Нибур Р.X. Радикальный монотеизм и западная культура

ОГЛАВЛЕНИЕ

Приложение

IV. Наука в конфликте с нравственностью? 33

Можно усомниться в том, верно ли будет определить отношения науки и нравственности в человеческой жизни вообще, и в современном нашем существовании в особенности, как состояние конфликта. В наше время, во всяком случае, их можно охарактеризовать как весьма напряженные. Возможно, что так всегда оно и было, ибо со времен Аристотеля философы различали то мышление, к которому мы прибегаем, познавая интеллектуальные объекты, и то, которым пользуемся при выборе между важным и менее существенным, между более и менее ценными способами действий. И многим из них представлялось, что объединить два этих способа мышления в рамках одной систематической теории невозможно. Только отдельная личность, которая и знает, и действует, являет нам непостижимое или по крайней мере неопределимое единство этих различных процессов. Пока же мы имеем с ними дело только в теории, представляется, что нечто вроде конфликта и должно иметь место между практическим мышлением, взирающим на конечные причины или цели, предполагающим в действующем субъекте некоего рода сознательную свободу и проводящим различие между добром и злом, с одной стороны, и мышлением наблюдателя, имеющим в виду исключительно действующие, материальные, формальные или предшествующие причины, возможно, считающимся с существованием случайности, однако отвлекающимся от личной свободы и любых суждений относительно благости или зла в фактическом обстоянии событий и вещей, которые оно пытается понять, - с другой.

350

Однако науку и нравственность затруднительно примирить не только в теории. В самой острой форме их конфликт проявляется в индивидуальном и общественном бытии, в которых осуществляется и та и другая деятельность. Мы видим его проявления в ученых, которые обнаруживают, что результаты и следствия их работы находят себе такое применение, которое они по-человечески не в состоянии одобрить. Движение, которое завело нас от мирных исследований к ужасу Хиросимы и параличу холодной войны, от психологических лабораторий к промыванию мозгов и манипулированию человеческими эмоциями, так что возможно стало продвигать на рынок самые незатейливые товары, от открытости и свободного обмена - к процессам по обвинению в государственной измене и к секретности охраняемых научных центров, как можно полагать, лишь обнажило перед общественностью, причем в весьма острой форме, коллизию, которая уже давно очевидна для внимательных к проблемам нравственности ученых.
В той или другой форме многие ученые теперь, как и в прошлом, задаются вопросом: «Какова истинная ценность всей той работы, которую я делаю, каков смысл моего призвания, каково оправдание этой деятельности?» Вопрос этот - нравственный, и неизбежно, что и ответ также уже не может быть научным, но должен также относиться к нравственности.
Зачастую оправдание проводится в терминах виталистической морали, которая рассматривает жизнь как высшее благо; однако в мире, в котором вопрос относительно ценности жизни широко дискутируется и где знание используется как для содействия жизни, так и для ее уничтожения, ни ученые, ни дилетанты не могут больше удовлетворяться этим ответом. Часто же просто предполагается, как это было в Древней Греции, на заре науки, что истинное знание является ключевой ценностью, которая распахнет сокровищницы всех прочих человеческих благ, таких как честность и справедливость, мужество и доброта, красота и мир, а также всего остального, что люди особенно ценят. Однако, говоря в целом, преобладающим настроением в отношении всего этого является ныне разочарование, и это проявилось уже задолго до нас. Поколение назад Макс Вебер заметил в своем выступлении на тему «Наука как призвание»: «Кто - если закрыть глаза на тех больших детей, которых в самом деле возможно встретить в области естественных наук, - все еще продолжает верить, что результаты, полученные в астрономии, биологии, физике или химии, могут научить нас чему бы то ни было относительно смысла мира?» И он продолжает: «Ка-

351

ково значение науки как призвания теперь, когда развеянными оказались все прежние иллюзии относительно "пути к истинному бытию", "пути к истинному искусству", "пути к истинной природе", "пути к истинному Богу"?»34 В этом вопросе о смысле и ценности науки в качестве призвания - а он был также подвергнут всестороннему рассмотрению Майклом Поланьи в его книге «Личное знание»35 - проблема науки и нравственности проявляется в острой, однако осложненной форме. Это есть проблема конфликта либо напряжения, имеющих место внутри самого ученого.
Разумеется, проблема возникает также и в связи с развитием науки в качестве общественного института. Субсидирование или принудительное порабощение науки с целью поставить ее на служение национальным интересам, будь то в сфере демократии или коммунизма, и протесты со стороны науки против такого порабощения ставят нас перед нравственной проблемой, которую невозможно разрешить средствами самой науки. Здесь имеет место конфликт не потому, что нравственность приходит в столкновение с наукой, но потому, что один вид нравственности- противопоставляется другому ее виду: нравственность, помещающая преданность обществу выше всех других родов преданности, и нравственность, для которой служение истине и универсальное знание являются высшим служением. Неужели наука добилась освобождения от порабощения догматической религией только для того, чтобы в своей зрелости оказаться в когтях догматизма иных идеологий или же сделаться пешкой в партии, разыгрываемой между центрами власти, в которой могущество является не только правом, но и высшей истиной?
А еще, когда нам приходится размышлять о запутанной ситуации, имеющеСгздесь место, мы можем иметь в виду проблему науки и нравственности, как она проявляется в образовании новых поколений. Как следует нам опекать наших будущих общественных лидеров и граждан всечеловеческой республики? Разве мы не стараемся - сознательно и скрупулезно - сформировать в них добродетели techne и episteme26' или некоторых других интеллектуальных совершенств, предоставляя случайному произволу или вмешательству непознанных сил развитие их индивидуальных нравственных навыков в отношении добропорядочности, справедливости, мужества и самообладания? И разве характерное для нашего времени повышенное внимание к вопросу истинности познания не оставило на откуп инстинктам или некритически воспринимаемой общественной

352

морали целиком все то царство существования, которое подпадает не под власть рассудка, а скорее под власть того, что мы зовем «волей», игнорировавшейся нами столь продолжительное время, что мы стали сомневаться в ее реальном существовании, так же как и в самой нашей личности? Нередко возникает впечатление, что, в то время как свет залил объективный мир, в котором мы живем, тень, довлеющая над жизнью нас как личностей, стала непрогляднее, так что период Просвещения стал глухим временем, в которое мы стали менее сведущими в отношении как самих себя, так и добра и зла. Однако раз начав рассуждать в этом ключе, мы впадаем в искушение сказать, что ясный день для науки стал темной ночью для человеческой души, - и тут же вспоминаем что эта же самая наука помогла нам освободиться от многих предрассудков в отношении относительного блага и зла, спасла от множества неуклюжих и губительных проявлений благих намерений, не просвещенных правильным пониманием.
Я не могу набраться духа предложить какую бы то ни было теорию, которая помогла бы нам разрешить эти загадки соотношения между способами аргументации наблюдателя и деятеля, науки и нравственности. Чтобы быть в состоянии это сделать, мне понадобилось бы превзойти самого себя, явиться в качестве целостной личности, которая стремится как к тому, чтобы знать, так и к тому, чтобы делать, иметь чутье в отношении как понимания, так и выбора, - выбирая, с тем чтобы понять, и понимая, с тем чтобы выбрать. Мне следовало бы также участвовать в научной работе с той же активностью, с какой я занимался этической критикой. Однако мои представления о работе и призвании ученого являются насквозь дилетантскими, т. е. поверхностными. По этой причине вклад, который я могу внести, сводится исключительно к размышлениям этического теолога, работа которого всегда должна быть направлена на приумножение человеческого самопознания -задача, по всей видимости, настолько далеко отстоящая от работы ученогоестественника, что беседа между специалистом по морали и ученым приводит зачастую не к конфликту, а к еще более прискорбной ситуации - недопониманию или вообще отсутствию какого-либо контакта. Тем не менее я должен приложить усилия и внести посильный для меня вклад в понимание затруднительной для нас ситуации - как нравственных людей, обитающих в обществе, представления которого о высших достижениях связываются с научной работой. Я сделаю это, предложив вашему вниманию собственные размышления по вопросу нрав-

353

ственности науки, а также по вопросу очевидного влияния науки на нравственность нашего западного общества.
Нравственность науки иногда довольно-таки значительно отличается от нравственности людей, которые посвящают львиную долю своих усилий (однако никогда - все усилия без остатка) научным исследованиям. Конечно, нравственность, господствующая в кабинете и в лаборатории, не может не оказывать влияния на оценки и убеждения, высказываемые в семье, в культурном обществе, в нации в целом, а также в церкви. Однако подобно тому как мы не можем допустить, чтобы наши собственные оценки добродетелей и пороков человека, проявляемых им в домашней обстановке, затемнили наше понимание его политических принципов, и наоборот, точно так же нам не следует смешивать нравственность человека как ученого с нравственностью ученого как целостного человека. Большинство знакомых мне ученых великолепно разбираются в человеческих добродетелях и проявляют замечательное чутье в осуществляемом ими выборе, а именно когда они принимают решения и провозглашают свои убеждения в области политики, образования, культуры или же по поводу своих домашних дел. Многие из них очень остро чувствуют эстетическое и религиозное добро и зло. Однако нередко люди иных занятий оказываются в нашем обществе не менее разборчивыми в вопросах нравственности. Неочевидно, чтобы обостренное .нравственное чувство у ученых было следствием их научной деятельности, так что сейчас мое внимание направлено не на эту общечеловеческую мораль с ее шкалой ценностей и чувством долга.
Под нравственностью науки я не буду подразумевать также и выраженную в явной форме нравственную философию ученых. Достоин удивления следующий факт: в то время как многими из них, особенно в наиболее продвинувшихся вперед областях естествознания, были сформированы определенные эпистемологические, метафизические и онтологические воззрения (в большей или меньшей степени на основе соответствующей конкретной науки каждого), немногие из них, как нам кажется, обратились к последовательным размышлениям относительно этической стороны их научной деятельности или же этики в связи с такой деятельностью. Имеются и исключения, такие как Майкл Поланьи и Макс Вебер; несомненно, будь я более сведущ в литературе по теории науки, я был бы способен на более квалифицированные суждения по этому вопросу. И все же, вообще говоря, можно полагать, что сама природа

354

деятельности науки определяет направление ее взгляда: наружу, на то, что объективно, будь то явления или теории. А по причине этого наука, как кажется, не слишком-то предается размышлениям о своей собственной деятельности, но лишь постольку, поскольку деятельность эта оказывается связанной с тем, что находится перед ней. И еще по причине этого даже дискуссии относительно научного метода мало что дают в смысле непосредственного проникновения в этос науки как некоего цельного предприятия. Ситуация, создавшаяся в науке, надо полагать, близка в этом отношении к той, что наблюдается в искусстве. Немногие великие художники, как представляется, выступили с размышлениями относительно смысла, ценностей и свода правил своей работы. Они, думается, сказали то, что должны были сказать, в своих реальных творениях. Интерпретатор внутренних аспектов художественной деятельности должен попытаться возможно более точно воссоздать оценки художника, принятые им решения и его убеждения, проходящую в нем борьбу между истиной и ложью, между верностью принципам и искушением обмануть. Ученый, как и художник, в своей деятельности всегда оказывается в ситуации нравственного выбора, однако само его занятие не фокусирует его внимание на этом; он нечасто говорит о таком выборе. Тем не менее такие ситуации являются предметом интересов специалиста-этика.
Когда этот последний смотрит на науку, его взгляд прежде всего падает на приверженность, которая связана с ролью или положением ученого. Ему открывается, что эта наука в качестве некоего совместного предприятия общины и специфической деятельности индивидуумов поддерживается не только удивлением, любопытством или жаждой власти, которые могли придать ей первый толчок, но некоего рода клятвой верности делу. Ему забавно бывает встретиться в книге о науке, которая берется утверждать, что все этические утверждения произвольны, эмоциональны и несут печать чистого волюнтаризма, а потому не подлежат оценке со стороны их истинности или ложности, со следующими словами: «Научная философия не может осуществлять нравственное руководство: таков один из ее результатов, и его нельзя обращать против нее самой. Вы желаете правды и ничего кроме правды? Тогда не обращайтесь к философу за моральными указаниями»36. Забавно для него то, что здесь содержится совет из области нравственности, побуждающий к нравственному решению через само выражение невозможности дать такой совет. Здесь сказано, по крайней мере для меня, буквально следующее: «Наука - это пред-

355

приятие, направившее себя на поиски правды, или истинного знания; итак, если вы желаете быть ученым, вы должны посвятить себя этой благой цели и не ожидать, что получите совет от людей, которые также этому себя посвятили, в отношении того, как достичь прочих человеческих целей, таких как справедливость или истинное счастье». Разве это не есть совет из области нравственности, совет о том, каких целей следует добиваться, а также о последствиях такой преданности?
На взгляд специалиста-этика, нравственность науки - это нравственность предприятия, требующая приверженности себе. Она требует занесения своего имени в регистр тех объектов, которые Джосайя Ройс называет делом жизни (cause). Она требует акта ревностного служения, некоего рода декларации преданности, превышающей всякую заинтересованность, всякую личную мотивацию любопытством, всякое стремление к наживе, к положению или власти и вообще любого рода желания в человеке. Клятва, даваемая ученым, никогда не была сформулирована подобно клятве врачей, государственных деятелей или клириков. Однако здесь имеет место схожая приверженность. Ученый как таковой заключает договор. Он обещает самому себе и обещает также общине ученых, что не позволит своим естественным стремлениям к разного рода личным выгодам оказать существенное воздействие на его служение делу поиску истинного знания. Сейчас нечасто приходится слышать о научной «незаинтересованности». Да и на самом деле то была неуклюжая фраза, не передававшая существа дела. Однако негативным образом она имела отношение к этому основополагающему моральному элементу в фундаменте науки. Специалисту-этику представляется, что наука требует от ученого некоего рода бракосочетания, во время которого человек говорит науке, своей любимой: «Я не только тебя люблю; я не только тобой увлечен, но и посвящаю себя тебе; оставив все прочие соблазны, я прилеплюсь к тебе одной». Разумеется, выражение такой приверженности сопровождается также и эмоциональными переживаниями. Однако это не есть пассивно переживаемая эмоция. Это некоего рода нравственный акт, которому человек может быть верен или неверен в смысле, отличном от того, в котором могут быть верны или неверны любая научная теория или высказывание.
Это - первый момент, который прежде всего бросается в глаза специалисту-этику при рассмотрении ученого и его деятельности. Майкл Поланьи в его попытках понять личностный момент, примешивающийся ко всякому научному знанию, по-

356

старался понять значение этой научной приверженности. Он пишет: «"Я полагаю, что, несмотря на имеющиеся здесь опасности, я призван к тому, чтобы искать истину и обнародовать мои результаты". В этом предложении, обобщающем мою программу, содержится абсолютная убежденность, которую, как я нахожу, я питаю»37. И вот он старается распутать все затруднения, заключенные в этом ненаучном факте в жизни ученого. Для специалиста-этика нет ничего странного или удивительного хотя и имеется кое-что не вполне объяснимое - в существовании того факта, что наука себя не объясняет, однако покоится на приверженности, на личной преданности; что какими бы безличными ни были все объекты и цели науки, сам ученый даже в науке остается личностью, от которой требуется нравственный акт ревностного служения делу.
Взгляду мыслителя-этика открывается также и второй момент, тесным образом связанный с первым. Именно он замечает, что, каковы бы ни были конечные продукты этой деятельности, на всем своем протяжении она пронизана постоянными самоанализом и самокритикой. Представляется, что она постоянно подвергается троякого рода контролю. Во-первых, существует научное сознание отдельного ученого; далее, имеется постоянная, установившаяся привычка общественного критицизма в научном сообществе или сообществах; в-третьих, можно полагать, здесь присутствует убеждение, что теории и идеи подлежат контролю со стороны некоего объективного момента, как бы ни затруднительно было определить этот объективный момент. Во всяком случае, здесь мы имеем деятельность, подлежащую операциям просвещенного, никогда не прекращающегося критицизма со стороны сознания. Тут не имеет места обычная борьба за власть; здесь нет обращения к мнению большинства или к мнению властей предержащих. Тут в действии оказывается принцип, с которым специалист-этик знаком как с присутствующим во всей вообще деятельности. Необыкновенно мощное развитие этот принцип получает в своей специфической научной сфере. Можно рассмотреть, к примеру, как действует научное сознание у психологов, которые избирают в качестве объекта сознание, с которым они сталкиваются в человеческих существах. Спрашивается, оценивают ли они истинность или ложность собственных теорий только потому, что сознают возможность их критики со стороны общества? Оперирует ли их научное сознание в согласии с их собственными теориями о том, как работает сознание вообще? Как бы то ни было, сознательная последовательность в осуществлении

357

наукой постоянной самокритики внутри сферы самой науки представляется основной характеристикой всего научного предприятия в целом. Мы замечаем, что, когда Макс Планк взялся поразмышлять относительно общего хода научного процесса, этот аспект особенно его поразил. «Разумеется, - говорит он, относительно этих кардинальных вопросов многое еще будет передумано и многое понаписано, ведь бумага все стерпит. Поэтому с тем большими единодушием и бескомпромиссностью мы подчеркнем то, что должно быть нами признано и принято близко к сердцу во все без исключения времена. Это прежде всего сознательность самокритики в соединении со стойкостью в сражениях за то, что оказалось истинным. А во-вторых, это честное уважение к личности научного оппонента, уважение, которое не может быть разрушено взаимным непониманием. Во всем же прочем это есть спокойная уверенность в силе тех слов, которые более 1900 лет назад научили нас отличать ложных пророков от истинных: "По их плодам вы познаете их"»3'.
Приведенная цитата привлекает наше внимание к третьему и четвертому моментам научной нравственности: к преданности науки, именно как науки, правде в межличностных отношениях, прежде всего внутри самого научного сообщества, а затем внутри всего человеческого сообщества в целом. С точки зрения науки, истина, надо думать, является верным соотношением между утверждениями, идеями и теориями, с одной стороны, и объективной действительностью или явлениями -с другой, или же это может быть верным соотношением между самими утверждениями, идеями и теориями. Как бы то ни было, поскольку ученый отыскивает истину, постольку он разыскивает истинное знание в определенном смысле этого термина. Однако еще в старину было признано, что истинное знание и истинное сообщение - это две разные вещи. Не следует считать само собой разумеющимся, что человек, обладающий истинным знанием, будет также и сообщать истину. Как признал, к немалому своему удивлению, Сократ в диалоге Платона «Гиппий меньший», именно человек, обладающий наиболее истинным знанием, способен на самую действенную ложь и самый убедительный подвох. Однако ныне в отсутствие известных мне научно обоснованных причин для этого характерной для научного сообщества чертой является верность как принципу знания правды, так и принципу говорения правды, верность правдивости как в исследованиях, так и сообщениях. Наука с исключительным послушанием следовала иудейской заповеди

358

«Не лжесвидетельствуй против соседа своего», - с послушанием не меньшим, чем ревностное служение тому истинному знанию, которое, с точки зрения греков, было ключом ко всем прочим жизненным совершенствам. Многочисленны соображения, на основании которых мы склонны считать, что непосредственная связь между одним и другим отсутствует, среди них те конфликты, которые возникают внутри научного сознания, когда общество требует придерживаться секретности в отношении знания, а также еще большие конфликты, когда требуется, чтобы знание было использовано с целью обмана. Налицо неизбежный конфликт, пишет президент Конант, «между предпосылками ученого и правительственного чиновника... Секретность и наука - это два абсолютно противоположных утверждения». Однако читая далее, мы замечаем, что конфликт имеет место не между наукой как знанием и национальным правительством как правительством; скорее он происходит между традициями науки, традициями полной открытости и искренности, и традициями национального правительства. Специалисту-этику представляется, что президент Конант говорит здесь о нравственной традиции сообщества лиц, двигающих вперед науку, а не о науке как знании; именно о такой традиции заговаривает он, когда пишет: «Невозможно не изумляться тому, на протяжении сколь долгого времени значительная доля наших научных сил использовалась на этой нетипичной (т. е. секретной и закрытой) научной работе, а между тем это не подвергло угрозе традиции, которые и сделали науку возможной»39. Дело не только в том, что деятельность науки «насквозь пронизана ценностными суждениями»40, но скорее в том, что она осуществляется общиной лиц, которые ценят истину не только в качестве известного соотношения между утверждениями или между утверждениями и фактами, но и в качестве определенного отношения между личностями.
То же самое наблюдение относится и к случаю, когда мы рассматриваем положение научного сообщества в человеческом обществе, взятом более широко. Нравственные традиции науки принудили следовать общераспространенному требованию говорить правду научному соседу. Но сюда также относится и традиция честности по отношению к более широкому сообществу. Несомненно, нередко перед ученым возникает проблема, как не ввести в заблуждение своих ближних. Однако сами его предупреждения, адресуемые дилетантам, что все популяризации его теорий - это одни только мифы и притчи, являются свидетельством его решимости никого не вводить в заблужде-

359

ние. Когда специалист по этике размышляет о высоком положении, занимаемом наукой в современном мире, он не в состоянии воздержаться от вопроса, а не является ли одной из причин этого тот простой нравственный факт, что ученые зарекомендовали себя искренними в своих сообщениях отчасти в силу своего желания и даже склонности к раскрытию собственных ошибок. Несомненно, уверенность как в современных, так и в древних мудрецах отчасти основана на их способности предъявлять свидетельства и творить чудеса, отчасти же на том факте, что события подтверждают правильность их предсказаний. Но она также создается и их искренностью, которая проявляется в их склонности сознаваться в ошибках. Научное заблуждение и персональная ложь - две разновидности зла, чрезвычайно далеко удаленные друг от друга. Ученые сознательны в своих неизменных усилиях, направленных на устранение ошибок; можно думать, они не всегда в равной степени осознают тот контроль, который борется в их сообществе с ложью как непосредственно внутри научной сферы, так и в более широком социальном контексте.
Специалист-этик, размышляющий о науке таким образом, не в состоянии распределить виды человеческой деятельности по определенным отраслям, одной из которых является наука, а другой - нравственность. Нравственность - это не есть что-то такое, что может быть институционализировано подобно науке, искусству, образованию, медицине и религии. Она пронизывает все виды деятельности. Нравственность присутствует в самой деятельности науки, как и в акте художественного творчества, или религиозного исповедания, или же в правительственном акте. Вопрос, который в связи с этим поднимает специалист-этик, это вопрос не о том, находится ли такая наука в конфликте с нравственностью, но о. том, в достаточной ли степени эта наука осознает свой собственный моральный характер и достаточно ли философичны ученые, достаточно ли широк их взгляд для того, чтобы пронизать этой деятельностью, именно как нравственной, всю толщу индивидуальной человеческой деятельности. Проблема эта имеет для специалистаэтика большое значение в связи с глубоким уважением, которым пользуется наука, и лидерством, которое она осуществляет в современном мире.
Говоря, что наука сама накладывает на себя нравственные обязательства в силу приверженности истинному и универсальному знанию в качестве своей цели, сознательности своей са-

360

мокритики и верности взятому на себя слову говорить только правду, я, разумеется, не хочу сказать, что она не оказывается в конфликте с иными кодексами поведения и нравственными правилами. Так, существовал конфликт между научной нравственностью и той нравственностью, что делает своей высшей целью дело выживания нации, или же той нравсгвенностью, что делает из сохранения системы религиозных догматов объект беззаветного служения. У меня нет сомнений, что имеются и более тонкие конфликты между нравственностью науки и, к примеру, нравственностью медицины - тип конфликта, описываемого во многих медицинских романах, таких как «Эрроусмит» Синклера Льюиса. Также существуют конфликты и внутри самого ученого, между его профессиональным пристрастием и его личными, индивидуальными интересами. Разумеется, кабинет и лаборатория не в меньшей степени, чем монастырь, могут оказаться сценой, на которой происходит вековечная нравственная борьба человека за нравственную цельность. Однако все это относится к конфликтам между разными типами нравственности, но не к конфликту между наукой и нравственностью.
Мы не можем также говорить и о конфликте между нравственной традицией науки и основной нравственной традицией западного общества. В своих собственных владениях наука проявляет множество наилучших черт этой нравственности. Быть может, здесь мы имеем дело с наиболее ярким примером того, что рассматривается некоторыми как выражение западного (иудео-христианского) образа жизни, а именно его открытость для нового, невоспрепятствование ему, жажда metanoia, умственной перемены. Также наука на собственный лад воплощает уважение к бытию, утверждение всего существующего, положительную оценку действительности, - всего того, что старается выразить западная религия, говоря о творении. Нравственная традиция науки столь же принципиально универсальна, сколь'принципиально склонна к универсальности западная нравственная традиция. Ее цель всегда состояла в том, чтобы отыскать истину, являющуюся универсально истинной, и провозгласить ее на универсальном языке. Она осуществляет свою деятельность в универсальном обществе. В этом, а также и в других отношениях наука, вместо того чтобы находиться в конфликте с нравственностью, сама представляет собой нравственное предприятие, являет иллюстрацию западной нравственности в самых высоких ее проявлениях, хотя и делает это в специфической области.
И все же возникает вопрос, на самом ли деле результатом

361

усилий этой науки является повышение в нас, т. е. в людях, живущих в обществе, находящемся под таким сильным ее воздействием, чувствительности в отношении наших высших благ и обязанностей и способствовала ли она принятию в ненаучных обществах тех требований в отношении нравственной дисциплины, которые сопоставимы с принятыми в самой науке. Разумеется, невозможно с полной отчетливостью провести границу между воздействием науки на нравственность современного человека и воздействием других многочисленных сил, в изобилии присутствующих в нашей чрезвычайно осложненной ситуации. Наука в общественной жизни так тесно связана с технологией и экономической деятельностью, сопровождающей последнюю, что мы не можем с точностью определить степень ее самостоятельного нравственного влияния. Мы можем лишь подвергнуть рассмотрению некоторые черты современной нравственности и спросить о том, какое действие могли иметь на них наука и научная мораль.
Первая из этих особенностей, к которым уже неоднократно привлекалось внимание, - это склонность современного человека жить и действовать сразу в целом ряде сфер нравственности, которые не связаны друг с другом. Когда Уолтер Липман в 1929 г. в своем «Введении в мораль» («Preface to Morals») указал на этот момент, он описал последовательность расколов, разделивших единое пространство человеческой деятельности на ряд разобщенных областей. В одной преследовали благосостояние ради самого благосостояния, в другой - искусство для искусства, в третьей - истину ради самой истины. Религия также выделилась в особую епархию. С тех пор положение не выправилось, за исключением разве того, что как некоторое улучшение ситуации можно рассматривать насаждение национальной морали, для которой все прочие цели оказываются подчиненными идее выживания нации и ее прославления. Преобладание этой национальной нравственности представляет собой величайший вызов всем прочим частным видам нравственности. Более или менее последовательно она пытается поставить на службу единой цели все обязательства, все ценностные предпочтения в сфере умственной, художественной, религиозной и экономической деятельности, а иногда даже и в домашних делах. В меру этого она оказывается объединяющей. Однако в силу того, что наука, искусство, религия и экономика имеют имплицитно универсальную направленность, национализм оказывается разрушительным. По этой причине нравственная расколотость нашего современного мира имеет причудли-

362

во двойственный характер. С одной стороны, мы разделили виды нашей деятельности и нравственные правила, им соответствующие, в, так сказать, горизонтальном направлении, как виды деятельности, осуществляемые в универсальном сообществе, однако в отсутствие действительной взаимозависимости между ними. С другой - мы постарались их объединить, однако под эгидой служения неуниверсальному, национальному делу. Внесла ли наука свой вклад в возникновение этого положения? Быть может, да - в том смысле, что мы, видя успех этого концентрированного на одном и только одном моменте служения отдельно взятой цели истинного знания, поощрили в своей среде возникновение идеи о том, что такая нравственная специализация есть путь достижения наших человеческих чаяний. Если возможно обретение такого массива истинного знания через отыскание одного лишь знания, то не следует ли отсюда с полнейшей определенностью, что нам всем - в искусстве, в экономике, в религии - следует также полностью себя посвятить одной определенной цели? В то время как наука не несет прямой ответственности за фрагментирование других видов современной практической нравственности, она дала пример возможности существования таких дробных сообществ. В этом одно из оснований для выдвижения обращенного к ученым призыва стать философами.
Другую характерную черту нравственности современного человека также не следует напрямую возводить к науке, но к тому применению, которое нашло ей общество; это есть бытующая у нас тенденция отдавать обширные области нашего человеческого существования на откуп власти, эмоциям, психологическим побуждениям или же чистой силе того или иного рода. Эта тенденция выражается в некоторых философских движениях, которые претендуют на научную обоснованность и подряжаются применять в философии то, что они считают научными методами. В наиболее крайних положениях таких философских систем одна только познавательная человеческая деятельность рассматривается в качестве подлежащей контролю разума. Только научные положения могут быть истинными или ложными. Политические заявления, которые мы делаем, как и наши религиозные, нравственные и эстетические суждения, - это просто выражения чувств. Это философское движение, однако, является лишь интеллектуальным сопровождением, а быть может, и оправданием общего направления в современной морали, которая ограничивает приложимость разума (т. е. отыскание пропорций, соответствий и законов) исклю-

363

чительно нашей деятельностью как познающих существ, рассматривая прочие виды нашей деятельности - от секса до политики - как находящиеся вне контроля разума. Считается, что относительно результатов научной деятельности могут выноситься суждения об истинности и ложности, справедливости и несправедливости. Вся же остальная деятельность находится вне сферы таких суждений и рассматривается как подверженная случаю, слепой игре либо слепым силам.
Можно ли считать науку в какой-то мере ответственной за эту склонность современного человека отдавать обширные области своего существования и своей деятельности во власть иррациональности? Может быть, отчасти - постольку, поскольку ее последователи не только отыскивали истинное знание, но еще и верили либо провозглашали, что истинное знание есть полная правда, что нет необходимости в иной правде, в других истинных отношениях. Поскольку наука не воздала должного работе разума в иных областях помимо областей знания или же вообще не сознавала наличие такой работы, поскольку она провозгласила некоего рода монополию на разум, - она также, думается, несет ответственность за это положение. Сразу же необходимо прибавить, что, вообще говоря, не само научное сообщество, но околонаучные воспеватели научного разума приложили руку к дискредитации нравственной, художественной и религиозной деятельности как находящихся вне сферы разума. В самой ситуации, однако, как представляется, содержится призыв к ученым стать философами, которые постараются понять не только собственную рациональную деятельность, но и роль разума во всех вообще областях человеческой деятельности, - и в качестве разума-наблюдателя, и в качестве разума-деятеля, разума, направленного как объективно, так и субъективно, как стремящегося не только к тому, чтобы узнать, что истинно, а что ложно, но и познать, что такое добро и зло, справедливое и несправедливое, мудрое и глупое.
Размышляя о нравственности современного человека, мы более всего поражаемся тем затруднениям, с которыми он сталкивается, когда оказывается необходимым как в мыслях, так и на деле воздать по заслугам тому, что признается современным человеком за высшие мирские ценности, а именно индивидуумам, личностям. Наша западная нравственность построена на признании того, что нет ничего более важного, такого, чему следовало бы служить и что почитать, за вычетом самого Бога, нежели человеческие Я и Ты - личности, которыми мы являемся и среди которых живем. Однако нравственность дос-

364

тоинства личности живет как в нашем сознании, так и в подсознании, словно чужак в неведомой стране, где лишь немногие осознают факт его присутствия и никто не способен на то, чтобы понять причину этого факта. От этих личностей, обитающих среди других личностей, требуют, чтобы они уделяли внимание предметам, безличным воздействиям, силам, отношениям и понятиям. Личности - вот кто на самом деле знатоки, однако признаеюя и почитается только содержание познания; они посвящают себя делу познания, однако признание действительности и ценности выпадает исключительно на долю того, что налично как нечто общепризнанное для широких кругов. Эти личности проявляют искренность и лукавство в отношении самих себя и друг друга, однако только истинности и ложности их заявлений относительно вещей придается объективный характер, только этому приписывается большое значение. Они живут в среде сгущенной субъективности принимаемых решений, живут, проявляя беспокойство по поводу смысла и приверженность своему делу. Они живут, храня верность и предавая. Один на один личностям приходится иметь дело с вопросами жизни и смерти, бытия и небытия. Им доводится разыгрывать драмы ревностного служения малым и великим делам, переживать духовные муки собственной измены и коварства окружающих, примирения с жизнью и бунта.
Однако именно как личности они являются эпифеноменами в преобладающем в нашем обществе мировоззрении. Поэзия и религия могут их изображать, однако официально признано, что поэзия и религия имеют дело с мифическим. Единственно, что признано и принято в качестве действительного, - это объект. В той мере, в какой личности могут быть превращены в объекты - помещены перед умственным взором в качестве проецированных, внешних реальностей, - они обретают свое место. Однако они более не являются личностями, не являются Я и Ты, но лишь Оно.
Итак, мы живем с обезличенном и зачастую лишенном каких-либо иллюзий мире, в котором нас научают ставить под сомнение самые первичные переживаемые нами факты действительности - личность и ее спутников, другие личности — и в котором нас научают бежать от знания, которое лежит возле начала мудрости - познания самих себя. Стоит нам только подойти поближе к тому, чтобы принять его вызов, нас охватывает искушение превратить это знание во что-то еще, а именно в знание чего-то объективного и родового - познание человека вообще или познание действия психологических сил.

365

Обезличенный мир современного человека, мир, в котором все личности становятся объектами для объективного познания, с одной стороны, и для объективного манипулирования на товарном рынке и на политической сцене - с другой, это не тот мир, где может процветать нравственность личного достоинства. Это не тот мир, где поощряется одно из самых трудных человеческих исследований - исследование добра и зла и изучение собственной личности в ее истинности по отношению к себе самой и к другим. Будучи деперсонализированным, мир этот склонен также и к тому, чтобы стать «деморализованным».
Разумеется, против науки нельзя выдвинуть обвинение в том, что она вызвала на свет этот обезличенный, лишенный ценности, этот наш деморализованный мир. И все же в силу того, что ученый не был философом, который бы сознавал пределы своей объективирующей работы, необходимости ее дополнения работой других, посвятивших себя истине иного рода, нежели его истина, в силу того, что он представлял свой объективный мир в качестве действительного мира, что он не отдавал себе отчета в нравственной стороне собственной деятельности, он также несет определенную долю ответственности за нашу беду.
Проблему человека нашего времени невозможно сформулировать, прибегая к таким фразам, как «наука в конфликте с нравственностью». Мы не находимся в гуще схватки между великими силами. Скорее наше положение можно описать как ситуацию пустоты. Жизнь человека опустошилась, потому что она лишена великих целей, великих надежд и великих обязательств, лишена сознания участия в великом конфликте добра и зла. Мы не выйдем из этого тупика, ни вынося друг другу приговоры в наших многоразличных общинах и призваниях, ни пытаясь выяснить, что же именно в нашей среде - научное сообщество или же экономическое, религиозное или политическое - сбило нас с пути. Однако во всех этих сферах мы слышим призыв стать чем-то большим, чем мы были до сих пор, не только лишь учеными, только логиками, только теологами, но философами, людьми, отдавшими свое сердце исканию той всеохватной мудрости, которая является уделом целостных личностей в целостном мире.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология