Юдин А. Русская народная культура. Кульминационные и критические точки народной духовности

ОГЛАВЛЕНИЕ

Смеховая литература

Признанным началом оригинальной русской смеховой литературы является "Слово" некоего Даниила Заточника (т.е. заточенного в тюрьму, сосланного или закабаленного), обращенное к новгородскому князю Ярославу Владимировичу, правившему с 1182 по 1199 г. Известен также более поздний вариант этого текста под названием "Моление", адресатом которого является уже князь Ярослав Всеволодович Переяславский (годы княжения - 1213 - 1236). Кем был автор текста по происхождению, социальному положению и т.д., какова была его судьба, исследователи точно установить пока не смогли.

"Слово" трудно отнести к какому-то одному известному в то время литературному жанру. Это своеобразное соединение просительного послания, панегирика (похвального слова) и слова обличительного. Оно, как и другие известные памятники древнерусской литературы, неоднократно издавалось в переводе на современный язык, потому мы можем не пересказывать его содержания. Обратим внимание на то, что текст памятника буквально пронизан иронией и самоиронией. Автор - человек для своего времени и культуры начитанный - прекрасно владеет стилем и свободно цитирует библейские авторитеты, заимствует образы, мотивы, афоризмы. Но уже с первый слов эта легкость оставляет впечатление некоторой стилизации, игры. Конечно, автор очень умен, а его текст имеет конкретную цель - вернуть княжеское покровительство, потому ирония в похвальной, панегирической части "Слова" тонка и недоказуема, но,вчитавшись в откровенно смеховое описание бедственного положения Даниила, ее чувствуешь и за обычной средневековой пышностью обращения к князю. А это, возможно, несколько преувеличенное перечисление своих несчастий тоже не случайно: помещая себя в "смеховой мир", целиком противопоставленный реальному, автор достигает максимального эмоционального воздействия на адресата, поскольку,создавая нарочито книжный текст, говорит все же на самом понятном языке, известном и доступном каждому,любому неграмотному, - на языке народной карнавальной культуры.

"Заточник, - пишет ак. Д.С. Лихачев, - смешит собой,своим жалким положением. Его главный предмет самонасмешек - нищета, неустроенность, изгнанность отовсюду... Он в "перевернутом положении": чего хочет, того нет, чего добивается - не получает, просит - не дают, стремится возбудить уважение к своему уму - тщетно. Его реальная нищета противостоит идеальному богатству князя; есть сердце, но оно - лицо без глаз; есть ум, но он как ночной ворон на развалинах, нищета покрывает его как Красное море фараона". Даниил фактически последовательно выстраивает другой мир. "Мир князя и его двора - это настоящий мир. Мир Заточника во всем ему противоположен". В нем нет ничего из того, что есть в мире действительном, "ибо, господине, кому Боголюбове, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне оно смолы чернее; кому Лачеозеро, а мне, на нем живя, плач горький; кому Новый Город, а у меня в доме и углы завалились, так как не расцвело счастье мое". Далее Даниил последовательно противопоставляет богатство и бедность, связывая с первым и уважение, и наличие друзей, и известность. А богатство зависит от княжеской милости: воровать Заточник не умеет, а возможное предложение выгодно жениться отвергает, раздражаясь вполне традиционным для древнерусской литературы обличением "злых жен". Интересно формальное построение наиболее смеховых фрагментов текста, особенно приведенного выше: внутренние рифмы, ритмическая организация сближают эти отрывки не столько с книжной, сколько с устной народной традицией, скоморошьими прибаутками и балагурством, традиция которых просуществовала до XIX в.

Главное противопоставление "Слова" - богатство/нищета. Умный, книжно образованный, христианин (а в Новом Завете прямо сказано, что богатства следует собирать не на земле, а на небе, т.е. не материальные, а духовные), Заточник, описывая всевластие богатства, ничуть не занят нравоучительством, обличением корыстолюбия, напротив, он только о том и просит, чтобы быть вызволенным из нищеты, тоже стать богатым. Эта то ли наивная, то ли лукавая (как сказали бы сегодня, "дурачком прикидывается", хотя и твердит, что он умный) откровенность, нежелание выглядеть лучше, чем ты есть, сопряженные с насмешкой над своим бедственным положением, - тоже характерные черты смеховой традиции. Прием вполне достигает цели: Даниил смеется, а его жалко. И как не пожалеть автора такой тирады: "Когда услаждаешься многими яствами, меня вспомни, хлеб сухой жующего; или когда пьешь сладкое питье, вспомни меня, теплую воду пьющего в укрытом от ветра месте; когда же лежишь на мягкой постели под собольими одеялами, меня вспомни, под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого". И какая затаенная усмешка сквозит за патетикой следующих слов: "Да не будет сжата рука твоя, княже мой, господине, на подаяние бедным: ибо ни чашею моря не вычерпать, ни нашими просьбами твоего дому не истощить". Сколь тонок ход: отказав в милости, князь как бы признается в собственной бедности, а такого быть не может...

Заточник видит только три пути к богатству, два из которых для него закрыты: княжеская служба (в надежде на нее он расхваливает свои умственные способности, мудрость, словно безработный, пишущий работодателю), выгодный брак, воровство. О работе - крестьянской, ремесленной, торговле - ни речи не идет, и не только потому, что социальное положение автора закрывает эти пути (он далеко не обязательно аристократ, некоторые исследователи даже подозревали в нем потомственного холопа, человека несвободного; в "Молении" автор несколько определеннее называет себя дворянином), хотя, конечно, не с его образованием пахать землю или обжигать горшки. Подспудно здесь, видимо, присутствует и другой мотив: на Руси все равно испокон веков все зависит от князя, а честным трудом богатства не наживешь - к чему тратить силы (князь, хотя и был формально всего лишь предводителем наемной военной дружины, обладал, конечно, в период раздробленности в своих землях очень большим влиянием и властью). Перед нами настоящий средневековый интеллигент, которому нечего терять, кроме своего ума, и не на что, кроме ума, надеяться; остается только продать его подороже. Вот он и заговаривает артистично князю зубы, черпая образы из книг, а самый дух своего текста - из народной смеховой культуры. Первое из известных нам литературных произведений древнерусской смеховой традиции, "Слово" Даниила так и осталось непревзойденным.

Пройдя через века, традиции Заточника воскресли в так называемой народной "демократической сатире" XVII в., по духу еще вполне средневековой, хотя и получившей уже социально-обличительный смысл. Назовем только некоторые произведения этого рода: "Служба кабаку", "Азбука о голом и небогатом человеке", "Повесть о Ерше Ершовиче", "Повесть о Шемякином суде", "Калязинская челобитная" и др. Эти тексты и им подобные сохраняют все отличительные черты средневековой пародии. Особенность их в том, что, в отличие от пародии современной, по словам Д.С. Лихачева, "пародируется не индивидуальный авторский стиль или присущее данному автору мировоззрение, не содержание произведений, а только самые жанры деловой, церковной или литературной письменности: челобитные, послания, судопроизводственные документы, росписи о приданом, путники, лечебники, те или иные церковные службы, молитвы и т.д., и т.п. Пародируется сложившаяся, твердо установленная, упорядоченная форма..." , причем используются "формулы, в которых пишется документ, особенно начальные и заключительные, и расположение материала - порядок следования" . Дело в том, что в то время еще не существовало понятия индивидуального авторского стиля - он просто не осознавался, будучи целиком зависим от избранного жанра текста - литературного, церковного, делового. Всякий раз воспроизводился текст, максимально соответствующий канонам жанра. Потому и оказалась возможной "неличностная" пародия. "Пародируемый текст искажается, - говорит Д.С. Лихачев. - Это как бы "фальшивое" воспроизведение пародируемого памятника - воспроизведение с ошибками, подобное фальшивому пению" . Действительно, пародии на богослужения пелись или произносились нараспев, но нарочито фальшиво.

Итак, есть стилевой канон того или иного текста, существующий как для мира так и для паразитирующего на нем "антимира". Но в последнем этот канон существует искаженно, неправильно, глупо, сохраняя при этом все свои существенные признаки. Именно потому оказались возможны такие произведения, как "Служба кабаку", пародирующая церковную службу, и даже переделка наиболее священной молитвы "Отче наш". "Служба кабаку" построена на мене полюсов оппозиции кабак/церковь. Перед читателем предстают "антимолитвы", предназначенные для произнесения в "антицеркви" - кабаке и воспевающие наготу, изображаемую "как освобождение от забот, от грехов, от суеты мира сего. Это своеобразная святость, идеал равенства, "райское житие"" . Действительно, смеховой мир с точки зрения происхождения - мир языческой святости и одновременно смерти, рай, поля блаженных, мертвых, где все наоборот. С ним соотносится праздник, безделье, глупость, нагота. Дурость, замечает Д.С. Лихачев, - тоже нагота, "обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому-то говорят и видят правду дураки (вспомним обличения юродивых. - А.Ю.)... Они правдолюбы, почти святые, но только тоже "наизнанку"". Очень точное замечание: дурак, шут, в какой-то степени скоморох - действительно своего рода святой (не зря скоморохов былина о Вавиле величает святыми), но только "анти" - это антисвятые антимира, потому и рассматриваются нами в одной главе с "настоящими" святыми (что ничуть не означает равной ценности, важности, высоты, глубины и т.д. и никак не принижает величия подлинной христианской святости, сменившей, но не отменившей полностью святость языческую). Именно параллельность миров и сделала возможной пародию на самое святое, "священную пародию", известную и католическому Западу.

Наряду со "Службой кабаку", представляющей кабак церковью, известен и обратный вариант, где церковь предстает как кабак, - "Калязинская челобитная", написанная на имя архиепископа монахами с жалобой на своего игумена, архимандрита Гавриила. Последний оказывается, судя по тексту, единственным представителем "нормального" мира в "антимонастыре", где чернецы-богомольцы проводят ночи, сидя по кельям без штанов за ведром пива, и готовы даже колокола своей обители променять на выпивку. Горазды они и поесть, но не испытывают особого желания отправляться с утра пораньше в церковь. Все приметы текста говорят, что описаны "антимонахи" в "антимонастыре", и их смеховая жалоба вполне оправданна - архимандрит там чужой. Необходимо только понимать, что перед нами не совсем сатира, даже совсем не сатира. Это - с точки зрения современника - отнюдь не обличение нравов, царящих в монастырях (хотя они, возможно, где-то и соответствовали тексту), но просто пародийный документ, воспроизводящий бюрократическую бумагу - челобитную грамоту - по законам смехового антимира, а соответственно и монашескую жизнь в виде антижизни. Не забудем, что пьянство (питье таких ритуальных напитков, как пиво, мед, брага), обжорство, безделье характерны для языческих праздников и особенно погребального обряда. Не будет очень большим преувеличением сказать, что в "Челобитной" описан монастырь мертвых, возглавляемый живьич архимандритом, хотя ни автор, ни читатели об этом, безусловно, не подозревали.

Еще одно пародийное произведение XVII в. - "Азбука о голом и небогатом человеке". Здесь объект пародии - человек, который заучивает азбуку, но в то же время не может избавиться от мыслей о своих бедах. Принцип построения пародийного "антиобраза" аналогичен: отсутствие того, что есть у других: денег, еды, одежды, почета и уважения. "Есть у людей всево, - жалуется голый и небогатый, - денег и платья, только мне не дают", "живу я на Москве, поесть мне нечево и купить не на што, а даром не дают", "люди, вижу, что богато живут, а нам, голым, ничево не дают, чорт знаит их, куда и на што денги берегут". Несмотря на сниженную речь, демократичность текста, легко узнать мотив, восходящий еще к Заточнику. Точно так же бедность воспринимается как лишенность богатства (ср. святоотеческое толкование зла как "умаления добра", т.е. чего-то самостоятельно не существующего, не имеющего собственного бытия; таким представляется древнерусскому человеку и антимир - мир нереальный и без "здешнего" немыслимый), причем лишенность того, что есть сейчас у других и было некогда и у героя. Он был состоятелен, имел невесту, получил отцовское наследство, но "всио пропил и промотал" в кабаке. Родственники и друзья, которые прежде "воздавали честь" ему, теперь отвернулись и насмеялись, даже богатые рогожные одеяния с мочальными завязками за долги сняли. Герой лишен всего, в том числе и дома. Он смотрит на мир богатых как бы извне, из другого мира, "как души смотрят с высоты", не видя путей для возвращения; для сытых, одетых, богатых он, как и другие голые, вроде и не существует - то ли жив, то ли уже и нет... (ср. сегодняшнее отношение большинства народа к бездомным асоциальным людям, презрительно именуемым "бомжами").

Существовали и другие пародии: на лечебники, на жанр дипломатической переписки и отчетов, на судные дела. Из последний широко известна "Повесть о Ерше Ершовиче", "документально" воспроизводящая ход судебного разбирательства, где все действующие лица - рыбы: Ерш, Осетр, Сом, Судак (один из "СУДных мужиков", т.е. судебных заседателей), Щука, Лещ, Голавль и др. Как замечает Д.С. Лихачев, переноса действия в мир рыб оказывается достаточно для смехового эффекта - другого абсурда в повести не так и много. Заметим, что подводный мир по многим признакам схож с "антимиром": невидимый, нижний, холодный, темный, мокрый - все это признаки "левой" стороны традиционной модели мира, соотносимой с миром иным.

На самой грани между средневековой пародией и обличительной сатирой в современном смысле стоит "Повесть о Шемякином суде" - история о неудачливом, но находчивом бедняке, перехитрившем трех подавших на него в суд (кстати, вполне справедливо - по законам обычного, не смехового мира) истцов и мздоимца-судью, который судит не по законам, а в соответствии с обещанной взяткой. Эта полуфольклорная история, включающая в себя такую неотъемлемую часть сказки, как путешествие (в находящийся в городе суд), наполнена духом смеховой традиции, а приключения бедняка (отрывает хвост у братовой лошади; случайно падая или намеренно бросаясь с моста, непременно кого-то убивает) вполне в духе народно-площадного юмоpa, шутливого балагурства, восходящего все к той же стихии карнавального смеха.

Наконец, следует назвать произведение, где антимир практически становится полноправной частью обычного мира, они едва ли не меняются местами, а смеховой эффект уступает место трагическому (текст при этом, оставаясь явлением народной средневековой книжности, становится произведением искусства в современном понимании, т.е. не воспроизведением - пусть искаженным - некоторого неизменного канона, каковыми были смеховые пародии, но фактом уникальным, ломающим каноны "эксцессом", явлением эстетическим). Речь идет о народной "Повести о Горе-Злочастии". Среди ее источников обычно называют народные песни о Горе, духовные стихи, "смеховую" литературу XVII в. Но сама повесть уже принадлежит новому типу мышления, потому с нее можно, пожалуй, начинать собственно художественную русскую литературу.

"Повесть" глобальна по замыслу и, несмотря на небольшие размеры, касается важнейших жизненных проблем: человек и мир, человек и судьба, человек и сверхчеловеческая сила. Затрагиваются темы отцов и детей, соблазна и раскаяния, греха и искупления, богатства и бедности. Началом повести служит архетипическая библейская история грехопадения и изгнания из рая Адама и Евы, показывающая первоисточник и первопрецедент человеческих соблазнов и следующих за ними наказаний. Вполне обеспеченный молодой герой, не послушав родительских наставлений, решает жить своим умом.

Молодец был в то время се мал и глуп,
не в полном разуме и несовершен разумом:
своему отцу стыдно покоритися
и матери поклонится,
а хотел жиги, как ему любо.

Свой ум приводит молодца в кабак, где ближайший друг, напоив, обирает и бросает его. Вполне смеховая ситуация: молодец просыпается с похмелья без дорогой одежды и денег,

а кирпичек положен под буйну его голову, он накинут гункою кабацкою, в ногах у него лежат лапотки-отопочки, в головах мила друга и близко нет.

Но не смешно: ситуация вызывает скорее сочувствие к герою, как и следующий сюжетный ход:

Стало срамно молотцу появитися к своему отцу и матери... -

и он отправляется странствовать. На чужой стороне герой показал себя скромным, умеющим слушать и исполнять советы, искренне раскаявшимся. Будучи умным человеком, он сумел добиться богатства и положения, задумал было жениться, но имел неосторожность похваляться своим богатством. Здесь в сюжет непосредственно вмешивается потусторонняя сила: герой поумнел, его уже просто так в кабак не заманишь - он сам пиры дает. Но хвастанье его подслушало Горе-Злочастие - и решило вмешаться. Оно смущает молодца ложным знамением во сне: в первый раз предсказывает ему смерть от невесты и предлагает избыть горе в кабаке ("тому сну молодец не поверовал"), а во второй раз, явившись в облике архангела Гавриила, аргументирует значительно тоньше:

"Али тебе, молодец, неведома нагота и босота безмерная, легота-безпроторица великая? На себя что купить - то проторится, а ты, удал молодец, и так живешь! Да не бьют, не мучат нагих-босых, и из раю нагих-босых не выгонят, а с тово свету сюда не вытепут, да никто к нему не привяжется - а нагому-босому шумить розбой!"

Не только Горе является в архангельском облике, но и речь его рядится в евангельские одежды: Писание говорит, что богатому тяжело войти в рай, что не следует заботиться о пище завтрашнего дня, что "блаженны нищие духом". Неоднократно предпринимались попытки буквально исполнить этот завет - достаточно вспомнить итальянского святого Франциска Ассизского и юродивых. Фактически Горе зовет молодца в рай, в смерть при жизни, представляя это состояние единственно блаженным. Но рай,связанный с праздностью,хмельными возлияниями, "антиповедением" - это рай языческий. Для человека XVII в. он оказывается не освящен высшим идеалом, он, по сути,без-божен и потому является соблазном. И молодец соблазняется:

сошел он пропивать свои животы,
а скинул он платье гостиное (т.е. купеческое),
надевал он гунку кабацкую...

Ошибка в том, что в своих исканиях молодец становится на путь антисвятости, избирает "антимонашескую" жизнь. Ему вновь становится стыдно, и он покидает дом. Причем путешествие его оказывается фольклорно-мистическим.

Пошел молодец на чужу страну далну-незнаему,
На дороге пришла ему быстра река,
за рекою перевощики,
а просят у него перевозного,
ино дать молотцу нечево,
не везут мол отца безденежно.

Нетрудно догадаться, что это за страна, что за река с перевозом. Молодец, по сути, стремится в рай. Так в духовных стихах грешные души просят архангела перевезти их через огненную реку. Но за перевоз надо платить, а молодец заплатить не может - он сам лишил себя столь существенного для языческой системы ценностей материального начала, богатства, прибытка. Герой оказывается ни в жизни ни в смерти. Тут в сюжете появляется фаустовский мотив: молодцу, решившему покончить с собой, чтобы снять неопределенность безвыходного положения, является босое-нагое, подпоясанное лыком Горе, объясняет, что от него все равно не уйдешь, и, прочитав мораль о непослушании отцу-матери, предлагает поклониться себе -

"и ты будеши перевезен за быструю реку, напоят тя, накормят люди добрыя".

Признавший свое бессилие герой кланяется, и все получается, как и было сказано. Но люди посоветовали молодцу отправиться в родную сторону за родительским благословением. Он бежит, за ним гонится неотвязное Горе. Во время эффектной погони, имеющей близкие сказочные параллели,выясняется, что молодец, побывавший в ином мире и вернувшийся (в сущности, умерший и воскресший), приобрел, в полном соответствии с мифологическими представлениями индоевропейских народов, тайное знание, одним из признаков которого являются оборотнические способности. (Ср. аналогичные способности героев былин Волха и Вольги, а также оборотничество Бояна из "Слова о полку Игореве", превращавшегося в белку ("мысию по древу": "мысь" - "белка"), серого волка и сизого орла: "родственниками" молодца оказывается рожденный от змея оборотень и древний поэт, оба весьма напоминающие шаманов, как и странствия молодца напоминают шаманское мистическое путешествие на небеса.) Горе, обогнав героя в чистом поле, говорит ему:

"Ты стой, не ушел, доброй молодец!
Не на час я к тебе, Горе злочастное, привязалося,
хошь до смерти с тобою помучуся!
<...>
Хотя кинся во птицы воздушныя,
хотя в синее море ты пойдешь рыбою,
а я с тобою пойду под руку под правую!"
Полетел молодец ясным соколом,
а Горе за ним белым кречатом.
Молодец полетел сизым голубем,
а Горе за ним серым ястребом.
Молодец пошел в поле серым волком,
а Горе за ним с борзыми вежлецы (т.е. собаками).
Молодец стал в поле ковыль-трава,
а Горе пришло с косою вострою;
да еще Злочастие над молотцем насмиялося:
"Быть тебе, травонка, посеченой,
лежать тебе, травонка, посеченой
и буйны ветры быть тебе развеяной!"
Пошел молодец в море рыбою,
а Горе за ним с щастыми (т.е. частыми) неводами.
Еще Горе злочастное насмеялося:
"Быти тебе, рыбонке, у бережку уловленой,
быть тебе да и съеденой,
умереть будет напрасною смертию!"
Молодец пошел пеш дорогою,
а Горе под руку под правую,
научает молотца богато жить,
убити и ограбить,
чтобы молотца за то повесили
или с камнем в воду посадили.

Итак, вся языческая колдовская мудрость не помогла молодцу преодолеть судьбу: язычество - само в значительной степени царство необходимости - оказывается не властно над необходимостью злого рока, злой участи. Стремясь вернуться домой, герой пытается воспроизвести евангельскую притчу о блудном сыне, но буквальное ее понимание не дает спасения: домашне-родовое, тоже вполне языческое начало не переменит судьбы поклонившегося Горю, а отец в притче ведь символизирует Отца Небесного. Потому возвращаться нужно не домой. Выход, если герой хочет спастись, вырваться из мира необходимости и предопределенности в сферу свободы, только один - и молодец находит его:

Спамятует молодец спасенный путь,
и оттоле молодец в монастырь пошел постригатися,
а Горе у святых ворот оставается,
к молотцу впредь не привяжетца.

Итак, герой повести не просто опустившийся, махнувший не себя рукой человек, которому, несмотря на смеховые приемы изображения, невольно сочувствуешь (что само по себе, как не раз отмечали исследователи, ново для средневековой литературы, не допускавшей сочувствия к грешнику). Это человек, ищущий спасения, которое для максималистского русского сознания достижимо разве что (и никак не меньше) через святость. Если в первый раз молодец угодил в кабак по глупости, то второй "запой" был результатом свободного выбора (пусть и в результате соблазна). За строками повести читается неудовлетворенность героя достигнутым (своим умом и трудом) богатством и положением. Уж больно легко он соглашается спустить свой имение) ради достижения блаженного райского состояния. Богатство действительно безблагодатно. Но и выбранный кабацкий "антипуть" приводит молодца в тупик: традиционная, языческая святость антимира, замешанная на силах хаоса, оказывается недостаточной для спасения. Метания героя между крайностями богатства и нищеты, домашней жизни и странствования, планами жениться и итоговым монашеством (т.е. безбрачием), между кабаком и церковью, между колдовством (оборотничеством) и христианством, рожденные барочным мироощущением XVII в., делают "Повесть" мостиком между культурами русского средневековья и нового времени, между народной литературой и литературой Гоголя, Толстого, особенно Достоевского.