Юдин А. Русская народная культура. Кульминационные и критические точки народной духовности

ОГЛАВЛЕНИЕ

Иван Грозный и Петр I

Исследователи неоднократно обращали внимание на тесную связь со "смеховым миром" деятельности обоих названных российских самодержцев. Порой она даже кажется намеренным воплощением "антипринципов". Повседневное поведение Ивана говорит о его склонности к шутовству, маскараду, пародии. Д.С. Лихачев приводит такие примеры: "Когда в 1571 г. крымские гонцы, прибывшие к Грозному после разгрома его войск под Москвой, потребовали у него дань, Грозный "нарядился в сермягу, бусырь да в шубу баранью, и бояря. И послом отказал: "вишь же меня в чем я? Так де меня царь (т.е. крымский хан) зделал! Все де мое царство выпленил и казну пожег, дати мне нечево царю!"".

В другой раз, издеваясь над литовскими послами, царь надел литовскую шапку на своего шута и велел по-литовски преклонить колено. Когда шут не сумел это сделать, Грозный сам преклонил колено и воскликнул "гойда, гойда!".

В 1574 г., как указывают летописи, "производил царь Иван Васильевич и посадил царем на Москве Симеона Бекбулатовича (крещеного татарина, касимовского хана) и царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским и вышел из Города (т.е. Кремля), жил на Петровке; весь свой чин царский отдал Симеону, а сам ездил просто, как боярин, в оглоблях, и как приедет к царю Симеону, ссаживается от царева места далеко, вместе с боярами" . Эту историю справедливо сравнивают с карнавальным венчанием ложного короля, впоследствии побиваемого и развенчиваемого (Симеон просидел в Москве не более двух лет, после чего получил Тверь и Торжок), восходящим к древним обрядовым ситуациям обмена социальными положениями (раб-государь), а также с древневосточным (ассирийским и хеттским) обрядом замещения царя на троне в неблагоприятный по астрологическим данным период, когда царю грозит смерть: царь уезжал в другой город, а заместитель получал царские знаки, надевал соответствующие одежды и принимал положенные почести до конца опасного времени, после чего его убивали, а прежний царь возвращался на трон как бы умершим и воскресшим, пережившим второе рождение с точки зрения ритуально-магической.

Те же "игровые" моменты, нарочитое самоуничижение характерны и для посланий и сочинений Грозного (вплоть до его литературного псевдонима Парфений Уродивый). Действительно, в его поступках видны юродские мотивы. Как писали Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский, "Грозный полагал, что как благочестивые миряне не могут судить о поступках юродивого и должны верить, что за его беснованием скрывается святость, не имея возможности сделать такой вывод на основании каких-либо рациональных заключений, так и подданные должны покоряться его божественной власти независимо от характера его поступков... Поведение Грозного - это юродство без святости, юродства, не санкционированное свыше, и тем самым это игра в юродство, пародия на него".

Впрочем, как замечает Д.С. Лихачев, "свою игру в смирение Грозный никогда не затягивал. Ему важен был контраст с его реальным положением неограниченного властителя. Притворяясь скромным и униженным, он тем самым издевался над своей жертвой. Он любил неожиданный гнев, внезапные казни и убийства". Согласно одному свидетельству, когда он надевал красное - он проливал кровь, черное - тогда бедствие и горе преследовали всех: бросали в воду, душили и грабили людей; а когда он был в белом - повсюду веселились, но не так, как подобает честным христианам.

Кульминацией "антидеятельности" Грозного стала опричнина, расколовшая государство на две части. Она, "как это показывает даже и самое название ее ("опричный" или "опришный" - особый, отдельный, сторонний, не принадлежащий к чему-то основному), - это и есть изнаночное, перевертышное царство. Опричный двор напоминает собой шутовской Калязинский монастырь, а нравы этого двора - службу кабаку. Здесь были свои чины государства, но особые: свои бояре, казначеи, окольничие, дворецкие, дьяки, всякие приказные люди, дворяне, дети боярские, стольники, стряпчие, особые жильцы, ключники и надключники, сытники, повара и пр. В Александровской слободе опричники ходили в монашеских одеждах, не будучи монахами, устраивали оргии - службы. Опричнина по самой своей идее должна была постоянно противостоять земщине и находиться к ней в оппозиции, враждовать с нею".

Вполне "карнавальной" оказалась расправа Ивана над архиепископом новгородским Пименом, которому, как заявил царь, лучше было бы быть бродячим музыкантом, кукольником или вожаком медведя, а лучше всего - жениться на выбранной царем невесте. Ею оказалась белая кобыла, к которой был привязан верхом бедный архиепископ. В руки ему дали "лиры, свирели, трубы, домры", и так он поехал через весь город. Эту историю Вяч. Вс. Иванов сравнивает с древним индийским ритуальным браком царицы с приносимым в жертву конем или родственным кельтским обрядом бракосочетания царя и лошади, приносимой в жертву.

Известно также свидетельство князя Курбского о гибели князя Михаила Репнина: "Тогда же убиен от него князь Михаиле, глаголемый Репнин, уже в синклитском сану сущь. А за что убиен и за якую вину? Начал пита с некоторыми любимыми ласкатели своими, оными предреченным великими, обещанными диаволу, чашами, идеже он (т.е. Репнин. - А.Ю.) по прилучаю призван был: хотяше бо его тем они в дружбу себе приводити, и упившись начал со скоморохами в машкарах плясати, и сущие пирующие с ним (т.е. царем. - А.Ю.); видев же сие безчиние, он муж нарочитый и благородный начал плаката и глаголати ему: "иже не достоит та, о царю христианский! таковых творити". Он же начал нудити его, глаголюще: "Веселись и играй с нами!" и взявши машкару класти начал на лице его; он же отверже ю и потоптал и рече: "Не буди ми се безумие и безчиние сотворити, в советническом чине сушу мужу!". Царь же, ярости исполнився, отогнал его от очей своих, и по коликих днях потом, в день недельный, на всенощном бдении стоящу ему в церкви, в час чтения евангельского, повелел воинам безчеловечным и лютым заклати его..." Есть и другие известия о любви Грозного к скоморошьим пляскам. Задумав жениться на купеческой дочери Марфе Собакиной, он велел по всей своей земле собирать "веселых" людей и везти в Москву. На свадьбе племянницы Грозного Старицкой плясали под напев псалма св. Афанасия; царь при этом плясал вместе с молодыми монахами, отбивая жезлом такт по их головам. Существуют свидетельства о пьянстве и грубой брани на царских пирах. Наконец, смеховой, "скомороший" характер носят народные легенды, сказки и песни об Иване Грозном, превратившемся в них в полуфольклорный персонаж.

Пьянство и потехи в петровские времена, в частности в собственной жизни Петра I, достаточно описаны в исторической и художественной литературе. Но влияние "антимира" не его жизнь куда более значительно, чем просто потехи, хмельное веселье и вполне древнерусские по духу пародии (известный "всешугейший собор" с пародирующим патриарха "князь-папой" во главе). Вся деятельность Петра I по переустройству государства может быть истолкована как "антидеятельность", следующая законам "кромешного мира" - во всяком случае с точки зрения традиционного русского человека.

В этом смысле интересны общие черты в поведении Петра и Ивана Грозного, выделенные А.М. Панченко и Б.А. Успенским. По их мнению, оба самодержца последовательно проводили принцип разделения надвое, на два мира. На две противоположные части разделялась предшествующая культура, причем каждая часть осмысливала "противостоящую как свой антипод, как антикультуру. Так, Иван IV разделяет Россию на две антагонистические части, на опричнину и земщину. Младший его современник дьяк Иван Тимофеев видит в этом именно раздвоение: царь "всю землю державы своея, яко секирою, наполы некако разсече". Земским было оставлено обычное платье, опричникам дана новая одежда. Это не только внешняя примета. Тот же Тимофеев смотрел на опричников почти как на иноверцев. По его словам, Грозный, учредив опричнину, "во гневе своем разделением раздвоения едины люди разделили и яко двоеверны сотвори". В самом деле, опричники должны были клятвенно отказываться от общения с земскими... Вдобавок опричники отрекались от отца и матери (то же следует проделать в начале "черных" заговоров, использующих силы "антимира". - А.Ю.) и тем самым автоматически оказывались в положении изгоев, противопоставленных "миру". В свою очередь, они сходным образом глядели на людей из земщины... Итак, опричнина и земщина - это разные миры. Одна часть воспринимает другую как потустороннюю" .

Аналогичное разделение, раскол русской культуры произвели и петровские реформы. Наиболее бросающимся в глаза внешним признаком этого было бритье бород и опять новая одежда, которые, как и одеяния опричников, стали признаком привилегированной, избранной части общества, причем опять-таки иноверной, поскольку петровские преобразования в народном сознании как бы продолжили церковную реформу патриарха Никона, приведшую к расколу. Добавим, что, как отмечал в другой работе Б.А. Успенский, "брадобритие и немецкое платье приобретали особый смысл в глазах современников ввиду того, что в соответствующем виде изображали на иконах бесов. (Ср. гоголевский образ черта в немецком платье, в котором можно усматривать определенную иконографическую традицию.) Тем самым соответствующий образ отнюдь не был чем-то новым для русского человека: он был ему именно знаком, вписываясь в совершенно определенные иконографические представления: по словам современников, Петр "нарядил людей бесом". Брадобритие могло непосредственно связываться с еретичеством: характерно, что патриарх Филарет соборне проклинал "псовидное безобразие", против него выступали и оба патриарха петровского времени - Иоаким и Адриан, причем последний прямо грозил брадобрийцам церковным отлучением. Что касается противопоставления русского и западного платья, то показательно, что еще в 1652 г. иностранцам, живущим в России, было запрещено под страхом наказания одеваться в русское платье: на этом специально настаивал патриарх (Никон). С другой стороны, следует иметь в виду, что немецкое платье в допетровской Руси было потешным (маскарадным)". Но такими же ряжеными представлялись современникам, да и самому царю Ивану, опричники, и обходился он с ними соответственно - вспомним расправу над "опричным" архиепископом Пименом. "Напротив, - добавляет Б.А. Успенский, - в петровское время свадьбы шутов Шанского и Кокошкина празднуются в русском платье, принявшем теперь характер маскарадного", - знаки в оппозиции сменились на противоположные.

В результате петровской деятельности, как и опричнины, страна оказывается разделенной территориально. "Пока существует опричнина, к ней каждый год приписываются новые города, уезды, даже монастыри. Москве Иван противопоставляет Александровскую слободу и Вологду. Первая - это личная резиденция царя... а вторая призвана быть столицей новой России... При Петре роль Александровской слободы играет Преображенское, роль Вологды - Петербург. Хотя территориальное разделение государства выражено не столь наглядно, все же постройка Петербурга воплощает именно эту идею. Он, по словам Феофана Прокоповича, олицетворяет новую, "златую" Россию в противовес России прежней, "древяной"". Мы видим разделение не только в пространстве, но и во времени, разрыв времен, подчеркивавшийся тем, что и Иван, и Петр окружали себя молодыми, часто не очень знатными людьми или просто выскочками. Так идея родового единства и преемственности сменяется идеей разделения, конфликта отцов и детей, где одни других вновь воспринимают как представителей "кромешного" мира (ср. более поздние формулы "темное царство", "проклятое прошлое", "старый мир", от которого отрекались, как опричники от отца-матери, - в каком-то смысле здесь тоже присутствуют остатки, рецидивы сосуществования двух миров, каждый из которых обладает собственной святостью).

"Раздвоение России, - пишут AM. Панченко и БА Успенский, - распространяется и на личность монарха. Два облика у России - два облика у царя". Действительно, как Грозный, приняв имя Ивана Московского, бил челом "ряженому царю" Симеону Бекбулатовичу, так и Петр, назвавшись Петром Михайловым, представлялся простым бомбардиром, назначив "ряженого короля", князь-кесаря Ромодановского. Как и Иван, борясь с боярами, Петр продублировал, удвоил государственную иерархию власти, установив параллельно унаследованной от старой Руси новую бюрократическую систему чиновничьего управления. Ставка Петра на иностранцев также напоминает о некоторых льготах, полученных иноземцами при Иване Грозном, который явно симпатизировал немцам-лютеранам.

Очевидно, что Петр, как и Иван, говоря современным языком, работает в контркультуре, но не отличающейся принципиально от прежней, как было принято думать, а только меняющей знаки. Это, по словам Б.А. Успенского, "анти-тексты, минус-поведение, находящееся в пределах той же культуры. Во всяком случае, так могло расцениваться оно современниками, и это принципиально важно. Иначе говоря, поведение Петра, как это ни парадоксально, в большей степени не выходило за рамки традиционных представлений и норм: оно вполне укладывалось в эти рамки - но только с отрицательным знаком. Соответственно на языке эпохи действия Петра и не могли восприниматься иным образом: в глазах современников Петр как бы публично заявлял о себе, что он - Антихрист". Действительно, если петровские преобразования были вполне понятны современникам, то толковаться они могли только как наступление антицарства, живущего по антизаконам, как выворачивание жизни наизнанку; как пришествие антипода Христа, ожидавшегося перед концом света, - Антихриста. Таковым Петра и считали, особенно в старообрядческой среде, где были обострены эсхатологические (т.е. связанные с представлениями о скором конце света) ожидания.

Делалось это, видимо, вполне сознательно: Петр был русским человеком и знал "язык" антимира. Дело, вероятно, в том, что он "вполне сознательно игнорировал свой родной "язык" как неправильный, признавая единственно правильный импортируемый "язык" западноевропейских культурных представлений". В сознании царя традиционные "верх" и "низ" поменялись местами (вероятно, в результате зарубежных поездок, общения с иноземцами), родной, привычный мир стал на фоне заморских стран восприниматься как "смеховой", "кромешный". Но само отношение к "языку", использование его как важнейшего орудия деятельности, оставалось вполне традиционным, заставляя Петра пренебрегать неизбежной народной реакцией на свои перемены. Фактически царь ради идеи принятия "правильного" языка культуры (внешними признаками которого были европейское платье и брадобритие, курение табака и хвойные ветви на Новый год, приходящий в январе, а не в сентябре) обрек себя на непонимание своими подданными". Он делал одно, а истолковывалось оно как другое, более того - совершенно обратное.

Такое поведение, как замечает Б.А. Успенский, имеет на Руси свою традицию. Это "обратное поведение" (антиповедение), применяемое в черной магии и строившееся в значительной степени как антицерковное, антисакральное, что и связывалось массовым сознанием простого народа с царством Антихриста. Замечательно, что Петр, по тонкому наблюдению Б.А. Успенского, в раде случаев как бы "оправдывает" народные ожидания. "Прежде всего, его поступки вполне отвечают эсхатологическим ожиданиям эпохи. Пришествие Антихриста ожидалось в 1666 г., когда же оно не исполнилось, стали ждать его в 1699 г. (1666+33=1699, где 33 - возраст Христа. - А.Ю.). И всего за несколько дней до наступления этого года (25. VIII. 1968 г.; следует иметь в виду, что новый год начинался с первого сентября) явился Петр из первого своего заграничного путешествия, причем его прибытие было сразу же ознаменовано целым радом культурных нововведений (уже на следующий день началась насильственная стрижка бород; уничтожением бород было ознаменовано и новолетие 1699-го года; тогда же началась и борьба против национальной русской одежды и рад реформ того же порядка). С этим, естественно, связывали слух о том, что настоящего Петра за границей убили, причем замечательно, что слухи эти начались еще до возвращения Петра. Надо полагать, что легенде о "подменном царе" способствовал и карнавальный маскарад Петра, который на время вояжа принял на себя роль урядника Петра Михайлова. Еще более поразительно, что слухи о покушении Петра на жизнь царевича Алексея более чем на 10 лет... опередили само событие и как бы предвосхитили его (знаменательно, что на основании этих слухов уже за 6 лет до казни царевича появляется первый самозваный Лжеалексий!). Поступки Петра, тем самым, вполне вписывались в те образы, которые уже заранее существовали".

Итак, петровские преобразования, "взнуздавшие Россию", воспринимались массовым сознанием как экспансия "смехового", "кромешного", сатанинского мира, как наступление "последних времен". Это до предела углубило и без того давний раскол русской культуры. Если прежде противные стороны еще понимали "язык" (а значит, смысл поведения) друг друга, то после Петра пути окончательно разошлись. Это привело в итоге к параллельному существованию двух национальных культур, пользовавшихся одно время даже разными языками в узком смысле слова (русский - французский), хотя, конечно, влиявших друг на друга. Причем каждая из культур, как бы отражая общий раскол, сама оказалась разделенной (православные - старообрядцы или сектанты; славянофилы - западники; либералы - радикалы-революционеры). Кульминацией идеи раскол отости стала гражданская война и то, что последовало за ней (белые - красные, буржуазия - пролетариат и т.д.). А собственно "смеховая" культура, так трагически выплеснувшаяся в мир, продолжала существовать и в "чистом", исконном виде традиционных народных празднеств, дожив в некоторых формах до очередной великой ломки первой четверти XX в., окончательно вытеснившей ее с площадей в музеи и на клубно-концертные эстрады. Рассмотрим бегло некоторые остатки "смехового мира" в Российской империи.