Нибур Райнхольд. Опыт интерпретации христианской этики

ОГЛАВЛЕНИЕ

8. Любовь как прощение

Венец христианской этики —доктрина прощения. В ней выражен весь дух пророческой религии. Любовь как прощение есть самое трудное и недостижимое из всех нравственных завоеваний И все же она возможна, если ее недостижимость и греховность Я полностью осознаются. Отсюда этика, завершающаяся в недостижимой возможности, рождает свой прекраснейший плод в виде доктрины прощения—требования терпеть зло в другом человеке без всякой мстительности, потому что сознается зло в самом себе.
Прощение есть нравственный успех, возможный только тогда, когда мораль восполняется в религии. Никакая безрелигиозная мораль не способна закрыть пропасть, разделяющую людей согласно их противоборствующим интересам и природным, расовым и географическим особенностям, поскольку их моральный идеализм определяется этими факторами И то, что ими действительно движет этот подлинный моральный идеализм, а не просто эгоистические и частные интересы, обеспечивает им прочное уважение к себе и делает беспощадными к своим врагам Одна из причин, почему современные социальные конфликты своей жестокостью намного превосходят конфликты примитивных народов, состоит в том, что развитие рационализма придало больше универсальных претензий частным социальным интересам, чем то наблюдалось в примитивных обществах, не сумев при этом преобразовать ни одного частного интереса в интерес подлинно универсальной ценности. Следствие этого — то, что современные люди сражаются за

501

свои интересы с яростью, на какую способны только люди, абсолютно убежденные в своей правоте. Поэтому все современные социальные конфликты возникают во имя «культуры», демократии, справедливости — во имя любой мыслимой универсальной ценности. Чтение высказываний людей высокообразованных, философов, а также государственных и политических деятелей, связанных с мировой войной, рождает удручающее чувство рассчитанной неискренности всех их претензий. И хотя иные из их сантиментов были фальшивыми, предназначенными для обмана публики, но во многих поразительно раскрывается ничтожество современной духовности.
Попытка современного секуляризма разрешить эту проблему отлично сформулирована проф. Джоном Дьюи в его изложении собственной религиозной веры110. Он предлагает избавиться от конфликтов и объединить всех людей доброй воли путем очищения их духовной жизни от якобы анахроничных наслоений исторического и традиционного характера. Это предложение есть яркий пример веры современного рационализма в способность разума быть выше частных точек зрения реального мира, в которых коренится разум. Любое событие современной истории служит доказательством того, что современных идеалистов разделяют вещи куда более насущные и конкретные, чем устаревшие религиозные традиции. Современный коммунизм и современный национализм, оба — религизны, оба современны и оба движимы дьявольским рвением, в котором сочетаются мелкие интересы и высокие идеалы. Существует ли рациональный способ смягчить или унять это рвение? Быть может, он доступен небольшой группе интеллектуалов, чей интеллектуальный идеализм основан на сравнительной нейтральности и безопасности умственного труда...
В духовной жизни человечества ничто не может быть прискорбнее, чем жестокость тех, кто уверен в собственной непогрешимости. Если и есть в учении Иисуса какая-то доминирующая идея, то это Его осуждение самоправедности праведников. Притча, обращенная к «некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других»111, превращала самую морально дисциплинированную религиозную группу того времени, фарисеев, в объект Его критики. По существу, создается впечатление, что Иисус находился в постоянном конфликте с порядочными людьми Своего времени и оправдывал Свое близкое общение с дурными людьми замечанием, что врач нужен не здоровому человеку, а больному. Частично под влиянием конфликта между ранней Церковью и синагогой, отголоски

502

которого окрашивают евангельские истории, христианская традиция представляла фарисеев как особо закоренелых лицемеров. Эта традиция, по-видимому, отражает бессознательные попытки порядочных людей в христианской Церкви на протяжении веков избегать самообвинений. Инвективы против фарисеев одинаково приложимы к любой моральной аристократии любых времен.
Критика, направленная Иисусом в адрес порядочных людей, имела не только религиозный, но и моральный смысл В глазах Бога они были гордецами, а в отношении своих собратьев — не знающими жалости и прощения. Гордыня была основой их немилосердия. Немилосердный раб в Иисусовой притче отказывается простить долг собрату-рабу, хотя его самого хозяин пожалел. Любовь прощения доступна только тем, кто знает, что они дурные люди, что им необходима милость Божия. Они живут в измерении более глубоком и высоком, чем моральная идеализация человека, чувствуют, что они, так же как и все вокруг, уличены в греховности святым Богом, и знают, что разница между добрыми и дурными людьми в глазах Бога несущественна. Св. Павел выражает логику таких религиозных ощущений следующим образом: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы, или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо, хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь»112. Когда живешь в таком измерении, пропасть мэжду людьми преодолевается не прямо, не путем разрешения конфликтов на историческом уровне, но ощущением высшего трансцендентного единства и общим упованием на это единство. По этой причине религиозный идеал прощения более глубок и труден в осуществлении, чем рациональная терпимость.
Несомненно, терпимость — важное достижение разума и морали. И действительно, развитая личность способна оценить по достоинству позицию противника в такой степени, какая недоступна невежде с убеждениями. Но терпимости свойственно испаряться, когда превратности истории вынуждают беспристрастного наблюдателя принять ту или иную сторону в конфликте. Замечание Г.К. Честертона, что терпимость есть добродетель людей, не верящих ни во что, вполне справедливо. Например, идеал терпимости в современном либерализме продержался только в период бурного роста капитализма, пока не обострилась социальная борьба. Олигархия могла принять идеал терпимости, поскольку ее власти ничто не угрожало, а интеллектуалы принимали его, поскольку социальная стабиль-

503

ность создавала в обществе условия широкого нейтралитета, с точки зрения которого конфликтующие движения и противостоящие друг другу идеологии могли оцениваться беспристрастно. Но обострение классовой борьбы в Европе почти полностью разрушило идеал терпимости традиционного либерализма. Знаменательно, что в Германии, где современные социальные процессы резко выражены, секулярный либерализм был совершенно уничтожен. Только церкви, воспринимавшиеся вчерашними атеистами-либералами как анахронизм, оказались способными сохранить остатки гуманности в условиях ужасных социальных потрясений, испытанных этой страной. Новейшая история Германии подтверждает наблюдения Ирвинга Бэббита: «Честный мыслитель, каких бы взглядов он ни придерживался, должен прежде всего признать, что религия может обойтись без гуманизма, в то время как гуманизму без религии не обойтись. Причину этого указал Бёрк, касаясь радикального изъяна в мировоззрении Руссо. Корни всей нравственной жизни лежат в смирении. Как только уходит смирение, его место автоматически занимают тщеславие и суетные мечты»113.
Иные скажут, что прощение врагов не более возможно, чем терпимость, что добиться его можно, разве что объявив все моральные и социальные проблемы, разделяющие людей, несущественными не только с божественной, но и исторической точки зрения. Тогда прощение становится возможным, но нежелательным. Тут христианская этика сталкивается с трудноразрешимой проблемой. Религиозная этика, подобная толстовской, делающая прощение врагов суррогатом социо-моральных действий, полна опасностей, В России толстовский радикализм помешал движению в пользу политических реформ. Столь же опасен акцент, делаемый современной диалектической теологией на второстепенности нравственных и социальных вопросов. Жертвы несправедливости не могут отказаться от враждебности к угнетателям, даже если у них есть религиозное понимание относительности социального положения и покаянное сознание собственной греховности. Только религия, переполненная романтическими иллюзиями, могла бы пытаться убедить негра, что справедливости у белого человека можно добиться, всего лишь простив его. Пока люди вовлечены в природные, греховные конфликты, они должны, оставаясь в пределах максимально доступных им нравственных границ, отстаивать то, что считают правым делом. Это значит, что они будут в конфликте с другими людьми. Пока не наступит Царство Божие, люди всегда будут противиться своим врагам, и

504

вражда между людьми будет корениться не только в различиях, порожденных природой, но и в идеалах, которыми люди приукрашивают свои природные различия.
Прощение в абсолютном смысле есть, таким образом, невозможность — так же, как и все другие составляющие совершенной этики Христа. Если безусловно следовать словам Иисуса: «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», то ни один преступник не должен быть арестован. Любое общество, наказывающее людей за антисоциальные поступки, несет больше ответственности за их поведение, чем оно само осознает. Но невозможно отказаться от всех форм наказаний, даже когда такая ответственность осознается. Зато возможно обращаться с преступником в соответствии с подобным пониманием и ограничить самоправедность, обычно присущую блюстителям общественной нравственности. Точно так же возможно принимать участие в социальной борьбе, налагая на себя религиозные ограничения, лежащие в основе духа прощения.
Дух прощения в социальных конфликтах не зависит от способности людей достигать абсолютного понимания, поднимающегося над уровнем конфликта. Именно претензии на то, что такое возможно, и ведут к тому бешенству, каким отличается вся человеческая история. Людям надо лишь помнить, что существует трансцендентальная позиция,с которой «вся праведность наша — как запачканная одежда»114. В такой вере присутствует ощущение благости, которая не только воплощает высочайшие понятия о человеческом добре, но и полностью затмевает их. Это ощущение развито в Книге Иова, где Бог отвергает попытки судить Его человеческими мерками справедливости и умеряет жалобы Иова, повергая его в изумление перед тайнами мира, недоступными человеческому пониманию.
Нельзя отрицать, что такая вера опасна для морали. Она способна побудить людей не заострять те моральные оценки, какие должны неизбежно делаться в человеческой истории. Но вера эта столь же необходима, сколь и опасна. Без нее люди всегда творят себе бога не только по человеческому подобию, но и наделяют его частными и субъективными человеческими пристрастиями, возбуждая в себе самоправедный гнев. Высший парадокс подлинного теизма в том, что только его сверхморальные вершины могут предотвратить дегенерацию его моральных ценностей. Заслуга такой веры не только в том, что она разрушает людские претензии, но и дает гарантию против разочарованности в религии. Теизм со слишком сильным элементом гуманизма не способен вместить весь реальный мир в

505

свою сферу смысла, потому что в природе происходят процессы, находящиеся в резком противоречии с высшими упованиями человека. Поэтому такой теизм склонен постоянно растворяться в гуманистическом дуализме, побуждающем человека к бунту против природного мира, представляющего собой не более чем «тяжелую поступь слепой силы». Подлинно пророческая вера достигает трансцендентности, в которой преодолен конфликт между человеком и природой, даже когда этот конфликт не поддается никаким попыткам разумного понимания.
Весьма поучительно, что наш век, начавшийся с замены теизма на гуманизм в качестве более прямого и недвусмысленного пути защиты человеческих ценностей, заканчивается серией международных и братоубийственных конфликтов, где грубо попирается достоинство человека. В таких конфликтах люди теряют все человеческие права. Их принадлежность к роду человеческому признается только в ее функциональном отношении к национальным и другим политическим целям, связанным с ними. Фашисты и коммунисты не только уничтожают друг друга, но и подвергают друг друга таким истязаниям и жестокостям, которые делают невозможным обычное уважение к человеческой жизни. Гуманизм, не поддержанный ничем, кроме очевидных признаков человеческой общности, рушится в тот момент, когда истерия схватки уничтожает или затемняет эту очевидную связанность людей. Гуманистические ценности, которые секуляризм пытается сохранить в качестве высших и самодостаточных, в буквальном смысле зависят от системы ценностей, простирающейся за пределы бытия. Мир ценностей, лишенный глубинного измерения, разрывается на части силами природы и истории, если он только не пребывает в лоне более обширной вселенной, высоты которой лежат вне сферы сиюминутных конфликтов.
Историческое христианство зачастую бывало не более плодотворным, чем секуляризм, в оценке временных и частных позиций людей и моральных ценностей с высоты Абсолюта. Дело в том, что тенденция к освящению относительных ценностей настолько сильна, что ни одна религия, даже с самыми прочными постулатами, не может избежать этого. Самый факт разделения христианства на различные конфессии, церкви и секты есть следствие влияния пристрастных исторических сил на универсальные постулаты пророческой веры. Католицизм — форма христианства, принятая прежде всего в романских и славянских странах, а также связанная с феодальной структурой общества. Несмотря на свои притязания на универсаль-

506

ность (и универсальные достижения, превосходящие достижения протестантизма), сегодняшняя католическая церковь, особенно в Испании, Латинской Америке и в латинском мире вообще, стала духовным фасадом, за которым скрывают свою ветхость и с помощью которого пытаются сохранить долю духовного достоинства загнивающие феодальные структуры Католическая доктрина Церкви служит, по существу, постоянным дьявольским соблазном, поскольку она приписывает историческому и земному институту универсальную и абсолютную ценность Не считая того, что этот институт действительно более универсален, чем отдельное государство, такие претензии ведут к тем же реакционным политическим последствиям, что и заключения Гегеля, для которого Абсолют был воплощен в одном конкретном государстве Учитывая огромную опасность таких религиозных притязаний, можно признать правоту Маркса, заявлявшего, что «вся критика начинается с критики религии».
Протестантское учение не придает конкретному, историческому институту такой ауры Абсолюта Оно не отождествляет Церковь с Царством Божиим, а историческую церковь — с Христовой Церковью. Истинная Церковь всегда пребывает в сфере трансцендентности. Несмотря на такую разницу, протестанты часто впадали в куда более примитивную религиозную санктификацию относительных ценностей, чем католики. Подлинно наднациональная структура исторического института католической церкви спасла ее от некоторых ошибок протестантизма. Так, протестанты в Германии оказались более определенными сторонниками интересов конкретного класса, чем католики, которые, по существу, смягчали остроту социальной борьбы и избежали опасности стать инструментом реакции в борьбе с силами социального радикализма. Тезис, что протестантизм вообще, а кальвинизм в частности находятся в каких-то особо близких отношениях с капитализмом, подобных тем, что существовали между католичеством и феодализмом, стал сейчас общепринятой истиной исторической интерпретации, несмотря на модификации, которым подверглась эта теория с тех пор, как Макс Вебер впервые сформулировал ее. Связь протестантизма и католицизма с политическим спором между Северной и Южной Ирландией, которому способствуют еще и экономические, и национальные шотландско-ирландские разногласия, дает нам пример двух разновидностей христианства, вовлеченных в равной мере в политические конфликты различных национальных и экономических групп. По существу, религия испокон веков была настолько привязана к таким разногласи-

507

ям и так усугубляла их, что наш секулярный век счел возможным устранить разногласия, уничтожив религию. Тут сказалось непонимание того, что все войны суть религиозные войны — ведутся ли они во имя земных идеалов, или нет. Люди не станут воевать во имя идеи, пока они не преданы ей «религиозно», т.е. пока идея не становится для них центром осмысленного мироздания. Это в одинаковой степени справедливо и в отношении якобы секулярного века, и откровенно религиозного.
Поэтому следует признать, что историческое христианство, как и другие религии, обычно уступает пристрастиям человеческой души и потворствует греховной склонности человеческих групп к самообожествлению. Критики христианства и вообще религии неправы только в том, что они приписывают такую тенденцию какому-то дефекту в самом христианстве или в природе религии, не понимая, с какой фундаментальной проблемой человеческой духовности они здесь столкнулись.
Какими бы ни были ошибки исторического христианства в этом вопросе, не подлежит сомнению, что религиозное освящение относительных и частных ценностей противоречит самому духу христианской веры. Интересно, что подъем в пророческой религии связан с критикой древнееврейских пророков в VIII в. до Р.Х. в адрес абсолютных религиозных притязаний своего народа. Пророки учили, что Бог, призвавший Израиль быть Его народом, может с таким же успехом заклеймить и покарать евреев. Историческая же религия не всегда оставалась верной таким религиозным воззрениям. И в самом деле, нелегко оставаться верными ей и одновременно сохранять ответственные взаимоотношения с различными историческими начинаниями человека, с помощью которых люди пытаются установить относительную справедливость среди противоречий и смут общественной жизни.
Преданность такой вере требует чувства долга и преданности любому делу, которое способно привести к максимальной степени относительной справедливости Но она требует еще и духа прощения в борьбе, с которой неизбежно связаны попытки достичь справедливости. Подлинный дух прощения не часто встречается даже на индивидуальном уровне, а уж в коллективных взаимоотношениях его, естественно, можно видеть еще реже. Но он не невозможен, поскольку сознание своей внутренней греховности, даже тогда, когда Я борется с греховностью других, есть естественное следствие любого достаточно серьезного анализа жизни. Поверхностность современной жизни не располагает нашего современника к такому анализу. Поэтому

508

ему свойственна самоуспокоенность по поводу сил анархии, живущих в душе человека Но скрытое становится явным События современной истории должны наконец внушить нашему современнику, сколь мало эта самоуспокоенность соответствует пугающим фактам человеческого бытия
В неизбежной борьбе, через которую должно пройти это поколение, прежде чем наша цивилизация достигнет какой-то степени здоровья, будет важнее сохранить в пылу борьбы дух прощения, чем пытаться нащупать островки нейтралитета Сама •широта социального охвата в технологическом обществе делает такие островки крайне узкими, и потому они служат плохой защитой против волн партийной борьбы, их периодически захлестывающих Если гуманности суждено вообще уцелеть, она сохранится только в той степени, в какой наследие глубокой пророческой религии будет влиять на дух современного человека так, чтобы он мог воспринимать смуту наших дней, не впадая в отчаяние и стараясь без самооправдывающего гнева умерить их анархичность
Дух современного человека слишком сильно испорчен романтическими суррогатами пророческой веры, унаследованными от двух последних веков «эмансипации», чтобы оправдать надежду на то, что пророческое мировоззрение могло бы сильно повлиять на современную историю Могут быть обстоятельства, когда оно сможет сказать решающее слово, и есть страны и народы, где его влиянию удастся смягчить остроту социальной борьбы В целом это мировоззрение будет иметь не больше влияния в век секуляризма, чем гуманизм имел в века, когда религия деградировала до роли магии Тем не менее, средневековый гуманизм содержал в себе очень важные зерна добра для будущего развития западной культуры
Говорится, что «если надежды обманчивы, то страхи могут быть ложными», и потому прозрения пророческой религии могут оказаться способными в большей степени ограничить и смягчить жестокости нынешней социальной борьбы, чем это представляется на первый взгляд Но даже если этого не случичся, можно все же утешаться мыслью, что истины пророческой религии и христианства (в той степени, в какой христианство остается подлинно пророческим) должны выстоять в бурях умирающей цивилизации, как ковчег уцелел во времена потопа Рано или поздно воды потопа уйдут, и ковчег окажется на суше Человеческая жизнь обладает достоинством только тогда, когда понимается как часть осмысленного мира, находящегося за пределами земной жизни Именно жизнь в ковчеге пророчес-

509

кой религии должна рождать духовность любой культуры и любой эпохи, способную подчинить себе человеческую энергию.
Поскольку анархизм человека есть нечто большее, чем анархизм животного мира, его нельзя ограничить только силами рациональной культуры. Энергия человеческого бытия, рождающая его анархизм, — это энергия чад Божьих. Ничто, кроме познания истинного Бога, не спасет их от нечестивых попыток самим сделаться богами и от жестокой демонизации своих собратьев только за то, что они подвержены тем же самым амбициям.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология