Иванов К. Трубадуры, труверы, миннезингеры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТРУВЕРЫ

Труверы и их поэзия
Песнь о Роланде
Рютбеф
Романы Круглого стола

Труверы и их поэзия

Если французская лирика достигла своего блестящего развития на юге Франции, то местом наивысшего процветания французского эпоса был север Франции. Юг породил трубадуров, север - труверов. Название последних произошло от той же основы, от которой произошло и слово «трубадур». В основе обоих существительных лежит глагол, обозначающий изобретательную, творческую деятельность и выражаемый провансальским словом trovar или trobar и старофранцузским treuver. Таким образом, значение обоих выражений, по существу, заключает в себе один и тот же смысл, но историческая практика выработала между ними то различие, что трубадурами называли и называют лирических поэтов французского юга, а труверами - эпических, по преимуществу, певцов северной Франции.

И на севере Франции, как и на ее юге, существовали жонглеры. И здесь жонглеры противопоставлялись труверам, как исполнители авторам. Так было в большинстве случаев. Но и здесь встречались также лица, которые одновременно были и авторами, и исполнителями. Само собой разумеется, что такое совмещение вызывалось только нуждой.

Труверы имели своих предшественников в кельтских певцах, называвшихся бардами. Певцы эти составляли касту или такое замкнутое сословие, в котором сын наследовал дело своего отца. Они были, подобно труверам, впоследствии музыкантами и певцами и делились на несколько категорий. Одни из них были близки к друидам или кельтским жрецам и воспевали в храмах при совершении жертвоприношений гимны во славу своих богов. Другие сопутствовали воинам и прославляли мужество героев, возбуждая своими песнями воинственное воодушевление в бойцах. Наконец, они воспевали героические подвиги своих соотечественников во время пиров. Но мы не имеем таких данных, которые заставили бы нас отказаться от предположения, что один и тот же гениальный певец мог принимать участие во всех трех указанных нами случаях. Во всяком случае, не подлежит никакому сомнению двойственный характер их деятельности как народных певцов служивших религиозным и патриотическим целям. Барды господствовали в ту далекую пору, когда население Галлии говорило на кельтском языке.

Когда Галлия была покорена римским оружием, в ней стало быстро распространяться влияние римской культуры. Все кельтское не только вымирало естественной смертью, побеждаемое силой более высокой культуры, но и преследовалось римлянами. Подверглись гонению друиды, испытали ту же горькую участь и барды, особенно же те из них, деятельность которых вызывалась запросами древней народной религии. Под этими ударами барды-священнослужители совершенно исчезли. Но в разных местах еще оставались в течение некоторого времени, как догорающие светочи, барды, воспевающие военные подвиги. С утверждением римского господства и подвиги эти стали отходить из области настоящей действительности в поэтическую область давно минувшего времени.

В начале V века после Р. X. вся Галлия за исключением Бретани и некоторых Пиренейских кантонов говорила уже по-латыни, в том числе и деревенское население страны. То была особая, народная латынь. В состав ее входили разнообразные элементы: тут была и литературная латынь, и язык римских солдат, и рабочих различного рода, и обломки старого кельтского языка.

Но минула пора и римского могущества: Западная империя стала падать и разрушаться, как разрушается, превращаясь в руины, величественное здание, построенное сошедшими с лица земли поколениями, в силу своей собственной дряхлости и неспособности к дальнейшему существованию. Работу времени ускорили новые народы, молодые и свежие, народы, которым предстояло будущее. Вместе с франками, завоевавшими Галлию, пришли сюда новые певцы. И Григорий Турский, и Фортунат, и Сидоний Аполлинарий говорят нам о песнях, распевавшихся этими поэтами под аккомпанемент арфы. Читая хронику Григория Турского, всякий невольно заметит то, что заимствовано им не из сухих летописных заметок, а из тех героических поэм, которые исчезли бесследно. Эти поэмы франков-завоевателей, главным занятием которых в продолжение целого ряда поколений была война, и должны были отличаться таким героическим характером. Конечно, главным героем их был Хлодвиг, создатель франкского могущества. Рассказ Григория о войнах Хильдерика заимствован им у летописцев и отличается своей краткостью и сухостью. Напротив, повествование о начале его царствования, об его изгнании и бегстве в Тюрингию, о его браке с Базиной и о рождении Хлодвига носит на себе совершенно иной характер. Теперь уже доказано, что этот рассказ, занесенный Св. Григорием Турским на страницы своей хроники, не что иное, как обрывки из целой поэмы, сложенной неизвестным певцом франков на рождение их великого короля.

При дворах Карла Великого и Людовика Благочестивого поэты воспевали за пиршественными столами подвиги храбрых или на франкском наречии, или на романском языке, употреблявшемся в период времени с VI до XII века* (* В пределах Франции до VI в. был во всеобщем употреблении народный латинский язык (bas latin), с VI-XII вв. романский, с XII-XV старофранцузский и с XV в. современный французский язык. Все эти языки представляют собою только видоизменения латинского языка. Германцы, завоевавшие Галлию, конечно, оказали свое влияние на язык страны, но оно оказалось незначительным. Во французском языке около 750 слов германского происхождения, не считая 150 слов, привнесенных еще норманнами) . Конечно, певцы эти были не кто иные, как древнегерманские скальды. В IX веке один из них, слепец Бернлеф (Be rn lef), пел, аккомпанируя себе на арфе, о легендарных подвигах, древних битвах. Певцы эти, которых уже в это время называли то жонглерами, то труверами, сопровождали воинов, разделяли с ними невзгоды их походов и славу их подвигов. В 1066 году, перед самой битвой при Гастингсе, во главе норманнов ехал на коне Тальефер (Ta i llefert), про пение которого летопись отзывается с большой похвалой (qui moult bien chantait), и распевал песнь о Роланде. Он потребовал, чтобы ему было дозволено за его многолетнюю службу нанести первый удар врагам, и умер в битве, как герой. Тальефер был и поэтом, воспевавшим военные подвиги, и воином, совершавшим их. Но труверов доставляла и церковь. Сюда следует отнести тех духовных лиц, которые сопровождали своих баронов на войну в качестве их капелланов и должны были прославлять деяния своих господ. Впрочем, духовные лица не гнушались принимать деятельное участие и в самих боевых схватках. Самый многочисленный разряд среди средневековых певцов составляли, конечно, профессиональные поэты, певцы по призванию. Из древнейших песен труверов создалась постепенно кантилена, а последняя развилась в свою очередь в chanson de geste.

Под кантиленами разумеют обыкновенно те произведения, которые слагались певцами до XI века и в повествовательном содержании которых - церковного или светского характера - значительно проявляется лирический, хвалебный элемент. Они состояли из нескольких строф с припевами и слагались обыкновенно по поводу каких-либо отдельных событий, не захватывавших собой всей народной жизни. Для того, чтобы эти отдельные песни (светского содержания) развились в обширные эпические сказания, необходимо было совершиться в жизни народа какому-либо исключительно крупному событию или появиться необыкновенно выдающейся личности. Такой именно была личность Карла Великого.

Chanson de geste в переводе на русский язык означает песнь о подвигах или о роде-племени героя. Не все они, конечно, возникли из кантилен, хотя в некоторых из них и теперь можно увидеть то первоначальное ядро, которое составляло содержание героической кантилены и только с течением времени разрослось в целую героическую поэму. Есть такие героические поэмы, которые возникли без всякого посредничества, так как их создали отдельные певцы, почерпавшие сюжеты из народных преданий и легенд или из хроник. С течением времени эти героические поэмы достигают все больших и больших размеров. Первоначально они состояли из 4000 или 5000 стихов, но число последних достигает в позднейших поэмах до 20000 и более.

Chansons de geste слагались на самые разнообразные сюжеты. Чтобы лучше ориентироваться в области средневекового эпоса, установили следующее разделение этих поэм на группы, сообразуясь с их внутренним содержанием. К первой группе относят все поэмы, в которых воспеваются подвиги Карла Великого и его паладинов, и называют ее карловингским или французским циклом (le cycle carlovingien или le cycle francais). Сюда же относят и те поэмы, в которых изображаются подвиги различных представителей позднейшей феодальной эпохи. Вторую группу составляют поэмы, развивающие легенды Арморики или Бретани, легенды о короле Артуре и его сподвижниках или преемниках; эту группу называют обыкновенно циклом бретонским или циклом короля Артура (le cycle armoricain, le cycle breton или le cycle d'Artus); по отношению к этим поэмам принято употреблять название романов (романы Круглого стола) вместо обычного названия chansons de geste. Наконец, третья и последняя группа заключает в себе те поэмы, в которых воспроизводились подвиги героев классической древности с чисто средневековой окраской; эта группа называется циклом Рима или античным циклом (le cycle de Rome или le cycle antique).

Вот как характеризует один из новейших исследователей* (* Академик Эмиль Фаге (Faguet)) первый из этих трех эпических циклов: «Каролингский цикл содержит в себе самые сильные и наиболее достойные нашего внимания произведения. Они имеют общие характерные черты, которые налагают на них известную печать и отличают их от других подобных же произведений. Они искренни. Невольно чувствуется, что их автор глубоко убежден в достоверности передаваемого им рассказа и считает себя историком. Прибавьте к этому известную пылкость, близкую к грубости, красноречие, блеск, истинное чувство нравственного величия и даже некоторую неспособность стать на другую точку зрения, кроме той, которую занимает автор. В то же самое время у их авторов совсем нет ловкости и уменья начать свою поэму; нет никакого плана. Уже само начало круто, ex abrupt o , как говорилось в старых риториках, объявляет о развязке; такое же крутое окончание распускает слушателей словами: «Ступайте, роман окончен!» (Alles vos en, li romans est finis). Эти Гомеры XII века не были исправлены комиссией Пизистрата».

Впрочем, иные из песен оканчиваются более благожелательно. Пропев последние стихи своей поэмы, иной автор желает своим слушателям удостоиться райского блаженства, обращаясь к ним с такими словами: «Сеньор свободный рыцарь, песнь окончена. Да спасет Бог того, кто вам пел ее, а вы все, вы, слушавшие его, будьте спасенными!»

Seignor, franc chevalier, la chanson est finee.

Dieu garisse celui qui la vous a chantee,

Et vos soyez tuit sauf qui 1'avez escoutee.

В начале поэмы, как можно было усмотреть из вышеприведенной характеристики, излагаются в нескольких стихах сюжет и развязка произведения, предлагаемого вниманию слушателей. Обыкновенно труверы хвалят при этом свой сюжет, свой стиль, свои рифмы; иногда указывают источники и ставят слушателям на вид, что поют об известных подвигах известных героев. «Послушайте, сеньор, благороднейшую песнь; все в ней взято из старинной истории; нет никакой лжи; никогда во всю свою жизнь вы не услышите другой лучшей».

Seignour, oyes chancon de grant nobilite,

Tout est de viele histoire faite sans faussete;

Jamais n'orrez millor entre tout votre ae.

Лучшей из всех chansons de geste, дошедших до нашего времени, по справедливости считается «Песнь о Роланде»; ее изложению и характеристике мы посвящаем отдельный очерк.

Каждая chanson de geste состоит из серии куплетов (laisses), в которых звучит одна и та же рифма, но эти куплеты не одинакового размера. В песни о Роланде каждый куплет состоит среднем из 12 или 15 стихов. В позднейших поэмах куплеты длиннее: так, например, в chanson des Loherains есть куплет из 546 стихов. Мужские рифмы, как более удобные для музыкального аккомпанемента, встречаются чаще женских. Чередоваться рифмы начинают только с конца XIII столетия. Куплеты песни о Роланде и некоторых других поэм имеют припевом восклицание - Aoi!

Из других chansons de geste, входящих в состав того же первого цикла, остановим свое внимание на поэме Raoul de Cambrai. Это мрачная и пылкая поэма, в которой нашли яркое отражение вся грубость, вся суровость феодальной эпохи. Написана она была, как предполагают, в Х веке трувером Бертоле (Bertolais), после чего подвергалась несколько раз исправлениям и вылилась в окончательную редакцию не ранее XIII столетия. В этом последнем виде она и сохранилась до нашего времени.

Рауль II, главное лицо поэмы, - сын Рауля I, графа Камбре, младший сын, родившийся притом уже после смерти своего отца. Графство Камбре было в то время простым пожизненным леном, а следовательно, представляло собой всегда открытое наследство и служило предметом вечной вражды и интриг. Французский король Людовик IV Заморский лишил Рауля графства Камбре, несмотря на то что Рауль был его родным племянником (по матери), и отдал это графство одному из своих вассалов. Отсюда и возникло все зло, пошли все бедствия.

Когда Раулю исполнилось пятнадцать лет, его адубировали, т. е. возвели в рыцарское звание. Молодой человек был отличным воином, но его мужеству, по словам поэта, не было меры. Дядя его с отцовской стороны, Герри Рыжий (Guerri le Sor), привез его в Париж и представил «сильному королю Людовику». Король удерживает его при дворе и делает его своим сенешалом* (* Один из высших придворных чиновников, творивший суд от имени короля) . Молодой рыцарь отдается всем удовольствиям придворной жизни: отличается на турнирах, расшибает мишени, с большим успехом играет в шахматы и является предметом созерцания для многих дам. Одерживая блестящие успехи и возбуждая невольную привязанность к себе, он в то же время наживает себе и смертельных врагов своим буйным и неукротимым характером. Между тем его дядя Герри снова приезжает в Париж, чтобы попросить у короля графство Камбре для своего горячего племянника Рауля. Буйный племянник ссорится со своим дядей, явившимся сюда, чтобы похлопотать за него. Король Людовик отказывает в исполнении просьбы, ссылаясь на то, что уже обещал графство Камбре своему вассалу и не может не исполнить своего обещания: что сказали бы бароны, если бы он не исполнил его? Таким образом, уже в Х веке короли боялись общественного мнения феодалов. Взамен графства король обещает Раулю первый вакантный лен и в обеспечение своего слова дает ему сорок заложников. Умирает граф Вермандуа, владетель нескольких областей. Рауль и Герри побуждают короля исполнить свое обещание, но король и не помышляет об этом. Он не только отказывает в просьбе, но и отпирается от своего обещания. Причина такого поведения короля заключается в том, что он опасается лишиться благосклонности четырех сыновей покойного графа Вермандуа. Тогда Рауль приходит в бешенство и грозится умертвить всех сорок королевских заложников. Чтобы спасти последних, Людовик уступает Раулю, но не в том смысле, в каком ожидали бы мы: он просто дозволяет Раулю отобрать землю у наследников Вермандуа, если только он сможет сделать это. Рауль и Герри мчатся на своих конях в графство Камбре. Здесь они созывают всех своих вассалов и идут на Ориньи, одно из владений покойного графа Вермандуа.

Рауль и Герри располагают свои передовые силы на берегу реки, омывающей Ориньи и находящийся вблизи него бенедиктинский монастырь. За Раулем следует его вассал Бернье. Он угрюм и печален, так как война грозит большими бедствиями стране, в которой живут его отец и друзья. Но он должен подавить свои родственные чувства, заглушить свои сердечные привязанности: этого требует верность своему сеньору. Между тем грустить Бернье было полное основание: Рауль не знает жалости, попирает все законы, не боится неба и не признает никакой иной силы, кроме своего меча. Не обращая внимания на советы своих вассалов, Рауль приказывает разрушить монастырь и ругает тех, кто проявляет уважение к святыням. Обитательницы бенедектинского монастыря, чуя над собой страшное несчастье, выходят в торжественной процессии из святой обители и направляются в лагерь Рауля. У каждой из них в руках по псалтири. Во главе монахинь идет мать Бернье. Она умоляет Рауля пощадить монастырь. «Сир Рауль, - сказала мать Бернье, - мы не умеем владеть никаким оружием; вы можете уничтожить и убить нас: вы не увидите, чтобы для нашей охраны взял кто-либо щит или копье; я не хочу скрывать этого от вас. Что же касается нашей жизни и еды, нам приходится кормиться от алтаря, мы достаем себе пищу из этого бурга. Благородные люди сильно любят наш монастырь, они посылают нам и серебра, и чистого золота. Согласитесь же на мир для нашего монастыря, для всей нашей обители и свободно располагайтесь, как вам угодно, на наших лугах. Если вам угодно это, сир, мы на свой счет позаботимся о вас и о ваших рыцарях. Оруженосцы получат натуральную дань фуражом, овсом и едой в изобилии».

Рауль обещается исполнить ее просьбу, и монахини уходят. Он посылает в монастырь Бернье; последний встречается здесь со своей матерью, с которой давно не видался и которую нежно любит. Но за светлой сценой их свидания следуют сцены ужаса. Случилось, что жители Ориньи убили двух мародеров, принадлежавших к войску Рауля. Этого было достаточно для Рауля, чтобы нарушить данное обещание. Подан знак к приступу, город взят, монастырь подожжен и гибнет в пламени. Бернье видит свою мать, наполовину сгоревшую; ее псалтирь горит у нее на груди. Меч выпадает из руки Бернье, и сам он три раза припадает к шее своего коня. Одного Рауля не трогают ничьи бедствия; гордо, как будто исполнив свой священный долг, он возвращается в свою великолепную палатку. Рауль - тип барона, еще не тронутого, не облагороженного рыцарством, тип барона Х века. Трувер сохранил этот образ нетронутым, таким, каким выставила его первоначальная песня, на которую он ссылается несколько раз.

Вернувшись к себе, Рауль требует жареных павлинов, приправленных перцем лебедей, дичи. Сенешаль напоминает ему о том, что сегодня Великая Пятница. Рауль отвечает на это, что позабыл о посте, и отменяет заказанное пиршество. Но все же он играет в шахматы и пьет вино. Ему прислуживают несколько пажей. Они едва успевают наполнять вином его большой кубок. Один из них подает кубок Раулю, склоняя перед ним одно колено. Напившись, Рауль ожесточается против своих врагов, клянется светлым вином, которое он пьет, своим мечом, лежащим около него на ковре, что он станет преследовать их до самого моря. Бернье начинает их защищать, опасаясь за участь своего отца. Происходит ссора, которая, несмотря на вмешательство двух баронов, кончается неприятностью. Рауль ломает о голову своего верного вассала древко копья. Удар был так силен, что Бернье потерял много крови; последняя обагряет горностаевый мех его одежды. К счастью, их разнимают. Скоро Рауль спохватился в своем увлечении и, желая примириться с Бернье, предложил ему удовлетворение. Но Бернье отказывается от всякого удовлетворения. Он вооружается, садится на коня, трубит в рог и, созвав своих людей, покидает вместе с ними Рауля. Бернье отъезжает к своему отцу. Старик сидел у окна своей залы и, завидев сына, вышел на площадку лестницы, чтобы достойно встретить его. После долгих бесед и нескольких дней отдыха они снаряжаются в путь, едут целую ночь и приезжают ранним утром в Руа, сеньором которого был родной брат отца Бернье по имени Ведон. Когда они остановились перед подъемным мостом Ведонова замка, главный стражник принял их за врагов и кинул в них камнем. Они назвали себя и рассказали ему о своем положении. Стражник покинул свою сторожку и побежал в комнату, где еще спал Ведон, чтобы разбудить его. Ведон соскакивает с постели, надевает платье с горностаевым мехом, светлый панцирь, стальной шлем, опоясывается мечом, садится на коня, схватывает щит и копье и отъезжает от своей башни. Узнав от брата и племянника, в чем дело, он созывает вассалов, живущих в двадцать лье кругом. Десять тысяч рыцарей собираются под стенами Сен-Кантена. Все они пылают местью и направляются против Рауля, еще не покинувшего Ориньи. У Рауля столько же войска, сколько и у его врагов. Оба войска стоят друг против друга. Вестники то и дело мчатся с той и с другой стороны. Когда все мирные средства были истощены, войска выстроились для битвы. Бароны едут на конях таким сплоченным строем, что если бы, по выражению песни, на их шлемы была брошена железная перчатка, она не упала бы на землю. Многие рыцари исповедаются друг другу в своих грехах и приобщаются тремя стебельками травы, поручая свои души Иисусу Христу. Бернье заранее проклинает трусов, которые обратятся в бегство, а трувер Бертоле обещает сложить про них песню. Главным местом поэмы является описание битвы 943 года, прославленной хрониками. Сперва сообщаются однообразные и утомительные подробности, встречающиеся во всех почти chansons de geste. Происходит бесконечный ряд поединков, сопровождающихся оскорбительной похвальбой. Искусство бьющихся направляется постоянно к одной и той же цели: каждый старается найти какой-нибудь недостаток своего противника, пробивает его щит, разрубает шлем, ломает носовую пластинку. Другие стремятся сбить с головы противника шлем и таким образом срубить ему голову. Иногда удар скользит, отрубает только часть щита, разрушает только часть панциря, отсекает кулак или ногу противника. Но вот наступает общая битва. Описав битву, трувер повествует о смерти Рауля.

Шел дождь; земля была смочена водой и кровью; самые хорошие кони, возвращаясь усталыми с поля битвы, поскальзываются на ней. Рауль сталкивается лицом к лицу с Эрнестом Дуэ; это - его старый знакомый; когда-то, еще в бытность свою при дворе короля Людовика, Рауль убил обоих его сыновей.

«Ты ли, - кричит ему Эрнест Дуэ, - тот Рауль де Камбрези, который убил моих детей и моего племянника?» «Смотри, - отвечает ему Рауль, - я убью и тебя, если вздумаю найти удовольствие в этом!» Они бросаются друг на друга и выкидывают друг друга из седла. Рауль ударом своего меча отрубает Эрнесту кисть левой руки. Не будучи в состоянии держать более своего щита, Эрнест обращается в бегство, погоняя своего коня. Рауль, пришпорив коня, мчится за ним. Напрасно убегая от своего противника, Эрнест умоляет его о пощаде, напрасно пытаются освободить его друзья, поспешившие к нему на выручку. Один из них отважно размахивал своим копьем, древко которого было сделано из яблони. Сперва Рауль разбивает ему шлем, а потом, как бы издеваясь над ним и взяв свой меч в левую руку, отрубает ему ногу. Ему мало и того: он оскорбляет пораженных врагов еще словами: «Эрнест стал безруким, а ты - хромым; один станет сторожить на башне, а другой сделается привратником!» Эрнест пользуется удобной минутой и убегает, всеми силами побуждая к быстрому бегу своего коня. В это время большая толпа врагов окружает Рауля и берет его в плен. Рауль избегает его выкупом. Заметив, что Эрнест умчался, Рауль снова помчался за ним. Вот он уже настигает его, осыпает его бранью и требует его головы.

«Помилосердствуй! - кричит Эрнест. - Я молод и не хочу еще умирать. Я сделаюсь монахом, а свои владения отдам тебе». «Ты умрешь, - возражает ему Рауль. - Ни Бог, ни все его святые не могут спасти тебя».

Слыша богохульство Рауля, Эрнест чувствует, как в его груди зажигается надежда. К нему возвращается и улетевшее было мужество. Как будто для оправдания его надежды является к нему на помощь Бернье. Он все еще не хочет биться со своим прежним сеньором и старается успокоить его словами мира. Но слова мира существуют не для Рауля. Он приходит в ярость, называет Бернье оскорбительным именем и, кинувшись на него, наносит ему такой страшный удар, который покончил бы его жизнь, если бы Бог не вступился за правую сторону. Нанося в свою очередь удар своему противнику, Бернье разбивает его сверкающий шлем, прорезывает панцирь и «вонзает свой меч до самого мозга». Рауль склоняет голову, пытается выпрямиться, хочет еще нанести удар своему врагу, но меч выпадает из его бессильных рук на траву; его красивый рот суживается; его пылающие очи покрываются мраком; он чувствует, что умирает; он обращается с молитвой к Богу и Деве Марии.

Обстоятельства сложились так, что Бернье убил своего бывшего сеньора. Он печален и плачет под своим шлемом. Единственным утешением для него представляется только поведение Рауля, который сам шел навстречу своей смерти, как он ни старался склонить его к примирению. «Ты сам хотел этого!» - приговаривает он. Вообще, личность Бернье очень симпатична; он представляет полную противоположность Раулю. Если Рауль, как мы сказали выше, представляет тип барона, еще не тронутого, не облагороженного рыцарством, тип барона Х века, то Бернье обнаруживает в своих действиях благородное влияние рыцарских понятий. Он до последней возможности не порывает связей со своим сеньором, только страшная смерть матери, боязнь за отца и незаслуженное оскорбление заставляют его отъехать от своего господина. При встрече со своим бывшим сеньором он не прочь восстановить былые отношения и горячо плачет, когда роковые обстоятельства делают его убийцей того, кому он так верно, так беззаветно служил.

Эрнест Дуэ представляет опять другой тип, не похожий ни на Рауля, ни на Бернье. Он может поддаться чувству робости, он в состоянии унизиться перед своим смертельным врагом, он не прочь поглумиться над ним, когда этот враг сделался навсегда безвредным. В нем нет того благородства, которое мы находим у Бернье. Последний оплакивает своего бывшего сеньора, от которого он так много вытерпел, а Эрнест хочет отомстить уже мертвому Раулю и вонзает в него свой меч.

Придя в себя, Бернье обращается к своим с возгласом: «Сен-Кантен и Дуэ! Умер Рауль, сир де Камбре!» Так окончилась битва, и оба войска расходятся на время: каждый возвращается к своему покинутому очагу. Рауля хоронят с большим торжеством в Камбре, в монастыре Сент-Герри. Его возлюбленная, Гельвиса, горько плачет над его могилой и дает богу обет постричься в монахини.

Так окончилась жизнь Рауля, но поэма еще продолжается. Против Бернье, который выступает теперь на первый план, вооружились мстители за смерть Рауля. То племянник Рауля Готле и все тот же Герри. Дело дошло до битвы, которая не была, впрочем, решительной. Услышав о возобновлении раздора, король Людовик вмешивается в феодальную войну, но решительно все бароны объединяются против него. И что это за бароны? На королевских пирах они бьются друг с другом на ножах и бросают друг другу в голову кости козули или куски баранины. В этом месте поэмы опять проступает ее древнейшая часть, опять проявляются нравы Х века.

Два раза пытался Готле покорить Бернье, и оба раза попытки его были неудачны. Бернье стремится примириться с родными убитого им Рауля. Он кидается к ногам матери убитого и вымаливает у нее прощение. Все как будто идет к миру, все как будто улаживается. Бернье женится на дочери Герри, которая сама предлагает ему себя в жены, восхваляя свои достоинства. Но Бернье не может успокоиться. Его мучит раскаяние. Чтобы заглушить его, он отправляется простым пилигримом на границу с сарацинской землей. Сарацины захватывают его в плен, но ему удается уйти из него. Между тем, его верную жену Беатрису похищает Аршамбо... Тут является Бернье в монашеском одеянии и мстит грубому похитителю.

Примирившись со своим тестем Герри, он снова отправляется в паломничество. Его беспокойную природу тяготит бездействие. На этот раз он уходит не один, а вместе со своим тестем Герри, дядей убитого им Рауля. Как бы томимая тягостным предчувствием, Беатриса стремится удержать своего мужа, но все ее доводы разбиваются о его решимость. Само паломничество прошло на этот раз благополучно, но несчастье разразилось над бедной головой Бернье уже на обратном пути, уже близко к родному очагу. Обоим странникам пришлось проезжать мимо того места, где погиб Рауль. Герри, узнав это место, затрепетал, а Бернье глубоко вздыхает. В двух шагах от этого места, когда оба путника перебрались через брод, Герри отвязал стремя от седла своей лошади, ударил им своего зятя по голове и раздробил ему череп, отомстив таким образом за смерть своего любимого и до сих пор не забытого еще Рауля. Бернье умирает как истинный рыцарь, исповедуясь в своих грехах и прощая своему убийце.

Три травинки сорвал он и их он вкусил, Словно телом Господним себя приобщил. Обе руки он поднял, лишался сил, Он у Бога смиренно прощенья просил. Веки тихо дрожат, мрак лицо затемнил, Протяну лося тело, и дух воспарил... Посели его, Боже, средь райских светил!

Беатриса, думая о своем муже, грустно смотрела из окна замка. И вот видит она двух всадников: они бьют себя в грудь, они рвут свои волосы. Это были оруженосцы Бернье, открывавшие печальный поезд. Беатриса падает в обморок, а потом, придя в себя, бросается на труп мужа и проклинает своего отца.

Сыновья Бернье хотят мстить за отца и идут войной против Герри. С последним соединяется племянник Рауля Готле. Начинается новая феодальная война. Готле убит, а Герри пропал без вести: ходит слух, что он постригся в монахи. Сыновья доблестного, благородного, но несчастного Бернье разделились: один из них, Генрих, овладел феодом Герри, а другой, Жюльен, поселился в Сен-Кантене. «На этом кончается песня. Да будут благословенны и тот, кто ее вам спел, и те, кто его выслушал!» Таково в общих чертах содержание поэмы о Рауле де Камбре. Живыми образами, яркими красками она рисует нам эпоху феодальных войн. Эти образы озарены заревом пожаров, запятнаны человеческой кровью; они порывисто бросаются с места на место, сталкиваются в бешеных схватках... Как из семени, упавшего с полевого цветка, рождается с наступлением нового лета новый цветок, который, в свою очередь, роняет в землю плодотворное семя, так и здесь - одна война, заканчиваясь, кидает семя нового раздора, а этот раздор, умирая, дает жизнетворное начало новой борьбе... Но средь этих искаженных злобой, грозящих друг другу, проклинающих и богохульничающих образов изредка проносятся и светлые призраки, слышатся речи мира и любви, раздаются слова молитв.

Обе руки он поднял, лишался сил,

Он у Бога смиренно прощенья просил...

Посели его, Боже, средь райских светил!

Как должны были волновать певцы своих слушателей! Содержание этих песен было так понятно, так близко тем, кто им внимал! Вот почему труверы и жонглеры были желанными гостями в холодных залах феодального замка, вот почему, несмотря на неукротимый, не умевший себя сдерживать нрав их обитателей, певцы в конце концов увлекали их своими песнями. Изобразим здесь (со слов одного французского исследователя) один из таких эпических сеансов. Большей частью сеансы эти падали на большие праздники - на Рождество, на Пасху, на Троицу. Происходили они и в такие дни, когда какой-нибудь особенный, торжественный случай шевелил и наполнял весельем обитателей замков или городов. Вот показался у подъемного моста трувер со своими жонглерами. Шумно опустился подъемный мост перед ними, ворота принимают их под свои своды, оруженосцы приводят дорогих гостей к своему господину. И господин, и его домочадцы, и его гости горячо интересуются вопросом, какие песни принес с собой певец, все равно, трувер ли он или жонглер. У певца - богатый репертуар. Он объявляет и расхваливает его, наигрывая ту или другую прелюдию, а потом выбирает для пения те номера, на которые указывает ему вкус присутствующих. Важный вопрос решен, и все расходятся по своим углам в ожидании желанной поры. Пришло время, обед уже окончен, по рукам пошли ходить кубки с глинтвейном или медом. Слушатели все налицо. Вводят певца. Он становится в позу, упирает в грудь свою неразлучную подругу - виолу - и призывает всех присутствующих к молчанью. Эта задача не всегда бывает легкой; сегодня ему приходится вести настоящую войну, просить и обещать, взывать к силам и рая, и ада. Но вот все смолкло, и по зале разносится, замирает под ее сводами один только звонкий голос певца. Он поет на память и аккомпанирует, но за ним расположился сегодня целый оркестр. Среди других инструментов, нам известных, в оркестре действует и монокорд со своей единственной струной. Оркестр или подыгрывает певцу, или играет, чтобы дать ему небольшой отдых. Видя воздействие своей песни, певец взывает к щедрости своих слушателей. Сегодня дары сыплются на него дождем; один дарит ему свою шубу, другой - плащ или шляпу, владелец замка вручает ему деньги, да подарит впридачу и лошадь. Певца уже нет, уже дни прошли после его отъезда, а в ушах замковых обитателей все еще звучит его мелодия, все еще слышатся им слова его песни.

Почвой, на которой возникли chansons de geste, послужили - героический дух населения, его нравы, учреждения и верования в эпоху феодализма. Если главной, центральной фигурой рассмотренного нами французского цикла все-таки является Карл Великий, если влияние поэм, воспевающих как его, так и его паладинов, сказалось на всех других поэмах чисто феодального склада (так, например, личность Бернье из пересказанной нами поэмы создана под влиянием Роланда и Оливье из «Песни о Роланде»), то причина этих явлений совершенно понятна. Слишком сильное, необыкновенно сильное впечатление оставил в народной памяти Карл Великий; все поражало ее: и гениальная личность императора, и его подвиги, и плеяда тех героев, которые окружали великого государя. По сравнению с последним бледны и ничтожны все следовавшие за ним короли Франции на протяжении значительного периода времени. Жизнь заметно измельчала. О грандиозных военных предприятиях Карла, об его стремлениях вообще, о той правдивости, которая горела немерцающим ореолом над его головой, не было теперь и речи: все это сделалось достоянием истории и поэзии. Страна раздробилась на части; владельцы последних сами превращались в государей; место всенародных массовых предприятий заняли феодальные войны. Они-то и давали богатейший материал для певцов-труверов. Поэмы, воспевавшие эти войны, по своему духу отличались от тех поэм, которые воспевали Карла и его героев. Поэмы, связанные с именем Карла Великого, проникнуты монархическим духом, пронизаны идеей единства. Поэмы феодальной эпохи чужды этому духу и этой идее. Они - аристократичны и носят на себе следы сильно развившегося индивидуализма.

Кроме «Песни о Роланде», изложению которой мы посвящаем следующий очерк настоящей книги, кроме пересказанной поэмы о Рауле де Камбре, достойны упоминания еще следующие произведения, относящиеся к французскому циклу: Chansons des Loherains, Aimery de Narbonne, Girart de Roussillon.

Первая из них представляет собой трилогию, в состав которой входят следующие поэмы: Garin de Loherain, Girbert и Anseis. Здесь, как и в «Рауле де Камбре», представлена междоусобная вражда двух крупных феодальных фамилий. В Garin есть характерный эпизод, относящийся к обряду посвящения в рыцарство. Если не смотреть на этот эпизод как на грубую карикатуру, к чему мы, однако, склоняемся скорее, то придется признать, что удары при посвящении в рыцарство могли быть очень чувствительными. Простолюдина Риго посвящают в рыцари и наносят ему требуемый обычаем удар, но удар этот был так силен, что едва не сшиб Риго с ног. Риго так рассердился на это, что схватил свой меч и хотел поразить им барона, посвящавшего его в рыцари. «Что ты делаешь, сумасшедший, - говорят ему. - Ведь это такой обычай!» «Черт бы побрал обычай и того, кто его выдумал!» - отвечал простолюдин, не воспитанный в правилах куртуазии.

Поэма Aimery de Narbonne открывается прелестной сценой. Карл Великий возвращается из Испании уже после Ронсевальской битвы. Он печален; он вспоминает о тех героях, которые погибли в ней. Вдруг он видит прекрасный город, на стенах которого возвышается двадцать крепких башен. Город расположен вблизи моря между двумя горами. Это - Нарбонна. Она так понравилась Карлу, что он желает непременно овладеть ею прежде, чем вернется в Ахен. Напрасно возражает ему один из почтеннейших и старейших его сотрудников: «Нарбонна непобедима, а люди ваши так устали, что трое мужчин не стоят одной женщины. Что до меня, то я предпочел бы быть теперь в моем Баварском королевстве». Карл стоит на своем, вызывает охотников, но не находит их. Тогда он с горечью вспоминает о Роланде, Оливье и других героях, павших в Ронсевальской битве. «Прекрасный племянник! - восклицает он. - Да смилуется господь над твоей душой! Если бы ты был еще жив, ты взял бы Нарбонну. Погибли все мои верные друзья. Но клянусь Тем, кто родился от Девы, я не покину этой страны, пока будут владеть ею язычники! Ступайте, господа бароны! Я останусь один и когда по возвращении вашем во Францию у вас спросят, где же король Карл, вы ответьте, что оставили его осаждать Нарбонну». Упреки подействовали, герой нашелся. Этот герой и есть Эмери, в честь которого сложена поэма. «Эмери, - говорит Карл, - я даю тебе Нарбонну, бери ее... Но ведь ты был среди моих врагов, когда я воевал с твоим дядей?» «Да, - отвечает Эмери, - тогда я жестоко ненавидел тебя, но с божьей помощью я овладею Нарбонной». И герой поэмы исполнил свое обещание. Основой этой поэмы послужило, вероятно, неизвестное нам историческое событие: дело в том, что в IX веке Нарбонна несколько раз попадала в руки сарацин.

Поэма о Жераре Руссильонском интересна в том отношении, что дошла до нашего времени в двух видах - на старофранцузском языке и на провансальском наречии. В этой поэме излагаются подвиги и приключения Жерара Руссильонского. Его жена Берта, покорная суровой судьбе, разделяет все невзгоды своего побежденного, разоренного и всеми проклинаемого мужа. Она представляет собой идеал супруги-христианки.

Поэмы бретонского цикла имеют свой собственный отпечаток: в них сильно развит элемент волшебства и всяких чудес; они проникнуты стремлением к чему-то далекому и таинственному; воображение их авторов не признает никаких границ; мир действительный и сверхъестественный взаимно проникают друг в друга, и взор человека не может схватить той линии, которая их разграничивает. Зародилась эта мистическая поэзия в виду океана, в местностях, прилегающих к нему, где неуловимая и постоянно изменяющаяся черта отделяет сушу от бесконечных водных масс, где туманная линия горизонта скорее сближает, чем разделяет, эти водные массы и воздушные сферы. И в области их поэтического мира та же неопределенность и неуловимость границ между царством неорганическим и органическим, между царством животного и царством человека, между царством человека и миром сверхъестественных существ и явлений. В виду особенного значения поэм бретонского цикла, которые, как мы уже сказали раньше, носят специальное название романов, мы посвящаем им более подробную характеристику в отдельном очерке (см. «Романы Круглого стола»).

Третья большая группа средневековых поэм входит в состав цикла Рима, или античного цикла. Произведения этого цикла не могут возбуждать такого интереса в читателе, как chansons de geste и романы Круглого стола, но они имеют известное значение в культурно-историческом отношении. Их любили в средние века, на них существовал спрос не только во Франции, но и в других странах Западной Европы. Спрос поддерживал их культуру. В этом стремлении к античному миру как бы сказалось смутное сознание своего духовного родства с ним, своей зависимости от него, той зависимости, которая естественно связывает последующие поколения с их предшественниками. Здесь как бы сказывалось сознание того действительного факта, который установлен теперь наукой. Никакие рвы и валы, никакие зубчатые стены не разделяют мира античного и мира нового: граница между ними так же ускользает от нас, как та с каждой новой точкой зрения меняющаяся линия, которая скорее сближает, чем разделяет водные массы океана от воздушных пространств. Античный мир одними своими частями отошел в вечность, другими возродился, как феникс из пламени, к новой жизни, но воспоминания о нем, воспоминания об отошедших в вечность его частях оставались в сердцах и памяти людей и светились в них неугасаемыми, пламенными чертами. В изобилии цитат из античных авторов, в изобилии ссылок на них и на преданья классической поры, которое мы встречаем в произведениях средневековых авторов, следует видеть не столько желание щегольнуть своей ученостью, сколько смутное сознанье, связывавшее с античным миром национальное возникновение европейских народностей и их государств. С другой стороны, как у средневековых летописцев, так и у поэтов, в странных на первый взгляд сближениях, которые они делают между современным им обществом и обществом древнего мира, сказались воспоминания о переселениях европейских народностей с Востока, сказалось смутное сознание родства индоевропейских народов. С этой точки зрения совершенно понятно известие летописца VII века Фредегария Схоластика о том, что первым королем франков был Приам, царь Трои. Понятны и следующие строки, заимствованные нами из Фредегария и касающиеся одной из ветвей, на которые, по его словам, разделились франки: «Пройдя Европу, они заняли с женами и детьми берег Рейна и начали строить недалеко от него город наподобие Трои и назвали его Троей. Работа эта была начата, но осталась неоконченной». Эти сближения делались и другими народами, делались летописцами, а за ними и поэтами. Цезарь, по словам одного исследователя, являлся в глазах средневекового человека римским Карлом Великим, Александр - греческим. Оба они, преобразившись в предтеч франкского героя, бродили, как и он, по свету в сопровождении своих 12-ти пэров, ведя борьбу с сарацинами и водя под различными климатами непобедимые фаланги своих баронов. Средневековье все переделывало на свой лад. Черпая из источника древности, трувер не выходил за пределы современных традиций. В XII веке почти все европейские нации отыскивали своих предков среди древних греков, троянцев или римлян. Наиболее оспаривалось происхождение троянское. Особенно прославился из труверов, слагавших поэмы античного цикла, Бенуа де Сент-Мор (Benoist de Sainte-More), трувер XII века. Он написал роман о Трое (Roman de Troie) и, вероятно, роман об Энее (Roman d'Eneas). Для ознакомления с произведениями этого типа обратимся к первой из двух упомянутых поэм. Вся эта поэма построена по образцу «Илиады», но обнимает более обширный период времени: вначале кратко сообщается история аргонавтов, а последние 2680 стихов посвящены описанию тех возвращений из Трои греческих предводителей, которые были воспеты кикликами. Троя Бенуа Сент-Мора опоясана зубчатыми стенами с башнями и «щетинится» колокольнями; над ней господствует главная городская башня (maitre donjon d' I lion). Одним словом, она изображается совершенно средневековым городом. Царь Приам - сюзеренный король наподобие средневековых королей в Западной Европе. Он созывает по большим праздникам своих баронов и держит парламент в главной городской башне. Жрец Калхас изображен средневековым епископом, в ведении которого находится множество богатых аббатств. Послушные ему жители Трои постятся, чтобы почтить души павших в битве воинов. Когда между неприятелями устанавливается перемирие и является необходимость скрепить его прочной клятвой, на поле битвы, на место, расположенное между обоими лагерями, приносятся мощи и различные реликвии. Герои - самые заурядные бароны, высокие, толстые, прожорливые, жестокие, большие бахвалы и любят плутовать в игре. Таковы они в своей компании, но перед дамами обнаруживают большую галантность. У каждого их них есть своя дама сердца. Курьезнее всего то, что поэтом изменены роли Гектора и Ахилла: непобедимый Ахилл, бичуемый самыми суровыми эпитетами, почти повсюду побеждается троянским героем. Французские исследователи указывают на это только как на путаницу. Позволим себе высказать в качестве беспристрастного наблюдателя несколько иное мнение. Нам кажется, что здесь мы имеем дело не с путаницей, а с намеренным, тенденциозным искажением древности для удовлетворения национального самолюбия. Ведь франки - те же троянцы; мыслимо ли, чтобы их побеждали греки? Не забудьте при этом, как относились тогда к Византии, к современным грекам: лучшим выражением этого отношения служит завоевание Византии крестоносцами в начале ХШ века. С предлагаемой нами точки зрения становится совершенно понятным и то превращение, который совершил трувер с Парисом. Припомним слова, с которыми Гектор обращается в «Илиаде» к своему брату Парису: Горе-Парис, женолюбец, прекрасным лицом обольститель! Лучше бы ты не родился на свет и погиб, не женившись! Так бы хотел я, и так несомненно полезнее было 6, Чем оставаться позором, всему ненавистным народу. Верно, ахейцы прекрасноволосые громко смеются. Храбрым бойцом показался ты им, оттого, что прекрасен Вид у тебя, - но в душе твоей крепости нет и отваги...* (* Илиада, п. III, с. 39-45, перевод Минского) .

У нашего же трувера Парис превращается в доблестного и бесстрашного воина не вследствие путаницы, а по другой, указанной нами, причине. В той же поэме герои разъезжают на арагонских и арабских конях. Одним словом, и эти поэмы, как chansons de geste, могут считаться зеркалом, в котором отразилась феодальная Европа. Прибавьте к этому еще одну особенность, характеризующую поэмы труверов на античные темы: эти поэмы подверглись сильному влиянию романов Круглого стола с их чародеями, феями и чудесами всякого рода.

Если античные герои, преломившись сквозь призму труверов, превратились в феодальных баронов, с античными дамами произошло то же самое. Они терзаются любовью, как терзались ею средневековые дамы. Дидона в поэме об Энее не находит успокоения и под покровом ночи, и на своей постели: она переворачивается с боку на бок, вздыхает, мечется, зевает, обнимает свое покрывало, покрывает тысячью поцелуев свою подушку и все это делает из любви к своему рыцарю. Лавиния, находящаяся в городе, который осажден Энеем, пускает с высоты башни стрелу с письмом по адресу прекрасного предводителя врагов. И Эней, и Лавиния в самом разгаре приступа делают друг другу глазки, посылают друг другу воздушные поцелуи, при этом интересно представить себе, что Эней стоит во рву, а Лавиния смотрит на битву с башни.

В поэме о Фивах (Roman de Thebes), написанной под влиянием «Фиваиды» Стация, неизвестный трувер XII века говорит о мессах, псалтирях, духовных лицах и процессиях; здесь герои не только постятся, но даже носят власяницу.

Если в поэмах об Энее и Фивах видна зависимость от «Энеиды» и «Фиваиды», то в романе о Цезаре (Roman de Cesar) легко усмотреть подражание, и даже очень близкое, поэме Лукана «Фарсалия».

Все поэмы этого типа страдают растянутостью и способны нагнать скуку; в них нет и искры того жара, которым пылают chansons de geste. Одна из поэм античного цикла составляет в этом отношении исключение, так как в ней есть несколько мест, жар и воинственный тон которых напоминает поэмы французского цикла. Это поэма «Александр», написанная двумя труверами XII века, Ламбертом Ли-Куртом и его продолжателем Александром де Берне.

Личность Александра была во вкусе феодального общества. Он представлял собой, с его точки зрения, тип странствующего рыцаря. Он храбр, благороден, щедр; странствуя по различным землям, он покоряет их; всюду он впереди всех и один вбегает в осаждаемый им город; ему как будто было не чуждо и средневековое служение дамам, - в угоду одной из них он сжигает целый город. К принцессам, которые попались к нему в плен, он относится с рыцарским благородством, и враждебный ему царь не может не благодарить его. В личности Александра было так много привлекательного, его похождения были так заманчивы, что легенда сразу же овладела им и стала причудливо обвиваться вокруг него. Цветы легенды бросаются в глаза уже у историков Александра, Арриана и Квинта Курция, пышно расцветают они в биографии Александра, написанной Плутархом. Все легенды об Александре были старательно собираемы византийскими хронистами и персидскими поэтами. Появлялись специальные сочинения о путешествиях Александра. Из Византии все эти легенды проникли в книгохранилища и школы Западной Европы. Если укажем еще на поэму «Александриду», написанную в XII веке латинскими стихами Готье Шатильоном, каноником города Турне, перед нами сгруппируются главнейшие источники, из которых почерпали материал для своих песен труверы.

В поэме об Александре описываются, как и у Плутарха, те предсказания, которые указывали на рождение Александра Великого. Затем следует подробное описание его воспитания и обучения: он изучает еврейский, греческий, латинский, халдейский языки, право, геометрию, физику и астрономию, одним словом - trivium и quadrivium средневековых школ с присоединением восточных языков, которые обратили на себя внимание со времен крестовых походов. Его красавица-мать владеет замком и, как феодальная дама, любит пение, аккорды виолы и симфонию. Александр обучается куртуазии, танцам, игре на арфе и лире, поет баллады. Достигнув надлежащего возраста, он, совершенно как средневековый барон, посвящается в рыцари и вступает таким образом в настоящую жизнь. Аристотель советует ему избрать себе 12 перов, которые могли бы предводительствовать частями его войска и делить с ним невзгоды и славу военных предприятий. Совет Аристотеля исполнен, и Александр начинает совершать военные подвиги, ставшие для него жизненной потребностью. Совершив свое первое завоевание, Александр распределяет между баронами покоренную землю, отдавая им ее участки в ленное владение. Когда они подошли к Тиру, то были изумлены, не исключая и самого Александра, многочисленностью неприятельских рыцарей, покрывавших его стены. Но греки, ведь это были исключительно греки, предводимые пэрами Александра, не устрашились их. Прежде чем брать город приступом, Александр потребовал от его защитников добровольной сдачи. «Если вы, - заявил он, - не сдадите мне его до солнечного заката, я сожгу вас пламенным огнем».

Конец поэмы представляет сплошную сеть легенд; они вьются и переплетаются между собой, как лиана тропических лесов. Преследуя бегущего от него царя персов, Александр вступает в какую-то волшебную, таинственную область: тут и различные чудовища, и сирены, и пророчествующие деревья, и говорящие птицы, и силы магии во всех ее проявлениях. Он встречает, например, такую страну, где женщины зарываются на зиму в землю, чтобы снова появиться на ее поверхности, как белые цветы, в обновленной красе при возрождении лета.

Лишь воротятся вновь дни прекрасные лета,

Забелеют они и вернутся для света.

Все эти чудесные подробности о далеких странах таинственного Востока приобрели со времени крестовых походов особенный, так сказать, современный интерес. И немудрено: совершалось великое дело, завязывался союз между Западом и Азией, зарождались великие результаты на пользу человеческой культуры. Несмотря на все преграды, на все ужасы, европеец проник туда, как проник Зигфрид сквозь то магическое пламя, которым окружил Вотан свою любимую дочь, валькирию Брунегильду.

Умирая в Вавилоне, Александр успел вопреки указаниям истории разделить мир между своими полководцами. Завещая им свои завоевания (а на западе, по рассказу трувера, в их область вошла и Италия), Александр наказывает своим паладинам завоевать еще Францию с ее столицей, Парижем. Завоевать ее, конечно, нелегко: она - царица мира; никакой народ не может сравняться силами с тем народом, который ее населяет. Покорив Францию, уже не так трудно будет завоевать Нормандию, Шотландию и Ирландию. Таким образом, и здесь мы встречаемся с тем же национальным самомнением, следы которого подмечали и раньше. Сделав завещание, герой уже не в силах более сказать ни слова: его глаза смежаются, а святые небожители уносят его душу, которая выходит из уст в место вечного пребывания. Бароны Александра так сильно выражают свою печаль по поводу его кончины, что если бы загрохотало небо под громовыми ударами, последних не было бы слышно.

Поэма заканчивается следующими словами: «Король, желающий управлять своим королевством по справедливости, и герцоги, и графы, имеющие в своем обладании земли, все они должны прослушать (поэму) о жизни Александра. Если бы он был христианином, не было бы столь хорошего (государя), как он. Не бывало короля более отважного и более искусного в речи. С тех пор, как он умер, еще не видали такого человека, который был бы равен ему. Довольно с вас этого, (хотя) можно было бы долго рассказывать; я не скажу об этом более ничего, так как мой сюжет подходит к концу».

Таковы в общих чертах содержание и характер поэзии труверов, их эпических произведений. Что касается их лирики, мы не станем останавливаться здесь на ее рассмотрении после того, как подробно ознакомились с лирикой французского юга. Отметим только несколько интересных черт из бытовой жизни французского средневековья. Объектом лирических песен является, конечно, женщина. Как же отразилась она, как отразилась ее доля в лирических произведениях труверов? Мы ответим на этот вопрос несколькими примерами. Одна красавица-дочь не желает выйти замуж за жениха, избранного для нее родителями, и грозится даже наложить на себя руки, если ее выдадут за кого-нибудь другого, кроме любимого ею человека. Тронутая состраданием мать призывает этого избранника и устраивает брак своей дочери. Если избранник окажется в самом деле хорошим мужем, его смерть будет никогда неизгладимым несчастьем для его жены. Одна из таких жен, услышав от оруженосца о смерти своего мужа, принимает иноческий чин.

Но далеко не всегда устраивалась жизнь девушки по ее желанию. Прекрасная Изабелла, которую родители выдают замуж за ненавистного ей человека, умирает от скорби и волнения, увидев своего возлюбленного, вернувшегося из крестового похода, куда загнало его отчаяние. Как бы инстинктивно сознавая всю важность брака, женщина дорожит человеком, ею любимым, боится потерять его и употребляет все усилия, чтобы примириться с ним и оправдаться перед ним, если гнев любимого человека был вызван клеветой, пущенной на ее счет. Непреклонная любовь девушки готова идти навстречу всяким неприятностям, она объявляет войну чувству кровного родства, готова бросить родительский кров, чтобы соединиться с любимым ею существом. При таких побегах, при смелых похищениях женщина очень часто играла даже первенствующую роль. Если за девушку бьются на турнире ее страстные искатели, она вся впивается в это зрелище, смотря на него из своего окошка, и побуждает своего избранника и словами, и жестами, не думая о том, что скажет на это свет. Прекрасная женщина, выводимая труверами в песнях любви, изображается ими преимущественно в следующих положениях: она или сидит за пряжей в своей комнате, или читает у раскрытого окна и мечтает о своем друге, или стоит под зеленой оливой на зеленой траве или в саду у маленького источника; порой ее белокурая головка выставляется из-за каменного зубца стены. Если головка эта чересчур своенравна и упряма, ей живется нелегко: отцы не только били своих дочерей, но и запирали их в замковые башни.

Кроме песен любви, труверы слагали и пасторали, и сирвенты, и произведения других видов, так пышно развернувшихся в южной Франции. Юг Франции оказал сильное влияние на эту сторону поэтической деятельности труверов, чтобы там ни говорили некоторые из французских исследователей об ее оригинальности. Труверы - эпики по преимуществу; от самой их лирики отдает эпосом; эпос - их царство; каждый из них мог бы смело сказать словами лермонтовского Демона: «Здесь я люблю, здесь я владею».

Но поэзия, которой они так усердно, так пламенно служили, достигнув своего апогея, стала быстро клониться к закату. Первые признаки этого упадка замечаются уже с половины XIII столетия, следующие же два века были эпохой ее умирания. Совершалось вполне естественное, а потому и неизбежное явление. Средневековый рыцарский эпос был верным отражением тогдашней жизни во всех ее проявлениях: она его породила, она и питала его. Но средневековая жизнь, теряя под собой свои устои, все более и более видоизменялась, пока не переродилась, наконец, в нечто совсем новое. На первый план выдвинулись новые идеи, нравы, чувствования. Между ними и старой поэзией обнаружилось резкое противоречие, и новое время требовало новых песен. Старые песни сначала слушались по привычке, пока не сделались совершенно чуждыми новым поколениям; к ним относились просто холодно, а потом стали и смеяться над ними, как смеются молоденькие модницы над обветшалыми костюмами их добрых прабабушек: явление и грустное, и неизбежное, и желанное. Новые представители рода героев рыцарской поэзии все более и более мельчали, превращаясь в каких-то чудаков. И здесь, как в жизни, совершалась дегенерация. Последний отпрыск этого древнего и в свое время славного рода давно уже умер, приобретя всемирную, хотя и печальную славу. На его могильном камне была начертана следующая эпитафия: «Здесь лежит прах бесстрашного идальго, которого не могла ужаснуть сама смерть, раскрывая перед ним двери гроба. Не страшась ничего в этом мире, который ему суждено было удивить и ужаснуть, он жил, как безумец, и умер, как мудрец »* (* По переводу Карелина, т. 2, с. 543) . Кто же из вас не знает его? Это - наш старый взаимный друг, Дон Кихот Ламанчский.

Песнь о Роланде

Лучшей из всех chansons de geste считается песнь о Роланде (la chanson de Roland). Главное ее отличие от других chansons de geste заключается в замечательной для времени ее возникновения последовательности изложения и стройности стиля. Она состоит из 4002 стихов, которые группируются в пять частей поэмы. В первой части рассказывается о посольстве сарацинского короля Марсилия к Карлу Великому и об измене Ганелона. Вторая часть поэмы изображает перед нами Карла Великого, поверившего Марсилию и Ганелону и покидающего Испанию со своим войском, арьергард которого великий государь поручил своему племяннику Роланду. Третья часть поэмы лучшая из всех: здесь перед нами развертывается битва Роланда с сарацинами, изменнически напавшими на него, и его геройская защита. Четвертая часть поэмы воспевает месть Карла Великого сарацинам. Наконец, в заключительной части поэт изображает суд над Ганелоном и постигшую его кару.

Поэма возникла в XI веке, но та редакция, в которой она дошла до нашего времени, не есть первоначальная. В основе этой знаменитой поэмы лежит незначительный исторический факт. Он передан следующим образом Эйнгардом в его биографии Карла Великого: «Между тем как государь непрерывно, почти без всякой остановки, воевал с саксами, он отправился, предварительно покрыв укреплениями некоторые занятые места границы, с большим войском за Пиренейские горы, в Испанию. Здесь подчинились ему все города и бурги, на которые он нападал, и он возвращался со своим войском домой, не испытав ни малейшего урона. Только при своем возвращении домой потерпел он от неверности басков, уже в Пиренейских горах. Когда его войско проходило, сильно растянувшись, так как этого требовала теснота места, то баски, находившиеся в засаде на высокой горе, сделали нападение на последнюю часть обоза и всего арьергарда. Вся же эта местность очень удобна для засад по причине многих дремучих лесов, растущих в этой стране. Баски сбросили в долину и обоз, и арьергард, истребили в последовавшей затем битве всех до единого человека, разграбили всю поклажу и рассеялись во все стороны с величайшей поспешностью под защитой наступающей ночи. В этом сражении баскам помогли и легкость их вооружения, и само место битвы; франкам, напротив того, были неудобны во всех отношениях, по сравнению с басками, и тяжесть оружия, и неблагоприятное местоположение. В этой битве пали Эггигард, стольник государя, пфальцграф Ансгельм и начальник бретонского маркграфства Хруодланд, а также многие другие. И это несчастье не могло быть отомщено сейчас же, так как неприятель, нанеся свой удар, рассеялся так, что не осталось ни малейшего следа, по которому можно было бы его отыскать». Произошло это несчастье 15 августа 778 года. Хруодланд, упоминаемый Эйнгардом, и есть знаменитый Роланд, герой эпической поэзии. О том же событии рассказывается под 778 годом и в летописи, приписываемой Эйнгарду без всякого, впрочем, солидного основания. Назвав некоторых сарацинских послов, явившихся в Падерборн для изъявления покорности Карлу Великому, неизвестный летописец повествует о его походе в Испанию, отмечает завоевание Пампелуны, города наваррцев, переправу через Ибер (Эбро) и стоянку перед лучшим городом страны, Сарагосой (Caesaraugusta), где Карл получил заложников. Отметив полное разрушение Пампелуны на обратном пути, летописец описывает несчастье франков. «Теперь они вошли в Пиренейские горы; на их высотах держались в засаде баски; они напали на задний отряд войска и привели все войско в большое замешательство. Хотя франки далеко превосходили их в отношении своего вооружения и храбрости, но были разбиты вследствие неблагоприятного местоположения и неодинакового способа борьбы. В этой битве были убиты многие из приближенных Карла, поставленные им во главе войска, расхищена вся поклажа, а неприятель немедленно рассеялся в разные стороны благодаря своему знакомству с местностью. Эта рана омрачила в сердце Карла то счастье, которое сопровождало его в походе на Испанию. Таким образом, в летописи не упоминается и само имя Роланда. Вообще, историческое упоминание Роланда ограничивается только указанным местом в Эйнгардовой биографии. Роланд принадлежит всецело поэзии. Событие, послужившее поводом к возникновению поэмы, совершилось в последней четверти VIII века, а «Песнь о Роланде», как мы уже говорили, сложилась в XI веке. Между событием и chanson de geste, к нему относящейся, протекло целых три столетия. Эти три столетия и были веками, в которые слагался материал для поэмы, слагались, может быть, и части ее. «Поэма о Роланде стоит в конце продолжительного поэтического развития, большею частью для нас утраченного, но отчасти восстановимого из самой поэмы, из ее образов и мотивов, ее стилистических особенностей и своеобразных повторений. Все это дышит архаизмом народной поэзии и нередко утомляет своим однообразием; но есть эпизоды, где повторения скучены так искусно, так настойчиво поддерживают настроение либо впечатление известного момента, что невольно заставляют думать о личности поэта, слагателе, сознательно их расположившем в художественное целое. Тот же вопрос поднимает и композиция поэмы: за исключением одного эпизода, может быть, внесенного в нее позднее, она отличается замечательной целостностью плана; объяснить ли ее цельностью предания или в этом случае прошлась рука художника? Вопрос в историко-литературном отношении не лишний, ибо он касается вообще отношений личности поэта к тем областям поэтического творчества, где этот личный момент не виден или неопределим. В эстетическом отношении этот вопрос безразличен; цельное впечатление, которое производит собор Св. Марка на меня, не археолога, вовсе не обусловлен моими сведениями, сколько и каких стилей в нем накопилось».* (* Веселовский Александр. Предисловие к переводу «Песни о Роланде» графа де ла Барта) . Во всяком случае, и до сих пор остается открытым вопрос о том, был ли Терульд или Турольд автором «Песни о Роланде» или только ее переписчиком? Вероятнее последнее: ее автор в таком случае нам неизвестен. Впрочем, этот случай не первый.

Очень понятно, что во время создания этой поэмы даже то немногое, что мы знаем о событии 778 года из исторической области, подверглось искажению. Баски Эйнгардовой биографии и летописи превратились в поэме в сарацин; само поражение франков, несмотря на красноречивое молчание об этом истории, стало представляться как последствие измены своего же франка (такой изменник и изображен в лице Ганелона); наконец, народное чувство жаждало возмездия, и оно не замедлило последовать за вероломством, как изображает поэма.

Почему народное воображение, а потом и творческая сила неизвестного трувера остановились на именно таком событии - и незначительном, и печальном, - сказать трудно. Только мы считаем уместным указать здесь на поэтический памятник нашей старины - «Слово о полку Игореве». При этом мы не можем не отметить одного различия, резко бросающегося в глаза. Французская поэма воспевает не только поражение, но и возмездие - revanche, в «Слове о полку Игореве» нет и намека на последнее. Нам кажется, что факт этот не случайный, что в нем отразилась психология того и другого народа.

После этих общих замечаний, которые мы сделали, сознавая их безусловную необходимость, обратимся теперь к изложению одного из прекраснейших памятников древнефранцузской литературы, написанного, впрочем, на норманнском наречии* (* Песнь о Роланде долго оставалась в забвении и была открыта только в 1836 году в Оксфорде Франциском-Мишелем. Кроме двух русских переводов - поэта Алмазова и графа де ла Барта - мы пользуемся в своем изложении и самим оригиналом в издании Франциска-Мишеля (Paris, 1869)) . Уже семь лет воюет в Испании «король Карл, наш великий император». Он покорил всю горную страну до самого моря. Перед ним не устояли ни замки, ни городские стены. Не сдается ему только одна Сарагоса, которой владеет царь Марсилий. Этот царь не любит Бога, но служит Магомету и Аполлону.

Марсилий боится Карла и хочет предотвратить неминуемую беду. По совету одного из своих витязей, Бланкандрина, он снарядил посольство, которое должно было примирить Карла с Марсилием и побудить первого покинуть Испанию ложным обещанием покорности и таким же заявлением о готовности как самого Марсилия, так и многих его «баронов» принять в Ахене христианскую веру. Вместе с тем послам было поручено вручить Карлу ценные подарки.

Велел Марсилий десять белых мулов

К себе немедля вывести: в подарок

Их дал ему Сицилии король.

На них уздечки были золотые,

А седла все литого серебра.

На них послы Марсилия воссели,

В руках они держали ветвь оливы...

Приехали. Они обманут Карла.

Карл принял сарацинских послов в большом саду, в котором находился вместе со своими баронами. Перечислив нескольких выдающихся сподвижников Карла, поэма продолжает:

Баронов Карла всех пятнадцать тысяч.

Сидят на белых шелковых коврах,

Играют в кости; те же, кто постарше

И кто умней, те в шахматы играют.

Вдали проворных юношей толпы

Увлечены потехой богатырской...

Под сенью ели, где цветет шиповник,

Сидит на троне золота литого

Прекрасной нашей Франции король.

Волной седые кудри ниспадают,

А борода его белее снега.

Прекрасен Карл, горда его осанка:

Узнали сразу франков властелина

Послы испанцев, спешились они,

Любовно все приветствовали Карла.

Карл выслушал льстивую речь Бланкандрина, главного марсилиева посла, но не хотел решить этого вопроса без совета со своими баронами. На созванном им совете вопрос обсуждается совершенно свободно: очевидно, что присутствие Карла нисколько не стесняло баронов. Роланд даже горячо возражает Карлу, советуя ему не полагаться на клятвы и уверения сарацин, но продолжать с ними войну и взять Сарагосу. Против Роланда выступает Ганелон: он объявляет Роланда безумцем и говорит, что его речь внушена одним только тщеславием. По мнению Ганелона, нужно пойти навстречу предложениям Марсилия и, воспользовавшись счастливым случаем, прекратить долгую войну. Его сторону держит и «седой Немон Баварский». И он полагает, что следует примириться с Марсилием и взять с него заложников в обеспечение его обещаний. Это мнение одерживает верх. Как помните, chanson de geste уже ранее предупредила об исходе марсилиева посольства. («Приехали. Они обманут Карла».) Послом к Марсилию избрали Ганелона. Посольство это было небезопасно: по крайней мере, прежние послы, отправленные к Марсилию, поплатились своей жизнью. Ганелону оно не по сердцу: ему жаль своего сына, «красавца Балдуина», он думает, что не воротится от Марсилия живым. Виной своего выбора он считает Роланда и тут же при всех высказывает свое мнение об этом и выражает свою ненависть к Роланду. Последний и сам хотел бы ехать к сарацинам в качестве посла, но Карл не желал отпустить его от себя. Когда по обычаю того времени государь вручил своему послу перчатку, случилось такое происшествие, которое - по тогдашним понятиям - не сулило ничего доброго.

Могучий Карл вручил ему перчатку,

Но Ганелон далеко быть хотел бы:

Перчатку он на землю уронил.

«Боже! - все воскликнули французы,

Ужели мы к Марсилию посла

Себе на горе ныне отправляем?»

«Сеньоры, - отвечал им Ганелон, - вы услышите вести об этом». Вскоре после этого он отправился в путь. По дороге он нагнал послов Марсилия и вступил в беседу с Бланкандрином. В этой беседе он представил Роланда главным виновником тех войн, которые вел Карл Великий. Они оба поклялись друг другу погубить Роланда. Прибыв к Марсилию, Ганелон говорит ему:

Храни тебя Преславный Царь Небесный,

Кому всегда молиться мы должны!

Мой властелин велел тебе поведать,

Что должен ты принять закон Христа –

Тогда тебе как ленное владенье,

Он даст земли испанской половину,

Но если ты ослушаться посмеешь,

Тебя в цепях отправят в стольный Ахен

И предадут позорной казни там!

Марсилий был так возмущен дерзкой речью посланника, что чуть не убил его. Дело кончается, впрочем, совершенно благополучно для Ганелона. Он изменяет своим и получает за это богатые подарки от Марсилия. Но и в эти минуты, минуты гнусного дела, воспоминание о Карле волнует его сердце, и он не находит слов, чтобы достойно изобразить своего государя. В то же время он продолжает ковать свой замысел против Роланда. Любопытно следующее место поэмы:

«Дивлюсь я Карлу, - молвил царь Марсилий.

Он стар и сед, ему за двести лет!

Так много стран обширных он изъездил,

Его так много копий пронизало,

Унизил стольких он царей могучих...

Когда ваш Карл от брани отдохнет?»

«Пока не пал Роланд, его племянник,

Не будет мира!» - молвил Ганелон.

Ганелон советует Марсилию обмануть Карла: послать ему подарки, выдать двадцать заложников; Карл поверит и уйдет восвояси, оставив в арьергарде Роланда и его друга Оливье, тогда можно будет напасть на них в ущелье и легко погубить как их, так и арьергард Карлова войска. Изменник дает торжественное обещание исполнить свой умысел и приносит роковую клятву на мощах, скрытых в рукоятке его меча. Марсилий со своей стороны клянется на Коране в том, что вышлет в бой всю свою дружину в том случае, если встретит Роланда. После этого Ганелон принимает подарки от двух «язычников»: один дарит ему свой дорогой меч, другой преподносит ему шлем. Оба сарацина просят Ганелона, чтобы он помог им найти Роланда и унизить его.

Пришла туда царица Брамимонда.

«Мне мил ты, граф, прекрасный Ганелон,

Мой властелин и все его бароны

Тебя и чтут, и любят; от меня

Жене своей свези запястья эти:

Ничто пред ними все богатства Рима,

И нет таких у Карла твоего;

Чистейшее здесь злато, аметисты

И чудные рубины, и топазы!»

Граф Ганелон их спрятал в свой сапог.

Марсилий велел приготовить в подарок Карлу семьсот верблюдов, нагруженных золотом и серебром, и выбрал двадцать знатнейших юношей для посылки их к Карлу в качестве заложников. Кроме подарков и заложников Ганелон должен вручить государю и ключи от Сарагосы. Самому Ганелону Марсилий сулит груды золота, обещает и впредь щедро одаривать его, если только он устроит, как обещал, встречу сарацин с Роландом в горном ущелье.

Явившись к Карлу, Ганелон отлично разыграл условленную роль и даже получил от него благодарность. Ему удалось также добиться того, что Карл поручил Роланду задние ряды своего войска, хотя великого государя и волновало при этом грустное предчувствие, и пугали зловещие сны. Оставив Роланда и других славных рыцарей во главе арьергарда, сам он поехал вперед - к прекрасной Франции. Он печален, он даже рыдает. На вопрос о причине его горя, Карл отвечает:

«Граф Ганелон людей моих погубит:

Сегодня ночью ангел мне явился

И вещий сон явил очам моим.

Мне чудилось, что в щепки разлетелось

В руках моих копье; его разбил

Граф Ганелон: ведь он совет нам подал

Роланда там, в земле чужой, оставить!

О, Боже! если он в бою погибнет,

Никто его не может заменить!»

Уныние Карла передается и всем его спутникам: все чуют какую-то беду, все трепещут за своего любимого героя - Роланда.

Между тем, различные сарацинские витязи выражают своему повелителю страстное желание отправиться в Ронсевальское ущелье и погубить там ненавистного Роланда. Большие силы стягиваются к злополучному ущелью, и скоро звуки рогов оповещают франкский арьергард о том, что к ним приближаются их страшные враги. Товарищ Роланда, Оливье, говорит ему:

«Сдается мне, что ныне с сарацином

Жестокий бой французам предстоит».

Отважный Роланд отвечает ему на это:

«Ну что же, слава Богу!

За короля должны мы храбро биться:

Обязан каждый витязь за сеньора

Терпеть лишенья, раны, холод, зной,

Жалеть не должен кровь свою и тело!

Товарищи! Сплеча рубите мавров,

Чтоб песнь о нас позорную сложить

Не мог никто. Всевышний не за мавров;

Ведь наше дело правое, святое,

Худой пример я не подам, друзья!»

Личность Роланда отличается необыкновенным благородством. Он имеет самое возвышенное понятие об обязанностях вассала. Это понятие неразрывно связано в его душе с понятием о собственной чести. С этой точки зрения всякая сторонняя помощь в деле, которое он считает своей священной обязанностью, является не только излишней, но даже позорной. Когда его друг Оливье, также храбрый и славный рыцарь, взобравшись на высокий холм, увидел необозримые полчища врагов, он испугался и стал просить Роланда, чтобы тот затрубил в свой рог и призвал таким способом на помощь самого Карла со всеми его силами. Роланд отвечал ему:

«Безумцем буду я,

Покроюсь я во Франции позором!..

Не в рог трубить - мечом стальным я должен

Врагов разить, и кровию багряной

Покроется мой добрый Дюрандаль*

До золота тяжелой рукоятки!

Пришли себе на горе сарацины:

Ручаюсь вам, погибнуть все должны!..»

* Имя меча Роланда.

Несмотря на новые и неотступные просьбы Оливье, Роланд не уступил им. Чуя близкий и страшный бой, он «становится более могучим, чем лев или леопард». Возбуждая слабеющую энергию своего верного друга, Роланд стоит на прежней точке зрения; по-прежнему в нем возжигает воинственный жар сознание своего долга. Архиепископ Турпин воображает предстоящую борьбу не только боем за короля, но и за веру, призывает баронов к покаянию и сулит им райское блаженство. «С другой стороны, - читаем мы в поэме, - архиепископ Турпин пришпоривает своего коня и поднимается на возвышение, лишенное растительности; он созывает французов и говорит им проповедь: «Сеньоры бароны! Карл оставил нас здесь; за своего короля мы должны умереть, как подобает; помогите поддержать христианскую веру. У вас будет битва, - вы все уверены в этом, так как видите сарацин собственными глазами. Исповедайтесь в своих грехах, просите Господа, чтобы Он смилостивился над вами. Я же разрешу вас от грехов, чтобы спасти ваши души. Если вы умрете, вы будете святыми мучениками и будете иметь пребывание в лучшей части рая». Бароны спешиваются, и архиепископ благословляет их. Рыцарская честь и горячая вера в Бога и его милосердие воодушевляют каждого воина и заставят его пожертвовать своей жизнью на поле брани. Затем chanson de geste рисует яркими красками саму битву, изображает несколько отдельных подвигов Роланда, Оливье и других баронов и с грустью повествует о смерти доблестных рыцарей. «Чудесная, жаркая битва! Французы побивают в ней своих врагов и мужеством, и пылом, рубят кулаки, бока, спинные хребты. По зеленой траве льется струйками яркая кровь...» Видя, что враги теснят сарацин, Марсилий подает им помощь, высылает своих лучших бойцов. Сарацины начинают теснить французов. Сердце Роланда сжимается от боли при виде этого зрелища. Граф Роланд видит великую гибель своих и зовет своего товарища Оливье. «Прекрасный сир, дорогой товарищ, во имя Бога, что вам угодно?» - «Я вижу поверженными на землю так много добрых вассалов. Мы можем оплакивать милую прекрасную Францию. Каких баронов лишена она! О друг-король, зачем вас нет здесь с нами? Брат Оливье, что мы станем делать теперь? Каким бы образом оповестить нам его?» - «Я не знаю, - говорит Оливье, - как найти Карла. Я хочу лучше умереть, чем быть запятнанным позором!»

Теперь сам Роланд вспоминает о своем роге, хочет трубить в него, но Оливье осыпает его горячими упреками за упрямство и безумную отвагу и объявляет его виновником общего несчастья. Заслышав возникающую ссору, к ним примчался архиепископ Турпин. Он уговаривает друзей прекратить ссору, а Роланда просит трубить в свой рог. Теперь, конечно, Карл уже не может поспеть на подмогу своим баронам, но все же он придет вовремя, чтобы отомстить за них и собрать с поля битвы их окровавленные трупы.

«Приедут франки, с борзых скакунов

Сойдут они, кровавые останки

Они на поле битвы соберут,

Положат нас на спины вьючных мулов

И с плачем горьким плитами покроют

Останки наши в склепах монастырских,

Чтоб волки нас и псы не растерзали».

Роланд одобряет мнение архиепископа и начинает трубить в свой рог. Могучие звуки разносятся по горам и долинам и долетают до Карла. Карл встрепенулся; он чутким сердцем понял значение этих звуков, он услышал в них крик отчаяния, но Ганелон, ехавший рядом с ним, старался ослепить или, по крайней мере, затуманить его духовное прозренье. «Наши люди бьются», - говорит Карл. Ганелон возражает ему. Если бы сказал это кто-нибудь другой, я бы назвал его слова великой ложью.

Трубит Роланд, трубит в свой звонкий рог,

Трубит Роланд, все силы напрягает,

Чтобы его услышал император;

Уж ноет грудь могучая от боли,

Кровь алая струится из гортани;

Он все трубит: зато трубит он громко,

И слышит Карл его призывный рог,

И говорит: «Ведь это рог Роланда».

Ганелон не оспаривает государя, так как сделать это довольно мудрено: звуки роландова рога, Олифанта, слишком знакомы, чтобы можно было смешать их с другими. Но звуки эти, по словам Ганелона, не заключают в себе ничего дурного:

Роланд, конечно, забавляется охотой...

Трубит Роланд, трубит в свой звонкий рог,

Трубит Роланд, все силы напрягает,

Чтобы его услышал император;

Уж ноет грудь могучая от боли,

Давно уж кровь струится из гортани;

Он все трубит сильнее и сильнее;

На лбу его высоко поднялись

И кровию напружились все жилы;

Он все трубит, и кровь уже сочится

Из жил его и алыми струями

С чела его сбегает на ланиты...»

Теперь уже никто не сомневается в том, что трубит Роланд, призывая к себе на помощь, что Ганелон, удерживающий Карла, изменил ему. Карл спешит со своим войском на отчаянный призыв Роланда. В то же время он делает распоряжение о задержании изменника.

Они схватили графа Ганелона

И выщипали бороду, усы,

Избили страшно палками, кнутами...

И на цепь был посажен Ганелон,

Как дикий зверь, цепями весь окручен.

Его на клячу жалкую свалили

И так везли до дня суда над ним.

В то время как Карл Великий мчится на помощь своему племяннику Роланду, в Ронсевальском ущелье разрешается трагедия.

Умолкнул рог призывный в Ронсевале;

Задумчивый, унылый, утомленный

Сидит Роланд на боевом коне;

Куда теперь ни взглянет он – повсюду

Одних своих французов видит трупы;

Со всех сторон доносятся к нему

Товарищей предсмертные стенанья

И сердце в нем терзают лютой скорбью, -

И горько он заплакал...

«Сеньоры бароны, - говорит он, - да смилосердуется Бог над вами! да дарует Он рай всем вашим душам! да успокоит Он их на райских цветах! Никто не видал вассалов лучше вас. Вы так долго служили мне, покорили так много земель для Карла. Так возвысил вас император на ваше несчастье. О, французская земля, милая страна моя, теперь опустела ты от такого разоренья! Французские бароны, вы умираете из-за меня; я не могу защитить вас. Да поможет вам никогда не обманывающий Господь!» Граф Роланд и оставшиеся в живых его товарищи с новой силой ударяют на врагов и убивают многих из них. Раненый Марсилий покинул поле битвы. Но враги, превосходя французов численностью, начинают одолевать их. Умирают лучшие бойцы... На глазах Роланда умирает его друг Оливье.

Не слышит он, не видит ничего:

Уж помутились очи, все кружится.

Он лег на луг, с горячею молитвой

Скрестил он руки белые свои:

Во всех грехах он просит отпущенья,

Смиренно просит Господа Христа,

Чтоб рая дверь раскрыл пред ним Всевышний.

За родину, за Францию, за Карла

И за Роланда, друга дорогого,

Его уста молитву к Богу шепчут;

Он ослабел, во весь свой рост простерся,

Не бьется сердце, - смерть его постигла!

Роланд безутешно рыдает над своим почившим другом. «Сир, товарищ! - говорит он. - Ты был так отважен на свое несчастье! Мы жили с тобой вместе и дни, и годы. Ни ты не сделал мне никакого зла, ни я не оскорбил тебя. Когда ты умер, мне становится горько, что я еще живу».

Глядит Роланд на друга своего:

Он недвижим, он нем, он страшно бледен.

Ужели он не встанет никогда?

Ужель навек уста его закрылись?

Ужель навек его замолкли речи?

Ужели нет его? И долго, долго

Стоял Роланд в тупом оцепененьи,

На хладный труп товарища взирая...*

* Эти прекрасные стихи всецело принадлежат поэту Алмазову - в оригинале их нет, но они так хорошо определяют настроение минуты, что мы решились поместить их здесь.

Но живых призывает к себе жизнь, пока и для них не настанет пора вечного упокоения. Роланд снова кидается в битву. Из всего отряда остались в живых только трое: архиепископ Турпин, храбрый рыцарь Готье и сам Роланд. Они разят врагов, но вот пал смертельно пораженный Готье, упал на землю и доблестный Турпин.

Когда Турпин почуял, что на землю

Повергнут он, что дротика четыре

В него вонзились, вновь вассал отважный

Вскочил проворно, бросился к Роланду

И так сказал: «Нет, я не побежден;

Пока хоть искра жизни в нем таится,

Не должен сдаться доблестный вассал!»

Архиепископ бьется снова, бьется отважный Роланд. Ему хочется узнать, слышит ли его Карл, и для этого он снова начинает трубить в свой рог. Издалека отзывается ответный звук: Карл услышал его! Слышат звон далекого рога и мавры, и ужас объемлет их, но все же им хочется убить Роланда; пока будет жив этот герой, не иметь им мира! И вот четыреста отборных витязей нападают на Роланда и Турпина. Отчаянно бьются они, враги напрягают все силы, но тщетно... Роландов щит расколот, кольчуга его разорвана, его конь пал... Не могут неверные погубить Роланда и обращаются в позорное бегство: все ближе слышится звон французских рогов, все громче раздается их победный крик.

Оставшись свободным, Роланд пошел на помощь к тяжко раненному архиепископу Турпину: он снял с него блестящий панцирь и крепкий шлем, разрезал мечом его платье, перевязал его тяжкие раны; потом бережно он снес его на зеленый луг, положил его там и с нежностью сказал ему:

«прекрасный

И знатный вождь! прошу я разрешенья

Пойти искать друзей погибших трупы,

Снесу я всех сюда на луг зеленый,

У ваших ног их рядом положу!»

В ответ Турпин: «Ступайте, путь свободен.

Хвала Творцу! за нами поле битвы!»

Как сказал Роланд, так и сделал: бродя по горам и долинам, он отыскивал трупы товарищей и поочереди клал их к ногам Турпина. Архиепископ благословил их. Вид павших товарищей, вид бездыханного трупа бесценного друга Оливье снова поразили Роланда: он горько заплакал, его чело покрылось бледностью, он лишился чувств и упал на землю. Теперь настала очередь Турпина служить ему. Архиепископ поднялся, взял Олифант, наполнил его водой из протекавшего вблизи ручья и пошел к Роланду, чтобы оживить его. Но он не мог дойти до своего друга и пал в изнеможении от своих тяжелых ран.

Роланд очнулся, увидал архиепископа, подошел к нему... Архиепископ был мертв. Сам Роланд чувствует, что близок миг его собственной кончины.

И взял Роланд свой рог и меч заветный

(Чтоб упрекнуть его никто не мог).

Идет Роланд - насколько пролетает

Из самострела брошенный свинец.

Пришел Роланд к земле испанских мавров,

Взошел на холм; два дерева прекрасных

Стояло там, близ них четыре глыбы

Из мрамора блестящего стояли.

Упал ничком Роланд на мураву,

Лежит Роланд, - уж близок час кончины.

Долго следил за ослабевшим от ран Роландом один испанский мавр, лежа среди мертвых тел, сам притворившись мертвым. Увидев, что Роланд снова упал на землю, он быстро подскочил к нему: «Ты побежден, - воскликнул он, - племянник Карла; я отнесу этот меч в Аравию!» Роланд очнулся, почувствовал, что кто-то тащит его драгоценный меч, увидал мавра, ударил его по голове своим рогом и убил его. Но вот в уме Роланда мелькнула тревожная мучительная мысль: что станется с его мечом, когда его не станет? Он ужаснулся при мысли, что его славный меч может достаться врагам. И он решился поломать его о серый камень. Долго ударял он им по камню, прощаясь с ним, как с лучшим другом, и не мог сломать его. Тогда он оплакал его, как оплакивают дорогого незабвенного мертвеца. Но силы стали изменять ему.

Почуял граф, что близок час кончины;

Чело и грудь объял смертельный холод...

Бежит Роланд... и вот под сенью ели

На мураву зеленую он пал.

Лежит ничком, к груди своей руками

Прижал он меч и зычный Олифант,

Он лег лицом к стране испанских мавров,

Чтоб Карл сказал своей дружине славной,

Что граф Роланд погиб, но победил.

В своих грехах он просит отпущенья

И к небу он перчатку протянул.

Почуял граф, что дольше жить не будет;

Он на холме лежит лицом к испанцам

И бьет он в грудь слабеющей рукой:

«О Боже! дай в грехах моих прощенье,

Во всех грехах, и малых, и великих,

Что я со дня рожденья совершил!»

И к небу он простер свою перчатку,

И ангелы слетаются к нему.

Ангелы, спустившиеся с горних высот на землю, снова воспарили в небесную высь и унесли с собой душу Роланда в райские обители.

После этого поэма воспевает мщенье, о чем мы уже говорили выше. Марсилий видит, что над его головой нависли грозные тучи; он чует новую и страшную войну с Карлом. Он зовет к себе на помощь эмира, царствовавшего в Египте и Вавилоне. Эмир собирает огромные силы и приезжает в Испанию.

Огромны силы диких африканцев,

И по волнам плывут их корабли,

С вершины мачт карбункулы сверкают,

И фонари, и светочи горят;

Все море свет великий озаряет,

И ночью вид прекрасен волн морских.

Эмир объявляет царям, герцогам и графам, сопровождающим его в качестве вассалов, что намерен ввести их во Францию. Он посылает посольство к Марсилию, чтобы известить его о своем прибытии в Испанию. Если Марсилий почтит его, он отправится в саму Францию и сорвет с головы Карла его золотую корону; Карл может спастись, отрекшись от христианской веры и покорившись ему. Когда послы прибыли к Марсилию, его супруга, Брамимонда, сказала им в ответ на их приветствие, в котором упоминались имена богов Тервагана и Аполлона. «Вещали вы бессмысленные речи; все боги наши - трусы; в Ронсевале они вчера нас предали врагам...» Царица испытывает глубокую горесть, так как в битве пал ее сын, а царь Марсилий лишился правой руки. Сам Марсилий относится к послам иначе: он готов подчиниться эмиру, отдает ему все владения, посылает к нему ключи от Сарагосы, лишь бы только он защитил его от Карла. Получив от Марсилия ключи от Сарагосы и изъявления покорности, эмир возликовал.

Глаза сверкнули грозно.

Он встал: «Скорей на берег выходите, -

Воскликнул он, - садитесь на коней,

И если старый Карл не обратится

Сейчас же в бегство, царь испанских мавров

Жестоко ныне будет отомщен.

За кисть руки, которой он лишился,

Ему я Карла голову пришлю».

Между тем Карл прибыл в Ронсевальское ущелье. Горько заплакал он, увидев трупы верных французов. Горе его достигло высшей степени, когда он нашел труп своего племянника Роланда. Он приподнял его с земли и страстно прижал к своей груди. Горе его было так велико, что он лишился чувств, а очнувшись, долго не мог свыкнуться с мыслью о том, что Роланда не стало. Наконец, по совету одного из приближенных, Карл приказал собирать трупы погибших воинов.

Их всех сложили в общую могилу.

Довольно было в славном войске Карла

Епископов, монахов и аббатов;

Они дают погибшим отпущенье,

Затем они, как должно, трупы их

И ладаном, и миром окурили

И отошли. Что ж больше делать им?

Тела архиепископа, Роланда и Оливье были почтены особым вниманием. «Император, - читаем мы в песне, - приказывает набальзамировать Роланда, Оливье и архиепископа Турпина. Всех их он приказывает вскрыть перед собой, а сердца их завернуть в драгоценную материю и положить в гроб из белого мрамора. Потом были подняты трупы баронов, сеньоры завернули их в шкуру лося, вымыв их настоем из вина и перца». Потом их положили на три повозки, накрыли галатским штофом и повезли за собой. Едва было окончено это печальное дело, как показался нежданно-негаданно передовой полк эмира. Построив свои полки,

Сошел на луг великий император,

Лицом к востоку он простерся ниц

И в пламенной молитве просит Бога:

«О, защити меня, Отец Небесный!

Ты Иону спас, когда его пожрал

Огромный кит, владыку ниневийцев

Ты сохранил и спас его народ,

От страшных мук избавил Даниила,

Его от львов свирепых ты избавил,

Из пещи ты трех отроков исторг!

Теперь к Тебе о милости взываю:

О, дай за смерть Роланда отомстить!

Свою молитву кончил император

И, знаменьем великим осенивши

Свое чело, он сел на скакуна.

Затем в поэме следует описание битвы между французами и африканцами. Уже день клонился к вечеру, когда Карл встретился с самим эмиром. Их поединок долго оставался нерешительным. Одно время казалось, что победит эмир: такую сильную рану нанес он своему врагу... Но к Карлу слетел с неба сам Гавриил и ободрил его. Эмир был убит, и войско его обратилось в беспорядочное бегство. Войско Карла гонит их перед собой, гонит до самой Сарагосы, резиденции царя Марсилия. На вершине одной из сарагоских башен стоит царица Брамимонда:

...с нею там монахи,

Аббаты мавров (Бог таких не любит:

На голове у них тонзуры нет,

Не посвящал никто их в сан духовный!)

Вдруг Брамимонда с башни видит бегство

Язычников и, бросившись к царю,

«О государь! - воскликнула царица, -

Эмир погиб в бою позорной смертью,

Разбиты наши храбрые полки!»

Лицом к стене Марсилий повернулся;

Закрыв лицо, он горько зарыдал,

И умер с горя. Был он страшный грешник:

Его душа - добыча сатаны!

Сарагоса взята, бароны обходят с молотками и ломами мечети и синагоги и сокрушают идолов. Епископы освятили воду, чтобы окрестить неверных. Кто из них не желал креститься, тех безжалостно убивали. Но все-таки сто тысяч мавров перешли в христианскую веру и стали добрыми сынами церкви. Не приняла крещения только одна Брамимонда. Карл не желает крестить ее насильно и берет ее с собой во Францию. По дороге Карл похоронил архиепископа, Роланда и Оливье в Сен-Роменской церкви.

Прибыв в свою столицу Ахен, Карл приказал созвать всех судей, чтобы они произнесли свой приговор над изменником Ганелоном. Перед описанием суда в поэме находится эпизод невыразимой красоты, прекрасный своей простотой и глубокой задушевностью. Этот эпизод посвящен невесте погибшего Роланда, красавице Оде!* (* В издании Франциска-Мишеля она называется Альдой (A l de). Мы предпочли бы эту форму той, которую приняли русские переводчики) .

Вернулся Карл из дальнего похода

И в Ахен свой престольный прибыл он;

Вошел в чертог высокий свой. Навстречу

Красавица к нему выходит Ода

И молвит: «Где Роланд, воитель славный?

Он мне клялся, что женится на мне!»

Рыдая, Карл рвет бороду седую:

«О, милая сестра души моей! –

Воскликнул он, - о мертвом говоришь ты!

Но я тебе достойное возмездье

Воздам за смерть Роланда - Людовик,

Мой сын, наследник мой, твоим супругом

Пусть будет». - «Странны, Карл, такие речи!» -

В ответ на то ему сказала Ода.

«Да сохранит меня Небесный Царь,

И ангелы его, и все святые,

Чтоб я по смерти храброго Роланда

Осталась жить!» Внезапно побледнев,

Она к ногам владыки франков пала

И умерла... Спаси ее, Господь!

Рыдают франки, плачут и вздыхают.

Скончалась Ода. Думал император,

Что только чувств красавица лишилась.

Рыдая, взял он за руку ее,

Хотел помочь ей встать: на грудь головка

Ее склонилась, видит император,

Что умерла красавица младая.

Он дал приказ - пришли четыре дамы,

И Карл велел им Оду хоронить

В монастыре. До утра охраняли

Четыре дамы Оду, а затем

Близ алтаря ее похоронили;

Великий ей оказан был почет.

Только после похорон прекрасной Оды, этого чудного цветка средневековой поэзии, приступил Карл к суду над Ганелоном. Преступника привели в цепях и жестоко избили воловьими жилами. Карл рассчитывал на решительное осуждение Ганелона, но дело сложилось не так, как он ожидал. Ганелон заявил судьям, что он совершил не измену, а мщение Роланду. «Я отомстил, но я не изменил». Судьям стало жалко графа Ганелона, и они просили Карла, чтобы он помиловал его: ведь все равно Роланда не воскресишь его казнью! Конечно, такое решение судей повергло Карла в уныние. Тогда выступил один из вассалов Карла, Тьерри, громогласно объявил Ганелона изменником и предателем и вызывал на поединок всякого, кто думает иначе, чем он. Вызов был принят Пинабелем, которого еще раньше Ганелон просил о помощи. Это место поэмы в высшей степени интересно как точная картина современного певцу быта. Тьерри вручил Карлу свою лосиную перчатку. Обе стороны - и Ганелон, и Карл - представили заложников. Пока улаживали все, что следовало уладить по закону, бойцы сидели на принесенных с этой целью скамейках. Уговорились. Привели коней, принесли крепкие доспехи. Перед поединком и Пинабель, и Тьерри отстояли обедню, приобщились и получили от священника отпущение грехов и благословение. При этом оба они одарили церковь богатыми приношениями. После этого бойцы подошли к Карлу. На них надели брони и шлемы, к сапогам прикрепили шпоры, к бедрам привесили мечи, дали им щиты и копья. Все присутствующие испытывали сильное волнение: что-то будет? Один Бог знает, каков будет конец!

Поединок происходил на обширной равнине близ Ахена. Сначала Пинабель и Тьерри бились на копьях. С копьями наперевес они бросились друг на друга на своих сильных конях. Сшибка была страшная: поломались щиты, пострадали брони, лопнули подпруги, седла перевернулись, и оба противника пали на землю. Тогда они схватились за мечи и стали биться пешими. Мечи сверкают, от ударов по шлемам летят искры. Карл волнуется и просит у Господа, чтобы он объявил поскорее, которая из двух сторон права. После продолжительной борьбы и напрасных переговоров о сдаче, которой требовал Пинабель у Тьерри, последний нанес своему врагу смертельный удар. Господь решил дело: Ганелон - преступник, изменник. Теперь уже никто не протестует против его казни. Графа Ганелона четвертовали, его поручителей постигла позорная казнь. Были повешены палачом и все поручители Пинабеля.

Окончив суд над Ганелоном, Карл призвал к себе епископов и объявил, что привезенная им из Испании пленница Брамимонда выразила желание принять христианскую веру. Епископы просили, чтобы государь назначил ей восприемниц из знатнейших придворных дам. Испанская царица была окрещена в Ахене и наречена Юлианой. Песнь прибавляет при этом, что царица сделалась христианкой по своему глубокому убеждению.

«Песнь о Роланде» стоит особняком в среде других chansons de geste. Она поражает живописностью и силой своего языка, целостностью своей композиции, мощью проникающего ее патриотизма. Детище феодального уклада, она переросла его.

Рютбеф

Рютбеф - один из величайших поэтов французского средневековья, был современником Людовика Святого и Филиппа Смелого. Личность Людовика Святого слишком замечательна, чтобы можно было пройти мимо нее, не сказав о ней ни слова. Качеством его характера, которое прежде всего бросается в глаза, является его необыкновенное, почти мистическое благочестие. И днем, и ночью в продолжение нескольких часов он весь отдавался горячей молитве. Его вера доходила до фанатизма, В этом отношении любопытны следующие строки, написанные его биографом Жоанвилем. «Я говорю вам, сказал раз король об евреях, никто не должен спорить с ними, кроме очень хорошего клирика; если же светский человек услышит, как они злословят христианство, он обязан действовать в защиту веры только своим мечом и так глубоко запустить его в живот хулителя, насколько он может войти туда». Благочестие Людовика Святого не отвлекало его, впрочем, от королевских обязанностей. Особенно заботился он о правосудии и любил отправлять его сам в среде своих советников. На Жоанвиля, а также на других лиц, близких к королю, была возложена обязанность принимать все просьбы, направляемые на имя короля, и представлять их последнему. Если же то или другое дело представляло какие-нибудь особенные трудности, король решал его сам. В светлые дни он располагался с этой целью в Венсенском лесу или в Парижском дворцовом саду на ковре или прямо на земле. Сюда он призывал тяжущиеся стороны, выслушивал мнения своих баронов и юристов (легистов), а потом судил дело по совести. Он был строгим и справедливым судьею не только для светских, но и для духовных лиц, и даже для епископов. По крайней мере, он отвергал все несправедливые притязания последних. Его правдивость не имеет подобной себе во всей истории. Вступив на престол, он возвратил английскому королю те провинции, которые считал несправедливо приобретенными своими предшественниками. Он был убежденным другом мира, нарушая его только для священных войн за Гроб Господень. Особенно старался он обуздать в этом, как и во многих других отношениях, своих баронов.

По сравнению с другими странами Западной Европы Франция находилась в правление Людовика Святого в счастливейших условиях. Италию раздирали в это время раздоры между гвельфами и гибеллинами; в Германии происходили те же внутренние беспорядки, в то время как императоры ее боролись против папства; Англия страдала под управлением Генриха Ш и была вынуждена в лице своих баронов обратиться за третейским судом к Людовику в их спорах со своим собственным королем.

Само собой разумеется, что король не мог один переделать весь существовавший в его время строй и видоизменить весь склад современной ему жизни. Несмотря на его редкую справедливость и беспристрастие, страсти кипели вокруг него; насилия были делом самым обыкновенным. Наконец, далеко не все подданные Людовика ценили своего короля. Жители тех провинций, которые были добровольно уступлены Людовиком Генриху III, во имя добрых отношений между сюзереном и его вассалом, не могли простить Людовику Святому его уступки и долго не признавали праздника, установленного в честь него католической церковью. Много было и отдельных порицателей среди общества, не понимавшего, как можно обходиться без насилий. А что это было за общество, мы увидим из песен трувера Рютбефа.

Мы не знаем ни года рожденья, ни года смерти Рютбефа. Он жил в Париже, но нет никакого основания считать его уроженцем этого города. Он сообщает нам, что женился в 1261 году, но из другого его же стихотворения мы узнаем, что брак, о котором он говорит так определенно, не был первым. Не был он и счастлив в браке. Сам поэт говорит, что опечалил им своих друзей и доставил большую радость врагам.

Чтоб ненавистникам своим

Доставить радость бытия,

Женился я,

Да на такой, что без меня

Никто не взял бы ея:

Была она,

Когда женился я, бедна;

Я также сам - бедняк,

А между тем

И не мила она совсем,

Ей пятьдесят уже, затем

Она - суха.

Я не рабочий, господа!

Вам не представить никогда,

Как я живу.

Дверь дома вечно заперта,

Царит в нем всюду пустота,

Он беден, гол.

Порою в нем и хлеба нет;

Вот отчего не домосед,

Конечно, я.

Меня встречают плохо там;

Привета нет, коль не вернусь

Я с чем-нибудь.

Вот, что мою стесняет грудь!

Коль пусты руки, заглянул.

Не смею в дом.

Вот жизнью я живу какой!

Живу надеждою, и в том

Весь праздник мой.

Рютбеф сравнивает себя с мучениками, которых жарили, побивали каменьями и четвертовали, но их мучения, говорит он, окончились, а его мучения будут продолжаться в течение всей жизни. Заканчивает он свое стихотворение молитвой о том, чтобы господь зачел ему все его злоключения и удостоил его рая. В другом стихотворении он также жалуется на свое домашнее неустройство, говорит о болезни жены, о своей собственной болезни, совпавшей с ее, о том, что он отдал своего ребенка кормилице, а последняя грозится ему вернуть его обратно, если он не заплатит ей за труд. Хозяин требует платы за квартиру, нет дров, нет одежды, друзья его покинули - вот с какими жалобами обращается он к графу Пуатье, который оказывал ему раньше поддержку. Несколько лет спустя он обратился со своими жалобами уже к самому королю Людовику Святому. Трудно винить Рютбеф а за его настойчивое попрошайство. Поэтическое дарование его оплачивалось скудно, а других источников у поэта, не родившегося сеньором, не было.

Рютбеф питался плодами, которые приносила ему его поэзия. Среди его поэтических произведений встречаются такие, которые были написаны им по заказу. Если такие заказы и оплачивались удовлетворительно, они представляли редкие явления. Рютбеф жил так, как жили все бродячие труверы и жонглеры. Он принадлежал к разряду тех поэтов, которые были и труверами, и жонглерами. Здесь напоят и накормят, там дадут какой-нибудь подарок, а то и просто рекомендательное письмо к богатому, но не всегда щедрому родственнику. Как ни беден был сам Рютбеф, но при деньгах и он ссужал беднякам: по крайней мере, одно их стихотворений он написал на своего должника, подобно ему самому, не отличавшегося аккуратностью в уплате своих долгов. В заключение стихотворения он просит своего должника написать обещание уплатить долг, хотя бы в споем духовном завещании.

Но и прошу вас об одном,

Чем вы себя не затрудните:

Хоть в завещании своем

Вы обещанье напишите.

Причина бедности Рютбефа кроме малого заработка заключалась еще в том, что он, будучи при деньгах, не слишком дорожил ими, жил довольно беззаботно, любил хорошо покушать и поиграть в кости.

Писал Рютбеф в самых разнообразных родах: тут и лирические песни, и сатиры, и аллегорические поэмы, и драматические произведения, и жития святых, и стихотворные рассказы или фабльо (fabliaux).

Обратимся прежде всего к его лирическим произведениям. В песне о монашеских орденах он относится к ним отрицательно. «Теперь у нас, - говорит он, - так много орденов; я не знаю, кто изобрел их. Любит ли их Бог? Нет, они не из Его друзей!» Затем следует припев, повторяющийся после каждого из тринадцати четверостиший: «ханжи и бегины испортили весь свет». Братьев миноритов, как и проповедников, он упрекает за их стяжательство, зато, что они приобрели богатства. «Кто не повинуется этим двум орденам, тот, несмотря на всю спою честность, может прослыть за еретика». Достается в этом произведении и другим монашеским орденам, так что оно по своему содержанию примыкает к группе сатирических стихотворений; поместить же это стихотворение в разряд песен побудил автора его внешний склад, напоминающий песню. В других песнях он откликается на современные события. Одна из них, например, написана им по поводу похода Карла Анжуйского, предпринятого для занятия королевства Обеих Сицилий. Лиц, вступающих в духовное звание, он приглашает жертвовать деньгами на предприятие Карла, а молодежь упрекает за то, что она медлит присоединиться к войску, отправляющемуся в поход. В нескольких песнях Рютбеф прославляет Деву Марию. Одна из них написана по образцу любовных кансон, но напрасно стали бы мы искать последние у Рютбефа. Запрос на такие песни выставлялся только дамами высшего общества; Рютбеф не вращался среди них, да песни этого рода и не подходили бы к общему характеру и направлению его поэзии. Наконец, сколько стихотворений, написанных по поводу смерти того или другого из сеньоров. Все они довольно однообразны, и сами личности почивших не обнаруживают в них своих индивидуальных черт; преломляясь сквозь поэтическую призму Рютбефа, они дают большей частью один сплошной и притом однообразный спектр, в котором трудно подметить какой-нибудь преобладающий цвет. Таких пьес четыре. В одной он оплакивает Ансо де л'Иль-Адана (Anceau de I'lsIe-Adam), но так, что по его произведению невозможно решить вопроса о том, кем именно был этот Адан. Он отмечает только одну резкую черту покойного, именно - его любовь к охоте, но эта черта, особенно в то время, была принадлежностью большинства, если не всех, представителей высшего общества. Обращают на себя внимание только следующие слова стихотворения: «Человек быстро достигает верхушки колеса фортуны; все служат такому человеку, оказывают ему почести, любят его, окружают его. Но вот фортуна очень скоро поворачивает свое колесо: лица, которым служили, падают в грязь, а служившие бегут по ним». Другая жалобная песнь написана по случаю смерти графа Неверского, умершего в Палестине. Сердце покойного было перевезено из Палестины в Сито. «Сердце графа, - говорит Рютбеф, - покоится в Сито, его душа - в небесной обители, а тело - за морем; вот прекрасный раздел». В заключение своей песни поэт обращается с воззванием к королю и сеньорам, чтобы они отправились на помощь городу Сен-Жан-д'Акр, где уже не развевается более знамени графа Неверского. Третья жалобная песнь посвящена памяти Тибо V, графа Шампани и Бри, короля Наварры. Тибо V, сын знаменитого трувера Тибо IV, умер на острове Сицилии, возвращаясь из крестового похода в Тунис. Умершего ненавидели его дядя и тетка, герцог и герцогиня бретанские, сами рассчитывавшие наследовать Наваррское королевство. Свою ненависть они выражали в клеветах, распускавшихся ими про своего племянника. Так, по крайней мере, говорит в своей песни Рютбеф. До крестового похода в Тунис молодой король, которому пошел только тридцать второй год, когда он умер, не заявил себя никакими рыцарскими подвигами. Пользуясь этим, родные распускали слух, что Тибо и не обладает никакой доблестью. Против этого ложного обвинения и возражает в своем произведении Рютбеф. «Первым он отправился в поход и последним возвращался оттуда... Он был пэром (pair) среди баронов, отцом ( pere ) для бедных, другом и братом людей среднего состояния». В последнем предложении поэт играет словами pair - пэр и pere - отец; к подобной игре слов Рютбеф обнаруживает в своих произведениях большую склонность. Рисуя дальше нравственный облик почившего, он говорит о его доброте; он кормил бедняков по два раза в день, своим личным примером он возбуждал отвагу во всех. Четвертая песнь воспевает умершего в Италии, при возвращении из того же крестового похода, графа Пуатье. В начале песни Рютбеф рисует образ истинного христианина. Тот, кто любит Бога и служит Ему, боится Его, охотно слушает Его слово, не страшится ни болезни, ни смерти. Он не поддастся искушению, принесет в жертву свою жизнь, оставит мать, отца, жену и детей, покинет свою страну и будет биться за Бога до смерти. Тогда он получит награду за свою службу. Таков был граф Пуатье. Он был зеркалом рыцарства. Таким образом, истинный христианин представляется Рютбефу истинным вассалом Бога: он «служит Ему», он «принесет в жертву свою жизнь», он «будет биться за Бога до смерти». В песни Рютбефа встречается одна очень характерная черта. Б средние века был сильно распространен обычай клясться именами тех или других святых. Очевидно, обычай этот не одобрялся известной частью общества, усматривавшей в нем своего рода богохульство. По словам Рютбефа, покойный граф вместо того, чтобы говорить «клянусь Св. Марией», говорил «клянусь Св. Гарией», т. е. совершенную бессмыслицу. Этот прием графа поэт выставляет как доказательство его благочестия. Наряду с этим Рютбеф восхваляет графа Пуатье за то, за что вообще хвалили представителей знати средневековые певцы, а именно - за щедрость.

Нам говорят об Александре,

О чувствах, щедрости его,

О всех делах, но ничего,

Конечно, не проверить нам;

Приврать здесь может всякий сам;

Ведь нас же не было тогда!

Но если ждет судьба благая

Того, кто благ и щедр всегда,

То граф живет в селеньях рая.

Если бы, продолжает поэт, в раю выбирали королей, то лучшего выбора и не могли бы сделать, как только остановившись на нем. Много еще говорит поэт о графе Пуатье, но все это вариации на одну и ту же высказанную им тему.

Вполне оригинальным является Рютбеф в области сатиры; сатира - его сфера. В своих сатирах он касается всех современных вопросов: чрезмерного увеличения числа монашеских орденов, борьбы университета с нищенствующими монахами, церкви и светского общества, крестовых походов... Ни один общественный слой не ускользнул от его сатирического внимания. То он рисует перед нами торговца, который и в то время обманывал покупателей так же, как обманывает их теперь; то нападает на рабочих и на крестьян, которые хотят получить как можно большую плату за возможно меньший труд, не щадит он ни прево, ни мэров, ни духовенства, несмотря на свою религиозность.

Нападки Рютбефа на изобилие монашеских орденов были вызваны действительностью. Дело в том, что благочестие Людовика Святого проявилось и в развитии монашества до слишком больших размеров. «Подобно тому, - говорит Жоанвиль, - как переписчик, окончив книгу, раскрашивает ее золотом и лазурью, так и король разукрасил свое государство прекрасными аббатствами, большим количеством странноприимных домов и обителей как братьев-проповедников, так и других монашествующих орденов». Рютбеф возмущается этим явлением. Он отмечает тот факт, что в его время недостаточно было быть просто честным человеком, чтобы иметь право на уважение, но необходимо еще было принадлежать для этого к какой-либо из монашеских конгрегаций. В споре монахов с университетом Рютбеф принимает сторону последнего и не может простить монахам ордена Св. Иакова то, что они в борьбе своей против университета сумели привлечь на свою сторону короля и папу. Об упреках поэта по адресу миноритов и проповедников мы уже говорили выше. Рютбеф и сам хотел бы сделаться монахом, чтобы спасти свою душу, но никак не может найти подходящего для себя ордена, так как все они отличаются друг от друга только одеждой и наименованием. Все монахи поживают превосходно да и не заботятся ни о чем другом. Некоторые из них живут настоящими сеньорами; иной из них мало делает для своих друзей, но зато много - для своей подруги. Не мешало бы, например, августинцам вспоминать каждое утро и каждый вечер о том, что слишком хорошо питаемая плоть вливает отраву в душу. Монахов общины Сито Рютбеф хвалит за их ум и религиозность, но прибавляет при этом, что они не нравятся ему, когда делаются торговцами и слишком забывчивыми в деле милосердия. Мы не станем перечислять здесь монашеские ордена и указывать, в чем именно обвиняет сатирик каждый из них; мы отметим только те недостатки, которые, кроме указанных нами выше, направляли сатиру Рютбефа против монашеских орденов. Все это - наши старые знакомые: ханжество, гордость, властолюбие, гневливость. Он обвиняет их в том, что они распускают всякого рода клеветы, вмешиваются в семейные дела, стремятся распознавать чисто семейные тайны. Если Рютбеф, человек благочестивый, правоверный католик, вооружался так против монахов, то, конечно, были серьезные причины, побуждавшие его нападать на монахов. Очевидно, непомерное развитие монашества в царствование Людовика Св. внесло в тогдашнюю жизнь много нежелательных и возмущавших всякого честного и независимого человека явлений. Этих явлений не мог не замечать и святой король. По крайней мере, Жоанвиль говорит, что Людовик, будучи в радостном расположении духа, любил слушать рассуждение на тему: «честный человек стоит большего, чем бегин», т. е. монах вообще.

Однако наш сатирик делает резкое исключение для монахов ордена Св. Виктора. «Никто из монахов, - говорит он, - не идет по пути милосердия, кроме монахов Св. Виктора. Мы никогда не видали людей более мудрых; они не создают Бога из своего чрева, как поступают другие монахи».

Нападая на духовенство вообще, Рютбеф делает различие между богатыми прелатами и сельскими священниками; последних он берет под свою защиту: «Сельский священник, - говорит он, - добывает себе хлеб с большим трудам и не в состоянии купить себе даже небольшой богослужебной книжки, у прелатов же - полные желудки, библии и псалтири: эти люди жирны и всегда спокойны. Когда они приходят к бедному священнику, кажется, что к нему пришли короли: им нужен такой парад, которого не может вынести на своих плечах человек бедный. Хоть закладывай свое облачение, а ставь им такие кушанья, которые не показаны в писании. Если их не ублажить как следует, если бедняга сделает какой-нибудь промах, его сочтут за дурного человека даже в том случае, если он равен по своей жизни самому Св. Петру.

Снисходительно относится Рютбеф и к другому виду клириков, а именно - к студентам. Эта снисходительность не мешает ему, впрочем, при случае и бранить их, если они того заслуживали. В ХШ в. между парижскими студентами происходили непрерывные раздоры. В 1218 году парижский оффициал* (* Духовный судья, назначавшийся епископом) был вынужден прибегнуть к суровым наказаниям тех, «кто прибегал к помощи оружия, и днем, и ночью наносил раны другим студентам» и творил бесчинства другого рода. Столкновения между студентами происходили на «национальной» почве: «нация» французская враждовала с пикардийцами, представителями Нормандии и англичанами. Говоря современным языком, враждовали между собой землячества, кружки земляков, крепко державшихся друг за друга в стенах университета. Французская «нация», более многочисленная, требовала себе больших привилегий, другие не уступали, а результатом этих столкновений нередко являлось кровопролитие. В стихотворении, относящемся к одному из подобных столкновений, Рютбеф дает молодежи несколько мудрых советов. Зачем, говорит он, покидать родину и переселяться в Париж, когда люди, вместо того чтобы запасаться мудростью, теряют свой рассудок? Он говорит и о том, как тратятся бедные родители, чтобы направить своих детей в университет, и как сыновья их разбрасывают на пустяки те деньги, которые родители их зарабатывают с большим трудом.

В Париж является учиться

Крестьянский сын. Отец-бедняк,

Чем только может поживиться

С своей земли, все, кое-как

Собрав с поспешностью возможной,

Вручает сыну, чтобы он

С нуждой не сведался тревожной,

А сам - бедняга - разорен!

Вот сын его а Париж явился;

Он хочет жить, как все живут,

Все, для чего отец трудился,

Он промотает живо тут.

Гранит он улицы Парижа...

А деньги все текут, текут,

Не возвращаясь ниоткуда.

Вот пост великий настает:

Поститься б юноше не худо,

А он по-прежнему живет.

Ему б терзаться власяницей,

А он в кольчугу облечен,

И пьет безумно, пьет сторицей,

Как в дни веселья не пил он.

Тут подвернутся забияки,

И скоро ссоры видишь ты,

И здесь, и там, повсюду - драки,

А аудитории пусты,

Ну разве это не несчастье?*

* Как этот, так и все вообще стихотворные переводы для нашего очерка сделаны нами.

Но в Парижском университете происходили еще волнения другого рода. Волнения эти вызывались из-за столкновений между профессорами, принадлежавшими к белому духовенству, и профессорами-доминиканцами. Доминиканцы приобрели в это время огромное значение. Преимущества, которыми они пользовались, естественно, вызывали зависть в среде белого духовенства, и, так как доминиканцы пользовались особенным покровительством папы, белое духовенство выставляло из своей среды борцов за независимость французского духовенства от римской курии. Во главе профессоров, принадлежавших к белому духовенству, стоял в описываемое время Гильом де Сент-Амур. Он резко нападал на доминиканцев и с кафедры, и в своих литературных произведениях. Но смелому профессору пришлось покинуть Париж и удалиться в изгнание в свой родной город Сент-Амур. Рютбеф горячо протестовал против этого изгнания, По его мнению, король не может осудить кого бы то ни было без суда, а папа не имеет никакого права простирать свою юрисдикцию на Францию. Со своим протестом Рютбеф обращается к прелатам, владетельным князьям и королям. Он считает поступок с Гильомом безрассудным и бесправным. В увлечении Рютбеф грозится Божьим наказанием, которое постигнет виновных в этом деле.

Прелаты, принцы, короли,

Какое зло творим мы дома!

Из нашей выгнали земли

Достопочтенного Гильома.

Ну где же видано когда,

Чтоб так безумно поступали?

Чтоб без допроса, без суда

Совсем невинного изгнали?

От Бога скроется ли что?

Того, кто правду нарушая,

Изгнал Гильома, Он за то

Из Своего изгонит рая!..

Гильом изгнан или королем, или папой Александром. Если папа может изгонять кого бы то ни было из чужой земли, где же сеньориальное право? Если же король скажет, что он сделал это по просьбе папы, то мы встретим здесь такое право, для которого не придумана еще и названия; такое решенье нельзя подвести ни под гражданское, ни под каноническое право. Ни король, ни граф не могут изгнать никого вопреки праву. Если потерпевший обратится к Богу, суд Его будет нелицеприятен.

Когда настанет день Суда

И снидет вновь на нас Распятый,

Что вы ответите тогда

Пред справедливою расплатой?

Он вас потребует в тот час

На Страшный суд за элодеянья.

Позор и страх сомкнут у вас

Уста для самооправданья.

А я? Я смерти не страшусь,

Смотрю в глаза я смерти смело;

Легко я с жизнью разлучусь,

Коль нужно так, за это дело!

И это - не пустые слова: необходимо было иметь Рютбефу много смелости, много самоотвержения, чтобы говорить таким языком с всесильными монахами, с папой и королем.

Доминиканцы проникли в университет в пору смут, происходивших в его стенах и мешавших правильному течению занятий. И в то далекое от нас время университетские смуты приносили для высшего образования большой и трудно поправимый вред. Доминиканцы выпросили себе у парижского архиепископа сперва одну кафедру богословия, потом вторую, и скоро водворились в нем, несмотря на протесты канцлера. Проникнув в университет, они стали отказывать в повиновении общим для всех правилам и требовать для себя особенного, исключительного положения. Когда их сослуживцы грозили им исключением из своей среды, доминиканцы стали их обвинять в заговоре против церкви и короля и направили свое дело в Рим на рассмотрение папы. В довершение всего, внося в стены университета смуту, доминиканцы и члены других монашеских орденов принимали при случае самый смиренный, самый невинный вид. Вот что говорил, например, в собрании профессоров и студентов Парижского университета францисканец Жан де Парм, обращаясь к профессорам, принадлежащим к белому духовенству: «Вы - наши учители и сеньоры, вы просветили нас; мы благодарны вам и готовы засвидетельствовать свою благодарность молитвами и проповедями, Мы - ваши дети и служители. Если мы и обладаем каким-либо знанием, то получили его от вас. И самого себя, и братьев, состоящих под моим началом, я предоставляю в ваше распоряжение. Мы - в ваших руках. Делайте с нами все, что покажется вам хорошим и справедливым». Таковы были слова, но совсем не таковы были чувства. Гильом Сент-Амур, стоявший горячо за права университета, пострадал от рук монахов.

Рютбеф боролся с ними в продолжение целых семи лет и подвергся за это различным неприятностям. Положение его было в высшей степени затруднительное. Оно сделается вполне понятным нам, если мы будем иметь в виду, что одним из монахов, преподававших в это время в Парижском университете, был знаменитый Фома Аквинат. Непосильна была эта борьба для Рютбефа и его единомышленников. Ничего не мог поделать и король со своим стремлением к полной справедливости и беспристрастностью. Папа объявил изгнание Сент-Амура из пределов Франции. Преследуемый ученый должен был поселиться, как мы уже говорили, на своей родине, в городе Сент-Амуре, находившемся во Франшконте, т. е. в области Священной Римской империи. К этому-то спору, к этой-то печальной участи Сент-Амура и относится вышеуказанное произведение Рютбефа.

Товарищи изгнанника подали королю Людовику коллективную просьбу о возвращении Сент-Амура. Король дал суровый ответ, назвал в своем ответе Сент-Амура чудовищем, которое не достойно прощенья, но в то же время написал папе послание, в котором хлопотал за изгнанника. Только после смерти папы Александра IV и его ближайшего преемника Сент-Амур был возвращен в Париж, где его встретили с распростертыми объятиями. Рютбеф также пострадал. Папа Александр IV приказал подвергнуть сожжению сочинения поэта, направленные против монахов.

Раздор, возникший в Париже между профессорами белого и черного духовенства, потух, и скоро о нем даже позабыли. В разгар ссоры шла речь об исключении Фомы Аквината из профессорского состава, а вот в каких выражениях тот же университет отозвался о Фоме Аквинате в 1274 году, когда знаменитый богослов скончался: «Мы смиренно удерживаем за собой тело того, кого мы уже не можем более иметь в своей среде живым. Было бы совсем непристойно и неприлично, если бы какая-нибудь другая нация или другой город, а не благороднейшая Парижская община, мать всех знаний, обладали останками и гробницей великого доктора. Париж сформировал его, воспитал и согрел его дух, а потом ему же был обязан за его невыразимо прекрасное преподавание".

Сатира Рютбефа не щадила ни светского общества, ни церкви с ее представителями, принадлежавшими не только к черному, но и к белому духовенству. Трудно разграничить сатиры этого рода на такие, которые направлялись против светского, и такие, которые направлялись против духовного общества. Нападки на то и другое перемешаны обыкновенно в одних и тех же произведениях. В одной и той же сатире достается за жадность и духовенству во всех его видах, и судебным властям, и купечеству, и ремесленникам, и крестьянам. Он нападает и на рыцарство, которое уже не проявляло по отношению к менестрелям щедрости своих предшественников. Особенно выдается среди других произведений его сатира об «Язвах мира». Рютбеф указывает три язвы: первой страдают миряне, второй - духовные лица, а третьей - рыцарство. Среди мирян нет больше взаимной любви. Сердца людей исполнены горечи, злобы и зависти; человек оказывает свою услугу другому только в тех случаях, когда требует этого его личный интерес. Не признается и родства: если родители бедны, они уже не считаются за родителей. Только богатые люди имеют семьи. Никто и не подумает покрыть одеждами обнаженные члены бедняков, но зато каждый норовит обобрать того, кто стоит ниже его. Духовные лица необыкновенно скупы и жадны; они берегут свои богатства только для себя. Если бедняки и получают что-либо от них, их прибыль до смешного ничтожна. Среди клириков только одни студенты достойны всякого уважения. «Их я люблю, их я должен любить, - говорит Рютбеф. - Их так немного на земле, а потому их нужно как можно больше любить». Рютбеф забывает при этом те неприглядные явления, которые встречались в среде тогдашнего студенчества и которые сам же он так ярко изобразил в другом произведении. Третьей язвой страдает рыцарство. Но о рыцарстве Рютбеф говорит довольно осторожно. Эта осторожность не мешает ему, однако, высказать ту мысль, что лучшие рыцари давно умерли, что мир страшно изменился, что современные ему рыцари далеко не похожи на прежних.

Тот же упадок усматривает он и в обществе духовных лиц. Прелаты далеки от того, чтобы исполнять волю Божию - бодрствовать день и ночь, ходить с перепоясанными чреслами. Они забросили Божий виноградник, и в нем поселилась симония. Когда Господь войдет в него для сбора плодов. Он не найдет в нем ничего. Конечно, Он воздаст отмщение злым и накажет недостойных виноградарей за все их преступления.

Святая Церковь жалуется: с нею

Воюют все, а дети Церкви спят;

Никто из них заботою своею

Не отвратит тех бед, что ей грозят.

Хромает Суд, и Право падать стало,

Закон нетверд, и Правда несильна,

И стынет Милость, что порой пылала,

А Вера где?.. едва видна она.

Рим должен быть основою свитою,

Теперь же в нем царит продажность, зло,

И те грязны, кто должен чистотою

Своей сиять: всем хуже оттого.

Пребенду* тот получит, несомненно,

Кто принесет с собою деньги в Рим.

«Дай только нам, получишь непременно,

А денег нет - тебя мы не хотим».

* Доход, приносимый с церковного имущества.

Когда-то Франция была страной свободной,

Свободных нет во Франции людей:

Здесь и прелат, и рыцарь благородный

Уже давно забыли все о ней.

Не тронут Бога груды золотые,

Хотя б в одну все были снесены;

Слова молитв горячие, простые

И сердце чистое - одни Ему нужны.

Напомню речь Иуды Маккавея:

Все золото не даст победы нам,

Не даст ее и тот, кто всех смелее, -

Один Господь ее дарует Сам!..

Приведенные строфы из сатиры Рютбефа «Жизнь мира» хорошо характеризуют его поэзию. В этом произведении он негодует, между прочим, и на те поборы, которые совершает папа во Франции: почему не собирает он десятины в Германии, Баварии или Саксонии, во Фрисландии или в Сардинии?

Громя сильных мира сего, поэт хочет укрыться за фиктивной личностью, им же придуманной, но и ему самому, как говорит он, неизвестной. «Жизнь мира» начинается рассказом о том, как поэт гулял в одно майское утро в саду и нашел там, под боярышником, пергаментную книжку, с содержанием которой и пожелал познакомить своих читателей; автор ему неизвестен, а содержание книжки читатели узнают из самого стихотворения.

Выше мы сказали уже, что Рютбеф касался в своих произведениях и крестовых походов. Он воспевал их участников, как например, Жоффруа де Сержиня, одного из лучших рыцарей Людовика Святого, Из произведений Рютбефа, посвященных крестовым походам, особенно известно то, в котором он изображает беседу двух рыцарей по вопросу об этих предприятиях. Оно называется «Спором крестоносца и некрестоносца», и вот в чем заключается его содержание. «Однажды, - говорит Рютбеф, - я ехал верхам по своему делу, глубоко задумавшись. Недалек был день Св. Ремигия. Я думал о том, как сильно бедствуют жители Акра, у которых в настоящее время нет ни одного друга; неприятель же так близок к ним, что свободно может поражать их своими стрелами и копьями. Я так углубился в свои думы, что сбился с дороги, как это нередко случается с теми людьми, которые рассуждают сами с собой. Я наткнулся на прочный, крепко запертый дом, совершенно мне неизвестный. Внутри него находились люди, которых я и попросил впустить меня. То были четыре рыцаря, умевшие хорошо говорить по-французски. После ужина они вышли погулять в сад, расположенный вблизи леса. Я не хотел вмешиваться в их разговор, так как слышал от одного куртуазного человека следующее: иной думает, что он развлекает компанию, между тем как он только расстраивает ее, а в этом нет ничего хорошего. Двое из них предоставили разговаривать между собой двум другим, а сами начали слушать их. Я оставался совершенно один около изгороди и прислонился к ней. Среди шуток и забав они вели между собой беседу, которую я расскажу вам. Были произнесены слова «свет», «Бог», и с этого они начали свою беседу». Таково вступление, с которого начинает свое стихотворение Рютбеф. Не вникая во все подробности стихотворения, мы, за некоторыми исключениями, только в общих чертах изложим мысли, высказывавшиеся обеими спорящими сторонами. Один из собеседников возложил на себя крест и хотел принудить к тому же другого, но последний долго и упорно возражал на все его доводы.

Крестоносец: Бог вложил в тебя разум, благодаря которому ты умеешь отличать добро от зла, друзей от врагов. Если ты воспользуешься своим разумом как следует, ты получишь за это награду. Святая Земля бедствует, ей необходимо помочь. Ты хвалишься своею доблестью: докажи ее - ступай в Святую Землю.

Некрестоносец: Ты хочешь, чтобы я бросил свое имущество и оставил своих детей на попечение собакам, а сам умчался вдаль. Не думаю, чтобы это было разумно. Хорошо сказано: «береги то, что имеешь». Ты хочешь, чтобы я возложил на себя крест и, отдав сто су за сорок* (* Любопытная подробность, указывающая на размеры процентов, которые брались в таких случаях лицами, ссужавшими крестоносцев деньгами) , отправился за море. Не думаю, чтобы Бог учил так безрассудно сорить деньгами, Кто сеет так, тот мало собирает; не мешало бы и запретить ему поступать таким образом.

Крестоносец: Ты родился на свет нагим, теперь ты хорошо одет. Что же сделал ты для Бога, который во сто крат возвратит то, что Ему дают? Теперь легко быть удостоенным Царства Небесного. Святые Петр и Павел заплатили за него гораздо дороже: они поплатились головой и шеей.

Некрестоносец: Дивлюсь я людям, которые испытывают великую нужду, чтобы скопить немножко денег, а потом тратят их на дорогу в Астурию* (* На поклонение мощам Св. Иакова) или в Рим. Они гонятся за приключениями. А между тем, можно угодить Богу и оставаясь на своем месте, живя своим наследственным достоянием. Безумец тот, кто идет на кабалу.

Крестоносец: Неужели ты думаешь снискать милость Божию, живя в веселье, не испытывая никаких волнений? Что же, по твоему, безумцами были святые мученики, претерпевавшие тяжкие страдания, чтобы получить искупление? Люди замыкаются в монастырские кельи, чтобы достигнуть блаженства. Не следует избегать со страхом тех бед, которые переносят ради Господа, хотя бы такой бедой была смерть.

Некрестоносец:

Сеньор, замолкните! Не дело -

Меня к безумию склонять;

Ступайте к тем, ступайте смело

Вы тех к походу призывать,

Кто помещается над нами.

Прелаты, клирики должны

Отметить врагам за Бога сами, -

Они на то вознесены.

Их жизнь - сплошные наслажденья;

Зовите их, а не меня;

Бесплодны ваши убежденья, -

Не попадусь к вам в сети я!

Прелаты все живут отлично,

У них достаточно всего;

Им совершенно безразлично,

Идет ли дождь, иль нет его,

Но дует ветер. К подчиненью

Они склонили всех людей.

Вот как идут они к спасенью

Дорогой избранной своей!

И, право, было бы неладно

Склонять их с этого пути:

Дорога эта так отрадна,

Что лучшей трудно и найти.

Крестоносец:

Оставь прелатов ты в покое,

Оставь духовных, как и я!

Взгляни на зрелище иное:

Ты посмотри на короля!

Чтоб получить блаженство рая,

Он плотью жертвует своей,

Он вдаль уходит, покидая

Своих возлюбленных детей.

Нет, не внушает опасенья

Ему томительный поход...

А тот достоин осужденья,

Кто с ним туда же не идет.

Живет он лучше нас с тобою:

Ты не забудь, что он - король,

А все же жертвует собою

Он за Того, Кто вынес боль,

Кто вынес крестные страданья,

Кто допустил, чтобы над Ним

Творили люди надруганья. –

Ему ль служить мы не хотим?

Нет, кто Ему служить не станет,

Тот слезы горькие прольет,

Тот жизнь беспутную проклянет,

Но все ж утраты не вернет!

Некрестоносец:

Нет, не покину я порога;

Хочу пожить в своем кругу.

Идите, скатертью дорога!

Идти я с вами не могу.

Скажите вашему султану,

Что он меня не устрашил,

А коль сюда придет, то стану

Я с ним бороться, что есть сил.

В его же землю не пойду я...

Не вреден здесь я никому,

И не грозит, со мной враждуя,

Никто покою моему.

Ложусь я спать довольно рано,

Люблю я выспаться вполне,

И без вражды, и без обмана

Живу я в милой стороне.

Клянусь Св. Петром! Уверен

Я в том, что лучше жить мне тут;

Вот почему я не намерен

Надеть стеснительный хомут.

Крестоносец:

Ты жить сбираешься в покое,

А долго ль жить дано тебе?

И жизнь людская что такое?

Яйцо в непрочной скорлупе.

Несчастный! всюду за тобою

Смерть ходит по твоим следам

И над твоею головою

Дубину держит здесь и там.

Она разит неотразимо;

Ей возраст жертвы нипочем;

Она ее не бросит мимо...

Скажи, ты думал ли о том?

Некрестоносец: Удивительное дело! Те люди, которые отправляются за море, обеспечивают блаженство своей души, но, возвратившись к себе домой, не слишком-то благоденствуют. Если Бог присутствует в мире, то, конечно, Он пребывает и во Франции, и нет никакой надобности искать Его где-то за морем, среди людей Ему враждебных. Ваше море так глубоко, что я имею полное основание опасаться его.

Крестоносец: Ты не боишься смерти и знаешь, что тебе суждено умереть, а между тем, питаешь страх к морю.

Безумец в полном смысле слова!

Умрет в своей постели тот,

Умрет позорно, как корова,

Кто вместе с нами не уйдет.

Коль обрету я смертью тела

Блаженство вечное души,

Во имя светлого предела

Мне все дороги хороши!

Готов я кинуться в сраженья,

Готов идти в темницу я,

И не составят преткновенья

Жена и дети для меня!

Некрестоносец: Прекрасный, дорогой сеньор! Я отказываюсь от своих слов: ты победил меня, ты устроил мне мат* (* Выражение заимствовано из любимейшей в средние века игры в шахматы) ; я возлагаю на себя крест.

Это произведение в высшей степени характерно. Неудачи, испытанные пылкими крестоносцами в Святой Земле, разочарования, постигшие их, сделали свое дело. Рыцари стали подвергать сердечные чувства анализу рассудка. Их духовный кругозор стал расширяться: Бог - везде, а потому и вечное блаженство можно заслужить везде. Бог не требует от них, как властный сюзерен, только ленной службы, только войны за Него: к спасению ведут многие, различные пути. Доводы, приводимые крестоносцем, так сильны, что окончание произведения является для читателя сюрпризом. Но Рютбеф был сторонником крестоносных предприятий; он был одних воззрений с Людовиком Святым, а потому и доставил победу крестоносцу над скептиком. Сам он был слишком религиозен в смысле средневековых понятий, чтобы усомниться в идее крестовых походов.

Религиозность Рютбефа выразилась и в других его произведениях. В общем, однако, эти произведения нельзя отнести к разряду удачных. Исключения составляют только отдельные строфы, дышащие свежестью и грацией, которые могут произрастать только на почве глубокой, горячей веры, на которую сомненье не наложило ни одного пятна. Прислушайтесь к следующим стихам, в которых наш трувер воспевает Богородицу.

Тебе мы молимся, когда

Бушуют бури и волненья;

Ты - наша ясная звезда,

Ты - якорь нашего спасенья,

Корабль, желанная страна!

Тебе любовь, Тебе служенье:

Всесовершенна Ты Одна.

Ты - наш цветок и украшенье;

Ты, голубица без пятна,

Приносишь пленным утешенье.

Ты - замок крепкий и скала,

Ты не боишься нападений:

Как ни была бы рать сильна,

Не взять ей этих укреплений.

Ты - тот источник, чья струя

Поит нас влагою бесценной;

Ты - тот эфир, что, жизнь даря,

Дает растения вселенной;

Ты - утра чистая заря,

Ты - горлинка любви нетленной!

Мы не будем говорить здесь о драматических произведениях Рютбефа: он - не драматург.

Изобразив и личность поэта, и характер его поэзии, мы закончим настоящий очерк его завещанием, так называемым «Раскаянием Рютбефа».

«Мне надо, - говорит Рютбеф, - покончить с рифмами». Он сокрушается о том, что, отдаваясь игре и другим развлечениям, позабывал о псалмах и не служил как следует Богу. Раскаяние пришло, по его мнению, поздно. «Как осмелюсь я сказать на Страшном суде хоть слово, когда и сами праведные будут трепетать? Всю свою жизнь я наполнял свой желудок за счет других людей, жил на счет их существования. Хорошим юристом считается тот, который умеет лучше лгать, но если я скажу, что не обращался к покаянию по неведенью, эта отговорка не спасет меня». Бог даровал человеку чувство и знание, создал его по своему подобию и пострадал за него. Человеку нетрудно распознать своего врага, который стремится завлечь его в темницу, откуда никто не выберется ни путем просьб, ни откупом, хотя бы сулил богатства. Поэта сокрушает то обстоятельство, что он творил волю своего тела, слагал рифмы и распевал их против одного, чтобы понравиться другому; враг зачаровал его душу, бедную сиротку. Здоровья его сердцу не могут возвратить ни доктора, ни аптекари. Поэт знает только одну искусную даму-врача. Такого искусного врача еще не было ни в Лионе, ни во Вьенне, ни во всем мире. Нет такой застарелой раны, которая не могла бы очиститься и закрыться, как только эта дама стала бы лечить ее. Она извлекла из позорной жизни блаженную египтянку и вручила ее Богу безупречной и чистой* (* Здесь подразумевается Св. Мария Египетская, житие которой написал Рютбеф) . Конечно, она сжалится и над христианской душой поэта. Он полон думами о смерти, которая разит не только слабых, но и сильных. Как бы ни был силен человек, при наступлении ее он теряет почву под своими ногами. Когда тело погибнет, останется душа, и ей придется отдать отчет перед Богом во всем, что делал человек до самой своей смерти. Пора идти на покой, покинуть этот свет. Рютбеф выражает при этом надежду, что покаяние пришло еще не слишком поздно, что Господь помилует его.

Не без сожалений мы расстаемся с Рютбефом, с этою прямой, искренней, честной личностью, с этим врагом всего ложного и дутого, врагом фарисейства в различных его проявлениях. Он дорог нам как верный Друг просвещения, как друг всех оскорбляемых и унижаемых, знакомых с горечью нужды. Он прежде всего - сатирик, но про его сатиру можно сказать то же, что справедливо говорят про юмор Гоголя. Сквозь постоянный смех последнего проступают слезы над теми несовершенствами, которые он осмеивает. Сатира Рютбефа не пропитана насквозь желчью, как сатира Ювенала. Читая сатирические произведения Рютбефа, чувствуешь невольно, что их писала рука бесконечно любящего людей человека. Его многословные подчас тирады, его звонкий и выразительный стих, его бесчисленные, не передаваемые на наш родной язык каламбуры не заглушают от нас биения его любящего сердца. Строгий к другим за их неправду, Рютбеф был строг и к самому себе. Он ставил себе в своем завещании в большую вину то, что жил милостями других... Но мы хорошо знаем, что без этих милостей он умер бы с голоду.

Романы Круглого стола

В очерке, посвященном труверам и их поэзии, мы уже дали общую характеристику поэм бретонского цикла, иначе называемых романам Круглого стола. В настоящем очерке мы обратимся к более подробному их рассмотрению.

В V веке после Р. X. Европа представляла своеобразное зрелище. В ней происходили почти непрерывные передвижения народов. Эти народы искали себе прочных мест для своей оседлости. Западная Римская империя умирала вполне естественной смертью, благодаря чему открывалась обширная территория для водворения на различных ее местах этих народностей. Именно в это время, около половины V века, была занята варварами и Британия. Римское правительство было слишком слабо, чтобы помешать этому факту, оно даже отозвало свои легионы, защищающие Британию, и коренное население ее получило новых повелителей, среди которых преобладающими элементами были англы и саксы. Но утверждение в этой стране новых народностей не могло все-таки совершиться без борьбы коренного населения с пришлым, тем более что пришельцы не могли сразу же занять всей территории острова. Борьба эта была упорна и выдвинула из среды коренного населения, без сомнения, многих героев. Но всех их превзошел король бриттов, населявших южные местности острова, по имени Артур; жил он в VI веке. Совершенно понятно, что этот национальный герои рано сделался достоянием легенд. Они такой густой сетью покрыли эту личность, что теперь нет никакой возможности проникнуть и нее и отделить действительность от мифа. Над созданием этих легенд, над их развитием много потрудились национальные британские певцы - барды. В эпоху народных войн звон мечей сливался с аккордами арф и воинственные крики - с песнями бардов. Нередко сами барды брались за мечи и считали высокой честью идти впереди своих против неприятельских отрядов. Они вращались, таким образом, в самом водовороте современных событий. Они поддерживали воинственный жар своих соотечественников, смело вступались за всякого невинно страдающего и умели обуздывать гордых и могучих. Такая деятельность необычайно возвышала их над толпой; она и объясняет нам то влияние, которое оказывали барды на своих соотечественников. Это влияние приобретало особенную силу еще и потому, что звание барда было наследственным. Авторитет данного певца увеличивался еще авторитетом его предков. От отца к сыну вместе с золотым кольцом и арфой переходило не только уважение к личности барда, но и уважение к отечественной старине и любовь к добродетели. Пышно цвели новые поколения поэтов под кровом старых, как молодые отпрыски дубов в тени своих могучих, столетних, широколиственных прадедов.

В песнопениях бардов личность короля Артура занимала точно такое же место, какое занимает личность Карла Великого в chansons de geste. Барды воспевали его подвиги, те тринадцать больших побед, которые будто бы одержал он над пришельцами. Они вплетали в свои песни о нем много чудесного - из области своей древней национальной мифологии. И чем более протекало времени, тем более вырастала и становилась чудеснее личность короля Артура. Да это и понятно. Геройская борьба бриттов не увенчалась успехом. Вот что говорит Св. Гильда, живший в VI веке, в своем «Рассуждении о разрушении Великобритании»: «Святотатственная рука варваров, пришедших с востока, распространяет пожары от одного моря до другого. И в самом деле, пламя остановилось только после того, как сожгло города и поля почти по всей поверхности острова и как бы вымело его своим красным языком до западного берега. Все жители деревень, настоятели храмов, жрецы и народ погибли от меча или от огня. Обломки стен, камни, священные алтари, изуродованные и окровавленные трупы были похожи на остатки винограда, которые давит страшный пресс». Оставшиеся в живых были обращены в рабство. Те же из них, которые не хотели покоряться, ушли в западные, гористые части острова. «Остальные же переправились в Галлию через океан, в западную часть Арморики, которую населяли их предки и где жили еще люди той же расы, говорившие на том же языке. Во время своего переезда они пели под своими парусами с громкими стенаниями: „Господи, Ты отдал нас, как овец для пиршества, Ты рассеял нас среди народов!"» Дело истребления и разрушения закончилось. Победители поделили между собой земли и жилища побежденных и принудили их обрабатывать те поля, которыми они владели раньше на правах полной собственности. Наступили тяжелые времена.

Саксы, подчинив себе почти всю нынешнюю Великобританию, не оставили в покое тех бриттов, которые удалились в Уэльс и Корнуэльс. Борьба продолжалась и no-прежнему поддерживала героический дух среди бриттов. Их барды по-прежнему пользовались большим уважением своего народа и организовались в еще более тесный кружок. Предмет их песнопений был тот же: они восхваляли и прославляли правителей героической эпохи. Но эти герои стали постепенно менять свой характер. В эпохи, подобные той, которую переживали теперь бритты, народ особенно дорожит своим славным прошлым и, благоговея перед ним, неустанно украшает его всеми цветами своего поэтического воображения. Чем более протекает времени, тем более теряют герои свой человеческий облик и превращаются в какие-то сверхъестественные существа. Христианство, все более и более проникая в жизнь, налагает на героическую поэзию свой собственный отпечаток, привносит в нее свои элементы. Так из разнородных элементов слагается сага и, наконец, достигает своего полного расцвета. Таким образом опоэтизированный Артур становится центральной фигурой бретонского цикла. Все главнейшие элементы легенды о короле Артуре мы встречаем уже собранными в латинской хронике Ненния, написанной в IX веке.

Норманны, утвердившись в начале Х века в северной Франции, овладели и Бретанью, а во второй половине XI века покорили Англию. Это сближение норманнов с бриттами и было тем событием, которое содействовало распространению среди французов бретонских легенд, поэзии бардов. Древние кельтские саги стали распеваться жонглерами; в то же время эти саги получили твердую и определенную форму в латинских хрониках того времени. Особенно замечательно в этом отношении XII столетие. Именно в это время один бенедиктинский монах из Уэльса, по имени Готфрид Монмутский, написал свою «Историю бриттов» (Historia Britonum), которой суждено было сыграть видную роль в истории средневековой поэзии. История Готфрида представляла собой, в сущности, вольный перевод ненниевой хроники. Эта «История» была несколько раз переводима на французский язык и вызвала во Франции множество подражаний. В этом и заключалось то ее значение, о котором мы упоминали сейчас. Таким образом, поэзия бардов проникала во Францию двумя путями: один из них пролагался хроникой Монмута, - так, между прочим, возник «Роман о Бруте», написанный норманнским поэтом Васом; другой путь расчищался по-прежнему жонглерами и труверами, которые охотно черпали свои сюжеты из богатой сокровищницы мифов о короле Артуре и его сподвижниках, заседавших за круглым столом этого короля. Круглый стол помимо своих волшебных свойств был удобен еще в том отношении, что устранял всякие споры из-за мест: здесь все были равны.

Прежде всего мы и познакомимся с содержанием романа о Бруте. Само название романа объясняется следующим образом. После Энея, основавшего свое царство в Италии, на престол вступил его сын Асканий. У него был сын Брут, который имел несчастие застрелить на охоте своего отца. Он бежал в Грецию, собрал вокруг себя рассеянных до того времени троянцев и освободил их от греческого ига. Женившись на дочери побежденного им греческого короля, Брут вопросил богиню Диану, где основать ему королевство. Диана указала ему на остров, расположенный за Галлией. В тридцать дней достигает Брут берегов Африки, проезжает через Геркулесовы столбы и, совершив целый ряд подвигов, приезжает, наконец, в Альбион. Здесь он основывает город Триновант, или Новую Трою (Troja nova, потом - Lud, Londunum, Лондон). От имени Брута остров стал называться Британией, а население его - бриттами. Таким образом, король Артур происходит от воспетого Вергилием Энея.

Роман о Бруте начинается с рассказа о рождении короля Артура. С пятнадцатилетнего возраста молодой человек начинает уже совершать подвиги: он покоряет множество земель и истребляет великанов. Ему покоряются Ирландия, Дания, Норвегия, Франция и даже Италия. В этих мнимых завоеваниях Артура как будто сказалось воспоминание об Александре Великом. Другая же сторона его деятельности напоминает нам Тезея: он очищает землю на огромном пространстве от великанов и всякого рода чудовищ. Он вооружен магическим копьем, Калибурном, которое подарили ему феи острова Авалона, и щитом, на котором находится превосходное изображение Девы Марии. Его военным криком были слова: «Да поможет Бог и Св. Мария!» Вас изображает перед нами короля Артура в его резиденции, Карлионе уэльском. В большие праздники собираются при его дворе, участвуют в устраиваемых им турнирах лучшие из королей, баронов и рыцарей всей Европы: все они относятся к Артуру как к величайшему из существовавших когда-либо на земле монархов. Затем поэт перечисляет нам его придворных и говорит: «Для них-то он учредил военный орден Круглого стола, о котором бретонцы передают много всяких басен. Все рыцари были равны между собой, несмотря ни на свое положение при дворе, ни на свой титул; всем им прислуживали за столом совершенно одинаковым образом; никто из них не мог похвастаться тем, что занимает за столом лучшее место, чем его сосед; между ними нет ни первого, ни последнего. Не было ни шотландца, ни бретонца, ни француза, ни норманна, ни анжуйца, ни фламандца, ни бургундца, ни лотарингца, ни одного вообще доброго рыцаря, откуда бы он ни происходил - с запада или с востока, который не счел бы своей обязанностью побывать при дворе короля Артура. Сюда приходили из всех стран рыцари, искавшие себе славы. Они являлись сюда и для того, чтобы определить здесь степень своей куртуазности, и для того, чтобы повидать королевство Артура, познакомиться с его баронами и получить богатые дары. Бедные люди любили Артура, богатые - воздавали ему большой почет; иноземные короли завидовали ему и страшились его: они боялись, что он завоюет, пожалуй, весь свет и лишит их самих королевского достоинства».* (* По другому сказанию общество Круглого стола было основано еще до Артура королем Утером) . Но и эта блестящая картина имеет свои тени; и у короля Артура есть свои враги и даже среди близких ему людей. Несчастия начинают разражаться над головой героя непосредственно за его блестящими победами. Победив великана и римлян, торжествующий Артур возвращается к себе домой и узнает по дороге, что ему изменил его племянник Мордред, что он овладел и сердцем его жены, и его царством. Когда Артур разбил Мордреда в новом сраженье, королева укрылась в одном монастыре, но племянник еще не хочет уступить своему дяде. Происходит вторая битва (при Камлене); в этом сражении пали почти все предводители обеих сторон и получил смертельные раны сам Артур. Казалось бы, что на этом и должна была окончиться поэма, но дело обстоит иначе. Неожиданно совершается такое событие, благодаря которому Артур становится бессмертным. Когда он упал раненый на землю, его подняли таинственные духи и унесли на остров Авалон, где дружелюбно расположенные к нему феи вылечивают его и откуда он вернется снова в мир людей. Бедные бритты, лишившиеся навсегда своей свободы, верили в возможность этого возвращения и долго ждали его. Это сказание напоминает нам известную сагу о Фридрихе Барбароссе.

Даже в самых кратких указаниях на короля Артура рядом с его именем упоминается имя волшебника Мерлина. Древнейшая из легенд о Мерлине излагается Васом в том же самом романе о Бруте. Содержание этой легенды, которую излагали и другие авторы, сводится в общих чертах к следующему.

Мерлин - сын монахини и воздушного духа. Король саксов Вортигерн хочет, по совету своих гадателей и звездочетов, принести его в жертву богам, чтобы закрепить постройку созидаемой им крепости, над которой он трудится долго и напрасно. Мерлин, хотя и мальчик по виду, обнаруживает такие свойства, которыми не обладает ни один из королевских гадателей. «Вы желаете узнать, государь, - говорит он, - отчего разрушаются стены вашей башни? Если вы хотите, я скажу вам это. Знаете ли вы, что под этой башней есть большое подземное озеро? А под водой лежат два дракона: один из них белый, другой - красный. На каждом из них лежит по большому тяжелому камню. Но камни эти нисколько их не беспокоят: так велики и сильны эти чудовища. Но когда на заложенном тобой фундаменте воздвигаются башенные стены, они начинают сильно давить на воду, а вода давит на драконов. Тогда драконы начинают поворачиваться и производят этим сильное волнение на озере: земля колеблется, и стены твоей башни рушатся. Теперь, государь, прикажите рыть землю под башней и казните меня, если слова мои не оправдаются на деле». Все, сказанное Мерлином, подтвердилось фактами. Оправдалось на деле и предсказание Мерлина о скорой смерти Вортигерна. «Не думай, - говорил ему Мерлин, - что построенная тобой башня спасет тебя от смерти». Вортигерн был сожжен в своей же собственной башне, а бритты, которыми он правил насильственно и не по праву, освободились от тирана. После этого Мерлин оказывал всевозможные услуги королям бриттов: Пендрагону, Утеру, и в особенности сыну последнего, знаменитому Артуру. Он помогал Артуру в его первом поединке, содействовал ему в приобретении волшебного меча, ради Артура он превращался и в жонглера, и в отшельника, и в старца, и в карлика, и даже в оленя. Мерлин присутствовал и при дворе короля, в кругу его блестящих рыцарей. Но потом он покинул королевский двор. Дело в том, что он полюбил красавицу Вивиану, жившую при дворе короля Артура, и как только красавица эта удалилась от блестящего общества славного короля, Мерлин последовал за ней.

Роман Баса сам по себе еще не может быть отнесен к романам Круглого стола, но в нем имеются налицо те главные элементы, которые вошли потом в эти романы. Как и следовало ожидать, труверы, ухватившись за прекрасные сюжеты, которые представляют сказания об Артуре и волшебнике Мерлине, переделали их на свой лад. Сотрапезники Артура превратились у них в рыцарей, знакомых со всеми правилами куртуазии; эти рыцари действовали и говорили, как действовали и говорили французские бароны XII века.

Большое значение и истории развития поэзии бретонского цикла имели Роберт де Боррон и Кретьен де Труа, деятельность которых относится к XII столетию.

Роберт де Боррон написал большую поэму, не дошедшую, к сожалению, до нас в своем полном виде. Наиболее, впрочем, интересной для нас является сохранившаяся целиком первая часть поэмы, так как в ней мы встречаемся впервые со сказанием о Св. Граале, которое в бретонских романах сплетается обыкновенно со сказаниями о короле Артуре, волшебнике Мерлине, о феях и всякого рода волшебниках и волшебницах. Содержание этой части поэмы де Боррона следующее.* (* Мы пользуемся пересказом русского ученого-исследователя Дашкевича, помещенным в его книге "Сказание о Св. Граале", Киев, 1877) . Она открывается рассказом об искуплении, которое автор рассматривает как освобождение от власти дьявола. Затем роман повествует о предательстве Иуды и о Тайной Вечере.

«Иисуса увели. В доме Симона, где он в последний раз беседовал со своими учениками, остался сосуд, в котором Христос священнодействовал. Один из евреев унес сосуд и отдал его потом Пилату.

У правителя Иудеи состоял на службе chevalier по имени Иосиф. Он видел много раз Иисуса и полюбил его. Присутствуя на совещании иудеев, замышлявших погубить Богочеловека, Иосиф не осмелился противоречить им. Но, узнавши о смерти Иисуса, он решился в глубокой скорби спасти от поругания хотя бездыханное Тело Его. Явившись к Пилату, он напомнил ему о своей службе и попросил в награду Тело Распятого. Удивленный правитель тотчас же согласился исполнить его просьбу. Иудеи не дозволяли, однако, снять Тело Иисусово и ушли от креста только после того, как Иосиф явился вторично - уже в сопровождении Никодима, посланного Пилатом.

Иосиф принял в свои руки Святое Тело и тихо положил его на землю. Омывая Его, он заметил кровь, струившуюся из ран, и ужаснулся, вспомнив, что ею был рассечен камень, находившийся у подножия креста. Иосифу пришел на мысль сосуд Тайной Вечери, который перед тем был отдан ему Пилатом, и благочестивый муж нашел, что каплям божественной крови наиприличнее было поместиться в этом сосуде. Иосиф взял сосуд и собрал в него кровь из язв на ногах, руках и боку. После этого, обвивши Тело Иисуса богатой тканью, положил его в приготовленную для себя гробницу.

Весть о воскресении Христа смутила иудеев, и они решили предать смерти Иосифа и Никодима, которых считали виновниками потери Иисуса. Предупрежденный Никодим успел скрыться, Иосиф же был схвачен в постели, жестоко избит и потом заключен в принадлежавшую Каиафе темницу, которую так закрыли, что башня казалась снаружи каменным столбом. Никто не знал, что случилась с Иосифом. Что касается Пилата, то он был сильно раздражен и огорчен его исчезновением, потому что не имел около себя ни лучшего друга, ни столь прямодушного и храброго человека.

Казалось, что все было кончено для Иосифа. Но истинные друзья познаются в несчастии, и Иосиф не был забыт Тем, за кого потерпел. Иисус явился к нему в темнице и принес сосуд, содержащий Божественную кровь. Увидевши свет, Иосиф возрадовался сердцем, исполнился благодати Св. Духа и воскликнул: "Всемогущий Боже! откуда может происходить этот свет, как не от Тебя?»

- Иосиф, Иосиф! - сказал Иисус. - Не смущайся, тебя спасет сила Моего Отца.

- Кто Ты, говорящий со мною? Мой ослепленный взор не может узнать тебя.

Тогда Иисус рассказал все, сделанное им для человеческого рода.

- Как, Господи? - спросил Иосиф. - Так ты - Иисус Назарянин, сын Марии, Тот, которого Иуда предал за тридцать сребреников, которого распяли иудеи и которого я положил в своей гробнице?

- Я тот самый, - отвечал Иисус.

- О, благий Господи! сжалься надо мной! я заключен сюда ради Тебя и всегда много любил Тебя, хотя не осмеливался сказать Тебе этого, боясь, что Ты не поверишь мне, так как я пребывал в обществе искавших Тебе смерти.

- Мой друг остается добрым и с моими врагами, - отвечал Иисус, - и ты можешь видеть это на себе. Ты был моим другом, и я хорошо знал тебя и оставил тебя среди них потому, что предвидел, что ты поможешь мне там, где не осмелятся помочь мои ученики, и ты это сделал из любви к моему Отцу, Который даровал тебе волю и силу для такого служения и оставил тебя служить Пилату, столь любившему тебя, что я был отдан тебе и остаюсь твоим.

- О, Господи! не говори мне, что Ты - мой!

- Так, Иосиф, - возразил Иисус, - принадлежу всем добрым, и все добрые - мне. И знаешь ли, что ты приобрел тем, что я был тебе дарован? Ты возымеешь непрестанную радость, когда окончишь жизнь на земле. Я не привел сюда ни одного из своих учеников, потому что никто из них не ведает о нашей любви. Знай, что она будет явственна для всех и опасна для неверящих. Ты будешь обладать памятником моей смерти, а после тебя - те, которым ты его вверишь. Вот он,

И Иисус вручил Иосифу драгоценный сосуд с кровью, собранной Иосифом, который скрыл было этот сосуд в тайном, ему одному известном месте своего дома.

Иосиф пал на колена, возблагодарил, но указывал на свое недостоинство. Спаситель повелел, однако, взять Грааль и хранить его. Грааль должен был иметь трех хранителей. Потом Иисус возвестил, что никогда таинство не будет совершаться без того, чтобы не вспоминался подвиг Иосифа. Дело Иосифа будет представляться взорам христиан, пока будет стоять вселенная. Иисус сообщил затем какие-то таинственные слова, которых поэт не передает. В конце Спаситель сказал: «Всякий раз, как ты будешь нуждаться, проси совета у трех сил, составляющих одно, и у Девы, носившей Сына, и ты будешь иметь совет в своем сердце, потому что в тебе будет говорить Св. Дух. Я не вывожу тебя теперь отсюда, потому что не наступило еще время, и ты останешься в этой темнице, в которой будет пребывать такой же мрак, какой был в ней, когда ты был в нее ввергнут. Не смущайся; твое освобождение будет принято за великое чудо неверующими, и ты расположишь к любви ко Мне своего освободителя».

Спаситель скрылся, а Иосиф остался в темнице. Мало-помалу о нем позабыли.

Прошло много лет, хотя Иосиф не замечал того, так как годы казались ему часами.

Римский император, сын которого, Веспасиан, был болен проказой, узнал от одного путешественника о чудесах, какие творил некогда Иисус, умерщвленный иудеями при Пилате. Рассказ пилигрима был выслушан потом императорскими советниками, и в Иудею была отправлена комиссия для исследования обстоятельств смерти Пророка и для открытия чего-нибудь, принадлежавшего ему.

Посланные императора успели разведать истину о смерти Иисуса. Им удалось также узнать, что у одной старушки хранился его образ. Она сначала запиралась в том, но потом созналась и так объяснила происхождение образа: «Я несла для продажи сделанный мною покров- Случилось, что мне встретились ведшие Пророка. Руки у него были связаны; за ним шли все иудеи. Увидев меня, Пророк подозвал и просил утереть ему лицо ради Великого Бога. Я сделала это и отошла. Его увели, нанося ему побои. Пришедши домой и взглянувши на полотно, я увидела там отпечаток этого образа».

Вероника (так звали женщину, которой принадлежал образ) отправилась с императорскими посланными в Рим, и Веспасиан был мгновенно исцелен, как только увидел изображение, хранившееся с тех пор в Риме и пребывавшее там и в то время, когда писал поэт.

Веспасиан задумал отомстить виновникам смерти исцелившего его Пророка* (* Так евангельские повествования, апокрифические рассказы и передаваемые историей события переплетаются г поэтическим вымыслом де Боррона) и прибыл в Иудею во главе огромного войска.

Обманутые заключением в темницу Пилата иудеи откровенно рассказывали все подробности распятия Иисуса, обвиняя правителя в неверности императору. Каково же было их удивление, когда их схватили. На требование выдать Тело Иисусово иудеи отвечали, что оно было отдано Иосифу Аримафейскому и что если бы им был представлен этот последний, то и они возвратили бы Тело Иисуса. Многие из иудеев были казнены, а от остальных Веспасиан вновь потребовал выдачи Иисуса или же Иосифа.

Наконец, один из иудеев согласился, под условием сохранения ему жизни, указать место, где заперли Иосифа.

Когда отвалили камень у входа в темницу, Веспасиан наклонился и воззвал Иосифа; ответа не было. «Sire, - сказали ему бывшие с ним, - вы воображаете чудо, думая, что этот человек может быть еще жив». «Я не поверю, что он мертв, пока не увижу его». Он потребовал веревку, позвал еще несколько раз Иосифа и, не получивши ответа, спустился в темницу. Осмотревшись, он заметил в одном углу свет и направился туда. Иосиф поднялся навстречу к нему и назвал его по имени. Веспасиан удивился и воскликнул: «Благословен Господь, спасший тебя, потому что один Он мог сделать это!» Веспасиан и Иосиф бросились друг к другу и поцеловались. На вопрос Веспасиана о том, кому он должен приписать свое исцеление, Иосиф произнес длинную речь, в которой изложил историю творения мира и человека, падения последнего и искупления, Веспасиан вполне убедился словами Иосифа и уверовал.

Когда увидели Иосифа оставшиеся вне темницы, они были изумлены, равно как и иудеи.

Иудея, указавшего место заключения Иосифа, посадили с семейством в лодку и пустили в море на волю Провидения. С остальными же иудеями Веспасиан «делал, что хотел». Он продавал их римлянам и уступал по 30 человек за один динарий. «Так отомстил Веспасиан смерть Иисуса».

У Иосифа была сестра по имени Enysgeus. Услышавши о том, что он жив, она явилась к нему со своим мужем, Броном. После проповеди Иосифа они уверовали, а также и многие другие иудеи. По ходатайству Иосифа Веспасиан помиловал их, и все они вместе с Иосифом вышли из земли, в которой пострадал Христос. Они прибыли в отдаленную и чужую страну и поселились там, занимаясь работами. Сначала все удавалось им, но потом, вследствие допущенного некоторыми греха, труд не шел впрок. Будучи не в состоянии долее терпеть, они обратились к Брону с просьбой узнать от Иосифа, по чьей вине произошло несчастье. Иосиф приблизился со слезами на глазах к своему сосуду, преклонил колена и молил Господа о наставлении. Тогда глас Св. Духа возвестил Иосифу, что гнев Божий постиг народ не по его проступку. Для отделения злых от добрых надлежало, по Божью повелению, приготовить стол в воспоминание стола в доме Симона, отправить Брона для поимки рыбы, покрыть тем временем стол скатертями и поставить Грааль посредине, против того места, которое должен был занять Иосиф, а потом положить прямо против Грааля первую рыбу, изловленную Броном. Иосиф должен был сесть на место, которое принадлежало на вечери в доме Симона Иисусу, а по правую сторону от Иосифа - Брон. Потом Иосиф должен был пригласить садиться всех веровавших.

Иосиф устроил все по повелению Господа. Многие уселись, но еще более было таких, которые не нашли места. Бывшие за столом усладились и забыли про стоявших вне. Только Петр обратился к последним и спросил, не чувствовали ли и они благодати, какую ощущали сидевшие за столом? «Нет», - отвечали те. «Следовательно, вы совершили грех, из-за которого произошел неурожай». Виновные устыдились и вышли из дома.

Так впервые была испытана сила сосуда и произошло отделение грешных от добрых. Последние собирались ежедневно с той поры в третий час дня (по нашему счету - в девять часов утра) к grace* (* Т. е. для восприятия благодати. Мы оставляем в тексте выражение подлинника, удержанное Дашкевичем) , которая оставалась с ними продолжительное время.

Признанные грешниками удалились от общества верных. Из отверженных остался один Моисей, казавшийся народу мудрым и благочестивым, а в сущности, человек лживый, беззаконный и невоздержанный. Он умел красно и убедительно говорить и неотступно убеждал добрых ходатайствовать перед Иосифом о дозволения приступить к столу. После долговременных молений со стороны Моисея они отправились к Иосифу и просили, чтобы и Моисею была дана grace, которую они имели. Иосиф отвечал, что уделить grace не в его власти, что Моисей не таков, каким представляется, но что он, Иосиф, будет просить о нем у Господа.

Иосиф преклонился перед Граалем коленами и локтями к земле и молил Бога дать указание о Моисее. Голос Св. Духа повелел допустить Моисея к столу, «если он любит grace, как говорит».

Узнав о том, Моисей сказал: «Я ожидаю только позволения и не боюсь, что я не таков, чтобы быть добрым и занять место»,

Тогда хлопотавшие о Моисее приняли его к себе и с радостью повели туда, где совершалось служение – servise.

Увидевши Моисея, Иосиф предостерегал его, говоря: «Моисей, Моисей! не приближайся к вещи, которой ты недостоин, потому что никто не может тебя так обмануть, как ты сам, и наблюдай, чтобы ты был таков, каким считают тебя эти люди и каким ты называл себя». «Так, поистине, как я добр, я достоин оставаться в вашем обществе», - отвечал Моисей.

«Подходи же, - сказал Иосиф, - если ты таков: мы это увидим».

Иосиф и Брон если у стола, и все другие, каждый на своем месте. Оставшийся позади Моисей возымел страх. Он обошел вокруг стола и не нашел места, за исключением того, между Иосифом и Броном, которое всегда оставалось незанятым в воспоминание места, покинутого Иудой. Едва он там уселся, как под ним разверзлась земля и поглотила его, вновь закрывшись, так что казалось, будто его никогда здесь и не было. Присутствующие ужаснулись. Таково содержание наиболее интересной и важной части Борронова романа. Иосиф покинул основанную им общину. Сначала ею управлял его сын Брон, получивший название «Богатого рыбаря» (Riche pecheur), потом сын его Ален, и т. д.

Из самого пересказа легенды о Св. Граале легко усмотреть, что она зародилась на Востоке, в Св. Земле. Сказание о Св. Граале не имеет, таким образом, кельтского или бретонского происхождения. Ее зерном является легенда об Иосифе Аримафейском. Легенда эта стала распространяться во Франции с того времени, как тело Иосифа Аримафейского было привезено сюда из Св. Земли в царствование Карла Великого и положено в аббатстве de Moyenmoutier, находившемся в Вогезах. Из Франции эта легенда проникла в Англию. По крайней мере, аббатство de Moyenmoutier недолго обладало драгоценными останками: они были перевезены в Англию монахами Гластонберийского монастыря приблизительно за сто лет до завоевания ее норманнами. Отсюда-то и возникло сказание о путешествии Св. Иосифа Аримафейского в Англию и о проповеди его в ней; это сказание приписывает ему и самое основание Гластонберийской обители. По другому сказанию, сам Иосиф не был в Англии, а послал туда своих родственников. Во всяком случае, Св. Сосуд, или Грааль, был перенесен, по сказанию, в Англию. Это был, как говорит легенда, тот самый сосуд, в котором Пилат умыл свои руки, которым пользовался Господь на Тайной Вечери и в который пролилась Божественная кровь с креста. Авторы романов Круглого стола переплели легенду об Иосифе Аримафейском и Св. Граале с древними бретонскими сагами: так сложился разнородный материал романов Круглого стола.

Второй из названных нами выше писателей, Кретьен де Труа, является уже настоящим представителем поэзии бретонского цикла. Он написал, по предложению графини Шампанской Марии, несколько романов* (* Рыцарь Льва, Эрек и Энида, Клиже, Вильгельм Английский, Ланселот, или рыцарь Телеги, о короле Марке и белокурой Изольде и Персевале) . Мы остановим свое внимание в настоящем очерке только на романе «О рыцаре Льва», так как знакомство с его содержанием может дать ясное представление о романах бретонского цикла светско-рыцарского характера. В основу этого романа легла одна из бретонских сказок.

В Троицын день король Артур находился со своим двором и рыцарями в городе Кардуэле. Поэт изображает нам рыцарей в обществе дам и девиц: одни из них говорят о любви, другие рассказывают о своих приключениях. Один из рыцарей по имени Калогренан рассказал о приключении, случившимся с ним семь лет тому назад и окончившимся не к чести для него. В брецилианском лесу он встретился с великаном, пасшим диких зверей - львов и леопардов. Он был весь черный и такого роста, который превышал вдвое обыкновенный человеческий рост. Он сидел на вершине горы, У него была только одна нога и один глаз, помещавшийся посреди лба. В его руках была железная палица, которую не могли бы поднять два человека. Вид его был безобразен. Этот великан сказал нашему рыцарю, что неподалеку от их настоящего местопребывания находится чудесный фонтан. «Если ты, - прибавил он, - осмелишься зачерпнуть висящим около фонтана ковшом воду и нальешь ее на камень, начнется такая буря, что ты можешь считать себя храбрейшим рыцарем, если вынесешь ее». Жаждавший подвигов Калогренан пошел по указанию великана и скоро подошел к чудесному фонтану, над которым возвышалась прекрасная сосна. Бассейн фонтана был сделан из чистого золота, а расположенная около него площадка выложена изумрудами и рубинами. Калогренан зачерпнул воды в фонтане и вылил ее на площадку. Немедленно поднялась страшная буря, сопровождаемая дождем, градом, молнией и громовыми ударами. Но вот непогода улеглась, сосна покрылась птицами, распевавшими сладкие песни. Калогренан заслушался их поневоле. В это время появился откуда ни возьмись черный рыцарь, который с яростью накинулся на Калогренана, обвиняя его в том, что вызванная им буря разорила его лес и поколебала его дворец. Черный рыцарь победил Калогренана и оставил его в очень печальном положении.

Выслушав рассказ Калогренана, один из рыцарей по имени Ивен (Yvain) решился во что бы то ни стало отомстить неизвестному рыцарю за обиду, нанесенную им Калогренану. «Клянусь головой! - воскликнул Ивен. - Я отомщу за ваш позор!» Сенешал артурова двора, человек грубый и невоздержанный на язык, не утерпел и при этом случае. «Кто откладывает, - сказал он Ивену, - хорошее дело до последнего времени, тот теряет случай совершить его: в сосуде, полном вина, больше слов, чем в мере пива. Ну, что же, сеньор Ивен? умрете ли вы сегодня вечером или завтра? Уведомьте нас, прекрасный сеньор, когда вы пойдете на муку; мы хотим последовать за вами в качестве прикрытия». «Вы, сеньор Кей, - воплощенный дьявол, - вмешалась королева. - Ваш язык никогда не знает покоя, да будет он опозорен! В самом деле, язык ваш - враг ваш: он болтает про людей, кто бы они ни были, все, что влезет вам в голову».

Ивен отвечает на это, что относится совершенно безразлично ко всякого рода недоброжелательным нападкам. Приходит сам король Артур и, узнав о предполагаемом предприятии Ивена, говорит, что сам пойдет посмотреть на волшебный фонтан в сопровождении всех своих рыцарей. Но Ивен боится, чтобы кто-нибудь не вырвал из его рук прекрасного повода отличиться, а потому, не простившись ни с кем, отправился к тому месту, где находился волшебный фонтан. Он, как и Калогренан, вызвал бурю и сразился в поединке с черным рыцарем, но победил его, нанес ему смертельную рану и, увлекшись преследованием побежденного, проникнул в его замок. Когда Ивен въехал во двор замка, ворота быстро захлопнулись и убили его коня. Таким образом, Ивен очутился в положении пленника и был бы непременно убит здесь, если бы его не выручила совершенно неожиданная помощь. Ивена спасла молодая служанка Люнетта, когда-то бывшая в качестве посланницы при дворе короля Артура и отлично принятая там: она дала Ивену волшебное кольцо, которое делало его невидимым, являясь чем-то вроде шапки-невидимки наших сказок.

Побежденный Ивеном рыцарь умер от тяжких ран. На его похоронах Ивен, не будучи сам видимым, увидал вдову погибшего рыцаря и влюбился в нее. Благожелательная к Ивену Люнетта взялась устроил, брак между ним и прекрасной вдовой. Она повела это дело замечательно искусно.

- Madame, - сказала она раз своей госпоже, - я очень удивляюсь, видя, как вы сокрушаетесь; неужели вы думаете, что ваша скорбь возвратит вам вашего барона?

- Нет, - отвечала вдова, - но я желала бы умереть вместе с ним.

- Зачем?

- Чтобы пойти за ним.

- За ним? Бог защитит вас и даст вам другого сеньора, такого же сильного, каким был прежний.

- Ты преувеличиваешь; Бог не может дать мне такого, который был бы подобен умершему.

- Подобен умершему? Да если вам только угодно получить его, я дам вам его; за это я могу поручиться.

- Уйди прочь, замолчи! Я не найду себе такого же мужа.

- Конечно, не найдете, если не пожелаете найти. Но скажите мне, пожалуйста, кто защитит вашу землю, когда на следующей неделе придет к фонтану и к площадке король Артур? Вы должны были бы подумать о том, как защитить свой фонтан, а вы, между тем, не перестаете плакать! Дорогая моя дама, времени терять нечего. Я, ваша бедная камеристка, не могу равняться силами с рыцарями; вы отлично знаете это,

Дама отлично сознает, что совет Люнетты хорош, но у нее то же безумие, которым страдают все дамы; все они действуют, как одна: они отговариваются своей слабостью и отказываются сделать то, чего желают.* (* Мы передаем здесь только мнение трувера) .

- Уйди, - сказала она, - не говори со мной больше ни слова; если же ты станешь еще раз говорить об этом, я прогоню тебя; твоя болтовня наскучила мне.

- Как угодно, madame, - отвечала служанка, - по всему видно, что вы - женщина, так как вы сердитесь на тех, кто хочет оказать вам услугу.

Она вышла и оставила свою госпожу в одиночестве. Последняя скоро успокоилась и даже подумала про себя, не сделала ли она глупости, выпроводив свою служанку? Ей бы очень хотелось теперь узнать у Люнетты, как она могла бы доказать ей на деле то самое, о чем говорила на словах. Ей бы очень хотелось узнать это, но сама же она запретила ей говорить об этом. Размышляя таким образом, она стала даже поджидать возвращения своей служанки.

Люнетта не заставила себя ждать слишком долго.

- Madame, - сказала она, входя в ее комнату, - хорошо ли, что вы убиваете себя своей печалью? Вы забываете о своем почете и о своей замечательной красоте. Неужели вы думаете, что всякая удаль на свете умерла вместе с вашим сеньором? Можно найти сотню не только таких, но и лучше него.

- Да поразит тебя господь, если ты обманываешь меня'

Назови же мне хоть одного.

- Вы не поблагодарите меня за это, а может быть, еще и рассердитесь.

- Я ничего не сделаю тебе, уверяю тебя.

- Ну, вот и хорошо! Скажите мне, пожалуйста, когда бьются двое рыцарей и один из них побеждает другого - который из них сильнее? Я отдала бы предпочтение победителю, а вы?

- Мне кажется, что ты строишь мне западню и хочешь поймать меня на слове.

- Напротив, я веду вас прямо к цели: ведь должны же вы признать, что победитель вашего мужа был сильнее его?

- Я еще никогда не слыхала таких безумных речей. Уходи, злая! Уходи прочь, безумная и скучная девушка не показывайся мне больше на глаза!

- Ведь я хорошо знала, madame, что слова мои вам не понравятся; я сказала вам об этом с самого начала. Но вы обещали не сердиться на меня и не сдержали своих слов.

Сказав это, она вышла. Но она вернулась на следующее утро и возобновила прерванный разговор. Дама сидела, склонив голову; она хорошо сознавала, что поступила дурно, выбранив свою девушку. Теперь она решилась смягчиться и спросить об имени, положении и происхождении рыцаря. Она, как умная женщина, смирилась и сказала своей служанке: «Я хочу попросить у вас прощения за оскорбительные выражения, которые я употребила по отношению к вам, как сумасшедшая. Знаете ли вы сами рыцаря, о котором говорили мне? Что это за человек? из какой он народности? достоин ли меня?»

- Он достоин вас, madame, клянусь вам Господом! У вас будет премилый сеньор и самый чистосердечный, самый красивый из всех потомков Авеля.

- Как зовут его?

- Сеньор Ивен.

- В самом деле? Это имя не мужицкое. Ивен - франк, я хорошо это знаю; он - сын короля Уриена.

- Совершенно верно, madame.

- Но когда же мы можем увидать его?

- Через пять дней.

- Ах, это ужасно долго! Я бы очень желала видеть его здесь в настоящее время. Пусть придет сегодня вечером или завтра, если это возможно.

- Madame, я не думаю, чтобы могла даже птица пролететь в один день такое далекое расстояние. Но я пошлю одного мальчика, который ходит очень быстро: он будет при дворе Артура завтра вечером.

- Этот срок очень долог! Скажите ему, чтобы он прибыл сюда завтра или даже раньше, если это возможно. Если он поторопится, он может пройти в один день вдвое больше обыкновенного; ведь день долог, а он может сделать день из ночи: луна светит ярко. Когда он вернется сюда, я дам ему все, чего он только пожелает. Но что же вы стоите здесь? ступайте, не мешкайте, приведите его ко мне.

Люнетта сделала вид, что она отправила посланного на поиски за сеньором Ивеном, а через день привела его утром за руку к своей госпоже. Уверяю вас, что он испытывал страх, входя в ее комнату; он дрожал, глядя на даму, которая между тем не сказала ему ни слова, что еще больше увеличивало его страх. Он забился в угол, не смея приблизиться к даме. Первая заговорила служанка: «Хорош рыцарь, который входит в комнату прекрасной дамы, но не отваживается приблизиться к ней и ничего не говорит ей». С этими словами она потащила его за собой, приговаривая: «Подойдите же, рыцарь! Или вы, может быть, боитесь, что моя госпожа вас укусит? Просите у нее прощенья за смерть того, кто был ее сеньором». Сеньор Ивен складывает, наконец, свои руки, опускается на колени и говорит: «Madame! я не буду просить прощенья у вас, но заранее прощаю вас за все обиды, которые вам будет угодно нанести мне». Дама оценила застенчивость своего рыцаря и объявила, что охотно прощает его. Язык у рыцаря развязался, так как, изъясняясь в своей любви, Ивен произнес целый ораторский монолог, занимающий в романе около ста стихов. Знакомство прекрасной дамы с рыцарем Круглого стола закончилось, как и следовало ожидать, их свадьбой, но роман не оканчивается на этом.

Теперь рыцарь Ивен стал защитником чудесного фонтана и побивал всякого, кто лил из него воду на площадку и тем вызывал в лесу страшную бурю. Артур соскучился по своему храброму рыцарю и отправился с другими своими рыцарями отыскивать пропавшего без вести Ивена. Он пришел к волшебному фонтану и вылил зачерпнутую из него воду на чудесную площадку. Произошел обычный эффект. На место происшествия сейчас же явился Ивен. Никто из товарищей не мог узнать его, так как он весь был покрыт вооружением. Он легко победил одного из рыцарей (Кекса), обезоружил его и только после этого открылся Артуру и своим бывшим сотрапезникам. Конечно, он не преминул рассказать свою историю и пригласил короля Артура погостить несколько дней в его замке. Король дал свое согласие. Ивен забавлял своих гостей различными празднествами, В это-то время бывшие товарищи Ивена стали соблазнять его, уговаривая, чтобы он покинул волшебный фонтан и вернулся с ними к Круглому столу. Когда Артур и его рыцари уезжали из Ивенова замка, его владелец, не желавший отстать от рыцарских подвигов в кругу своих друзей, уехал вместе с ними, обещая своей прекрасной супруге вернуться к ней через год. Прощание между ними было трогательное. Обе стороны обменялись приличествующими случаю речами; прекрасная супруга подарила своему отъезжающему мужу волшебный перстень, обладавший силой открывать темницы.

Прощаясь со своей женой, Ивен проливал слезы, но, вернувшись к своей прежней жизни, он так втянулся в нее, что позабыл об обещании, данном своей супруге. Последняя была так возмущена поведением своего мужа, что послала ему формальное запрещение являться к ней на глаза и отняла от него волшебное кольцо. Это запрещение привело Ивена в настоящее отчаяние. Он покинул блестящее общество Круглого стола и убежал в пустыню, где бродил, как безумный, питаясь сырым мясом. Но он не потерял своего рассудка; от этого несчастья его спасли три дамы, вылечившие его от безумного отчаяния какой-то таинственной мазью. В его деятельности ясно проступает после этого определенное направление. Ведя бродячую жизнь, полную всяких неожиданностей и приключений, он направляет свою деятельность на защиту всех слабых, всех невинных и обижаемых существ. Убежав от людей, он нашел себе друга в царстве животных. Раз он увидел грозного обитателя пустыни льва в самом ужасном положении: вокруг него крепко обвилась змея и готова была задушить его. Ивен и здесь явился защитником страдальца: он убил змею и таким образом спас жизнь льву. Лев оказался существом в высшей степени благодарным. Он склонил голову перед Ивеном, как вассал перед своим сеньором, опустился перед ним на задние лапы, протянул ему, как руки, передние лапы и оросил лицо рыцаря слезами благодарности. Не довольствуясь этим, лев стал всюду следовать за своим избавителем, как разумное существо: охотился для него, исполнял обязанности оруженосца и сторожил его ночной покой. По этой причине Ивен и получил прозвище рыцаря Льва; прозвище было и необходимо, потому что он в знак своей печали, вызванной разлукой с супругой, никому не показывал своего лица, ходил с опущенным забралом, и таким образом никто не мог узнать его и назвать по имени. Слава об его подвигах распространилась, конечно, во все стороны. И никому рыцарь Льва не отказывал в своей помощи. Между прочими подвигами он освобождает Люнетту, сразившись за нее в судебном поединке, и наконец приезжает к брецилианскому фонтану и льет из него воду на камень. Никакой рыцарь не появился на этот вызов, чтобы сражаться с ним: его супруга не изменила ему. Она до сих пор не могла найти защитника фонтана и, по совету все той же Люнетты, решилась примириться со своим мужем, рыцарем Льва. Роман и оканчивается радостным примирением супругов.

Этот роман представляет собою не что иное, как развитие бретонской сказки об Овене. Важнейшие различия между романом Кретьена де Труа и его источником сводятся к следующему. В романе «встречаются большие лирические отступления, состоящие в жалобах на свое время, также больше роскоши в фантазии, больше чудесного, менее сказочных преувеличений (Ивен побивает не всех рыцарей Артура, как в сказке Овен, а только одного Кекса), больше искусственности, больше знания человеческого сердца и больше желания останавливаться на его движениях. В последнем отношении особенно замечательны переговоры дамы с Люнеттой после смерти Черного рыцаря».* (* Строки, отмечающие различия между сказкой и романом, заимствованы нами из сочинения проф. Кирничникова «Очерки из истории средневековой литературы», М., 1869. Проф. Кирпичников резюмирует ими замечания Villemarqu e , сочинением которого "Les romans de la Table Ronde » мы также воспользовались для настоящего очерка) .

Сопоставляя указанный здесь роман о рыцаре Льва с поэмой о Рауле Камбре, мы легко усмотрим различие между поэмами французского цикла и романами Круглого стола, И последних нет той суровости, которая резко проступает в поэмах французского цикла. Ее место заступают галантность и куртуазия. В романах, если угодно, больше альтруизма: герои борются не только для того, чтобы одолеть своего врага, но и для восстановления чьего-либо нарушенного права, для защиты той или другой страдающей личности. В романах значительно более развит элемент психологический: обособившаяся человеческая личность привлекает к себе особенное внимание труверов. Но рядом с этим здесь нет той непосредственности, того пыла, которыми отличались chansons de geste. Мы говорили уже о чудесном, о волшебном элементе как о начале чуждом chansons de geste и отличающем от них романы или поэмы бретонского цикла. Само христианство принимает в последних какой-то новый, мистический отпечаток; припомним роман об Иосифе Аримафейском.

Из романов Кретьена де Труа, в которых нераздельно слились светский и духовный элементы, особенно выдается его роман о Персевале, к сожалению, не оконченный автором. В его основе, как и в основе романа о рыцаре Льва, лежит одна из бретонских сказок, а именно - сказка о Передуре или волшебном фонтане, но с ней слилась христианская легенда, та самая легенда, с первоначальным видом которой мы познакомились из пересказа поэмы де Боррона об Иосифе Аримафейском. С Персевалем же, или Парцивалем, мы познакомимся из подробного пересказа лучшей поэмы Вольфрама фон Эшенбаха, посвященной этому герою.

Самым популярным из романов Круглого стола является роман о Тристане и Изольде; с его содержанием мы познакомимся в пересказе поэмы Готфрида Страсбургского, прекрасно развившего этот интересный сюжет.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология