Солонин Ю., Соколов Е. Введение в культурологию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Исторические типы культур

Первобытная культура
А.Д. Столяр

[68]
Вхождение в целостно естественный до этого мир земли начал социальной культуры (разумеется, в самом первозданном их состоянии) и рождение первочеловека представляет строго синхронное, полностью взаимообусловленное явление. Тем самым определяется хронологический «объем» предмета культурологии. Его общее измерение в свете открытий последних десятилетий в Восточной Экваториальной Африке выражается астрономическим диапазоном примерно в 2,5 млн лет.
99,8 % этой исторической дистанции приходится на первобытную культуру. Все следующие за первобытностью разделы культурологии углубляются в прошлое на 2-3 тыс. лет, максимально, обращаясь к древнейшим цивилизациям, на 5 тыс. лет. В таком бесспорном контексте совершенно недостаточно внимание к генетической глубине общечеловеческой культуры. Установки такого рода практически отрицают принципы историзма и как бы обращаются к догмам И.И. Винкельмана (середина XVIII в.). Какой неосознанной архаикой отдают издания, титул которых обещает общую характеристику истории культуры, а реально они открываются разделами, посвященными зрелой античности. В других случаях первобытности отводится во «Введении» несколько страниц, лишенных какой бы то ни было существенности.
В духовной биографии Запада на протяжении более тысячелетия, вплоть до второй половины XIX в., рождение культуры сакрально связывалось с актом библейского творения (в переводе на язык «гражданской» хронологии — от VI до IV тыс. до н. э.). Поразительно, что подспудно влияние такой ультраконсервативной традиции в наши дни, при совершенно ином состоянии науки, сказывается на фактическом определении временного охвата и структурной периодизации культурологии. Практически в поле основного внимания этой дисциплины обычно оказывается лишь 1/500 (!) временного пути эволюции культуры. Итогом подобного пренебрежения творческим наследием «седой старины» оказывается широкое проявление в суждениях об «ископаемом» мире той снобистской полуобразованности, которая, по оценке Платона, для общего
[69]
сознания ущербнее очевидного и сразу же распознаваемого невежества. Именно такой самоуверенной некомпетентностью дышат многие, нередко анекдотичные сообщения СМИ, все более подтверждающие меткость язвительного замечания Г. Честертона: «Сейчас о несчастном пещерном человеке вольно рассуждает каждый, кому не лень».
Гиперболизм господствующего масштаба пренебрежения исключительной глубиной рождения, развертывания и кристаллизации человеческой культуры проявляется, пожалуй, еще более наглядно в свете другой меры всего пути культурогенеза — его измерения генеалогической цепью сменяющихся поколений. Отводя в демографической ретроспективе усредненно на одно поколение примерно 15 лет, онтогенез Homo (и как его эквивалент — всеобщую историю культуры) можно представить в виде колоссальной экспоненты, аккумулирующей в себе сложно нарастающую энергетику более, чем 150000 сменявших друг друга поколений. Из этого грандиозного ряда современная культурология обычно особо выделяет самый последний отрезок интеллектуального восхождения (не более 400 поколений), предавая забвению, как бы в качестве жертвы давней традиции, родоначальную историческую природу фундаментальных основ культуры.
Сложившуюся ситуацию образно можно сравнить с попыткой прочесть общую летопись культуры, пользуясь лишь двумя-тремя последними буквами алфавита. На некоторых издержках столь близорукой отправной установки мы остановимся ниже.
Совершенно понятно, что возможность заведомо нелегкой и только фрагментарной конкретно-исторической реконструкции начальных ступеней культуры определяется прежде всего состоянием соответствующей источниковедческой базы. В данном случае ее формируют три родственные дисциплины документации далекого прошлого человечества. Это первобытная археология, палеоэтнография и палеоантропология, в свою очередь, конечно, опирающиеся на значительный спектр вспомогательных для них дисциплин и специальных методик.
В такой триаде мы считаем возможным особо выделить первобытную археологию, представляющую подлинный «телескоп истории» (Г. Чайлд). Ее особое значение в данной области знания обусловливается двумя факторами. Во-первых, эта отрасль гуманитарного знания, в отличие от палеоэтнографии, охватывает всю первобытную эволюцию культуры (еще раз напомним: это 99,8% всего возраста человечества), начиная с ее рождения, младенчества и юности протяженностью в сотни тысячелетий. Во-вторых, каждый археологический артефакт
[70]
сам по себе напрямую представляет подлинный, иначе, актуальный (а не пережиточный), элемент культуры социума на определенном срезе эволюционного древа. Исследовательская плата за такую достоверную «чистоту» записей былой деятельности — «немых» и почти всегда очень своеобразных, не находящих аналогов в привычном нам укладе жизни — выражается в трудностях их атрибуции и дешифровки (особенно под углом зрения навечно материализованного в каждом артефакте движения «ископаемого» ума).
При столь высокой оценке разрешающих возможностей первобытной археологии следует, уточняя, подчеркнуть, что это суждение в большей мере справедливо в отношении скрытого потенциала этой дисциплины, чем в части уже достигнутых ею результатов общегуманитарного значения. Из всех наук о человеке археология постоянно служит источником потока сенсаций в СМИ — сообщений об уникальных открытиях, к сожалению, нередко отягощенных элементарной неграмотностью (даже относительно программы средней школы) корреспондентов. Рождаемое этим впечатление триумфального состояния этой дисциплины в конечном счете поверхностно и обманчиво, ибо она не выполняет в должной мере свою основную миссию. Она поставляет знанию очень ценное, лишь первично обработанное источниковедческое сырье, но совсем не конечное для современной ступени науки обобщение в виде опыта закономерно исторического раскрытия определяющих факторов рождения и становления человеческого феномена.
Выдающийся философ минувшего столетия Тейяр де Шарден, внесший особый вклад в открытие и исследование синантропа, в «Феномене человека», обращаясь к палеоэтнологии Франции как истоку первобытной археологии в ее полной структуре эпох, заключил, что эта линия исследования по своей направленности изначально была соматической, изучающей изменения тела культуры, но не ее определяющее духовное содержание. Его итоговое резюме афористично сурово: эта наука прочно останавливается на полпути к истине.
За все время, прошедшее с поры рождения «доистории» — более столетия от выхода трудов Буше де Перта и Г. де Мортилье — начальный вектор археологического изучения древностей мира никак не изменился и не подвергся исторической коррекции. Более того, отвечая философским установкам эволюционизма и закрепленный практикой нескольких поколений исследователей, он приобрел значение абсолютного канона, якобы полностью отвечающего актуальным задачам и константно определявшим «вечную» цель археологии и ее исследовательские границы.
[71]
За послевоенные десятилетия источниковедческий фонд «доистории» обогатился в такой исключительной степени, которая не знает аналогов в других ветвях гуманитарии. Нелишне вспомнить самые сенсационные открытия: первичное документальное определение начального звена человеческой эволюции; углубление не менее, чем в два раза, предполагаемой ранее древности акта рождения Homo; территориальное оконтуривание африканской прародины и выяснение ее палеогеографических особенностей; уникальные материалы как для антропологической реконструкции первопредка, так и для характеристики важных аспектов становления социальной культуры. Все это получило поистине глобальный резонанс.
