не произойдет от более мягких причин, — не переведет вас из Внешности ? Искренность и пока вы не поймете, что или есть в мире Божественное, или же вы
— необъяснимое безумие; что есть Бог, точно так же как есть Маммона, и Дьявол, и Гений Сластолюбия, и лицемерный Дилетантизм, и Пустое Хвастовство! Рассчитайте же сами, как долго это· будет. Несчастные братья мои!

Аббат Самсон

Итак, колокола Сент-Эдмундсбери гудят все и каждый, а в церкви и в капелле играют органы: Монастырь и Город, и вся восточная сторона Суффолька в великом торжестве: рыцари, шерифы, прядильщики, ткачи, все население мужское и женское, молодое и старое, даже свободные крестьяне с толстощекими ребятишками, — все высыпало наружу, чтобы праздновать и видеть прибытие Владыки Аббата! И затем происходит "разувание" Владыки Аббата при Вратах и торжественное подведение его к Главному Алтарю и Раке, "при внезапном молчании всех колоколов и органов", пока мы стоим коленопреклоненные, в глубокой молитве; и затем новый звон всех колоколов и звук всех органов и громкий Те Deum* из гортаней всех присутствующих; и речи подводившего шерифа, и братское лобзание. Все завершается народными играми и обедом внутри ограды более чем на тысячу человек
— plus quam nulle comedentibus in gaudio magno.
Таким образом, тот же самый Самсон снова возвращается к нам, но вот при каких обстоятельствах он на этот раз нами приветствуется. Он, который ушел с полами сутаны, закинутыми на руку, величаво возвращается назад верхом на коне; внезапно он сделался одним из сановников мира. Вдумчивые читатели признают, что здесь было испытание для человека. Вчера нищий бедняк, которому было дозволено иметь не более двух шиллингов деньгами, который не имел настолько власти, чтобы погнать впереди себя собаку, — этот человек видит себя сегодня Dominus Abbas*, украшенным митрой Пэром Парламента, Лордом замков, ферм, поместий и обширных земель; человеком, под "властью которого находится Пятьдесят Рыцарей" и множество людей, вполне от него зависящих-и немедленно ему повинующихся. Перемена, большая. чем Наполеонова, — так она внезапна! Как если бы один из поденщиков Чандоса*, проснувшись как-нибудь утром, открыл, что-он за ночь сделался Герцогом. Пусть Самсон вглядится в это своими ясными светящимися глазами и разберется здесь, если может. Мы будем теперь измерять его новой меркой, значительно более строгой, чем прежняя*..
Но то, что достойного Правителя могли разыскать под такой личиной, могли узнать его под нею и извлечь из-под нее; — не представляет ли это, во всяком случае, удивительного доказательства того, какие политические и общественные способности, даже, скажем, больше: какая глубина и богатство истинной общественной жизненности жили в эти отдаленные варварские времена? Вот он найден, с двумя шиллингами.
228

самое большее, в кармане и с кожаной сумкой на шее; бредущий по большой дороге с перекинутыми через руку полами рясы. Они думают, что он тем не менее истинный Правитель, и он доказывает, что это так и есть. Братья, не нуждаемся ли и мы в нахождении истинных Правителей, или с нас будет всегда довольно лжеправителей? То были глупые, суеверные тупицы, — эти Монахи; мы же — просвещенные, Десятифунтовые Избиратели без налога на знание. Где, говорю я, наши находки, превосходящие те, подобные им, или хотя бы только с ними сравнимые? У нас тоже есть глаза, по крайней мере, мы должны их иметь; у нас есть общественные собрания, телескопы; у нас есть свет, свет факелов или свет ночников просвещенной свободной Прессы, горящий и прыгающий повсюду, как бы во всеобщей пляске факелов, — опаляющий вам усы в то время, как вы проходите по общественным дорогам, в городе и-в деревне. Великие души, истинные Правители скрываются и теперь, как и тогда, под всевозможными личинами. Такие телескопы, такое освещение и — такое открытие! Отчего это происходит, говорю я, отчего это происходит? Разве это не плачевно, разве это даже, в некотором смысле, не поразительно?
Увы, недостаток этот, как нам постоянно приходится снова и снова утверждать, — есть менее недостаток в телескопах, чем недостаток в некотором зрении. У этих суеверных тупиц XII века не было телескопов; но у них были еще глаза; у них не было баллотировочных ящиков, а одно только почитание Достойного, отвращение от Недостойного. Это бывает у всех варваров. Так, г. Сэл сообщает мне, что старинные Арабские Племена имели обыкновение собираться в самое веселое gaudeamus*, и петь, и жечь потешные огни, и плести венки, и торжественно благодарить богов, когда и среди их племени также появлялся Поэт. И поистине, они имели к тому основания; ибо что более полезное, я'уже не говорю — более благородное и более небесное, могут ниспослать боги, оказывая свою высшую милость какому-нибудь Племени и Народу во всякие времена и при всяких обстоятельствах? Я объявляю тебе, мой огорченный, оседланный Шарлатаном, брат, вопреки всякому твоему удивлению, — что это весьма плачевно. Мы, Англичане, находим Поэта, мужа наиболее благородного, какой только появлялся где бы то ни было под Солнцем, за последние сто лет, если не больше, — а зажигаем ли мы потешные огни, благодарим ли мы богов? Нисколько. Обдумав хорошенько, мы посылаем этого мужа мерить пивные бочки в городе Дёмфрисе, а сами мы хвастаемся "покровительством гению".
Гений, Поэт; знаем ли мы, что означают эти слова? Вдохновенная душа, еще раз дарованная нам, прямо из великого огненного центра Природы, дабы видеть Истину, высказывать ее и творить ее; священный голос самой Природы, еще раз услышанный сквозь мрачную, безграничную стихию слухов и ханжества, болтовни и трусости, среди которых одичалая Земля, почти гибнущая, сбилась с· пути. Послушайте еще раз, вы, одичалые, отуманенные смертные! Прислушайтесь еще раз к голосу из внутреннего "Моря света и Моря пламени, из самого сердца Природы и Истины; познайте Факт вашего существования, то, что оно есть, отвергните личину его, то, что оно не есть, и, познав, творите, и да благо вам будет! —
229

Георг III есть защитник чего-то, что мы, в настоящее время
—называем "Верой". Георг III есть главный возничий Судеб Англии, дабы провести их сквозь пучину Французских Революций, Американских войн за Независимость; а Роберт Берне — меряльщик пива в Дёмфрисе. Это
— Илиада в ореховой скорлупе. Облик мира, склоняющегося ныне к разрушению, доведенного ныне до судорог и предсмертных мук, весь обрисован одним этим фактом, — и не он вызывает удивление, а лишь я — тем, что удивлен им. Плод долгих веков узаконенного Холопства, узаконенного вполне, как бы до степени Закона Природы; поклонение одежде и поклонение шарлатанству; вполне узаконенное Холопство, которому придется снова ^аззакониваться, — и знает Бог, со сколь большими затруднениями! —
Аббат Самсон нашел Монастырь весь в разгроме; ибо дождь хлестал в него, материальный дождь и метафорический, со всех стран света. Вильгельм Ризничий проводит ночи в пьянстве и занимается только tacenda. Наши кладовые дошли до полной скудости; Евреи-гарпии и разные бесчестные твари — наши поставщики; в нашей корзине нет хлеба. Старухи с своими веретенами набрасываются на удрученного Келаря с пронзительным Чартизмом. "Вы не можете сделать шага из-за ограды без того, чтобы Евреи и Христиане не бросались на вас с неоплаченными векселями", ибо долги, по-видимому, так же безграничны, как Национальный Долг Англии. В продолжение четырех лет наш новый Владыка Аббат ни разу не выходил за ограду без того, чтобы кредиторы Евреи и Христиане и всякого рода кредиторы не окружили его, доводя его до полного отчаяния. Наш Приор небрежен; наши Келари, должностные лица небрежны; наши монахи небрежны; кто не небрежен? Противостань этому, Самсон; ты один здесь, чтобы противостать этому; твоя задача
— противостать этому и бороться с этим и умереть или убить это. Да будет милость Господня над тобою!
К нашему антикварному интересу к бедному Джоселину и его Монастырю, весь облик существования которых, весь строй мыслей, речи, деятельности так забыт, странен, так давно исчез, присоединяется теперь мягкое сияние человеческого интереса к Аббату Самсону; истинное удовольствие, как при виде .человеческой работы, особенно работы управления, которая есть высшая доступная человеку работа, исполненной хорошо. Аббат Самсон не имеет опыта в управлении; он не прошел ученичества в ремесле" управления, — увы! лишь самое трудное ученичество в ремесле повиновения. Он никогда не налагал ни в каком суде vadium или plegium*, говорит Джоселин; едва ли он даже видел какой-нибудь суд, прежде чем был призван председательствовать в нем. Но удивительно, продолжает Джоселин, как скоро он научился деловым приемам и сделался во всякого рода делах опытнее других. Из многих лиц, предлагавших ему свою службу, он удержал одного Рыцаря, искусного во взимании vadia и plegia, и через год был сам уже в этом очень искусен. А там, мало-помалу. Папа назначает его в некоторых случаях Третейским судьей, а Король — одним из своих новых Окружных Судей. Слышали, как раз сановник Осберт говорил про него: "Этдт Аббат
— один из наиболее проницательных у вас, disputator est*; если он
230

пойдет дальше, как начинает, то он заткнет у нас за пояс любого законника'!"
Почему же нет? Что может устранить этого Самсона от управления? В нем есть нечто, что далеко превосходит всякое ученичество; в самом человеке существует образец управления, нечто, чем можно управлять! В нем существует сердечное отвращение от всего, что бессвязно, малодушно, неправдиво, т. е. хаотично, неуправлено, что Дьяволово, а не Божье. Человек такого рода не может не управлять! Он носит в себе живой идеал правителя и непрестанную потребность борьбы, чтобы раскрыть его в себе. Ни Дьяволу, ни Хаосу не будет он служить ни за какое вознаграждение; нет, этот человек есть прирожденный слуга Иного, чем они. Увы, как мало значит всякое ученичество, если в самом вашем правителе имеется то, что можно назвать бессилием в управлении; бессилие — общие серые сумерки, освещаемые образами условности, парламентских традиций, подсчета голосов, избирательных фондов, руководящих статей; все это, несмотря ни на какую лисью быстроту и ловкость, — очень немного!
Но, в самом деле, что говорим мы: ученичество? Разве этот Самсон не прошел по-своему очень хорошего ученичества управления, а именно — труднейшего рабского ученичества повиновения? Странствуйте в этом мире без других друзей в нем, кроме Бога и св. Эдмунда, и вы или свалитесь в канаву или же научитесь очень многому. Научиться повиновению — есть основание искусства управления. Сколь многому научилось бы Светлейшее Высочество, если бы оно постранствовало по свету с кружкой для воды и с пустым мешком (sine omni expensa) и, после своего победоносного возвращения, село бы не за газетные статьи, не перед иллюминацией города, а у подножия Раки св. Эдмунда, в кандалах, на хлеб и на воду! Кто не может быть слугою многих, тот никогда не будет господином, истинным руководителем и освободителем многих; — вот в чем смысл истинного господства. Не было ли в Монашеской жизни необыкновенных "политических способностей", если и недоступных нам для подражания, то, во всяком случае, завидных? О Небо! Если бы Герцогу Логвуду*, роскошно катящемуся теперь к своему месту среди Коллективной Мудрости, пришлось хоть когда-нибудь самому ежедневно попахать за семь с половиной шиллингов в неделю, и "без пособия на воле", — какой свет, не исчерпываемый ни логикой, ни статистикой, ни арифметикой, бросило бы это для него на многие вещи!*
...Бесспорно, справедливый гражданин имеет указания от Бога и от собственной Души, от всех молчаливых и членораздельных голосов мира, делать все, что зависит от него, для помощи бедному тупицешарлатану и миру, который стонет под ним. Спеши скорее, помогай ему хотя бы тем, чтобы удалить его! Ибо все уже стало так ветхо, так сухо, так легко воспламеняемо; а он более разрушителен, чем пожар. Направь его по крайней мере вниз, строго ограничь его очагом; тогда он перестанет быть пожаром; он сделается более или менее полезным, как кухонный огонь. Огонь — лучший из слуг; но что за господин! Эта бедная
' Jocelini Chronica, p. 25.
231

тупица также рождена для какого-нибудь употребления: зачем же, возвышая ее до господства, хотите вы сделать из нее пожар, бедствие для прихода или бедствие для мира?

Св. Эдмунд

Аббат Самсон выстроил много полезных, много благочестивых зданий: жилища, церкви, церковные колокольни, житницы; все это теперь разрушилось и исчезло, но, пока стояло, приносило пользу. Он выстроил и обеспечил "Бэбвельскую Больницу"; выстроил "удобные дома для Сент-Эдмундсберийских школ". Много крыш, некогда "покрытых тростником", помог он "покрыть черепицей"; или если это были церкви, то, может быть, и "свинцом". Ибо все разрушенное или неполное, здание или что-нибудь другое, было бельмом на глазу для этого мужа. Мы видели, как его "большая башня св. Эдмунда" или, по крайней мере, ее стропила и балки лежали срезанные и помеченные в Эльмсетском Лесу. Заменять сгораемую, разрушающуюся тростниковую крышу черепицей или свинцом и обращать вещественный, а еще более — нравственный хлам в нечто стройное, непроницаемое для дождя, — какое наслаждение для Самсона!
Если уж чего он никоим образом не мог не восстановить, то это — главный Алтарь, на коем, высоко воздвигнутая, помещалась сама Рака; главный Алтарь, который был поврежден огнем по вине двух беспечных дрянных сонных монахов, беспечно обращавшихся однажды ночью со Свечой, причем Рака уцелела, почти как бы чудом. Аббат Самсон прочитал своим монахам строгое нравоучение: "Одному из нас приснился Сон, что он видит св. Эдмунда нагим и в печальном состоянии. Знаете ли вы объяснение этого Сна? Св. Эдмунд являет себя нагим, потому что вы лишаете нагих Бедняков ваших старых одежд и лишь против воли даете им ту пищу и питье, которые вы обязаны им давать; сверх того, лень и небрежность Ризничего и его помощников слишком очевидны из последнего несчастья с огнем. И конечно, наш святой Мученик мог явиться извергнутым из своей Раки и говорящим со стоном, что он лишен своих одеяний и истомлен голодом и жаждой!"
Таково объяснение Сна Аббатом Самсоном, — диаметрально противоположное данному самими Монахами, которые не стеснялись говорить между собою: "Это мы — нагие и голодные члены Мученика; мы, которых Аббат лишает всех наших прав, ставя своего собственного служащего, чтобы проверять даже нашего Келаря!" Аббат Самсон прибавляет, что этот суд огнем ниспал на них за их ропот по поводу пищи и питья.                                              /
Между тем совершенно ясно, что Алтарь, что бы ни означал и ни предзнаменовал его пожар, должен быть вновь воздвигнут. Аббат Самсон вновь воздвигает его целиком из полированного мрамора; с величайшим искусством и роскошью вновь украшает Раку, для которой он должен служить подножием. И затем, как он всегда о том молил, он имеет радость, он, грешник, узреет само преславное Тело Мученика во время этой работы, — ибо он торжественно открыл с этой целью
232

Loculus, Домовину или Священный Гроб. Это — высочайший момеет в жизни Аббата Самсона. Сам Боззи-Джоселин поднимается по этому поводу до торжественности как бы Псалмопевца; самый нерадивый монах плачет горючими слезами, когда поют Те Deum.
Чрезвычайно странно; — и как далеко все это скрылось от нас, в наши времена, лишенные почитания! Патриот Гемпден, человек, который признан за наиболее святого, какого мы только имеем, лежал таким же образом около двух веков в своем маленьком доме, когда, наконец, некоторые наши сановники "и двенадцать могильщиков с блоками" также подняли его кверху под мраком ночи, отрезали ему руку перочинными ножами, сняли скальп с его головы — и выразили почитание нашему святому Герою еще иными удивительными способами'! Пусть современный взор взглянет серьезно на этот давний полуночный час в Сент-Эдмундсберийской Церкви, который светит на нас ярким светом сквозь глубины семи веков; и потом осмыслим печально, чем было некогда наше Почитание Героев и чем оно теперь стало. Мы переводим со всею доступною нам точностью.
"С приближением Праздника св. Эдмунда мраморные глыбы были отполированы, и все было приготовлено для того, чтобы поднять Раку на ее новое место. На всех был наложен трехдневный пост, причина и значение коего были изъяснены для всеобщего сведения. Аббат возвещает братии Монастыря, что все должны приготовиться к перенесению Раки, и указывает время и порядок исполнения этого. Когда затем в эту ночь мы собрались к заутрене, то увидели, что большая Рака (feretrum magnum) воздвигнута на Алтаре, но пуста; поверху она была покрыта белой оленьей шкурой, прикрепленной к дереву серебряными гвоздями; но одна доска Раки была оставлена отдельно внизу, a Loculus с Священным Телом еще стоял на ней, на обычном своем месте, возле старой ' Церковной Колонны. Воспев хвалу Святому, каждый из нас приступил к исполнению своего послушания (ad disciplinas suscipiendas). По совершении этого. Аббат и некоторые с ним облачились в стихари и, благоговейно приблизившись, приступили к открытию Loculus'a. Весь Loculus был обвит наружной полотняной пеленой; она оказалась завязанной в верхней своей части особыми тесьмами; под ней была другая пелена, шелковая, затем еще другая полотняная пелена, а затем — еще третья. И таким образом наконец Loculus был открыт, и мы увидели, что он утвержден на небольшой деревянной подставке, для того, чтобы дно его не испортилось от камня. Над грудью Мученика находился, прикрепленный к поверхности Loculus'a, золотой Ангел, длиною приблизительно с человеческую ногу; в одной руке он держал золотой меч, а в другой — хоругвь; под ним в крышке Loculus'a было отверстие, куда древние служители Мученика обыкновенно клали руку, дабы коснуться Священного Тела. А над изображением Ангела был написан следующий стих: "Martins ессе zoma servat Michaelis agalma2"
'Annual Register (1828 year. Chronicle, p. 93), Gentleman's Magazine, etc. etc * 2 "Вот одеяние Мученика, которое охраняет образ Михаила".
233

В головах и в ногах Loculus'a были железные кольца, с помощью которых его можно было поднимать.
Подняв затем Loculus и Тело, они понесли его к Алтарю, и я тоже протянул мою грешную руку, чтобы помочь нести, хотя Аббат приказал, чтобы никто не смел приближаться, кроме вызванных им. И Loculus был помещен в Раку, и доска, на которой он стоял, была помещена на свое место, и Рака таким образом была в то время закрыта. Мы все думали, что Аббат покажет Loculus народу и будет снова выносить Священное Тело в известные минуты Праздника. Но в этом мы горестно ошиблись, как показывает нижеследующее.
Ибо на четвертый день Праздника, когда весь Монастырь пел Completorium*, Владыка Аббат переговорил наедине с Ризничим и Вальтером Врачом; и они постановили назначить к полуночи двенадцать человек из Братии, достаточно сильных, чтобы нести боковые доски Раки, и достаточно искусных, чтобы разобрать и снова собрать их. Тогда Аббат сказал, что его всегдашняя молитва была о том, чтобы взглянуть когда-нибудь на Тело своего Покровителя, и что он желает, чтобы Ризничий и Вальтер Врач были с ним. Двенадцать назначенных Братии были следующие: два Аббатовых Капеллана, два Хранителя Раки, два Брата при Облачении и, кроме того, еще шестеро, именно: Гуго Ризничий, Вальтер Врач, Августин, Вильям из Дайса, Роберт и Ричард. Я же, увы, не был в том числе.
Когда затем все в Монастыре уснули, эти Двенадцать, облаченные в стихари, вместе с Аббатом собрались у Алтаря, и, отняв одну доску у Раки, они вынули Loculus; они поставили его на стол, близ которого Рака обыкновенно находилась, и приготовились отнять крышку, которая была прикреплена к Loculus'y шестнадцатью очень длинными гвоздями. Когда они с великим трудом исполнили это, все, кроме двух вышеназванных избранников, получили приказание отступить назад. Только Аббат и эти двое удостоились взглянуть. Святое Тело так наполняло собою Loculus, что с трудом можно было бы пропустить даже иглу между главою и деревом или между стопами и деревом; глава была присоединена к телу и немного приподнята на небольшой подушке. Но Аббат, близко всмотревшись, увидал сперва шелковую пелену, покрывавшую все тело, и затем — полотняную пелену чудной белизны; — а над главой был распростерт небольшой полотняный плат и затем другой — небольшой и тончайший шелковый плат, как если бы то было покрывало инокини. Сняв эти покровы, они увидали, что Святое Тело все обвито полотном, и таким образом, наконец, обозначились его очертания. Но тут Аббат остановился, говоря, что не дерзает продолжать дальше и узреть святую плоть нагою. Взяв главу обеими руками, он, со многими вздохами, сказал так: "Преславный Мученик, святой Эдмунд, да будет благословен час, когда ты был рожден! Преславный Мученик, не обрати мне на погибель, что я дерзнул прикоснуться к тебе, я, несчастный грешник; ты знаешь благоговейную любовь мою и намерения ума моего". И, продолжая, он прикоснулся к очам и к носу, который был весьма крупен и выдавался вперед (valde grossum et valde eminentem); и затем он прикоснулся к груди и к рукам; и, подняв левую руку, прикоснулся к перстам и поместил свои пальцы между священными перстами. И, продолжая, он увидал, что
234

стопы держатся твердо, подобно ногам человека, умершего вчера; и он прикоснулся к пальцам ног и сосчитал их (tangendo numeravit).
И затем было решено, что и другие Братия должны быть позваны вперед, дабы увидеть сие чудо; вследствие чего эти десять приблизились, а вместе с ними — шесть других, которые проникли тайно, без согласия Аббата, именно: Вальтер от св. Альбана, Хью Больничник, Джильберт, брат Приора, Ричард из Хенхэма, Джоселлус, наш Келарь, и Тёрстан Малый; — и все они видели Святое Тело, но один только Тёрстан протянул руку и коснулся колен Святого и стоп его. И, дабы было обилие свидетелей, один из наших Братии, Джон из Дайса, сидел на кровле Храма с служителями Ризницы и, наблюдая сверху, ясно видел все это".
Какое зрелище! Оно светит, ярко блестя, как лампады св. Эдмунда, сквозь темную Ночь; Джон из Дайса, с служителями Ризницы, взбирается на кровлю, чтобы наблюдать сверху, — и весь Монастырь спит, и вся Земля спит, — ас тех пор еще Семь Веков Времени по большей части отошли ко сну! Да, вполне несомненно, это — пострадавшее в мучениях Тело Эдмунда, лэндлора Восточных Графств, который, поступая со всем, ему принадлежащим, благородно и так, как он считал лучшим, был убит три века тому назад; и благородный трепет окружает память его, символ и начало многого другого, истинно благородного.
Но не дошли ли мы теперь до очень странных новых степеней Почитания Героев, здесь, в маленькой Церкви Гемпдена, с вынутыми перочинными ножами и двенадцатью могильщиками с блоками? Приемы людей в Почитании Героев — это подлинно самый внутренний факт их существования, и он определяет все остальное, — в общественных избирательных собраниях, в частных гостиных, в церкви, на рынке, — вообще где бы то ни было. Если вы имеете истинное почитание и, что, в сущности, нераздельно, почитаете настоящего человека, то все хорошо; имеете лжепочитание и, что также отсюда следует, поклоняетесь ненастоящему человеку, и тогда все дурно, и ни в чем нет ничего хорошего. Увы, когда Почитание Героев обращается в Дилетантизм, и все, кроме Маммонизма, делается пустой гримасой, то сколь многое в таком случае на этой в высшей степени суровой Земле приходит в разрушение и неудержимо идет к роковой гибели, и ни один человек уже не бросает взгляда на эти запустелые, празднолежащие развалины! И наконец, так как уже ни один небесный Изм не нисходит более на нас, Измы с противоположного конца поневоле поднимаются кверху. Ибо Земля, говорю я, есть суровое место; Жизнь — не гримаса, но в высшей степени серьезный факт. И поэтому, так как под влиянием всемирного Дилетантизма, уже многое оказалось обнаженным, т. е. оказались обнаженными не только души людей, но самые их тела и кладовые, и жизнь сделалась уже более невозможной, — то все доведено до отчаяния, снова подпало под железный закон Необходимости и голого Факта; и чтобы усмирить Дилетантизм и поразить его и сжечь его преисподним огнем, возникает Чартизм, Голо-спин-изм, так называемый Санкюлотизм! Да отвратят боги и те непочитаемые герои, которые еще остаются среди нас, — да отвратят они печальное предзнаменование!
Но как бы то ни было, мы видим, что Loculus св. Эдмунда снова благоговейно покрыт шелковыми и полотняными пеленами; крышка
235

