Завершинский К. Культура и культурология в жизни общества

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. КУЛЬТУРА И ХОЗЯЙСТВО
Феномен “хозяйственной культуры” и традиции его осмысления

Несомненно, что мир духовных ценностей и сфера хозяйственной, экономической, жизнедеятельности взаимосвязаны, и в этом смысле можно говорить о “хозяйственной культуре”, хотя под культурой при этом понимают скорее элементы цивилизованности. Трудно оспаривать тезис, что хозяйство, как система обеспечения товарами, взаимодействует с культурой. Очевидно, что одни и те же хозяйственные формы по-иному работают в различных социокультурных условиях, а экономические заимствования и новации прививаются легче или труднее. “Человек экономический” постоянно вполне прозаическим целям придает характер стремления к “добру и справедливости”. Хозяйственная деятельность, как и любая иная, всегда протекает в культурном контексте, даже если он не осознается.
Однако очевидность этой посылки утрачивается, когда начинаешь знакомиться с работами по проблемам культурного потенциала хозяйственной сферы. При всем многообразии точек зрения можно проследить доминирование двух традиций в осмыслении феномена “хозяйственной культуры”. Суть первой из них вполне отчетливо прослеживается в романе Д. Дефо (1660–1731) “Робинзон Крузо”. Главный герой, рассуждая о значимости человеколюбия и христианского сострадания в повседневной жизни, почти всегда “уравновешивает” их выводом, что благодарность не принадлежит к числу добродетелей, свойственных человеку, а в своих поступках люди руководствуются не столько принятыми на себя обязательствами, сколько корыстью. Нечто аналогичное прослеживается и сегодня, особенно в литературе социально-экономического плана. За пространными рассуждениями о культуре в сфере производства, распределения и потребления, об “аграрной и маркетинговой культуре”, значимости экономического просвещения, – исчезает духовное измерение хозяйственной деятельности, а человек превращается в “физическое” или “юридическое” лицо. Культурный потенциал хозяйственной жизнедеятельности фактически отождествляется с ее нормативной стороной, с максимальным проявлением рациональности, пользы, расчета. Иногда при этом подчеркивается роль “внеинституциональных” аспектов экономики (символов, традиций и т. п.), но и они рассматриваются как факторы реализации макро и микроэкономических законов.
Науки о хозяйстве подробно объясняют что, как и для кого надо производить, оставляя, по сути, за скобками вопрос о смысле хозяйствования. За всеми рассуждениями о роли культурного фактора в хозяйственной деятельности скрывается старая “добрая” традиция, убеждающая нас в том, что хозяйство призвано хозяйствовать, а не решать вопросы о соответствии человеческих отношений в этой сфере идеалам Добра и Красоты. А если такая проблема возникает, то и решается она “по-хозяйски”, вполне здраво и практично. При всех оговорках современное экономическое сознание в оценке хозяйственного поведения человека исходит из установки, что оно соответствует его “естественному состоянию”. Еще А. Смит (1723–1790), один из отцов классической политэкономии, полагал естественной склонность человека к торговле, к обмену одного предмета на другой. Если в учении о нравственности А. Смит отмечает, что человеку свойственно чувство симпатии, то в экономическом учении он отстаивал идею, что человеку от природы присущ эгоизм и стремление к личной выгоде, преследуя которую, он способствует интересам всего общества. При подобных допущениях, вполне соответствующих здравому смыслу, моральность легко сводится к социальной целесообразности, а культура уподобляется механизму социально-экономического выживания. Культура вообще, и в хозяйственной сфере в частности, сводится к нормам и технологиям, обеспечивающим оптимальное использование ресурсов (человек здесь тоже “ресурс”, “физическое лицо”) ради получения наибольшей пользы или удовольствия (удовлетворения потребностей). Предполагается, что духовное развитие (нравственное, эстетическое, религиозное) наилучшим образом обеспечивается цивилизованной экономикой (“хозяйственной культурой”), что далеко не бесспорно.
Этой традиции, на первый взгляд, радикально противостоит другая, чаще всего выражаемая философами. В свете ее хозяйственный порядок всегда включает в себя компоненты, содержание которых существенно важнее экономических – это нравственные идеалы, религиозные представления о смысле человеческого существования, эстетические и художественные каноны. Цель экономики и заключается в служении этим подлинным ценностям, так как их существование первично по отношению к хозяйственной системе. Так, С. Н. Булгаков (1871–1944) в книге “Философия хозяйства”, отмечал что “всякая хозяйственная эпоха имеет свой дух, и в свою очередь, является порождением этого духа, каждая экономическая эпоха имеет свой особый тип “экономического человека”, порождаемый духом хозяйства...” [1]. Поэтому экономика, в “чистом” ее содержании, не может рассматриваться как цель, она – лишь средство, и ее организация должна максимально служить духовному развитию человека. Булгаков, ссылаясь на Библию, подчеркивает, что в соответствии со Священным Писанием целью человеческой деятельности не может быть чувственное наслаждение, ею может быть только духовное самопределение, победа над присущими человеку пороками жадности, стяжательства, соперничества. Смысл хозяйственной деятельности Булгаков видит не в удовлетворении материальных потребностей человека, а в приближении Царства Божьего с его идеалом любви. Аналогичную позицию можно обнаружить и в работах нерелигиозных мыслителей. Так, Э. Фромм (1900–1980) отмечает: “...человеку необходимо вернуть его верховенство в обществе, он никогда не должен быть средством, вещью, используемой другими или им самим. С использованием человека человеком должно быть покончено, экономика должна служить развитию человека, капитал – труду, а вещи – жизни” [2].Таким образом, хозяйственно-производственная деятельность способна обрести духовно-творческую, культурную значимость тогда, когда она выступает проявлением духовного развития общества. Проще говоря, хозяйственная культура – это степень зависимости, подчиненности экономики религиозной, нравственной и художественной культуре. Подлинные, высшие ценности способны преобразовать “грубую ткань” хозяйства, заменить односторонний подход к человеку универсальным, гарантирующим существование его по законам Веры, Добра и Красоты. Вроде бы такой подход (отвлекаясь пока от конкретных способов его реализации), позволяет преодолеть ограниченность “экономоцентризма”, подчиняющего культурный процесс логике развития хозяйственных технологий и производственных отношений. Однако есть что-то настораживающее в подобном “культурном романтизме”.
Весь мир предстает как управляемое из центра “культурное хозяйство” и человек попадает в зависимость уже не от пользы, а от некоего абсолютного, идеального порядка. Абстракция “человека экономического” сменяется абстракцией “человека космического”, “ноосферного”, богочеловека и т. д.
Самое простое – присоединиться к одной из отмеченных традиций. Каждая из них по-своему аргументирована и опирается на авторитет солидных исследователей. Еще проще – идеологизировать эти позиции, обозначив их соответственно “экономоцентристской” и “ утопической”, “прогрессистской” или “традиционалистской”. Однако эти версии не только специфичны, но и удивительно созвучны по вопросу будущности хозяйственной сферы. Хозяйственная жизнь, будь то под влиянием факторов рационализации, либо под главенством моральных идеалов неизбежно трансформируется в “царство свободы и духовности”.
Что же скрывается за этим “двуединством”, казалось бы диаметрально противоположных, версий хозяйственных и культурных феноменов, и какая же “дорога” ведет к постижению культурного смысла хозяйственной деятельности и ценностного содержания экономических отношений?
По-видимому, альтернатива лежит не в противопоставлении “истин рынка” “правде Добра и Красоты” и не в подчинении нравственно-эстетических начал утилитарным. Связь культуры и общества весьма противоречива, а поэтому поправка на рациональность или религиозность только лишь переводят проблему экономики и культуры в иную плоскость. Да и к тому же однозначное противопоставление высших ценностей культуры и экономических ориентаций даже при первом приближении не выглядит столь очевидным. Ведь термин “ценность” пришел в культурологию из хозяйственной сферы. Некоторые исследователи полагают, что он ведет свое происхождение от названия селения – Севене, где древние египтяне осуществляли свой обмен со своими соседями – нубийцами. Так это или не так, но до сих пор, особенно в массовом сознании, слово “ценность” ассоциирует с “ценой”, “стоимостью”, мерой обмена. Так что, если не генетически, то хотя бы внешне, мир духовных ценностей культуры связан с хозяйственной практикой.
Поэтому есть смысл несколько иначе взглянуть на эти связи, учитывая то общее и то отличное, что содержится в понятиях “культура” и “цивилизация”, а также специфику реализации ценностей культуры в различных сферах человеческой жизни. Хозяйство, хозяйственная деятельность способны приобретать более или менее цивилизованные формы, что является свидетельством специфического проявления ценностного начала. Культура имеет сложное многоуровневое строение, где есть место и для ценностей экономической культуры. Особенность и самостоятельность хозяйственной сферы заключается не в том, что она имеет свои роковые законы несовместимые с ценностями культуры, полагал русский философ В. Соловьев, а в том, что она представляет по существу своих отношений особое, своеобразное поприще для применения нравственного закона. Отрицать возможность существования специфических форм духовного в хозяйственной деятельности, как справедливо отмечал он, означает несерьезно относиться к практике воплощения идеалов духовности, которые без действительных условий своего осуществления сводятся для человека к пустословию.

Исторические горизонты и уровни одухотворения хозяйственной деятельности

У истоков становления человечества проблемы культуры хозяйства просто не существует, так как нет, по сути, специализированной хозяйственной деятельности. Более того, этнографы архаических культур отмечают, что отсутствие излишков дополняется отказом от них. Примером такого отказа может служить обычай потлача, предполагавший ритуальное уничтожение накопленных полезных для жизни предметов. В архаическом (“первобытном”) обществе это явление в какой-то степени обеспечивало целостность и выживание племени, которое интуитивно осознавало угрозу разрушения естественной слитности человека с родом и природой при нарушении механизма эквивалентного обмена.
Однако постепенно происходит осознание значимости материально-вещного существования в жизни человека, формируется потребность в здоровье, безопасности, культивировании телесности и комфортности. Исторически это совпадает с разделением труда (“неолитической революцией”) и оформлением ранних цивилизаций. Возрастает многообразие форм внеприродной деятельности. И хотя нельзя говорить о существовании собственно хозяйственной, политической, религиозной сферы как относительно автономных, развивающихся по своим законам, но зачатки всех этих институтов присутствуют: разделение труда и товарное производство, государство, религиозные культы и т. п. Соответственно возрастает значимость идеального содержания в человеческом бытии, но во всем пока еще доминируют религиозно-магические или утилитарные установки. В сущности, здесь не прослеживается конфликта хозяйства и культуры, так как зачатки религии, морали и искусства обременены “природным”. К тому же хозяйственная деятельность проста, локализована в рамках отдельных каст и сословий и не нацелена на расширенное товарное производство, а поэтому не порождает острых социальных конфликтов. Более того, иногда возникает видимость взаимопроникновения, гармонии утилитарного и идеального, обеспечиваемые подчинением хозяйственной деятельности реализации сакральных задач. Но это иллюзия. В такой же мере можно говорить о подчинении социальной целесообразности религии и искусства. Степень выраженности духовного, нацеленность на “собственно” человеческое в идеальном компоненте хозяйственной деятельности минимальна, поэтому и культурная значимость ее не очевидна.
Казалось бы, в современном обществе, столь сложно организованном и представляющем широкие возможности для духовного самовыражения, проявления такого рода “культуры хозяйствования” исключены. Но это не так. Нынешний носитель архаических ценностных ориентаций – не обязательно человек, поставленный в условия элементарного выживания или же выполняющий малоквалифицированную работу. Он может быть и банкиром и министром, для которых экономическая активность – способ реализации далеких от какой либо гуманности потребностей. Причем, чем выше социальный статус человека или группы с такой экономической “культурой”, тем опасней могут быть последствия их деятельности. Именно такие люди, руководствуясь соображениями собственного должностного благополучия или утилитарно понятыми идеями, планируют строительство “ГУЛАГОВ” и маршруты транспортировки наркотиков, стимулируют проведение разрушительных для общества хозяйственных акций, устраивают финансовые пирамиды. На этом уровне развития культура низводится до “вещности”, духовные ценности – до цены, а человек – до потребляемой вещи. Хозяйственная деятельность при доминировании подобной установки приобретает иррациональный характер – строительство грандиозных усыпальниц, повороты рек вспять, создание теневой экономики; она имеет ярко выраженную двойственность: позитивный результат для одних, оборачивается катастрофой – для других.
Характерно, что термин “экономика” происходит от греческого слова “ойкономия” – домострой, домоуправление. Первоначально ойкономия означала умение главы дома управлять своим домашним хозяйством и членами своей семьи. Отношения между главой дома и домочадцами – членами семьи и работниками – носили преимущественно характер отношений господства и подчинения. И хотя в ранних цивилизациях складываются зачатки товарного производства, т. е. уже можно говорить о хозяйственной деятельности, ориентировано оно в основном на самообеспечение и покрытие медленно меняющихся потребностей. Положение человека в незначительной степени зависит от его хозяйственной активности, а определяется, прежде всего “судьбой” – “благосклонностью” природы и лидера социальной общности, размером семьи и земельного участка, кастовой и религиозной принадлежностью и прочими факторами, над которыми человек почти не властен. Но зато многое зависит от отлаженности отношений с группой и ее лидером. Поэтому большая часть товаров уходит на поддержание этих отношений, а продукт не столько продается, сколько перераспределяется, меняется на стабильность положения, привилегии, божественную защиту и т. п. В таком обществе хозяйственная деятельность выглядит скорее как побочный результат иных, более значимых форм социального существования. Немецкий философ и социолог В. Зомбарт называет эту форму ведения хозяйства расходным хозяйством. Понятно, что масштабы и формы потребления у людей с различным социальным статусом отличны, но основная масса населения не одобряет излишних накоплений, производство ради прибыли. И, наоборот, поощряет – расходы на праздники, поддержание челяди, легко принимает траты на проведение престижных мероприятий. Общая установка – живи, по возможности “полной чашей”, и “давай жить другим” (членам своей семьи, сословия, религиозной общности).
Религия невысоко ценит хозяйственную деятельность, признавая ее необходимость, но нередко осуждая погоню за богатством. Конечно, и в таких обществах существует страсть к наживе, однако одобрению она подлежит, только если реализуется за пределами производства товаров – в войнах, разбое, пиратстве и т. п. Отсюда понятны рассуждения античного философа Аристотеля, отграничивающего ойкономию от хрематистики (от chremata – деньги). Ойкономия – социально одобряемая форма существования, а хрематистика, заботящаяся о лучшем обмене и наибольшей прибыли, – противоестественна. Конечно, подобный тип хозяйствования существенно разнится в различные культурно-исторические эпохи, и ему всегда сопутствуют формы хозяйственной деятельности, ориентированные на рынок и денежные связи, но все-таки именно “расходный” тип хозяйствования доминирует в обществе вплоть до XVIII века. Соответственно, и в античности и средневековье в общественном сознании доминирует установка на то, что хозяйственная деятельность – это благо, если она осуществляется по воле и нормам, устанавливаемым человеколюбивым небесным хозяином. Показательно, что в русском языке слова “Бог” и “богатство” имеют единый корень.
Существенные подвижки в восприятии смысла хозяйственной деятельности прослеживаются только с XV–XVI столетий. Постепенно укореняется представление о том, что Бог мало вмешивается в мирские дела и человек, не имея возможности рассчитывать на божественную “ойкономию” спасения, вынужден решать свои проблемы через мирское хозяйствование, опираясь на свой разум. В Европе на смену хозяйству, управляемому из центра (по сути натуральному), приходит стихийно организующийся рынок с собственно товарным производством. Освобождение от традиционных религиозных форм, рационализация хозяйственной жизни привели к тому, что мотивы прибыли, выгоды, хозяйственной пользы были “реабилитированы”, обрели социальную значимость. Социальные нормы традиционного общества оттеснялись в пользу крепнущей самостоятельности хозяйства. Искусство божественной экономии превращается в экономику, которая начинает развиваться согласно собственным законам.
Собственно рыночное хозяйство, как отмечают многие исследователи, определяется тремя существенными чертами: 1) частная собственность, в том числе на средства производства; 2) ориентация на получение максимальной прибыли и выгоды; 3) согласование хозяйственной активности исключительно с помощью рынка и системы цен. Все эти признаки присутствовали и ранее, но они наделялись низкой социальной значимостью и поэтому не обладали большим воздействием на развитие общества. И если в докапиталистическом обществе хозяйственная деятельность для большинства людей предстает как вторичная, то в буржуазной системе она приобретает достаточно высокий статус, начинает рассматриваться как долг человека перед Богом, страной, обществом, другими людьми и самим собой. Отступление от этой нормы, потеря работы, безработица может восприниматься как утрата личной идентичности, крушение всех надежд.
Однако присутствие социокультурных ориентацией в экономической сфере крайне неустойчиво. Максимализация дохода и пользы, как ведущий принцип экономической деятельности, постоянно вступает в противоречие с установкой на духовную самореализацию как самого хозяйствующего лица, так и других людей. Стремление к выгоде, практицизму часто способствуют отделению норм должного от прозаической установки на накопление и удовлетворение утилитарных потребностей. Чаще всего на первый план выдвигается практицизм и равнодушие к ценностным идеалам, которые приобретают формальный характер. Человеческие отношения подчиняются анонимному движению товаров и денег, где к людям относятся как к вещам. Ведь распоряжаться вещами намного проще, “эффективней”... Характеризуя эту ситуацию, Э. Фромм отмечает, что производство перестает быть для человека средством улучшения жизни, превращается в самоцель, у которой в подчинении оказывается сама жизнь. Человек ощущает себя как товар, как капиталовложение; его целью становится достижение успеха, т. е. желание продать себя на рынке как можно выгоднее. Счастье отождествляется с потреблением все более новых и лучших товаров [3] .
Укоренение капиталистических начал в хозяйственной жизни стимулировало ее бурное развитие, что привело к росту ее автономии и усилению влияния на все сферы жизнедеятельности. Именно эти факторы обострили существовавшую, в принципе всегда, проблему отрыва, отделения экономических отношений от культурных норм и идеалов. С этого момента разгораются споры о “рыночном обществе”, которое то прославляется, то порицается. Актуальность этой проблемы обусловлена еще тем, что в последние десятилетия она приобрела новые очертания в связи с трансформацией капиталистического хозяйства. Что же касается современной России, то вопрос о соотношении хозяйственных и культурных факторов в развитии общества, по-видимому, – проблема жизни и смерти миллионов людей. Переход к рынку очень часто оборачивается утратой культурных ориентиров, как на уровне личности, так и общества в целом. Как следствие – аномия (“ценностный вакуум”) и резкое снижение ценности человеческой жизни.
Именно эта противоречивая динамика “хозяйственного духа” (В. Зомбарт), который то проявляется как “дух”, то растрачивается в господстве витальных потребностей, и предопределяет крайности оценок соотношения экономики и культуры. На витальном уровне [4] , зачатки культурных форм организации хозяйственной жизни слитны, точнее – здесь абсолютное господство значимости, пользы. На более выском уровне – культурный потенциал может прослеживаться достаточно отчетливо, что позволяет фиксировать его содержание в нормативной форме, но реализация его в межчеловеческих отношениях всегда сопряжена с риском его “девальвации”.
Что же касается высшего уровня культуры, в основе которого – потребность в жизни другого человека, то хозяйственная деятельность, по-видимому, с ним несовместима. Если она приобретает характер бескорыстного “служения другому”, то начинает утрачивать сущностные признаки хозяйственной деятельности. Из этого, конечно, не следует, что экономическая жизнедеятельность не значима для человека. Она составляет фундамент цивилизации и в возможных для нее культурных проявлениях создает необходимые условия для проявления духовности в сфере морали и художественной культуры. Однако всегда следует осознавать, что человеческая духовность несводима к ценностям – нормам экономических взаимоотношений. Культура – это не всякая обработка и оформленность человеком природы и самого себя, а особая одухотворенность, облагораживание мира, человека, его действий и их результатов. Хозяйственная деятельность может одухотворяться, окультуриваться, но в разной степени и до известного предела.
Ограниченность возможного “одухотворения” хозяйственных форм проявляется в своеобразных парадоксах. Экономическая, технологическая развитость отнюдь не всегда сопровождается культурным “цветением” в сферах морали и искусства. И, наоборот, хозяйственный кризис, сопровождающийся деградацией экономических структур, может стать фоном для вспышки духовного подвижничества и последующего окультуривания хозяйственной деятельности. Все эти моменты приобретают большую отчетливость, если рассматривать культурную динамику хозяйственной сферы в связи с конкретными способами проявления духовных ценностей в экономике.

Культурное содержание доминантных норм хозяйственных взаимоотношений

В самом общем виде культурный потенциал экономики выступает как духовное, проявляющееся в области хозяйственной жизни (В. Зомбарт). Ценности культуры в этой сфере, в силу отмеченных ранее причин, предстают в форме коллективных или личных представлений о значимом и должном поведении человека в хозяйственной практике.
Именно поэтому культуру хозяйствования иногда определяют как ценностные суждения, черты характера, открывающиеся в хозяйственных стремлениях и определяющие поведение хозяйствующего человека; или как совокупность норм, управляющих поведением “человека экономического”. Но это не совсем так, такое понимание сути хозяйственной культуры нуждается в дополнении. Культура хозяйствования – это не просто существующие в обществе идеальные представления о хозяйстве, а всегда и ценностные отношения (межчеловеческие) по поводу объектов-носителей ценности как в вещественной, так и в идеальной форме. Забвение этого обстоятельства приводит к тому, что нередко всю нормативную базу и идеальные аспекты хозяйственной деятельности считают культурным содержанием экономики. Технические нормы и идеологические доктрины, нацеленные на оправдание функционального отношения к человеку, вряд ли можно считать “культуросодержащими”. О культуре хозяйствования можно говорить в том случае, если эти нормы, реализуясь на практике, обеспечивают очеловеченность природных и социально-экономических условий.
В такой же степени односторонним является отождествление культуры хозяйствования с суммой продуктов и услуг экономической деятельности. Конечно, ценность включает в себя и значимости их носителей (товаров и хозяйственных технологий), но не сводится к ним. Как-то не укладывается в сознании, что газовая камера или электрический стул – это ценности культуры, пусть даже признанные в качестве социально необходимых устройств. При доминирования установки на пользу, все человеческое часто отступает на второй план. Но при этом полезность, значимость деятельности и ее результатов вовсе не исключают возможности ее культурной осмысленности, оформленности. Наиболее очевидно это при рассмотрении трудовой деятельности, трудовых отношений и отношения собственности, которые являются определяющими в сфере экономики.
Существует множество определений труда. Но в них чаще всего обращается внимание на производственно-технологические и профессиональные стороны трудовых отношений. При этом вопрос о смысле труда остается, где-то в стороне. При культурологическом подходе к анализу трудовой деятельности, на первый план выступает не деление труда на физический и умственный, а подразделение труда на творческий и нетворческий. Конечно, в конкретных видах труда, так или иначе, всегда присутствуют оба эти компонента, но превалировать в том или ином случае может какой-то один.
Труд нетворческий наиболее адекватно отвечает задачам достижения максимальной полезности и прибыли. Присущая ему количественная определенность позволяет эффективно осуществлять обменный процесс. Продукты такого труда максимально воплощают меновую стоимость [5] . В условиях развитого товарного производства, где резко возрастает значение меновой стоимости продукта труда, эта сторона хозяйственной деятельности часто выходит на первый план по отношению к реальной полезности и становится самоцелью производства. В результате цели и средства трудовой деятельности меняются местами, а человеческий труд превращается в средство достижения прибыли, капитала и т. п. Конечно, этот процесс зависит от множества факторов, но одним из решающих выступает нетворческий характер труда. Речь в данном случае идет не о “физическом” труде, а о всяком, стремящемся к максимальной выгоде, что предполагает эффективное использование того, что уже получено и достигнуто. Соответственно и совокупность произведенных продуктов труда и услуг (хозяйственное богатство) ценится, прежде всего, в виде сокровищ, денег, капитала и т. п., независимо от того, каким образом и с какими издержками оно было получено.
Труд творческого характера, в какой бы профессиональной форме и форме разделения труда он ни выступал, по своему содержанию не сводится к товарно-денежным отношениям. При этом продукт такого труда может быть полезен и давать прибыль (рукопись можно продать...), но стимулы к такому труду лишь косвенно определяются вознаграждением и комфортом, социальным признанием. Этими стимулами являются осознаваемые или неосознаваемые стремления понять и выразить себя, быть для себя и для других. Поэтому продукты творческого труда в конечном счете действительно “полезны” для развития людей, хотя первоначально могут восприниматься как бесполезные. Подлинным богатством обладает тот, кто работает, чтобы понять и обрести смысл, а не тот, кто работает исключительно ради прибыли, оценки со стороны власти или комфорта собственного существования. От возможностей, которые предоставляет хозяйственная система для творческой деятельности, зависит уровень ее культурности. Конечно, эти возможности не предопределяются жестко экономическими условиями, но вполне можно создать такую ситуацию, при которой любой труд может вызвать только отвращение. Именно присутствие творческого начала привносит в хозяйственные отношения момент осмысленности и соучастия. Динамика соотношения этих двух видов трудовой деятельности и определяет возможный уровень “культуры хозяйствования”. Всякие попытки упразднить товарное производство с его стремлением к расчету и пользе, всегда порождали невыносимые условия для творчества, так как создавали предпосылки распространения деспотии или нищеты. Но и исключительно разумно-прагматический подход к инновационной деятельности неизбежно превращает ее продукты в разрушительную силу.
Таким образом, когда мы говорим о культурном потенциале экономики, то подразумеваем значимость творческого начала в хозяйственной деятельности. Эта значимость проявляется в характере отношений производства, распределения и потребления произведенных продуктов (притом, что уровень выраженности духовного творчества в хозяйственной сфере объективно ограничен). Для того чтобы творческий труд обладал культурным содержанием, необходим целый ряд предпосылок. Остановимся более подробно на условиях реализации этой ценностной установки с тем, чтобы отчетливей представить ее содержание и ввести соподчиненные ей “нормативные координаты”.
Уже в традиционных обществах конкретный труд, связанный с профессиональным мастерством, приобретает социальную значимость как источник разнообразных благ. Но ограниченность хозяйственных отношений приводит к тому, что развитие человека в незначительной степени зависит от его трудолюбия и творческого отношения к труду. Отсутствие развитого рынка и подчиненность хозяйственной деятельности, к примеру, религиозным целям не столько выводят труд за рамки полезности, сколько ведут к его обесцениванию. В известном смысле это прослеживается не только в Древнем Египте, а и в советской системе хозяйствования... Высокое качество мастерства соседствует с иррациональной растратой накопленного богатства, предельным обезличиванием труда и скудностью потребностей производителей. К труду и собственности постоянно проявляется двойственное отношение. Версии древнегреческого мифа о Сизифе, обреченном выполнять бессмысленный труд, в той или иной степени присутствуют у многих народов, отражая наличие устойчивой ценностной установки, согласно которой труд – страдание, нечистое занятие, составляющее удел низших и рабов. Даже в христианской традиции, где праздность подвергается осуждению как тяжкий грех, на социальной шкале достойной деятельности хозяйственная деятельность – занятие недостойное дворянина и рыцаря. Профессиональная деятельность, приносящая доход, часто осуждается по моральным соображениям.
“Скупой рыцарь” не заслуживает уважения даже со стороны близких. Сословия, владеющие денежным богатством, – купцы и ростовщики, преуспевающие ремесленники – обладают более низким социальным статусом по отношению к духовенству и рыцарству.
Ситуация с трудом и богатством начинает радикально меняться с развитием рыночных отношений. Причем решающим фактором перехода к новому качеству хозяйствования и экономической культуры, по мнению многих исследователей, стало не столько количественное умножение хозяйственных технологий, сколько явления ценностного характера. Один из талантливых исследователей “духа капитализма”, немецкий философ и социолог М. Вебер, достаточно убедительно показал связь между религиозным учением протестантизма о спасении (особенно в самой аскетической его ветви – кальвинизме) и стремлением к хозяйственному успеху, накоплению капитала. Характерно, что движение за реформу католической веры, как раз и было порождено падением моральных устоев духовенства и разгулом стихии личного обогащения.
Великие проповедники Реформации Лютер и Кальвин учили, что человек должен подавлять свои эгоистические интересы и полагать себя инструментом для божественных целей. Спасение обретается не соблюдением формальных ритуалов церкви, а внутренней верой и личной ответственностью перед Богом. Бог протестантизма вызывал у человека не только страх наказания, но и глубокое, личностное чувство вины. Вера в божественное провидение, т. е. в рациональность установленного Богом порядка, и “больная” совесть стимулировали человека к поиску спасения на том месте и в той конкретной профессии, которая была определена человеку. Все профессии, все виды трудовой деятельности, если они совместимы с евангельскими нормами морали, в равной степени угодны Богу и поэтому почетны. Всюду – в мастерской или на мануфактуре, за прилавком и в море – человек обязан был всеми своими силами служить Богу, доказывая трудом, что на нем почила благодать Божия. В лютеранстве, как полагал М. Вебер, произошло приравнивание труда к молитве (в немецком языке слово Beruf означает и призвание, и профессию). Протестантизм создал новый тип личности, сыгравший громадную роль в экономическом перевороте в Европе и Новом Свете: личности деятельной, дисциплинированной, ответственной, готовой к суровым испытаниям и героизму каждодневного труда.
Таким образом, протестантизм давал высокую оценку труда как средства духовного возвышения. Освящал богатство, доставшееся честным трудом. В приумножении богатства протестант находил свидетельство своего успеха, подтверждение своей богоизбранности. Поэтому честно приобретенное богатство надо приумножать, а не растрачивать на наслаждение жизнью или погоню за внешними знаками отличия. Культурное “освящение” рынка и придало ему вид “цивилизованного капитализма”. Именно из Реформации часто выводится процесс утверждения в Европейской культуре таких ценностных нормативов, как частная собственность, право на труд, экономическая свобода, трудовая дисциплина, исполнительность и профессионализм, инициативность, обеспечение равных для всех социально-экономических возможностей; “справедливая”, по правилам, устанавливаемым самими людьми, конкуренция и т. п. Все эти нормы, реализующиеся в отношениях производственной деятельности, а также обменной и распределительной, часто приобретают иерархическую форму “символа веры” той или иной хозяйственной организации, группы людей или общества. Они поддерживаются системой словесных символов, обрядов и ритуалов, связанных с “отцами-основателями” дела, “героями-новаторами”.
На этой основе строятся многочисленные типологии “экономических культур”. Так, например, в связи с господствующими в данном обществе религиозно-нравственными традициями отмечают существование протестантской, буддийской, мусульманской, православной этики труда и т. д. Но все эти типологии носят все-таки частный характер по отношению к той роли, которую сыграла значимость экономической свободы в “духе капитализма”. Именно значимость экономической свободы обеспечила духовное возвышение труда в индустриальном обществе, но вместе с тем и породила новые противоречия во взаимодействии культуры и экономики.
Капитализм, как система свободного труда и предпринимательства, исключает ориентацию хозяйственной деятельности по образу “домашнего хозяйства”, наделяя правом определять цели экономической жизнедеятельности каждого из участников этого процесса. Тем самым логика автономизации хозяйства, его “обмирщение”, освобождение от социальных ограничений на использование собственности, в этом аспекте является выражением развития культуры, являясь показателем углубления индивидуализации человека. Вероятно, некоторые выводы М. Вебера и его сторонников по поводу природы ценностных ориентиров капиталистического хозяйства носят несколько односторонний характер, однако поставленный им вопрос о связи культуры капитализма с индивидуальной автономией остается достаточно актуальным. Рынок вне регулятивного влияния идеала индивидуальной автономии неизбежно превращается в террор одной или нескольких групп, навязывающих другим свои рецепты обустройства “земного рая” и “пользы”. Осознание человеком своих обязанностей по отношению к самому себе и другим людям в ходе хозяйственной деятельности возможно только при условии их экономической правомочности.
Значимость экономической свободы как внутреннего состояния личности тесно связана с содержанием другой социокультурной нормы хозяйственного бытия капитализма – частной собственностью, т. е. собственностью “поделенной” на части и принадлежащей отдельному человеку или группам лиц. Культурная значимость частной собственности проявляется в том, что право обладания, распоряжения и пользования благами является одной из форм установления границы своего “я”, своей “самости”, “самоценности”. При цивилизованном капитализме частная собственность выступает не только средством максимизации дохода и пользы, но начинает рассматриваться, по крайней мере частью общества, в качестве условия творческого самовыражения. Отрицание права собственности каждого человека и своеволие в присвоении чужой собственности становится критерием низкого уровня развития культуры. Характерно, что даже в условиях господства традиционной “ойкономии” в тех обществах, где элементы частной собственности получили максимально возможные формы выражения (Древняя Греция и Рим, городская культура Средневековья), интенсивность и сложность течения духовной жизни значительно выше, чем в обществах с “азиатским способом производства”, где доминировали государственно-административные способы распоряжения собственностью. Конечно, нельзя не замечать противоречивости социокультурного содержания ценности-нормы частной собственности. Касаясь духовной значимости права собственности на землю, русский философ Владимир Соловьев отмечал, что недостаточно признать в этой собственности очевидно присущее ей идеальное свойство. Необходимо укрепить и воспитать это свойство, ограждая его от перевеса низменных, своекорыстных побуждений.
Другими важнейшими ценностями-нормами, связанными с экономической свободой и правом частной собственности, выступают свобода хозяйственного договора, право на индивидуальное потребление, экономически справедливое распределение. Кратко коснемся содержания этих ценностей.
В условиях рыночного хозяйствования свобода хозяйственного договора заключается в том, что договорные отношения учитывают не только статус другой стороны или стоимость объекта договора, а и свободу воли договаривающихся сторон. Наряду с взаимной выгодой, культурный контекст договора подразумевает добровольное, личное согласие, а значит – добровольное выполнение обязательств, что конечно не отменяет юридической оформленности договорных отношений. Однако юридические нормативы в этом случае обязательно фиксируют акт добровольного согласия на принятие условий договора и право на его расторжение в случае действий, выходящих за рамки добровольно принятых на себя обязательств.
Довольно часто характеризуя цивилизованные формы капитализма подчеркивают его потребительскую нацеленность, что выражается в культивировании искусственных потребностей и жажде потребления ради потребления. Но при этом предается забвению важный аспект развития рыночных отношений – индивидуализация потребления, которая делает возможными индивидуальные стили и образы жизни. Суверенность потребителя способна влиять на процесс производства и распределения, придавать им культурную направленность, характер “заботы о других” и ответственности. Относительная независимость потребителей вынуждает предпринимателей иногда вполне осознанно и добровольно инвестировать капитал в сферу религиозной, моральной, художественной деятельности, что создает дополнительные каналы проникновения моральных и эстетических ценностей в сферу хозяйствования. Конечно, возможности такого проникновения ограничены. Экономическая этика (этика предпринимательства, делового общения, благотворительность и т. п.), техническая эстетика, дизайн, прикладное искусство пронизаны стремлением к выгоде, пользе, комфорту. Но, одновременно, они свидетельствуют и о проникновении художественно-эстетических начал в жизнь “рядового человека”. Массовое производство и потребление не только нивелировали людей, но и ознаменовали пробуждение индивидуального сознания рядового “маленького” человека, реабилитировали значимость повседневной жизни, как в быту, так и в практике хозяйствования. Презрение элиты к мещанину, погруженному в мир обыденности и повседневности, сменилось интересом к боли и страданиям, духовным озарениям этих “героев повседневности”, которыми мы все являемся в той или иной мере. Можно конечно иронизировать по поводу того, что “параллельно” большому миру, в котором живут большие люди и большие вещи, существует маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами, где нормативы поведения определяются “героикой” рекламных видеоклипов и “мыльных опер”, но именно обыденная и “низкая” жизнь обеспечивает социальную легитимность ценностей элитарной культуры. Великие идеалы, которые не находят дорогу в повседневность, могут переродиться в бессмысленную игру слов или стать заложниками идеологического экстремизма. Нарушение суверенитета и прав потребителя порождает экономических и политических монстров типа “производство ради производства”, “научной организации труда”, “всеохватывающих решений”, “скачков в царство свободы”, в чьих “объятиях” гибнет и элитарная культура.
Что же касается ценностного норматива экономической справедливости, то несмотря всю его историческую и идеологическую вариативность, он означал устранение оков, налагаемых традиционным обществом на социальную мобильность. Любое право на распоряжение и использование таких ресурсов как труд или капитал начинает зависеть не только от социального статуса по рождению, а и от собственных, личных достижений. Не подлежит сомнению, что в отношении распределения капитализм благоприятствует определенной группе лиц, прежде всего – группе удачливых и эффективных предпринимателей и нередко “обмен становится обманом” (В. Соловьев). Но в то же время экономическое и социальное вознаграждение этой группы может быть связано с интересами и потребностями других групп населения, если в обществе создаются правовые гарантии для экономической свободы. Экономическая свобода, свобода хозяйственного договора, индивидуализация потребления ведут к тому, что хозяйственный успех в значительной мере может быть привязан к общественно желательным результатам.
Ведущие ценностные нормативы хозяйственной культуры рыночной экономики предопределяют такие характерные черты “человека экономического”, как нацеленность на достижение и успех, равные для всех экономические возможности, конкуренцию, поддержку инновационной деятельности, качество работы, профессионализм, тесную зависимость социальной мобильности от качества своей деятельности и инициативы. Русский философ Иван Ильин, отвечая на вопрос: возможна ли свобода и творческая инициатива без частной собственности, подчеркивал, что хозяйство без свободного внутреннего побуждения, без личной инициативы и частной собственности, бюрократически ведомое безразличными чиновниками,– не создает ни благосостояния, ни даже достаточного и сколько-нибудь доброкачественного продукта. Такое хозяйствование общественно и государственно вредно.
Но нельзя не замечать и культурной ограниченности ценностно-нормативных установок индустриальной цивилизации. Да, возникновение гражданского общества с соответствующим ему “духом капитализма” создали возможности для расширения поля духовности в хозяйственной сфере, позволили ей подняться на второй уровень культуры. Однако парадоксальным образом все достоинства рыночного хозяйствования часто обращаются в свою противоположность. Выравнивание социально-экономического положения значительной части общества, снятие многих социальных барьеров, высвобождение творческого потенциала стало основой для проникновения в хозяйственную сферу цивилизованности, но одновременно с этим рыночное хозяйство обезличивает и унифицирует людей, привносит анонимность в человеческие отношения, порождает механизмы манипулирования поведением через рекламу, банковскую и налоговую систему.
Особое значение в преодолении этой анонимности играет учет этнического и национального своеобразия экономических отношений. Ценности-нормы рыночных отношений, как свидетельствует культурно-исторический опыт развития человечества, реализуются в большей степени тогда, когда они органично включают элементы специфической этики труда выработанной тем или иным этносом в процессе своего духовного становления. Однако этот вопрос, по-видимому, уместней рассматривать в контексте своеобразия развития национальных культур (немецкой, русской, американской, японской и т. п.), что выходит за рамки этой книги.

Вместо выводов

По-видимому, грядущее общество, которое часто называют постиндустриальным или эпохой постмодерна, не будет ни обществом господства технологического рационализма, ни “царством свободы”. Пока нет никаких реалистических посылок провозглашения “отмены труда и собственности”, но вполне правомерно ставить вопрос о преодолении доминанты принудительного, нетворческого труда и приоритете духовной стороны в общественном богатстве. Утопично понимать духовную свободу как свободу исключительно вне сферы труда. Мир вне труда не имеет для человека смысла. Не следует забывать ироничную мудрость Вольтера, который отмечал, что труд устраняет от нас три больших напасти: скуку, порок, нужду. Человечество обречено на постоянные поиски путей единения “профессии и призвания”, на каждом качественном этапе технологического развития. Преодоление конфликта хозяйства и культуры, по сути – цивилизационных и собственно культурных форм, не означает подчинения, растворения одного в другом, а предполагает последовательное умножение “культурных фильтров” в “теле хозяйства” и поиск баланса между пользой и “культурной избыточностью”. К тому же отнюдь не все предопределяется исключительно напряженностью экономики и культуры. Эта противоречивость во многом обуславливается социокультурными диссонансами в политико-правовой сфере, которые сказываются в целом на всей динамике взаимодействия культуры и общества. Цивилизованность хозяйственной жизни всегда предполагает и соответствующую политико-правовую оформленность межчеловеческих отношений.

1. Булгаков С. Н. Философия хозяйства. – Соч. в 2–х тт. Т.1. – С.233
2. Фромм Э. Здоровое общество. – В кн.: Психоанализ и культура. – М., 1995. – С.564.
3. Там же. – С.559.
4. Об уровнях культуры: (низшем “витальном”, втором “специализированном” и “высшем” – уровне полноценной культуры) – см. напр. в кн.: Большаков В. П. Культура как форма человечности. – Великий Новгород, 2000.
5. В экономической литературе ее иногда называют “меновой ценностью”.