Виппер Б. Введение в историческое изучение искусства

 ОГЛАВЛЕНИЕ

IV. АРХИТЕКТУРА

Для начала попытаемся приблизиться к пониманию архитектуры, сравнивая
ее с другими искусствами. Нет никакого сомнения, что от всех других искусств
архитектура отличается, прежде всего, самым длительным процессом работы:
живописец может закончить свою работу в несколько дней, работа архитектора
может иногда требовать целой жизни. При этом деятельность живописца редко
бывает связана с какой-либо опасностью или риском: в худшем случае живописцу
приходится пожертвовать начатой картиной и взяться за новый холст. Напротив,
неудача архитектора может привести к катастрофе, угрожая не только
эстетическим принципам, но и человеческой жизни.
Далее, казалось бы, архитектура по своему содержанию является простым
из всех искусств: она способна воплощать только очень определенные,
однозначные, элементарные идеи и чувства (архитектуре, например, недоступен
юмор, как и вообще все те эмоции, которые связаны с жизнью органических
существ). В сущности говоря, всякая архитектура всегда посвящена одной и той
же основной теме -- стремлению духовной энергии преодолевать костность.
Поэтому можно было бы думать, что архитектура должна сделаться самым
понятным и самым популярным искусством. На самом же деле мы видим нечто
совсем иное. Архитектура оказалась самым трудным самым недоступным
искусством, язык которого понятен и привлекателен только для очень немногих.
Эта трудность архитектуры проистекает из присущего ей своеобразного
эстетического противоречия. Дело в том, что архитектура есть, с одной
стороны, самое материальное, самое вещественное и, с другой -- самое
абстрактнее искусство. Будучи вполне конкретной частью натуры, служа самым
реальным и утилитарным целям, архитектура вместе с тем выражается знаками,
числами, абстрактными отношениями.
Но продолжим дальше наши сравнения архитектуры с другими искусствами.
Архитектура родственна живописи и графике, так как, подобно им, оперирует
линиями и плоскостями Но в то время как живопись и графика способны
создавать только иллюзию пространства на плоскости, архитектура владеет в
полной мере глубиной пространства. Архитектура родственна скульптуре -- оба
искусства оперируют массами и объемами. Но в то время как скульптура
оформляет массу только снаружи, архитектура способна придавать массе форму и
снаружи, и изнутри. Далее, мы вправе наделить архитектуру предикатом самого
этического из искусств, поскольку деятельность архитектора всегда связана с
известной; социальной, ответственностью поскольку мы требуем от каждого
здания абсолютной конструктивной достоверности. Кроме того, архитектор
никогда не показывает себя, не открывается зрителю в такой мере, как это
привыкли делать живописец, поэт или музыкант: в каждой, самой случайной,
самой произвольной игре фантазии архитектора отражается дух того общества,
того коллектива, которому служит архитектор. В этом смысле можно сказать,
что архитектура -- гораздо более созвучнее эпохе искусство, чем скульптура
или живопись. История искусства рассказывает нам о многих своевольных и
непокорных художниках, деятельность которых находилась в непрерывном
конфликте со вкусами своего времени, которые были или отринуты эпохой, или
сами ею пренебрегли. Среди них не было и не могло быть ни одного архитектора
именно потому, что архитектура не может существовать совершенно оторванной
от своего времени, абсолютно свободной от социальных функций. Ни в одном
искусстве заказчик (в самом узком и в самом широком смысле, как
индивидуальный хозяин и как голос эпохи) не играет такой важной роли, как в
архитектуре.
Если в отношении живописи и скульптуры иногда вполне применимо
выражение "стиль -- это человек", то в отношении к архитектуре гораздо
правильнее было бы сказать, что "стиль -- это эпоха". Однако если это тесное
слияние архитектуры с обществом, культурой, эпохой свидетельствует, с одной
стороны, о чрезвычайно важных культурных функциях архитектуры, то, с другой
стороны, оно же является причиной одного, можно сказать, весьма трагического
свойства архитектуры, а именно: роковой невыполнимости многих архитектурных
идей и замыслов. Архитектура далеко превосходит все другие искусства
количеством таких произведений, которые остались в стадии проекта, на
бумаге, в фантазии художника, -- одним словом, невыполненных произведений.
При этом, как это ни покажется парадоксальным, именно по мере развития
европейской цивилизации количество "невыстроенных памятников архитектуры"
все увеличивается.
Наконец, еще одно, последнее сравнение. Если мы сравним архитектуру с
другими искусствами с точки зрения экспрессии, выражения, то архитектуру
придется признать самым бедным и несовершенным искусством. Архитектура
отражает общественного человека (и ту действительность, в которую он
включен) в его наиболее основных и общих духовных устремлениях. Вместе с тем
архитектура неспособна к прямому, непосредственному выражению до конца: она
оперирует знаками и ритмами, которые зритель сам должен истолковывать и
договаривать. Напротив, наибольшего богатства и полноты экспрессия достигает
в искусстве театра, которое объединяет в себе средства всех искусств, еще
пополненные, повышенные реальностью жизни, и обладает конкретной
реальностью. Если же мы сопоставим архитектуру с другими искусствами с точки
зрения формосозидающей фантазии, тогда превосходство архитектуры перед
другими искусствами не вызывает сомнений: так как формам архитектуры нет
прямых аналогий в натуре, она не репродуцирует, не имитирует чужой язык, а
говорит только на своем собственном.
Здесь мы подходим к сложной и спорной проблеме. Если архитектурные
формы не имеют прямых аналогий в натуре, если они не изображают реальных
предметов и явлений, то не значит ли это, что архитектура вообще выпадает из
группы так называемых изобразительных искусств и подчиняется каким-то
совершенно другим эстетическим законам, нежели живопись и скульптура? В
самом деле, при оценке произведения живописи или скульптуры главным
критерием является то или иное его отношение к натуре, к действительности.
Близость картины или статуи к натуре может быть большая или меньшая, натура
может быть совершенно преображена, стилизована, но основное ядро реальности
всегда остается в каждом произведении живописи или скульптуры. К архитектуре
этот критерий сходства с натурой, расстояния от натуры, изображения реальной
жизни совершенно неприменим. Архитектура не; заимствует у натуры своих
образов, она ничего не рассказывает, не изображает никаких событий, действий
и явлений. Отдаленное сходство некоторых архитектурных форм с элементами
натуры (например, сходство колонны с древесным стволом, свода с пещерой и т.
п.) только еще более подчеркивает абстрактно-символический характер
архитектуры и ее принципиальную противоположность органической натуре.
И тем не менее было бы большой ошибкой исключить архитектуру из круга
тех художественных принципов, которые мы признали годными в живописи,
графике и скульптуре, и искать для нее какие-то совершенно особенные
эстетические законы. Нет никакого сомнения, что архитектура все же теснейшим
образом связана с натурой и что, подобно живописи скульптуре, она
представляет собой изобразительное искусство. Нужно только помнить, что
понятие "натура" имеет для нас двоякое значение и что в архитектуре
отражается другой аспект натуры, чем в живописи и скульптуре. Уже
средневековые философы уловили эти два различных облика натуры, которые они
называли "natura naturans" и "natura naturanta" (то есть созидающая и
созданная натура), -- природа как воплощение созидающих сил и натура как
сочетание созидаемых явлений. Если живопись и скульптура имеют дело главным
образом со вторым аспектом натуры, с ее конкретными, органическими образами,
с ее чувственными явлениями, то архитектура связана, прежде всего, с первым
-- природой механических сил, математических чисел и космических ритмов.
Нужно еще иначе сформулировать этот контраст и сказать, что в живописи и
скульптуре преобладают образы, тогда как в архитектуре господствуют идеи. Но
делать отсюда вывод, что архитектура "антинатуральное" искусство, что она
вовсе лишена образов, что она ничего не выражает, так же неправильно, как
обвинять скульптуру или живопись в имитации натуры.
Поэтому я еще раз повторяю вопреки очень распространенному мнению, что
архитектура есть "изобразительное искусство". Но что же в таком случае
архитектура изображает? Для других искусств этот вопрос не представляет
затруднений. Скульптура изображает в мраморе или бронзе человеческую фигуру,
живопись на плоскости -- пространство с наполняющими его предметами, музыка
особым распределением тонов -- динамические эмоции жизни. Архитектура особым
образом распределяет и организует в пространстве массы материала.
Непосредственными свойствами архитектурного материала считаются
протяженность (объем) тяжесть, свойства поверхности и т. д. Мы видим в
архитектурном произведении тяжесть и сопротивление ей, преодоление ее, как
некие силы, отраженные в зрительном образе здания К этой "изобразительности
по вертикали" присоединяются горизонт и объемный ритм, свет и тени и т. д.
Попробуем глубже вдуматься в конструктивные приемы какого-нибудь
архитектурного стиля. Рассмотрим, например, конструктивный скелет развитой
готики. Входящий в готический собор видит пучки очень тонких л длинных
колонок, которые на хрупких капителях поддерживают еще более тонкие ребра
сводов. Однако то, что здесь видит зритель, есть только мнимая конструкция.
На самом деле высокие стрельчатые своды опираются на массивные столбы,
скрытые за пучками колонн; мало того, даже этих толстых столбов недостаточно
для поддержания готических сводов -- у самых пят сводов их напор
подхватывают арки, которые перекидывают тяжесть на огромные столбы, так
называемые контрфорсы, вне стен храма (о них зритель, находящийся внутри
церкви, даже не подозревает). Это значит, что система готических сводов как
бы разлагается на две конструкции - одну реальную, выложенную в камне и
закрепляющую статику здания, и другую мнимую, показанную лишь направлением и
сочетанием линий. Зачем же строителю понадобилось такое раздвоение
конструктивных функций? Если бы он ограничился только реальными массами
конструктивного скелета, своды готического собора производили бы очень
тяжелое неподвижное впечатление, тогда как его главной задачей было именно
придать формам динамику, легкость, непрерывное устремление ввысь -- в этом
неудержимом подъеме всех линий к небу и воплотилась "идея" готического
храма, мистическое слияние человека с богом. Таким образом, мы можем
утверждать, что реальная конструкция готического собора есть вместе с тем и
изображение -- изображение тех витальных, органических сил которые придают
смысл всей постройке, выражают ее эмоции и делают из нее храм. От
изображения в живописи и скульптуре эта изобразительная тенденция в
архитектуре отличается только тем, что она имеет не столько "портретный",
сколько образно-символический характер -- иначе говоря, она стремится к
воплощению не индивидуальных качеств человека, предмета и явления, а
Тот же самый анализ можно было бы приложить к любому стилю: к
греческому храму, дворцу эпохи Ренессанса, ангару XX века -- одним словом, к
любому произведению художественной архитектуры. Мы всегда найдем в нем
реальною конструкцию, которая определяет стабильность здания, и видимую,
изображенную конструкцию, выраженную в направлении линий, в отношении
плоскостей и масс, в борьбе света и тени, которая придает зданию витальную
энергию, воплощает его духовный и эмоциональный смысл. Мы можем сказать
больше: именно способность изображения и отличает художественную архитектуру
как искусство от простого строительства. Обыкновенное строение служит
практическим потребностям, оно "есть" жилой дом, вокзал или театр;
произведение же художественной архитектуры изображает, чем оно "должно
быть", раскрывает, выражает свой смысл, свое практическое и идейное
назначение.
Мы установили, таким образом, очень важный изобразительный принцип
архитектурной концепции и выяснили отношения между архитектурой и природой.
Попробуем теперь подойти к пониманию архитектуры с другой точки зрения --
спросим себя, какими специфическими качествами должен обладать
архитектор-художник, в чем заключается сущность его художественного
дарования. Я подчеркиваю -- именно художественная одаренность, так как
строительство есть, без сомнения, также чисто практическая дисциплина,
которая связана с целым рядом технических знаний и навыков. Традиционная
подготовка архитектора сводится обычно к двум основным факторам -- к знанию
математики и к умению рисовать. Само собой разумеется, было бы неправильно
отрицать значение и того и другого фактора; важно, однако, глубже вдуматься
в их специфическую роль в развитии молодого архитектора, в становление его
творческого облика. Студент, который начинает овладевать архитектурным
образованием, прежде всего сталкивается с чрезвычайным обилием чисто
математических дисциплин. Если же мы напомним об этих дисциплинах
обладающему практическим опытом архитектору, то окажется, что он уже и
думать забыл про математику. Это мнимое противоречие, однако, легко
разрешается, если мы вспомним слова Лейбница, который дефинировал
архитектуру как "духовную деятельность, бессознательно оперирующую числами".
Математика нужна архитектору для того, чтобы научить его думать
математически: архитектор получает от математических дисциплин не
предписания и рецепты, а бессознательный способ мышления. В случае простых и
обыкновенных расчетов архитектор пользуется готовыми формулами и таблицами,
в более же трудных случаях, принимая во внимание чрезвычайно сложную
конструкцию современной архитектуры, ему все равно придется обратиться к
помощи специалиста-инженера. Чувство же конструктивных линий, инстинктивное
чутье статики ему не могут внушить ни математические предписания, ни
расчеты. Но именно в этой способности оживления сырой материи, в этом умении
воплощать образы, эмоции и символы на языке чисел и заключается
математическая сторона дарования архитектора.
Еще важнее внести точность в характер чисто художественного дарования
архитектора. Когда говорят о художественном даровании, то обыкновенно имеют
в виду способность к рисованию и лепке. Те же самые требования предъявляют и
к художественному таланту архитектора. Умение построить перспективную схему
пространства или эффект падающей тени, умение рисовать и писать акты и
пейзажи, знакомство с акварелью и лепкой обычно считают достаточной основой
для художественной подготовки архитектора. Однако вряд ли можно примириться
с этими традициями, так как направление и задачи архитектурного творчества
не имеют ничего общего с теми целями, которые преследует живописец или
скульптор. В чем же сущность этого различия? Для живописца и скульптора
способность изображения неразрывно связана с конечной целью их творчества,
тогда как для архитектора она является только вспомогательным средством.
Живопись и скульптура, как я уже указывал, всегда находятся в
непосредственном контакте с реальными предметами и явлениями натуры, между
тем как архитектура оперирует не столько самыми формами натуры, сколько их
отношениями, функциями, энергиями; ее целью являются не столько формальные,
сколько ритмические ценности. Поэтому в отличие от изобразительной
способности, которая присуща живописцу и скульптору, специфическое дарование
архитектора следует назвать ритмическим. Только чутье ритмических отношений
и делает архитектора художником.
Этот ритмический талант, в свою очередь, включает в себя целый ряд
оттенков и ступеней, которые не всегда в одинаковой мере присущи одному и
тому же художнику. Дело в том, что чутье ритма может относиться к плоскости,
к кубической массе и к пространству. Первая ступень ритмического чутья
проявляется, например, в декоративном членении и украшении фасада, в
контрастах света и тени, в распределении пролетов -- одним словом, в
декоративной игре на плоскости. Более сложного ритмического дарования
требует организация трехмерной массы и пространства. Здесь фантазия
архитектора не сводится к расчленению тех плоскостей, которые ограничивают
пространство здания; здесь концепции архитектора приходится считаться с
контрастом между внутренним пространством, которое образует, так сказать,
негативные или конкавные формы, и внешними массами здания, которые
выражаются в позитивных или конвексных формах. Наконец, самая сложная
ступень ритмического чутья проявляется в организации нескольких пространств,
в ансамбле целого ряда зданий, когда в распоряжении архитектора оказывается
тройной контраст элементов -- внутреннее пространство, кубическая масса и
наружное пространство.
Именно в этой способности воспринимать и формовать пространство в виде
позитива и негатива и проявляется главное своеобразие архитектурной
концепции, столь отличной от концепции и скульптора, и живописца, и графика.
При этом нужно иметь в виду, что главный стержень архитектурной концепции --
ритмические отношения между позитивом и негативом, между массой и
пространством -- графически, на бумаге может быть зафиксирован только в виде
отвлеченных, геометрических форм, но отнюдь не в виде живых органических
форм. Мы вправе поэтому сделать заключение, что живописный или графический
талант нисколько не является необходимым для архитектора. Можно легко
представить себе выдающегося архитектора, который вместе с тем
посредственный и даже слабый рисовальщик.
Специфическое дарование архитектора станет для нас еще яснее, если
повнимательнее всмотримся в ту графическую схему, в которой архитектор
принужден фиксировать свои кубические представления. В самом деле, что
означает первый и главный этап в процессе архитектурного проектирования --
план здания? В глазах профана план здания есть не что иное, как очертание
горизонтальной протяженности здания, как план его пола: чем нагляднее в
плане подчеркнуты характерные качества пола, тем легче профану понять
композицию будущего здания, так сказать, вообразить себя прогуливающимся по
зданию. Напротив, архитектор видит в плане не протяженность здания, не
очертания пола, а проекцию покрытия. Иначе говоря, архитектор читает план не
в двух, а в трех измерениях, и, что еще важнее, он воспринимает план не
снизу вверх, как это свойственно профану, а сверху вниз. Это восприятие
пространства сверху вниз и составляет один из самых неопровержимых и самых
глубоких признаков архитектурного творчества.
Такое своеобразное восприятие пространства естественно вытекает из
элементарных свойств архитектурной конструкции. История архитектуры учит
нас, что очертания плана, точно так же как толщину стен и опор, всегда
определяет именно характер покрытия. Достаточно вспомнить хотя бы переход
романского стиля в готический, когда появление так называемых нервюр и
замена полукруглого свода стрельчатым оказывают радикальное влияние на план
храма и позволяют пассивные стены романского собора превратить в прозрачные
узоры готических витражей. Но еще более яркую иллюстрацию для этой тенденции
архитектурного пространства развертываться сверху вниз можно наблюдать в
первобытной архитектуре. Нет никакого сомнения, что первоначальной основой
всякой первобытной постройки была не стена, а именно крыша. Архитектура,
если так можно выразиться, развивается из покрытия. Одну из причин этого
явления следует, разумеется, искать в том чрезвычайно важном влиянии,
которое оказывают осадки на характер человеческого строительства. Основные
типы примитивного зодчества определяются не столько различием температуры,
сколько количеством осадков: двускатная крыша обычно указывает на обилие
осадков, плоская крыша -- на их отсутствие. Исследуя возникновение
человеческого жилища, ученые установили три главных типа примитивных
построек: тип круглой постройки и два типа четырехугольной постройки - с
наклонной и плоской крышей. При этом, отыскивая для каждого типа его
первоначальные зародыши, его древнейшие прототипы, ученые пришли к выводу,
что все они возникли, так сказать, сверху, а не снизу, развились из
характера покрытия, а не из структуры стенки опор. Прототипом для круглой
постройки послужил шалаш, который постепенно превратился в полукупольную или
конусообразную хижину без стен, как бы из одной только крыши (стены для
поддержки покрытия появляются значительно позднее). Возникновение
прямоугольной постройки с двускатной крышей следует, по-видимому, искать в
косом навесе (в навесе с односкатной крышей). И в этом случае стены,
поддерживающие покрытие, появляются только на более развитой ступени
архитектурного творчества. Наконец, прототип постройки с плоской крышей
ученые видят в крыльце, то есть в пространстве, которое окружено не боковыми
стенами, а только столбами, на которые опирается конструкция крыши; такая
постройка давала двойное убежище -- под крышей (от солнца) и на крыше (от
хищников).
Не только в генезисе примитивного зодчества, но и в истории более
развитых архитектурных стилей покрытие как первоисточник конструктивной
концепции продолжает играть очень важную роль. Достаточно вспомнить,
например, египетскую пирамиду, которая есть не что иное, как громадное,
массивное покрытие над могильной камерой фараона. Точно так же индусская или
китайская пагода представляет собой, в сущности целый ряд крыш, как бы
наложенных одна на другую и постепенно сужающихся кверху. Кроме того, ближе
присматриваясь к китайскому зодчеству, мы замечаем, что одним из самых
оригинальных его признаков является именно своеобразная крыша с гибко
изогнутыми крыльями, как бы органически сливающая архитектуру с пейзажем.
Вообще, китайцы особенно цепко сохраняли в своем искусстве древнейшие
традиции восприятия пространства сверху вниз: напомню вам, что в отличие от
европейского живописца, который, желая изобразить внутренность комнаты, как
бы смотрит сквозь переднюю стену, китайский живописец для этой цели снимает
потолок и крышу и показывает внутреннее пространство сверху вниз.
Здесь мы соприкасаемся еще с одной принципиальной проблемой, знакомство
с которой очень важно для правильного понимания архитектуры. Вы видели,
какую крупную роль в архитектурном творчестве играет концепция пространства.
Можно сказать, что именно ею определяется как индивидуальное дарование
архитектора, так и общий характер целого стиля. С другой стороны, для
каждого ясно, что в своей конкретной деятельности архитектор имеет дело не с
пространством, а с той массой, которая ограничивает пространство, с тем
материалом, из которого он создает фундамент и стены, опоры и крыши, что
архитектор строит не пространство в буквальном смысле слова, а тела,
огораживающие пространство. Возникает вопрос, что же, в конце концов,
составляет стержень архитектурной концепции -- пространство или масса?
Проблема эта издавна занимала теоретиков архитектуры, и до сих пор еще
не умолкли споры между сторонниками пространственного и телесного
истолкований архитектуры. Первые указывают на то, что именно своеобразное
настроение простора, или вышины, или светлости, охватывающее нас при входе,
например, в готический собор, или римский Пантеон, или собор св. Софии в
Константинополе,-- что именно это эмоциональное переживание пространства
составляет сущность эстетического восприятия архитектуры. Вторые возражают,
что само пространство как таковое не может быть оформлено человеческими
руками, что пространство есть только пассивная среда, замкнутая телесными,
кубическими массами, и что, следовательно, именно оформление этих масс,
характер их тектоники, является главной художественной целью архитектора.
Кто прав в этом споре? Думается, что эта дилемма допускает вывод, который
может удовлетворить обоих противников, а именно: тектоника масс составляет
форму, язык, средства архитектурного стиля, тогда как организация
пространства является содержанием, идеей, целью архитектурного творчества.
Иначе говоря, истинное эстетическое переживание архитектуры всегда
совершается из глубины наружу, от пространства к массам, а не наоборот.
Итак, целью художественного творчества архитектора является организация
пространства. Но что это значит? О какой организации пространства здесь идет
речь? Какие качества пространства участвуют в нашем восприятии архитектуры?
Современный человек, самыми условиями своей культуры воспитанный в быстрой
смене впечатлений, усвоивший себе мимолетное восприятие натуры в жизни,
привык в своей оценке действительности полагаться ; исключительно на
оптический критерий. С таким же оптическим критерием он подходит обычно и к
эстетическому восприятию архитектуры. Свое переживание архитектурного
произведения он считает исчерпанным, если ему удалось зафиксировать в памяти
один из наружных обликов здания (чаще всего фасада); в самом лучшем случае к
этому присоединяется несколько видов или деталей внутреннего пространства. А
между тем -- и это следует особенно подчеркнуть -- архитектура обращается не
к одним только органам зрения, но ко всей совокупности чувственного и
духовного восприятия человека. Одного зрительного восприятия недостаточно
для оценки архитектуры уже потому, что мы не можем одним взором, с одной
точки зрения окинуть все здание. Если мы смотрим на здание снаружи, мы можем
видеть полностью только одну его сторону или, если смотрим с угла, две
стороны в сильном сокращении. Более широкий охват пространства доступен
взгляду внутри здания, когда с одной точки зрения можно увидеть зараз
несколько стен и потолок или пол. Но и внутреннее пространство здания мы
способны воспринимать только в виде отдельных, частичных картин. Каким же
образом мы можем получить полное, исчерпывающее представление о всем
архитектурном организме, если наше впечатление от здания неизбежно
составляется только из разрозненных, фрагментарных оптических аспектов?