снова прикреплена своими шестнадцатью старинными гвоздями, и все обвито новым драгоценным шелковым покровом, — даром Губерта, Архиепископа Кентерберийского; и сквозь слуховое окно Джон из Дайса видит, что Loculus поставлен на свое место в Раку, и доски этой последней снова должным образом прикреплены, причем туда помещены соответствующие пергаментные документы; и теперь Джон с своими служителями Ризницы может спуститься с крыши, ибо все окончено, и весь Монастырь пробуждается к утрене. "Когда мы собрались к утренней службе, — говорит Джоселин, — и узнали, что было сделано, нас всех обуяла грусть, что мы не видали всего этого, и каждый говорил сам в себе: "Увы, я был обманут". По окончании утрени. Аббат призвал всю Братию к большому Алтарю и, кратко рассказав о происшедшем, объяснил, что было не в его власти и не было позволительно или прилично пригласить нас всех к созерцанию такового. Услыхав об этом, мы все возрыдали и со слезами воспели Те Deum laudamus, — и поспешили звонить в колокола на Хорах".
Глупые тупицы: почитать таким образом мертвое Тело св. Эдмунда? Да, брат мой; — и однако, в конце концов, кто знает, как надо почитать Тело Человека? Оно — явление, наиболее достойное почитания в этом подлунном мире. Ибо Сам Господь Всевышний живет видимо в этой мистической непостигаемой Видимости, которая называет себя на земле я. "Преклонение перед людьми, — говорит Новалис, — есть почитание, оказанное этому Откровению во Плоти. Мы осязаем Небо, когда кладем нашу руку на человеческое Тело". А Тело Умершего — храм, где некогда была Душа Героя и где теперь ее уже нет! О, все тайны, вся жалость, весь немой трепет и изумление, Сумернатурализм, открытый для самых тупых; обнаруженная Вечность и адская Тьма, и Царство Высшего Света — все это соединилось здесь, или это нигде не существует! Зауэртейг говаривал мне своим особенным тоном: "Канцелярская судебная волокита; правосудие, даже правосудие только в денежных делах, — в котором человеку отказывают, несмотря на все его жалобы, пока в поисках за ним не пройдет двадцать, не пройдет сорок лет его Жизни; — и Похороны перед толпой Зевак, Смерть, почтенная гербами, конскими хвостами, полированной медью и безучастными двуногими, несущими длинные шесты и черные шелковые лоскуты; — не суть ли эти два вида почитания, это почитание Смерти и то почитание Жизни, — удивительная пара видов почитания у вас, Англичан?"
Можно и даже следует дать Аббату Самсону, в эту высшую минуту его существования, скрыться со всей его жизненной обстановкой от взоров современных нам людей. Ему пришлось еще отправиться во Францию, чтобы условиться с королем Ричардом относительно тамошней военной службы его Сент-Эдмундсберийских Рыцарей, и исполнить это дело с большим трудом. Ему пришлось решать дело о разогнанных Ковентрийских Монахах и. с большим трудом, после многих хлопот и поездок, добиться их обратного водворения; он обедал вместе со всеми ними и с "наставниками Оксфордских Школ"; — истинный Оксфордский Caput*, сидящий за обедом, туманным, но неоспоримым образом, в городе Подглядывающего Тома*! Ему пришлось, не без труда, бороться с докучным Епископом Илийским, с докучным Клюнийским Аббатом.
236

Самсон с великой душой, его жизнь — только труд и разъезды; волнения и столкновения, пока не наступила вечная Ночь. Он снова послан за море, чтобы сообщить Королю Ричарду о некоторых Пэрах Англии, которые приняли Крест, но не последовали за ним в Палестину и о которых справляется Папа. Аббат с великой душой делает приготовления, чтобы отправиться, отправляется и — и Босуэлловский рассказ Джоселина, внезапно отрезанный ножницами Судьбы, оканчивается. Ни слова больше; только черная черта и листы чистой бумаги. Непоправимо: чудесная рука, которая направляла все эти театральные приспособления, внезапно останавливается; непроницаемая Завеса Времени падает; перед умственным взором снова все темно, пусто; с оглушающим шумом для умственного слуха наша реальная фантасмагория Сент-Эдмундсбери снова погружается в Лоно Двенадцатого Века, и все кончено. Монахи, Аббат, Почитание Героев, Управление, Повиновение, Львиное Сердце и Рака св. Эдмунда — все исчезает, подобно Видению Мирзы; и перед нами одни только обветшалые темные Развалины среди зеленых ботанических пространств да быки, овцы и дилетанты, пасущиеся на месте всего этого.

Начала

Какой странный образец Человека, образец Времени представляет нам Аббат Самсон и его история; как странно моды, верования, формулы и время и место рождения человека изменяют облик человека!
И Формулы также, как мы их называем, обладают реальностью в человеческой Жизни. Они реальны, как подлинная кожа и мышечная ткань человеческой жизни; они нечто в высшей степени благодетельное и необходимое, пока вообще обладают жизненностью и являются для человека живой кожей и тканью! Ни один человек, или жизнь человека, не может выступить в мир и делать в нем свое дело без кожи и тканей. Нет; прежде всего они должны принять определенную форму, что они в действительности самопроизвольно и неизбежно и делают. Сама пена, — и об этом стоит поразмыслить, — может отвердеть в устричную раковину; все живые предметы неизбежно образуют для себя кожу.
Но, однако, ведь могут же Формулы человека сделаться мертвыми, ибо все Формулы неизбежно должны сделаться таковыми в процессе жизненного роста! Да, конечно. Но если это случится, если покровы бедного человека, не питаемые более изнутри, сделаются мертвой, чисто внешней кожей и мозолем, становясь все толще и толще, гаже и гаже; пока наконец-сквозь них уже не будет слышно более биения сердца: такими они стали толстыми, мозолистыми, известковыми; и все на нем сделается только известковой устричной раковиной или хотя бы полированным перламутром, внутрь, почти до самого сердца бедного человека; — да, тогда можно сказать, что их полезность снова совершенно заглохла; снова не может он выйти в мир и делать в нем свое дело; для него наступило время лечь в постель и готовиться к отходу, который теперь уже не может быть далеким.
Ubi Homines sunt modi sunt*. Привычка есть глубочайший закон человеческой природы. Она есть наша высшая сила, но также, при
237

известных условиях, наша презреннейшая слабость. — От Стока до Стоу пока еще только поле без следов, ненаезженное; от Стока, где я живу, до Стоу, где я должен продавать мои товары, делать мои дела, советоваться с моими небесными оракулами, — еще нет ни тропинки, ни человеческого следа; а я, принуждаемый упомянутыми потребностями, должен тем не менее предпринять туда мой путь. Но если я пройду раз, тщательно рассматривая дорогу, и успешно дойду, — то мои следы будут для меня приглашением идти второй раз по той же дороге. Она для меня легче, чем всякая другая дорога; труд "рассматривания" уже вложен в нее для меня; на этот раз я могу идти с меньшим рассматриванием или даже без всякого рассматривания, и самый вид моих следов, — какое это удобство для меня и до некоторой степени для всех моих братьев-людей! Следы топтаны и перетоптаны; тропинка становится все шире, все глаже, делается широким болыпаком, по которому могут даже катиться колеса, и многие идут по ней, — пока — пока Город Стоу не исчезнет из этой местности (мы знаем, что с городами это бывало) или пока в тем уже не будет ни для кого ни торговли, ни небесного оракула, ни настоящего дела; и тогда зачем кому-нибудь ходить по этой дороге?
— Привычка есть наш первоначальный, основной закон; Привычка и Подражание, — у нас нет ничего более постоянного, чем эти два свойства. Они в этом мире — источник всякой Работы и всякого Ученичества, всякой Практики и всякой Учености.
Да,: и мудрый человек также говорит и действует Формулами; все так делают. И вообще, чем полнее человек запрятан в Формулы,"тем это для него безопаснее, счастливее. Ты, который думаешь, что стоишь среди Мира гнилых Формул почти голым, с негодованием свергнув с себя обветшалые лохмотья и нездоровые наросты Формул, посмотри, насколько ты еще одет! Эта Английская Национальность, все, что накопилось в твоем Народе с незапамятных времен подлинного и действительного в его словах и приемах: все это не составило ли для тебя кожу, или вторую кожу, которая пристала к тебе так же по-настоящему, как твоя естественная кожа? Ее ты не сбросил, ее ты никогда не сбросишь: характер, который дала тебе твоя мать, должен выказываться с помощью ее. Ты — обыкновенный или, может быть, необыкновенный Англичанин: но, благие Небеса, каким Арабом, Китайцем, Евреем-Старьевщиком, Турком, Индусом, Африканским Мандинго был бы ты, ты, с этими
твоими материнскими качествами!
Я немею, когда гляжу на длинный ряд лиц, как это можно видеть в наполненной Церкви, в Суде, среди посетителей Лондонских Трактиров или вообще во всякой толпе людей. Десятка два-три лет тому назад все они были маленькими, красными, пухлыми ребятишками: каждый из них мог быть вылеплен, испечен в любую общественную форму, по вашему выбору; но посмотрите теперь, как они определены и отвердели, — в ремесленников, художников, духовных лиц, помещиков, ученых адвокатов, неученых денди, — и теперь уже более не
могут быть и не будут ничем другим.
Заметь на этом носу краску, оставленную слишком обильным употреблением говядины и портвейна, и ей соответствует огромный галстук с чрезмерной булавкой, неподвижный, выпученный и как бы угрожа-
238

ющий взгляд. Это — "Деловой человек"; процветающий фабрикант, домовладелец, инженер, адвокат; его глаза, нос, галстук получили, при таких-то его занятиях и средствах, такой-то характер; не откажи ему в твоей похвале, в твоем сожалении! Пожалей также и того, с грубыми руками, с топорным лицом, с плохо приглаженными волосами, с глазами, выражающими как бы напряжение, затруднение и неуверенность; грубый рот; губы толстые, отвислые, как бы привыкшие отвисать от тяжелого труда и усталости целой жизни: — видел ли ты что-нибудь более трогательное, чем грубый ум, столь стиснутый и все же энергичный, непокоряющийся, верный, глядящий из этого искаженного лица? Увы, а его бедная жена, — она своими собственными руками вымыла для него этот бумажный шейный платок, застегнула эту грубую рубашку и отпустила его настолько прилично одетым, насколько могла. В такихто узах живет он, со своей стороны; ни один человек не может освободить его: так был испечен и отделан красный пухленький ребенок.
Или, каким образом пекли этого другого брата-смертного, что из него выпеклось существо из рода Денди? Элегантная Пустота, безмятежно смотрящая вниз на все Полное и Цельное, как на слишком низменное и бедное в сравнении с ее безмятежным Химерством и //^цельностью, с таким трудом достигнутыми! Героическая Пустота; неодолимая, пока кошелек и современные условия общества ее выдерживают; не исцелимая никакой чемерицей. Приговор Судьбы был таков: Будь Денди! Имей лорнеты, бинокли, Лонгакрские кэбы* с'белоштанными грумами, имей зевающую безучастность, нечувствительность; определись как Денди, безвозвратно; таков тебе приговор.
И все они, говорим мы, были краснощекими ребятишками; из одного и того же теста и вещества, всего немного лет тому назад; — а теперь непоправимо отделанные, вылепленные, какими мы их видим! Формулы? Не существует смертного, кроме как в глубинах Бедлама, который не жил бы весь обтянутый, как кожей, покрытый, окутанный Формулами и который, так сказать, не был бы удерживаем Формулами от Безумства и Пустоты! Они одновременно самые благодетельные и самые необходимые из человеческих экипировок: благословен тот, кто имеет кожу и ткани, если только они живы и сквозь них можно различать биение сердца. Монашество, феодализм с подлинным Королем Плантагенетом, с подлинными Аббатами Самсонами и с их прочими живыми реальностями, — сколь благословенны! —
Не без грустного участия наблюдали мы этот подлинный образец Времени, ныне совершенно поглощенного. Грустные размышления теснились в нас — и в то же время утешительные. Сколь много достойных мужей жило ранее Агамемнона! А вот — достойный правитель Самсон, муж, боящийся Бога и не боящийся ничего иного, которого мы были бы столь счастливы и горды иметь Первым Лордом Казначейства, иметь Королем, Главным Редактором, Первосвященником, — и о котором, тем не менее, Слава почти забыла упомянуть! Его бледный облик, оживший для нас в настоящую минуту, был найден среди болтовни бедного Монаха и нигде более в Природе. Забвение почти совершенно поглотило его, почти поглотило самый отзвук о том, что он когда-нибудь существо-
239

вал. Сколько полков, и армий, и поколений, подобных ему, уже поглотило Забвение! Их истлевший прах образует почву, на которой вырастает плод нашей жизни. Не говорил ли я, как меня тому учили мои Северные Предки, что Древо Жизни Иггдрасиль, которое шелестит вокруг тебя в эту минуту, часть которого ты в эту минуту составляешь, — что оно пустило свои корни глубоко вниз в самое древнее Царство Смерти; оно растет, и Три Норны, или Времени, Прошедшее, Настоящее, Будущее, поливают его из
Священного Источника!
Например, кто научил тебя говорить?.* Самое холодное слово было некогда пламенной новой метафорой и отважной рискованной оригинальностью. "Самое твое внимание, разве оно не значит принимание?" Представь себе этот умственный акт, который все сознавали, но которого еще никто не назвал, — когда этот новый "поэт" впервые почувствовал, что он вынужден и доведен до того, чтобы назвать его! Его рискованная оригинальность и новая пламенная метафора была признана удобоприемлемой, понятной и остается нашим названием для этого акта до сего дня. Литература; — а посмотри на собор святого Павла и на Каменную кладку и на Почитание и Квази-Почитание, которые в нем заключаются; не говоря уже о Вестминстер-Холле и его париках*! У людей не было ни молотка, чтобы начать работать, ни членораздельных выражений; они должны были все это сделать, и они это сделали. Какие тысячи тысяч членораздельных, получленораздельных, усердных, но по-детски произносимых молитв вознеслись к Небу из хижин и келий, в разных странах, в разные века, из пылких, горячих душ неисчислимого множества людей, и каждая из них стремилась высказаться, как только могла, хотя бы неполно, прежде чем могла быть составлена самая неполная Литургия! Литургия или удобоприемлемый и всеми принятый Ряд Молитв и Способов Молитвы — это было то. что мы можем назвать Выбором Удобоприемлемостей, хорошо изданным (Вселенскими Соборами и другими Обществами Полезных Знаний). "Выбором Красот" из огромного обширного смешения Молитв, уже существующих и накопленных, хороших и дурных. Хорошие были признаны удобоприемлемыми для людей, постепенно были собраны, хорошо изданы, одобрены; дурные, признанные неподходящими, неудобоприемлемыми, были постепенно забыты, исключены из употребления и сожжены. Это — путь всего человеческого. Первый человек, который, взирая открытой душой на это величественное Небо и Землю, на то Прекрасное и Страшное, что мы называем Природой, Вселенной и так далее, сущность чего остается всегда Неизреченной; он, который впервые, взирая на все это, пал на колена, пораженный трепетом, в молчании, как это более всего и подобало; он, побуждаемый внутренней необходимостью, он, этот "отважный оригинал", — сделал нечто, всеми мыслящими сердцами сразу признанное за нечто выразительное, вполне удобоприемлемое! Преклонять колена с тех пор всегда было положением мольбы. Оно возникло ранее, чем какие бы то ни было высказанные Молитвы, Литании или Литургии; оно было началом всякого Почитания, — которое нуждалось только в начале, столь разумно оно было само по себе. Какой поэт!* Да, но его отважная оригинальность была вместе с тем и очень успешна. Это — родник, скрытый в первоначальной тьме и отдалении, из которого, как из Истоков Нила.
240

текут все Виды Почитания: — такая-то река Нил (ныне несколько мутная и малярийная!) Видов Почитания и началась там, и потекла, и течет вплоть до Пюзеизма*, Вертящихся Калабашей*, Архиепископа Лода с Исповеданием св. Екатерины* и, может быть, еще ниже!
Все, говорю я, возникает этим путем. Поэма "Илиада" и в действительности большинство других поэтических и, в частности, эпических созданий возникло так же, как и Литургия. Великая "Илиада" в Греции и маленькая "Антология о Робин Гуде " в Англии — оба эти произведения, как я понимаю, суть хорошо изданный "Выбор Красот" из неизмеримо обширного смещения "Героических Баллад" в соответствующих веках и странах. Подумайте, сколько колотили по семиструнной героической лире, сколько терзали менее героические жильные скрипичные струны в Греческих Царских Дворцах и Английских Придорожных Кабаках; сколько было бито в прилежные Поэтические лбы; сколько при этом было выпущено получленораздельных вздохов из дыхательного горла Поэтических людей, прежде чем мог быть достойно воспет Гнев какого-нибудь Божественного Ахиллеса, молодечество какого-нибудь Уилла Скарлета или Вэкфильдского Пиндара*! Честь вам и слава, вы, неназванные, вы, великие и величайшие, хотя давно,забытые, достойные мужи!
Равным образом и Статут "De Tallagio non concedendo"*, и вообще всякий Статут, Вид Закона, парик Законника, а тем более — Книги Статутов и Четыре Суда, вместе с "Коком о Литтльтоне"*, и с Тремя Парламентскими Сословиями* в их арьергарде, — все это возникло не без человеческой работы, по большей части ныне забытой. Между тем временем, когда Каин убил Авеля, разбив ему голову сразу, и настоящим временем, когда человека убивают в Канцеляриях по дюймам и медленно разбивают ему сердце в течение сорока лет, — заключен также большой промежуток! Само достопочтенное Правосудие началось с Правосудия Дикарей; всякий Закон есть как бы поднятое поле, постепенно разработанное и сделанное годным к пахоте из обширных зарослей Кулачного Права. Доблестная Мудрость обрабатывала и осушала его, сопровождаемая совиноглазым Педантством, совиной, ястребиной и иными формами Безумия; — доблестный земледелец усердно работал, а слепой, жадный враг также усердно сеял плевелы! Только потому, что до сих пор в почтенном Правосудии в париках сохранилось немного мудрости среди таких гор париковства и безумия, — только потому люди еще не выбросили его в реку; только потому оно еще и заседает у нас, подобно Драйденовой голове в "Битве книг"*; взор сперва поражают огромный шлем, огромная гора замасленного пергамента, грязных конских волос; — а там, в самом дальнем углу, заметная лишь под конец, объемом с ореховое зернышко, скрывается подлинная частица Божественного Правосудия, может быть, еще не недосягаемая для некоторых, бесспорно, все еще необходимая для всех, — и люди не знают, что с ней делать! Законники не все были Педантами, объемистыми прожорливыми особами; Законники также бывали Поэтами, бывали Героями, — или иначе их Закон уже задолго до наших дней перешел бы за Нору*. Мы надеемся, что их Совинство, их Ястребинство постепенно исчезнут до неожиданно малых размеров и останется только их Героизм, а шлем будет уменьшен приблизительно до размеров головы! —
1                                    241

Все это — плод труда, и забытого труда, весь этот населенный, одетый, членораздельно говорящий, покрытый высокими башнями и широкими полями Мир. Руки забытых достойных мужей сделали его Миром для нас; они — честь им и слава! — они, вопреки ленивцам и трусам. Эта Английская Земля, какова она теперь, есть вывод из всего, что нашлось мудрого, и благородного, и согласного с Божественной Истиной во всех понятиях Английских Людей. Мы можем говорить на нашем Английском языке потому, что существовали Герои-Поэты от нашей плоти и крови, и мы можем говорить на нем только соответственно их числу. Наша Английская Земля имеет своих Завоевателей, Властителей, которые меняются от эпохи к эпохе, ото дня ко дню; но ее истинные Завоеватели, созидатели и вечные обладатели суть нижеследующие, и их представители, если вы можете их найти: Все Героические Души, которые когда-либо были в Англии, каждая в своем ранге; все мужи, которые когда-либо срезали хоть один куст чертополоха, осушили в Англии хоть одно болото, задумали в Англии мудрый план, сделали или сказали в Англии истинное и доблестное. Я говорю тебе: у них не было молотка, чтобы начать работать, и тем не менее Рен выстроил собор святого Павла; у них не было и одного членораздельного слога, и тем не менее появилась Английская Литература, Литература времен Елизаветы, Сатаническая Школа, Кокнийская* Школа и другие Литературы; — словом, вновь, как в старинные времена Литургии, обширнейшее смешение и огромные, как мир, чащи и дебри, страстно ждущие, чтобы их "хорошо издали" и "хорошо сожгли"! Арахна* начала с указательного и большого пальца; у нее не было даже веретена; а теперь ты видишь Манчестер и хлопковые ткани, которые могут прикрывать голые спины, по два пенса за аршин.
Труд? Количество исполненного и забытого труда, который безмолвно покоится под моими ногами в этом мире и сопровождает и помогает мне, поддерживает меня и охраняет мою жизнь, где бы я ни шел и ни стоял, что бы я ни думал и ни делал, дает повод к большим размышлениям! Не достаточно ли его во всяком случае, чтобы повергнуть для мудрого человека вещь, называемую "Слава", в полное безмолвие? Для глупцов и неразмышляющих людей она есть и всегда будет очень шумлива, эта "Слава", и громко толкует о своих "бессмертных" и т. д.; но если вы размыслите, что она такое? Аббат Самсон не был "ничто" оттого, что никто о нем ничего не говорил. Или ты думаешь, что достопочтенный сэр Джабеш Виндбэг* может быть сделан "чем-нибудь" с помощью Парламентского Большинства и Руководящих Статей? Ее "бессмертные"! Едва ли на двести лет назад Слава может вообще отчетливо помнить; да и тут она только бормочет и лепечет. Она принимается вспоминать какого-нибудь Шекспира и т. п. и болтает о нем, весьма уподобляясь гусю; — а затем далее, вплоть до рождения Тейта*, до нашествия Хенгста* и до лона Вечности, все было пусто; а драгоценные Тевтонские языки. Тевтонские обычаи, события — все возникло само собой, как всходит трава, как растут деревья; для этого не было нужды ни в Поэте, ни в труде из вдохновенного сердца Мужа; и у Славы нет ни одного членораздельного слова, чтобы сказать обо
242


всем этом! Или спроси ее, что удерживает она в своей голове при помощи каких бы то ни было средств или мнемонических уловок, включая сюда апофеозы и человеческие жертвы, относительно Водана, даже Моисея или иных, им подобных? Она впадает в сомнение даже относительно того, что они были: духи ли или люди из плоти и крови
— боги, обманщики; начинает по временам опасаться, что это были просто символы, отвлеченные идеи; может, быть, даже нечто несуществующее и буквы Алфавита! Она — самая шутливая, нечленораздельно болтающая, свистящая, кричащая, самая нелепая, самая немузыкальная из всех птиц летающих; ей. Думаю я, не нужно никакой "трубы", а достаточно ее собственного громадного гусиного горла, длиной, так сказать, в несколько градусов небесной широты. Ее "крылья" сделались в наши дни гораздо быстрее, чем когда-либо; но ее гусиное горло кажется от этого только шире, громче, нелепее, чем когда-либо. Она
— нечто преходящее, ничтожное: гусиная богиня; если бы она не была преходящею, — что сталось бы с нами! Чрезвычайно удобно, что она забывает всех нас; всех, даже самих Воданов; и мало-помалу начинает, наконец, считать нас чем-то, вероятно, несуществующим, буквами Алфавита.
Да, благородный Аббат Самсон также подчиняется забвению; принимает его не в тягость, а в утешение; считает его тихою пристанью от болезненной суеты, и волнений, и глупости, которые в часы ночного бдения много и часто заставляли вздыхать его сильное сердце. Ваши сладчайшие голоса, образующие один огромный гусиный голос, о Бобус и компания, — как могут они быть руководством для какого-нибудь Сына Адама? Когда вы и подобные вам замолчите, тогда "маленькие тихие голоса" будут лучше говорить ему, а в них-то и заключается руководство.
Мой друг, всякая речь и всякая молва недолговечна, безумна, неистинна. Лишь подлинный труд, который ты добросовестно исполняешь, лишь он — вечен, как Сам Всемогущий Основатель и Зодчий Мира. Крепко держись-этого, — и пусть себе "Слава" и все остальное болтают сколько угодно.
Но Голос здесь слышен, То Мудрости Голос, Миров и Столетий: "Блюдите! Ваш выбор И краток, и — вечен!
Здесь, В вечном Покое, Где все — совершенство, Вас видят, вам, верным, Награду готовят. Трудитесь, надейтесь!"
Гете*
243