Бертрам Д. История розги

ОГЛАВЛЕНИЕ

РОЗГА В РОССИИ

 "Полвека отделяет  нас,  -  говорит  Жбанков  {Д.  Н.  Жбанков.  "Когда
прекратятся телесные наказания в России". -  Весь  отдел  "Розга  в  России"
составлен доктором медицины А. 3-им.}, - от того ужасного, мрачного времени,
когда большинство русского населения -  крестьяне  -  находилось  в  рабском
состоянии, когда личность в России вовсе не уважалась, и телесные  наказания
и всякие насилия и надругательства были бесконечно распространены повсюду  и
над всеми: мудрено было прожить в России без битья".  Рабство,  угнетения  и
позорные наказания развращали всех, не  проходили  бесследно  и  для  высших
сословий, по всем гуляла властная рука, вооруженная розгой, кнутом,  плетью,
палкой, шпицрутенами. Конюшни для крестьян, "сквозь строй" и  дисциплинарные
батальоны для военных, эшафот - плети, шпицрутены и кнут  для  преступников,
бурса, корпуса и другие учебные заведения, не исключая и высших, для детей и
юношей, третье отделение с розгами для вольнолюбивых чиновников и  державная
"дубинка" для вельмож; стыд и женская честь не признавались, и женщины -  от
крестьянок до знатных дам - также наказывались позорно и публично. Как щедро
рассыпались  позорные  и  ужасные  по   страданиям   наказания,   достаточно
свидетельствуют несколько примеров.
В гимназиях Киевского округа в самом конце 50-х годов  пороли  ежегодно
от четверти до половины всех учеников. В духовных  учебных  заведениях  было
еще хуже, и били артистически, с наслаждением,  пороли  "на  воздусях",  под
колоколом, солеными розгами,  давали  по  300  и  более  ударов,  наказанных
замертво на рогоже уносили в больницу; часто наказывали десятого, полкласса,
весь класс. Известный писатель Помяловский за время учения в  семинарии  был
высечен целых четыреста раз, и потом он часто спрашивал:  "пересечен  я  или
еще не досечен?" Не этой ли распространенностью) розог в  духовных  училищах
нужно объяснить тот грустный факт, что наши  духовные  -  эти  представители
религии Милосердия и Любви - всегда отстаивали телесные наказания. В  начале
60-х годов за них горячо ратовал московский митрополит Филарет, и его защита
позорных  розог  оказала  большое  влияние.  Три  года  тому  назад  епископ
Витебский Серафим также писал: "А кто же не знает, насколько такие  события,
как  телесное  наказание,  расширяют   и   проясняют   умственный   кругозор
потерпевшего, разом  снимая  с  действительности  ее  фальшивые  прикрасы  и
показывая размер способности пострадавшего к благодушному перенесению  таких
жестоких испытаний?" Ведь эти слова -  явное  надругательство  над  здоровым
рассудком и лучшими чувствами людей, - но не для себя и не для своих хвалили
эти проповедники позорные и мучительные кары, иначе их благодушие заменилось
бы жаждой мести. Такое жестокое воспитание детей  было  прежде  обычно  и  в
самых высших  сферах;  так,  Ламздорф,  воспитатель  императора  Николая  I,
позволял себе бить его линейками, шомполами, хватал мальчика за воротник или
за грудь и ударял его об стену так, что он почти лишался  чувств,  -  и  это
делалось не тайно, а записывалось в дневники. Раз позор и страдания от битья
не признавались в высших сословиях, то что  же  проделывалось  с  низшими  и
крепостными?
В самом конце 50-х годов сотни женщин ежегодно наказывались  плетьми  и
розгами, и многие из них публично на эшафоте. Солдатам и преступникам  плети
назначались сотнями, а шпицрутены тысячами, и это  было  гораздо  ужаснее  и
мучительнее смертной казни; тело наказанных обращалось в  рубленое  мясо,  и
они обыкновенно умирали или  во  время  наказания,  или  вскоре  после  него
(свирепый палач мог убить одним-двумя ударами кнута или плети). И  в  то  же
время Россия гордилась перед иностранцами, что у  нас  нет  смертной  казни.
Так, император Николай  I,  в  виде  акта  милосердия,  на  рапорте  о  двух
приговоренных к смертной  казни  написал:  "виновных  прогнать  сквозь  1000
человек  12  раз  (т.  е.  они  должны  были  получить  по  12  000   ударов
шпицрутенами). Слава Богу, смертной казни у нас  не  бывало,  и  не  мне  ее
вводить". Конечно, наказанные умерли. Наконец, с безответными крепостными не
стеснялись, их били кто, как и сколько хотел; недаром поэт  сказал,  что  по
народным спинам "прошли леса дремучие". Били их помещики, полиция, бурмистры
и всякие управляющие; не отставали  и  дамы,  изводившие  побоями  население
"девичьих", били по форме - на конюшне,  били  и  походя;  число  ударов  не
считалось, но помещики могли назначать от 1000  до  5000  розог,  что  часто
также бывало равносильно смерти. И как это повальное битье  развращало  всех
избивающих и избиваемых! Барыня читала чувствительный роман или  молилась  в
церкви, а на конюшне по ее приказанию нещадно драли "мужиков, баб и  девок".
Крестьяне  и  сами  били  друг  друга  и   восхищались   сильными   ударами;
старик-крестьянин с восторгом вспоминает о подвигах приказчика: "как  хватит
плеткой тетку Дарью через плечо, так титька  пополам,  -  долго  в  больнице
лечилась!". И ни тени злобы или возмущения в этом воспоминании. Что касается
самого властелина крепостного времени-барина, то  его  отношение  к  насилию
прекрасно выражено Некрасовым в словах помещика Оболта-Оболдуева:

Кулак - моя полиция!
Удар искросыпительный,
Удар зубодробительный,
Удар - скуловорррот!..

    Этот царивший некогда кулак дожил и  до  настоящего  времени,  позорное
наследие перешло и к нам, и долго еще русскому обществу  и  народу  придется
бороться с последствиями рабства и былых насилий.
Наступили шестидесятые годы, во многом напоминающие настоящее время,  и
Россия вздохнула немного свободнее  и  оживилась;  начался  перестрой  нашей
жизни: рухнуло крепостное право, даны другие необходимые  реформы,  личность
заявила  свои  права,  и  началась  борьба  с  нашим  позором  -   телесными
наказаниями, но с гнусным наследием и его  защитниками,  развращенными  всей
прошлой жизнью, нелегко справиться, и до сих пор кулак и  нагайка  проявляют
себя.
Вот вкратце дальнейшая история телесных наказаний.
Люди, ратовавшие за отмену  крепостного  права,  подняли  вопрос  и  об
уничтожении телесных наказаний,  как  совершенно  несовместимых  с  понятием
свободного человека, и в конце 50-х  годов  образовался  особый  комитет  по
этому вопросу. Но развращенность общества и привычка  даже  лучших  людей  к
этим  позорным  наказаниям  сказались   здесь:   некоторые   даже   гуманные
представители власти недостаточно горячо боролись за отмену этих  наказаний,
чем и воспользовались защитники истязаний во главе с митрополитом Филаретом.
Главные  доводы  этих  защитников  были  таковы:  телесные  наказания,   как
причиняющие боль, наиболее действительны для простолюдина, и отмена их может
поколебать  уважение  к  власти;  кроме  того,  розги  -  наиболее   дешевое
наказание, и отмена их заставит построить много дорогих тюрем.
На  указание  горячего  противника  телесных  наказаний   Орлова,   что
"святители  всех  вероисповедании  постоянно  защищали  личность   существа,
созданного по образу и подобию  Божию",  митрополит  Филарет,  нисколько  не
стыдясь, ответил, что "по христианскому суждению, телесное наказание само по
себе не бесчестно, а  бесчестно  только  преступление".  Где  и  когда  было
указано это Христом, Филарет не сообщил, - а впрочем,  для  чего  только  не
злоупотребляли учением самой чистой любви Христа: ведь и войны,  и  смертную
казнь подтверждают ссылками на учение  Христа.  В  конце  концов,  защитники
розог и плетей победили благодаря тому, что то время было еще полно  ужасных
привычек и духа насилия, царивших целые века в России, и вопрос  о  телесных
наказаниях разрешился неудовлетворительной полумерой.
Законом 17 апреля 1863 года отменены все тягчайшие телесные  наказания,
но сохранены ужасные плети для каторжных и ссыльных, не исключая и женщин, и
розги, от 5 до 300 ударов, для малолетних ремесленников,  крестьян,  бродяг,
штрафованных солдат и заключенных в арестантские  роты.  Итак,  область  для
применения телесных наказаний  осталась  очень  обширная  и  качественно,  и
количественно: 300 розог и особенно 100 плетей не только  мучительны,  но  и
угрожают жизни, а с другой  стороны  -  главная  масса  нашего  населения  -
крестьянство оставлено под вечной  угрозой  позорного  наказания.  И  притом
нужно  особенно  отметить,  что  с  крестьян  за  одно  преступление,  часто
совершенно пустое, сдиралось сразу две шкуры: и телесное наказание, и -  как
результат этого  -  лишение  общественных  прав,  так  как  крестьянин,  раз
высеченный навсегда лишался права быть избранным в общественные должности.
В  таком  положении  дело  оставалось  40  лет,  постепенно  отменялись
некоторые виды наказаний, увеличивалось число групп,  освобождаемых  по  тем
или другим причинам от сечения, создались изъятые и неизъятые от позора,  но
бывали и возвраты к старому, возможные при административном произволе. Целых
40 лет применялись телесные наказания, поддерживали грубость  и  зверство  в
населении и позорили не только наказанных, но и совершавших это наказание, и
все русское общество, относившееся равнодушно к этому варварскому  пережитку
рабства. И практиковались розги очень широко: так, нижних воинских чинов  по
суду было наказано  в  1872  г.  6799  человек,  не  считая  большого  числа
наказанных административно в дисциплинарных батальонах; телесные наказания в
армии начали сильно падать после введения всеобщей воинской повинности, и  в
1893 г. телесно наказанных солдат было  только  348,  не  считая  опять-таки
высеченных в дисциплинарном порядке. Ссыльно-поселенцы в Сибири наказывались
усиленно; так, за 8  лет,  в  1883-1890  гг.,  в  Красноярском  округе  была
высечена 1/8 всего взрослого  мужского  населения.  Про  каторжан  нечего  и
говорить: их могут наказывать все каторжные власти по своему  усмотрению,  и
пользуются они этим правом безгранично. Все писавшие про  Сахалин  и  другие
каторжные тюрьмы согласно говорят, что несчастных порют за все про все, и  к
ним вполне применима специально русская поговорка:  "Перевернешься  -  бьют,
недовернешься - бьют". И к ссыльным, и  к  каторжанам  розги  применяются  в
очень больших количествах, опасных для здоровья; мало  того,  они  в  особых
случаях (побег) наказываются и плетьми, которые в умелых руках палача лишают
ягодицы  наказанного  всех  мягких  частей  или  совсем  убивают.   Наконец,
крестьяне по закону 1863 года  могли  быть  наказываемы  телесно  только  по
приговору волостных судов и не более 20 ударов розог, И волостные  судьи  из
бывших крепостных щедро  приговаривали  к  розгам.  В  80-х  годах  телесные
наказания в одних губерниях уменьшились, а в других еще  более  возросли.  В
эти годы сильной реакции власть и охранительная печать находили, что деревня
совершенно распустилась и отбилась от рук, не признает  властей  и  старших,
пьянствует и разоряется,  плохо  платит  подати.  Решено  было  создать  для
деревни сильную власть, и законом 12 июля 1889 года были  учреждены  земские
начальники, долженствовавшие быть отцами для деревни и  вернуть  распущенных
крестьян к патриархальным временам.  Земским  начальникам  было  дано  право
бесконтрольно утверждать или отменять приговоры волостных судов к  телесному
наказанию; а так как большинство начальников было из  военных,  привыкших  к
рукоприкладству, и так как они призваны  были  для  возврата  патриархальных
времен, которые немыслимы,  по  их  понятию,  без  битья  и  порки,  то  они
принялись  усиленно  за  насаждение  розог.  Громадное  большинство  земских
начальников не только утверждали  все  приговоры  к  розгам,  но  даже  сами
заставляли волостных судей приговаривать  к  телесному  наказанию,  и  розги
снова воскресли в таких волостях, где они не назначались  судами  уже  много
лет.  По  имеющимся  сведениям  из  нескольких  губерний,  в   каждой   было
приговорено к розгам в 1891 году от 1000 до 2000 человек, что на всю  Россию
составит  около  100  000  опозоренных  сечением  и  лишенных  тех  немногих
гражданских прав, которыми так скудно одарено  крестьянство.  Вместе  с  тем
усилились всякие и незаконные избиения, мордобойство и рукоприкладство;  эти
избиения обрушивались, главным образом, на низших - солдат  и  крестьян,  но
усилилась кулачная расправа и в более  высших  слоях  общества,  ибо  всякие
зверства, творящиеся где-либо в стране, не  проходят  бесследно  и  заражают
всех остальных. Все это напугало и администрацию, и  общество.  Министерство
внутренних дел увидало, что земские начальники превзошли  все  самые  пылкие
ожидания в насаждении сильной власти, и издало в 1891 году циркуляр  к  этим
начальникам с предложением относиться с большой осторожностью к приговорам о
телесных наказаниях, тем более что подобная операция производит развращающее
впечатление на молодых  людей.  И  несмотря  на  это  откровенное  признание
развращающего влияния  розог,  администрация  нашла  возможным  еще  14  лет
сохранять эти позорные наказания и воспрещала всякие заявления и просьбы  об
отмене  их.  Вызванная  земскими  начальниками  страшная  вспышка   телесных
наказаний возбудила самые различные протесты со  стороны  самой  избиваемой,
безответной  крестьянской  массы.  Душевные   заболевания   и   самоубийства
наказанных сейчас же после порки, а с другой стороны месть наказанных в виде
оскорблений начальства, поджогов, убийств, и бурные  протесты  против  розог
целых селений ясно доказывали всем, что телесные наказания уже  безвозвратно
отжили свое время и что применение их  является  жестокой  несправедливостью
для наказуемых и позором для всей администрации и всего  русского  общества,
мирящегося с этим злом и бессмысленным насилием над  народом.  Тридцать  лет
русское образованное  общество  малодушно  проходило  мимо  этого  позорного
явления и боялось быть заподозренным  в  неблагонадежности,  так  как  розга
считалась чуть  ли  не  одним  из  столпов,  на  котором  покоилось  русское
государство. И только теперь, в 90-х годах, когда грозные признаки появились
в самой  деревне,  общественная  совесть  проснулась,  протесты,  просьбы  и
ходатайства  об  отмене  телесных  наказаний   стали   поступать   отовсюду;
заговорила сильнее и печать. Несколько  генерал-губернаторов  настаивали  на
уничтожении этих наказаний в их областях; более мелкие администраторы,  и  в
том числе  вершители  приговоров  о  розгах,  некоторые  земские  начальники
фактически отменили розги в своих участках  и  высказывались  против  них  в
печати. Кстати, следует отметить здесь, что в 1893  году  была  пробита  еще
маленькая брешь в этой  позорной  крепости:  вероятно,  под  влиянием  одной
ужасной  драмы,  бывшей   в   Сибири   после   телесного   наказания   одной
"политической" женщины, были окончательно отменены  телесные  наказания  для
всех женщин без исключения.
Едва ли не самую видную роль в борьбе с сечением сыграло земство. Еще в
1872 году Херсонское,  а  в  80-х  годах  еще  несколько  земств  возбуждали
ходатайства об отмене телесных наказаний, но главная земская кампания против
них происходила в 1894-1897 гг., когда почти все губернские и многие уездные
земства непрерывно высказывались и ходатайствовали об отмене  этого  позора.
Выступали на собрании и заступники розог. Главные их доводы  два:  первый  -
дешевизна и быстрота наказания: "пришел, отсекся и ушел";  второй  -  нельзя
насиловать волю  и  желание  крестьян;  раз  они  сами  на  волостных  судах
приговаривают к розгам, значит - они сами  хотят  "сечься".  Это  -  обычная
уловка грошовых либералов: раз известная, хотя  бы  самая  отвратительная  и
незаконная  мера  им  выгодна  и  желательна,  они  усиленно  вопят   против
вмешательства власти и отмены этой меры; в других же случаях, где им выгодно
давление власти, например в найме рабочих, они  так  же  усиленно  вопят  за
вмешательство администрации. Против этого довода по существу должно указать,
что телесные наказания в последние годы назначались волостными судами  почти
исключительно в тех участках, где этого хотели земские  начальники.  Что  же
касается дешевизны, удобства  и  скорости  розог,  то  защитникам  их  можно
ответить одним вопросом: почему они  не  ходатайствовали  о  введении  этого
прекрасного наказания для себя и для всех сословий без исключений? Это  было
бы и справедливо, и последовательно.
Земская  борьба  с  розгами   еще   раз   блистательно   доказала   всю
непоследовательность, растерянность и неумелость нашей бюрократии от  низших
до высших учреждений и лиц. В одних земских  собраниях  вопрос  этот  сходил
благополучно,  председатели  собраний  допускали  его   до   обсуждения,   а
губернаторы не опротестовывали ходатайств об отмене  телесных  наказаний;  в
других губерниях губернские предводители дворянства с  пеной  у  рта  лишали
гласных их законного права говорить о насущной нужде населения -  об  отмене
розог, как будто это было потрясение основ; наконец, в третьих - губернаторы
видели в ходатайствах об отмене телесных наказаний политическое преступление
и вмешательство земства в общегосударственные дела. Министры делали внушения
предводителям дворянства за обсуждение этого вопроса, и, наконец, сам  сенат
выносил противоречивые решения: в одних случаях  он  признавал  за  земством
право говорить об этом вопросе, а в других он отвергал  это  право.  Вообще,
история телесных наказаний дает богатый  материал  для  освещения  отношений
бюрократии к насущным нуждам населения.
Некоторые, но немногие, губернские дворянские собрания также возбуждали
ходатайства об отмене телесных наказаний. Позже в 1900-1901 гг. подняли этот
вопрос и  городские  думы,  которые  нашли,  что  деревенский  позор  вредно
отражается и  на  городском  населении,  и  что  необходимо  уничтожить  эти
наказания, хотя бы в память сорокалетия отмены прародителя розог и побоев  -
крепостного права.
Но это не все. В 90-х годах сознанием позора, вреда и  несправедливости
телесных  наказаний  были  преисполнены  все,  и  все  спешили  внести  свою
посильную долю в борьбу с этим злом. Лучшие органы печати постоянно отмечали
необходимость отмены этого зла; из них особенно нужно  отметить  медицинскую
газету "Врач", редактор которой, покойный профессор В. X. Манассеин, горячий
противник всяких насилий и несправедливости, неустанно и  энергично  боролся
против телесных наказаний и смертной казни. Откликнулся и Л.  Н.  Толстой  в
своей горячей статье "Стыдно". "Разве об этом  можно  просить...  Про  такие
дела нельзя, почтительнейшие, просить.  Дела,  такие  дела  можно  и  должно
только обличать. Обличать же такие дела должно потому, что дела  эти,  когда
им придан вид законности, позорят всех нас, живущих  в  том  государстве,  в
котором дела эти совершаются. Ведь если сечение крестьян - закон,  то  закон
этот сделан и для меня, для обеспечения моего спокойствия и блага.  А  этого
нельзя допустить". И дальше  он  говорит:  "Надо,  не  переставая,  кричать,
вопить о том, что такое применение дикого,  переставшего  уже  употребляться
для детей наказания к одному лучшему сословию русских людей есть  позор  для
всех тех, кто прямо или косвенно участвует в нем".
Что русское общество в последнее десятилетие сознало наконец этот  свой
позор, доказывается  общеизвестным  фактом,  что  всевозможные  специалисты,
самые разнообразные съезды и  общества  заговорили  о  телесных  наказаниях,
писали доклады, заявляли ходатайства. Из обществ особенно  работали  в  этом
направлении юридические с правовой точки зрения и врачебные  с  медицинской;
врачи рядом фактов и наблюдений доказывали весь вред телесных наказаний  для
душевного  и  физического   здоровья   наказуемых;   сумасшествие,   тяжелые
физические заболевания и даже случаи самоубийства и смерти наблюдались после
сечения.  И  это  за  какую-нибудь  драку,   пустое   воровство   и   прочие
незначительные проступки, за которые назначалось телесное  наказание!  Почти
ни один съезд также не проходил мимо этого вопроса:  пожарный,  ремесленный,
учительский,   технический,   горнозаводский,   врачебные,   совещания    по
сельскохозяйственной  промышленности  и  прочие,  -  все  занимались  им   и
возбуждали соответственные ходатайства.
Особенное внимание на  телесные  наказания  обратил  Пироговский  съезд
врачей,  который  четыре  раза  настаивал  на  необходимости   отмены   этих
наказаний. По поручению этого съезда, врачи Д. Н. Жбанков и В.  И.  Яковенко
собрали большой материал  по  этому  вопросу  и  издали  его  особой  книгой
"Телесные наказания в России в настоящее  время".  Сообщаем  из  этой  книги
интересные статистические данные, полученные из официальных источников -  20
губернских присутствий. Оказывается,  что,  несмотря  на  энергичную  борьбу
общества  и  общественных  учреждений,  несмотря  даже   на   вышеупомянутое
признание  самим  министерством  телесных   наказаний   развращающими,   эти
наказания свирепствовали в России.
В 1896  году  в  20  земских  губерниях  было  приговорено  к  телесным
наказаниям 6780 человек, из них  около  половины  действительно  подверглись
этому поруганию. Стало быть, во всей России  приговоренных  было  не  меньше
20000 и наказанных не меньше 10000 человек, и эти  несчастные,  кроме  того,
были обесславлены и лишены своих  гражданских  прав  на  всю  жизнь!  И  это
позорище было так недавно, всего 8 лет тому назад!  Но,  во  всяком  случае,
общественное движение против телесных наказаний, хоть и не сразу,  сказалось
сильно на сокращении их; имеющиеся у нас данные по нескольким  губерниям  за
1893 и 1900 годы показывают, что число телесных наказаний в них  сократилось
в 2-4 и даже более раз. Однако рассчитывать на произвольное прекращение было
нельзя, нужно было бы ждать еще многие десятки лет,  пока  вывелись  бы  все
любители  сильных  ощущений  на  чужой  счет,  все  защитники   розог,   все
проповедники насилий для безответного народа!  Напомним  епископа  Серафима,
защищавшего телесные наказания в 1902 году. В  этом  же  году  было  ужасное
административное сечение крестьян во время аграрных волнений в Полтавской  и
особенно в Харьковской губерниях.
И все-таки телесным  наказаниям  подходил  конец.  Общественная  борьба
оказала свое влияние, и правительству пришлось уступить, но,  как  и  всегда
оно делает это, не сразу,  а  постепенно  и  с  большим  запозданием  против
требований жизни. Сначала закон 2 июня  1903  года  отменил  тягчайшие  виды
телесных наказаний для ссыльных, ссыльнокаторжных  и  ссыльно-поселенцев,  а
именно бритье головы и наказание лозами, плетьми и приковывание  к  тележке.
Уничтожив страшные плети, закон сохранил для каторжан  и  ссыльных  телесные
наказания в очень мучительной форме: ручные и ножные оковы на долгое  время,
от одного до двух лет, и розги до 100 ударов. Наконец, через год совершилось
еще более великое и радостное  событие:  манифестом  11  августа  1904  года
отменены  телесные  наказания   для   корабельных   служителей,   малолетних
ремесленников, штрафованных солдат и моряков, инородцев и для всех крестьян.
К сожалению, манифест остановился и на этот раз на полдороге, и  сохранилось
телесное  наказание  для  различных   заключенных   и   преступников-бродяг,
каторжных и ссыльно-поселенцев  (ст.  952  и  443),  и  для  них  оно  может
назначаться в огромных размерах-до  100  ударов  розгами,  размерах,  дающих
большие мучения и часто опасных для здоровья и даже  для  жизни:  сильный  и
озлобленный  палач  100  ударами  может  засечь  до  смерти  даже  здорового

Приветствуя этот важный  законодательный  акт,  мы  высказали,  что  он
является  хотя  и  крупной,  но  только  полумерой,  и  что  пока  в   нашем
законодательстве совершенно не вычеркнуто самое слово телесное наказание, до
тех пор не может быть и речи о полном  его  прекращении.  Настоящие  условия
русской жизни и неравноправное или, вернее,  бесправное  положение  крестьян
мешают полному искоренению всяких законных и беззаконных насилий  и  побоев;
только при полном равенстве всех перед  законом  разовьется  сознание  своих
прав и обязанностей, уважение к личности каждого гражданина, и не может быть
надругательства и насилий  над  телом  и  честью  сограждан.  Наши  опасения
оправдались очень скоро; не успели еще высохнуть чернила манифеста,  как  из
разных мест стали получаться вести о продолжающихся  телесных  наказаниях  и
избиениях.
А  какое  обширное  поле  для  применения  всяких  незаконных  телесных
наказаний  и  избиений  создала  администрация  на  почве   освободительного
движения! О многих из этих историй  умалчивается,  но  и  сообщенных  фактов
вполне достаточно для освещения мрачной бездны насилий и господства розог  и
нагайки... И что особенно характерно: подобные  телесные  наказания  создали
"равноправие" - бьют всех без разбора сословий, состояний, возраста и  пола,
бьют сельчан и горожан. Приведем несколько характерных  фактов  и  начнем  с
деревни. На Кавказе уездный начальник с эскадроном драгун произвел экзекуцию
над крестьянами селений Удмарма  и  Хамши,  завладевшими  землями  помещика;
после 5-дневной (!) экзекуции крестьяне согласились "добровольно" возвратить
землю и возместить помещику убытки свыше тысячи  рублей.  В  районе  Аштарак
около Эривани, вследствие последних беспорядков, по  представлению  уездного
начальника назначена экзекуция; будет экзекуция и в других деревнях.  То  же
творилось и в центре, массовая порка производилась при аграрных  беспорядках
в феврале 1905 года в Курской, Ярославской и Черниговской губерниях,  и  эти
противозаконные насилия производились не только  для  усмирения,  но  и  при
производстве следствия, для получения сознания (настоящий древний  застенок,
где пытали несознающихся в своей вине). На суде  о  крестьянах  с.  Романова
Дмитриевского уезда определенно установлено, что секли в школе и на  площади
около  церкви,  в  присутствии  земского  начальника  и  исправника,  причем
последний собственноручно бил нагайкой, а  земский,  восседая  на  коне,  на
указания крестьян, что теперь сечь нельзя, читал какую-то бумагу, что  розги
отменены "для хороших людей", и что поскольку романовцы нарушили закон, то и
с ними будут поступать против  правила.  Многие  после  допроса  выходили  в
крови, секли даже старосту; когда приехал следователь, то при нем не  секли,
а били кулаками и досками. Под влиянием угроз  и  сечения  сознавались  даже
невиновные. При таких исправниках  и  земских  начальниках,  считающих  свои
усмотрения выше манифестов, еще долго телесное  наказание  будет  царить  на
Руси, и кулак искросыпительный будет делать свое грязное и неправое дело.  А
раз  производятся  массовые  избиения,  о  кулачной  расправе  с  отдельными
крестьянами нечего и говорить. Два примера.  В  Новороссийске  преданы  суду
помощник атамана и два казака за  истязание  крестьянина,  который  умер  от
побоев. Земский начальник Кашинского уезда  предан  суду  за  такое  сильное
избиение крестьянина, что последний повесился,  но  был  спасен.  Этот  факт
является еще одним прекрасным подтверждением того, что крестьяне ушли дальше
земских начальников в сознании позорности кулачной расправы.
Еще более поучительны города и городское население, которым  приходится
теперь расплачиваться за то, что  они  так  долго  безучастно  относились  к
деревенскому позору; повторяем,  зло,  творимое  в  одной  части  населения,
никогда  не  проходит  бесследно  и  для  всех  остальных.  Теперь  телесное
наказание насаждается повсюду в городах даже более часто и  более  усиленно,
чем в деревнях. Начались эти ужасные события - избиения нагайками,  палками,
шашками, кулаками и прочее в конце прошлого 1904 года; всем памятны массовые
надругательства и избиения  учащейся  молодежи  и  публики  в  Петербурге  и
Москве, земцев в Тамбове, молодежи в Пскове и Казани и  учителей  в  Нижнем.
Настоящий 1905-й год - 1-й год ужасной кровавой эпидемии войны, всевозможных
насилий, казней, убийств и самоубийств - снова воскресил телесное  наказание
по всей России, во многих городах и местечках центра и окраин  и  для  обоих
полов, всех возрастов, сословий, состояний и национальностей.
Осуществилось ужасное равноправие на Руси! Производились эти  экзекуции
и избиения во все месяца и во всякие дни, но обыкновенно они  приурочивались
к большим праздникам и знаменательным дням - Пасхе, 19  февраля,  1  мая,  -
очевидно,  с  целью  умерить  праздничное  настроение  и  радостные  чувства
населения. Обе столицы, большие города: Одесса, Варшава,  Кишинев,  Саратов,
Харьков,  Киев,  Ярославль,  Томск,  Казань,  Нижний,  Рига,  Екатеринослав,
Тифлис, Баку, Ростов, Курск, Минск, Тула, Самара и другие, а также  и  более
незначительные губернские и  уездные  города  Ревель,  Кострома,  Кременчуг,
Владикавказ, Сухуми, Тверь,  Павловск,  Таганрог,  Орша,  Гомель,  Чернигов,
Смоленск, Вязьма, Балашов и множество  других  были  свидетелями  более  или
менее  ужасных  нагаечных  и  кулачных  расправ  на  улицах,   в   участках,
общественных зданиях и даже частных домах.
Героями этих историй и  исполнителями  являются  уже  не  полуграмотные
волостные судьи, а представители высшей администрации и  все  чины  полиции,
казаки,  военные  патрули,  добровольцы-запасные  и   черносотенцы.   Состав
действующих в избиениях черносотенцев очень разнообразный - от  саратовского
учителя Арбайского, натравливающего казаков  на  гимназистов  и  дающего  им
денег на новые нагайки, до работающих из-за водки и денег и даже до остатков
былого молодечества, жаждущих сильных ощущений, им  все  равно,  "где  бить,
кого бить".
Воспитанное под дамокловым мечом телесных  наказаний  простонародие  не
только поставляет  большой  контингент  для  "черной  сотни",  но,  что  еще
ужаснее,  поддаваясь   общей   заразе   человеконенавистничества,   начинает
устраивать самостоятельные кулачные расправы над пришлыми рабочими и ужасный
самосуд над врагами, хулиганами и публичными домами. Выращиваемые  с  особым
старанием целыми веками  семена  телесных  наказаний,  кулачной  расправы  и
грубой силы не могут  быть  вырваны  сразу,  и  много  еще  трудов  придется
положить на искоренение этого наследия рабства. Вот  несколько  примеров  из
городских избиений: во Владикавказе и Сухуми  осетины  и  матросы  напали  и
избили мирно гуляющих за городом и  играющих  в  мяч  горожан;  в  Одессе  и
Харькове  подверглись  избиению  публика  и  врачи,  выходящие  мирно  после
научного заседания; в Пскове били и гнали по воде по берегу реки гулявшую за
городом учащуюся молодежь; в Павловске избивали и разгоняли обычную  изящную
концертную публику, в Тамбове били невинных земцев, выходящих из собрания  и
проч. Но особого внимания заслуживают Курск, Тифлис и Балашов.  В  Курске  в
феврале полиция устроила  побоище  учащейся  молодежи  -  малолетних  детей.
Полицеймейстер скомандовал:  "Резервы  вперед!  Бей!",  пристав  бросился  с
криками: "Бей направо и налево!", и началось избиение  нагайками,  кулаками,
шашками; таскали  за  волосы,  били  головой  о  мостовую,  топтали  ногами,
лошадьми; многие избиты, до полусмерти. Заступавшихся  взрослых  прогнали  и
били. Участвовавшая "черная сотня" потом похвалялась: "Вот бы и  завтра  так
славно поработать: и водкой угостили, и по  рублю  заплатили!",  а  помощник
пристава  благодарил  толпу:  "Спасибо,  братцы,  толчок  (т.  е.  толкучка)
выручил".  В  Балашове  были  избиты  толпой   в   присутствии   губернатора
собравшиеся в гостинице на совещание  земские  врачи,  некоторые  избиты  до
полусмерти. Мало того, когда казаки вели на вокзал  задержанных  врачей,  то
они избили нагайками как этих врачей, так и местного предводителя дворянства
Н. Н. Львова.
В  своем  официальном  сообщении  губернатор  удостоверяет,   что   эти
несколько ударов нагайками  не  имели  серьезных  последствий.  Наконец,  не
избегло насилий и духовенство. В Тифлисе собравшееся  на  разрешенный  съезд
грузинское духовенство было избито казаками; били нагайками  на  улице  и  в
семинарии, гоняли из спальни,  всячески  ругали  и  издевались.  Грузинскому
духовенству  пришлось  безвинно  пострадать  за  призывы  некоторых  русских
епископов  и  священников,  которые  зовут  народ  к  кулачной  расправе   и
пугачевщине.
А сколько творится теперь избиений и телесных наказаний над  отдельными
лицами, их нельзя и  учесть.  В  Орше  драгуны  били  нагайками  лиц,  мирно
проходящих по улице; в  Кишиневе  губернатор  предал  суду  околоточного  за
избиение арестованного; в Павлограде  тюремный  надзиратель  избил  девушку,
принесшую в тюрьму белье жениху; в Екатеринославле в участке  били  студента
нагайками, палками, досками, кастетами, ногами, пока у него не  пошла  кровь
горлом; в этом же участке девушка не могла встать после побоев;  в  Житомире
прокурор привлек к суду членов педагогического персонала  духовного  училища
за истязание детей и прочее, и прочее.
Эта краткая ужасная история телесных  наказаний  в  России  приводит  к
такому  заключению,  что  телесные  наказания,   законные   и   беззаконные,
всевозможные избиения и изуверства  могут  прекратиться  у  нас  только  при
следующих условиях: 1) участие народа в  управлении  страной  и  прекращение
произвола и самовластия администрации; 2) полное  равноправие  всех  русских
граждан, без различия пола, национальности и  вероисповедания;  3)  коренные
социально-экономические реформы; 4) правильно  устроенная  школа,  доступная
для всего населения. Только при этих условиях  личность  будет  уважаться  и
сделается неприкосновенной во всех  отношениях,  только  при  этих  условиях
всякий будет считать для себя позором сделать какое-либо насилие над другим,
только при этих условиях мы перевоспитаемся и избавимся от наследия прошлого
общего рабства: в одних - духа крепостника  с  кулаком  зубодробительным,  в
других - духа крепостного с согбенной выей.
Вот как в  своем  произведении  "Очерки  Бурсы"  Помяловский  описывает
наказание розгами воспитанника Семенова  товарищами,  подозревавшими  его  в
доносах  к  начальству,  и  наказание  розгами,  по  приказанию  инспектора,
воспитанника Тавли за то, что он сек Семенова.
"... Но обе игры  неожиданно  прекратились...  Раздался  пронзительный,
умоляющий вопль, который, однако, слышался не  оттуда,  где  игралась  "мала
куча", и не оттуда, где "жали масло".
- Братцы, что это? братцы,  оставьте!.,  караул!..  Товарищи  не  сразу
узнали, чей это голос... Кому-то зажали рот...  вот...  повалили  на  пол...
слышно только мычанье... Что там такое творится? Прошло минуты  три  мертвой
тишины... потом ясно обозначился свист розог в воздухе и удары  их  по  телу
человека. Очевидно, кого-то секут. Сначала была мертвая тишина в  классе,  а
потом едва слышный шопот...
- Десять... Двадцать... Тридцать... Идет счет ударов.
- Сорок, пятьдесят...
- А-я-яй! - вырвался крик...
Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело...
- Ты, сволочь, кусаться! - это был голос Тавли.
- Аи, братцы, простите!., не буду!..  ей-Богу,  не  буду!..  Ему  опять
зажали рот...
- Так и следует, - шептались в товариществе...
- Не фискаль вперед! Уже семьдесят...
Боже мой, наконец-то кончили!
Семенов рыдал сначала, не говоря ни слова. В классе было  тихо,  потому
что всячески совершилось дело из ряду вон... Облегчившись несколько слезами,
но все-таки не переставая рыдать, Семенов, потеряв всякий страх от  обиды  и
позора, кричал на весь класс:
- Подлецы вы этакие... Чтоб вам  всем...  -  И  при  этом  он  прибавил
непечатную брань.
- Полайся!
- Назло же расскажу все инспектору, про всех... Неизвестно от  кого  он
получил затрещину и опять зарыдал  на  весь  класс  благим  воем.  Некоторые
захохотали, но многим было жутко... отчего? потому что при подобных  случаях
товарищество возбуждалось сильно, отыскивало в потемках своих  нелюбимцев  и
крепко било их.
Между тем рыдал Семенов. Невыразимая злость и обида душили  его;  он  в
клочья разорвал чью-то попавшуюся под руку книгу, кусал  свои  пальцы,  драл
себя за волосы и не находил слов, какими бы следовало изругаться на чем свет
стоит. Измученный, избитый, иссеченный, несколько раз в  продолжение  вечера
оскорбленный и обиженный, он теперь  совершенно  одурел  от  горя.  Жалко  и
страшно слушать, как он шептал:
- Сбегу... сбегу... зарежусь... жить нельзя...
Надобно отдать честь товарищам: большая часть, особенно первокурсные, в
эту минуту сочувствовали горю Семенова.  У  некоторых  были  даже  слезы  на
глазах - благо темно, не заметят.  Второкурсные  храбрились,  но  и  на  них
напала тоска, смешанная со страхом. Все понимали, что такое  дело  даром  не
пройдет и что великого сечения должна ожидать бурса.  Тихо  было  в  классе:
лишь Семенов рыдал... Что-то злое было в его рыданиях... но  вот  они  вдруг
прекратились и настала мертвая тишина.
- Что с ним? - спрашивали ученики.
- Не случилось ли беды?
- Да жив ли он??
- Братцы, -  закричал  Гороблагодатский,  освидетельствовав  парту,  на
которой сидел Семенов: - он пошел жаловаться!
-  Опять  фискалить!  -  раздалось  несколько   голосов.   Расположение
товарищей мгновенно переменилось;  посыпалась  на  Семенова  злая  брань.  -
Смотрите, не выдавать, ребята!
- Э, не репу сеять! - слышались ответные голоса.
- А ты как же, Тавля?
- Я скажу, что хотел заступиться за него, и, пока отдергивал от его рта
чью-то руку, он и укусил мою.
- Молодец, Тавля!
Однако Тавля дрожал, как осиновый лист.
- А что цензор будет говорить? - он должен донести, а то  ему  придется
отвечать.
- А скажу, что меня не было в классе - вот и все!
В это время  раздался  звонок,  возвестивший  час  занятий.  Отворилась
дверь, и в комнату внесли лампу о трех рожках.  От  столбов  полосами  легли
тени по классу и осветились неуклюжие  здоровенные  парты,  голые  и  ржавые
стены, грязные окна - осветились угрюмым и неприветливым светом.
Второкурсные собрались на первых партах  и  вели  совещания  о  текущих
событиях. Начались занятия; но странно:  несмотря  на  прежесточайшие  розги
учителей, по крайней мере, человек сорок и не думали взяться за книжку. Иные
надеялись получить в нотате хорошую отметку, подкупив авдитора взяткой; иные
думали беспечно: "Авось либо и так сойдет!", а человек пятнадцать, на задних
партах, в Камчатке, ничего не боялись,  зная,  что  учителя  не  тронут  их:
учителя давно махнули на них рукой, испытав на деле, что никакое сечение  не
заставит их учиться; эти счастливцы готовились к исключению и  знать  ничего
не  хотели.  Лень  была  развита  в  высшей  степени,  а  отсутствие  всякой
деятельности во  время  занятных  часов  заставило  ученика  выработать  тот
элемент училищной жизни, который известен под именем школьничества, элемент,
общий всякому воспитательному заведению, но  который  здесь,  как  и  все  в
бурсе, является в оригинальных формах.
Сидящие на Камчатке пользовались некоторыми привилегиями; на их шалости
цензор, наблюдающий тишину и порядок, смотрел  сквозь  пальцы,  лишь  бы  не
шумели камчадалы. Пользуясь такими  льготами,  камчадалы  развлекались,  как
умели. Гришкец толкает  Васенду  и  шепчет:  "следующему",  Васенда  толкает
Карася, Карась - Шестиухую Чабрю,  передавая  то  же  слово;  этот  передает
дальнейшему, толчок переходит  на  другую  парту,  потом  на  третью  и  так
перебирает всех учеников. Вон  Комедо,  объевшись,  спит,  а  Хорь,  нажевав
бумаги и сделав комок, который называется жевком, пустил его в лицо  спящего
товарища. Комедо проснулся и пишет к Хорю записку:  "После  занятия  я  тебе
спину сломаю, потому что не приставай, если к тебе  не  пристают",  и  опять
засыпает. Записок много пересылается по комнате; в одной можно читать:  "Дай
ножичка или карандаша", в другой: "Ей, Рабыня! (прозвище ученика)  я  ужо  с
тобой на матках в чехарду"; в третьей: "Пришли,  дружище,  табачку  понюшку,
после,  ей-Богу,  отдам";  а  вот  Хитонов  получил  безыменную  ругательную
записку:   "Ты,   Хитонов,   рыжий,   а    рыжий-красный-человек    опасный;
рыжий-пламенный сожег дом каменный". Ответы и требуемые вещи идут по той  же
почте. Дети развлекаются по мере возможности."<...>.
Но вечер кончился очень  занимательно.  Минут  за  тридцать  до  звонка
явился в класс Семенов. Бледный и дрожащий от волнения, вошел он  в  комнату
и, потупясь, ни на  кого  не  глядя,  отправился  на  свое  место.  Занятная
оживилась: все смотрели на него. Семенов чувствовал, что  на  него  обращены
сотни любопытных и злобных глаз, холодно было у него на душе, и замер  он  в
каком-то окаменелом состоянии. Он ждал чего-то. Минуты  через  четыре  снова
отворилась дверь; среди холодного пара,  ворвавшегося  с  улицы  в  комнату,
показались четыре солдатские фигуры - служители при училище: один из них был
Захаренко, другой Кропченко - на них была обязанность  сечь  учеников;  двое
других, Цепка и Еловый, обыкновенно держали учеников за ноги и за голову  во
время сечения. Мертвая тишина настала в классе... Тавля побледнел  и  тяжело
дышал. Скоро явился инспектор, огромного роста и мрачного вида. Все  встали.
Он, ни слова не говоря, прошелся по классу,  по  временам  останавливаясь  у
парт, и ученик, около которого он останавливался,  дрожал  и  трепетал  всем
телом...  Наконец,  инспектор  остановился  около  Тавли.  Тавля  готов  был
провалиться сквозь землю.
- К порогу! - сказал ему инспектор после некоторого молчания.
- Я... - хотел было оправдаться Тавля.
- К порогу! - крикнул инспектор.
- Я заступался за него... он не понял...
Инспектор был сильнее всякого бурсака. Он схватил Тавлю за волосы и дал
ему трепку; потом наклонил его за волосы  лбом  к  парте,  а  другой  рукой,
кулаком, ударил ему в спину, так что гул  раздался  от  здорового  удара  по
крепкой спине, потом, откинув Тавлю назад, инспектор закричал:
- К порогу!
Тавля после этого  не  смел  рта  разинуть.  Он  отправился  к  порогу,
разделся медленно, лег на грязный пол голым брюхом; на плечи и ноги его сели
Цепка и Еловый...
- Хорошенько его! - сказал инспектор.
Захаренко и Кропченко взмахнули с двух сторон лозами;  лозы  впились  в
тело Тавли, и он, дико крича,  стал  оправдываться,  говоря,  что  он  хотел
заступиться за Семенова, а тот не понял, в чем  дело,  и  укусил  ему  руку.
Инспектор не обращал внимания на его вопли. Долго  секли  Тавлю  и  жестоко.
Инспектор с сосредоточенной злобой ходил по классу, ни слова  не  говоря,  а
это был дурной признак: когда он кричал и ругался, тогда  криком  и  руганью
истощался гнев... Ученики шепотом  считали  число  ударов  и  насчитали  уже
восемьдесят. Тавля все кричал "не виноват!", божился Господом-Богом,  клялся
отцом  и  матерью  под  лозами.  Гороблагодатский  злобно  смотрел   то   на
инспектора, то на Семенова; Семенов не понимал сам себя: и тени  наслаждения
местью не было в его сердце, он почти  трясся  всем  телом  от  предчувствия
чего-то страшного, необъяснимою. Бог знает, на что бы он  согласился,  чтобы
только не секли Тавлю в эту минуту. Тавля вынес уже более ста ударов,  голос
его от крика начал хрипнуть, но  все  он  продолжал  кричать:  "Не  виноват,
ей-Богу, не виноват... напрасно!" Но он должен был вынести полтораста.
- Довольно, - сказал инспектор и прошелся по комнате.
Все ожидали, что будет далее.
- Цензор! - сказал инспектор.
- Здесь, - отзвался цензор.
- Кто еще сек Семенова?
- Я не знаю... меня.,.
- Что? - крикнул грозно инспектор.
- Меня не было в классе...
- А, тебя не было, скот этакой, в классе?.. Завтра буду сечь  десятого,
а начну с тебя... И тебя отпорю, - сказал он Гороблагодатскому, - и тебя,  -
сказал  он  Хорю.   Потом   инспектор   указал   еще   на   несколько   лиц.
Гороблагодатский грубовато ответил:
- Я не виноват ни в чем...
- Ты всегда виноват, подлец ты  этакой,  и  каждую  минуту  тебя  драть
следует...
- Я не виноват ни в чем...
- Ты грубить еще вздумал, скотина? - закричал инспектор с яростью.
Гороблагодатский  замолчал,  но  все-таки,  стиснув  зубы,  взглянул  с
ненавистью на инспектора.
Выругав весь класс, инспектор отправился домой. На  товарищество  напал
панический страх. В училище бывали случаи, что не только секли десятого,  но
секли поголовно весь класс. Никто не мог сказать наверное, будут его  завтра
сечь или  нет.  Лица  вытянулись;  некоторые  были  бледны;  двое  городских
тихонько от товарищей  плакали:  что,  если  по  счету  придешься  в  списке
инспектора десятым?.. Только Гороблагодатский проворчал: "не репу сеять!"  и
остервенился в душе своей, и с наслаждением смотрел на Тавлю, который не мог
ни стать, ни сесть после экзекуции".
Наказание солдата  розгами  один  писатель  описывает  так:  "Вместе  с
батальоном был выведен на плац и Грицько Блоха. Он стоял за второй  шеренгой
на левом фланге 8-ой роты. Руки  его  бессильно  висели  по  обеим  сторонам
туловища, голова далеко ушла  в  плечи,  глаза  жалко  смотрели  исподлобья;
полусогнутые плечи с упавшей грудью довершали жалкую, бедную фигуру Грицька.
При объезде батальона командиром  Грицько  старался  принять  бравый  вид  и
"зверем" смотрел на начальство, но у него из этого ничего не Вышло. Он  тоже
было начал отвечать на приветствие  командира,  но  из  его  горла  вылетели
первые два-три звука, а потом горловые связки отказались повиноваться.
Когда батальон, по команде  своего  командира,  образовал  квадрат,  то
Грицько очутился в середине его.
-  От  каждой  роты  по  человеку,  -  громко  скомандовал  батальонный
командир. Четыре заранее выбранные солдата вышли вперед и подошли к Грицько.
Грицько еще  ниже  опустил  голову  на  грудь  и,  изредка  вздыхая,  нервно
вздрагивал.
- Розги  готовы?  -  прокричал  кому-то  командир.  Грицько  вздрогнул,
осмотрелся и застыл в позе человека, ожидающего удара.
-  Точно  так,  ваше  высокоблагородие!  -   ответил   кто-то,   громко
отчеканивая каждое слово.
- Выноси же, чего ждешь! Экие остолопы, - продолжал не то  кричать,  не
то командовать командир.
Какой-то солдат далеко не солдатским шагом  тащил  на  плечах  довольно
толстый пук прутьев.
- Как идешь? Тверже ногу... раз,  два...  тверже  ногу...  Как  держишь
подбородок...  выдерживай  такт.  Солдат  старался  принять  к  сведению   и
руководству весь этот набор приказаний, но нога  отказывалась  повиноваться,
подбородок не убирался назад и, чем ближе подходил солдат к тому месту,  где
находился Грицько, тем больше выходил из себя батальонный командир.
Четыре солдата, стоявшие вблизи Гринько, тоже держали себя не так,  как
это подобает их солдатскому званию. Солдаты  бросали  взгляды  по  сторонам,
искоса посматривали на Грицько и часто "поддавали" ступни ног.
- Как стоишь? - вдруг набросился командир,  увидя  жалкую,  беспомощную
фигуру Грицько, который при приближении солдата, несущего розги,  еще  более
съежился.
- Смирно! - заорал батальонный, подлетел к самому его уху.
- У, баба! Шкодить умеешь, а как дошел до  дела  -  испугался.  Эх  ты,
паршивая сволочь. Выше голову! Смотри  "зверем",  смотри  молодцом!  Так!  -
кричал командир над самым ухом  Грицько,  держа  перед  его  лицом  здоровый
кулак. Опытный глаз старого вояки давно подметил, что  вызванные  солдаты  и
особенно Грицько  теряют  обычную  стойкость  и  выдержанность;  его  и  это
выводило из себя.
Грицько старался превратиться в  "молодца".  Он  поднял  голову,  убрал
подбородок, выпрямил грудь, подобрал живот, расправил руки, но все  это  ему
очень плохо удавалось. "Что-то" давило его и "что-то" превращало его в бабу,
и он никак не мог совладать с собой.
- Да как ты смотришь? Смотри веселей,  -  продолжал  орать  батальонный
командир.
Постарался, было,  Грицько  посмотреть  "веселей",  вскинул  на  своего
командира глаза, но они, кроме горя и страдания,  ничего  не  выражали.  Это
окончательно вывело командира из себя, и на  голову  Грицько  посыпался  ряд
ударов здоровенных кулаков.
После того, как  Грицько,  по  мнению  командира,  стал  "веселый",  он
обратился к батальону:
- Смирно! Батальон, на пле-чо!
Батальон дружно, отчетливо исполнил команду и продолжал  стоять,  держа
"на плечо".
Началось чтение приказа и  постановление  суда  относительно  наказания
Грицько Блохи. По окончании чтения приказа батальон взял "к ноге".
- Ну, ложись, чего стоишь? - обратился командир к Грицько.
Грицько, еле переводя дыхание, сбросил шинель и остался в одном  нижнем
белье. Шинель была  разостлана  во  всю  ширину,  и  Грицько  стал  спускать
подштанники... Руки у него дрожали, и пальцы никак не повиновались.  Кое-как
справившись с этим делом, Грицько задрал рубаху, обнажил тело, перекрестился
и довольно решительно опустился на  шинель.  Лицо  его  перекосилось,  худые
обнаженные ноги дрожали, точно его сильно била лихорадка. Батальон оставался
неподвижным.
Что волновало людей этого батальона, я не знаю.  Чувства,  одушевлявшие
их как людей, скрыты были за  солдатским  мундиром,  и  их  лица  оставались
бесстрастными,  точно  каменные.  Дисциплина  сковала  у   них   способность
отзываться на такие впечатления.
Обнаженное тело Грицько  лежало  на  шинели,  все  туловище  продолжало
нервно вздрагивать. Ожидание было мучительно.
- Садись на ноги, а ты на плечи, -  приказал  командир  двум  солдатам,
раньше вызванным из батальона. Солдаты уселись, придавив тяжестью своих  тел
ноги и грудь Грицько, Грицько вцепился зубами в руки и... замер.
- Начинай, а ты считай! -  отдал  командир  приказание  двум  солдатам,
оставшимся стоять.
Один из солдат взял розги в руки и бессмысленно смотрел куда-то вперед,
а другой переминался с ноги на ногу и, видимо, не знал, что ему делать.  Оба
они были бледны, а по серьезным лицам можно  было  судить,  что  они  в  эту
минуту переживают нечто очень сложное.
- Ну!..
- Раз! - как-то неестественно громко вскрикнул солдат,  на  обязанности
которого лежало считать.
Розга взвилась вверх, застыла на одну секунду в пространстве и,  сильно
рассекая воздух, изгибаясь в руках солдата, точно змея, опустилась  на  тело
Грицько  и...  впилась.  Тело  Грицько  вздрогнуло,  концы  ног,  оставшиеся
свободными,  сделали  конвульсивное  движение,  зубы,  впившиеся   в   руку,
оторвались от посиневшей кожи, голова неестественно быстро поднялась вверх и
тотчас опустилась к земле с перекошенным от боли лицом. Раздался болезненный
стон. На теле остался красно-багровый след.
- Два! - тонким фальцетом как-то в бок продолжал считать солдат.
- Выжидай команду! - строго  прокричал  старый  командир,  завидя,  что
солдат, секущий Грицько, незадолго до команды "два" приподнял розгу вверх.
Розга снова поднялась вверх и снова опустилась. Грицько не выдержал, из
груди его вырвался наболевший стон, перешедший в крик.
- О, мама! - на шож ты породила меня на Божий свит! Мамо! Мамо!
- Молчать, баба! - с презрением кричал командир. -  Меняй  розгу  после
каждого удара, да смотри, не закрывай глаз... мерзавец! - обратился командир
к тому, кто сек. Солдат переменил розгу и, глубоко дыша, расставив  ноги,  с
испугом смотрел на два красно-багровые следа.
Напряженные,  внимательные  лица  двух  солдат,  сидевших  на  туловище
Грицько, с устремленными в одну точку  глазами,  говорили  о  том,  с  каким
ужасом и отвращением они следили за тем, что делал каждый удар, и болезненно
ждали следующего...
- Три!..
И опять то же, но с некоторой разницей. При первых  двух  ударах  рука,
опускавшая розгу, быстро отделяла ее от тела, теперь она этого  не  сделала.
Лицо солдата, производящего  удары,  сделалось  теперь  более  бесстрастным.
Розга  впилась  в  тело,   показалась   кровь.   Грицько   охватила   теперь
нечеловеческая боль, и он во всю силу своих легких заорал:
- Оксано! Оксано!.. Мамо, мамо! О, мамочко моя!..
- Четыре!.. Пять!..
Розга  делала  свое  дело.   Кровь   лилась   ручьями,   покрыв   собою
сине-багровые следы. Грицько после  нескольких  ударов  перестал  взывать  к
матери, этой утешительнице и страдалице всяких  скорбей  своих  детей.  Крик
"мамо!", "мамо!" перешел теперь в хрип.
Да! в этот ужасный момент ни одна мать не выстояла  бы.  Она  бросилась
бы, как львица, к своему детищу и старалась бы защитить своим  старым  телом
тело своего сына и, быть может, тронула бы сердца этих людей.
Солдаты, производившие  экзекуцию,  "свято"  исполняли  свой  долг.  Им
приказали сечь человека, своего же брата-солдата, они секли. Никому  из  них
не могла бы прийти в голову мысль не исполнить приказание своего начальства.
Другим приказано было стоять "смирно"  во  время  этой  казни  и  любоваться
зрелищем, и они стояли "смирно". Никому: ни солдатам, ни офицерам, не  могла
прийти в голову мысль, насколько была позорна и бесчестна роль  бесстрастных
и пассивных зрителей этого злостного и позорного мучения. Никому из  них  не
приходила в голову мысль, что им, быть может, когда-нибудь придется,  вместе
с опозоренным и обесчещенным ими же Грицько, защищать и проливать  кровь  за
"царя и отечество" от какого-нибудь врага!..
Один солдат продолжал считать, другой сечь, два других сидеть  на  теле
Грицько. Грицько!.. Ему было  больно,  нечеловечески  больно.  Он,  в  конце
концов,  перестал  кричать.  Он  не  в  силах  был  даже   криком   ослабить
впечатление, а только хрипел и корчился, извиваясь под ударами розог.
- Сто!.. - прокричал в последний раз солдат и облегченно вздохнул...
Розга в последний раз взвилась в воздухе и тяжело  опустилась  на  тело
Грицько! Рука солдата, от непривычного движения, одеревянела, и ему пришлось
делать усилие, чтобы поднимать ее каждый раз. В последний  раз  розга  после
удара вылетела из его руки, и солдат сконфуженно смотрел вокруг.
- Ну, вставай! - скомандовал командир.
Грицько с трудом поднялся.  Ему  было  больно,  стыдно.  Еле  застегнув
штаны, накинув на себя шинель, бледный, с страдающим  лицом  стоял  Грицько.
Что он думал, да думал ли он вообще что-нибудь в этот момент?!
- Ну, ступай в казарму, да будь молодцом у меня. Смотри!.. -  пригрозил
командир.
Грицько хотел, было, повернуться по всем правилам  выучки,  но  у  него
вышло это вяло, неуклюже...
- Как ворочаешься! - не  удержался  и  в  этот  раз  командир,  заметив
неловкость поворота.
- Раз!.. Два!., тверже ногу! - кричал ему старый вояка.
Грицько шел, точно пьяный, и два солдата, бывшие  при  нем  в  качестве
конвоя, старались его поддерживать,  но  делали  это  так,  чтобы  этого  не
заметил командир...".
Батальон, по  команде  своего  командира,  разошелся  в  казармы;  туда
направился и Грицько Блоха, где и затерялся в серой солдатской массе.
Сделался ли Грицько "молодцом" или он не пережил  такого  поругания,  а
наложил на себя руки, или как-нибудь свихнулся? - этот вопрос никого не  мог
интересовать!..
Вот как другой писатель описывает наказание солдата палками.
"Мы ночевали у  95-летнего  солдата,  он  служил  при  Александре  I  и
Николае.
- Что, дедушка, умереть хочешь?
- Умереть? Еще как хочу! Прежде боялся, а теперь об одном  Бога  прошу:
только бы покаяться, причаститься привел бы Бог. А то грехов много.
- Какие же грехи?
- Как какие? Ведь я когда служил? При Николае! Тогда разве такая служба
была, как нынче? Тогда что было?  У!  Вспоминать,  так  ужас  берет.  Я  еще
Александра застал. Того Александра хвалили солдаты,  говорили  -  милостивый
был.
Я вспомнил последние времена  царствования  Александра,  когда  из  100
человек 20 забивали насмерть.
- А мне довелось при Николае служить,  -  сказал  старик  и  тотчас  же
оживился и начал рассказывать:
- Тогда что было? Тогда на 50 розог и  порток  не  снимали,  150,  200,
300... насмерть запарывали!
Говорил он и с отвращением, и с ужасом, и не  без  гордости  о  прежнем
молодечестве. А уж палками - недели не проходило, чтобы не забивали насмерть
человека или двух из полка. Нынче уже и не знают, что такое палка,  а  тогда
это словечко со рта не сходило. "Палки, палки!"
- Так вот, как вспомнишь про то время, - продолжал старик, - да  век-то
отжил, помирать надо, - как вспомнишь, так и жутко станет.
Много грехов на душу принято. Дело подначальное было. Тебе  всыпят  150
палок за  солдата  (старик  был  унтер-офицером  и  фельдфебелем,  а  теперь
кандидатом), а ты ему 200. У тебя не заживет от того, а ты его мучаешь - вот
и грех.
Унтер-офицеры до смерти убивали солдат молодых. Прикладом  или  кулаком
свиснет в какое место нужное, - в грудь или в голову, - он помрет. И никогда
взыску не было. Помрет от убоя, а начальство пишет: "Властью Божию помре". И
крышка! А тогда разве понимал это? Только о себе  думаешь.  А  теперь,  вот,
ворочаешься на печке, ночь не  спится,  все  думается,  все  представляется;
хорошо, как успеешь причаститься по закону христианскому, да простится тебе,
а то ужас берет. Как вспомнишь все, что сам терпел, да что от тебя  терпели,
так и аду не надо: хуже ада всякого...
Я живо представил себе то, что должно  вспоминаться  в  его  старческом
одиночестве, этому умирающему человеку, и мне вчуже стало жутко. Я  вспомнил
про те ужасы, кроме палок, в которых он должен был  принимать  участие.  Про
загоняние насмерть сквозь строй, про расстреливание, про убийство и  грабежи
городов и деревень на войне (он участвовал  в  польской  войне),  и  я  стал
расспрашивать его про то. Я спросил его про гоняние сквозь строй.
Он рассказал  подробно  про  это  ужасное  дело.  Как  ведут  человека,
привязанного   к   ружьям,   между   поставленными   улицей   солдатами   со
шпицрутенскими палками, как все  бьют,  а  позади  солдат  ходят  офицеры  и
покрикивают: "Бей больней!" "Бей больней!" - прокричал старик начальническим
голосом, очевидно не без удовольствия вспоминая и передавая этот молодечески
начальнический тон.
Он  рассказал  все  подробности  без  всякого  раскаяния,  как  бы   он
рассказывал о том, как бьют быков и свежуют говядину. Он рассказывал о  том,
как водят несчастного взад и вперед между рядами, как сначала видны кровяные
рубцы, как они перекрещиваются, как понемногу рубцы сливаются,  выступает  и
брыжжет кровь, как летит клочьями окровавленное мясо, как  оголяются  кости,
как сначала еще кричит несчастный, потом только охает глухо с каждым шагом и
с каждым ударом, как потом затихает, и как доктор, для этого  приставленный,
подходит, ощупывает пульс, оглядывает и решает: можно ли еще бить  человека,
не убив до смерти, или надо подождать и  отложить  до  другого  раза,  когда
заживет, чтобы можно было начать мучение  сначала  и  добить  то  количество
ударов, которое какие-то звери решили, что надо ему дать. Доктор употребляет
свое знание на то, чтобы  человек  не  умер  прежде,  чем  не  вынесет  всех
мучений, которые может вынести его тело.
Как его, когда он не может больше ходить, кладут на шинель ничком  и  с
кровяной подушкой во всю спину несут в госпиталь вылечивать, с  тем,  чтобы,
когда он  вылечится,  додать  ему  ту  тысячу  или  две  палок,  которые  он
недополучил и не вынес сразу. Рассказывал, как они просят смерти,  и  им  не
дают ее сразу, а вылечивают и бьют другой, иногда третий раз. И он  живет  и
мечется в госпитале, ожидая новых мучений, которые доведут его до смерти.  И
его ведут второй или третий раз и тогда уже добивают до смерти. И все это за
то, что человек или  бежит  из  полка,  или  имеет  мужество,  смелость  или
самоотвержение жаловаться за своих товарищей на то, что их  дурно  кормят  и
начальство крадет их паек.
Он рассказывал все это, и, когда я старался вызвать его  раскаяние  при
этих воспоминаниях, он сначала удивился, а потом испугался.
- Нет, - говорит, - это что ж, это - по суду! В этом я разве  причинен?
Это по закону.
То же спокойствие и отсутствие раскаяния было у него и по  отношению  к
военным ужасам, в которых он участвовал и которых много видел и в Турции,  и
в Польше.
Он рассказывал об убитых детях, о смерти голодом и холодом пленных,  об
убийстве штыком молодого мальчика-поляка, прижавшегося к дереву. И  когда  я
спросил его, не мучает ли его совесть за эти  поступки,  он  уже  совсем  не
понял меня. Это - на войне, по закону, за царя и отечество. Это  -  дела  не
только не дурные, но такие, которые он считает доблестными, добродетельными,
искупающими его грехи. Мучают его  только  личные  дела,  когда  он,  будучи
начальником, бил и наказывал людей. Эти дела  мучают  его  совесть;  но  для
очищения себя от них  у  него  есть  спасение:  это  причастие,  которое  он
надеется успеть принять  перед  смертью,  и  о  чем  он  просил  племянницу.
Племянница обещает, понимая важность этого, и он спокоен.
То, что он разорял, губил не повинных  ничем  детей  и  женщин,  убивал
людей пулею и штыком, * то, что сам засекал, стоя в строю, насмерть людей  и
таскал их в госпиталь и опять назад на мучение, - это все не мучает его: это
все как будто не его дела. Это все делал как будто не он, а кто-то другой.
Что было бы с этим стариком, если бы он понял то, что так  ясно  должно
бы было быть ему, стоящему на пороге смерти, что между ним, его  совестью  и
Богом, как теперь, накануне смерти, нет и не может быть никакого посредника,
так и не было и не могло быть и в ту минуту, когда его заставляли  мучить  и
убивать людей? Что бы с ним было, если бы он понял теперь,  что  нет  ничего
искупляющего то зло, которое он сделал людям, когда он мог  не  делать  его?
Если бы он понял, что есть один вечный закон, который он всегда  знал  и  не
мог не знать, закон, требующий любви и жалости к людям? Страшно  подумать  о
том, что представлялось бы ему в бессонные ночи на печке, и каково  было  бы
его отчаяние, если бы он понял то, что, когда он имел силу  делать  добро  и
зло людям, он делал одно зло? Что, когда он понял, в чем зло и в чем  добро,
он уже ничего не может делать, как только  бесполезно  мучиться  и  каяться?
Мучения его были бы ужасны!
- Так зачем же и желать мучить его?  Зачем  мучить  совесть  умирающего
старика? Лучше успокоить ее! Зачем раздражать народ, вспоминать то, что  уже
прошло!
Прошло? Что прошло? Разве  может  пройти  то,  чего  мы  не  только  не
начинали искоренять и лечить, но то, что  боимся  назвать  по  имени?  Разве
может пройти жестокая болезнь только  от  того,  что  мы  говорим,  что  она
прошла? Она не проходит и не пройдет никогда и не может пройти, пока  мы  не
признаем себя больными.  Для  того,  чтобы  излечить  болезнь,  надо  прежде
признать ее. А этого-то мы и не делаем. Не только не делаем, но  все  усилия
наши употребляем на то, чтобы не видать, не называть ее.
А болезнь не проходит, а  только  видоизменяется,  въедается  глубже  в
плоть, в кровь, в  кости.  Болезнь  в  том,  что  люди,  рожденные  добрыми,
кроткими, люди, освещенные христианской истиной, люди  со  вложенными  в  их
сердце любовью, жалостью к людям, совершают - люди над  людьми  -  ужасающие
жестокости, сами не зная, зачем и для  чего.  Наши  русские  люди,  кроткие,
добрые, проникнутые духом учения Христа, люди, кающиеся в душе  о  том,  что
словом оскорбляли людей, что не поделились последним с нищим и  не  пожалели
заключенных, - эти люди проводят лучшую пору жизни в убийстве и мучительстве
своих братии, и не только не каются в этих делах, но считают  эти  дела  или
доблестью или, по крайней мере, необходимостью,  такою  же  неизбежною,  как
пища или дыхание. Разве  это  не  ужасная  болезнь?  И  разве  не  лежит  на
обязанности  каждого  делать  все,  что  он  может,  для  исцеления  ее,   и
первое-главное - указать на нее, признать, назвать ее ее именем.
Старый солдат провел всю свою жизнь в мучительстве  и  убийстве  других
людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает  себя  виновным,  и  те
страшные дела - палка, сквозь строй и другие - прошли  уже;  зачем  поминать
старое: теперь уже этого нет больше!
Как зачем вспоминать? Если у  меня  была  лихая  болезнь  или  опасная,
трудно излечимая, и я избавился от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я
не буду поминать только тогда, когда я болею и все тяжело болею, и еще хуже,
и мне хочется обмануть себя. Только тогда  я  не  буду  поминать.  И  мы  не
поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны все так же. ч
Зачем огорчать старика и раздражать народ?! Палки  и  сквозь  строй-все
это уже давно прошло. Прошло? Изменило форму, но не прошло.
Во всякое прошедшее время было  то,  что  мы  вспоминаем  не  только  с
ужасом, но и с негодованием. Мы читаем описания правежей, сжиганий за ереси,
пыток, военных поселений,  палок  и  гоняний  сквозь  строй,  и  не  столько
ужасаемся перед  жестокостью  людей,  но  не  можем  себе  представить  даже
душевного состояния тех людей, которые это делали. Что было в душе человека,
который вставал с постели, умывшись, одевшись в боярскую одежду, помолившись
Богу, шел в застенок выворачивать суставы и бить кнутом стариков,  женщин  и
проводил за этим занятием свои обычные пять часов, как теперешний чиновник в
сенате; ворочался в  семью  и  спокойно  садился  за  обед,  а  потом  читал
священное писание? Что было в душе тех полковых и ротных командиров (я  знал
одного такого), который накануне с красавицей танцевал  мазурку  на  бале  и
уезжал раньше, чтобы на завтра рано утром распорядиться прогонянием насмерть
сквозь  строй  бежавшего  солдата-татарина,   засекал   этого   человека   и
возвращался обедать в семью? Ведь все это было и при Петре, и при Екатерине,
и при Александре, и при Николае. Не было времени, в которое бы не  было  тех
страшных дел, которые мы, читая их, не можем понять. Не можем  понять  того,
как могли люди не видеть тех ужасов, которые они делали, не видеть, если  уж
не зверской бесчеловечности  тех  ужасов,  то  бессмысленности  их.  Во  все
времена это было. Неужели наше время такое особенно счастливое,  что  у  нас
нет таких ужасов, нет таких  поступков,  которые  будут  казаться  столь  же
непонятными нашим потомкам? Такие же дела, такие же ужасы есть, мы только не
видим их, как не видели ужаса своих ужасов наши предки. Нам ясна  теперь  не
только жестокость, но и бессмысленность сжигания еретиков и пыток  судейских
для узнания истины.  Ребенок  видит  бессмысленность  этого.  Но  люди  того
времени не  видели  этого.  Умные,  ученые  люди  утверждали,  что  пытки  -
необходимое условие жизни людей, что это тяжело, но без этого нельзя. То  же
с палками, с рабством. И прошло время, и  нам  трудно  представить  себе  то
состояние людей, при котором возможно было такое грубое заблуждение. Но  это
было во все времена, поэтому должно быть и в наше время, и  мы  должны  быть
также ослеплены на счет наших ужасов.
Где наши пытки, наше рабство, наши палки? Нам кажется, что их нет,  что
это было прежде, но теперь прошло. Нам кажется  это  оттого,  что  не  хотим
понять старого и старательно закрываем на него глаза.
Но если мы вглядимся  в  прошедшее,  нам  откроется  и  наше  настоящее
положение и причины его.
Если мы не будем говорить: зачем поминать, а посмотрим  внимательно  на
то, что делалось прежде, то мы поймем и увидим то, что делается теперь.
Если нам ясно, что нелепо и жестоко рубить головы на плахе  и  узнавать
истину от людей посредством выворачивания их костей, то так же ясно станет и
то, что так же, если еще не более, нелепо и жестоко вешать людей или  сажать
их в одиночное заключение, равное или худшее смерти.
Если мы только перестанем закрывать  глаза  на  прошедшее  и  говорить:
зачем поминать старое? - нам ясно станет, что в наше время есть точно  такие
же ужасы, только в новых формах.
Мы говорим: все это  прошло;  прошло,  и  теперь  уже  нет  пыток,  нет
рабства, нет забиваний насмерть палками и др.  -  Но  ведь  это  только  так
кажется! Триста тысяч человек в острогах и арестантских ротах сидят запертые
в тесных вонючих помещениях и  умирают  медленной  телесной  и  нравственной
смертью. Жены и дети их брошены  без  пропитания,  а  этих  людей  держат  в
вертепах разврата, острогах и арестантских ротах!
Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что л наше  время
полно теми же ужасами, теми же  пытками,  которые  для  следующих  поколений
будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости. Болезнь все та же,
и  болезнь  не  тех,  которые  пользуются  этими  ужасами.  Пускай  бы   они
пользовались в 100 и в 1000 раз больше. Пускай устраивали бы башни,  театры,
балы, обирали бы народ, только бы они делали это  сами,  только  бы  они  не
развращали народ, не обманывали его, заставляя его участвовать в  этом,  как
старого солдата". С

ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ МОНАШЕНОК В М.

В  конце  шестнадцатого  столетия  большая   ветвь   греческой   церкви
отделилась от  ортодоксальной  или  государственной  и  перешла  под  именем
"Соединенной греческой церкви" в лоно римско-католической веры.  И  так  как
правительству необходимо было во что  бы  то  ни  стало  поскорее  устранить
возникший раскол,  то  был  пущен  в  ход  обычный  механизм  преследований,
угнетений и прочего.
     Против католиков были  обнародованы  различные  узаконения,  которые  в
конце концов и достигли желаемой цели. В 1839  году  все  униаты,  как  один
человек, подписали отмену прежнего решения и возвратились  к  ортодоксальной
церкви. Среди прочих, подписавших упомянутую только  что  отмену,  находился
епископ С., который, чтобы доказать на деле свой религиозный пыл, взялся  за
обращение монашенок города М. Сначала епископ этот пустил в  ход  проповеди,
но  когда  увидел,  что  последние  решительно   никакого   впечатления   не
производят, он с отрядом солдат подошел к монастырю  и  предложил  монахиням
либо перейти в новую  веру,  либо  последовать  в  дальнюю  ссылку  Монахини
избрали последнее. Вскоре их повели через город; Жители следовали за ними  и
горькими слезами оплакивали судьбу  несчастных  женщин,  которые  успели  во
время пребывания своего в монастыре оказать множество услуг  и  благодеяний.
За городом монахинь сковали попарно цепями, и, закованные по рукам и ногам в
кандалы, ярые фанатички брели семь дней пешком до города В , где в  качестве
прислужниц были заточены в монастырь черных монахинь, представляющих собою в
огромном большинстве случаев солдатских вдов. Там вновь прибывшие  встретили
и других монахинь-католичек, точно так  же  предназначенных  для  выполнения
всех черных работ. После первых двух месяцев пребывания была устроена первая
экзекуция монахинь города М., причем со стороны упомянутого выше епископа С.
последовало распоряжение,  в  силу  которого  упорные  женщины  должны  были
подвергаться порке два раза в неделю и получать  каждый  раз  по  пятидесяти
ударов. Наказание производилось в помещении,  напоминающем  собою  сарай,  в
присутствии  дьяконов,  священников,  детей,  монашенок  и  всех  обитателей
монастыря вообще. Нередко со спин жертв свешивались полосы кожи  и  мяса,  а
после экзекуции пол монастыря увлажнялся кровью несчастных женщин. Но они не
жаловались и не плакали, а только усердно  молились  в  глубине  души.  Дело
происходило зимой, а так как никакого топлива им не полагалось,  то  бедняги
буквально коченели, а раны их - последствие четырех экзекуций - подвергались
серьезному воспалительному процессу. После одной из  порок,  отправляясь  на
обычные работы, одна из монашенок лишилась чувств и без сознания  повалилась
на пол. Ее били до тех пор, пока она не пришла в  себя;  но  при  первой  же
попытке свезти мусор на тачке несчастная снова упала и испустила дух. Другую
монашенку из этой же партии живьем  сожгли  в  печи,  третью  настоятельница
монастыря поленом избила до смерти за то, что она соскоблила со скамьи пятно
ножом, что составляло проступок против орденских  правил.  Четвертая  умерла
под плетью, на пятую обрушилась "случайно" груда  дров,  за  которой  стояла
одна из черных монахинь. Против тех, которые все-таки оставались  преданными
своей вере, применялись вновь изобретенные пытки. Одна из них заключалась  в
следующем. Монашенку заставляли приносить из реки воду; причем  приказывали,
чтобы медный сосуд, предназначенный для этой цели, она всю  дорогу  несла  в
совершенно вытянутой руке.
     Река была далеко от монастыря, и очень часто несчастные женщины не были
в состоянии нести кувшин так, как было приказано. Стоило только чуть согнуть
руку, как следовавшие позади черные монашенки хлестали провинившуюся плетью,
выливали  из  кувшина  воду  на  голову  своей  жертвы  и  заставляли  снова
отправляться на реку за новой порцией.
     После двухлетнего  пребывания  при  столь  тяжелых  условиях  в  В.  их
неожиданно перевеян в город П., где их ожидало еще больше работы и  мучений.
При постройке дворца для епископа С. их заставляли исполнять  самые  тяжелые
мужские работы; говорить нечего о том, что обращение с несчастными было ниже
всякой критики, и этому, больше чем чему-либо другому, многие  из  них  были
обязаны тем, что вскоре после пребытия в П. отправились в тот мир,  где  нет
ни печали, ни воздыханий.
     Однажды утром на стенах монастыря была усмотрена надпись:

                           "Здесь не монастырь,
А каторга и галеры".

     Решено  было,  что  надпись  эта  сделана  монахинями  из  М.,  которых
подвергли  такой  жестокой  порке,  что  две  из  них  скончались  во  время
экзекуции.
Такое жалкое существование несчастные влачили несколько лет кряду, и  в
1845 году только четыре из всех "преступниц" в состоянии были волочить ноги.
Из остальных некоторые ослепли, некоторые были изуродованы,  большинство  же
умерло. Упомянутые только что четыре монашенки были приговорены к отправке в
дальнюю ссылку на север, но, воспользовавшись тем, что  во  время  какого-то
праздника сторожа напились до  бесчувствия,  -  убежали.  В  1845  году  они
перебрались за границу и под  присягой  рассказали  о  страданиях  и  муках,
перенесенных всеми монахинями города  М.  со  времени  преследования  их  со
стороны епископа С.

ФЛАГЕЛЛЯЦИЯ В АФРИКЕ

Наказание плетью и розгами  распространено  почти  на  всем  протяжении
Африки. О применении этих инструментов в древнем  Египте  мы  уже  упоминали
выше, но и теперешние египтяне твердо  убеждены  в  непреложности  восточной
пословицы: "Палка явилась  с  неба,  как  благословение  Господа  Бога",  на
основании  чего  правители  страны  щедрой  рукой  рассыпают   среди   своих
верноподданных удары направо и  налево.  Правильное  поступление  податей  в
Африке  положительно  немыслимо  без  того,  чтобы  в  широких  размерах  не
применять бастонады, и всякий египтянин только стыдится, если на теле у него
не имеется следов перенесенной экзекуции: он с своей стороны сделал, значит,
все возможное, чтобы дольше водить за нос сборщиков податей, и только  силой
ударов вытянуть с него следуемые деньги...
     В 1828 году в Каире одного копта доставили к уполномоченному султана  с
обвинением в уклонении от  уплаты  податей.  В  свое  оправдание  несчастный
ссылался на отсутствие каких бы то ни было средств, причем  жалкие  отрепья,
висевшие на его исхудалом теле, красноречиво говорили в пользу  неисправного
плательщика. Тем не менее его тут же повалили на землю и  угостили  солидной
бастонадой. Душераздирающие крики нисколько не помогли, и  палка  продолжала
то подниматься, то снова опускаться на тело бедняги. Под конец боль стала до
того невыносимой, что избиваемый обещал уплатить подать. Только после  этого
палач был остановлен, и копта в сопровождении солдата  отправили  домой.  Но
жена встретила его далеко не ласково. "Дурачина ты, простофиля! -  закричала
она на мужа. - Чуть только спросили у тебя деньги, - ты уже и рад стараться!
Извольте, мол; всего-то получил, наверное, каких-нибудь  пять-шесть  ударов!
Стыдись, тряпка! В будущем году тебя заставят платить налогу вдвое  больше".
"Дорогая моя! - ответил измученный муж, - верь мне, что  я  терпел  столько,
сколько мог. Посмотри только, в каком состоянии нахожусь я! Правда, деньги я
вот уплатил, но много труда стоило им добиться этого, ибо мне досталось,  по
крайней мере, сто ударов".
     Жена после этого успокоилась, а выраженные ею сострадание и похвала,  а
также и сознание доказанного мужества и выносливости заставили забыть о боли
и, быть может, о потере уплаченных денег.
     Впрочем, в Африке наказуются бастонадой не  только  плательщики,  но  и
сами сборщики податей, а также и шейхи деревень,  являющиеся  ответственными
за добросовестное выполнение общественных работ. И эти  зачастую  извиваются
под ударами дубинки.
     Применяемые при телесных наказаниях плети  изготовляются  в  Африке  из
полос кожи носорога и в руках опытного палача являются страшным орудием.
     Молодые египтяне еще в школьный период знакомятся со всеми "прелестями"
бастонады. Один из путешественников в разговоре со школьным учителем в Каире
заметил ему, что часто и много  слышал  о  бастонаде,  но  ни  разу  ему  не
пришлось  присутствовать  при  экзекуции.  "Сейчас  можете   лицезреть   эту
картину", - сказал учитель, схватил первого попавшегося взрослого ученика  и
избил его с чисто  восточным  умением.  "Какое  преступление  совершил  этот
мальчик?" - спросил путешественник. "Никакого преступления он  не  совершал,
но ведь вы выразили желание видеть, как у нас наказывают!"
     Особенно усердно применяется розга в южных частях Африки;  здесь  секут
туземцев, секут пришлый элемент,  секут  в  домах,  секут  по  суду.  Всякое
представление об идеальной красоте зиждется здесь на чрезмерной тучности,  а
для достижения последней  принцессы  крови  воспитываются  исключительно  на
молоке.  Шпеке  рассказывает,  что  ему  пришлось  видеть  дочь   короля   с
привязанным ко рту сосудом с молоком, в то время как отец принуждал ее  пить
молоко с помощью розги. Далее  автор  этот  говорит,  что  все  распоряжения
короля  должны  рассматриваться  как  благодеяния   и   подобающим   образом
приниматься к  исполнению,  будь  то  денежные  взыскания  или  же  телесные
наказания.
     Наказания в Мускате и Занзибаре иначе, как варварскими, назвать нельзя.
Вору либо рубят руку, либо по шею зарывают в  песок  на  берегу  так,  чтобы
волны постоянно могли хлестать его.  Арабы  обращаются  со  своей  прислугой
чрезвычайно строго и тяжело наказывают за каждый проступок.  Чтобы  понудить
слугу проворней исполнить поручение, господин его плюет на землю и  говорит:
"Если здесь будет сухо прежде, чем ты возвратишься, я велю выпороть тебя". В
южной Африке у кафров  и  бетшуанов  существует  праздник,  заключающийся  в
бичевании, напоминающем  собою  избиение  спартанских  юношей  пред  алтарем
Дианы. Доктор Ливингстон присутствовал на таком празднестве и рассказывает о
нем следующее.
     Уже  с  раннего  утра  все  мальчики,   имеющие   принять   участие   в
торжественной церемонии, выстраиваются в  ряд;  все  они  раздеты  догола  и
только в руках держат нечто наподобие сандалий. Против  них  размещаютя  все
мужчины данного города, точно так же в адамовом виде,  вооруженные  длинными
тонкими прутьями из гибкого дерева, известного под именем  тогейоа.  Мужчины
начинают отплясывать танец Коха, задавая при этом мальчикам вопросы: "Будете
ли вы почитать своих начальников? Будете ли вы добросовестно сторожить стада
свои?" И в то время, как мальчики отвечают  на  эти  вопросы  утвердительно,
мужчины набрасываются на них, и каждый выискивает  себе  жертву,  которой  и
наносит  удар  прутом.  Мальчики  защищают  свою  голову  руками,  и   удары
обыкновенно  приходятся  на  спину.  Нередко  кровоточащие  раны   достигают
восемнадцати дюймов в длину, и рубцы их остаются на всю жизнь. Это "избиение
младенцев"  называется  закаливанием  мальчиков,   способствующим   хорошему
физическому воспитанию будущих воинов.  И  как  только  кому-нибудь  из  них
удается убить носорога, его считают уже  мужчиной  и  разрешают  вступать  в
брак.
     Если сын какого-либо начальника племени  достигнет  четырнадцатилетнего
возраста,  то  все  остальные  мальчики  такого  же   возраста   назначаются
товарищами родовитого юноши, причем за ними  учреждается  особый  надзор.  В
отдаленном уголку леса для них строят особые хижины, в  которых  мальчики  и
помещаются. Время от времени их навещают умудренные опытом старики,  обучают
их танцам и  посвящают  во  все  тайны  африканской  политики  и  управления
страной. Каждый из юношей должен выучить какую-либо речь и уметь произносить
ее  плавно  и  бегло.   Подобное   воспитание   проводится   с   соблюдением
беспрекословной строгости, и розга при этом играет далеко не последнюю роль.
Еще много лет  спустя  на  спинах  товарищей  принца  крови  можно  заметить
красноречивые  следы  минувших  истязаний.  Когда  сын  правителя  достигает
совершеннолетия,  ему  передается  верховное  командование  всеми   войсками
племени. Между юношами существует самая тесная связь, и все они обращаются к
сыну повелителя на "ты", считая его и друг друга товарищами.
     В западной Африке с розгой также приходится считаться везде и  повсюду;
она приобрела здесь права  гражданства  как  среди  туземцев,  так  и  между
пришлым элементом. Первые миссионеры, появившиеся в Конго, были католические
патеры, и они-то и  привезли  с  собой  систему  покаяния  в  гре?0ах  путем
истязаний и самобичеваний. По  странной  случайности,  туземцы  отнеслись  к
этому способу чрезвычайно радушно и ревностно. В законах жителей, населяющих
западную часть Африки, плеть также пользуется солидным весом. За грабежи или
порчу полей с давних пор виновный принуждался К основательной порке.  Уличив
жену в неверности, муж пользовался  правом  прогнать  неверную,  но  сначала
хорошенько "проучить" ее палкой.  Это  право  распространялось  также  и  по
отношению  к  соблазнителю.  Если  жены  ссорились  между  собой,   то   муж
пользовался решающим голосом и нередко подкреплял  свои  заключения  хорошей
порцией розог. Если со стороны жены поступает жалоба на то, что муж  наказал
ее безвинно и отдал почему-то предпочтение другим  женам,  то  дело  доходит
обыкновенно до суда. Но так как судьи в огромном  большинстве  случаев  сами
люди женатые, то чаще всего жалобщица признается сама виновной, а  претензия
ее - необоснованной; в случае же  неудовольствия  обвинительницы  по  поводу
состоящегося решения, дело быстро  улаживается  с  помощью  волшебной  палки
мумбо-юмбо...
     Хотя в западной Африке детей вообще редко  наказывают  розгой,  тем  не
менее им приходится частенько переносить более  тяжелые  наказания.  Обычный
прием при этом - втирание в глаза перца, и многие из непослушных  знают  всю
"прелесть" такого наказания. Операция происходит при душераздирающих  криках
и воплях трепещущих в руках своих палачей жертв. Остается только удивляться,
каким образом сохраняется у них зрительная способность.
     В Сиерра-Лионе, расположенной в западной части Африки,  для  отпущенных
на волю рабов учреждена колония, в которой плеть и телесные наказания вообще
занимают очень почетное место. А так как там существует  твердое  убеждение,
что "черные" без  колотушек  не  работают,  то  нетрудно  себе  представить,
насколько часты и грандиозны экзекуции в Сиерра-Леоне. Несчастных заставляют
носить на своей голове тяжелые кирпичи, строительный лес, железные полосы  и
прочий материал, употребляющийся при  постройке  бараков.  Такую  непомерную
тяжесть приходится таскать с берега моря на  вершину  горы,  что  составляет
расстояние в полторы английские мили. Работать заставляют негров  с  раннего
утра  до  позднего  вечера,  и  стоит   только   кому-либо   из   нескольких
надсмотрщиков заметить, что тот или  иной  негр  делает  свое  дело  не  так
прилежно, как требуется установленными варварскими правилами, как немедленно
же раздается повторный свист бича. И даже один миссионер увлекся  как-то  до
того, что до смерти засек провинившегося в чем-то  мальчика,  причем  еще  в
1827  году  за  всякое  нарушение  законов  официально  полагалось  телесное
наказание. Приговоренных к экзекуции привязывали к позорному  столбу  или  к
тачке и били либо плетью,  либо  "кошкой"  о  десяти  хвостах,  а  если  эти
"свободные   граждане   Африки"   не   успевали   исполнить   многочисленных
обязанностей своих или же попадались в воровстве, то их попарно  привязывали
друг к другу спинами и заставляли в таком положении  работать  под  надзором
самых свирепых надсмотрщиков.
     В  своем  сочинении  "Двадцать  лет  жизни  у  одного  из   африканских
работорговцев" капитан Кано описывает гарем одного из таких промышленников в
Рио Понго Армонд. По его словам, жены пользуются  старостью  и  беспечностью
своих повелителей-мужей и вволю стараются доставлять себе  удовольствие  вне
стен гарема. Случается так,  что  две  или  три  из  них  обзаводятся  одним
любовником, вследствие чего  возникают  споры,  оканчивающиеся  очень  часто
настоящей войной, во время которой, впрочем, соперницы  действуют  так,  что
редко наносят друг другу серьезные повреждения. Мужчины также вмешиваются  в
обострившиеся не в меру конфликты и посылают друг другу форменные вызовы.  В
назначенное время дуэлянты появляются на поле чести, причем каждого  из  них
сопровождает наиболее близкий друг, который либо оплакивает поражение своего
приятеля, либо торжествует  вместе  с  ним  победу.  Противники  вооружаются
плетью из воловьего хвоста, острые  тройные  ремни  которой  могут  наносить
неимоверные по силе удары. Затем оба раздеваются догола и  вынимают  жребий;
несчастный, которому приходится быть  первым  в  роли  пассивного,  занимает
определенное положение и приготовляется к восприятию заранее  обусловленного
количества ударов. Затем наступает очередь второго, и он также  подвергается
экзекуции, причем свидетели решают, кто из  них  во  время  порки  вел  себя
мужественнее  и  был  в  состоянии  выдержать  "лучшие"  удары   с   большим
хладнокровием. Израненные спины остаются лучшим доказательством  героизма  и
храбрости.

ФЛАГЕЛЛЯЦИЯ В АМЕРИКЕ

В нашем распоряжении имеется очень  мало  сведений  о  нравах  коренных
жителей Америки, и положительно невозможно сказать, применяются ли у них  по
суду телесные наказания. Мы можем  только  констатировать  тот  удивительный
факт, что среди индейцев существуют самые возвышенные и идеальные  мысли,  о
которых   только   может   мечтать   человечество.   Пророчество,   моление,
монастырское уединение, исповедь у специально  назначенного  для  этой  цели
исповедника, бессмертие души и надежда на будущее блаженство - при этом вера
в волшебство и в целесообразность живой жертвы,  которая  приносится  идолам
их, -  глубочайшие  мысли  и  безотрадное  суеверие-все  это  совмещалось  у
населяющих Новый Свет народов. Покаяние  посредством  телесного  умерщвления
плоти получило широкие права гражданства в Мексике,  а  также  отчасти  и  в
Южной  Америке.  У   мексиканцев   неожиданно   появился   бог,   называемый
Кетцалькоатль (в буквальном переводе - зеленая змея), белобородый мужчина  с
высоким лбом, в чужестранной одежде. Он явился законодателем самого строгого
умерщвления плоти во  искупление  грехов;  он  первый  начал  бичевать  себя
колючими ветками кактуса и агавы, но в то же  время  запрещал  подчинившимся
его влиянию людям человеческое жертвоприношение. Во время пребывания  его  в
Анагуаке здесь царило слепое повиновение, но законодатель покинул Анагуаку и
отправился в пустыню Холула  и  управлял  там  народом,  проявляя  при  этом
необычайную мудрость; через некоторое время он переправился далеко отсюда, и
больше о нем никто никогда ничего не слышал.
     Таким образом, для нас остаются Соединенные Штаты, и  здесь  именно  мы
имеем в виду проследить развитие телесных наказаний.
     Первые колонисты северных штатов принесли с собой непоколебимую веру  в
непогрешимость  розги,  а  также  в  значительной  степени   и   религиозную
нетерпимость, вследствие которой, собственно говоря,  они  и  покинули  свою
родину. Они явились основателями позорного столба, который существует  и  по
настоящее время, сохранив за собой данное ему  сначала  назначение.  Квакеры
считаются первыми американцами, испытавшими на себе всю "прелесть"  телесных
наказаний; как и в Старом Свете, экзекуции сыпались  на  них  в  изобилии  и
производились иногда у позорного  столба,  иногда  же  применялась  позорная
тачка. Проповедники и  радетели  телесного  умерщвления  плоти  подвергались
сильному гонению; не щадили и принадлежащих к этой секте женщин и девушек  и
отдавали их в руки палача, который немилосердно плетью и  веревками  избивал
своих клиентов. Достаточно было выразить хотя  бы  в  самой  слабой  степени
сострадание приговоренному к телесному наказанию, чтобы самому тут  же  лечь
под розги и быть безжалостно избитым тем же экзекутором. Кто  давал  у  себя
приют какому-нибудь квакеру, тот подвергался наказанию плетью;  кто  защищал
квакеров или принимал от них на хранение принадлежащие им вещи,  того  также
секли немилосердно.
     В 1657 году против квакеров был опубликован следующий  закон:  "Кто  из
жителей Бостона так или иначе устроит,  чтобы  квакер  поселился  в  городе,
подвергнется  штрафу  в  сто  фунтов  стерлингов  и  до  уплаты  этих  денег
заключается в тюрьму под стражу. Кто принимает  у  себя  в  доме  и  угощает
человека, зная, что последний - квакер, платит за каждый проведенный у  него
гостем  час  штрафных  сорок  шиллингов  и,  пока  не  внесет  этих   денег,
арестовывается в тюрьме. Ко всем тем, кто  поучает  квакеров  и  проповедует
среди них, применяются те же законы,  какие  введены  для  лиц,  приезжающих
из-за границы,  а  именно:  за  первое  нарушение  закона,  если  преступник
мужчина, отрезается ухо, и наказанный заключается в тюрьму до тех пор,  пока
не изыщет средств для того, чтобы быть  отправленным  из  пределов  колонии;
уличенные во второй раз в том же преступлении подвергаются отрезанию второго
уха и тюремному заключению на тех же основаниях, что и в  первый  раз.  Если
виновной окажется женщина, то она подвергается сильному наказанию розгами  и
всему тому, чему провинившийся в первый раз мужчина. Рецидивисты, попавшиеся
в третий раз, будь то мужчина или женщина, караются  просверлением  языка  с
помощью раскаленного железа и последующим заключением в тюрьму с применением
тяжелых принудительных работ до т ех пор, пока на  их  собственный  счет  не
явится возможность выслать их за границу".
     И до сих пор в Америке применяются позорный столб и наказание  розгами,
применяются часто и в  сильной  мере,  причем  точка  зрения  ортодоксальных
партий как нельзя более ярко и характерно выражена в приводимых ниже  словах
губернатора Плимута, который выразился так: "По моему  глубокому  убеждению,
квакеры - это такой народ, который необходимо было бы вовсе стереть  с  лица
земли. Ни к ним, ни к женам и детям их нельзя иметь сожаления, а  тем  более
оказывать им милость".
     В штате Делавар имеется три позорных столба:  один  в  Довере,  один  в
Джорджстауне и один  в  Нью-Кастле,  причем  американцы  считают  их  лучшим
карательным методом для  наказания  за  несерьезные  преступления.  Одна  из
выдающихся  в  этих  штатах  газет  в  следующих   выражениях   расхваливает
исправительное  влияние,  оказываемое  применением  наказания  у   позорного
столба. "Если не позволит нам время и в газете не окажется достаточно места,
мы будем пропускать бесполезные расхваливания целесообразного и  неоценимого
исправительного метода, иначе говоря - наказания у позорного столба.  Успехи
последнего слишком красноречиво говорят сами за себя,  причем  отсутствие  в
судебных камерах подсудимых, известных под именем "старых знакомцев", т.  е.
рецидивистов,  идет  рука  об  руку  с  ежегодным   уменьшением   количества
совершаемых у нас преступлений вообще. Таким  образом,  позорная  площадь  и
позорный столб не нуждаются в рекламе, ибо результаты прекрасного влияния их
на преступников и преступниц - налицо".
     Позорный столб в Нью-Кастле состоит из платформы, поднятой  над  землей
футов на шесть; в четырех  футах  над  ней  прикреплена  гвоздями  доска,  в
которой проделано три отверстия: одно для головы и два для рук  наказуемого.
Доска эта устроена таким образом,  что  верхняя  часть  ее  может  быть,  по
желанию, снята, а снимают ее перед тем, как фиксируют в отверстиях голову  и
верхние конечности преступника, после чего ее опускают снова на  место.  При
этом у тучных людей образуется столь значительное давление  одной  части  на
другую, что нередко возникает опасность удушения во время экзекуции. Посреди
платформы устроены блоки, посредством которых подлежащие наказанию  попадают
наверх. Порка производится с помощью девятихвостовой "кошки" и в большинстве
случаев не очень жестоко, ибо члены магистратуры стесняются, очевидно, своей
ролью при  наказаниях  и  никогда  палача  не  поощряют.  Впрочем,  на  долю
наказываемых не всегда выпадает подобное счастье, и местная газета сообщает,
например, об одной совершенной по суду экзекуции, во время  которой  величие
закона слишком сильно торжествовало на спинах преступников. После  того  как
приговоренных привели на позорную площадь, начался обряд раскаяния в  грехах
и преступлениях. К самой экзекуции было приступлено ровно в  1  час  дня.  В
первую   голову   к   столбу   подвели    нескольких    подростков-негритят,
приблизительно  лет  пятнадцати,  обвинявшихся   в   воровстве.   Они   были
приговорены к 20-30 ударам,  и,  хотя  последние  Заносились  палачом  самым
добросовестным образом, юноши не издали ни единого стона, и  только  заметно
было, С каким мужеством удерживались они  от  внешнего  проявления  болевого
ощущения. Далее были наказаны несколько взрослых  негров  за  кражу  ржи,  и
полученные каждым из них сорок ударов особого впечатления на них,  очевидно,
не  произвели.  Затем  настала  очередь  ирландца,   который,   находясь   в
пансионате, попался в присвоении не принадлежащих ему вещей; пока под плетью
белая кожа его принимала красную окраску, несчастный  кричал  самым  ужасным
образом, надрывая душу всех присутствующих при экзекуции. Последним  подошел
к позорному столбу  немец,  уличенный  также  в  воровстве;  этот  заливался
горючими слезами еще до начала экзекуции, объясняя их больше всего  выпавшим
на его долю позором. Во время же наказания он вел себя безупречно и не издал
ни одного жалобного звука.
     Следующий случай, имевший место несколько лет тому назад,  красноречиво
говорит о том,  что  розга  продолжает  играть  некоторую  роль  также  и  в
американских школах.
     В одной из общественных школ Кембриджа, в  штате  Массачусетс,  молодую
девицу-ученицу обвинили в ужасном преступлении: во время урока  она  шепотом
подсказала попавшей в затруднительное положение товарке. Учительница тут  же
приговорила ее к наказанию розгами. Девушка сопротивлялась так  сильно,  что
пришлось позвать на помощь смотрителя училища и двух младших учителей.  Трое
мужчин эти набросились на девушку и смяли ее; двое крепко держали ее руками,
а смотритель вооружился кожаным ремнем  и  в  присутствии  всех  учителей  и
учащихся школы отсчитал преступнице сорок ударов. О случае было доведено  до
сведения властей, смотрителя отдали под суд,  но  присяжные  оправдали  его.
Комитет общественных училищ собрался на особое заседание, но в конце  концов
было решено  поставить  на  происшедшей  истории  крест,  так  как  телесное
наказание является  частью  школьной  дисциплины.  Произошли  выборы  нового
комитета,  члены  которого  единогласно  подписали  постановление   "вывести
телесные наказания из обихода всех школ, находящихся в Кембридже".

ЭКЗЕКУЦИЯ РАБОВ

Лишь только история телесных наказаний коснется рабов и  торговли  ими,
как открываются самые мрачные картины. Особенно возмутительные вещи творятся
с рабами в Америке,  где  господствует  специальная  точка  зрения,  в  силу
которой держать рабов в повиновении возможно только чрезвычайной суровостью,
и где рабовладельцам даровано законное право применять к  своим  невольникам
телесные наказания. В 1740 году обнародовано было в Америке законоположение,
имевшее в виду защитить интересы  рабов;  в  нем,  между  прочим,  говорится
следующее: "В том случае, если кто-нибудь отрежет невольнику  язык,  выколет
ему глаза, жестоким образом обварит его кипятком, будет жечь  ему  тело  или
лишит какого-нибудь органа, либо  наложит  на  раба  тяжелое  наказание,  за
исключением экзекуции  плетью  или  розгами,  или  будет  бить  его  кнутом,
предназначенным для лошади, или дубиной, либо  закует  его  в  цепи,  -  тот
подвергается денежному взысканию в сто фунтов стерлингов".
     В своде гражданских законов Луизианы мы находим следующее  место:  "Раб
должен вполне и беспрекословно подчиняться воле своего господина. Последнему
разрешается наказывать первого, но не применять при этом особых жестокостей;
вообще  возбраняется  причинять  невольнику   такие   повреждения,   которые
сопряжены   с   опасностью    для    жизни,    инвалидностью    и    потерей
работоспособности".
     Несмотря на подобные ограничения, засекания рабов  до  смерти  являются
далеко не редкими фактами. Так, из ежедневной прессы известно,  что  в  1850
году, например, помещик Симон Сутер был приговорен к пятилетнему  заключению
в тюрьме именно за то, что после жестокого наказания один да его невольников
отправился к праотцам. Экзекуция над этим несчастным негром началась с того,
что он был привязан к дереву и получил солидное количество палочных  ударов.
Когда руки господина устали  работать  палкой,  продолжение  истязания  было
поручено  негру  и  негритянке,  также  рабам  этого  не  в  меру  жестокого
американца. Затем пошли другие пытки: избитого прижигали железом,  смачивали
водой и посыпали красным перцем. Далее его привязали веревками  к  колоде  и
снова били палкой и каблуками.  Истязания  продолжались  до  тех  пор,  пока
несчастный не отдал  душу  Богу.  Привлеченный  к  суду  и  приговоренный  к
тюремному заключению, Сутер остался приговором недоволен и  перенес  дело  в
высшую инстанцию, которая, утвердив первоначальное  решение  суда,  пояснила
апеллятору,  что  ему,  собственно  говоря,  полагалось  как   убийце   быть
приговоренным к смертаой казни.
     На полицию в Бостоне была возложена обязанность забирать в кутузку всех
"цветных", встреченных на улице в неурочное  время,  или  в  так  называемые
"послеполицейские часы". Наутро таких заключенных выпускали на  свободу,  но
предварительно отсчитывали им  библейские  тридцать  девять  ударов.  Низшие
полицейские чины за исполнение подобных  обязанностей  экзекуторов  получали
особый гонорар. Точно так же в полицейских управлениях  производились  порки
тех невольников, которые являлись сюда для этой  цели  по  приказанию  своих
господ с особыми препроводительными записками,  в  которых  излагалась  воля
господина,
     В виде доказательства необходимости применения к  невольникам  телесных
наказаний Обенштедт рассказывает следующий анекдот. Некая дама из  Нью-Йорка
проводила зиму на юге и наняла для услуг невольницу; в одно прекрасное утро,
когда госпожа  поручила  ей  какую-то  работу,  та  вздумала  уклониться  от
выполнения. Сколько ни уговаривала ее барыня, она все кричала: "Нет, нет!  Я
не исполню вашего приказания! Не желаю! Принуждать вы не смеете меня!  Я  не
боюсь  даже  того,  что  вы   прикажете   высечь   меня!"   Дама   оказалась
мягкосердечной, не высекла упрямицы и не послала ее для этой цели в полицию.
     В Виргинии вместо плети прибегают при телесных  наказаниях  к  кожаному
ремню и к  особой  палке;  этим  имеется  в  виду  не  обезображивать  спины
невольника рубцами и таким образом не обесценивать его. Плеть  из  воловьего
хвоста, бывшая прежде сильно в ходу, признана была под конец  негодной,  ибо
она до того  сильно  исполосовывала  кожу  и  вырывала  мясо  клочьями,  что
рыночная цена рабов сильно  понижалась,  коль  скоро  где-либо  на  теле  их
замечались следы прогулок этого  варварского  инструмента.  Упомянутая  выше
палка, явившаяся на  смену  воловьего  хвоста,  представляет  собою  длинную
тонкую деревянную линейку, снабженную массой маленьких отверстий; американцы
говорят, что по своей идее она, в смысле успешности, ничем не отличается  от
кожаного ремня. Такой линейкой можно избить человека буквально до смерти,  и
тем не менее на коже решительно никаких следов истязаний заметно не будет.
     Зачисление негров  в  ряды  союзников,  принимавших  участие  во  время
американской  войны  в  сражениях  с   неприятелями,   послужило   печальной
иллюстрацией тех тяжелых телесных наказаний, каким в тот период подвергались
черные невольники. Один из полковых врачей расположенного в Мичигане  отряда
говорит, что из шестисот черных новобранцев, которым  он  произвел  телесный
осмотр, два процента имели на своем  теле  следы  перенесенных  ими  тяжелых
телесных наказаний. "У многих имелись настолько значительные рубцы от бывших
рваных ран, что в отверстие  углублений  свободно  можно  было  вложить  два
пальца", говорит этот врач. В одном случае он констатировал  тысячу  рубцов,
каждый из которых имел в длину от шести  до  восьми  дюймов.  Другой  офицер
повествует, что из пятнадцати рекрутов решительно  у  всех  оказались  следы
ударов плетью и что многих новобранцев пришлось признать для военной  службы
негодными, вследствие  тех  недостатков,  которые  явились  следствием  либо
повторных телесных  наказаний,  либо  укусов  собаками,  либо  ножерых  ран,
выстрелов и  контузий  тяжелыми  предметами,  вроде  дубинок,  производивших
переломы и раздробление костей.
     В большинстве случаев экзекуции рабов производились следующим образом.
     Невольника клали ничком, руки и ноги его привязывали к  специально  для
этой цели предназначенным железным кольцам,  и,  придав  ему  таким  образом
наиболее "удобное" положение, мучители начинали порку, производя ее с  таким
усердием, что мышцы обнажались от покрывающей их кожи.  Еще  более  жестокой
пыткой было закапывание несчастных в яму, в которой они оставались  от  трех
до  четырех  недель,  если  только  смерть  раньше  не   избавляла   их   от
нечеловеческих мучений.
     Если желательно было  усилить  наказание,  то  практиковался  следующий
способ: в образовавшиеся от ударов плетью раны насыпался перец либо  в  раны
наливался растопленный воск или сургуч, который удалялся оттуда опять-таки с
помощью плети. Один из рабовладельцев  имел  обыкновение  в  виде  наказания
черных надрезывать им своим охотничьим ножом пятки,  другой  самодур  вложил
негра в пресс, употребляющийся на  бумагопрядильных  фабриках,  и  так  сжал
несчастного, что тот вскоре отдал  Богу  душу.  Как  объяснил  позднее  этот
изверг, он имел в виду лишь напугать негра, но в  раже  завел  дело  слишком
далеко... Один из проповедников, заглянув случайно в  сарай  своей  соседки,
увидел там подвешенную к балке за руки женщину;  последняя  была  наполовину
обнажена, по спине ее струилась кровь, во рту торчал  кляп.  Оказалось,  что
такому наказанию подверг невольницу  помещик  только  временно:  он  прервал
экзекуцию, отправился позавтракать, провел  несколько  времени  среди  своей
семьи  и  затем  снова  возвратился  в  сарай  для   продолжения   истязания
подвешенной   невольницы.   Мало   того,   желая    научить    своих    трех
сыновей-подростков обращению с неграми, он  позволил  им  поупражняться  над
бедной  жейщиной,  и  в  результате  несчастная   представляла   собой   ком
израненного и изрубленного мяса и производила крайне удручающее впечатление.
     Особенно много страдали  занятые  на  плантациях  "цветные"  женщины  и
девушки от любви и ревности. Надсмотрщики пользовались  над  рабочими  обоих
полов почти неограниченной властью, и та  девушка,  которая  так  или  иначе
уклонялась  от  нежностей,   подводилась   обыкновенно   надсмотрщиком   под
какой-либо проступок и безжалостно избивалась, нередко даже  до  полусмерти.
Что касается ревности,  то  на  этой  почве  несчастные  невольницы  нередко
претерпевали адские муки. Само собой разумеется, гордые американки ни за что
не хотели мириться с мыслью, что "подлые твари" обращают на себя внимание их
мужей. Обыкновенно попавшую под подозрение или уличенную девушку отсылали  в
официальное "заведение для экзекуции", где боль  несчастных  в  значительной
мере увеличивалась доставшимся на  их  долю,  благодаря  публичности  порки,
позором. Очень часто при наказаниях присутствовали сами разгневанные барыни,
не гнушавшиеся  подходящими  словами  и  примерами  подбадривать  палачей  к
применению наибольшей строгости.
     Положение невольников в Вест-Индии точно так же заставляет  сожалеть  о
судьбе этих несчастных. Надсмотрщики с точностью  выполняют  все  инструкции
своих  господ,  составленные  с  жестокостью  и  изощренностью.   Наряду   с
экзекуциями при помощи плети  и  розог  здесь  существуют  и  другие  пытки,
как-то: клеймение раскаленным железом, отрезание  ушей,  вырывание  ноздрей,
сожжение живьем и т. д. Иногда рабов секут, обмазывают медом,  заковывают  в
цепи  и  подвешивают  под  палящими  лучами  жгучего  солнца...  Несчастные,
вследствие укусов насекомых и хищных птиц, страдают до тех пор, пока  смерть
не прекращает  ужасных  мучений.  Один  из  миссионеров,  стараясь  обратить
какого-то негра в христианство, нарисовал ему все ужасы ада, ожидающие  тех,
кто не принадлежит к церкви. "Нет, отец, неправда! - возразил  невольник.  -
Подобные наказания созданы не для нас, негров,  они  -  для  белых,  которые
беспощадно мучают своих черных братьев".  И  когда  в  Вест-Индии  произошел
известный бунт невольников, негры сильно отомстили своим палачам за  все  их
жестокости.
     Не лучше, чем в  Вест-Индии,  обстояло  дело  и  в  других  европейских
колониях.  Испанцы  в  Южной  Америке  обходились  со  своими   невольниками
относительно недурно, но зато французы, португальцы и голландцы обращались с
неграми в высшей степени жестоко. Повсюду  для  европейских  дам  и  креолок
плеть, розга  и  бамбуковая  палка  играли  роль  прекрасного  средства  для
приятного препровождения времени. Если же невольницы хотя бы слегка задевали
за струны ревности своих повелительниц, то  дело  принимало  крайне  тяжелый
оборот:  либо  несчастную  забивали  до  смерти,  либо  госпожа  переставала
истязать ее тогда, когда руки ее от усталости  отказывались  более  работать
плетью. Некоторые любительницы усаживали провинившихся негритянок в  удобное
для себя положение и щипали их в одно из наиболее чувствительных мест до тех
пор, пока жертва не впадала в обморочное состояние.
     Последняя массовая экзекуция, коснувшаяся негров, произошла в 1865 году
вследствие невольничьего восстания на Ямайке. Говорят, что первые полученные
об этом сведения были преувеличены, но все же  путем  расспросов  специально
командированной на Ямайку комиссии удалось констатировать тот  факт,  что  в
упомянутый период женщин и мужчин жесточайшим образом секли  только  за  то,
что они имели несчастье принадлежать к черной расе. В  течение  трех  недель
вся местность была объявлена находящейся на  военном  положении,  а  за  это
время то  здесь,  то  там  без  всякого  суда  и  следствия,  не  выслушивая
объяснений и возражений, власти  производили  какую-то  бешеную  вакханалию;
обоего   пола   и   разного   возраста   негры    безжалостно    избивались,
расстреливались, вешались  и  прочее.  В  своем  донесении  лейтенант  Адкок
говорит следующее: "Утром приказал высечь четверых и  повесить  шестерых  из
взбунтовавшихся негров, в обеденное время, имея при  себе  тридцать  человек
команды произвел рекогносцировку. Возвратился  в  4  часа  дня  с  пленными.
Девять человек  приказал  высечь,  шесть  негритянских  хижин  сжечь  дотла.
Относительно группы захваченных в  плен-человек  30-60-созвал  военный  суд.
Некоторых  из  них  еще  до  разбора  дела  распорядился  высечь.  Один   из
подсудимых, что-то вроде священника или учителя, был приговорен к пятидесяти
ударам, другому  всыпали  сто,  остальных  восемь  частью  повесили,  частью
расстреляли".
     В Моран-Бее временный генерал-губернатор устроил подлинный ад. Основным
правилом у него было: "Сначала избить, а  затем  только  разобрать  дело  по
существу". Один несчастный негр скрежетал во  время  экзекуции  зубами  и  в
наказание за это был... повешен. Некоторых избивали сначала  девятихвостовой
"кошкой",   а   затем   заставляли   пробежать   сквозь   строй   (наказание
шпицрутенами). Солдаты отпрашивались у офицеров как будто в отпуск, на самом
же деле устраивали на несчастных негров настоящие охоты, точно это  были  не
люди, а дикие звери.
     Закончим эту главу отчетом о казни, постигшей двух рабовладельцев.
     8 мая 1811 года А. В. Лодж, член государственного совета в Тортоле, был
приговорен судом под председательством Спенсера Персиваля к  смертной  казни
за то, что он до того сильно избил плетью принадлежавшего ему негра, что тот
во время экзекуции испустил дух. Такое жестокое наказание было назначено  за
кражу одного мангустана {Местный фрукт.}. Считаем нелишним заметить, однако,
что подобное обхождение с черным должно быть названо пустяком в сравнении  с
теми жестокостями, которые позволял себе  этот  джентльмен  по  отношению  к
своим  невольникам.  Пожалуй,  казнь  этого   господина   должна   считаться
единственным фактом такого рода,  происшедшим  когда-либо  в  Вест-Индии.  В
данном случае преступник действительно  заслужил  доставшуюся  на  его  долю
участь. Во всех остальных  примерах  привлечения  рабовладельцев  к  суду  в
огромном большинстве случаев фигурируют оправдательные  приговоры,  несмотря
на то, что сплошь и рядом их уличали весьма веские свидетельские показания.
     Подобный же случай имел место  в  Южной  Африке.  Мистер  Гебгард,  сын
одного из миссионеров-проповедников, был привлечен к суду. Дело  разбиралось
в Капштадте 21 февраля 1822 года.  Согласно  обвинительному  акту,  Гебгарду
вменялась в вину убийство невольника во время наказания его  розгами.  Судьи
вынесли смертный приговор, который был приведен в исполнение 15 ноября  того
же года. На казни присутствовало невероятное количество публики.

ФЛАГЕЛЛЯЦИЯ ВО ФРАНЦИИ

Во  французском  уложении  о  наказаниях  розга  занимает  относительно
незначительное  место.  В   прежние   времена   и   небольшие   сравнительно
преступления карались смертью, изуродованием или изгнанием. Зато в  домашнем
кругу, а также и в школе телесные наказания  пользовались  большим  почетом.
Таким образом, розга и плеть,  заботившиеся  о  воспитании  детей,  особенно
наиболее  непослушных  из  них,  постоянно  бывали  заняты  своим  делом.  В
исправительных заведениях, в домах для  умалишенных,  в  тюремных  больницах
женщин и девушек били часто, били беспощадно. В своих  мемуарах  госпожа  де
Жанлис передает потомству, что ее мать до страсти любила применять розгу,  и
"когда, - говорит  писательница,  -  я  замечала,  что  розга  свищет  менее
хлестко, нежели обычно, и опускается на тело не с прежней силой, я сейчас же
думала тревожно о том, здорова ли мама".
     Душевнобольные в специальных заведениях очень часто подвергались тяжким
экзекуциям; у Вольтера на эту тему имеется талантливый рассказ. В 1723  году
из Китая во Францию возвратился патер Фуке, иезуит.  В  Поднебесной  империи
священник этот провел двадцать пять лет  и  все  время  слыл  там  одним  из
деятельнейших миссионеров. В конце концов он разошелся во мнениях с  другими
иезуитами-миссионерами и  возымел  намерение  принести  на  них  жалобу  его
святейшеству, самому папе. В качестве свидетеля патер Фуке  привез  с  собой
одного китайца, которого хотел секретным образом провести  с  собой  в  Рим.
Предварительно же он остановился в Париже. Здесь иезуиты узнали о  планах  и
намерениях Фуке, причем последний был об этом  также  осведомлен.  Не  долго
думая, он отправился на курьерских  в  Рим,  и  досточтимым  отцам  иезуитам
достался в руки один только китаец. Этот  несчастный  ни  слова  не  понимал
по-французски. Добродушные отцы распорядились изготовлением ордера на арест,
сославшись  на  то,  что  имеют  необходимость  привести  в  дом  заключения
душевнобольного. Полицейский чиновник не  замедлил  явиться  со  стражником,
чтобы, во исполнение приказания, забрать сумасшедшего в дом для умалишенных.
В указанном месте он встретил человека, который совершенно  иначе  кланялся,
чем французы, говорил непонятные слова ревучим голосом и корчил  чрезвычайно
удивленные рожи.  Выразив  "сумасшедшему"  сожаление,  полицейский  приказал
связать ему руки и в таком виде доставил в  Шарантон,  где  несчастного  два
раза в день "угощали" солидными  порциями  розог.  Удивлению  китайца,  само
собой разумеется, не было  пределов:  он  решительно  ничего  не  понимал  и
находил поведение французов в высшей степени удивительным, чтобы не  сказать
более.  Три  года  прожил  несчастный  на  хлебе  и  воде  среди  безнадежно
умалишенных  и  охранявших  их  сторожей,  думая  все  время,  что  французы
подразделяются на два сорта людей: одна половина из них танцует, в то  время
как другая хлещет пляшущих розгами и плетью.
     В своих сочинениях Вольтер часто упоминает о  розге,  и  именно  в  тех
местах, где хочет высмеять отцов-иезуитов.  И  Фенелон  в  известной  труде,
посвященном  воспитанию,  высказывает  свое  мнение  относительно   телесных
наказаний вообще. О том, какого  мнения  придерживался  по  данному  вопросу
Руссо, мы будем говорить далее.
     В мемуарах прославившейся  госпожи  Буриньон,  которая  особенно  много
страдала от  видений  религиозного  характера,  очень  часто  упоминается  о
наказаниях розгами, и лишь только находившиеся в ее исправительном заведении
дети уклонялись от  наказания,  их  считали  заколдованными  или  одержимыми
бесом, причем в результате их окружали особой заботливостью и состраданием.
     Били во Франции совсем маленьких детей, и, по  уверению  гувернанток  и
бонн, телесные наказания развивали  мышцы  и  укрепляли  кожу  подрастающего
поколения. Сами
     С гувернантки тоже  не  забывались,  и  к  ним  родители  вверенных  их
попечению детей нередко обращались с многозначительной фразой:  "Берегитесь,
сударыня, или же нам придется отправиться с вами  в  Нидерланды  {Игра  слов
"Нидерланды" в дословном  переводе  означает:  "Нижние  области".}",  -  что
говорило красноречиво об угрожающей экзекуции.
     Во всех французских школах при монастырях розга, в применении к молодым
девушкам,  подолгу  без  употребления  не  залеживалась,  что,   разумеется,
объясняется флагеллянтизмом, игравшим среди  монашенок  довольно  выдающуюся
роль. Святые сестры с энтузиазмом и  восхищением  наказывали  точно  так  же
своих учениц, как это проделывали святые отцы по отношению к своим  кающимся
детям.
     В школах для мальчиков также недостатка в ударах не было, причем "школа
добрых  отцов  святого  Лазаря"  безусловно  должна  была  получить  в  этом
отношении пальму первенства. Мало того, что эти "добрые отцы"  щедрой  рукой
награждали своих учеников розгами, - они подвергали экзекуции и тех, кого им
поручали наказывать, и тех, с которыми вообще  они  дел  никаких  не  имели.
Никогда не было отказа в исполнении просьбы, изложенной  хотя  бы  в  письме
следующего содержания: "Господин М. М., свидетельствуя свое уважение  патеру
X., покорнейше просит угостить подателя сего двадцатью ударами". Само  собой
разумеется,   что   при   письме   прилагалось   также   и   соответствующее
вознаграждение за хлопоты и труды. А так как  упомянутая  только  что  школа
помещалась в центре столицы, то в конце концов в этой семинарии образовалось
настоящее коммерческое предприятие  для  приведения  в  исполнение  телесных
наказаний. Родители посылали сюда  неучтивых  и  выбившихся  из  повиновения
сыновей,  опекуны  -  своих  непослушных  опекаемых,  учителя   -   наименее
успевавших учеников, и т. д. И раз только к  письму  или  словесной  просьбе
прилагались деньги  -  сделка  была  окончена,  и  наказание  приводилось  в
исполнение без рассмотрения  вызвавшего  его  преступления.  Сколько  ударов
указывалось, столько и отсчитывалось.  К  тому  же  у  святых  отцов  имелся
постоянно  такой  обильный  запас  различных  экзекуционных  инструментов  и
сильной прислуги, которая умела  обращаться  с  последними,  что  никому  из
"заказчиков"  нечего  было  бояться  отказа.  Не  обходилось  здесь  и   без
комических  приключений  и  совпадений.  Молодые  люди,  которым  поручалось
передать письмо в монастырь Св. Лазаря, не зная о  содержании  его,  в  свою
очередь перепоручали это дело  другим,  и  в  результате  несчастные  жертвы
случайности в награду за  свое  добродушие  и  услужливость  переживали  под
розгами довольно неприятные минуты и ощущения.
     Для покинутых любовниц святые отцы  нередко  играли  роль  мстителей  и
блестяще выполняли дело  наказания  легкомысленно  относившихся  к  любви  и
верности возлюбленных.
     У Беранже имеется песенка, относящаяся к иезуитам и  к  наказаниям  ими
учеников:

                        "Вы откуда, чернецы?"
"Из-под земли, вот откуда!"

     И каждый стих заканчивается:

                 "И так мы бьем, мы все бьем
Красивых мальчиков красивые части тела".

     То, что общественное мнение касательно телесных наказаний изменилось  с
тех  пор,  когда  "добрые  отцы"  Святого  Лазаря  упражнялись  в   телесных
наказаниях, ясно вытекает из случая,  опубликованного  в  1832  году.  Аббат
Луизон, председатель одного  из  воспитательных  заведений  в  Болонье,  был
предан суду за то,  что  подверг  наказанию  плетью  десятилетнего  мальчика
Алексея.  Президент  судебной  палаты,  где  рассматривалось  дело,  пожелал
узнать, каким именно образом была сделана послужившая для экзекуции  Алексея
плеть. На этот вопрос подсудимый ответил, что плетка состояла из семи тонких
веревок с узелками на конце каждой из них. Когда же президент заявил  аббату
Луизону, что, согласно показаниям школьных  товарищей  потерпевшего,  каждая
веревка по толщине своей напоминала вставку для  пера,  а  каждый  узел  был
величиной с добрую вишню, - подсудимый  возразил,  что  свидетели  стояли  в
значительном отдалении  от  Алексея,  ясно  видеть  не  могли,  были  сильно
испуганы, и от страха предметы показались им значительно больше  натуральной
величины. Прокурор выразил желание поглядеть на плетку, но  аббат  уклонился
от исполнения желания его, вследствие чего после  десятиминутного  совещания
был вынесен следующий приговор: так как подсудимый телесно наказал мальчика,
не имея на это никакого права, он приговаривается к штрафу в сто франков,  к
двадцатидневному тюремному заключению и уплате судебных издержек.
Последней женщиной, наказанной плетью по суду во Франции, была  графиня
де ла Мотт, принимавшая участие в краже пресловутого ожерелья, в свое  время
заставившего о себе много говорить.  История  этого  ожерелья  относится  ко
временам Марии Антуанетты и настолько  всем  известна,  что  мы  не  находим
нужным повторять ее здесь. Графиню приговорили привязать за шею  к  позорной
тачке и в обнаженном виде подвергнуть наказанию плетью.  Затем  постановлено
было выжечь на обоих плечах ее по букве В  (воровка)  и  после  всего  этого
подвергнуть пожизненному заключению в тюрьме Сальпетриер. После произнесения
приговора графиня разразилась целым потоком брани и оскорбительных выражений
по адресу королевы и парламента, а во время  совершения  операции  клеймения
сопротивление  ее  было  настолько  велико,  что  палачу   еле-еле   удалось
справиться с ней и исполнить свое дело.
Беззаконное наказание плетью и розгами женщины имели место в Париже и в
позднейшие времена. В ужасный период Французской революции,  когда  мясники,
хулиганы, бродяжки и всякий уличный сброд вообще взяли в  свои  руки  власть
над страной, а также позднее,  когда  владычество  перешло  на  сторону  так
называвшейся "золотой молодежи", розга,  разумеется,  отдыху  не  имела.  Во
время первого периода наблюдалось желание группы известных парижанок собрать
выгнанных из монастырей  монашенок,  чтобы  затем  подвергнуть  их  позорной
экзекуции. Наиболее  известным  случаем  этого  рода  является  дело  девицы
легкого, но революционного поведения Тариан де Мерикур, высеченной  публично
и притом самым жестоким образом шайкой женщин. Со стыда и ярости  несчастная
лишилась рассудка и прожила еще  двадцать  лет  в  доме  для  умалишенных  в
Шарантоне. Если ей удавалось  избежать  бдительного  надзора  сторожих,  она
срывала с себя одежды и пыталась наносить себе столь же позорное  наказание,
которое выпало на ее долю со стороны озверевшей толпы.
Когда наступил период реакции, ужасы со стороны "золотой молодежи" были
нисколько,  кажется,  не  меньше.  Партия   эта,   состоявшая   из   знатных
развратников, чистопробной интеллигенции, модных дам и профессоров теологии,
дошла до того, что с помощью картечи разрывала людей  на  части,  закалывала
безоружных пленных и арестованных и подвергала телесному  наказанию  молодых
девушек. Женщин привязывали обыкновенно к "дереву свободы", раздевали догола
и  секли  плетью  или  розгами.  Одну  молодую  барышню,  почти   подростка,
пятнадцати лет, самым  издевательским  образом  наказали  на  улице  розгами
только за то, что она поцеловала труп  своего  отца.  Антитеррористы  Парижа
окружали по вечерам помещения, в которых происходили собрания  якобинцев,  и
всячески издевались над последними. Так, они бросали в окна камни и нападали
на членов клуба, когда они  выходили  после  заседания  на  улицу.  Особенно
излюбленной мишенью для мести служили при этом женщины, которых они называли
"фуриями гильотины". Где бы ни показались эти особы, их сейчас  же  избивали
плетью, причем крики  жертв  террора  еще  более  возбуждали  злобу  и  ужас
якобинцев.

ФЛАГЕЛЛЯЦИЯ ВО ФРАНЦИИ (Продолжение)

Французская литература последнего столетия особенно богата рассказами и
фактами из области телесных наказаний, вызвавших  большое  сочувствие  среди
представительниц прекрасного пола. В большинстве случаев  женщины  сами  так
"или иначе принимали здесь участие, о чем  свидетельствуют  приводимые  ниже
примеры. Так, в Италии, равно как и во Франции, властвовал  обычай,  в  силу
которого дамы избивали своих знакомых в постели в день "Избиения младенцев".
В этот день дамы имели  право  мстить  за  все  оскорбления,  нанесенные  им
друзьями в течение целого года. Они заранее условливались ходить группами и,
нагрузившись различными орудиями наказания, с раннего утра  отправлялись  на
охоту. И горе было тому, несчастному, кто не сумел как следует запереться  в
своем доме! Женщины нападали на него и оставляли свою  жертву  только  после
того, как основательно наминали ей бока. Помимо этого, праздник  превращался
еще  в  день  избиения  реальных  младенцев  Согласно  обычаю,  рано   утром
начиналась  порка  детей,  коей  имелось  в  виду  "запечатлеть   в   памяти
подрастающего поколения имевшие место при Ироде избиений".
     Щедрой рукой досталось наказание на долю  некоего  хирурга  по  приказу
своей пациентки, французской принцессы. Врач этот  был  избит  немилосердно.
Принцесса,  позднее  супруга  Генриха  IV,  имела   большую   склонность   к
политическим интригам. Во время гражданской войны Лиги она  сделала  попытку
обложить город Ажан податью  в  свою  пользу.  Попытка  эта  не  удалась,  и
принцесса вынуждена была спасаться  бегством.  При  вполне  понятной  спешке
невозможно  было  озаботиться  приобретением  дамского  седла,  и   беглянке
пришлось  много  миль  проскакать,  сидя  на  лошади  за  спиной  правившего
всадника. Преодолевая  массу  опасностей,  им  удалось,  наконец,  счастливо
добраться в Узун (Овернь), но утомление,  вызванное  долгим  путешествием  и
неудобным положением на седле, не прошло  для  принцессы  бесследно:  у  нее
развилась сильнейшая лихорадка, разбитость  и  ломота.  Приглашенный  хирург
быстро справился с взятой на себя задачей; несмотря на высокое знание своего
дела, врач этот отличался крупным недостатком: он не умел  держать  язык  за
зубами. Повсюду слышались шутки хирурга относительно лечения и курьезов с ее
высочеством. Принцесса  узнала  о  распространяемых  на  ее  счет  слухах  и
положила конец выведшим ее  из  себя  инсинуациям  путем  назначенной  врачу
экзекуции. И все это по праву сильного!
     Из  архивов  французского  окружного  суда  извлекаем  преинтереснейший
случай, относящийся к  акту  мести  знатной  дамы  во  времена  царствования
Людовика XIV. Маркиза дю Тренель  и  госпожа  де  Лианкур  проживали  вблизи
Шомона; каждая из дам из кожи лезла вон, чтобы перещеголять свою соперницу и
выставить другую перед обществом в невыгодном для нее свете. Война велась во
всех смыслах обесточенная, и в конце концов  маркиза  пришла  в  отчаяние  и
решилась  на  крайние  меры.  В  сопровождении  штата  своей  прислуги   она
подкараулила госпожу де Лианкур, приказала вытащить несчастную женщину из ее
экипажа и... высекла розгами. Госдожа де Лианкур обратилась с жалобой в суд,
который вынес приговор, гласивший: Маркиза дю  Тренель  должна  попросить  у
потерпевшей на коленях прощения, обязуется уплатить  двадцать  тысяч  рублей
штрафу за  бесчестье  и  подвергается  ссылке  в  места,  расположенные  вне
пределов суда, постановившего настоящий приговор. Довольно высокая плата  за
удовольствие угостить свою соперницу порцией  "березовой  каши"!  Несчастные
слуги поплатились  еще  хуже:  несмотря  на  то,  что  они  являлись  только
исполнителями приказаний своей госпожи, их отправили на галеры.
     В  другом  случае  двух  дам  знатного  происхождения   уголовный   суд
приговорил к тяжелому наказанию за то, что они, воспылав завистью к  красоте
дочери  мелкого  арендатора  и  заподозрив  в  ее  лице  опасную  для   себя
конкурентку, приказали высечь ни в чем невинную девушку розгами.  О  графине
Дюбарри также рассказывается, что за какое-то нанесенное ей оскорбление  она
прибегла к наказанию обидчицы розгами. Ей показалось, что маркиза фон  Розен
подтрунивает над ней; когда же  она  рассказала  о  своем  горе  королю,  то
Людовик, находясь в хорошем расположении духа, успокоил ее тем, что  сказал:
"Ведь маркиза еще дитя; самым подходящим наказанием может послужить для  нее
розга". Этот ответ короля дал  графине  Дюбарри  повод  вообразить,  что  ей
даруется право отомстить  маркизе  именно  розгой.  Воспользовавшись  первым
визитом маркизы, Дюбарри, не долго думая, основательнейшим образом выполнила
акт мести. Маркиза фон Розен принесла  жалобу  королю,  но  Дюбарри  в  свое
оправдание сослалась на  то,  что,  наказывая  телесно  маркизу,  она  точно
следовала инструкции, полученной  ею  от  его  величества.  Интересно  далее
утверждение  многих  придворных,  которые  уверяли,  что  Людовик  во  время
экзекуции находился в  укромном  местечке  и  с  удовольствием  наблюдал  за
процедурой порки маркизы.
     Придворный шут герцога  Феррарского,  Гонелла,  приехал  во  Флоренцию,
чтобы  здесь  сыграть   свою   свадьбу.   Возвратившись   после   свадебного
путешествия, он позволил себе по  адресу  своей  госпожи  неуместную  шутку,
которая обошлась ему слишком недешево. Уверив герцогиню,  что  молодая  жена
его страдает глухотою, он убедил затем последнюю в том, что герцогиня  глуха
и ничего ровно не слышит. Во время представления супруги шута ко двору между
обеими дамами, одной, знатной, и другой,  низкого  происхождения,  произошел
чрезвычайно комичный разговор, ибо каждая из них, будучи уверена в том,  что
ее собеседница одержима глухотою, говорила обычные при дворе и представлении
комплименты, буквально надрывая при этом  глотку.  Окружавшее  обеих  женщин
общество еле-еле удержалось от хохота и с  необычайными  усилиями  старалось
придать своим физиономиям серьезное выражение. Когда герцогиня узнала  сущую
правду, она  не  подала  вида  неудовольствия,  но  в  глубине  души  решила
отомстить шуту.
     Как-то утром она приказала позвать шута к себе; когда последний вошел в
комнату, дверь за ним была заперта на ключ, причем его окружила целая  банда
женщин, вооруженных прутьями, иного обещавшими уже при  одном  поверхностном
взгляде на них. "Ну-с, каналья! Сейчас тебя будут наказывать! Я научу  тебя,
как шутить с такими дамами, которые по своему общественному положению  стоят
неизмеримо выше твоей жены!"  -  сказала  герцогиня.  Шут  упал  на  колени,
сожалел о своем поступке, слезно  просил  прощения  и  умолял  до  наказания
выслушать еще одну  просьбу.  Получив  разрешение  и  не  вставая  с  колен,
придворный шут сказал: "Высокоуважаемая госпожа, и вы, почтенные дамы!  Имею
честь попросить только об одном: пусть первый удар нанесет мне  та  из  вас,
которая когда-либо и каким бы то ни было образом совершила  поступок  против
чести". Само собой  разумеется,  что  герцогиня  не  пожелала  начать  лично
экзекуцию и приказала сделать это кому-либо из пожилых дам, но эти последние
решительно отказались выполнить приказание.  Молодые  девушки,  невзирая  на
строгий этикет, расхохотались, прутья полетели в угол, и Гонелла был спасен.
     Точно такой  же  хитростью  избавился  от  опасности  французский  поэт
Клопинель: за сочиненные им сатирические и  неприличные  стихи,  посвященные
прекрасному  полу,  фрейлины  двора  Карла   Красивого   порешили   наказать
невоздержного на злые шутки поэта розгами, но находчивость  спасла  его  так
же, как и Гонеллу.
     У Брантома описан случай, в котором некоторая  принцесса  фигурирует  в
качестве судьи над иезуитом, достойно ею наказанным. Дело в том, что  Филипп
II Испанский вздумал вступить во второй брак со своей  племянницей,  дочерью
Максимилиана II и вдовой Карла IX, короля французского,  Принцесса  отвергла
предложение короля Филиппа II, после чего последний вместе со своей сестрою,
матерью принцессы, обратился за содействием  к  одному  из  отцов  иезуитов,
славившемуся своей ученостью, образованностью и эрудицией.  Но  иезуит  этот
тщетно пустил в  ход  всю  силу  своего  красноречия:  принцесса  оставалась
непреклонной. Когда повторные попытки иезуита слишком надоели  принцессе,  и
когда тот, несмотря на предостережения ее высочества, продолжал убеждать  ее
согласиться на предложение Филиппа, - принцесса приказала высечь его плетью,
и высечь притом самым жестоким образом.
     В одном издававшемся в Германии иллюстрированном журнале был  напечатан
рассказ,  главным  действующим  лицом  которого  является  некая  парижанка.
Эксцентричная особа эта держала при  себе  монашенку,  исполнявшую  роль  не
только духовника, но и палача, ибо два раза в неделю  аккуратнейшим  манером
наказывала розгами свою госпожу, разумеется, с полного  согласия  последней.
Дама принадлежала к высшей парижской аристократии, и потому  разоблачения  о
подобной жизни ее произвели огромное впечатление  во  всех  слоях  населения
Парижа и далеко за пределами  его.  Кто  мог  бы  подумать,  что  наутро  по
возвращении  со  светского  бала,  красавица  босиком  и  в  одной   сорочке
пробиралась по длинному, вымощенному кирпичом коридору в домашнюю  часовенку
свою,  где  поджидали  уже  вооруженные  пучками  розог   святые   сестры...
Раздавалось приказание улечься на холодных  ступенях  алтаря,  и  начиналась
далеко не бутафорская экзекуция... Обратный путь  в  свои  роскошные  хоромы
парижанка, по приказанию монахинь, должна была проделать ползком на коленях.
     В заключение настоящей  главы  приводим  описание  одного  французского
"Клуба розог", почерпнутое нами из старого французского  романа.  Клуб  этот
был основан  незадолго  до  владычества  террора,  причем  дамы,  состоявшие
членами этого веселого кружка, с очаровательной элегантностью  угощали  друг
друга ударами  розог.  Экзекуции  предшествовал  обыкновенно  допрос  особым
комитетом, и если  последний  находил  свою  сестру  виновной  в  каком-либо
проступке,  то  приговор  немедленно  приводился  в  исполнение:  подсудимую
раздевали и наказывали определенным количеством ударов березовыми прутьями.
     Если отнестись к упомянутому выше роману, и в частности к упоминанию  о
столь оригинальном клубе с доверием, то состоявшие членами клуба дамы самого
высшего общества без всяких церемоний  наказывались  розгами  от  рук  своих
товарок по убеждению. Аристократки эти изображаются  в  романе  учредителями
новых веяний, они, по словам автора, задавали  в  обществе  тон,  изобретали
моды,  некоторые  из  которых  имели  большое  сходство  с  костюмом   нашей
прародительницы Евы.

РОЗГА В ГЕРМАНИИ И ГОЛЛАНДИИ

 Рассмотрев  телесные  наказания  во  Франции,  мы  переходим  к  прочим
государствам континента: Голландии, Германии, Австрии и Польше, в каждом  из
которых телесные наказания носили свой  собственный  отпечаток,  имели  свои
особенности и обычаи. Как в Германии, так  в  Австрии,  Голландии  и  Польше
существовали позорные  плацы  или  площади,  воздвигались  позорные  столбы,
процветали тюрьмы и другие исправительного характера  учреждения.  Не  менее
часто прибегали к розге в этих государствах и в домашней обстановке,  причем
плетка не была в загоне  также  и  среди  представителей  педагогического  и
юридического мира.
     В различных городах Германии позорный столб водружался  на  рыночных  и
базарных площадях;  преступников  обыкновенно  раздевали,  причем  экзекуцию
производил специально для этой цели содержавшийся палач.  Орудием  наказания
служили березовые розги, число ударов доходило иногда до  семидесяти.  Среди
зрителей преобладающий элемент составляли представительницы прекрасного пола
всех  возрастов,  которые  взирали  на  процедуру  наказания  с  нескрывамым
удовольствием. Розга в домашнем применении была так хорошо известна им,  что
они не ощущали ни малейших укоров совести, когда наблюдали за взмахами ее  в
публичном месте.
     В Австрии, Голландии и Германии родители нисколько не церемонились даже
с вполне взрослыми детьми своими и частенько наказывали их розгами дома либо
отправляли  на  известный  срок  в  специальные  исправительные   заведения.
Особенно могучим лекарством считалась розга от влюбчивости в период полового
созревания и, разумеется, чаще всего тогда,  когда  предмет  любви  так  или
иначе приходился родителям не по нраву.
     Сын одного из именитых купцов столицы  Голландии,  Амстердама,  безумно
влюбился в дочь бургомистра. По целым неделям он буквально не  прикасался  к
пище, не пил, не  спал  и  временами  походил  на  человека,  лучшим  местом
пребывания которого может явиться сумасшедший  дом.  Озабоченный  состоянием
сына, отец юноши приглашал знаменитейших врачей города, но  все  предписания
последних никакого влияния на здоровье молодого  человека  не  оказывали.  В
один  непрекрасный  для  юноши  день  отец  его   нашел   случайно   письмо,
адресованное сыном  даме  своего  сердца.  Все  стало  купцу  ясно,  диагноз
немедленно определился, а вместе с ним изменился и способ лечения  больного.
Врачей в  дом  более  не  приглашали...  Юношу  отправили  в  исправительное
заведение, где несколько добрых порций "березовой каши" совершенно  избавили
молодого больного от не менее "молодой мечты любви"...
     Воспитанники учебных заведений находились с  розгой  в  самых  близких,
хотя и далеко не дружественных отношениях, причем на недостаток в количестве
ударов никто из них пожаловаться не мог. Чаще  всего  били  по  рукам,  хотя
доставалось и другим участкам молодого тела. До конца  прошлого  столетия  в
Гронингене существовал обычай,  в  силу  которого  пред  каникулами  ученики
должны были прыгать через обруч, в то время как учитель награждал их  ударом
розги по тому месту, откуда у всех людей  обыкновенно  растут  ноги.  Иногда
учитель с расставленными ногами становился у ворот школы и проделывал ту  же
самую церемонию, т. е. награждал проскальзывавших через  "тоннель"  учеников
ударами розги.
     Что касается древних германских законов, то  по  отношению  к  телесным
наказаниям их можно было смело  назвать  щедрыми.  Тюрьмы  и  исправительные
заведения щеголяли целым арсеналом орудий такого сорта, как плети,  палки  и
березовые прутья. В смысле  постановления  приговора  о  телесном  наказании
судьи и члены магистратуры пользовались  вполне  неограниченной  властью.  В
исправительных тюрьмах, главный  контингент  обитателей  которых  составляли
несчастные  женщины,  очень  часто  томились   лица   совершенно   невинные,
попадавшие  сюда  либо  по  капризу  знатных  мира  сего,  либо  из   особых
соображений бессердечных родственников. Экзекуции над  женщинами  полагалось
производить женщинам, причем разрешалось снимать только верхнее  платье.  На
самом же деле в огромном  большинстве  случаев  наказывал  тюремный  сторож,
предварительно совершенно обнажая свою жертву.
     Телесному наказанию в Германии сплошь и рядом подвергались  не  имевшие
оседлости бродяги и те приезжие, которые по недостатку материальных  средств
были  лишены  возможности  отправиться   на   родину.   Усердные   экзекуции
назначались также виновным в преступлении против шестой доведи. Иллюстрацией
этого служат старинные вышивки,  на  которых  увековечены  сценки  наказания
женщинами стоящих пред ними на  коленях  рыцарей.  В  песнях  нибелунгов  из
древнегерманского эпоса поется, как  божественный  супруг,  рыцарь  Зигфрид,
наказывал телесно свою супругу Кримжильду  за  то,  что  она  выдала  тайну,
которую он ей под секретом рассказал. Далее, княгиня Гудрун была привязана к
железной кровати и  избита  ветвями  терновника  по  приказанию  озлобленной
королевы за то, что осмелилась отказаться  выйти  замуж  за  отвратительного
внешностью королевича.
     Как мы уже упоминали выше, иезуиты благославляли  применение  розги,  в
особенности как  средство  для  наказания  молодых  девушек.  Здесь  уместно
упомянуть о Святой  Кресценции,  которая  безгранично  верила  в  могущество
розги. Испытав плодотворное влияние  розги  на  себе,  она  советовала  всем
широкое применение ее. Как-то раз к ней за Советом  обратилась  одна  из  ее
двоюродных сестер, семнадцатилетняя красавица-дочка которой была влюблена  в
красавца-соседа. Святая Кресценция  попросила  прислать  молодую  девушку  к
себе, а уж средство у нее имеется. "Великолепное средство", -  сказала  она.
Лишь только Мариела - так звали юную красавицу - вошла в  дом  своей  святой
родственницы, как последняя предстала пред ней с огромной  розгой  в  руках.
Через несколько минут гостья украсилась синяками  и  кровоподтеками.  Помимо
этого, матери влюбленной девушки  преподана  была  инструкция  повторного  и
более  частого  применения  предпринятого  Кресценцией  лечения  вплоть   до
достижения Мариелой девятнадцатилетнего возраста. Несчастной девушке  ничего
другого, кроме повиновения решению святой родственницы,  не  оставалось,  и,
когда мать ее не имела времени или сил лично заняться "лечением",  "больную"
отправляли для систематических экзекуций к родственницам...
     В школах при  церквях  и  монастырях  били  щедро  и  часто.  Известные
аугсбургские монашки, известные под именем "Монашек в  сапогах",  вследствие
того, что зимою должны были надевать на  ноги  маленькие  сапоги,  содержали
школу для мальчиков, в которой обучались ученики в  возрасте  от  восьми  до
десяти лет. Если кто-либо из них должен был быть наказан, то его  заставляли
влезать головой в отверстие печи таким образом, что  нижняя  часть  туловища
вместе  с  нижними  конечностями  оставалась  снаружи.   Затем   наказуемого
раздевали и основательным образом обрабатывали розгой.
     В немецких  гимназиях  исполнение  телесных  наказаний  поручалось  так
называемому "синему человеку", но  в  школах,  находившихся  в  руках  самих
иезуитов или  их  последователей,  экзекуция  производилась  непосредственно
"господином  учителем".  В  огромном  большинстве  случаев  подобные   школы
учреждались для совместного обучения мальчиков и девочек, и последних так же
часто секли, как и первых. В свое оправдание иезуиты  обыкновенно  говорили,
что розга представляет  собою  "необходимую,  существенную  составную  часть
целого". И если считать только что  приведенное  положение  исходной  точкой
иезуитских понятий, то частое злоупотребление  розгой  ничего  удивительного
собой представить не может. Случаи с патером  Мареллем  в  Баварии  и  одним
аббатом  из  Гента   произвели   большой   переполох   и   долго   считались
сенсационными. Аббат этот был одержим форменной страстью  к  раздаче  ударов
направо  и  налево.  Очень  часто  он  бил  учеников  вверенной  ему   школы
собственноручно, а если, вследствие какой-нибудь причины,  присутствовать  в
том помещении, где происходила экзекуция, не мог, то  уж  во  всяком  случае
заглядывал в окошко. Святые отцы безумно радовались случаю пустить  розгу  в
ход и, мало того, любили при этом  отпускать  специальные  шуточки.  Ударить
один раз розгой по руке  обозначалось  выражением  "положительная  степень".
Порка по седалищным частям называлась на их  условном  языке  "сравнительной
степенью",  форменная  же  экзекуция,   произведенная   по   всем   правилам
иезуитского искусства, нашла название "превосходной степени".
     Любовное  отношение  к  порке,  развитое  и   вскормленное   иезуитами,
мало-помалу явилось достоянием семьи, и очень часто экзекуция в превосходной
степени доставалась детям не только в школе, но и  дома.  До  этого  периода
телесное наказание во многих германских государствах, особенно в  гессенских
владениях,  рассматривалось  как  политическое  преступление.  Неожиданно  в
высший  государственный  совет   Пруссии   было   внесено   предложение   об
обязательном введении телесного наказания, но  оно  отвергнуто  большинством
голосов.
     Некий субъект, содержавшийся недавно в одной из тюрем Германии,  описал
после своего освобождения различные роды и виды новых методов,  введенных  в
деле телесного наказания. Многие  из  них  по  своей  натуре  представляются
настолько жестокими, что не слишком зверское применение  плети  является  по
сравнению с этими новыми методами буквально благодеянием. Малейшие уклонения
от существующего в тюрьме режима карались публичным  выговором.  Присутствие
всех тюремных служащих или  же  лишением  известных  свобод  и  преимуществ,
изредка допускающихся а домах заключения. Далее следовал карцер, сокращенная
пища, доходившая до хлеба и воды, лишение постели, кандалы и -  как  крайняя
мера - специальный стул. Стул этот представлял собою нечто вроде деревянного
кресла; преступник усаживался на него, причем шея, грудь, живот,  верхние  и
нижние конечности стягивались  особым  кожаным  ремнем.  Благодаря  давлению
последнего, происходила задержка  в  кровообращении,  что  влекло  за  собой
чрезвычайно неприятные ощущения.  Случалось,  что  провинившихся  заставляли
сидеть на таком стуле шесть часов кряду, пока изо рта, носа  и  ушей  их  не
показывалась кровь. Крики и стоны несчастных невозможно было в таких случаях
выносить.
     Хотя Польша и не существует уже больше как отдельное  государство,  тем
не менее поляки сохранили особый  отпечаток,  ярко  характеризующий  как  их
национальность, так и особую манеру этого народа жить.  Воспитание  детей  и
содержание прислуги не обходится без телесного наказания,  которое  занимает
при этом удивительно видное место. В те времена, когда  все  крестьяне  были
крепостными,  жестокие  порки   являлись   чем-то   понятным,   само   собой
разумеющимся, и много трудов стоило "барам" отучиться от веками присвоенного
им преимущества. Когда был обнародован царский указ о  даровании  свободы  и
крепостные, почуяв свое право, уклонялись от  производства  работ,  польские
помещики все-таки прибегли к экзекуциям. Один из шляхтичей выразился так: "С
нашими рабами уже просто и выдержать нельзя, они от рук отбились с тех  пор,
как вообразили себя свободными людьми. Прежде чем уехать из дому, я приказал
хорошенько высечь десятокдругой мужчин и женщин: пусть они  на  своей  шкуре
почувствуют, что я еще их господин и повелитель. Недавно я, вообразите себе,
застал повара на кухне в обществе других дворовых, и он объяснял им их новые
права! Само собой разумеется, я приказал хорошенько наказать  этого  каналью
плетью!"
     Богатые поляки содержали огромный штат дворни и поддерживали  известную
субординацию исключительно при содействии плети, розог и  других  подходящих
инструментов.  Каждое  отступление  от  заведенного   порядка,   каждое   не
пришедшееся по вкусу блюдо наказывалось жестокими  порками.  В  определенный
день и час накануне Пасхи хозяйки-польки имели обыкновение  наказывать  весь
штат прислуги. Всех дворовых собирали в одно помещение, сюда являлась барыня
с плетью в руках и, не  делая  никакой  разницы  между  полом,  возрастом  и
положением, била по очереди всех своих верноподданных. Что касается девушек,
то и они не избегали экзекуций, с той только разницей, что их наказывали  не
прилюдно, а каждую в той комнате, в которой она жила.