Прежде всего это происходит потому, что архитектура, как я уже указал,
обращается не к одним только зрительным ощущениям, но и к осязанию, и даже к
слуху зрителя. Рука незаметно прикасается к стене, ощупывает колонну,
скользит по перилам. Мы мало обращаем внимание на это часто бессознательное
проявление нашей тактильной энергии, в особенности же на движения нашего
тела, на ритм нашего шага, а между тем тактильные и моторные ощущения играют
очень важную роль в нашем переживании архитектуры, в том своеобразном
настроении, в которое нас повергает то или иное архитектурное пространство.
Для самочувствия моего тела и для ритма моего шага далеко не безразлично,
вступаю ли я на земляной пол крестьянской избы или на мраморные плиты
дворца, или на устланный циновками пол японского жилища. Гулко звучащие шаги
по каменным плитам собора содействуют торжественному настроению, в
королевском дворце настраивают на осторожную, церемониальную походку, мягкий
ковер салона как бы развязывает движения. Но не только непосредственное
прикосновение к архитектурной поверхности, а и самое сознание тяжести стен,
высоты сводов, движения света оказывает воздействие на все тело зрителя и
вызывает в нем то или иное самочувствие. И, наконец, что особенно важно,
полное восприятие архитектуры возможно только в непрерывном движении, в
последовательном перемещении в пространстве здания: мы приближаемся к зданию
по улице, по площади или по ступеням лестницы, обходим его кругом, проникаем
в его внутренность, двигаемся по его главным осям, то минуя целые анфилады
комнат, то блуждая в лесу колонн. В готической или барочной церкви,
например, мы переживаем пространство от входа до алтаря как некий путь, и
этот путь мы непременно должны реально проделать, чтобы узреть, как
постепенно вырастает купол или развертывается лучами алтарное пространство.
Таким образом, истинное восприятие архитектуры покоится не только на
оптических, но и на моторных впечатлениях: только виды здания плюс движение
в нем создают истинное представление о его художественном организме. Одним
словом, мы воспринимаем архитектуру не только в пространстве, но и во
времени. И притом в двояком смысле. В смысле затраты известного промежутка
времени, необходимого, чтобы охватить произведение архитектуры во всей
полноте его кубической массы. Но понятие времени в архитектуре имеет еще и
другой, более глубокий смысл. Под движением здесь следует понимать не только
перемещение зрителя в архитектуре, но и весь ритм жизни, теперь наполняющий
здание или когда-то происходивший в его стенах. Чтобы оценить органический
характер здания, недостаточно его видеть пустым, покинутым людьми.
Недостаточно взойти по ступеням барочной лестницы, надо ее вообразить себе
наполненной пестрой толпой в париках, в пышных, просторных одеждах с
волочащимися шлейфами. Недостаточно пройти по главному кораблю готического
собора: только в часы богослужения, в потоке процессии, при пении хорала
зритель может по-настоящему почувствовать мистическое устремление его
столбов и сводов. Более чем какое-либо другое искусство, архитектура
требует, чтобы ее переживали в непосредственном соприкосновении, в реальных
условиях ее жизненного назначения.
После этих общих замечаний, которые должны нас ввести в круг главных
архитектурных проблем, познакомимся детальнее с терминологией архитектуры, с
ее техническими и стилистическими элементами. Примем тот порядок изложения,
который определяется последовательным возникновением произведения
архитектуры.
Прежде чем архитектор приступает к разработке плана будущего здания, он
должен познакомиться со строительной площадью, так как та ситуация, в
которую должно вступить будущее здание, во многих отношениях заранее
предопределяет направление и цель архитектурного замысла. Особенно тесная
связь между естественной ситуацией и замыслом архитектора проявляется на
ранних ступенях развития архитектуры. С течением же времени архитекторы
научаются все более радикально противодействовать требованиям природы. Кроме
того, история искусства свидетельствует, что есть эпохи и стили, которые
склонны более считаться с материальными условиями ситуации (барокко), и
другие эпохи, которые часто стремятся проводить свои архитектурные идеи
наперекор требованиям натуры (Ренессанс).
Какие же требования может предъявлять архитектору ситуация? Прежде
всего, это окружающая природа, тот пейзаж, тот рельеф почвы, в который
надлежит вкомпоновать архитектуру: замок на горе, естественно, будет
отличаться другим характером, чем замок на берегу озера. Во-вторых,
строитель должен считаться с тем архитектурным окружением, которое ожидает
его постройку: в перспективе тесно застроенной улицы здание неизбежно должно
получить другую форму, чем в свободно расположенной группе домов. Далее,
знакомясь со строительной площадью, архитектор, естественно, примет во
внимание качество самой почвы, на которой он собирается строить. Для плохого
грунта (торф, наносный песок) не годятся те фундаменты, которые
приспособлены для хорошего грунта (камень, песок, сухая глина, гравий). При
сырой почве человек стремится поднять свое жилище над водой: строения на
сваях, возвышающиеся над уровнем озера, были распространены в эпоху неолита
и теперь еще часто применяются в некоторых странах и особенно в приморских
городах (Индокитай, Венеция). Вообще жилище, выстроенное из дерева, всегда
стремились по возможности изолировать от земли, гак как дерево, хорошо
сохраняющееся в воде, гниет в сырой почве. Жилища горцев -- деревянные
срубы, поставленные на каменные глыбы, -- и теперь еще сохраняют традиции
старинного деревянного зодчества. Из рассказов греческого писателя Павсания
мы знаем, что в одном из древнейших греческих храмов (в храме Геры в
Олимпии) колонны были первоначально из дерева и что они опирались на
каменные базы и каменный фундамент. Раскопки в Микенах и в святилищах
Древней Греции вполне подтверждают свидетельства античных писателей. Того же
самого происхождения высокое подножие (так называемый подий), на котором
возвышались храмы этрусков, выстроенные из дерева (впоследствии римляне
заимствовали подий у этрусков как чисто декоративный мотив для каменных
построек). С этой точки зрения интересно сравнить архитектуру готики и
Ренессанса. Обычно принято противопоставлять строгое чутье симметрии у
архитекторов Ренессанса как бы беспорядочной, живописно произвольной
композиции в средневековой архитектуре. Не следует ли, однако, искать этому
контрасту другое объяснение? Архитектор Ренессанса исходил в своей
композиции из заранее намеченной геометрической схемы, которой он стремился
подчинить природные условия; готический архитектор, напротив, подчинял свою
композицию требованиям естественной ситуации (поэтому, когда ему приходилось
иметь дело с ровной почвой, он мог создавать и строго симметричную
композицию).
Еще более радикальное влияние, чем рельеф почвы, могут оказывать на
архитектурное творчество условия климата. Мне уже пришлось отметить
некоторые особенности этого воздействия, говоря о проблеме покрытия. Здесь
может идти речь о различии температуры, о яркости света и теплоте солнечных
лучей, о степени сырости и силе ветра. Влияние климата сказывается прежде
всего в ориентации зданий и в планировке городов. В северных странах
ориентация, разумеется, подсказана слабостью солнечных лучей и короткостью
дня. Поэтому на севере господствуют ориентация на юг и тенденция к возможно
более широким улицам. Огромная ширина улиц в Петербурге, которая вместе с
тем определяет чрезвычайно крупный масштаб его монументов, вызвана именно
желанием дать солнечным лучам возможно более свободный доступ. Напротив,
жители юга стремятся избежать слишком горячего солнца. Поэтому, например,
римский теоретик архитектуры Вутрувий не советовал располагать комнаты на юг
или запад. Поэтому же улицы южного города (Неаполь) часто поражают северян
своей узостью и редко бывают ориентированы с севера на юг. Для южных городов
характерно также обилие портиков и крытых галерей, окаймляющих улицы. В
позднеантичных городах -- Милеете, Эфесе, Антиохии -- портиками были
окружены все главные площади. Из итальянских городов Болонья еще и теперь
сохранила крытые галереи вдоль всех главных улиц. Теми же требованиями
климата объясняется также план частного жилища на востоке и на юге. На улицу
выходят замкнутые стены без окон, главные же помещения расположены вокруг
внутреннего, двора. В Древнем Риме главная комната с очагом получала свет из
центрального отверстия в крыше, а так как балки, ограничивающие это
отверстие, чернели от дыма очага, комната получила название черной (atrium).
В Греции эпохи эллинизма помещения жилого дома комбинировались вокруг так
называемого перистиля -- открытого дворика, со всех сторон окруженного
колоннадой. Напротив, в полосе умеренного климата проблема обычно несколько
усложнялась: обитатели стремились зимой пользоваться южным теплом, а летом
искали убежища в свежести севера. Именно такое распределение жилищ по
сезонам часто можно встретить во французских дворцах ХVII и ХVIII веков
(Лувр).
Не только солнце, но и ветер может определять ориентацию здания: хижина
рыбака прячется под укрытие дюн, жилища горцев лепятся на южных или
восточных склонах гор. Что же касается осадков, то мы уже видели, какое
радикальное воздействие они оказывают на характер покрытия здания.
Познакомимся еще с некоторыми вариантами этого воздействия. В странах с
очень обильными осадками преобладают двускатные крыши, причем в странах с
особенно бурными, проливными дождями скаты крыш или делаются очень высокими
и отвесными, или же сопровождаются специфическим изломом, который
препятствует соскальзыванию крышных черепиц (китайской крыши). По той же
причине в северных странах башня церкви часто завершается высоким шпилем.
Климатическая, а следовательно, и архитектурная ситуация может, однако,
значительно изменяться в странах с обильными снегопадами. Если дождю
стремятся предоставить возможно быстрые стоки, то снег, напротив, следует
задерживать, так как его резкое падение может быть опасно и, кроме того,
снежные массы предохраняют здание от холода. Поэтому в горных странах жилые
дома имеют обычно широкие крыши с пологими скатами и иногда с надломом,
отбрасывающим снег далеко от стен дома. Интересно в этом смысле проследить
за вариацией куполов в русском церковном зодчестве: на юге (Киев)
распространены заимствованные у Византии полукруглые купола; чем дальше на
север (Псков и Новгород), в снежные края, тем заметнее становятся изгиб и
заострение купола. Само собой разумеется, что климатические условия
сказываются и на профилировании карнизов. В дождливых местностях карнизы
обычно сильно выступают вперед, чтобы препятствовать стеканию воды по
стенам. Особенно остроумно скомбинирован готический желоб: верхний выступ
карниза разбивает стекающую воду, под ним помещена выемка, которая мешает
каплям стекать по стене и заставляет их падать.
Количество и форма окон точно так же в значительной степени зависят от
климата. В Голландии, где температура не бывает очень низкой, но где редок
солнечный луч, окна занимают очень большую площадь. В странах, где
недостаток света сочетается с холодной температурой (скандинавские страны,
Россия), распространены двойные окна, препятствующие тяге воздуха и
понижению температуры. Вместе с тем величина и число окон уменьшаются в
странах, где обилие снега содействует яркости отраженного света -- во всей
альпийской зоне, от Франции до Черного моря, окна в жилых домах использованы
очень экономно. На юге окна обычно редко размещены, чтобы воспрепятствовать
проникновению жары в помещение. Интересно сравнить два монументальных здания
эпохи Ренессанса, аналогичных по своему назначению -- Лувр в Париже и так
называемую "Cancelleria" в Риме. В римском дворце окна занимают 12 процентов
всей площади фасада, в Лувре же -- 21 процент; вышина окон в отношении к
общей вышине здания в Канчеллерии составляет 35, а в Лувре -- 54 процента. В
значительной степени теми же самыми причинами объясняются те перевоплощения,
которые готический стиль испытал в разных странах Европы. В Италии,
например, готика получила очень слабое развитие. Отчасти это объясняется тем
противодействием, которое готической системе оказали местные, античные
традиции, но, быть может, еще более важную роль здесь сыграли климатические
условия Италии. Стрельчатая арка, составляющая главную конструктивную основу
готического стиля, обладает тем преимуществом, что перекладывает всю тяжесть
сводов со стен на столбы, а это, в свою очередь, позволяет делать стены
более легкими и открывать в них обширные отверстия (готические цветные
витражи). Поэтому некоторые французские капеллы готического стиля
представляют собой совершенно прозрачные, сквозные павильоны, стеклянные
клетки (Ste - Chapelle). Под итальянским небом не могла возникнуть
потребность в таком обилии света, а следовательно, и стрельчатая арка не
могла завоевать широкой популярности: стены итальянских церквей в эпоху
готики отличаются массивностью, окон немного, и они обычно небольшого
размера; столбы, подпирающие своды, расставлены редко -- вместо динамики
линий, непрерывного устремления вверх получается спокойное и свободное
развертывание пространства в ширину.
Отмечу, наконец, влияние климата на развитие полихромии в
архитектуру-Лет сомнения, что применение цветных материалов в архитектуре и
раскраска зданий процветают в странах с ярким солнцем, с обилием света, то
есть на юге: об этом свидетельствует, например, яркая раскраска
древнегреческих храмов, пестрая полихромия арабской и мавританской
архитектуры. Но не забудем и еще одного климатического фактора, который
столь же способствует развитию полихромии, как и яркое солнце: в странах, с
обильно выпадающим снеголомы встретимся с той же тенденцией к пестрой
раскраске здания (Россия, Польша, Швейцария).
Итак, мы видели, какое влияние на концепцию архитектора могут оказывать
климат и природная ситуация. Однако архитектурную концепцию определяет в
значительной мере не только строительная площадь, но и характер примененных
материалов. Каждый строительный материал -- дерево, камень, железо, стекло
-- обладает своим собственным языком, не только выглядит иначе, но
предъявляет архитектуре свои специфические требования, содействует или
противодействует поставленной архитектором задаче. Архитектор должен
считаться с этими естественными качествами материала и стремиться к их
целостному использованию. Не следует, однако, чрезмерно преувеличивать
стилистическое значение материала в архитектуре. В теории архитектуры
существует направление (в начале XX века оно было особенно популярно),
которое настаивает на особой "этике" материала, горячо ратуя за уважение к
естественным требованиям материала, за его абсолютную "подлинность". Не
забудем, что художественное воздействие материала в архитектуре основано
главным образом на его цвете и на обработке его поверхности. В руках
архитектора материал так же дематериализуется, как краска под кистью
живописца.. Подобно тому как масляная краска, темпера или акварель имеют для
живописца значение прежде всего своими и изобразительными возможностями, так
и для архитектора в материалах скрыты главным образом их оптические и
осязательные свойства. Так, например, излюбленный материал архитекторов
барокко травертин нисколько не уступает ни мрамору, ни в особенности
песчанику в смысле прочности, но на глаз и на осязание его пористая,
несколько ноздреватая поверхность кажется лишенной твердости и
определенности. Именно эта мнимая податливость, изменчивость и хрупкость
травертина, а отнюдь не его объективная прочность сделали травертин таким
популярным материалом в эпоху барокко. Не материал создает архитектурные
стили, а стили истолковывают по-своему естественные качества материала.
Знаменитое выражение Шиллера: "Задача - художника с помощью формы уничтожить
материал" -- безусловно есть преувеличение, но оно правильно подчеркивает
направление проблемы. Архитектор, разумеется, не уничтожает и не скрывает
естественных свойств материала, но он их видоизменяет, перевоплощает,
подчиняет статическую массу материала своим динамическим целям. Быть может,
именно в различной степени "принуждения" материала сказывается дух того или
иного стиля. Особенно яркую иллюстрацию этой мысли дает садовое искусство.
От интимных, словно случайных комбинаций английского и китайского сада до
торжественно-абстрактной, геометрически точной композиции Версальского парка
можно представить себе бесконечное разнообразие приемов в стилизации
природы. Но о саде именно как о произведении искусства можно говорить только
тогда, когда ясно проявились признаки стилизации, перевоплощения,
"принуждения" природы.
Кроме того, необходимо отметить еще одно противоречие в теории
защитников "этики материала". Что они подразумевают под естественными,
нерушимыми свойствами материала? Как я уже указывал, чисто физическая
природа материала, собственно, не играет никакой роли в художественной
концепции архитектора. Следовательно, речь могла идти лишь о тех или иных
стилистических функциях материала. Но существует ли единый критерий для
определения эстетической ценности материала? Действительно ли язык материала
в этом смысле совершенно однозначен? Разве один и тот же материал не
поддается совершенно различным приемам обработки, оправдание которых скрыто
не в самом материале, а в тех эстетических функциях, которые он выполняет?
Вспомним, например, мрамор и его судьбу в истории скульптуры. Кто был прав
-- архаический скульптор, который извлекал из мрамора острые грани и узор
поверхности, или Пракситель, который стремился уничтожить контуры и
превратить поверхность мрамора в мягкий, прозрачный туман? Какой прием более
родствен природе мрамора -- пестрая полихромия архаических статуй,
одноцветная тонировка Праксителя или чистая белизна статуй Микеланджело и
Родена. Можно ли сказать, что природа мрамора просит шероховатой и матовой
или, наоборот, гладкой и блестящей поверхности? Если мы признаем, что камень
требует простых, сплошных и полнозвучных форм, то нам придется отвергнуть
как неполноценную всю готику, если мы допустим, что каждый материал следует
демонстрировать в его естественном виде, то нам придется вычеркнуть из
истории стилей всю египетскую, вавилонскую, персидскую и арабскую
архитектуру, так как там главный стилистический эффект основан именно на
скрывании естественной поверхности материала раскраской, глазурью. Само
собой разумеется, что последнее слово в разрешении этих проблем принадлежит
не материалу, а стилю или индивидуальному таланту художника.
Наконец, еще одно, последнее общее замечание к проблеме материала.
Последовательные защитники "этики материала" выдвигают требование, чтобы
формы, возникшие в одном материале, не имитировались бы, не
репродуцировались бы в другом материале. Однако и это требование не находит
себе никакого подтверждения в истории стилей! Напротив, мы знаем много
случаев, когда формы, известные нам в одном материале, объясняются только по
связи с другим материалом, в котором они первоначально были задуманы. Так,
например, в египетских могилах встречаются волнообразные стены и потолки.
Выложенные в камне или кирпиче, они кажутся лишенными конструктивной логики,
но ученым удалось доказать, что их прототипом были стены из пальмовых
стволов. Еще более яркие примеры такого пережитка одного материала в другом
дают некоторые мотивы древнегреческого храма. Прототипом дорийского послужил
микенский мегарон, то есть комната с очагом, традиции которой создатели
микенской культуры, ахейцы, принесли с собой из своей северной родины. Но
элементы мегарона, выстроенного из дерева и необожженного кирпича, строители
дорийского храма перевоплотили в каменные формы. Так объясняются
своеобразные каннелюры и капитель дорийской колонны, в особенности же формы
дорийского антаблемента. Когда-то, во времена микенской культуры, на
деревянных колоннах покоились деревянные брусья, концы которых от сырости
защищались дощечками, скрепленными вертикальными рейками и гвоздями. Мастера
дорийского стиля превратили их в чисто декоративный мотив так называемых
триглифов и капель. Подобный же процесс трансформации первоначального
материала привел к созданию ионийской капители. Ионийская капитель возникла
из двух первоисточников. Одним из них следует считать простой деревянный
брусок продольной формы с закругленными краями, в который вставлялся ствол
колонны. Другой прототип -- бронзовая колонка с узорной капителью, известная
уже в Месопотамии. Из соединения этих двух столь разнородных и по материалу,
и по своим функциям мотивов и получилась классическая капитель ионийского
стиля с ее гибкими волютами. Такое же перевоплощение элементов деревянной
конструкции в каменные формы красноречиво проявляется в индусской
архитектуре. Наконец, мы знаем, что целый ряд материалов в архитектуре и
прикладном искусстве возник с целью прямой имитации другого материала, как
его суррогат. Самым ярким примером такой имитации является китайский фарфор,
который первоначально возникает как суррогат стекла и только в результате
длительной эволюции достигает вполне самостоятельного стилистического
значения. Все эти свидетельства исторических стилей ясно доказывают, что
эстетическое значение материалов следует искать только в их оптическом
воздействии. При этом оптическое воздействие материала может быть двоякого
рода: материал может служить художнику средством эстетического выражения и
конструктивной логики (элементы греческого храма), но может и сам сделаться
объектом стилизации (китайский фарфор).
Обратимся теперь к краткому обзору строительных материалов.
Дерево есть древнейший строительный материал. Его применяют или тогда,
когда еще не умеют строить из другого материала, или же, если нет другого
материала и он слишком дорог. К первому случаю относится, например,
архитектура Древней Греции или строительство Европы в раннем средневековье.
Примеры второго случая дают богатые лесом страны, как скандинавские страны
или Швейцария. Деревянные постройки, кроме того, распространены в странах,
где вследствие опасности землетрясения избегают высоких и долговечных
построек (Япония). Дерево может быть крепким и мягким, длинным и коротким, и
эти его качества до известной степени подсказывают масштаб строения,
принципы его конструкции и характер его декоративных элементов. В общем,
различают три главных вида деревянной конструкции: так называемый сруб с
горизонтальным наслоением балок, затем стойку из вертикально поставленных
свай и, наконец, так называемую решетчатую постройку. Эта последняя система
характеризуется тем, что из горизонтального венца вертикальных стоек и
диагональных раскосов образуются проемы в стенах, которые заполняют
всяческим материалом и затем обшивают досками. Очень часто решетчатую
постройку применяют только для верхних этажей, тогда как базу выполняют из
камня. Сруб и стойка применяются главным образом в северных странах (в
России распространен первый вид, в скандинавских странах, особенно в
Норвегии--второй), тогда как решетчатая стройка распространена по всей
Европе. Дерево как строительный материал скрывает в себе неисчерпаемые
возможности стилистических эффектов: оно может быть использовано для острой
и мягкой моделировки форм, для подчеркивания массы (углов, граней) и для
игры поверхности, для глубоких выступов и для широких, равномерных
плоскостей, для обрамления и для заполнения.
Наиболее популярный в монументальной архитектуре материал -- камень.
Каменные породы различаются степенью прочности и большей или меньшей
легкостью обработки. Гранит, например, с трудом поддается шлифовке и поэтому
мало пригоден для тонкого орнамента. Более гибок известняк (особенно
мрамор), всего мягче для обработки песчаник. При этом, однако, из каждого
материала путем его различной обработки могут быть извлечены самые различные
стилистические эффекты. Так, например, поверхность природного гранита
(валуна) с неопределенными очертаниями и широкими швами дает чрезвычайно
богатую градацию тонов от светло-серого до красного и зеленовато-черного и
производит впечатление несколько мрачной, таинственной силы. Напротив,
обработанный всеми современными техническими средствами, распиленный машиной
и полированный гранит отличается очень резкими гранями и блестящей
поверхностью и приобретает холодный, как бы официальный, чопорный оттенок.
Характер кладки камня также очень активно участвует в стилистическом
воздействии архитектуры. Бутовая кладка внушает массам примитивный, суровый
характер (в особенности так называемая циклопическая кладка). Напротив, швы
квадровой стены придают ей строго организованную, симметричную структуру, то
подчеркивая гладкую, монолитную поверхность стены, то заставляя ее
волноваться в контрастах света и тени (так называемая рустовка). Для
концепции архитектора имеет значение не только большая или меньшая
податливость камня и характер его структуры, но также и масштаб каменного
блока. Французский архитектор XVI века Филибер Делорм, один из строителей
Лувра, рассказывает, каким образом он пришел к изобретению так называемого
французского ордера. Для стволов колонн он располагал каменными блоками
сравнительно небольшого размера. Тогда он стал накладывать цилиндры
попеременно более крупного и более мелкого диаметров, создавая впечатление
как бы опоясанной колонны и скрывая швы цилиндров орнаментальными и
скульптурными украшениями.
В странах, бедных каменными породами, наиболее популярным строительным
материалом делается кирпич, который применяют или как сырец, высушенный на
солнце, или как обожженный и иногда покрытый цветной глазурью. Из всех
строительных материалов кирпич следует считать наиболее ограниченным и
односторонним по своим конструктивным и экспрессивным возможностям. Но в
этой сдержанности, малой гибкости кирпича заложена отчасти и его
своеобразная привлекательность для архитектора, так как недостаток
пластической выразительности побуждает фантазию строителя искать
удовлетворения в узоре поверхности или в широком размахе чисто
пространственных комбинаций. И дефекты кирпича как строительного материала,
и заложенные в нем своеобразные стилистические возможности яснее всего можно
почувствовать, если сравнить архитектуру в Египте, столь богатом каменными
породами, с архитектурой в Месопотамии, где недостаток камня, естественно,
привел к расцвету кирпичной стены, или сопоставить каменную готику во
Франции с кирпичной готикой в Северной Германии и Латвии.
Из этого сравнения видно, прежде всего, что в кирпичном зодчестве мало
популярна колонна и что поэтому в отличие от горизонтального антаблемента,
свойственного каменной архитектуре (Египет, Греция), кирпичная архитектура
тяготеет к арке, своду и куполу. Далее, одним из основных признаков
кирпичной конструкции являются мелкость и однообразие строительной единицы
-- фасонного, лекального кирпича. Из этого дефекта, естественна, вытекает
связанность и бедность пластической энергии в кирпичном зодчестве: кирпичная
архитектура должна избегать далеко выступающих карнизов и глубоких желобов,
стремясь к простоте очертаний, к воздействию широкими плоскостями и
замкнутыми мессами. Чрезвычайно поучительно в этом смысле сравнить
классические соборы северофранцузской готики (Реймс, Амьен), выстроенные из
камня, с готическим собором, выстроенным из кирпича в южнофранцузском городе
Альби. Крайнее упрощение форм превращает собор словно в крепость и создает
впечатление мрачной силы. Внутренность собора в Альби не разбивается на
традиционный ряд нефов, а состоит из одной огромной залы (тридцать метров
вышины и двадцать метров ширины); снаружи собор почти лишен пластических
украшений, фиалов и вимпергов, столь излюбленных в архитектуре развитой
готики; его узкие, очень высокие окна тесно зажаты между массивными
контрфорсами, имеющими вид полукруглых башен и завершенных только низким и
плоским карнизом. В соборе Альби есть своеобразная, аскетическая и
возвышенная прелесть, но как далека она от пламенной динамики собора в
Реймсе пли Руане!
Дефект, присущий кирпичной архитектуре, отсутствие пластической
выразительности, в свою очередь, уравновешивается одним стилистическим
преимуществом, в высокой мере свойственным этому виду зодчества, а именно:
богатой орнаментальной и колористической игрой поверхности. Прежде всего это
преимущество проявляется в самой кладке кирпичной стены, гораздо более
разнообразной, чем кладка каменной стены. Кирпичная кладка состоит обычно из
так называемых продольного ряда и поперечного ряда. Кирпичи, лежащие наружу
своей узкой стороной, называются тычковыми, а лежащие длинной стороной --
ложковыми. Пространство между двумя тычковыми кирпичами, находящееся позади
ложкового, заполняется мелким камнем. Так как прочность кладки зависит от
отношения между тычковыми и ложковыми кирпичами, то по крайней мере одна
треть кирпичей должна состоять из тычковых. Вертикальные швы между кирпичами
называются стыковыми (наряду с ними существуют швы горизонтальные), стыковые
швы не должны приходиться непосредственно один над другим в слоях кладки.
При этом швы могут быть крайне разнообразны как по своей структуре (полые
швы, вогнутые, гладкие, выпуклые и т. д.), так и по своему общему рисунку
(перевязка крестовая, цепная, голландская, готическая, диагональная или
елочная и др.). Уже одна эта игра швов на поверхности создает своеобразную
динамику кирпичной стены. Но к ней могут еще присоединяться чисто
колористические эффекты -- переливы различных оттенков кирпичного тона,
чередование красных, коричневых, зеленых и черных кирпичей, отблеск глазури
и т. д.,-- эффекты, которые особенно богато использованы в мусульманской
архитектуре. Наконец, кирпичная стена может быть покрыта штукатуркой,
целиком или по частям (прием, особенно популярный в голландском зодчестве),
и этот штукатурный слой опять - таки использован для декоративных целей.
Особенно богатые декоративные эффекты достигаются приемом так называемого
sqraffito (наиболее распространенным в Италии XV века), когда на темный слой
штукатурки накладывают светлый налет и в нем выцарапывают узоры орнамента,
обнаруживающие темный фон. В сочетании с каменной и кирпичной кладкой часто
применяются также работы в стуке.
Вследствие его гибкости этот материал чаще всего употребляется для
украшения внутренних стен -- уже античная архитектура знала потолки из
стука, в эпоху Ренессанса и особенно барокко орнаменты и рельефы из стука
приобрели самую широкую популярность.
Само собой разумеется, что все упомянутые материалы -- дерево, камень,
кирпич -- могут быть и одновременно применены в одном и том же здании. Мы
знаем, например, что в древнегреческой архитектуре (микенский мегарон,
древнейшие храмы) были приняты каменные фундаменты и на них возводились
стены из необожженных кирпичей с проложенными деревянными балками; в эпоху
готики часто употребляли для жилых домов конструкцию на каменном фундаменте,
тогда в эпоху Ренессанса любили соединять квадровую и кирпичную кладку.
К этим, так сказать, извечным материалам архитектуры в XIX веке
присоединяются новые строительные материалы - железо и бетон. Для новых
конструктивных задач, выдвинутых европейской цивилизацией, был необходим и
новый материал. Раньше железо применяли только для рабочих инструментов или
как средство для соединения других материалов (гвозди, скобы, цепи и т. п.),
в новейшее же время железо сделалось самостоятельным строительным материалом
со своими собственными стилистическими задачами и требованиями. Различают
три главных вида железа. Во-первых, чугун, который выдерживает только
вертикальное давление сверху и который поэтому обычно применяют в виде
свободных опор. Во-вторых, литое ковкое железо, которое выдерживает как
давление сверху, так и боковое давление и растяжение -- его поэтому
применяют в виде балок при перекрытии пространства. Наконец, сталь, которая
отличается наибольшей прочностью и эластичностью и поэтому наиболее
приспособлена для широкого напряжения арок и сводов. Железу свойственны
принципы стоек, родственные фахверку: железная конструкция состоит из
соединения треугольников (фермы), заполненных или камнем, или бетоном, или
стеклом. Так как железная конструкция более чем какой-либо другой материал
зависит от сложных законов статики, то строить в железе -- прежде всего
значит вычислять: место архитектора занимает инженер. К тому же железная
конструкция неспособна воздействовать отношениями компактных масс,
направления и пересечения ее брусков часто подсказаны чисто механическими
соображениями, а не эстетическими эмоциями. Тем не менее, обобщая железный
скелет широкими и мелодическими очертаниями, уравновешивая динамику линий
мощными каменными контрфорсами и базами, и железной конструкции могут быть
присущи своеобразные художественные эффекты.
Наиболее же важные стилистические функции железо выполняет в новейшей
архитектуре в сочетании с бетоном. Уже римляне охотно применяли особую
систему кладки (так называемую конкретную систему, или "эмплектон"), главным
образом для сводов, систему, которую следует считать прообразом современного
железобетона. Пользуясь выгодными качествами так называемой пуццолонской
земли, которая, будучи смешана с известью, давала отличный раствор, римские
строители заполняли деревянную форму щебнем, заливали ее раствором и по
застывании массы получали компактную кладку без швов (этим способом
выстроены громадные залы римских терм и императорских дворцов). На этой же
идее -- на смешении цемента, воды, песка и мелкого камня и их трамбовке в
деревянных формах -- основано изобретение современного бетона, которое
относится к 20-м годам XIX века. Главной особенностью бетона является полная
однородность стены, совершенно свободной от швов. В середине XIX века
французским садоводом Монье, специалистом по гротам и фонтанам, была
изобретена еще более совершенная система кладки, так называемый армированный
бетон. Французскому архитектору Огюсту Перре принадлежит и первое
использование армированного бетона для чисто художественных целей (Th tre
des Champs - Elys es и церковь Notre-Dame du Rainay). Суть этой системы
заключается в том, что в массу бетона вставляются железные бруски, так
называемая арматура, которая усиливает способность материала к растяжению,
взаимную связь составных частей и упругость и позволяет перекрывать огромные
пространства в мостах, фабриках, вокзалах, ангарах и т. п. Помимо
конструктивной гибкости и выносливости железобетон обладает еще одним
практическим преимуществом -- значительно сберегает материал. Но
железобетону присущи и оригинальные стилистические особенности. С одной
стороны, железобетонная конструкция основана на системе арматур, состоит из
одних только опор и связывающих их горизонтальных поясов, может обходиться
почти без стен, не нуждается в капителях для колонн и в этом смысле
родственна деревянной конструкции; с другой стороны, она все же сохраняет
компактный характер каменных стен. Из этого своеобразного стилистического
контраста вытекает главное преимущество железобетонной конструкции -- ее
способность создавать грандиозные пространственные впечатления, а также
комбинировать далеко выступающие и как бы висящие в воздухе массы. Но теми
же самыми причинами объясняются и опасности, скрытые для архитекторов в
свойствах железобетона: вследствие отсутствия всяких переходных,
промежуточных форм (которыми так богаты каменная и особенно деревянная
конструкции) железобетонная архитектура часто производит резкое, почти
грубое, как бы сырое впечатление; к тому же для зрителя всегда остаются
скрытыми внутренние силы, руководящие здесь материалом, и он не чувствует
равновесия в сочетании масс. Одним словом, конструктивная гибкость
железобетона далеко превосходит его экспрессивную способность.
Насколько различные формы может приобретать одна и та же конструктивная
задача в различных материалах, показывает история купола. Достаточно
сравнить византийский купол из кирпича, римский купол из цементированной
массы, каменную кладку итальянских куполов или деревянную конструкцию
французских куполов, чтобы убедиться в органической связи между материалом и
художественной формой.
В последнее время к традиционным строительным материалам все чаще и все
в большем масштабе присоединяется стекло, главным образом в соединении с
железной арматурой. До XV века стекло употребляли только для церковных и
монастырских окон, тогда как даже во дворцах и замках окна имели обыкновение
закрывать деревянными ставнями, оставляя в них небольшие отверстия,
завешенные прозрачной промасленной бумагой, закрытые слюдой или тонкими
роговыми пластинками. Так как величина стеклянной пластинки в то время
определялась силой легких выдувальщика стекла, то куски стекла,
изготовленные для окон, были размером не больше кисти руки. Этим отчасти
объясняется мозаичная композиция цветных готических витражей. Только со
времени изобретения литых стеклянных плит стекло стало применяться как
строительный материал (один из первых опытов монументальной конструкции из
стекла и железа -- так называемый Хрустальный дворец в Лондоне). Разумеется,
стекло имеет незаменимые практические преимущества: полностью пропуская
свет, оно не дает доступа ветру. Но стилистически стекло является самым
опасным из всех строительных материалов, так как оно не дает никакого
оптического завершения пространству и массам. Попытки современных
архитекторов строить целые здания из стекла или вставлять в каменные здания
сплошные стеклянные плоскости (например, лестничные клетки) приводят по
большей части к негативным результатам. Стекло может поддерживать
органическое взаимодействие с иными строительными материалами только тогда,
если обрамление, распорки, перила, рамы, поперечники придают реальный,
пластический характер его мнимым плоскостям.
После того как архитектор познакомился с ситуацией будущего здания,
установил его материалы и конструктивную схему, он приступает к
проектированию, к графической фиксации трехмерных элементов строения. Прежде
всего он набрасывает план, то есть горизонтальный разрез здания. План
позволяет установить направление и толщину стен и протяженность пространств
(следовательно, также пола и потолка); далее, определяет положение окон,
дверей, лестниц; кроме того, план показывает характер покрытия (купол
символизируют кругом, своды -- скрещенными прямыми). Если расположение
пространства меняется от этажа к этажу, то для графического описания здания
необходимо несколько планов. В отличие от плана продольный и поперечный
разрезы определяют вертикальные отношения здания, то есть вышину этажей,
окон, дверей, лестниц, а также толщину полов и потолков. То обстоятельство,
например, что потолок греческого храма часто поддерживается двойной
колоннадой, можно уяснить себе только из продольного разреза. Наконец, для
фиксации наружного облика здания применяют вертикальную проекцию, или так
называемую элевацию, то есть абстрактный (без перспективы) рисунок переднего
и бокового фасадов, определяющий общий силуэт здания, членение масс и
эффекты светотени от выступающих частей фасада. Кроме того, для точного
определения деталей здания -- карнизов, капителей и т. п.-- делают их
рисунок в натуральную величину, а общую ситуацию здания в связи с окружением
демонстрируют в перспективных видах с разных точек зрения и в моделях.
За планом здания следует его реализация, то есть прежде всего
возведение конструктивного скелета здания. С главными конструктивными
элементами архитектуры мы теперь и познакомимся. В общем, элементы
архитектурной конструкции можно разбить на четыре основные группы:
во-первых, основа здания -- его фундамент; во-вторых, несущие или опирающие
части (колонны, столбы); в-третьих, опирающаяся часть (всякого рода
покрытия) и, в-четвертых, венчающие, завершающие части (фронтоны, купола,
башни). На первой группе, имеющей почти исключительно техническое значение,
мы останавливаться не будем и прямо обратимся ко второй -- к опорам.
Наиболее популярной формой опоры (особенно в эпохи классического стиля)
является колонна -- то есть круглая, цилиндрообразная опора, или свободно
стоящая, или прислоненная к стене. По всей вероятности, первоначальная форма
колонны возникла в деревянной конструкции и оттуда была перенесена в
каменное зодчество. Как составные элементы колонны различают базу, ствол
(который обычно состоит из большего или меньшего количества цилиндров), шею
и голову (или капитель).
Древнейшие образцы каменных колонн найдены в Египте. Уже могилу фараона
Джосера (в начале третьего тысячелетия) украшают колонны с растительными
капителями, а с середины третьего тысячелетия колонна делается одним из
самых излюбленных мотивов египетского зодчества. В египетской каменной
колонне особенно ярко проявляется связь с органической натурой, с прообразом
растительного мира и деревянного зодчества. Фантазия египетских зодчих
неисчерпаема в изобретении новых видов капители, но почти все они восходят к
растительным первоисточникам: голубой и белый лотос, папирус и пальма
являются наиболее популярными мотивами египетской капители. При этом в
репертуаре египетских капителей мы реже находим стилизацию распустившегося
цветка -- гораздо охотнее фантазия египетского архитектора оперирует или
мотивом бутона, или же целым пучком связанных стеблей. Мнения археологов
расходятся в интерпретации египетской колонны. Одни полагают, что египтяне
воображали свои колонны именно в виде огромных растений, на чашечки цветов
которых опираются балки; другие же объясняют египетские колонны как каменные
опоры, которые только украшены стилизованными мотивами стеблей и цветов. Как
бы ни показалась нам странной идея возложить на цветы функции опоры, именно
так, в прямом, а не в символическом смысле следует интерпретировать
египетскую колонну: в представлении египтян колонна олицетворяла собой
действительное растение (подобно тому как пол храма мыслился египтянину в
виде разлива Нила, а потолок -- в виде звездного неба). Такая концепция не
должна, однако, нас удивлять, если мы примем во внимание, что египетская
колонна служит иным стилистическим задачам, нежели, например, греческая
колонна. Задача египетской колонны не столько поддерживать, нести, сколько
давать ограду, показывать путь, образовывать лес, нескончаемую чащу, со всех
сторон окружающую паломника. Задача египетской колонны в гораздо большей
степени декоративна, чем конструктивна. Этим объясняется и ее своеобразное,
расчленение. В отличие от греческой колонны, вертикальные каннелюры которой
как бы подчеркивают энергию колонны, ее стремление противодействовать
давлению тяжелых масс, в египетской колонне часто господствует
горизонтальное деление, символизирующее движение вокруг колонны вместе с
процессией богомольцев. Кроме того, следует отметить еще одну особенность
египетской колонны: очень часто плинт, служащий связующим звеном между
колонной и балками, имеет высокую и узкую форму (уже, чем капитель) --
поэтому его не видно снизу и кажется, что балки не опираются всей своей
тяжестью на колонны, а как бы витают в воздухе.
Подобно египетской архитектуре, и индийская каменная архитектура
осталась верна традициям деревянного зодчества и сохранила связи с
растительной, органической природой. Целый ряд мотивов индийской каменной
архитектуры становится понятен только тогда, если мы переведем их обратно в
прототипы деревянной конструкции. Что касается капители индийской арки, то и
она, подобно египетской, обычно стилизует образы растительной природы, с той
только разницей, что в пышной, тропически-расточительной природе Индии мотив
египетского бутона сменяется мотивом отцветающего, вянущего цветка или
превращения цветка в плод.
Совершенно другой характер присущ греческой колонне. Греческий
архитектор ставил колонне прежде всего конструктивные задачи, стремился
сделать из колонны настоящую опору, готовую противодействовать самому
мощному давлению, и подчеркивал в формах колонны выражение ее функций.
Древневосточной архитектуре была совершенно чужда идея греческой
конструкции, построенной на отношениях несущих и опирающихся элементов. Ритм
египетской и вавилонской архитектуры был основан на рядоположности,
чередовании горизонтальных элементов. Ритм греческой архитектуры воплощается
в вертикальном членении. Главная тема греческой архитектуры -- борьба опоры
и тяжести. И эта тема так логически и увлекательно воплощена в архитектуре,
что главные типы конструкции сделались как бы незыблемой основой, к которой
постоянно возвращается фантазия европейского архитектора.
Греческая архитектура создала три главные системы конструктивных
отношений, получившие у теоретиков архитектуры название Ордеров (ордер --
порядок) -- дорийский, ионийский и коринфский ордера. Древнейший из них --
дорийский ордер -- отличается наиболее массивными формами. Дорийский храм
возвышается на фундаменте, на его постамент (так называемый стилобат) ведут
высокие ступени, предназначенные для божественного шага, для человеческого
же шага высечены более мелкие ступени. Дорийская колонна, мощная и
коренастая, вырастает без базы, непосредственно из поверхности стилобата.
Ствол колонны изборожден каннелюрами с острыми гранями (дорийскую колонну
украшает обычно двадцать каннелюр). Каннелюры оживляют поверхность колонны
игрой света и тени и вместе с тем придают колонне динамическое устремление
вверх. Ствол дорийской колонны очень сильно сужается по направлению снизу
вверх. Было бы ошибкой, как это делают некоторые теоретики, объяснять это
сильное сужение дорийской каменной колонны подражанием ее прототипу --
древесному стволу (в древнегреческой колонне и ее предшественнице,
деревянной колонне микенской архитектуры, мы встречаем как раз обратное
явление -- сужение ствола книзу). Причина сужения чисто стилистическая:
косой, диагональный силуэт колонны создает впечатление гораздо большего
противодействия тяжести, чем это было бы при совершенно прямых, вертикальных
очертаниях колонны. Мы еще более в этом убедимся, если обратим внимание, что
примерно на высоте трети колонны (или, может быть, еще правильнее -- на
уровне глаз стоящего рядом с колонной человека) Дорийская колонна образует
некоторое утолщение (так называемый энтазис). Если бы не было этого
утолщения, колонна казалась бы вогнутой; напротив, энтазис придает стволу
колонны гибкость -- кажется, что колонна готова выпрямиться силой своей
внутренней энергии. Но почему дорийская колонна утолщается именно на линии
горизонта, на уровне глаз стоящего рядом с колонной человека? Глаз
воспринимает ствол колонны в более резком сокращении перспективы по
сравнению с ее реальным обликом, и поэтому она кажется более активной.
Подобное оживление линий во имя их оптической экспрессии вообще
свойственно греческой архитектуре. Мы увидим в дальнейшем, что в греческом
храме, в сущности, нет ни одной абсолютно прямой линии (так называемые
курватуры греческого храма). Вместе с тем, однако, подчеркивая борьбу опоры
и тяжести, энтазис до некоторой степени отнимает у колонны ее динамику, ее
устремление вверх и вносит настроение спокойного равновесия (покой,
равновесие, преобладание горизонтальных направлений -- черты, опять-таки
очень характерные для греческого зодчества). Поэтому в тех стилях, которым
дорога эта неудержимая вертикальная тяга, где устремление колонны вверх
подхватывается ребрами арок и сводов (например, готика), архитекторы обычно
избегают сужения опор.
Но продолжим дальше описание дорийского ордера. Шея дорийской колонны
охвачена тремя или пятью рядами колец (так называемых ремешков). Ее капитель
состоит из закругленного эхина (в буквальном переводе -- котла) и
прямоугольной плинты, или абаки. Интересно проследить за эволюцией дорийской
капители. Одна из древнейших греческих капителей найдена в Тиринфе. У нее
массивная абака, более высокая, чем эхин, причем эхин, имеет несколько
вздутую форму котла и от ствола колонны его отделяет глубоко врезанная
выемка. Дальнейшее развитие профиля капители совершается с поразительной
последовательностью: боковой изгиб эхина постепенно уменьшается, и последний
становится все более отвесным. У капители Герайона в Олимпии легкое вздутие
контура, но уже нет больше сильного изгиба. Снизу эхин украшен уже не одним,
а тремя кольцами (потом, например в Парфеноне, их будет уже пять). Глубоко
вырезанный в горлышке желобок еще сохранился, но уже не разукрашен узором.
На этой переходной стадии, когда абака выше и массивней эхина и когда
вздутие эхина лишает капитель гибкости, дорийская колонна оставалась в
течение почти всего VI века до н. э. Но в конце VI века в профиле капители
происходит важная перемена: линия эхина становится отвесней, активней,
вышина эхина и абаки равна. Особенную гибкость и пропорциональность этот вид
капители приобретает в середине V столетия (храм Зевса Олимпийского). Но уже
во второй половине V века развитие идет дальше; в Парфеноне и Тезейоне линия
эхина становится все отвесней и вышина эхина превосходит вышину абаки. В
храме Афины в Тегее IV века до н. э. контур эхина приобретает характер почти
прямой линии и лишь у самой абаки -- короткий, быстрый изгиб. С середины IV
столетия мы наблюдаем, как формы беднеют, застывают. Дорийский стиль себя
пережил, он исчерпал свои творческие силы. В противовес слишком мягкому
набуханию эхина -- против чего так упорно восставали зодчие позднего
архаического периода -- возникает слишком жесткая прямая линия. Теперь
дорийская капитель полностью потеряла гибкость, энергию опоры; она
съеживается, становится опять ниже абаки и ее контур обозначают две
короткие, прямые, безжизненные линии.
Капитель колонны является тем главным звеном опоры, которое
непосредственно принимает на себя тяжесть балок или так называемого
антаблемента. При этом сочетание покоящихся и опирающих частей здания может
быть основано на двух совершенно различных системах конструкции -- на
принципе архитрава (или эпистиля) и на принципе арки и свода. Греческие
архитекторы прибегали почти исключительно к первой системе -- к принципу
горизонтального архитрава. В дорийском ордере (или стиле) на капителях
покоятся мощные балки архитрава; на них опираются поперечные балки, лицевые
плоскости которых украшены так называемыми триглифами, тогда как промежутки
между балками закрыты продольными плитами (так называемыми метопами),
которые обычно украшены рельефами. Это сочетание триглифов и метоп
называется фризом, и под ним выступает карниз (гейсон). Наконец, треугольник
фронтона, образуемый двускатной крышей, и три акротерия венчают фасад
дорийского храма.
Один из основных принципов греческой тектоники заключается в том, что в
верхней части здания число конструктивных элементов значительно увеличено по
сравнению с нижней частью -- тем самым как бы ослабляется, раздробляется
давление тяжести, которое приходится выдерживать колоннам. Тем же самым
целям служит и столь популярная в греческой сакральной архитектуре
полихромия, то есть раскраска различных частей здания. Основной принцип
греческой полихромии можно сформулировать следующим образом. Все крупные
части здания, все широкие плоскости, например ступени, колонны, стены целлы,
не окрашены. Таким образом, нижняя часть храма оставлена белой, но все
эффекты полихромии сосредоточены на мелких элементах здания и в его верхней
части. При этом красной краской подчеркнуты все горизонтальные деления --
выемка на шее капители, верхняя полоска эпистиля и нижняя поверхность
карниза. Напротив, вертикальные элементы, например триглифы, выделены
темно-синим или черным тоном.
Таковы главные элементы, составляющие неизменную систему дорийского
ордера. Было бы, однако, неправильно вывести отсюда заключение об
однообразии дорийского стиля. Достаточно сравнить коренастый, тяжелый храм
Посейдона в Пестуме с легким и изящным Парфеноном, чтобы убедиться, в какой
мере одни и те же конструктивные элементы способны вызвать самые различные
эстетические впечатления. Здесь все зависит от отношений между отдельными
элементами, от их пропорций, от того, что античные теоретики архитектуры
называли симметрией и эвритмией. Колонна кажется более легкой или более
тяжелой не только в зависимости от формы, какая ей придана, но также в
зависимости от величины интервала между колоннами. Так, например, массивные,
тяжелые колонны, поставленные очень близко одна от другой, будут казаться
более насыщенными вертикальной тягой, чем тонкие, легкие колонки, отделенные
большими интервалами. С другой стороны, характер колонны может оказывать
радикальное воздействие на тот эффект, который производят отверстия между
колоннами. Греческие архитекторы допускали в этом вопросе большую свободу,
но стремились всегда опираться на ясные и простые цифровые отношения. Так,
например, установилась определенная традиция для количества опор в
колоннаде, окружающей греческий храм: было принято, что на длинной стороне
храма число колонн должно быть вдвое больше, чем на узкой стороне, плюс еще
одна колонна. Но в границах этих отношений были возможны всяческие вариации:
чаще всего применялось отношение чисел -- шести и тринадцати (храм в
Пестуме) или восьми и семнадцати (Парфенон). Так же свободно могла меняться
и величина интервалов между колоннами, но в своем стремлении к простым и
ясным числовым отношениям греческие архитекторы имели обыкновение определять
отношение вышины колонны к расстоянию между осями двух колонн как отношение
между числами два и один. С другой стороны, в композиции дорийского стиля
очень важную роль играл так называемый принцип аналогии: пропорции отдельных
частей должны были повторять пропорции целого. Так, например, отношения
между средней частью фасада (занимаемой целлой) и его двумя крыльями
(колоннадой портика) повторялись в отношениях между метопой и двумя
соседними триглифами. Именно на этой тонкой игре аналогий основана
удивительная гармония греческой сакральной архитектуры.
Все же в поисках гармоничных пропорций создателям дорийского храма
приходилось сталкиваться со многими своеобразными трудностями. Присмотримся,
например, к положению триглифа в антаблементе дорийского храма. Триглиф
воплощает вертикальную тенденцию, элементы опоры, на которой покоится
карниз. Из этой конструктивной функции триглифа естественно вытекает и его
положение во фризе: триглиф должен был находиться над центральной осью
колонны, продолжая вертикальную устремленность, а также на углу здания,
завершая силуэт храма. Однако такое расположение триглифов по одному над
осью каждой колонны встречается очень редко, только в тех храмах, где очень
узки интервалы между колоннами (храм Аполлона в Сиракузах). При более же
крупных интервалах между колоннами фриз с редко размещенными триглифами
производил бы слабое и бедное впечатление. Поэтому в нормальной схеме
дорийского ордера установился обычай удваивать количество триглифов: один
триглиф -- над центральной осью колонны, второй -- под серединой интервала
между колоннами. Но здесь-то и возникает неожиданная трудность: как быть с
угловым триглифом? Если строго держаться принципа распределения триглифов,
то на краю фриза остались бы полуметопа или четверть метопы. Однако такой
компромисс не удовлетворял тектоническое чутье дорийских зодчих -- триглиф
обязательно должен был завершать фриз. Следовательно, нужно было искать
какой-то другой выход. В древнейших храмах с этой целью увеличивали
последнюю метопу. Однако и этот компромисс не разрешал проблемы: разница
между угловой и остальными метопами была слишком заметна. Тогда возникла
идея разрешить проблему углового триглифа путем особой расстановки колонн
(так называемая угловая контракция), то есть уменьшая интервалы между двумя
крайними колоннами для уравновешиваиия интервала между угловыми триглифами
(таким образом, второй с угла триглиф не совсем попадал на середину
интервала). А этот прием, в свою очередь, естественно должен был вызвать
дальнейшие изменения композиции. Чтобы смягчить резкое уменьшение крайнего
интервала, постепенно уменьшали интервалы между колоннами; начиная уже со
среднего интервала, слегка наклоняли угловые колонны внутрь или одновременно
удлиняли последнюю метопу и сокращали последний интервал. В конечном
результате проблема углового триглифа привела к тому, что во всем храме не
было ни одной метопы и ни одного интервала между колоннами, которые были бы
сходны с соседними. Однако шаткость композиции противоречила духу греческой
тектоники, стремлению архитекторов к математической логике пропорций, к
точности числа. Естественно, что дорийский ордер со временем теряет свою
популярность и позднейшие мастера греческой архитектуры (Пифий, Гермоген)
явно отдают предпочтение более простому и ясному ионийскому ордеру.
Греческий архитектурный стиль называют обычно пластическим. Это
правильно в том смысле, что концепция греческого зодчего в гораздо большей
мере направлена на тело здания, на конструкцию его массы, чем на организацию
его пространства. Именно на этой пластической концепции архитектуры, на этом
увлечении телесными функциями здания и основано различие греческих ордеров.
В смысле организации пространства греческие ордера почти идентичны, их
контраст вытекает исключительно из различия конструктивных элементов. Так
наряду с суровым, мужественным дорийским ордером возникает более гибкий,
грациозный ионийский ордер. Контраст между дорийским и ионийским ордерами
античные теоретики любили выражать в сравнении между мужским и женским
телами. Волюта ионийской капители напоминала им женские кудри, орнамент из
листьев -- ожерелье на шее, каннелюра колонны -- складки женской одежды. Эта
аналогия тектонических элементов с мужским и женским телами воплощена в
греческой архитектуре в еще более наглядной форме: в дорийском ордере иногда
в виде опор применяли мужские фигуры так называемых атлантов (храм Зевса в
Агригенте); напротив, ионийский ордер в таком случае обращался к женским
статуям, так называемым кариатидам (знаменитый портик кариатид в афинском
Эрехтейоне).
Мы уже познакомились с двумя первоисточниками ионийской капители.
Процесс их слияния совершается довольно медленно, и поэтому свою
окончательную, классическую форму ионийский ордер получает гораздо позднее,
чем дорийский ордер. В отличие от дорийской колонны ионийская колонна не
вырастает непосредственно из стилобата, но опирается на самостоятельную и
довольно высокую базу, обычно состоящую из двух разделенных желобом валиков,
богато профилированных и украшенных орнаментом. Ствол ионийской колонны
гораздо тоньше, чем дорийской, не так быстро сужается кверху и не имеет
энтазиса. Нормальное число каннелюр двадцать четыре, но бывает и гораздо
больше -- до сорока восьми, как в храме Артемиды в Эфесе. Каннелюры
ионийской колонны гораздо глубже врезаны, отделены не острыми гранями, как в
дорийской колонне, а тонкими полосами, как бы сохраняющими первоначальную
поверхность ствола. Кроме того, каждая каннелюра в отличие от дорийского
ордера сверху и снизу закругляется. Эти приемы моделировки колонны создают
богатую игру света и тени и вместе с тем придают ионийской колонне более
индивидуальный и активный характер. Капитель ионийской колонны состоит из
двух главных элементов -- из полоски яйцевидного орнамента (так называемый
киматий) и двух волют, спиралями закручивающихся с обеих сторон капители;
переход же от капители к антаблементу совершается с помощью узкого, легкого
плинта, украшенного пластическим орнаментом.
Следует подчеркнуть очень важное различие между ионийской и дорийской
капителями: ионийская капитель не всесторонняя, как дорийская: у нее две
основные стороны, как бы два фасада (подобно тому как и греческий храм в
целом завершается двумя равноценными фасадами) и две вертикальные стороны,
два реверса (античные теоретики называли их подушками). В старинных
ионийских капителях этот негативный, вспомогательный характер боковых сторон
особенно подчеркнут путем наслоения целого ряда спиралей одна за другой.
Позднейшие мастера ионийского стиля начинают бороться с этой двусторонностью
капители, стремясь придать ее боковым сторонам самостоятельный декоративный
характер, однако им так и не удается преодолеть роковой дуализм ионийской
капители. Особенно большие трудности возникали при разрешении проблемы
угловой капители (если колоннада обходила храм со всех четырех сторон).
Тогда приходилось волюты обращать одновременно и к фасаду, и к боковым
сторонам храма; две волюты оказывались рядом и соприкасались по диагонали,
тогда как с противоположной стороны, там, где сходились два реверса,
получался неприятный, пустой угол. Этот органический дефект угловой капители
побуждал мастеров ионийского ордера упорно искать все нового разрешения
проблемы. Так, например, знаменитый строитель Парфенона Иктин в одной из
своих сакральных построек (храм Аполлона в Бассах) пробует придать ионийской
капители трехгранную форму; совершенно отказываясь от киматия, он
развертывает под острым углом три мощные волюты. Однако такое разрешение
проблемы, пригодное для внутренней колоннады храма в Бассах, не было
приспособлено для храмов с наружной колоннадой. Характерно, что и сам Иктин
не использовал своего изобретения при постройке Парфенона и применил для
наружной колоннады храма дорийский ордер, допустив ионийский ордер только
для украшения внутреннего пространства, для четырех колонн в святилище Афины
Девы. Поэтому к ионийскому ордеру чаще всего обращались в храмах, украшенных
только одним колонным портиком по фасаду (храм Ники на Афинском Акрополе).
Здесь ионийская колонна действительно находилась в самой выгодной для себя
обстановке, служила фасаду, пластически выделяя переднюю плоскость здания.
Но вернемся к элементам ионийского ордера. Антаблемент ионийского
ордера, соответствуя тонкой и стройной колонне, имеет более легкую форму и
тоньше профилирован, чем в дорийском стиле. Ионийский эпистиль (архитрав)
всегда состоит из нескольких (обычно трех) слоев, которые слегка выступают
один над другим и завершаются орнаментальной рейкой. Вообще следует
отметить, что в ионийском ордере гораздо больше мелких, самостоятельных,
промежуточных элементов и что в отличие от дорийского ордера эти элементы не
только выделены полихромией, но и пластической лепкой. Фриз ионийского стиля
не разбивается на триглифы и метопы, но образует сплошную цепь рельефных
композиций и завершается так называемой зубчаткой -- пережитком деревянной
конструкции, которая стилизует выдвинутые концы деревянных балок. Узкий,
сильно выступающий карниз завершает композицию ионийского антаблемента.
В общем можно сказать, что ионийский ордер превосходит дорийский своим
пластическим и декоративным богатством, что он изящнее и активнее в своей
тектонической игре, но это превосходство достигается ценой известных
неудобств и затруднений (проблема угловой капители). Вполне естественно
поэтому, что должна была возникнуть потребность в еще одном ордере, который
объединял бы в себе преимущества дорийского и ионийского стилей и вместе с
тем являлся бы дальнейшим развитием заложенных в них художественных идей.
Так возникает третий ордер греческой архитектуры -- так называемый
коринфский ордер. Декоративным первоисточником коринфской капители являются
зубчатые листья аканта или репейника. Сначала репейник как орнаментальный
мотив стали употреблять в могильных Памятниках, венчая зубчатыми узорами
аканта силуэт надгробных стел. Потом мотив стилизованных акантовых листьев
использовали для украшения капители. Изобретение коринфской капители
греческая молва приписывала скульптору и ювелиру Каллимаху, который
действовал во второй половине V века. Легенда рассказывает; что Каллимах
однажды увидел на могиле одной коринфской девушки забытую корзину, вокруг
которой вились листья аканта, и воспользовался этим мотивом для создания
нового типа капители. И действительно, древнейшая дошедшая до нас коринфская
капитель относится примерно к 430 году, то есть к началу деятельности
Каллимаха. Эта первая коринфская колонна украшает уже ранее упомянутый храм
Аполлона в Бассах, где она отделяет целлу храма от святилища Аполлона. Уже в
этом раннем опыте намечены все главные декоративные элементы коринфской
капители. Ядро капители имеет форму чаши или корзины, обвитой удвоенным
рядом акантовых листьев; из листьев вырастают тонкие стебли, которые на
углах свертываются в восемь волют. От дорийской и ионийской капителей
коринфская капитель отличается еще своеобразной абакой с вогнутыми внутрь
краями. Суховатый и несколько бедный узор ранней коринфской капители с
течением времени становится все пластичней, сочней и роскошней (капитель
круглого здания в Эпидавре и капитель так называемого "Памятника Лисикрату"
из первой половины IV века). Наибольшего же расцвета коринфская капитель
достигает в эллинистическую эпоху и в римской архитектуре, когда к
растительным узорам все чаще начинают примешиваться фигурные мотивы. Подобно
дорийской капители, и коринфская капитель всесторонняя, но вместе с тем (как
ионийская капитель) она дает более естественный и гибкий переход от круглой
колонны к прямоугольной абаке. Кроме того, коринфская капитель гораздо
богаче живописными контрастами света и тени и идея вертикального устремления
колонны воплощена в ней в более живых, органических формах. Вполне
естественно поэтому, что и капители, и самой колонне в коринфском ордере
присущи более высокие и стройные пропорции. Что касается антаблемента
коринфского ордера, то он обычно отличается наибольшим декоративным
богатством, заменяя ионийскую зубчатку консолями.
Римская архитектура унаследовала от греческой архитектуры три ее ордера
и прибавила к ним три собственные вариации. Первую из этих вариаций римляне
заимствовали у этрусков, и она получила название тосканского ордера (страна,
где жили этруски, впоследствии получила название Тосканы). Тосканский ордер,
в свою очередь, есть вариант дорийского ордера; отличие заключается в том,
что тосканская колонна опирается на базу, но лишена каннелюр. Второе
изобретение римской архитектуры -- так называемая композитная капитель,
которая сочетает ионийские волюты с коринфским мотивом аканта. Самым же
важным в конструктивном и историческом смысле было третье изобретение
римских архитекторов. В римской архитектуре постепенно совершается
радикальный перелом конструктивных принципов: от горизонтального
антаблемента (от системы архитрава) римские архитекторы все охотнее
переходят к перекрытию опор с помощью арок и сводов. Но для того чтобы
концентрировать давление арки на оси опор, между пятой арки и капителью
стали вставлять особый конструктивный элемент -- так называемый импост
(представлявший собой сначала как бы профилированный отрезок эпистиля, а
позднее имевший форму куба или опрокинутой пирамиды); в дальнейшем же
развитии (особенно в византийской архитектуре) и капитель колонны
приобретает форму импоста (так называемая импостная капитель). Однако этими
шестью античными ордерами не исчерпывается история колонны и капители. В
эпоху романского стиля узор капители обогащается мотивом плетений и
фантастических комбинаций человеческих и животных тел. В эпоху готики
переживают новый пышный расцвет растительные украшения капителей и баз.
Наконец, в эпоху маньеризма и барокко фантазия архитекторов обращается на
самый ствол колонны, на обогащение его силуэта то спиральными изгибами
(витая колонна), то оправой колец, то разложением ствола колонны на ряд
самостоятельных слоев, иногда попеременно круглых и четырехугольных
(рустический, сельский ордера, французский ордер и т. п.)
Наряду с колонной функции опоры могут быть предоставлены столбу. Столбы
отличаются от колонн прежде всего своими угловатыми формами, они не сужаются
кверху и лишены каннелюр, кроме того, они представляют собой менее
самостоятельные элементы конструкции, чем колонны, более, так сказать,
родственные стене. Если мы сравним столб и колонну по их происхождению, то
совершенно ясно, что колонна возникла первоначально из круглого древесного
ствола, тогда как столб первоначально был задуман в каменной глыбе или
каменной кладке. Однако в дальнейшем развитии архитектуры получилась
обратная картина. Колонна производит более мягкое и гибкое впечатление,
поэтому в каменной архитектуре она свойственна более развитым эпохам и
стилям, представляет собой более изысканную форму, чем столб; напротив, в
деревянной конструкции многогранная форма столба производит более богатое
впечатление и представляет собой более утонченную ступень развития. Кроме
того, как я уже указывал, колонне более свойственна комбинация с
горизонтальным антаблементом, тогда как столб более пригоден для поддержки
арки или свода. Особенно наглядно этот контраст колонны и столба можно
наблюдать в римской архитектуре, которая охотно применяла двойную
конструкцию, причем арки опирались на столбы, тогда как колонны поддерживали
горизонтальный антаблемент (Колизей). В средневековой архитектуре, столь
щедро пользовавшейся сводчатым покрытием, колонны были почти совершенно
оттеснены столбами. В романском стиле, где опорам приходится выдерживать
очень тяжелую ношу, столбы имеют компактную, массивную форму (часто в виде
креста в поперечном разрезе). В готическом стиле, где тяжесть свода
концентрируется в его ребрах, опоры как бы расщепляются на ряд
самостоятельных энергий-полуколонн (так называемые служебные опоры), которые
целым пучком обступают со всех сторон круглый или многогранный стержень
опоры (Bеndelpfeiler). Для позднеготических опор характерно также отсутствие
капителей, вертикальная энергия их призматических граней непосредственно
вливается в ребра сводов.
Насколько в греческой архитектуре господствует горизонтальный
антаблемент, настолько же римской архитектуре свойственно арочное
перекрытие. Этот контраст конструктивных приемов вытекает из самой сущности
архитектурной концепции в Греции и Риме. Главная цель греческой архитектуры
-- тектоника масс; напротив, римская архитектура стремится прежде всего к
созданию и организации пространства. В греческой архитектуре здание
воспринимается подобно статуе, оно ощупывается как пластическое тело;
напротив, римкая архитектура имеет тенденцию воспринимать здание как некую
оптическую картину. Это различие наглядно иллюстрируют врата императора
Галлиена в Вероне: две большие, увенчанные фронтонами арки, перекинутые
через улицу, и на них опираются два ряда окон или, вернее, отверстий.
Греческой архитектуре не только совершенно чужда подобная конструкция без
тела, без основных признаков здания, но важное отличие проявляется также в
самой комбинации конструктивных мотивов. В веронских воротах расчленение
этажей не совпадает друг с другом: над легким обрамлением окна помещен
тяжелый антаблемент, над тяжелым -- опять легкий (иначе говоря, над
отверстием -- опора и наоборот). Это значит, что в римской архитектуре
господствует совершенно иной принцип композиции: вместо рядоположности --
ритмическая смена элементов, вместо горизонтальной -- диагональная
композиция, вместо симметрии -- диссонанс, придающий всей композиции
характер большой легкости и свободы. Само собой разумеется, что для
архитектурной концепции, которая оперирует не столько пластическими массами,
сколько отношениями и ритмами пространства, колонны и стены приобретают
совершенно иное значение. В тот самый момент, как пространство начинает
господствовать над массой, главным тектоническим средством архитектора,
естественно, делаются не колонны, но интервалы между колоннами. В этом
смысле римскую конструкцию (с точки зрения греческой) можно было бы
определить как негативную, поскольку ее средством выражения являются не
массы, а пустоты между массами. Именно в связи с этой новой конструктивной
идеей арки и своды приобретают такое первостепенное значение в римской
архитектуре, постепенно вытесняя принципы горизонтального антаблемента. Если
римляне и не изобрели арочного ордера, то они первые открыли его истинную
стилистическую ценность.
Технику кладки арки римляне заимствовали у этрусков. Этруски первые
стали применять клинообразные арочные камни, которые своим взаимным
давлением держали напряжение арки в равновесии. Арка может опираться на
колонны, столбы и стены. Иногда боковое давление арки бывает столь мощно,
что его не могут выдержать простые опоры и на помощь должны приходить
подпорные арки (аркбутаны) и контрфорсы.
Познакомимся с основными видами арок, вариации которых почти что
неисчерпаемы. Простейший вид арки и наиболее популярный в античной
архитектуре, а также во все эпохи возвращения к классическим принципам
(Ренессанс), -- полуциркульная арка (полукруглая арка). Форма полуциркульной
арки заранее предопределена размерами пролета арки, поэтому полукруглой арке
присущ как бы безличный характер покоя и равновесия. Напротив, все другие
виды арки могут менять свое очертание независимо от размера интервала.
Подковообразная арка получила наибольшее развитие в арабской архитектуре.
Особенность ее заключается в том, что главное ударение падает на пяты арки,
и тем самым перевес в конструкции получает горизонтальное направление. Еще
более тяжелый характер присущ плоской, приплюснутой арке и так называемой
арке Тюдоров, которую популяризировала поздняя английская готика.
Противоположная тенденция -- устремление кверху -- присуща стрельчатой арке,
излюбленному мотиву развитого готического стиля. К тому же стрельчатая арка
допускает наибольшее разнообразие силуэта -- то с более широким изгибом, то
с более острым, гибким подъемом очертаний. Очень важное значение для
стрельчатой арки имеют пропорции пролета, который арка венчает. Если эти
пропорции стройны и высоки, то арка насыщается энергией и динамикой; если же
пяты арки опускаются почти до полу, то усиливается впечатление тяжести,
давления вниз. Наконец, двускатную арку с изогнутым острием (Eselsr cken),
популярную в Индии, характеризует контраст между устремлением вверх и
давлением в стороны.
Архитектурный стиль, тяготеющий к арке, неизбежно должен прийти к идее
свода, так как свод есть, в сущности, не что иное, как конструктивное
усложнение арки, развертывание ее в трех измерениях. Всего яснее это можно
наблюдать на простейшем виде свода -- так называемом цилиндровом или
полуциркульном своде. Если продолжить полуциркульную арку в пространстве,
воздвигая одну арку непосредственно за другой, то мы получим коридор, крытый
сводом, продольная ось которого будет параллельна стенам, на которых свод
покоится; свод же будет иметь форму полутрубы или полубочки (поэтому этот
вид свода называется также Tonnengew lbe -- бочкообразный свод). Чтобы
сдержать боковое давление такого свода, необходимы очень мощные опоры и
стены (романский стиль). Из этой простейшей формы свода может быть выведен
целый ряд других, более сложных комбинаций. Представим себе, что
полуциркульный свод перекрывает пространство квадратного плана и что по двум
диагоналям мы произведем вертикальный разрез свода. Тем самым бочкоообразный
свод распадается на четыре части: части, примыкающие к аркам, называются
распалубками (Kappen), а две боковые части -- лотками свода (Wangen).
Различные комбинации этих четырех частей могут придавать своду самую
различную форму. Комбинация четырех распалубок дает так называемый крестовый
свод, комбинация четырех лотков -- монастырский, или сомкнутый, свод, а эти
два основных вида свода, в свою очередь, допускают различные вариации. Так,
например, крестовый свод может быть построен на гранях распалубок (такой
свод ввиду сильного вертикального давления требует мощных опор) или же
крестовый свод может быть построен на ребрах (не требующих столь массивных
опор). При более богатых декоративных комбинациях крестовый свод может
развертываться в сложные формы стрельчатого, веерного или звездчатого свода.
Напротив, из четырех лотков, как мы уже видели, может быть образован
монастырский свод, давление которого не ограничивается только пятами сводов,
но распространяется на все четыре стены, поддерживающие своды.
Разновидностью монастырского свода является зеркальный свод со срезанной в
виде овала или четырехугольника верхушкой. При этом своды могут покрывать
пространство не только квадратного, но и четырехугольного и многоугольного
плана, могут иметь округлую, горбатую или заостренную форму и т. п.
Совершенно своеобразный вид сводов -- так называемые сталактитовые своды --
применялись в арабской и мавританской архитектуре.
Итак, крестовому своду свойственно очень сильное давление сверху,
концентрирующееся в пятах свода и требующее мощных опор-столбов. Но так как
полуциркульные арки имеют и очень значительный боковой распор, то такой свод
нуждается и в очень толстых стенах с немногими маленькими окнами. При этом
пространства, перекрытые отдельными сводами (травеи), отделяются друг от
друга подпружными арками. В средневековой сакральной архитектуре, где
сводчатая конструкция играла доминирующую роль, можно различить две главные
системы организации пространства. Так как в ранней средневековой архитектуре
умели перекрывать сводами только квадратные пространства, то квадрат в эпоху
романского стиля сделался постоянной единицей меры для пространственных
ячеек сакральной архитектуры: в церквах романского стиля на каждую
квадратную ячейку среднего корабля приходится всегда два вдвое меньших
квадрата боковых кораблей (так называемая связанная система). Готические
архитекторы преодолевают эти затруднения связанной системы изобретением
стрельчатого свода, который позволял перекрывать пространства любого плана
на одинаковом уровне. Иначе говоря, пространство готического собора
развертывается одинаковым количеством ячеек как в среднем, так и в боковом
кораблях и каждая ячейка при разнице глубины может иметь одну и ту же ширину
(так называемая "насквозь проходящая травея"). В готической конструкции
отдельные распалубки свода скрепляются мощными ребрами (нервюрами). Эти
нервюры, которые как бы принимают на себя давление свода, сдерживаются в
вершине свода замковым камнем; с другой стороны, передавая давление свода
столбам, они как бы продолжаются в ребрах столбов до самого иола. Кроме
того, у пят свода его давление подхватывают аркбутаны и передают массивным
контрфорсам вне стен храма. Таким образом, стены готического собора
оказываются совершенно свободными от функций опоры; они могут быть очень
тонкими, легкими и могут быть даже полностью сквозными (огромные цветные
окна готических церквей). В результате вырабатывается конструктивная
система, совершенно противоположная принципам античной архитравной
конструкции; готический стиль избегает широких плоскостей и не нуждается в
промежуточных элементах, которые соединяли бы несущие и опирающиеся части
конструкции. В сущности говоря, готика вообще отрицает всякую идею тяжести,
ноши, ее конструкция сводится к одним только сплетениям опор и раскосов.
Если свод наиболее пригоден для перекрытия четырехугольного
пространства, то самым естественным завершением круглого здания является
купол, придающий внутреннему пространству идеальную замкнутость и
спокойствие. Впрочем, купольное покрытие вполне гармонично может быть
согласовано и с пространством четырехугольного и многоугольного плана. При
этом, однако, необходимо закруглить углы для перевода квадрата в
многоугольник и круг. Этот переход может быть произведен самыми различными
способами. В древнейших купольных постройках переход совершался таким
образом, что каждый следующий слой кладки слегка выступал над предыдущим, а
выступающие углы квадратов сглаживались (так называемые мнимые купола в
микенских гробницах). Сталактитовые своды мавританской архитектуры
(мукарнат) можно рассматривать как декоративно-орнаментальную разработку
того же самого приема. Однако этот прием не годился для перекрытия больших
пространств. Поэтому в мусульманской архитектуре, где купольное перекрытие
обширных пространств было особенно популярно, выработался своеобразный прием
так называемых тромпов, то есть диагональных, конусообразных арок, которые
создавали переход от четырехугольного к многоугольному плану и таким образом
подготовляли основание купола. Дефект тромпов заключался в том, что они
высверливали в стенах значительные углубления и поэтому вызывали слишком
резкий контраст света и тени, лишая переход к куполу ритмической плавности.
Кроме того, прием тромпов требовал для поддержки купола чрезвычайно
массивных стен. Путем превращения тромпов в полукруглые ниши (так называемые
экседры) и разложения стен на колонны и столбы римские и византийские
архитекторы постепенно выработали наиболее совершенную систему купольного
покрытия, основанную на так называемых пандантивах (пазухи, паруса). Купол
покоится здесь на полукруглых арках, которые, в свою очередь, опираются на
четыре столба или колонны, причем переход от квадратного плана к круглому
пространству купола создают сферические треугольники -- пандантивы. Этот
конструктивный прием позволяет обходиться без тяжелых, массивных стен: он,
так сказать, отрывает купол от земли и заставляет его свободно витать в
недосягаемой высоте.

Высокое мастерство византийских зодчих всего ярче демонстрирует церковь
св. Софии, выстроенная в 537 году в Константинополе. В плане Софии
своеобразно объединяются продольная и центрическая тенденции. В одно и то же
время церковь есть базилика, разделенная на три продольных корабля, и
четырехугольное центрическое пространство, увенчанное куполом. Центральный
корабль церкви значительно шире боковых, его средняя часть образует квадрат,
к которому с запада и востока примыкают две большие экседры. Каждая из этих
экседр, в свою очередь, опирается на две маленькие экседры и на
цилиндрический свод. Вместе с тем переход от экседр к центральному,
огромному куполу (между прочим, отмечу, что его диаметр тридцать два метра)
совершается с помощью четырех мощных арок и образуемых ими пандантивов,
которые и принимают тяжесть купола. В этой конструкции, как видно, так много
промежуточных звеньев, переходных элементов, напряжение арок и сводов так
уравновешено, что зритель совсем не чувствует тяжести масс и может свободно
погрузиться в созерцание кристально чистого и легкого пространства. Не
только легкость самой конструкции, но и целый ряд тонких декоративных
приемов содействуют этому впечатлению: стены храма украшены мозаиками, нигде
их плоский характер не нарушен выпуклыми, пластическими узорами; в пролетах
арок и окон строго соблюдено нечетное число; окна, проделанные в куполе, так
близко помещены друг к другу, что купол, кажется, висит в воздухе. От
современников, переживших сооружение Константинопольского собора, не
укрылась возвышенность воплощенной в нем художественной идеи. Византийский
историк Прокопий, описывая церковь Софии, между прочим говорит: "Совершенно
непонятным образом держится это воздушное строение, как будто не на прочной
основе, а на золотом канате свисает с неба".
Если в византийской архитектуре купол возвышается как круглая и плоская
чаша, непосредственно над изгибом арок, то архитекторы Ренессанса
предпочитают между арками и куполом помещать еще одно промежуточное звено --
так называемый тамбур -- и увенчивать высокий купол фонарем. Содействуя
обогащению наружного силуэта купола, возвышая купол над всем окружением,
тамбур в то же время, несомненно, ослабляет впечатление купольного
пространства изнутри, лишая его простора и текучей плавности ритма. Следует
отметить также, что монументальный купол состоит по большей части из двух
чаш, которые могут сильно различаться по своему силуэту (Пантеон).
Для покрытия пространства наряду с камнем служит дерево, а в новейшее
время железо и бетон. Плоское деревянное покрытие иногда открыто
обнаруживает структуру стропил и балок (древнехристианская базилика), иногда
же скрывает ее под штукатурным настилом. Из прямоугольного скрещения стропил
образуются так называемые кассеты (кессоны), вид потолка, известный уже
античной архитектуре; мастера Ренессанса превратили прием кассет в сложную
систему полей различной формы и различной величины, расчленяющих потолок.
Применение железа в архитектурной конструкции создало новые формы покрытия,
например стропильные фермы, которые в виде стрельчатых арок поднимаются от
самого пола до вершины свода. Потолок здесь неуловимо превращается в стены
или опоры, завершая пространство одновременно и сверху, и с боков. При этом
соотношение опор и тяжестей в железной конструкции так выравнено, что
симметричные части арок могут быть закреплены в вершине сводов самым легким
простым шарниром, тогда как опоры соприкасаются с полом не всей" широкой
ступней, а только одной точкой, так сказать, кончиками пальцев.
О конструктивном значении кровли и ее зависимости от климатических
условий мне уже приходилось говорить. Напомню некоторые основные виды
кровель. Самыми простейшими являются односкатная, двускатная и
четырехскатная крыши. В народном зодчестве широкой популярностью пользуется
также полувальмовая (четырехскатная с уступами) крыша. Начиная с XVII века
во французской архитектуре получает распространение мансардная кровля
(названная так по имени знаменитого французского архитектора Франсуа
Мансара); она состоит из двух частей -- более крутой, нижней, и более
покатой, верхней части, что придает богатую динамику силуэту крыши, не
нарушая ее компактной массы. Для покрытия башен применяют палаточную крышу и
различные виды купольной крыши. Наконец, декоративное завершение зданию
придают фронтоны (острые или зубчатые в готическом стиле) и аттики (в
классически настроенных стилях). Из нашего беглого обзора конструктивных
элементов легко видеть, какое важное значение имеют проблемы конструкции в
развитии архитектурных стилей. Мы могли убедиться, что новые художественные
формы очень часто возникают именно при разрешении конструктивных проблем. Но
правильно ли выводить отсюда заключение, что архитектурные формы являются
результатом одних только логических соображений, что фантазия художника не
играет при их создании никакой активной роли? Иначе говоря, диктуются ли
основы архитектурного стиля исключительно причинами материального характера,
техническими, статическими или конструктивными предпосылками, или же,
наоборот, фантазия архитектора совершенно свободна в изобретении
художественных форм и все требования материала, конструкции и назначения
являются для него только неизбежным техническим аппаратом, с которым
архитектор должен бороться и который ему надлежит преодолеть? Эта дилемма
породила в теории архитектуры два противоположных направления, или метода, и
оба они нашли самых горячих сторонников. Для одних сущностью архитектуры
является удовлетворение технических и материальных требований: прочность и
удобство есть главный критерий ценности архитектуры, целесообразность -- ее
основной принцип. Другие, напротив, стремятся дать архитектурным формам
декоративное или образное истолкование, ищут связей между формами и идеями.
Особенно ярко этот контраст взглядов проявляется при объяснении генезиса
готического стиля. Целая группа французских исследователей во главе с Виолле
Ле Дюком объясняет происхождение готического стиля как последовательный,
логический процесс конструктивных комбинаций. Но у них есть столь же
убежденные противники, которые приписывают главным элементам готического
стиля чисто декоративную роль: по их мнению, и стрельчатые арки с нервюрами,
и контрфорсы с аркбутанами были вызваны к жизни не конструктивной
необходимостью, а свободным полетом художественной фантазии.
Как обычно бывает в таких случаях, в пылу спора противники слишком
заостряют односторонность своего взгляда: одни совершенно забывают о
художественном воздействии архитектурных форм, тогда как другие пренебрегают
всякой связью между архитектурными формами и требованиями материала и
конструкции. К каким своеобразным заблуждениям может приводить этот конфликт
между сторонниками конструктивной и декоративной точек зрения, показывает
широко распространенное мнение об архитектуре, наиболее откровенно
сформулированное философом Гартманом. По мнению Гартмана, архитектура есть
"несвободное искусство", так как, будучи некоей реальностью, она неизбежно
должна служить внеэстетическим целям. В этом смысле, говорит Гартман,
архитектура радикально отличается от всех других искусств: она обращается к
нашим реальным чувствам, тогда как все другие искусства пробуждают только
эстетические, то есть мнимые, чувства. Архитектура имеет дело не с
изображением реальности, а с самой реальностью. Поэтому художественная
ценность архитектуры заключается только в той декоративной драпировке,
которая облекает чисто утилитарное тело здания. Ошибочность этого очень
популярного мнения об архитектуре совершенно несомненна. Гартман упускает из
виду, что для художественного восприятия архитектура есть в той же мере
изобразительное искусство, как живопись и скульптура, так как те реальные
функции, которые выполняет здание, в эстетической оценке играют только
изобразительную, то есть чисто оптическую, роль.
Где же кроется главный корень этой роковой ошибки, где причина того,
что представители обеих точек зрения в своем споре бьют мимо цели? Основной
дефект их метода заключается в том, что и те и другие слишком большое
внимание уделяют именно отдельным формам, анализу конструктивных и
декоративных элементов архитектуры, между тем как художественное воздействие
архитектуры, как я уже не раз указывал, покоится не столько на самих формах,
сколько на отношениях между формами, на общем ритме массы и пространства.
Лучшим доказательством этой роковой ошибки является архитектура XIX века,
когда архитекторы пытались искать вдохновение именно в реконструкции
отдельных элементов и мотивов исторических стилей и в результате
окончательно потеряли внутреннее единство стиля. Истинное понимание
архитектуры достигается не точной классификацией и описанием отдельных форм
и типов, а анализом тех пространственных, ритмических и линейных отношений,
в которых эти формы воплощены тем или иным архитектурным стилем.
В архитектурной композиции решающее слово принадлежит не самим формам
(конструктивным и декоративным), а их масштабу, пропорциям и ритму. На этих
трех понятиях и основано художественное воздействие архитектуры. К анализу
этих понятий мы теперь и обратимся.
Масштаб означает некую единицу меры, на которой основано отношение
величин. Понятие масштаба с трудом укладывается в рамки теоретического
анализа и абстрактных норм. Здесь очень многое зависит от конкретной задачи,
от условий непосредственной обстановки. Поэтому все попытки с помощью
математического расчета установить абстрактные законы оптического масштаба
заранее обречены на неудачу. Достаточно назвать хотя бы теорию Эйххорна,
который на анализе античных храмов и готических соборов пытался доказать,
что их масштаб основан на акустических законах, смысл которых для нас уже
утерян. Более конкретную задачу в своих исследованиях ставит Мертенс,
пытаясь выяснить законы оптического масштаба, исходя при этом из тех точек
зрения, которые наиболее продуктивны для эстетического восприятия
архитектуры. Мертенс устанавливает три главные точки зрения. По его мнению,
для общего обзора здания самой выгодной является точка зрения под углом в
двадцать семь градусов, для восприятия архитектуры вместе с окружением --
угол в восемнадцать градусов, и, наконец, угол в сорок пять градусов
представляет самую подходящую точку зрения для рассмотрения отдельных форм и
деталей здания. Нет сомнения, что знакомство с тремя точками зрения Мертенса
может дать мысли архитектора полезные стимулы. Но так же неоспоримо, что
теория Мертенса очень далека от окончательного разрешения проблемы
оптического масштаба. Главная ошибка Мертенса заключается в том, что он
стремится зафиксировать принципы архитектурного масштаба геометрическим
путем. Между тем, как я уже не раз указывал, восприятие архитектуры
совершается во временной последовательности, которая не поддается языку
геометрических схем.
Прежде всего следует подчеркнуть различие между внешним масштабом,
который определяет общий силуэт здания и его отношение к окружению, и
внутренним масштабом, который регулирует отношения между отдельными частями
здания. Очень часто оба эти масштаба не имеют непосредственной связи и
иногда даже противоречат друг другу. Задача архитектора -- координировать их
или выдвинуть один за счет другого. На первый взгляд может показаться, что
критерий для определения абсолютной величины здания подвержен крайним
колебаниям, так как глаз оценивает размеры предмета в зависимости от
привычных для него норм. Дети, например, иначе оценивают размеры предметов,
чем взрослые; сельских жителей поражает грандиозность городских строений,
которые горожан оставляют равнодушными. Тем не менее есть некая общая для
всех единица меры, которая регулирует наше восприятие архитектурного
масштаба, и именно -- сам человек, пропорции его тела и размах его движений.
Из постоянного сравнения с нашим собственным телом в нашем сознании
вырабатываются некоторые привычные нормы, которые помогают нам
ориентироваться в размерах и расстояниях. Для архитектора такими твердыми
нормами являются, например, размеры окон и дверей, вышина ступеней или
перил, а кроме того, некоторые постоянные единицы материала, вроде размера
кирпича или слоя каменной кладки и т. п. Эти привычные единицы меры сразу же
дают глазу опору для оценки пропорций здания. Масштаб здания может самым
радикальным образом меняться в зависимости от того, использованы ли в его
пропорциях привычные или непривычные нормы, или их вообще нет. Так,
например, в египетской пирамиде отсутствует всякий масштаб для сравнения
величины, и поэтому глаз зрителя (особенно при близком рассмотрении) не
оценивает в полной мере ее гигантской массы. Ярким же примером использования
нормального масштаба является церковь Суперга близ Турина, которую выстроил
знаменитый архитектор Ювара в начале XVIII века. Сопоставление церкви с
монастырской пристройкой, несомненно, усиливает и подчеркивает
монументальную величавость Суперги: нормальные этажи монастыря дают зрителю
опору для оценки грандиозных размеров церкви; при этом Ювара еще облегчает
глазу сравнение масштабов, продолжая главные горизонтальные линии с одного
здания на другое: карниз, завершающий первый этаж монастыря, соответствует
цоколю Суперги, верхний же карниз монастыря служит базой для тамбура купола.
Если же архитектор, намереваясь произвести особенно грандиозное впечатление,
чрезмерно увеличивает единицу масштаба, то он достигает как раз обратного
результата: по привычке слагая общую массу здания из его традиционных
элементов, глаз невольно ошибается в оценке размеров, и здание кажется ему
меньше, чем оно есть на самом деле. Иначе говоря, абсолютное увеличение
масштаба здания не усиливает, а ослабляет впечатление монументальности.
Характерный пример такого чрезмерного увеличения масштаба дает фасад собора
св. Петра в Риме, воздвигнутый архитектором Мадерна в начале XVII века. Глаз
отказывается верить гигантским размерам фасада (его вышина равняется почти
шестидесяти метрам), так как невольно воспринимает все элементы фасада
(колонны, окна, статуи) более или менее в их нормальную величину, между тем
как они в действительности почти в три раза превышают привычную норму
(например, вышина окон равняется пяти метрам, толщина колонн почти трем
метрам и т. п.). Обратный же пример -- мастерского использования масштаба
для усиления впечатления -- демонстрирует собор св. Марка в Венеции: его
стены расчленены чуть намеченными, тонко профилированными колоннами,
освещение проникает через множество маленьких окон, дальние пролеты и ниши
разбиваются на ряд мелких ниш или тесно поставленных небольших колонн. В
результате строитель собора св. Марка достигает гораздо более грандиозного
впечатления пространства, несмотря на то что купол собора в три раза меньше
купола римского собора.
Таким образом, следует еще раз подчеркнуть, что в выборе архитектурного
масштаба и в его воздействии очень важную роль играют те привычные,
традиционные представления, которые мы имеем о предмете. Поясню эту мысль
следующим примером: если небольшому водоему фонтана или колодца (скажем,
один метр в диаметре) придать форму, напоминающую чашу, то фонтан покажется
большим, так как форму чаши мы связываем в наших представлениях с маленькими
размерами. Если же чаше (три сантиметра в диаметре) мы дадим форму фонтана,
то она как бы съежится, так как мы ее будем воспринимать в виде уменьшенного
фонтана. С другой стороны, внутренний масштаб здания значительно меняется в
зависимости от того, как здание сконструировано, придан ли ему вид простого
или сложного предмета. Так, например, греческий храм кажется больше, чем он
есть в действительности, так как он состоит из немногих частей, образует
простой, массивный предмет в противоположность многоэтажному дому, имеющему
те же самые размеры.
В общем, в истории архитектуры ясно различаются два типа стилей в их
отношении к масштабу: одни стили (римская архитектура, архитектура барокко)
стремятся усилить эффект отдельных элементов и, увеличивая их масштаб, тем
самым часто ослабляют монументальность целого; другие стили (византийская
архитектура, готика, ранний Ренессанс), напротив, трактуют детали тонко и
мелко, жертвуя ими для монументальности общего впечатления.
При этом надо иметь в виду, что глаз с трудом ориентируется в оценке
величин, которые сильно отличаются друг от друга, необходимо облегчить ему
сравнение с помощью переходов и промежуточных звеньев. Такое значение имеют,
например, арочные фризы романской архитектуры или маленькие фиалы и вимперги
готического собора, создающие переход к его большим башням и фронтонам. С
особенным искусством это постепенное уменьшение масштаба использовано в
турецких мечетях, начиная от гигантской чаши главного купола, через все
меньшие полукупола, ниши и арки к маленьким, изящным колонкам и балюстрадам,
тянущимся у самого пола мечети. Глаз всегда невольно возвращается к самому
маленькому элементу структуры, принимая его за единицу меры. В зависимости
от своей основной задачи архитектор может использовать эту единицу меры, или
последовательно ее увеличивая, или же прибегая к резким скачкам и контрастам
масштаба. Так, например, на богатых и неожиданных контрастах масштаба
основан эффект Новой ратуши в Стокгольме (Остберг): различное распределение
плоскостей на правом и левом крыле, сочетание мелкого узора колоннады с
нависающими над ней тяжелыми стенами, сплошная масса башни, увенчанная
сквозным мелким фонарем,-- этими контрастами архитектор создает впечатление,
словно легкая улыбка озаряет суровую серьезность здания.
Проблема масштаба становится еще более сложной, если принять во
внимание, что произведение архитектуры мы воспринимаем обыкновенно вместе с
его окружением и что наше впечатление от здания может самым радикальным
образом меняться в зависимости от того пли иного соседства, от условий
освещения, от контраста тонов, от направления линий. Вот несколько
простейших примеров, которые показывают, в какой мере характер оптического
впечатления видоизменяется в зависимости от окружения. Не столько формы сами
по себе, сколько их сочетания и взаимоотношения определяют художественное
воздействие архитектуры. Эпоху барокко характеризуют особенно острое чутье
архитектурного ансамбля и богатая комбинация масштабов. Фантазия
архитекторов барокко неисчерпаема в изображении таких форм, которые казались
бы бессмысленными, вызывали бы нестерпимый диссонанс во всяких других
соединениях, кроме того, в которое их поставил архитектор и в котором они
кажутся незаменимыми. Очень важную роль в комбинации архитектуры с
окружением (с точки зрения масштаба) играет так называемый принцип
оптических линий. Один из самых ярких примеров тонко рассчитанной игры
оптических линий являет собой композиция Королевской улицы (rue Royale) в
Париже. В середине XVIII века архитектор Габриель выстроил по сторонам улицы
два симметричных здания (так называемое Garde-meuble), фасады которых
выходят на площадь Согласия. В этой композиции главной задачей архитектора
было именно подчеркнуть монументальную симметрию двух фасадов. Однако спустя
примерно сорок лет, во время Наполеона, возникла идея закончить перспективу
улицы каким-нибудь величественным монументом. Задача крайне трудная, так как
предстояло перенести центр тяжести композиции в глубину, в то же время не
заглушив окончательно декоративный эффект передних фасадов. Архитектор
Виньон блестяще разрешил проблему именно с помощью оптических линий: карнизы
нижних этажей, сужаясь в перспективе, заканчиваются на уровне цоколя церкви
Мадлен, тогда как верхние карнизы боковых зданий сходятся как раз у фронтона
церкви, как бы господствующего над всей композицией. Кроме того, фасад
церкви повторяет колоннаду передних фасадов, но с более простыми и мощными
контрастами света и тени, таким образом, монументальный масштаб переднего
плана продолжается в глубину, вплоть до церкви Мадлен, и оказывается еще
более усиленным в ее грандиозном фасаде.
Заканчивая анализ проблемы масштаба, я хотел бы еще раз подчеркнуть,
какое огромное значение в художественном воздействии архитектуры имеет ее
изобразительный характер, как неуловимо в архитектуре сливаются реальность и
видимость.
Именно на этом смешении действительности с изображением основана
своеобразная романтика масштаба в архитектуре. Эпохам готики и маньеризма по
преимуществу свойственна подобная игра масштабов, когда мотивы
монументальной архитектуры переносят в меньшие масштабы прикладного
искусства. Так, например, готические ящички, сосуды или реликвиары часто
имеют вид миниатюрных построек. Яркий пример дает так называемая рака
Зебальда в Нюрнберге, где монументальные мотивы арок, сводов и фиалов
повторяются в маленьком масштабе. Точно так же шкафы и буфеты эпохи
маньеризма последовательно воспроизводят в миниатюре все конструктивные и
декоративные элементы дворцовых фасадов. Но архитекторы готического стиля
охотно прибегают к романтике масштаба еще и в другом смысле -- повторяя один
и тот же мотив в различном масштабе на одном и том же здании (например,
бесчисленные башенки Миланского собора). Башни, таким образом, теряют свое
практическое назначение, перестают быть реальностью и превращаются в
некоторую мнимость, в изображение. Перед готическим собором зрителя часто
охватывает то же ощущение, какое испытываешь в горах, где нет привычного
масштаба для ориентации в пространстве, -- зритель перестает верить своему
чутью расстояний и величин и как бы переносится в мир сказочных,
иррациональных отношений и образов.
Эта своеобразная романтика масштаба, присущая готике, вытекает из самой
природы архитектуры, из свойственного ей сочетания реальности и изображения.
Напротив, живописи и скульптуре, которые свободны от практических, реальных
функций жизни, которые исчерпываются в изображении, такое смешение
масштабов, в общем, чуждо. Поэтому сопоставление фигур различных масштабов в
картине или рельефе встречается главным образом в такие эпохи, когда
архитектура целиком подчиняет живопись и скульптуру своим принципам и
использует их только как украшение (египетское, византийское искусство). В
средневековой мозаике, например, фигуры, изображенные рядом, могут иметь
совершенно различные масштабы; это оказывается возможным потому, что фигуры
здесь объединены не столько логикой действия, сколько требованиями
орнаментального ритма.
Однако наряду с этим сказочным превращением большого в малое история
архитектуры знает и противоположные приемы игры с масштабом. Так, например,
волюта есть чисто орнаментальный мотив, изображенный в маленьком масштабе и
в античном искусстве применявшийся главным образом для украшения ионийской
капители. В эпоху же Ренессанса и барокко волюта начинает все более
увеличиваться в масштабе, постепенно превращаясь из орнаментального мотива в
архитектурный. Первая попытка применения волюты в крупном масштабе
принадлежит флорентийскому архитектору Леону Баттиста Альберти (фасад церкви
Сайта Мария Новелла, законченный в 1470 году). Правда, здесь волюта имеет
еще характер плоского орнаментального узора и свободна от каких-либо
конструктивных функций. Архитекторы маньеризма и барокко идут еще дальше,
придавая волюте совершенно самостоятельную массивную форму и колоссальный
масштаб (церковь Сайта Мария Салюте в Венеции). Эта тенденция превратить
малое в большое, стремление из мелкого декоративного мотива создать элемент
монументальной композиции вообще очень характерны для стиля барокко. В
отличие от сказочной, фантастической игры масштабов в готическом соборе
тенденцию-барокко хочется назвать натуралистической и рационалистической --
зритель остается на земле, не теряет связи с реальностью, но живет на
широкую ногу, его существование, переживания приобретают широту и пышность.
Проблема масштаба теснейшим образом связана, а иногда прямо-таки
неотделима от другой основной проблемы архитектурной композиции -- от
проблемы пропорций. Во всей теории архитектуры нет другой проблемы, к
которой бы с таким увлечением и с такой настойчивостью возвращались мысли
строителей и исследователей; каждая эпоха с новой энергией устремляется к
разрешению проблемы пропорций, надеясь с ее помощью открыть тайну
художественного воздействия архитектуры. Сколько раз уже казалось, что
проблема близка к своему полному и окончательному разрешению, что найден
канон идеальных пропорций, и снова вместе с эволюцией вкусов происходит
низвержение старого идеала и его замена новым каноном. Невольно зарождается
сомнение, не были ли все эти каноны и нормы красивых, правильных пропорций
только гипотезами, только выражением субъективного вкуса, невольно
напрашивается вывод, что хотя и существуют здания с идеальными пропорциями,
но не существует норм и законов для определения и создания идеальных
пропорций. С другой стороны, не подлежит никакому сомнению, что из всех
изобразительных искусств архитектура наиболее тесно связана с математикой, с
числами и мерами, с геометрической схемой. Быть может, именно поэтому
архитектуре всегда угрожают две опасности -- или слишком суровое подчинение
математическим принципам, или полное от них освобождение. Тайна
гармонических пропорций, по-видимому, лежит где-то в середине между
абсолютными законами чисел и свободным чутьем интуиции.
Пропорциями в архитектуре мы называем согласование отдельных частей
здания между собой и в отношении к целому.
С изысканиями античных теоретиков в области архитектурных пропорций
знакомит нас римский архитектор Витрувий, живший в I веке до н. э. и
зафиксировавший свои взгляды в обширном трактате "De archiectura". Из этого
трактата видно, какое огромное значение античные теоретики придавали
гармоническому согласованию отдельных элементов композиции, причем они
базировались в своих расчетах на числовом или арифметическом принципе, на
так зазываемом модуле. Модуль -- это единица меры, принятая для вычисления
отдельных элементов архитектурной конструкции. Подобно тому как античный
живописец и скульптор калькулировали пропорции человеческого тела, исходя из
вышины головы как единицы меры, как модуля (идеально пропорционированным
считалось тело, в котором вышина головы повторяется семь или восемь раз),
точно так же и архитекторы в основу исчисления пропорций клали определенный
модуль, и именно полудиаметр ствола колонны. Этот модуль (деленный на части
или повторенный несколько раз) определял не только вышину колонны и размеры
интервала, но также пропорции капители, частей антаблемента и т. п.
Наряду с модулем античные архитекторы очень важное значение придавали
также принципу аналогии, то есть повторению в различных элементах здания
одной и той же геометрической фигуры, но в различном масштабе, иначе говоря,
принципу подобных фигур. Бесконечно может быть разнообразие архитектурных
форм, но, по мнению античных теоретиков, взятые сами по себе архитектурные
формы не обладают полной эстетической ценностью, истинно гармонические
пропорции вытекают только из повторения основной фигуры здания во всех его
подразделениях. Так, например, план Парфенона основан на известном отношении
длины к ширине, которое определяется диагональю четырехугольника и которое
само по себе не имеет эстетического качества. Гармония Парфенона вытекает из
аналогий, из повторения одних и тех же пропорций в плане как наружной
колоннады, так и четырехугольника целлы и ее внутренней колоннады. Еще
убедительнее принцип аналогии проявляется в плане так называемого
Эрехтейона, храма с очень сложной и на первый взгляд совершенно произвольной
композицией, которая, однако, при ближайшем рассмотрении оказывается
построенной на строгой гармонии элементов (все три части здания, казалось
бы, столь различные между собой, как видно из параллельных диагоналей,
представляют собой подобные фигуры). Разумеется, принцип аналогии применялся
не только в композиции плана, но и в расчленении масс здания. Особенно
сложный пример принципа аналогии дают Пропилеи в Мюнхене, где диагонали
подобных фигур то идут параллельно, то встречаются под прямым углом,
направляются то более отвесно, то более отлого.
Если в античной архитектуре (и отчасти в архитектуре Ренессанса) с их
культом модуля преобладает арифметический метод согласования пропорций, то
пропорции средневековой архитектуры основаны главным образом на
геометрических отношениях и схемах. Так, например, в романских церквах
квадрат является единицей меры, положенной в основу распределения
пространства, тогда как в эпоху готики господствует так называемый принцип
триангуляции, то есть определение пропорций здания (его плана, ширины и
вышины его кораблей) с помощью системы треугольников, равнобедренных,
равносторонних и прямоугольных, причем вершины треугольников совпадают с
главными пунктами и границами здания как в горизонтальной, так и в
вертикальной проекции. Характерный пример триангуляции -- Sainte Chapelle в
Париже, где на основе равносторонних треугольников проведенные параллельные
линии связывают целый ряд важных пунктов и плоскостей в гармоническую игру
пропорций; при этом между вышиной цоколя и окон образуются простейшие
отношения двух к трем. Известно также, что иностранные эксперты, призванные
в Милан при постройке собора в конце XIV века, долго совещались о способах
применения геометрической системы, причем французские архитекторы
высказывались за систему круга, а немецкие -- за равнобедренный треугольник.
Кроме того, сохранился рисунок математика Сторналоко от 1391 года, который в
схематической форме дает разрез Миланского собора. По этой схеме ширина
собора разделена на двенадцать равных частей, из которых четыре падают на
средний корабль и по две -- на боковые корабли; на этом делении построены
равнобедренные треугольники, которые определяют вышину пяты и вершины
сводов. И действительно, схема итальянского математика почти полностью
совпадает с реальными пропорциями Миланского собора. Однако не следует
впадать в преувеличение тех новейших теоретиков архитектуры, которые вместе
с французским ученым Виолле Ле Дюком объявляют триангуляцию абсолютным и
непреложным принципом гармонических пропорций в архитектуре. Во всяком
случае, для средневекового архитектора, не имевшего в своем распоряжении
современных оптических приборов, триангуляция была не столько идеальной
нормой пропорции, сколько техническим средством проектирования здания. В
самом деле, представим себе, что средневековый архитектор приступает к
постройке трехнефной базилики. Выбирается площадь и приблизительно
вымеривается шагами. Затем в полдень водружается жердь в центре будущего
фасада. Полуденное солнце бросает ее тень на север. В эхом направлении
вымеривается расстояние в тридцать футов с каждой стороны жерди; оно
определяет ширину фасада и служит основой для равнобедренного треугольника,
биссектриса которого образует центральную ось базилики, а вершина отмечает
половину протяженности базилики. Остается образовать, второй треугольник,
вышина которого равнялась бы шестидесяти футам, и план базилики готов. С
помощью того же треугольника конструируется и разрез базилики. Традиции
требовали, чтобы центральный неф базилики был вдвое шире боковых нефов. С
помощью равнобедренного треугольника в шестьдесят футов вышины, основание
которого разделено на четыре равные части, определяют положение опор для
сводов, а также вышину центрального и боковых нефов. Бели в эпоху
раннехристианского искусства, а также в романском стиле предпочтение
отдавали пропорциям с отношением одного к двум, то излюбленной пропорцией в
эпоху Ренессанса было так называемое золотое сечение. Линия или плоскость
разделена по принципу золотого сечения тогда, если меньший отрезок относится
большему так же, как больший к целому (тамбур купола св. Петра относится к
чаше купола так, как вышина купола к вышине всей купольной постройки). Такое
деление имеет иррациональный характер, так как может быть лишь
приблизительно выражено в цифрах три, пять и восемь. Его популярность
основана на том, что многие предметы обихода -- ящики, шкафы, визитные
карточки -- часто имеют пропорции, близкие к золотому сечению. Следует
думать поэтому, что пропорции золотого сечения, может быть, и
бессознательно, доставляют глазу особенное удовольствие. Однако ни теоретики
классицизма, ни тем более авторы конкретных построек в эпоху Ренессанса не
придерживались буквально принципа золотого сечения и старались вносить в
него всяческие вариации. Так, например, для деления здания па этажи
архитектор Серлио предлагает принцип, по которому каждый следующий этаж на
одну четверть ниже предыдущего. Во многих дворцах Ренессанса высота карниза
относится к высоте этажа так же, как высота венчающего карниза к высоте
всего здания. Напротив, в отличие от стремления Ренессанса к простым и
гармоническим пропорциям, архитекторы барокко охотно затрудняют восприятие
пропорциональных отношений в здании или же сознательно пользуются
диссонансами. Сюда относится излюбленный в архитектуре XVI века и барокко
прием -- применение в одном здании или в делении одной плоскости двух
различных шкал пропорций: в зале дворца Дожей в Венеции, например,
сочетаются два арифметических отношения (одного к двум и одного к четырем) н
две системы подобных фигур -- сочетание, которое придает пропорциям зала
впечатление скрытой динамики. На этом примере особенно ясно можно наблюдать
контраст между абстрактной теорией и живым творчеством художника. В то время
как теоретик всегда исходит из деталей, из некоей единицы меры, направляется
от частного к общему, художник обычно творит от целого к частям" Эта мысль
ярко выражена Т. Фишером: "Готовое произведение архитектуры легко измерить,
но одними только измерениями и расчетами оно не могло быть создано".
Этими примерами наиболее популярных в теории архитектуры канонов и
принципов пропорций мы и ограничимся. Нет спора, что они выполняли очень
важную роль в развитии архитектурных стилей, возбуждая конструктивную и
декоративную фантазию архитекторов. Но необходимо всегда помнить о тех
оговорках и поправках к законам пропорций, которые естественно вызываются
условиями художественного воздействия архитектуры. И прежде всего следует
принять во внимание основное противоречие между математическими принципами
измерения пропорций (в плане и разрезе) и реальным восприятием здания
зрителем: "измеримое" не всегда покрывается "видимым", математический расчет
не совпадает полностью с оптическим впечатлением. Как я уже много раз
указывал, зритель воспринимает архитектуру не симультанно, а сукцессивно.
Зритель двигается в здании или вокруг здания, и поэтому пропорции,
определяемые постоянным отношением его к плоскости, меняются во время
движения или же искажаются при рассмотрении здания с одной точки зрения
(например, при взгляде во внутренность церкви от входа к алтарю интервалы
между колоннами кажутся быстро уменьшающимися). Еще важнее другая оговорка:
ведь пропорции воздействуют не только на глаз зрителя, но и на его
настроение, его эмоции. Они могут выражать праздничное веселое или мрачное
настроение, а это настроение, излучаемое произведением архитектуры, в свою
очередь, неразрывно связано не только с пропорциями, но и с определенным
освещением, с отношением тонов, с расчленением стен и т. п. К тому же
чувство пропорций относится главным образом к отношениям на плоскости, между
тем как все формы архитектуры развертываются именно в трех измерениях,
обладают массой, объемом и глубиной. Тут не могут помочь никакая
геометрическая схема, никакой арифметический модуль. Этот перевод трехмерных
форм на отношения линий и плоскостей совершается бессознательно, и, быть
может, именно легкость, ясность этого перевода, непрерывное колебание
восприятия зрителя между ритмом пространства и узором плоскости и служат в
архитектурном произведении главным критерием его художественной ценности.
К этой главной цели архитектурной концепции, к этому основному стержню
художественного воздействия архитектуры -- к ритмическому взаимодействию
массы (плоскости) и пространства -- мы теперь и обратимся. Разумеется,
понятия массы и пространства в живом, органическом процессе архитектурного
творчества неотделимы. Нельзя вырезать окно из стены, не приняв во внимание
всей плоскости фасада, а эта плоскость, в свою очередь, неотделима от общей
массы здания и от охваченного им пространства. К тому же мыслимо ли провести
точные оптические границы между пространством и массой? Ведь всякой массе
присущи пространственные качества, и всякое пространство мы оцениваем с
помощью замыкающих его плоскостей и масс. Но если в непосредственном
переживании художника и зрителя масса и пространство почти неразлучны, то в
целях теоретического анализа их следует рассматривать по отдельности.
Пространство -- это та стихия, которой в художественном воздействии
архитектуры принадлежит, несомненно, первенствующая роль. Все наши самые
возвышенные переживания архитектуры выходят, в конечном счете, к
специфическим качествам пространства, воплощенным в том или ином памятнике
архитектуры. Произведение архитектуры мы помним по тем эмоциям, которые в
нас вызвал именно пространственный ритм здания: оставил ли он в нас чувство
недостижимой высоты или необъятного простора, величавого покоя или
стремительной динамики, светлого ликования или угрюмой замкнутости. Какими
же приемами архитектор достигает этого эмоционального воздействия
пространства, или, иначе говоря, на каких принципах основан ритм
архитектурного пространства?
Прежде всего всегда следует помнить о двух основных практических
функциях, из которых возникло архитектурное пространство. Мы уже знаем, что
в своих первоначальных, примитивных формах архитектура отвечала потребности
или огораживания, или покрытия. Первобытный человек строил или для того,
чтобы отгородить свою собственность, свое личное пространство от враждебных
поползновений, или же чтобы создать себе покрытие, убежище от солнца и
непогоды. Можно сказать, что взаимоотношения этих двух основных типов
архитектурного пространства определяют всю дальнейшую эволюцию архитектурных
стилей.
На более ранних ступенях развития архитектуры оба типа пространства
существуют как бы совершенно обособленно, почти не сочетаясь друг с другом.
Так, например, египетские пирамиды демонстрируют в гигантском масштабе
чистый тип покрытия, тогда как египетский храм с его аллеей сфинксов,
чередованием огромных открытых дворов и колоннад представляет собой столь же
чистую, элементарную форму огороженного пространства. Та же страсть к
огораживанию огромных открытых пространств руководила фантазией строителей в
Месопотамии, Персии, на острове Крит, в индусских святилищах, постоянно
перемежаясь с попытками создать небольшие, замкнутые крытые убежища
(купольные гробницы в Микенах, представляющие собой как бы одни только своды
без стен; "башня огня" в Древней Персии с мнимыми, фактически замурованными
окнами). Иное понимание функций пространства мы находим на более развитых
стадиях эволюции архитектуры. Для классического стиля (античная архитектура,
Ренессанс) характерна тенденция комбинировать, сочетать оба типа
пространства в некое гармоническое целое (Пантеон). Как в античной
архитектуре, так и в архитектуре итальянского Ренессанса обе функции
пространства (огораживание, покрытие) ясно подчеркнуты, строго разграничены
(карниз, отделяющий потолок от стены) и вместе с тем находятся между собой в
идеальном равновесии. Это равновесие нарушается на поздних стадиях развития
архитектуры. В архитектуре поздних стилей отношение между стеной и потолком
основано или на резком взаимном контрасте (стиль Людовика XIV), или на
полном подчинении опор и стен покрытию (сталактитовые своды мавританской
архитектуры, сетчатые своды поздней готики), или же на неуловимом,
динамическом слиянии обеих функций пространства, на иллюзорном растворении
их границ (купола и своды барочных церквей, словно раскрывающиеся в
бесконечность заоблачных высот; interieurs стиля рококо, в которых мерцание
множества зеркал и прихотливые извивы орнамента, перебегающие со стен на
потолок, лишают пространство определенных границ и направлений).
С другим контрастом восприятия пространства мы сталкиваемся, если
подойдем к архитектурным стилям с вопросом, какой образ пространства был
первоначальным в концепции архитектора, наружный или внутренний?
Оказывается, что архитектурные стили сильно различаются в этом смысле друг
от друга. Так, например, греческую архитектуру можно назвать типично
наружной архитектурой. В греческом храме внешность, безусловно, господствует
над внутренностью, фасад над интерьером. Греческий храм и исторически, и
конструктивно развивался снаружи внутрь. Колоннада, со всех сторон
опоясывающая греческий храм, в такой же мере принадлежит зданию, как и
окружающему его пейзажу; все пластические украшения, все богатство
декоративной фантазии: метопы и фризы, фронтонные группы и акротерии --
греческий художник концентрирует с наружной стороны храма. Можно сказать,
что греческому художнику вообще чуждо чувство интерьера, своеобразной
атмосферы внутреннего пространства. Главное святилище греческого храма --
его целла чрезвычайно проста по своим формам и убранству, она не имеет окон,
и свет в нее проникает исключительно из входных дверей; ее пространство
просторно лишь настолько, чтобы вместить культовую статую. Но если бы "Зевс"
Фидия вздумал подняться со своего трона, то потолок целлы оказался бы для
него слишком низким.
Совершенно противоположная концепция вызвала к жизни древнехристианскую
базилику. Снаружи ее формы чрезвычайно просты, почти бедны -- голые стены,
чуть оживленные слабыми профилями так называемых лизен. Но стоит только
переступить через порог базилики, и зритель ослеплен великолепием
внутреннего убранства, переливами полированного мрамора и порфира, золотым
сиянием мозаик и богатой орнаментацией потолка. Нет сомнения, что это
различие в концепции архитектурного пространства восходит к более глубоким
корням человеческой психики, к контрасту всего мировосприятия. Для
средневекового человека реальностью являются не предметы внешнего мира, не
те события, которые происходят вокруг него, а внутренний мир, его
собственные чувства и идеи. Подобный же контраст мы испытаем при
сопоставлении стиля рококо, с его культом интерьера и стиля классицизма,
главный эффект которого концентрируется в наружных формах здания. Напротив,
готика и барокко -- это стили, которым одинаково дороги и внутренний, и
внешний аспекты архитектуры, которые стремятся к органическому слиянию, к
динамическому взаимопроникновению внутреннего и внешнего пространства.
Продолжая наш анализ, следует отметить еще одну пару понятий, которые
характеризуют важные свойства архитектурного пространства. Дело в том, что в
истории архитектурных стилей постоянно меняются две тенденции, то к
пространству продольного плана, то к пространству центрального плана (круг,
квадрат, крест, звезда), или, выражаясь иначе, господствует то движение в
пространстве, то пребывание в пространстве. Первая из этих тенденций --
восприятие пространства как движения, как некоего пути -- имеет, несомненно,
более древнее, более первоначальное происхождение. Наиболее чистое и
элементарное воплощение этой тенденции мы находим в египетском храме,
который символизирует как бы путь к святилищу: сначала длинная аллея
сфинксов, потом огромный открытый двор, окруженный колоннами, и затем
чередование зал, то поперечных, то продольных, вплоть до конечной цели
паломничества -- до ниши со статуей божества. С не меньшей ясностью идея
движения, становления выражена в древнехристианской базилике, явно
распадающейся на три главных этапа последовательного приближения к богу:
сначала открытый двор-атрий, предназначенный для непосвященных, затем крытое
пространство для общины и, наконец, отделенное триумфальной аркой, мерцает в
таинственной полумгле пространство для духовенства. Преобладание продольного
плана характерно также для греческого храма и для готического собора.
Напротив, в римской архитектуре все усиливается тенденция к центрическому
плану в сакральной архитектуре, к пребыванию в пространстве, тенденция,
которая потом высшего расцвета достигает, с одной стороны, в византийской и
мусульманской архитектуре, с другой же стороны, в эпоху Ренессанса. Этот вид
пространства (Пантеон, первичный план собора св. Петра в Риме) не имеет
одного преобладающего направления, оно одинаково развертывается во всех
направлениях из главного центра, к которому и притягивает зрителя.
Абсолютный покой и равновесие, воплощенные в идеально скомбинированном
центрическом плане, способны удовлетворить только абстрактную фантазию и
только очень возвышенные вкусы. Поэтому увлечение центрическим пространством
в архитектуре присуще главным образом классически настроенным эпохам и
обычно продолжается очень недолгое время. Характерно в этом смысле, что
собор св. Петра, который по проекту Браманте и Микеланджело должен был
представлять собой идеальное воплощение пребывания в пространстве, в эпоху
барокко переживает целый ряд трансформаций и в конце концов превращается в
здание продольного плана. Однако сложная, динамическая фантазия архитекторов
барокко обычно не удовлетворялась простой дилеммой (пребывание в
пространстве -- движение в пространстве), но стремилась в композиции
пространства к контрасту, или борьбе, или неуловимому слиянию обеих
тенденций.
Контраст между центрической и продольной концепцией пространства может
быть подсказан не только историческим, эволюционным положением того или
иного стиля, но также географическими причинами, темпераментом народа или
особенностями вероисповедания. В общем можно сказать, что южные народы
больше тяготеют к центрическому пространству, тогда как северная архитектура
оказывает предпочтение продольному. Так, например, на севере готическому
собору свойствен ярко выраженный продольный план -- три или пять узких нефов
непрерывной сменой частых и высоких столбов неудержимо увлекающих глаз
зрителя в глубину. В итальянских церквах готического стиля как будто
использованы те же самые элементы и принципы пространственной композиции, но
благодаря более широким нефам, благодаря более редкой расстановке более
низких опор пространство итальянской готики теряет динамическое устремление
вперед, спокойно и широко раскрывается в стороны и из продольного
пространства превращается в центрическое. С точки зрения того же контраста в
концепции пространства следует вспомнить, как в эпоху барокко видоизменяется
план церкви в зависимости от требований религиозного культа. Главным
стержнем католического богослужения является месса, совершающаяся возле
алтаря. Поэтому в католических странах предпочитают строить церкви
продольного плана, где все внимание молящихся устремлено в одном главном
направлении -- в глубину, к алтарю. Напротив, идеальная схема лютеранской
церкви требует пространства центрического плана, так как главное внимание
здесь концентрируется на кафедре и на том, чтобы произнесенная с кафедры
проповедь была доступна всей общине, была слышна во всех углах церкви.
До сих пор шла речь о контрастах в концепции единичного пространства.
Но здание редко состоит из одной только пространственной ячейки, особенно в
светской архитектуре. Обычно архитектору приходится иметь дело с комбинацией
целого ряда пространственных ячеек, иначе говоря, с группами пространства.
Разумеется, эти комбинации нескольких пространств могут быть продиктованы
самыми различными практическими потребностями, они могут быть более
элементарными и более сложными, но, по существу, всякая группировка
пространства в архитектуре восходит к двум противоположным принципам,
которые чередуются в эволюции стилей. Один из них может быть назван
принципом "additio" -- то есть группировка пространства последовательным
прикладыванием одной пространственной ячейки к другой, а второй -- принципом
"divisio" -- то есть комбинация пространства посредством деления некоей
большой пространственной единицы на ряд составных элементов.
Уже на самой ранней ступени развития архитектуры можно наблюдать
контраст этих двух принципов. Так, например, план дворцов-крепостей,
выстроенных в эпоху так называемой микенской культуры, обнаруживает
последовательную группировку пространства по принципу "additio". Рассмотрим,
например, план дворца в Тиринфе. Прежде чем попасть к жилым покоям самого
властителя крепости, приходится обойти кругом почти всей занимаемой дворцом
площади, За первыми воротами следуют вторые, третьи и четвертые: они
соединены то коридорами, то открытыми дворами, нанизанными друг на друга,
как звенья одной длинной цепи пространства. И когда посетитель проникает
сквозь последние главные ворота, то оказывается, что дворец властителя
состоит, в сущности, из трех совершенно самостоятельных, обособленных
помещений, расположенных рядом, каждое со своим собственным двором: так
называемый мегарон (большая мужская зала с очагом), спальня и жилище женщин
и детей (радикальный пример метода "additio": для каждой практической
надобности предназначена особая самостоятельная постройка).
Противоположный принцип группировки пространства присущ архитектуре
Древней Месопотамии. Характерный пример -- план дворца вавилонского магната.
Нетрудно заметить, что место постройки в целом имеет неправильную,
неравномерную форму, тогда как внутренние стены проведены с геометрической
точностью. Это значит, что вавилонский архитектор исходил в своем плане из
некоего целого пространства, которое затем делил внутренними линиями на
группы более мелких пространственных ячеек, то есть пользовался принципом
"davisio". Этот принцип указывает на более развитое чутье интерьера, более
богатую циркуляцию внутреннего пространства. Пространственные ячейки не
нанизываются теперь по одной оси и не изолированы друг от друга, но
развертываются во всех направлениях и связаны между собой непрерывными
переходами. Но принцип "divisio" на этой элементарной стадии развития имеет
и свои неудобства. Вы видите, что при внутреннем делении места постройки
остаются лишние, бесполезные отрезки пространства, и, для того чтобы
сгладить эти неровности плана, вавилонский архитектор прибегает к
оригинальному приему ломаных, уступных наружных стен. Какой своеобразный вид
фасаду вавилонского жилого дома придавали волнообразные наружные стены,
показывает попытка реконструкции.
Не только в архитектуре Древнего Востока, но и в Греции и в Риме и даже
в эпоху средних веков принципы группировки пространства находятся на очень
элементарной стадии развития. Истинный размах, сложное и богатое содержание
эта проблема приобретает только в архитектуре Ренессанса и барокко. При этом
архитектура Ренессанса столь же последовательно придерживается принципа
"additio", насколько в архитектуре барокко неограниченную популярность
приобретает принцип "divisio". Особенно яркий пример для сравнения дает
история построения собора св. Петра в Риме. Браманте задумал план собора в
духе чистого стиля Ренессанса. Микеланджело, казалось бы, незначительными
изменениями придал этому плану все главные свойства стиля барокко. Какие же
именно изменения внес Микеланджело в проект своего предшественника? План
Браманте представляет собой греческий крест, вписанный в квадрат, с главным
куполом, который венчает середину креста, с четырьмя маленькими куполами и
четырьмя шестиугольными пространствами по углам квадрата. На первый взгляд
может показаться, что Микеланджело не внес никаких существенных изменений в
проект Браманте: остался тот же греческий крест, тот же большой купол с
четырьмя малыми и те же четыре полукруглые апсиды; кажется, что Микеланджело
только усилил массивность стен и столбов. На самом же деле Микеланджело в
корне изменил весь художественный эффект собора. В проекте Браманте главный
купол был только самой большой из равноценных частей, у Микеланджело
центральный купол безраздельно господствует над всем собором. Проект
Браманте комбинирует множество равноценных пространств, Микеланджело создал
одно гигантское пространство. Но результат обоих проектов столь
противоположен потому, что совершенно различны методы композиции, которыми
пользуются оба мастера. Браманте культивирует метод "additio" в чистом виде;
композиция Браманте развертывается от центра к периферии: Браманте
нанизывает одну пространственную ячейку на другую, складывая из них некое
новое гармоническое целое, причем каждый элемент этого целого представляет
собой совершенно самостоятельное и законченное пространство. Микеланджело
смело порывает с традициями классического стиля, последовательно проводя
метод "divisio"; композиция Микеланджело направляется от периферии к центру:
Микеланджело берет за основу все пространство собора и затем с помощью
столбов и выступов стен распределяет его направления и делит его на части,
причем его составные элементы не имеют самостоятельного, законченного
характера, но как бы неуловимо сливаются, сплетаются один с другим в общем
потоке пространства. Не удивительно, что зритель чувствует себя совершенно
по-разному в пространстве Ренессанса и в пространстве барокко. Строго
ограниченное пространство Ренессанса внушает ему чувство удивительного покоя
и равновесия и вместе с тем сознание своей активности и значительности.
Напротив, в пространстве барокко, безграничном, полном динамики,
таинственной мощи и неожиданных диссонансов, зритель чувствует себя
пассивным и словно потерянным.
Тот же контраст в методах группировки пространства, который мы
наблюдали в сакральном зодчестве, присущ и светской архитектуре, жилому
дому, дворцу, вилле. Но, быть может, в светской архитектуре он не так резко
бросается в глаза, так как план жилого дома в действительности всегда
состоит из множества пространственных ячеек, отделенных друг от друга
стенами и дверями. Для нас, однако, важно в данном случае не то, какова в
действительности группировка пространств в светской архитектуре, а какою она
кажется, какова идея ее циркуляционной сети: стремится ли она изолировать,
замкнуть пространства друг от друга или, наоборот, раскрыть их, связать друг
с другом и с окружением. В этом смысле особенно важным фактором циркуляции в
светской архитектуре является лестница. Лестница может быть внутренняя или
наружная, но может также служить связующим звеном между внешним и внутренним
пространством. Следует отметить, что в полном согласии с общим развитием
архитектуры от наружного к внутреннему пространству более ранние стили
оказывают предпочтение наружным лестницам. Древнейшие образцы
монументальных, наружных лестниц сохранились во дворцах на острове Крит, в
Фесте и Кноссе. Характерно и для критских лестниц, и вообще для лестниц в
античной архитектуре, что они построены перпендикулярно к плоскости фасада
(то есть в большей мере принадлежат окружающему здание пространству, чем
самому зданию). Следующую стадию своего развития лестница переживает в
средневековой архитектуре. В отличие от античной готическая лестница
направляется обыкновенно параллельно плоскости стены. Таким образом,
лестница уже более органически спаяна с массой здания и своим силуэтом
непосредственно участвует в декоративном расчленении фасада. Однако и
готическая архитектура, несомненно, тяготеет к наружной лестнице. Даже в тех
случаях, когда лестница включена во внутреннюю циркуляцию пространства,
готический архитектор охотно выделяет ее из общего силуэта здания в виде
особой башни, круглой или полигональной. К тому же со свойственной эпохе
тенденцией к динамике, к вертикальному устремлению готические архитекторы
особенно ценят витую лестницу с очень узким основанием, резкими, трудными
для подъема скачками ступеней и бесконечными извивами спирали, как бы
игнорирующими остановки этажей.
В архитектуре раннего Ренессанса еще чувствуются некоторые пережитки
готики: во-первых, лестница не свободно развертывается в глубину
пространства, а жмется к стене; во-вторых, лестница раннего Ренессанса часто
начинается снаружи, во дворе дворца. Все же можно сказать, что именно стиль
Ренессанса впервые создал тип внутренней лестницы. Ведь дворик итальянского
палаццо в эпоху Ренессанса -- это внутренний дворик, замкнутый со всех
сторон, изолированный от шума и движения города; к тому же лестница,
начинающаяся на дворе палаццо, обычно продолжается в его внутренних покоях.
В композиции лестницы архитекторы Ренессанса последовательно пользуются уже
знакомым нам методом "additio". Стиль Ренессанса знает только однорукавную
лестницу, поэтому она занимает очень мало места и не требует специального
вестибюля. Обычно лестница состоит из двух маршей, расположенных под углом в
сто восемьдесят градусов и всегда отделенных друг от друга сплошной стеной.
В лестнице Ренессанса нет ни спешки готики, ни особого приволья,
свойственного барокко. Поднимаясь по такой лестнице, посетитель чувствует
связь только с одним этажом, он не знает, сколь высокий подъем его еще
ожидает, он не чувствует циркуляции всего пространства дворца.
Как в развитии сакрального зодчества, так же и в композиции лестницы
Микеланджело предвещает возникновение нового стиля, открывает новые идеи,
новые методы группировки пространства. В лестнице библиотеки Лауренциана
Микеланджело ярко воплощает столь отличный от концепции Ренессанса метод
"divisio": создается впечатление, что сначала были созданы общие границы
вестибюля, а потом в них, так сказать, post factum вложена лестница. При
этом лестница не жмется к стене, не направляется мимо посетителя (как в
эпоху готики и Ренессанса), но смело развертывается в глубину здания. К тому
же лестница Микеланджело свободно лежит в пространстве, она не зажата
стенами, но тремя широкими рукавами устремляется к дверям библиотеки.
Наконец, вестибюль очень высок (его потолок находится на одном уровне с
потолком библиотечной залы), так что зритель сразу же получает представление
о размерах здания и сразу же сливается с общим ритмом его пространства.
Это стремление к оптическому раскрытию всей циркуляции здания, к
непрерывному потоку его пространственного ритма, совершенно противоположное
изоляции Ренессанса, все усиливается с каждым новым этапом развития барокко.
Фантазия архитекторов барокко совершенно неисчерпаема в изобретении все
новых и новых видов лестницы. Барокко любит длинные и многоразветвленные
лестницы. Если реальные условия постройки не дозволяют расточительной
композиции, то архитекторы барокко чисто оптическими средствами пытаются
создать иллюзию простора и глубины. Так, например, знаменитая лестница
Ватикана, так называемая Scala Regia (королевская лестница), должна была
быть втиснута в очень узкое и довольно короткое пространство. Но автор
композиции, Бернини, сумел даже и в этих неблагоприятных условиях создать
зрелище удивительного размаха и величавости. Какими приемами Бернини
достигает своей цели? Во-первых, он замедляет темп лестницы остановками
подестов; во-вторых, разбивая пространство лестницы на три корабля
колоннадами, он придает лестнице большую ширину; самое же главное -- это
мнимая перспектива: сужая кверху коридор лестницы и постепенно уменьшая все
ее масштабы (вышину и объем колонн, размер интервалов, ширину ступеней и т.
п.), Бернини создает впечатление бесконечно длинного пространства, гораздо
более длинного, чем оно есть на самом деле. Но особенно любит барокко
многорукавные лестницы, раздваивающиеся и снова сходящиеся, изогнутые и
прямые, круглые и овальные, ошеломляющие зрителя неожиданными эффектами
просветов, пересечений и ракурсов. Такие лестницы позволяют одним взглядом
охватить все этажи здания и почувствовать органический, слитный ритм всех
его пространств.
Не следует забывать при этом, что ритм лестницы ощущается не только
глазами, но и ногами. Поэтому наряду, с пространственной композицией
лестницы очень важную роль играет также форма ее ступеней. Эпохе готики
свойственны высокие и узкие ступени, трудные для подъема. Архитектура
классического стиля более считаете" с шагом посетителя, но все же лестницу
эпохи Ренессанса нельзя назвать особенно удобной. Впервые лишь в эпоху
барокко просыпается потребность в более мягком и привольном ритме движения
по лестнице и вырабатывается форма широких, низких, слегка наклоненных
вперед ступеней, столь благотворных для человеческого шага. С каждым этапом
развития барокко лестницы становятся все более плоскими и длинными, темп
движения все более медлительным и привольным.
Этот основной контраст в концепции пространства можно проследить в
самых различных направлениях. Если для эпохи Ренессанса характерен
кубический тип дворца с внутренним двориком, как бы замкнувшийся от внешнего
мира своими суровыми стенами, то эпоха барокко создает тип флигельного
дворца с открытым двором (cour d'honneur), стремящийся слиться с ритмом
окружения и принять участие в его динамике. Если стиль Ренессанса поощряет
коридорную систему, в которой каждое помещение имеет свой отдельный выход и
представляет собой совершенно самостоятельную пространственную ячейку, то
стиль барокко предпочитает анфиладу, то есть ряд помещений, связанных
сквозной перспективой и, следовательно, сливающихся в непрерывный поток
общего движения.
Несколько подробнее я хотел бы остановиться только на одной специальной
области пространственной композиции -- на проблеме площади, так как в
разрешении именно этой проблемы всего ярче проявляется дух времени, его
специфический ритм. Готическая площадь возникала не сразу, по отвлеченному,
законченному проекту одного архитектора, но постепенно вырастала из
естественной ситуации, в импровизированном сотрудничестве ряда поколений.
Поэтому готическая площадь обычно не имеет правильной, симметричной формы и
часто раскалывается на несколько частей. Кроме того, готическая площадь
всегда замкнута, она не подготовлена далекой перспективой, но неожиданно
раскрывается перед зрителем только в самой непосредственной близости, так
как к ней подводят типичные для готического города узкие и кривые улочки. О
готической площади нельзя сказать, что она подчинена зданию, служит ему,
демонстрирует; но так же неправильно было бы утверждать и обратное: что
здания служат готической площади, формируют ее и украшают. Готический стиль
еще не знает принципиального контакта между массой и пространством. Поэтому
готическую площадь хотелось бы определить как маленькую остановку, передышку
перед неудержимым вертикальным устремлением массы. Поэтому и готический
собор не вписывается в перспективу широкой прямой улицы; он должен возникать
неожиданно, внезапно, из-за угла, вырастать почти у самых ног зрителя.
Поэтому и готический монумент (фонтан, статуя) словно боится выступить на
середину площади и жмется к стене, углу здания, заимствуя у него поддержку
своей вертикальной тяге. Совершенно иные принципы определяют концепцию
площади в эпоху Ренессанса. Площади Ренессанса тоже часто возникали без
предварительного плана, путем последовательной застройки, но в основе их
застройки всегда была заложена определенная система, теоретическая идея. Так
возникла, например, классическая площадь во Флоренции перед церковью св.
Аннунциаты. Сначала Брунеллески наметил одну сторону площади портиком
Воспитательного дома, потом Антонио да Сангалло уравновесил ее с другой
стороны колоннадой, и, наконец, Каччини завершил площадь аркадами церкви
Аннунциаты. Для того чтобы восстановить первоначальную композицию площади,
нужно только отбросить конную статую Медичи и два фонтана (добавления более
позднего времени), которые придают площади определенное направление,
известную динамику, совершенно чуждую площадям Ренессанса. Если площади
барокко, как мы увидим, всегда воплощают движение, становление, устремление
к какой-то цели, то площади Ренессанса символизируют абсолютный покой,
уравновешенное существование. Поэтому площадь Ренессанса обычно не имеет
одного господствующего направления, она не является прологом, введением к
какому-нибудь одному главному зданию, и она лишена широкого, издалека
раскрывающегося входа. Вместе с тем в отличие от готики площадь Ренессанса
по большей части имеет правильную, симметричную, четырехугольную форму, хотя
и не осуществленную с такой абсолютной математической точностью, как позднее
в площадях псевдоклассицизма. Наконец, пропорции площади Ренессанса никогда
не бывают ни такими маленькими и случайными, как в эпоху готики, ни столь
грандиозными, как в эпоху барокко; они приспособлены к размеру человека, а
окружающие площадь здания обычно завершаются сплошным горизонтальным
контуром.
Новый перелом проблема площади переживает в эпоху барокко. Теперь уже
не здание служит площади, как в эпоху Ренессанса, но площадь служит зданию.
Архитекторов барокко не удовлетворяет замкнутая, уравновешенная площадь
Ренессанса. Они стремятся к динамике, к раскрытию площади, к ее слиянию с
окружающим пейзажем. Микеланджело и в этой области первый осуществил новые
стилистические идеи в своем проекте застройки Капитолия. Площадь Капитолия
ограничена тремя зданиями: справа Дворец консерваторов, слева Капитолийский
музей, в глубине, господствуя над всей площадью, Дворец сенаторов, к
которому площадь служит как бы введением. Передняя граница площади раскрыта,
с четвертой стороны площадь ограничена только низкой балюстрадой и к ней
ведет широкая лестница. Таким образом, Микеланджело задумал площадь как
некое динамическое целое, как непрерывное движение, где все элементы
композиции, лестница, статуя Марка Аврелия, боковые фасады неудержимо
увлекают посетителя к главной цели, которая господствует и над площадью, и
над городом, -- ко Дворцу сенаторов. Для осуществления своей идеи
Микеланджело прибегает еще к одному оригинальному приему, чуждому и готике,
и Ренессансу: оси боковых дворцов несколько расходятся, расширяя площадь в
глубину. Зритель, находящийся на площади, совершенно не замечает этого и
воспринимает площадь как правильный четырехугольник, в результате размеры
площади кажутся ему более крупными и широкими, чем они есть на самом деле (в
этом легко убедиться при взгляде на перспективный вид площади). Но
перспектива площади Капитолия демонстрирует нам и еще один смелый прием
Микеланджело: раскрывая углы площади, Микеланджело сливает ее с окружающим
пространством и превращает ее в живой, динамический элемент городского
пейзажа. Это разложение границ и углов площади принимает самые крайние формы
во французской архитектуре XVII века. Излюбленный вид площади во Франции
XVII и XVIII веков -- это так называемая звездная площадь; круглая в плане,
она концентрирует в себе множество радиально сходящихся улиц. Центр звездной
площади подчеркнут монументом, а отрезки замыкающих ее стен расположены с
математической правильностью и расчленены по одной и той же схеме. Вместе с
тем, однако, звездная площадь с ее абстрактной симметрией и сухим
математическим расчетом знаменует собой конец органического развития
площади. В XIX веке площадь из архитектурной проблемы (пространства)
постепенно превращается в инженерную проблему (средства сообщения).
Уже этих немногих примеров достаточно, чтобы видеть, что переживание
пространства является доминирующим фактором в художественном воздействии
архитектуры. Но если пространство составляет главное содержание
архитектурного образа, то форму этому образу дают массы. И прежде всего уже
потому, что всякое архитектурное пространство непременно должно быть
ограничено линиями и плоскостями, должно облечься в массу. Архитектурная
концепция одновременно должна оперировать комбинацией пространств и
расчленением плоскостей и масс. К специфическому ритму плоскостей в масс мы
теперь и обратимся.
Среди плоскостей, ограничивающих здание, переднюю и главную мы называем
фасадом. Фасад выполняет две основные функции. Во-первых, он может служить
наглядным выразителем тех пространств, которые находятся позади него, быть,
так сказать, лицом здания; во-вторых, он может украшать здание. Мы называем
конструктивным такое расчленение фасада, которое, обнаруживая структуру
здания, органически связывает его наружный облик с внутренним пространством,
тогда как при декоративном членении фасад ведет существование как бы
независимое от скрытого им пространства. С наибольшей последовательностью
проводит конструктивное членение фасада средневековая архитектура. Просто и
строго расчлененный фасад в древнехристианской базилике ясно дает
почувствовать организацию внутреннего пространства с его тремя нефами, тогда
как лизены по боковым стенам базилики соответствуют ее внутренним аркадам.
Такой же сетью конструктивных линий расчленены наружные стены, романского
собора. Конструктивная идея готического стиля также требует созвучия
наружных стен с внутренним пространством (три" портала в соответствии с
тремя нефами, наружные контрфорсы, отражающие вертикальное устремление
внутренних столбов, карниз на уровне так называемых эмпор и т. п.). Но в
ходе развития готического стиля это созвучие мало-помалу расшатывается и
расчленение фасада приобретает все более декоративный характер (особенно в.
Италии и Англии). В архитектуре Ренессанса намечается своеобразное
раздвоение системы. Если фасад итальянского дворца обычно, является
органическим выражением плана и разреза здания, то в церковном зодчестве
архитектура Ренессанса обнаруживает тенденцию? к более декоративному
расчленению фасада (Сайт Андреа в Мантуе). В архитектуре барокко эта
тенденция приводит уже к чисто декоративному фасаду: подобно театральной
кулисе, фасад рассчитан только на рассмотрение спереди и не имеет ничего
общего со структурой скрытого им пространства. Как реакция против
архитектуры XIX века, превратившей фасад в главное средство эстетического
воздействия, архитектура XX века начинает с полного отрицания фасада,
выдвигая требование абсолютной конструктивной правды и практичности.
Расчленение наружных плоскостей здания можно классифицировать и по
другой системе: можно говорить о живописной и пластической трактовке фасада.
При этом живописная обработка стены может быть достигнута не только при
помощи красочных изображений (например, украшение фасада фресковой росписью
в эпоху раннего" Ренессанса или в крестьянской архитектуре Баварии), но и
всяческими тональными контрастами материала. Простейший вид живописной
обработки архитектуры -- раскраска отдельных элементов, стены (цоколя, окон,
фриза) в различные тона (метод, особенно популярный в крестьянском
зодчестве). В персидской и арабской архитектуре распространен способ
украшения стены цветными изразцами и узорами письмен. Архитекторы раннего
итальянского Ренессанса любили оживлять плоскость стены орнаментом
разноцветных мраморных плит (красных, белых, зеленых, черных), тогда как в
Голландии и Северной Германии охотно пользовались чередованием слоев
красного кирпича и белого или желтого песчаника. Самый же элементарный вид
пластического расчленения фасада -- это так называемая рустовка, то есть
различная степень обработки каменных квадров -- с более грубой, шероховатой
и более гладкой поверхностью (этим методом архитекторы раннего Ренессанса
особенно охотно пользовались для придания фасадам дворцов массивности и
суровой недоступности). Нужно, однако, иметь в виду, что прием рустовки
оперирует больше с поверхностью фасада, с кожей здания, чем с самим его
телом, его "мускулами".
Наблюдая за развитием пластического расчленения стены, ясно можно
выделить два противоположных метода. Или пластические контрасты поверхности
получают путем врезывания в толщу стены, путем отнимания у нее
последовательного ряда слоев, или же, наоборот, рельеф пластического узора
накладывают на плоскость стены, заставляют его выступать вперед. Можно
сказать, что первый метод более соответствует процессу работы в дереве и в
камне (скульптуры), тогда как второй метод более напоминает лепку в мягком
материале, в глине (пластику в чистом смысле этого слова). Наиболее яркое и
последовательное применение первого метода (метода снимания) демонстрирует
романский стиль. Архитектуру романского стиля характеризует тенденция
сохранить по возможности неприкосновенной и сплошной первоначальную
плоскость стены. Все украшения наружных стен в романской архитектуре
(лизены, арочный фриз, порталы) имеют плоский силуэтный характер; они не
выступают вперед, но словно уходят постепенными уступами в глубину каменной
массы. Именно поэтому здания романского стиля производят такое компактное,
несокрушимо прочное впечатление. Архитектуре Ренессанса свойствен
противоположный метод. Здесь стена образует не переднюю, а заднюю плоскость,
перед которой, на фоне которой пластически лепятся выпуклые формы колонн,
карнизов, порталов, люнет и фризов. Еще дальше в этом разложении и
пластическом взрыхлении стены идут архитекторы барокко. Если в классической
архитектуре плоскость стены проступает сквозь пластические украшения в виде
постоянного фона, то в архитектуре барокко стена как бы совершенно исчезает
в динамике глубоких теней и пластических выступов. Наконец, в готическом
стиле можно наблюдать своеобразное сочетание обоих методов. С одной стороны,
стена готического собора выступает наружу мощными контрфорсами, лепится
пластическим узором множества статуй, фиалов и вимпергов, с другой же
стороны, плоскость стены продырявлена ажурным орнаментом центральной розы,
сквозных башенок, балюстрад, галерей и т. п.
От общего характера обработки стены перейдем к тем принципам, по
которым совершается ее расчленение. Различают два основных способа
архитектурного членения. Первый и более простой способ по образцу музыки и
поэзии называют метрическим членением или рядоположностью. Способ этот
состоит в повторении одинаковых форм на одинаковом расстоянии. Эффект такого
сочетания элементов мы оцениваем по аналогии с функциями нашего собственного
тела -- шагом, дыханием, биением пульса, -- и поэтому рядоположность
элементов кажется нам воплощением порядка, дисциплины, закономерности. По
этой же причине принцип рядоположности столь популярен на ранних,
архаических ступенях развития архитектуры. При этом принцип рядоположности
обычно комбинируется с четным ритмом композиции (в два такта). При всей
своей кажущейся простоте рядоположность элементов способна, однако,
производить самые разнообразные эффекты: она может внушать суровое или
радостное настроение (узкие или широкие интервалы), она может быть насыщена
самой различной степенью динамики -- от спокойного шага вплоть до резкого
прыжка.
Более сложный способ сочетания архитектурных элементов называют
ритмическим членением или группировкой. Этот способ основан не на
координации, а на субординации элементов. Ритмическая группировка
чрезвычайно богата вариантами; принципы ритма позволяют оперировать
повторением сходных, но различных по форме элементов (чередование столбов и
колонн), менять сочетание элементов в одном и том же ритмическом ряду и
пользоваться комбинацией нескольких различно построенных рядов и т. д., до
бесконечности усложняя и сочетания отдельных звеньев, и их соотношение в
группе. При этом принцип группировки очень часто сочетается с нечетным
ритмом композиции (в три такта). Разумеется, ритмическая группировка гораздо
богаче рядоположности, поэтому она является излюбленным средством поздних
утонченных стилей (римская архитектура, поздняя готика, барокко и рококо).
Но она редко достигает того впечатления мощи, величавости, несокрушимого
единства, которое архитектор может извлечь из простого чередования,
элементов.
Простейший вид ритмической группировки -- это симметрия, то есть
расположение элементов композиции вокруг средней оси. Различают
билатеральную симметрию, где одинаковые элементы расположены направо и
налево от средней оси, и радиальную симметрию, где одинаковые формы
расположены во все стороны от центрального пункта (фасад готического
собора). Принципы симметрии заложены в натуре нашего зрения и вместе с тем
являются вообще признаком органической жизни -- не удивительно, что
архитекторы всех времен и стилей высоко ценили симметрию, видя в ней залог
организованной, уравновешенной композиции. Как бы упорно ни стремилась
фантазия архитектора в сторону диссонансов и произвола (это относится,
например, к недавнему прошлому европейской архитектуры), в оформлении
отдельных элементов композиции архитектор неизбежно должен базироваться на
симметрии (окна, двери, опоры, мебель). Разумеется, глаз не всегда требует
абсолютной, математической симметрии в архитектурной композиции -- этому
мешают иногда практические, иногда стилистические соображения (например,
боязнь чрезмерной застылости композиции, стремление подчеркнуть угол за счет
центра), -- но равновесие частей обычно являлось одной из важнейших основ
художественного воздействия архитектуры.
В истории архитектурных стилей можно наблюдать перевес то принципа
рядоположности, то ритмической группировки. Как я уже указывал, архаические
стили более склонны к первому принципу, тогда как стили поздние, развитые и
утонченные предпочитают второй принцип. Хотелось бы сказать также, что
рядоположность более свойственна южной, а ритмическая группировка --
северной архитектуре. Но, разумеется, между этими крайними схемами
композиционного ритма есть очень много переходов и всяких перекрестных
комбинаций. Очень поучительно в этой смысле сравнить композицию
флорентийского и венецианского дворцов в эпоху Ренессанса. Во флорентийском
дворце и внутренние помещения, и окна по фасаду расположены, подобно
колоннаде греческого храма, по принципу строгой рядоположности. Венеция,
напротив, -- это родина ритмической группировки. При этом на примере
развития венецианского дворца чрезвычайно наглядно можно наблюдать эволюцию
от двухтактной, асимметричной группировки, свойственной готике, к
трехтактной симметрии Ренессанса. Знаменитый венецианский дворец Ca d'oro
(Золотой дом) выстроен в 30-х годах XV века. Его фасад имеет
орнаментально-живописный характер и выдержан в полумавританском,
полуготическом стиле, комбинируя стрельчатые арки с пестрыми витыми
колонками и белый мрамор с мозаикой цветных каменных плит. При этом фасад Ca
d'oro расчленен на две асимметричные, но уравновешенные половины, каждая из
которых скомпонована по принципу ритмической группировки: в правой половине
плоскость стены доминирует над пролетами, в левой же -- стена совершенно
растворяется в ажурном узоре аркад. Pallazzo Doria относится ко второй
половине XV века. Дух Ренессанса уже начинает сказываться в некотором
успокоении и упрощении поверхности; но композиция фасада по-прежнему
построена на готическом принципе асимметричной, двухтактной группы. При этом
расчленение фасада вполне согласовано с группировкой внутреннего
пространства: три левых окна в нижнем этаже освещают вестибюль, в верхнем
этаже -- главную залу, замкнутая же стена направо с двумя окнами скрывает в
каждом этаже по два ряда второстепенных помещений. Фасад Pallazzo Doria,
выстроенный несколько позднее, еще сохраняет плоский, орнаментальный
характер, его окна и арки имеют еще вполне готическую форму, но в ритме
композиции уже чувствуется более сильное воздействие классического стиля,
благодаря помещению Ажурных аркад в центре получается трехтактная,
симметричная группировка фасада. Еще ярче классические тенденции проявляются
в фасаде Pallazzo Manzoni-Angaran, не только в отдельных декоративных
элементах (пилястрах, полукруглых арках, гирляндах), но и в последовательно
проведенном трех делении композиции с сильно подчеркнутой центральной
частью. Все же и здесь традиции готики еще не изжиты окончательно: об этом
напоминают преобладание вертикальных осей и плоский характер расчленения
фасада. Окончательную победу классического стиля над готикой знаменует
Pallazzo Vendramin (выстроено в 1506 году), в фасаде которого орнаментальный
узор уступает место конструктивному скелету, борьбе пластических, удвоенных
колонн с тяжелыми, массивными карнизами.
Своего высшего напряжения принцип ритмической группировки достигает в
архитектуре барокко. В фасадах дворцов и особенно церквей архитекторы
барокко последовательно проводят принцип полной субординации (в отличие от
координации Ренессанса), подчеркивая среднюю ось здания порталом, балконом
или гербом и усиливая все пластические эффекты от краев к центру. Говоря о
ритме архитектурной композиции, нужно иметь в виду, что он может
развертываться и в горизонтальном, и в вертикальном направлениях. Тем самым
мы соприкасаемся с новой проблемой архитектурной концепции -- с
эмоциональным языком направлений в комбинации архитектурных плоскостей и
масс. С каждым направлением архитектурных линий и масс связан определенный
эмоциональный тон, некая экспрессивная ценность.
Так, например, горизонтальное направление символизирует покой,
прочность, тяжесть; вертикальное направление внушает представление
деятельности, роста; кривые же линии обычно воплощают движение, динамику.
Можно сказать, в общем, что южная архитектура охотно дает перевес
горизонтальному направлению, тогда как в северной часто преобладает
вертикальное устремление. Однако недостаточно указать на эти основные
эмоциональные признаки направлений. В живом организме здания язык
направлений становится гораздо более гибким и сложным и может сильно
изменяться под воздействием контраста в зависимости от тех комбинаций, в
которых сочетаются направления.
Так, например, горизонтальные линии в архитектуре в общем символизируют
покой и равновесие, но они могут становиться беспокойными и динамичными,
если устремлены в одном направлении или "ели сталкиваются под разными углами
и прерываются резкими выступами и углублениями архитектурных масс. Такая же
радикальная трансформация возможна и с вертикальным направлением. В общем,
вертикальные линии, несомненно, символизируют движение, гибкое и легкое
устремление кверху, в особенности если они не встречают противодействия
горизонтальных линий. Но иногда вертикальные линии могут воплощать как раз
противоположные эмоции -- служить выражением тяжести, мощной силы и даже
свисать, падать вниз. Все зависит от того, как часто и близко расположены
вертикальные линии или, вернее, насколько стройные или приземистые пропорции
имеют плоскости, заключенные между вертикалями. Однако архитектор лишь в
редких случаях может довольствоваться контрастом одних горизонтальных и
вертикальных направлений. По большей части как переход между ними, как их
завершение и соподчинение он вводит косые линии (раскосы в деревянной
конструкции, готические контрфорсы, тетивы лестниц, объединяющие изломы
ступеней, в особенности же скаты крыши или фронтона). Само собой разумеется,
что и косые линии могут приобретать совершенно различный эмоциональный тон
-- подчеркивать то устремление вверх, то тяжелое свисание -- в зависимости
от своей длины и большей или меньшей степени покатости. Сравнение готики и
барокко ясно показывает, какой различный эмоциональный тон могут приобретать
одни -и те же направления. И готике, и барокко (в отличие от романского
стиля и Ренессанса) свойственно преобладание вертикального направления. Но в
то время как архитектура барокко воплощает борьбу между тяжелой, косной
материей и преодолевающей ее энергией, л готике нет никакой борьбы, никакие
препятствия не останавливают победное устремление гибких вертикальных линий.
Следует отметить также, что комбинация одних только прямых направлений
и линий всегда производит жесткое угловатое впечатление, вносит оттенок
застылости и бесчувственности. Для получения более мягких переходов, большей
гибкости и богатства в потоке линий архитектор прибегает к кривым линиям. Но
и кривые линии обладают очень широким диапазоном эмоциональной экспрессии.
При большом масштабе кривые линии приобретают широкий размах, создают
впечатление свободного витания пространства (Пантеон); при малом масштабе
они служат смягчению или завершению контраста (мукарнат). Кривые линии
внушают композиции спокойствие, если они мало меняют направление или
повторяются в одинаковом изгибе; напротив, кривые линии вызывают впечатление
стремительной динамики, беспокойства, волнения, если они неожиданно меняют
направление или сплетаются между собой (северный орнамент). Наконец, не
следует забывать, что эмоциональный тон линии часто зависит не только от ее
направления, но от самого характера нажима, слабого или сильного, тонкого
или густого, от цвета линии и степени ее выпуклости.
До сих пор мы говорили о композиции архитектурных масс и плоскостей с
точки зрения их оптического и эмоционального воздействий. Но архитектурные
массы непосредственно воздействуют также на наше телесное чувство. Это чисто
телесное ощущение архитектуры мы переживаем особенно остро перед теми
памятниками архитектуры, которые почти лишены пространственного содержания и
которые воздействуют на нас исключительно только своей массой (пирамида,
обелиск, башня, пагода и т. п.); но, разумеется, оно относится и ко всякому
вообще произведению архитектуры (даже такому, которое, подобно Эйфелевой
башне, состоит, кажется, из одного только скелета). Возведение телесных масс
в архитектуре называется тектоникой. В эти телесные, тектонические
отношения, которыми оперирует архитектор, мы вчувствуем, вкладываем
витальную энергию, подобную той, которая регулирует существование нашего
собственного тела. Мы приписываем ту или иную экспрессию архитектурным
массам именно постольку, поскольку мы сами обладаем телом. Зная предпосылки
нашего собственного телесного ощущения, мы невольно предполагаем их и для
мертвой материи архитектурных масс. Мы заключаем, что тектоническое тело
подвержено тем же статическим законам равновесия, как и наше собственное
тело. В свою очередь, наше чувство статики мы выводим из наблюдений над
деятельностью наших мускулов при опоре, поднимании, давлении и т. п. Эти
сопереживания гибких, эластичных мускулов мы и переносим на отношения косных
масс в архитектуре. Поэтому можно сказать, что, чем более тектонические
массы по своим формам и функциям соответствуют нашему мускульному опыту, тем
более понятна для нас архитектура. Поэтому гибкая конструкция в дереве нам
более сродни, чем конструкция в косном камне, и еще менее говорит нашему
телесному чувству конструкция в железобетоне.
В теории архитектуры различают два основных метода комбинации массы и
пространства -- тектонику и стереотомию. Как возникает архитектурное
пространство? Оно может возникнуть оттого, что стелют пол, воздвигают стены
и на них накладывают потолок -- этот метод называют тектоникой. Но
архитектурное пространство может возникнуть и иначе, словно из глыбы снега,
его можно выдолбить, вырезать, вынуть из массы -- этот метод называется
стереотомией. Таким образом, тектоническая архитектура всегда складывается
из несущих и опирающихся частей, тогда как в стереотомной архитектуре стены
и потолок представляют собой единообразную, неотделимую массу. Иначе говоря,
в тектонике первопричиной являются стены, а их следствием -- пространство,
тогда как в стереотомии первичным элементом является пространство, а стены
-- его следствием.
Если с этим критерием мы обратимся к истории архитектуры, то легко
убедимся, что архитектурные стили принадлежат к категории или тектоники, или
стереотомии. Наиболее последовательно тектоническая система воплощена в
греческой архитектуре и в архитектуре итальянского Ренессанса, где
стилистическая концепция основана прежде всего на идее борьбы между опорой и
тяжестью, напротив, самые яркие образцы стереотомии дает архитектура ислама
и романский стиль, стремящиеся к компактным массам и к полному органическому
слиянию стен и сводов. Анализируя глубже контраст тектонических и
стереотомных стилей, мы заметим и еще ряд особенностей, присущих той или
другой системам. Так, например, тектонические стили главный акцент обычно
ставят на наружные массы здания, тогда как стереотомные стили хочется
назвать по преимуществу стилями внутреннего пространства. Для тектоники
характерно сочетание колонн с горизонтальным антаблементом, стереотомия же
чаще оперирует со столбами и арками. При расчленении стены тектонические
стили любят помещать в центре (на средней оси) отверстие, стереотомные же
стили охотнее занимают среднюю ось плоскостью стены или опорой. Контраст
сказывается также в предпочтении тех или иных геометрических форм: тектоника
тяготеет к квадрату, стереотомия -- к треугольнику. Наконец, наше
сопоставление можно продолжить даже на строительных материалах. Разумеется,
на более поздних стадиях развития и тектоника, и стереотомия пользуются
камнем, но по своему генезису тектоника, естественно, более связана с
деревом, а стереотомия -- с глиняной или кирпичной конструкцией.
Наряду с контрастом тектоники и стереотомии некоторые теоретики
архитектуры предлагают еще одну классификацию архитектурных стилей.
Анализируя различные стили с точки зрения конструктивного замысла, они
устанавливают понятия мускульной и скелетной архитектуры. Тип мускульной
архитектуры ярче всего воплощен в классическом стиле (архитектура Греции и
итальянский Ренессанс). В здании классического стиля глаз зрителя не
прощупывает самого скелета конструкции, но угадывает его под некоторой
наружной оболочкой или драпировкой: тело здания всегда как бы покрыто гибким
слоем мускулов и кожи, который мягко моделирует его конструктивный стержень.
Напротив, в готической архитектуре скелет здания совершенно лишен наружной
оболочки, словно обнажен, и именно конструктивные части здания, его костяк
являются носителем художественного выражения. Таким образом, контраст
мускульной и скелетной архитектуры отражает вместе с тем противоположную
стилистическую концепцию классики и готики.
Нам остается вкратце коснуться еще двух последних проблем архитектурной
композиции -- проблемы света или освещения и проблемы краски в архитектуре.
Разумеется, свет играет в архитектуре иную роль, чем в живописи или графике.
Живописец сам создает свет своими изобразительными средствами, с помощью
пятен и плоскостей различной светлости. Архитектор же только пользуется
светом для своих целей, усиливает и ослабляет его, дает ему свободный доступ
или загораживает ему пути. Иначе говоря, для живописца свет может быть целью
его художественного замысла, для архитектора же он является лишь средством,
но, правда, средством очень важным, могущественным и гибким. И притом
двоякого рода средством. Прежде всего, поскольку свет может облегчать глазу
усвоение архитектурных масс и объяснять пространственные формы здания --
одним словом, поскольку свет обладает пластической ценностью. И, во-вторых,
поскольку распределение света и его контрасты могут создавать в душе зрителя
определенное настроение, радостное или мрачное, уютное или торжественное, то
есть поскольку свет обладает эмоциональной ценностью. Проблема света в
архитектуре своего полного значения достигает при разработке внутреннего
пространства. Нет сомнения, однако, что и на наружные массы здания характер
света оказывает очень важное влияние -- архитектор должен считаться с силой
света, яркостью отблесков, глубиной теней. Нетрудно заметить проистекающий
отсюда контраст между южной и северной архитектурой. Для арабской
архитектуры, например, важны простые массы и замкнутый силуэт здания, но при
этом стремление к изящной, пластической разработке деталей и профилей
поверхности; для романского стиля характерны богатая и оживленная
группировка масс и вместе с тем но возможности плоское и обобщенное
расчленение поверхности.
Что касается освещения внутреннего пространства, то в распоряжении
архитектора есть три главных приема, с помощью которых он может создавать и
регулировать световые эффекты: во-первых, количество света, вводимое внутрь
здания (оно зависит от величины и числа световых отверстий); во-вторых,
распределение источников и путей света и, в-третьих, цвет света. Говоря о
количестве света, следует помнить, что архитектор может оперировать не
только с естественным, но и с искусственным светом. Почему, например,
пространство апсиды, замыкающее светлые корабли древнехристианской базилики,
погружено в темноту? Нет никакого сомнения, что строитель предусматривал
здесь эффект искусственного света, когда при мерцании свечей золото мозаик
таинственно переливается в полутьме апсиды, создавая у молящихся ощущение
мистической близости божества. Или вспомним, например, зеркальные кабинеты
во дворцах эпохи рококо. Обилие зеркал достигает здесь своего полного
эффекта именно при искусственном освещении, когда огоньки свечей
перекликаются между собой в несчетных отражениях, создавая иллюзию
бесконечно умноженного пространства.
В проблеме естественного света самое важное значение имеет
распределение источников света. И объем пространства, и его эмоциональное
выражение радикальным образом меняются в зависимости от того, высоко или
низко расположены источники света, помещены ли они позади зрителя или свет
падает ему прямо в глаза. Чем выше подняты источники света (в особенности
если при этом последовательно усиливается их светосила), тем крупнее кажутся
размеры пространства. Широкие потоки света, направленного кверху, как бы
наполняют пространство радостной звучностью. Напротив, если боковой свет
падает из узких отверстий и направлен вниз, то пространство насыщается
настроением мистической тишины и покорности. Свет же, падающий сзади,
подчеркивает пластическую лепку пространства. Кроме того, характер
внутреннего пространства зависит от источников света еще и в другом смысле;
очень важно, получает ли глаз сквозь источники света впечатления внешнего
мира или не получает, щедро ли раскрывается внутреннее пространство в
окружающий пейзаж (окна, доведенные до пола) или, наоборот, замкнуто,
изолировано в своей интимной жизни. Наконец, архитектор может извлекать
своеобразные эффекты освещения, регулируя не только размеры и положение
источников света, но и самый путь движения света. Так, например,
византийские архитекторы охотно применяли прием световых поясов или пятен,
размещая в чаше купола тесный ряд небольших окон, посылающих пучки лучей в
полутьму огромного пространства. Любимый прием архитекторов барокко --
затруднять путь свету, преломлять его или отводить в разные стороны,
заставляя таким образом свет выхватывать из темноты как бы случайные куски
пространства.
В заключение несколько слов о применении краски в архитектуре (сюда
можно отнести также проблему красочного света, столь популярную в эпоху
готики). В XIX веке, отчасти вследствие ошибочного представления о греческой
архитектуре, была выдвинута теория, согласно которой архитектура тем ближе к
совершенству, чем более она бескрасочна. Теория эта имела самые
разрушительные последствия. С одной стороны, она привела к господству
серого, бесцветного, однообразного тона в архитектуре, а с другой стороны,
во имя обогащения и оживления этой тусклой массы содействовала чрезмерному
подавлению архитектурных плоскостей тяжелой пластической декорацией. Оба эти
принципа XIX века вызвали резкую реакцию на рубеже XX века, была объявлена
беспощадная война всякому украшению и декоративному облачению архитектурных
масс и вместе с тем провозглашено возвращение к краске в архитектуре. Нет
никакого сомнения, что важную роль в этом переломе художественных вкусов
сыграло расширение исторических горизонтов -- знакомство с архитектурой
Востока, увлечение примитивным и народным искусством. И действительно, можно
с уверенностью утверждать, что в истории архитектуры цветные стили,
безусловно, преобладают над бесцветными и что, следовательно, полихромия
является вполне закономерным средством архитектурного творчества. Разрешение
проблемы полихромии может быть основано на двух совершенно противоположных
принципах. Один из них выдвинула греческая архитектура. Здесь, как мы уже
имели случай убедиться, полихромия имела главным образом конструктивное
значение. В греческой архитектуре (то же самое относится к архитектуре
Ренессанса) краска служит форме, разъясняет ее, подчеркивает основное
расчленение стены в потолка -- поэтому полихромия классических стилей
выдержана в простых, чистых тонах и нанесена ясными, широкими плоскостями.
Противоположный (эмоциональный, или символический) принцип полихромии
свойствен восточной (арабской) архитектуре и отчасти византийской. О
полихромии восточной архитектуры хочется сказать, что она принадлежит не
столько массе, сколько пространству, не столько разделяет, сколько сливает,
не столько лепит форму, сколько создает своеобразное настроение
пространства. Этой пространственной концепции краски вполне соответствуют и
приемы восточной полихромии: краска накладывается мелкими пятнами, точками
или линиями, сочетается с узором письмен и сливает все плоскости здания в
общей тональной вибрации атмосферы.
Таким образом, и анализ полихромии в архитектуре лишний разубеждает нас
в том, что основная проблема архитектуры есть проблема образа и выражения.