Не менее самих находок популярности археологии эпохи камня послужило по существу революционное обогащение арсенала ее методик, во многом производное от бурного развития атомной физики. Такое введение в атрибуцию артефактов целого спектра так называемых точных методов ограничило скептицизм естественников и особенно повысило авторитет археологических штудий. В известной мере они становились созвучными господствующей атмосфере и инструментальным тенденциям современного познания, разрывая подобным взаимопроникновением традиционно жесткую грань между «физиками и лириками». При всей весомости этих новаций, диалектически включающих в себя и определенные издержки исследовательского процесса (прямая, без исторической коррекции и калибровки, абсолютизация показателей «точной» методики и др.), принципиальная ограниченность начальной палеоэтнографической программы не только не была преодолена, но даже не задета хотя бы частичной критической инициативой. Конечная цель каждого исследования по-прежнему не выходит за рамки формального анализа материалов, в логике которого сохраняются отзвуки эволюционистской биологизации. Такая операция получила высокую методико-техническую оснащенность, достигая нередко очень тонкого исполнения, даже изощренности. Именно по этому показателю как выражению истинной научности (иначе, олицетворению высокого академизма) оценивается опубликованный труд и определяется рейтинг автора. Данной операцией в наши дни, как и у «археологов-натуралистов» героической поры становления этого знания (вторая половина XIX в.), завершается исследовательский опыт в полном отрыве от основной проблемы антропогенеза — сложного становления социального интеллекта как сущностной основы человеческого феномена. Историографически уникальная статичность: по-прежнему
[72]
все познание направлено только на соматическую характеристику культуры, словно она создавалась механически, не специфически мыслящим социумом, а на собственно природной основе.
В свете таких установок артефакты, каждый из которых навечно материализовал в себе особое движение «ископаемой» мысли, трактуются некорректно, подобно чисто природным образованиям. В конечном счете операции ступени формального анализа замыкаются сами на себе, обретая роль самоцели, а археология эпохи камня, по строгому счету, никак не реализует свою главную познавательную миссию в сфере социальных наук. Такая задача, как правило, даже не осознается, тем самым не ставится под серьезное сомнение фундаментальность интеллектуального вклада археологии в раскрытие первых глав человеческой биографии.
Кажущаяся недоступность науке конкретно-исторического изучения начальной эволюции духа, пожалуй, наиболее наглядно проявляется в том, что даже яркие изобразительные ансамбли каменного века (пещерный монументализм верхнего палеолита, галереи писаниц и петроглифов мезолито-неолитического возраста и др.), мировоззренческая природа которых очевидна, обычно подаются описательно иллюстративно, без попыток гипотетической постановки вопросов их реального генезиса и развития, идейной сущности и объективной социальной роли. На стыке первобытной археологии и искусствознания еще даже не наметилось образование особого направления, необходимость которого обусловливается глубокой спецификой творческого наследия первобытного общества. Бытующие заключения и оценки обычно производны не от детального анализа источников и не синтезируются из трудно добываемых крупиц их дешифровки. Преимущественно они основываются на декларативном проецировании в глубину тысячелетий некоторых палеоэтнографических «подсказок» (внешняя наглядность и научная ущербность «археолого-этнографического метода») или же еще более вольном приложении определений из арсенала позднейшей истории искусства (следствие подобного «этикетажа» — антиисторическая модернизация древнейшего творчества). При полной противоположности этих направлений они приводят к общему безрадостному итогу. Степень научной невозделанности данного исследовательского поля можно измерить тем, что ряд широко бытующих понятий («искусство палеолита», «наивный реализм» и т. д.), по нашему мнению, в такой форме не совсем корректен и бесспорен.
[73]
Большие издержки, а то и тупики в современных опытах раскрытия рождения человеческого феномена, обусловленные во многом категорической остановкой археологии на полпути в познании генеральной линии прогресса, мы проиллюстрируем рядом сюжетов. Сейчас же уместно поставить особенно актуальный вопрос: что делать?
Специализация археолога привычно начинается в атмосфере устойчивых традиций и критериев, иногда в виде догматических очевидностей. А момент некоторого скепсиса в оценке общего вклада археологии в копилку гуманитарии или, иначе, вопрос о соответствии наших занятий проблематике общечеловеческого масштаба (проще — оправдаем ли мы тот хлеб, который едим?) в онтогенезе личности пробуждается очень поздно — по опыту автора, ближе к ее финалу, когда собственные полевые работы отходят на второй план, а сознание в целом подходит к обобщенной, стремящейся к объективности оценке пройденного пути. Уже в силу подобной механики надежды на революционное преобразование программы и целевых установок первобытной археологии — канонов, цементированных более чем столетней практикой, весьма сомнительны. Тем более, что немало археологов используют как защиту от слишком трудных вопросов ссылку на сугубо источниковедческий (в самом узком смысле лишь постановки первично обработанных материалов) характер нашей дисциплины.
Все острее ощущая кризисную остроту подобного, субъективного по причинам ограничения научного поиска, с надеждами обращаемся к культурологии, полагая, что она как обобщающая надстройка над отдельными дисциплинами обладает потенциальной перспективой начала поиска на той важнейшей заключительной половине пути, которая археологией объявлена заповедно недоступной. Выполненный культурологией на уровне философии культуры глубокий синтез данных трех уже упоминавшихся источниковедческих «китов», очевидно, составит важную предпосылку выявления фундаментальных закономерностей духовного старта человеческого филогенеза. Именно в этой миссии по разделу первобытного блока истории нам видится исследовательская составляющая культурологии как науки.
Уже вышедшими публикациями представлены авторские программы «Введение в специальность» (Учебные программы по специальности 020600 «Культурология». СПб., 1999. С. 98) и «Первобытная культура эпохи камня» (Там же. С. 99-104). Избегая повторений, подчеркнем, что источниковедчески курс опирается преимущественно на археологическую базу. Такой акцент, на наш взгляд, объективно обусловлен
[74]
тем, что, как уже отмечалось, именно археология в контакте с палеоантропологией охватывает своими свидетельствами всю хронологическую бездну антропогенеза и социогенеза. Что касается палеоэтнографических материалов, то древность их не уходит стадиально ниже эпохи лука и стрел (т. е. мезолита Старого света) в археологии (от 10000 лет тому назад и позднее). К тому же, синхронно целостный состав каждого археологического комплекса — сохранившаяся часть материального мира, созданного руками человека — открывает немалые возможности для физического представления давно ушедшей культуры.
Заканчивая «Введение…», наверное, уместно, исходя из его авторского характера и уже обещанных примеров попыток выхода за достигаемую археологией половину пути, остановиться кратко на некоторых начальных опытах такого рода, располагая их в хронологической последовательности.
Тема грани выделения человека из мира животных — отправная проблема во всем бесконечном ряду вопросов истории — оказывается все более темной и спорной. Обилие сенсационных открытий, которые, напомним, дали науке, наряду с антропологическими материалами, артефакты древностью более, чем в 2 млн лет, сами по себе ничего не прояснили. Напротив, они подтвердили парадоксальную мысль антрополога А. Гдрлички (правда, по поводу неандертальца): чем больше у нас находок, тем менее ясно, что с ними делать. Парадигма антропологической триады, при верности каждого из ее пунктов, не позволила придти к решению, поскольку она фиксировала неравномерно протекавший процесс, длительностью примерно в 10 млн лет, но никак не границу возникновения в мире совершенно нового качества. В итоге представлена необычная в науке ситуация — дилемма «свободного», без существенной аргументации, выбора. Конкретно, первочеловеком можно считать, по субъективным мотивам, то ли африканского Homo habilis, то ли архантропа (иначе питекантропа). Хронологический разрыв между ними — более 1 млн лет.
Причина такого антагонизма взглядов на исключительные по достоверности материалы открытий и неспособности их исторической атрибуции кроется в ошибочной методологии исследования. Точнее — в ложной системе мер, на основании которых считается возможным отделение первочеловека от животных. Путеводным в этом казусе является современная ступень самопознания человеческого феномена как явления духовного в самой своей основе (Тейяр де Шарден, В.И. Выготский и др.). Конкретно — азбучное начало
[75]
человеческого типа умственной деятельности фиксирует момент рождения первочеловека. Такой младенческий атом архетипа сознания фиксируется орудиями (так называемые чопперы, чопинги и др.) Homo habilis'a, удостоверяющими у него становление механизма целеполагания. Подобное прояснение наделяет нас важнейшим ключом к анализу всех первобытных артефактов как фиксации актов развивающегося мозга. Тем самым открывается перспектива выверки и конкретизации трудовой теории Ф. Энгельса на основе ее развития в аспекте отправной для филогенеза парадигмы Т. де Шардена об изначально психической природе человеческого феномена. Таким синтезом идей социальной эволюции раскрывается поддающийся археологическому изучению эпохальный механизм возбуждения и запуска человеческого типа умственной деятельности, понятно, в самом эмбриональном ее проявлении. Подобным фактором явился не труд вообще как некая безличная абстракция, а только возникшее в индустрии камня формообразование. Эта исторически специфическая деятельность, исключенная в мире животных, первично генерировала в мозгу Homo sapiens'a обобщенное осознание цели, которое составляет базу действенного мышления человека от его первых дней и вплоть до современности. Итак, формирование сознания изначально находится в могучей зависимости от специфического характера социально значимого (можно сказать «критического») вида труда. Такой урок определяет нашу исследовательскую установку в подходе к последующим по времени артефактам первобытной культуры.
Первое каменное орудие целостно устойчивой формы — ручное рубило (ашель — в Европе от 700000 лет). Такой миндалевидный бифас, с контурами, подчиняющимися правилу двойной симметрии, представляет выдающийся памятник интеллекта архантропа — «ископаемую концепцию» (Г. Чайлд), созданный индустрией обобщенный образ (С.Н. Замятнин). Его материальный генезис (эволюция индустрии на протяжении примерно 1,5 млн лет: чоппинги — проторубило — рубило) убедительно иллюстрирует идею Маркса о первоначальном материальном производстве идей, вплетенном в саму практическую деятельность. Такая интериоризация совершенствовала и закрепляла первичные формы социального наследования.
Сфероиды «шары» из глины (поздний ашель) и особенно из известняка (мустье) в западной науке уже более столетия числятся великой загадкой культуры неандертальцев. Историография Запада предлагает им два толкования — совершенно противоположные по мировоззренческим основаниям, но в равной мере чисто спекулятивные.
[76]
Первоначально (конец XIX в.) была сформулирована подсказанная логикой археолого-этнографического «метода» ультра-рационалистическая гипотеза: сфероиды палеоантропа служили грузиками боласов (этнографически зафиксированного у патагонцев Южной Америки орудия для охоты на лошадей). Вторая, сравнительно недавняя трактовка (Д. Бурдье, 1967) связывает «шары» с солярной семантикой, наделяя культуру мустье развитым, на уровне Древнего Египта, культом солнца. Вывод, следующий из такой повторяемости, сводится к утверждению абсолютной статичности истории культуры. Консервативная живучесть и несостоятельность обоих вариантов «фольклора науки» убедительно раскрывается обнаружением комплекса инициаций неандертальца в пещере Базуа (Италия, 1950). Найденные там глиняные «шары представляли идеальную модель округлой гальки, используемой на охоте. Обрядовая условность в полной мере отвечала такой символической замене. Последняя свидетельствует о том, что осмысление нужной формы и производство обобщенного образа уже распространилось и на те не подвергнутые обработке природные объекты, которые использовались в основном русле добывающего труда.
Сфероиды, открывающие собой генезис знаков, как и первые акты анималистического «натурального творчества», по-видимому, на ступени позднего ашеля представляют исключительно значительное явление развития — удвоение сферы человеческой деятельности в связи с формированием новой, собственно человеческой линии неутилитарной (начально теоретической) активности. Этим явлением определялась вся дальнейшая перспектива «производства сознания», увенчанная его сапиентизацией.
Древнейшая в истории человечества знаковая система мустье (состав — 6 изобразительных элементов) еще не стала предметом специального изучения, отвечавшего ее ключевому значению в экспоненте психики. Отрывочные суждения о семантике «ископаемых идеограмм» спекулятивны, вообще не сопровождаются аргументами и в основном не поднимаются выше уровня догадок обыденного мышления. Начальный опыт их документальной дешифровки приводит к суждению о тематическом единстве всего этого контекста вследствие того, что он отражал кульминационные моменты охотничьего противостояния человека и зверя в условиях жестокого оледенения.
Характерная для эволюционизма биологизация «доистории» и, как следствие, отрицание им в конце XIX в. изобразительного наследия верхнего палеолита явились причиной крушения этого теоретического течения,
[77]
родившего, напомним еще раз, первобытную археологию. Но в стабильной программе палеоэтнологии урок такой расплаты за игнорирование интеллектуальной стороны антропогенеза учтен никак не был. Прекращение соматического поиска на отметке полпути к истине остается незыблемым, не вызывавшим даже малейших сомнений. Вслед за крушением трех традиционных «археологических» гипотез, обнаруживших к середине XX в. свою полную несостоятельность, на Западе проблема генезиса изобразительной деятельности была отнесена к разряду непознаваемых мировых загадок и фактически полностью исключена из сферы научного обсуждения. Нарушение нами такого табу (монография «Происхождение изобразительного искусства». М., 1985) свидетельствует, как минимум, о наличии у науки некоторых исследовательских ресурсов в этой части и необходимости наращивания соответствующего опыта на культурологическом уровне.
Продолжение штудирования этой темы сейчас привело нас к сомнению в бесспорности и научной корректности общепринятого в науке термина «искусство» верхнего палеолита. Это явление во многом было существенно иным, нежели позднее возникшее искусство в его современном понимании. Зачатая еще в мустье элементарная изобразительная деятельность социума все отчетливее выявляется исследованиями в качестве великой «мастерской сознания», обеспечившей конечное утверждение Homo sapiens'a. Основная линия этого творчества (господствующий анимализм) составляла базу мифологического осмысления бытия, а вторая по представленности антропоморфная тема, диалектически олицетворенная обобщенным образом женщины, выполняла гносеологическую функцию в фантастической логике первой социальной концепции.
Рассматривая послеледниковое развитие культуры в том же аспекте (назовем его культурологическим), в ряде случаев уже на начальной ступени исторического анализа, преодолевая границы чисто формальной атрибуции артефактов, удается выявить сущностное содержание некоторых явлений развертывания человеческого феномена. Так, например, проясняется, что широкое введение в мезолите (от 10 000 лет тому назад и позднее) в охотничью практику лука и стрел привело к генезису в сознании новой меры пространства и, как следствие, отразилось в образовании первой в летописи творчества глубоко специфичной перспективной композиции. Таковой явилось насыщенное предельной динамикой профильно-полосовое воспроизведение сцен охоты.
[78]
Аналогичный по акцентам и критериям анализ особо значительных обрядовых памятников последних ступеней эры камня (в мезолите — уникального Оленеостровского могильника древней Карелии; в неолите — грандиозных петроглифических галерей северной Европы) раскрывает особую роль мировоззренческих факторов в ходе начального этносоциокультурогенеза в зоне тайги и лесотундры. Тем самым актуализируется масштабная проблема социокультурной реабилитации общества раннего голоцена в необозримом ареале первобытной присваивающей экономики, преодоления устоявшейся их оценки как бесплодной обочины первобытности, якобы ничем существенным не обогатившей общую духовную сокровищницу человечества.
Резюмируя представление нашего раздела выбранной Вами дисциплины, еще раз подчеркнем заложенное в нем целеполагание, оправданное, на наш взгляд, перспективой оптимального разделения функции в системе родственных (по предмету) дисциплин. Конкретные задачи культурологии в части первобытного наследия видятся в генерализованной дешифровке данных археолого-этнографического источниковедения под углом зрения актуальной философской трактовки человеческого феномена. В этом заключается весомое отличие данного подхода от характера нарративных курсов под тем же титром. Связь подобной ориентировки поиска с современной ступенью познания исторической природы человека наделяет подобный опыт актуальностью. Такие уроки древнейшего прошлого заключают в себе элементы гуманитарной миссии.
В заключение отметим, что вашему вниманию были предложены отдельные лабораторные пробы предлагаемого нами культурологического аспекта. Их начальный характер очевиден — они освещают только особо трудную (уже в силу ее новизны) попытку выйти хотя бы на йоту за пределы установленной палеоэтнологией незыблемой стены на полпути к истине.