Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения

ОГЛАВЛЕНИЕ

МОДИФИЦИРОВАННОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ (Поздний Ренессанс, или начало разложения Ренессанса)

Глава четвертая. ФРЭНСИС БЭКОН (1561 - 1626) И ЕГО СИМВОЛИЧЕСКАЯ ЭСТЕТИКА

Склонность к яркой чувственности - возрожденческое детище у Бэкона
Если твердо стоять на путях постепенного логического развития
возрожденческой эстетики, то сейчас нам придется перенестись из Италии в
одну из северных стран и поговорить о знаменитом основателе индуктивного
эмпиризма в Англии Ф.Бэконе. Этому философу то же мало повезло в истории
философии. Его всегда хотели сделать чистым эмпириком и чистым
индуктивистом, тогда как он все еще продолжал собою линию Ренессанса, правда
упадочного. Мы уже знаем, что оценка Бэкона как эмпирика, пытающегося
хвататься за остатки платонизма или аристотелизма, нисколько не снижает
исторической ценности подобного рода мыслителей позднего Ренессанса не
снижает она и ценности самого Бэкона. О его эмпиризме и индуктивизме никак
нельзя забывать; это всегда было у Бэкона, и этого нельзя отбрасывать.
Наоборот, все его наивное и ребяческое бахвальство чувственными ощущениями,
все эти заявления, что существуют только единичные вещи, вся эта борьба с
человеческими предрассудками в науке, и все эти, иной раз слишком дотошные и
скучные, и ной раз даже назойливые указания на эмпирию, на эксперимент, на
терпеливый анализ наших ощущений, вся эта убежденность в абсолютной
значимости человеческого знания - все это есть подлинное достояние
Ренессанса, который всегда любил яркую чувственность и
для которого факты человеческого опыта всегда играли первостепенную роль.
Эта сторона философии Бэкона настолько много раз излагалась и
анализировалась и настолько вошла во все учебники что мы сейчас даже не
будем подробно касаться такого рода предметов, а вместо этого займемся
другим. Это другое есть результат именно Ренессанса, и, кроме того,
Ренессанса позднего, Ренессанса периода разложения.
Именно Ренессанс заставил Бэкона погрузиться в яркую человеческую
чувственность и базировать все знание на чувственности. Но Ренессанс Бэкона,
как и всякий поздний Ренессанс, уже не умеет безупречно объединить яркую
человеческую чувственность и ее неоплатоническое обоснование. Здесь мы тоже
находим внеличностное построение человеческого знания и объективного мира
как предмета этого знания. И покамест у Бэкона речь идет об установлении
индуктивных закономерностей, тут как будто для него достаточно
внеличностного мировоззрения. Но когда Бэкон начинает строить свою систему мира в
целом, то здесь опять выступают на первый план его учения об идеальных и
субстанциальных формах вплоть до учения о творце мира и о бессмертии души.
Традиционные изложения философии Бэкона грешат в двух направлениях: они
основаны на непонимании возрожденческой яркой чувственности, лежащей в
основе индуктивизма Бэкона, и они слишком пренебрегают
антично-средневековыми элементами философии Бэкона, которые тоже делают эту
философию возрожденческой, хотя и не очень легко формулируемой. Однако
сводить всю эту философию только на один эмпиризм и индуктивизм - это значит
отвергать подлинно прогрессивный характер такой философии, поскольку она у
философа слишком уж полна разного рода наивностей и детского барахтанья
среди бесконечного моря чувственных вещей. Поэтому нам хотелось бы изложить
эстетику Бэкона именно как определенный период Ренессанса и только после
этого добиться подлинного понимания ее исторической значимости.
Главнейшие категории, вытекающие из фиксации яркой чувственности
Прежде всего нам хотелось бы выдвинуть в воззрениях Бэкона на первый план
именно то, что мы сейчас назвали яркой чувственностью, характерной вообще
для всего Ренессанса. Еще раньше всякой теории индукции Бэкон погружается в
материальный мир и буквально захлебывается в бесконечных проявлениях этого
мира. Вот, например, как он описывает разные, по его словам далеко еще не
все, состояния материи: "...сгущенное, разреженное; тяжелое, легкое;
горячее, холодное; осязаемое, газообразное; летучее, связанное;
определенное, текучее; влажное, сухое; жирное, тощее; твердое, мягкое; ломкое,
тягучее; пористое, плотное живое, безжизненное; простое, сложное; чистое,
содержащее примеси; волокнистое и жилистое; простой структуры или
однообразное; подобное, неподобное; обладающее видом и не обладающее видом;
органическое, неорганическое одушевленное, неодушевленное" (22, 1, 231 -
232). Бэкон говорит и о движениях материи (см. там же, 232 - 233).
Но, обладая таким ярким восприятием материально-чувственного мира, Бэкон
все-таки не хочет оставаться в пределах слепой чувственности и пытается тем
или другим способом эту чувственность обосновать. Однако невозможно
обосновать слепую и текучую чувственность без расчленения ее на отдельные и
уже устойчивые моменты и без опоры на те или иные принципы, уже не столь
слепые и не столь текучие. Удивительным образом Бэкон ищет эту устойчивость
не в чем ином, как в тех самых "формах", которые проповедовал Аристотель и
даже еще Платон. Тут, однако, ради соблюдения исторической справедливости
необходимо сказать, что Бэкону очень хочется поместить эти формы вещей в
самих же вещах. Правда, это ему далеко не всегда удается, поскольку он сам
же нередко говорит о бесформенной материи и об оформлении ее только
нематериальными формами. Но о том, что всякая материя для него обязательно
оформлена, есть целое рассуждение, так что даже и Библия, оказывается, стоит
на его стороне, поскольку в ней нигде не сказано, что бог создал материю, но
зато сказано, что вначале он создал небо и Землю (см. 22, 2, 305 - 307).
Платон восхваляется у Бэкона за то, что он понял значение форм, или идеи,
как "истинных объектов науки", но он резко критикуется за абстрактное
существование фор м, за то, что эти формы не помещены у Платона в самой же
материи (см. 22, 1, 237).
Вообще необходимо сказать, что отношение Бэкона к Платону и Аристотелю
весьма колеблется. То, что формы существуют у Бэкона не вне материи, ясно
вытекает из только что приведенного рассуждения о Платоне. Однако в другом
месте, понимая бесформенную матери ю Платона как публичную женщину, а формы
материи как ее клиентов, он считает подобное понимание материи у Платона
более правильным, чем у других философов (см. там же, 190). С одной стороны,
перводвигатель Аристотеля относится Бэконом к разряду пустых слов, или к
"идолам" слов, т.е. к тем словам, которые не указывают ровно ни на какой
объективный предмет, поскольку они "проистекают из пустых и ложных теорий"
(22, 2, 26). С другой стороны, однако, Бэкон говорит о "блестящей мудрости и
добросовестности Аристотеля" (22, 1, 115). Вообще в сочинениях Бэкона можно
найти как глубокие порицания по адресу Платона (там же, 351) или Аристотеля
(22, 1, 218; 311 - 312; 322; 347; 429. 2, 24; 29; 34; 53; 147; 281), так и
одобрение Платона (22, 1, 258; 313; 321; 324;
352. 2, 132). Аристотеля (22, 1, 115; 120; 160; 161; 233; 235; 248; 292;
319; 326; 331; 350; 353; 405; 430 - 433. 2, 134; 145) и их обоих вместе (22,
1, 321). Иной раз порицания и похвалы высказываются в одном и том же месте
(22, 1, 219; 244; 255; 273; 3 54; 408; 422 - 423; 426 - 427. 2, 60; 325;
332), а иной раз критика того и другого философа объединяется; иногда тут же
выступают и другие античные философы (22, 1, 117; 120; 240 - 242. 2, 37; 41
- 42; 59; 285; 304 (в пользу Демокрита); 306; 474). Эта весьма развязная и
самоуверенная критика античных философов сопровождается у Бэкона полным
незнанием неоплатонизма, поскольку он ни разу не цитирует ни Плотина, ни
Порфирия, ни Ямвлиха, а три места с упоминанием Прокла состоят из общих слов
и конкретно ни
о чем не говорят (22, 1, 120; 249. 2, 59).
Итак, с античной философией Бэкону совершенно не везет. Он ее плохо знает
и путается в ее оценках. Зато одно убеждение трактуется у Бэкона весьма
твердо и уверенно: материя бесконечно разнообразна, и понять ее можно только
при помощи учета функционирующих в ней форм. Что же такое форма у Бэкона?
Учение о формах
Прежде всего, рассуждая, например, о теплоте, Бэкон просто отождествляет
форму тепла и его "истинное определение" (см. 22, 2, 122). Поэтому задача
метафизики, по Бэкону, заключается в сведении всего многообразия вещей к
"простым формам" (см. 22, 1, 239 - 240). Без знания форм изучение материи
несостоятельно. Открытие форм способствует распознанию "природ" или
материальных качеств (см. 22, 2, 85). Изучение разных материй приводит к
установлению постоянных форм "см. там же, 91, 92 и слл.). Поэтому только
форма вещей и помогает разобраться в бесконечном разнообразии случайных
проявлений этих вещей (см. там же, 140); "За открытием форм следует истинное
созерцание и свободное действие" (там же, 84); "Таким образом, исследование
форм, которые (по смыслу и по их закону) вечны и неподвижны, составляет
метафизику, а исследование действующего начала и материи, скрытого процесса
и скрытого схематизма (все это касается обычного хода природы, и не основных
и вечных законов) составляет физику" (там же, 90 - 91). Итак, формы вещей,
являясь определением, вскрывают их подлинный смысл, вечный и неподвижный,
который можно исследовать не на путях физического изучения природы и ее
причин, но на путях сверхприродной метафизики. Об этой метафизике Бэкон
часто говорит в тон е весьма хвалебном, потому что физика у него изучает
только фактически действующие причины, метафизика же - именно только формы и
конечные (целевые) причины (см. 22, 1, 220 и слл.; 236 и слл.; 240 и слл. 2,
90. Ср. там же, 242).
Однако в своем анализе формы Бэкон идет гораздо дальше. Он пишет:
"...если форма вещи есть сама вещь и вещь не отличается от формы иначе, чем
явление отличается от сущего, или внешнее от внутреннего, или вещь по
отношению к человеку от вещи по отношению
ко Вселенной, то отсюда вообще следует, что никакую природу (физическое
качество. - А.Л.) нельзя принимать за истинную форму, если форма не
убавляется всегда, когда убавляется сама природа, и подобным же образом не
увеличивается всегда, когда увеличивается сама природа" (22, 2, 104). В
этом рассуждении необходимо находить следующие пять мыслей.
Во-первых, форма вещи отличается от самой вещи, как ее сущность
отличается от ее явления. Во-вторых, сущность вещи и есть ее внутренний
смысл, а сама вещь есть внешнее явление этого смысла. В-третьих, форма вещи
соотносит эту вещь со Вселенной. Сама же вещь расценивается только в
отношении человека. В-четвертых, эти противоположности (сущность и явление,
внутреннее и внешнее, вселенское соотношение и человеческая оценка)
совпадают в одном и том же единстве и притом настолько, что форма вещи уже
ничем не отличается от самой вещи. В-пятых, наконец, форма вещи хотя по
своему смыслу и есть нечто неподвижное в отличие от самой вещи, тем не менее
она отражает на себе все изменения вещи, и эти последние возможны только
благодаря вечной изменчивости формы вещи (см. там же, 130; 142 - 143).
Другими словами, форма вещи есть не только сущность вещи, но текучая
сущность вещи, поскольку вещь эта постоянно "течет". Все это рассуждение
Бэкона необходимым образом ставит эту теорию формы в контекст
антично-средневеков ого аристотелизма, хотя имеются и отличия, о которых мы
еще скажем. Для нас здесь пока важно то, что, как бы Бэкон ни оспаривал
платоно-аристотелевское учение о формах, сам он, несомненно, стоит на почве
именно этого антично-средневекового аристотелевского платонизма, если не
прямо неоплатонизма.
Далее, так понимаемая форма является еще и законом для своего вполне
противоречивого проявления. Красный цвет находится и в розе, и в радуге, и в
лучах опала или алмаза. Тем не менее, однако, это есть один и тот же красный
цвет, или, точнее, одна и та же форма красного цвета, хотя проявление такой
формы везде разное (см. там же, 114 - 115). При этом Бэкон употребляет чисто
средневековый термин "actus purus", т.е. "чистый акт", или "чистое
действие", где латинский термин есть несомненный перевод аристотелевского
термина "energeia"35.
Само собой разумеется, что Бэкон, имея в виду такое учение о формах,
никак не мог останавливаться на индукции через простое перечисление. В своих
попытках дать точную форму индуктивного метода он никогда не забывал, что
никакие единичные вещи и никакая и х механическая сумма не могут создать той
общности, которой добивается всякая индукция. И в самом деле, если мы
наблюдаем закон падения тела в данном месте, то какая гарантия, что этот
закон соблюдается и во всех точках земного шара, и на Луне, и на всех
планетах, и вообще на всех небесных светилах? Ясно, что, произведя несколько
наблюдений, мы часто начинаем тут же видеть и ту общность, которая сама не
дана в единичном явлении, но на которую сумма этих единичных явлений все же
указывает. И вот это обстоятельство Бэкон как раз весьма хорошо понимает,
что делает ему честь, поскольку сам он ровно ничего не допускает, кроме
единичных вещей. Тут-то как раз и помогает ему принцип формы вещей, которая
всегда есть та или иная общность. За такую индукцию при помощи обобщенных
форм Бэкон даже хвалит Платона, хотя его и не устраивает платоновская
изоляция форм-идей от вещей (см. 22, 2, 64).
Обобщенный характер этих форм, по Бэкону, не всегда одинаков. Есть формы
более простые и общие, и есть формы вторичные, более сложные (22, 1, 238).
Так, например, количество есть "наиболее абстрактная и легче других
отделимая от материи форма" (там же, 2 48). Сама форма не есть производящее
начало, но это только потому, что и само производящее начало тоже
предполагает свою собственную форму (см. 22, 2, 125), не говоря уже о том,
что и вообще всякий "схематизм" тоже предполагает свою форму (см. там же, 21
6). Так или иначе, но без обобщенного действия форм все существующее
рассыпалось бы в хаос. Материя стремится к хаосу, но сдерживается Амуром,
который побеждает Пана (см. 22, 1, 197); этого Пана Бэкон по ложной
этимологии понимает именно как "Все" (см. т ам же, 190 - 191).
В таком оформлении материи при помощи субстанциальных форм Бэкон не знает
никакого удержу. Он прямо заявляет, что созданная богом материя бесформенна,
а свою форму она получает от Логоса, с которым, согласно позднейшей античной
традиции, Бэкон отождествляет Гермеса (см. там же, 190 - 191). Божественная
природа бесконечно выше человеческой, она творит мир из ничего и управляет
всем его движением и всей материей (см. 22, 2, 270; 334 - 335). Получается,
таким образом, что уже в самом боге имеются творящие
формы-идеи (см. там же, 76). "Идеи божественного разума" - "знаки
создателя на созданиях, запечатленные и определенные в материи посредством
истинных и тончайших черт" (там же, 77). Мало того "вообще же только богу
(подателю и творцу форм) или, может быт ь, ангелам и высшим гениям
свойственно немедленно познавать формы в положительном суждении при первом
же их созерцании" (там же, 113); этого не дано человеку, который приходит к
идеям и формам после длинного ряда усилий, после всякого рода наблюдений и
экспериментов. Не удивительно поэтому, что всю философию Бэкон делит на
учение о боге, учение о природе и учение о человеке (см. 22, 1, 289). Против
безбожия он даже не находит достаточно сильных и резких слов, считая, что
только поверхностная наука удаляет нас от бога, "глубины же философии
обращают умы людей к религии. Ведь, когда ум человеческий созерцает
рассеянные всюду вторичные причины, он порой может остановиться на них и не
идти дальше; но, когда он охватил их цепь целиком, объединил и связал др уг
с другом, он неизбежно воспаряет ввысь, к провидению и божеству" (22, 2,
386).
Такие термины, как "сущность" (essentia) или "бытие", "сущее" (ens),
вообще занимают значительное место в текстах Бэкона. Он прямо говорит о
"сущностных формах вещей" наряду с "признаками вещей" (см. 22, 1, 237); о
"бытии" (ens) или "небытии" наряду с "привходящими качествами сущего"
(здесь тоже термин "ens", причем говорится даже о "трансцендентности" такого
рода качества) (см. там же, 213); о понимании "всего сущего в целом",
которое содержит в себе все прошедшее, все настоящее и все будущее (см. 22,
2, 258); об "истинной форме" как о выводящей "природу из источника
какой-либо сущности, которая пребывает во многом и, как говорят, более
известна природе, чем сама форма" (там же, 85); о форме вещи как о "самой в
максимальной степени вещи" (resipsissima ) (там же, 104). Вполне
неоплатонически звучит такая фраза у Бэкона: "Дело и цель человеческого
знания в том, чтобы открывать форму данной природы, или истинное отличие
(differentia vera), или производящую природу (natura naturans), или источник
происхож дения (fons emanationis)..." (там же, 83). (К сожалению, в
цитируемом у нас переводе не проставлены те латинские термины, которые мы в
этой фразе употребили согласно латинскому подлиннику Бэкона, а без них
неоплатонизм этой фразы делается почти незаметны м.) Безусловное значение
формы-идеи для вещи Бэкон трактует весьма часто и убедительно. Если
существует форма, значит, существует и соответствующая ей природа (качество
вещи), а если нет формы вещи, то нет и самой вещи. И если форма вещи сначала
была, а
потом ушла из вещи, то, значит, и вещь сначала была, а потом перестала
быть. Точно так же и форма вещи возможна только при существовании самой
вещи; а если нет вещи, то нет и формы вещи (см. там же, 85).
Таким образом, даже и без теории божества формы, о которых трактует
Бэкон, весьма близки не только к платоновским идеям, не только к
аристотелевским формам, но и к неоплатоническим идеям, из которых эманирует
все сущее. Эти формы у Бэкона и определяют со бою смысл вещей; тут Бэкон
говорит не только о формах как об истинных определениях вещей и как об их
истинных отличиях, но это есть для него "сущности вещей", то "самейшее", что
есть в самой вещи, самый "закон" ее существования, и притом закон "чистый",
т.е. взятый вне своего вещественного воплощения. Это последняя и
конечная, "целевым образом" "производящая природа".
Критика популярных интерпретаций Бэкона
Все приведенные нами выше материалы, по Бэкону, рисуют нам в конце концов
весьма противоречивую картину. Не удивительно, что эта противоречивость
всегда смущала исследователей Бэкона, и в погоне за ясностью понимания
многие рисовали его философию весьма
односторонне.
Во-первых, находились исследователи, которые основывались исключительно
на весьма ярком у Бэкона оперировании чувственными вещами или на его
индуктивном методе, для которого Бэкон, пожалуй, действительно является чуть
ли не первым теоретиком в новой Евро пе. При таком подходе к Бэкону все его
рассуждения о формах вещей и тем более о божестве как о форме всех форм
приходилось считать у Бэкона совершенно несущественными, случайными и только
какими-то поэтическими или мифологическими украшениями.
Во-вторых, те, кто хотел находить у Бэкона антично-средневековое учение
(т.е. в основе платоническое) о формах, всегда могли опираться на множество
соответствующих текстов из сочинений Бэкона, что и давало повод отстранять
его чувственно-индуктивную теор ию на задний план. Получалось, что Бэкон
ничего нового не создал, а только перефразировал платоновские,
аристотелевские и неоплатонические теории тысячелетней давности.
В-третьих, в текстах Бэкона, несомненно, получали для себя некоторого
рода основание и те, кто считал, что вся система Бэкона раздирается основным
противоречием, поскольку и в неоплатоническом духе, и в духе
новоевропейского индуктивизма у Бэкона можно н айти много достаточно ярких и
убедительных рассуждений.
В-четвертых, наконец, было много и таких исследователей, которые,
признавая основное противоречие системы Бэкона, считали его вполне
естественным и исторически вполне необходимым ввиду переходности той эпохи,
в которую Бэкон мыслил и писал.
Кажется, ни одна из этих интерпретаций Бэкона не может выдержать в
настоящее время никакой критики ни в историческом смысле, ни в
теоретическом. Если взять первую интерпретацию, то, конечно, для нее можно
привести из сочинений Бэкона сколько угодно мест. Кое-кто в данном случае
даже прямо приравнивал философию Бэкона к античному атомизму Демокрита и
Эпикура. Действительно, Бэкон в одном месте пишет: "С неизбежной
необходимостью, таким образом, человеческая мысль (если она желает быть
последовательной) п риходит к атому, который есть истинно сущее, обладающее
материей, формой, объемом, местом, сопротивляемостью, стремлением, движением
и эманациями и который также при разрушении всех естественных тел остается
непоколебимым и вечным" (22, 2, 335). После по добного заявления Бэкона,
казалось бы, и говорить не о чем. Но прямое и буквальное использование этого
заявления Бэкона является весьма некритическим. Ведь как бы ни понимать
форму Бэкона, она у него ни в коем случае не есть одновременно и материя.
Как ж е это атом объявляется содержащим одновременно и форму и материю и в
то же самое время оказывается последней основой всякого бытия? Кроме того, у
Бэкона имеется много таких мест, где атом понимается отнюдь не по Демокриту.
Сам атом, по Бэкону, вовсе не есть только минимальное тельце. Самое
главное то, что в глубине атома залегает некоторого рода извечное
стремление, которым только и объясняются все эти необычные функции атома, в
результате которых возникают все вещи, все и х движения и весь мир. Это
стремление на своем мифологическом языке Бэкон называет Купидоном или Амуром
и пишет: "Этот Амур, как мне кажется, есть стремление, или побуждение,
первичной материи, или, чтобы яснее выразиться, естественное движение атома.
Ве дь это та самая сила, первоначальная и единственная, которая создает и
формирует из материи все сущее. Она вообще не имеет родителя, т.е. не имеет
причины, ибо причина - это как бы родитель следствий, а у этой силы вообще
не может быть в природе никакой
причины (мы не говорим здесь о боге). Ведь нет ничего, что было бы раньше
ее самой, следовательно, никакого производящего начала; нет ничего более
близкого природе, следовательно, ни рода, ни формы. Поэтому, какова бы она
ни была, она положительна и невы разима (surda). И даже если возможно
познать способ ее существования (modus) и ее движение (processus), она тем
не менее не может быть познана через причину, так как, являясь после бога
причиной причин, она сама не имеет причины" (там же, 260 - 261). Это
"амурное" учение об атомах можно понять только как полное ниспровержение
Демокрита и Эпикура.
В другом месте Бэкон настолько выделяет атомы из всего существующего, что
отрицает в них наличие каких бы то ни было реально-физических свойств, так
что эта теория напоминает собою нечто вроде средневекового апофатического
богословия. Но за всеми этими о трицаниями у Бэкона следует и утверждение
весьма четких порождений атома, как в средние века за апофатическим
богословием тут же следовало и катафатическое богословие. Критика Демокрита
проводится у Бэкона не как-нибудь прикровенно, но вполне открыто и д аже
резко (см. там же, 302 - 303). Но может быть, еще резче Бэкон критикует
Демокрита за учение о случайном движении и комбинировании атомов и за
игнорирование мирового разума, божества и провидения, исключающих всякий
случай и единственно только и приго дных для объяснений всего происходящего
в мире (см. 22, 1, 243).
Итак, сводить философию Бэкона только на изучение одних физических вещей
- все равно, с использованием атомистики или без нее - невозможно, если
придерживаться добросовестных методов историко-философской науки.
Вторая из указанных интерпретаций учения Бэкона, а именно сведение его на
антично-средневековые учения о формах, тоже никуда не годится. Всякий, кто
углублялся в изучение сочинений Бэкона, скажет, что учение о формах хотя и
представлено у него на самых в ысоких ступенях философской теории, тем не
менее является фактически как-то случайно выраженным, каким-то часто
неожиданным и несистематическим привнесением, а иной раз даже просто
связанным с его индуктивным методом как-то неотчетливо и малоубедительно.
Неоплатонические элементы у Бэкона, безусловно, не отсутствуют. Но этот
неоплатонизм Бэкона какой-то непрочный, слабо формулированный, захудалый и,
можно сказать, даже провинциальный, как бы принадлежащий такому философу,
который хорошенько не знает ни
Платона, ни Аристотеля, ни неоплатоников, ни хотя бы Фому Аквинского.
Едва ли можно говорить о неоплатонизме Бэкона всерьез.
Конечно, гораздо более основательна третья интерпретация Бэкона, а именно
та, которая признает в нем и эмпирический индуктивизм, и элементы
неоплатонизма, но оставляет то и другое в виде зияющего противоречия.
Четвертая интерпретация из тех, которые мы у казали выше, пытается объяснить
это противоречие, сделать его естественным в виду переходного характера
эпохи Бэкона. Однако все основное в философии объяснять только переходными
эпохами никак нельзя. Ведь, в сущности говоря, всякая эпоха есть переходная
эпоха. Живший и погибший во времена Бэкона Джордано Бруно вовсе не имел
таких противоречий, которыми отличается философия Бэкона, а ведь эпоха была
та же самая. Здесь мы подходим к тому объяснению основного противоречия у
Бэкона, которое, на наш взгляд, только и может оказаться для него
существенным.
Нам представляется, что при оценке философии Бэкона не нужно
акцентировать ни неоплатонизм, ни эмпирический индуктивизм. То и другое
получает у Бэкона свой подлинный смысл только в связи с его учением о
могуществе человека. Бесчисленные восхвалители и тр убадуры Бэкона слишком
плохо и невразумительно расценивают его учение о могуществе человека. Бэкон
мечтал не просто об индуктивном методе, не просто о человеческом прогрессе и
не просто о могуществе человека, но о таком состоянии человека, когда он
сумее т научно-техническими средствами создавать и преобразовывать всю
природу наподобие бога. Ему мало было знать реальные свойства вещей. В
каждой вещи он находил такую ее таинственную силу, знание которой могло бы
создавать эти вещи и превращать их одна в д ругую. Вот тут-то ему и
понадобилось для упрочения своего индуктивного метода опираться еще и на
какие-то глубочайшие основы вещей, на то, что он называл формами вещей,
употребляя здесь антично-средневековый термин, но внося в него еще небывалый
и уже со всем не античный, совсем не средневековый смысл. Бэкон пишет: "Дело
и цель человеческого могущества в том, чтобы производить и сообщать данному
телу новую природу или новые природы. Дело и цель человеческого знания в
том, чтобы открывать форму данной при роды, или истинное отличие, или
производящую природу, или источник происхождения (ибо таковы имеющиеся у нас
слова, более всего приближающиеся к обозначению этой цели)" (22, 2, 83). И
дальше Бэкон прямо говорит о превращении одних тел в другие и об откры тии
"во всяком порождении и движении скрытого процесса, продолжающегося
непрерывно от проявленного действующего начала и проявленной материи вплоть
до данной формы..." (там же).
Бэкон недаром делит "практическую" часть науки о природе на механику и
магию (см. 22, 1, 243). Под магией он понимает вовсе не старые волшебные
операции, основанные на суеверии и невежестве; против такой магии он
бранится (см. там же, 245 - 246. 2, 39; 5 0; 138). Та магия, которую он
проповедует, есть не что иное, как умение воздействовать на материю путем
знания ее скрытых и таинственных форм (см. 22, 1, 245), которое возникает в
условиях точного эмпирического, чувственного и вполне индуктивного исследо
вания реальных вещей нашего реального опыта. Таким образом, это
научно-техническая магия, т.е. достижение чудес научно-техническим путем.
Бэкон здесь и сам не понимал, о какой цивилизации он пророчествует. Именно
он мечтал о том, как некоторого рода лучи будут проникать любую
непроницаемую среду; о том, как самолеты будут двигаться со скоростью,
превышающей скорость распространения звука; о том, как танковый бой будет
развивать такую силу огня и производить такой шум, в сравнении с которыми
самая больша я гроза в атмосфере покажется наивным ребячеством. Таким
образом, Бэкон пророчествует о могуществе человека не только в XVII - XIX
вв., как это думают восхвалители Бэкона, но и о XX - XXI вв. и еще о многих
последующих веках человеческой цивилизации.
Точно так же Бэкон вовсе не против астрологии. Он против старой
астрологии, суеверной и невежественной; но, согласно его учению, есть еще и
"здравая" астрология, которая чисто научно и чисто технически будет изучать
воздействие неба на земную атмосферу,
на людей и на всю природу, вполне точно предсказывая и все явления
природы, и все события в личной и общественной жизни человека (см. там же,
221 - 231).
Из всего этого можно заключить, насколько убого и сентиментально
поступают обычные трубадуры Бэкона, находящие в его философии только теорию
индуктивного метода в науке. Правда, об этой индукции он тошнотворно долбит
на протяжении десятков и сотен страни ц. Но если эту индукцию Бэкона
рассматривать только в рамках обычного индуктивного метода в науке, то можно
лишь поражаться убожеством достигаемых на этом пути результатов. Затратив
около тридцати страниц на определение тепла индуктивным методом, Бэкон д ает
такую сводку своего исследования, считая ее к тому же краткой, хотя она
очень длинна и бессодержательна: "...тепло есть движение распространения,
затрудненное и происходящее в малых частях. Но это распространение особого
вида: распространяясь вокруг
себя, оно, однако, отклоняется несколько вверх. Деятельность частей также
особого вида: она не медленная, а возбужденная и обладает некоторой
стремительностью. То же самое и в отношении к действию. Здесь определение
таково: если ты сможешь вызвать в како м-либо природном теле движение
распространения или расширения, обуздать это движение и направить его в себя
само таким образом, чтобы расширение не происходило равномерно, но
поочередно, то допускаясь, то подавляясь, то ты, без сомнения, произведешь
тепл о" (22, 2, 122 - 123).
Более вздорное и более бессодержательное определение тепла даже трудно
себе представить. Тепло оказывается здесь не чем иным, как распространением
частиц. А в каком же природном явлении нет распространения частиц? Дальше
говорится о каком-то затруднении
в движении малых частиц, о каком-то отклонении его вверх, о каком-то его
поочередном расширении и сжатии. Все это, конечно, вовсе не есть определение
тепла, и бэконовская индукция здесь мало чему помогает. Индукция тут
совершенно ни при чем. Индукция ему нужна для того, чтобы творить чудеса, и
притом творить их научно-технически. Тут одинаково важны и индукция, и все
эти таинственные "формы" вещей. Бэкон - проповедник магии и астрологии.
Заметим также, что он - проповедник и алхимии и тоже не прочь прев ращать
любые металлы в золото (см. 22, 1, 116). Но смеяться над этим нечего. Ведь
современная нам химия тоже вполне близка к превращению одних элементов в
другие. Индуктивный метод Бэкона и его учение о формах - пророчество той
цивилизации, которая самом у Бэкону и не снилась, а для нас это пророчество
выглядит даже страшно.
Отсюда видно, наконец, и то, в какой мере Бэкон является деятелем
Ренессанса и как далеко он выходит за его пределы. Покамест он говорит о
могуществе человека в самой общей форме, он, конечно, возрожденец. И
покамест он привлекает неоплатонические "формы " и "эманации", он тоже еще
возрожденец, как и в своих восторгах перед теми информациями, которые несет
с собою яркая человеческая чувственность. Но когда это могущество человека
доходит до творения чудес научно-техническими средствами, здесь уже не Возр
ождение, но развал этого Возрождения и пророчество о таких типах
цивилизации, которые никакому Возрождению еще не были понятны. Возрождению
были понятны те "чудеса" астрологии, алхимии и вообще магии, которые Бэкон
считает основанными на суеверии и невеж естве. Но творение чудес
научно-техническими средствами - это не возрожденческая идея.
Общие контуры вытекающей отсюда эстетики ясны сами собою. Но нам нет
нужды формулировать эту эстетику путем анализа теоретических рассуждений об
индукции. Сам Бэкон облегчил нам эту задачу путем своего особого, и притом
чисто символического, толкования м ифологии. Бэкон очень часто берет
античные мифы и начинает их интерпретировать с использованием всех своих
индуктивных наблюдений. Получается своего рода индуктивно-символическая
эстетика. Но поскольку Бэкон придает ей огромное значение, необходимо сказа
ть об этом специально.
Индуктивно-символическая эстетика на основе мифологии
Своей индуктивно-символической эстетике Бэкон посвящает целые трактаты.
Один из этих трактатов, именно "О мудрости древних" (1609), начинается с
довольно подробного предисловия (22, 2, 228 - 232). Здесь Бэкон совершенно
правильно говорит о тайном смысле
каждого мифа и о том, что мифы нельзя сводить только на одно развлечение
и забавную сюжетность. Мифы эти создавались в течение многих веков, и потому
в них возможны противоречия. Стремясь извлечь из древних мифов их
философскую сущность, он считает антич ные мифы своего рода аллегориями.
Однако, с нашей современной точки зрения, метод Бэкона едва ли сводится
только к одной аллегоризации. Ведь аллегория всегда есть указание на
какой-нибудь другой предмет, не обрисованный в самой аллегории, так что
отвлече нная истина мифа с аллегорической точки зрения могла бы быть
представлена при помощи любого другого сюжета. В аллегории сюжетная сторона
вовсе не имеет самостоятельного значения, а является только одним из
бесчисленных примеров функционирования той отвле ченной истины, на которую
она указывает. Однако богов и демонов античной мифологии, о которых говорит
Бэкон, вовсе нельзя понимать как обыкновенных людей, и притом в сфере самого
обыкновенного быта. Эти мифологические фигуры уже по своему сюжету являются
обрисовкой космического процесса в целом. Поэтому обобщенная философская
мысль, которая извлекается Бэконом из этих мифов, вовсе не есть что-нибудь
иное, на что миф указывал бы только со стороны. Эти философские идеи и эти
мифы одинаково являются космич ескими, т.е. говорят о космосе, о его
происхождении, о его структуре и происходящих в нем процессах. Поэтому под
пером Бэкона все эти мифы хотя и трактуются философски, все же вовсе не
указывают на что-нибудь иное, а указывают только на самих же себя, да ются в
философском, но в то же самое время вполне адекватном виде. Однако в таком
случае уже не стоит сводить все эти мифы только на басни Лафонтена или
Крылова, а нужно понимать их символически, не аллегорически, но именно
символически. А так как филосо фские идеи, извлекаемые Бэконом из античных
мифов, вполне соответствуют его индуктивно-эмпирическим наблюдениям и
античные мифы являются художественными произведениями, то мы не ошибемся,
если назовем эту бэконовскую разработку античной мифологии именно
индуктивно-символической эстетикой. Приведем несколько примеров.
Бэкон в своих сочинениях часто говорит о задачах философии. Но кажется,
лучше всего об этом сказано у него в толковании античного мифа об Орфее.
Бэкон так и пишет, что миф об Орфее "дает образ универсальной философии"
(22, 2, 252). Тут весьма характерно, что, с точки зрения Бэкона, философия
вовсе не сводится только на рассудочное построение, но должна творить чудеса
и ошеломлять все живое и неживое своими методами. "...Личность Орфея,
человека удивительного, поистине божественного, владеющего любой гар монией,
умевшего сладостными мелодиями волновать и увлекать всех и вся, очень легко
может быть использована как изображение философии" (там же, 252). Желая
вернуть к жизни свою умершую супругу, он своим сладостным пением и игрой
очаровывает подземных бог ов, которые под его воздействием разрешают ей
вернуться на поверхность земли. После гибели своей супруги "Орфей в
отчаянии, возненавидя женщин удалился в пустынные места и там такими же
сладостными звуками лиры и пением сначала привлек к себе всех зверей ; а те,
утратив свою природу, свою дикую свирепость, неподвластные больше
побуждениям похоти и ярости, не заботясь, как удовлетворить голод или как
выследить свою добычу, стояли вокруг него, как в театре, добродушные и
кроткие, лишь жадно вслушиваясь в з вуки его лиры" (там же, 252 - 253).
Именно так Бэкон понимает "искусное управление природой". А в том, что Орфей
был растерзан неистовыми вакханками, Бэкон видит символ низших
общественно-исторических сил, не терпящих торжества высшей философии.
После установления того, в чем заключается сущность философии у Бэкона,
перейдем теперь к тому, как на основании мифов Бэкон понимает все
существующее, и прежде всего материю.
Оказывается, материя - это Протей, старец в пещере и пастух у Нептуна
(Посейдона), бога моря, знающий все прошлое, все настоящее и все будущее.
Кроме того, от него нельзя добиться помощи ни в каком деле потому что он все
время превращается то в огонь, то в воду, то в зверей, когда его пытаются
связать для получения от него предсказаний. Материя тоже обладает своими
собственными законами, которые никак нельзя насиловать, и она ускользает от
каждого, кто хотел бы воспользоваться ею для своих эгоистических целей:
"...если какой-нибудь опытный служитель природы применит насилие к материи и
начнет мучить и терзать ее, будто он поставил своей целью уничтожить ее, то
материя в свою очередь... оказавшись в столь затруднительном положении,
претерпевает удивител ьные превращения, принимает различные образы, переходя
от одного изменения к другому, до тех пор, пока не совершит весь круговорот
и не возвратится в прежнее состояние, если только продолжает испытывать
воздействие этой силы" (там же, 257 - 258).
Для понимания материи и природы в целом Бэкон считает очень важным и тот
момент, что Протей знает все прошедшее, настоящее и будущее. По-видимому,
Бэкон хочет подчеркнуть, что именно при таком условии человек может
уклониться от насилия над законами мате рии. "Ведь для того, чтобы познать
претерпевания и процессы материи, необходимо понимание в целом всего сущего
- и того, что было, и того, что есть, и того, что будет, хотя бы знание это
и не распространялось на отдельные частности" (там же, 258).
Теперь посмотрим, из чего состоит материя. Для ответа на этот вопрос
Бэкон привлекает античный образ Эроса, которого он называет латинскими
именами Амур или Купидон. Бэкону известна та древнейшая форма мифа об Амуре
когда он трактуется среди вообще первы х потенций бытия наряду с Хаосом. Это
темное влечение, охватывающее весь мир, поддерживающее его как целое и тем
самым уже не могущее превратиться в хаотический беспорядок. "Этот Амур, как
мне кажется, есть стремление, или побуждение, первичной материи,
или, чтобы яснее выразиться, естественное движение атома. Ведь это та
самая сила, первоначальная и единственная, которая создает и формирует из
материи все сущее" (там же, 261). Ясно, что такой Амур уже не имеет никакого
родителя, так как он сам является родителем всего сущего. И в этом своем
виде он даже выше охвата его человеческим мышлением. Бэкон здесь спешит
оговориться, что он вовсе не против христианского учения о боге, и, рисуя и
толкуя такие мифологические фигуры, как Амур, он протестует только против
прямых и некритических ссылок на бога и стоит за постепенное и методическое
исследование, которое хотя и должно в конце концов привести к богу, но
все-таки должно быть проводимо во всех своих подробностях и вполне
критически.
С этой точки зрения Демокрит, по Бэкону, в своем учении об атомах создал
теорию, которая "слишком узка и неприменима ко многим случаям" (22, 2, 262),
поскольку атомы вовсе не движутся только к центру мира или только от центра
мира. Их движение гораздо бо лее сложное. Так что и самый атом Бэкон
называет Купидоном. Эпикур, по Бэкону, и совсем никуда не годится. "Мнение
же Эпикура об отклонении атома и произвольном движении - это чистейшие
пустяки, оно свидетельствует о незнании предмета" (там же). Вспомина я
античный миф о порождении Ночью Мирового яйца, из которого в дальнейшем
появляется Амур, Бэкон прямо утверждает: "Слишком верно (больше, чем нам
хотелось бы), что этот Купидон окутан ночью" (там же).
Привлекает Бэкон также и позднейшее античное представление об Амуре как о
"вечном крохотном младенце", обнаженном и стреляющем на расстоянии; то, что
он вечно крохотный, указывает, по Бэкону, на то, что атом вечно остается
атомом. Обнаженность - это изна чальная простота, а стрельба - это действие
атома на расстоянии. Сюда Бэкон присоединяет еще слепоту Амура, под которой
он понимает лишенное разума случайное стремление атома, получающее свой
смысл в мироздании только благодаря божественному провидению ( см. там же).
В истолковании античного Урана Бэкон весьма произвольно комбинирует
разные мифологические мотивы, да и эти мотивы не всегда соответствуют тому,
что мы фактически находим в античной мифологии. Однако, минуя отдельные
детали, которые потребовали бы от нас
специального историко-мифологического разыскания, все-таки можно сказать,
что Уран, или Небо, древние действительно представляли себе как источник
всякого бытия и что путем его оскопления его хаотическая мощь была
превращена в более раздельное целое, кот орое в дальнейшем стало еще более
разумным и устойчивым после воцарения Юпитера (Зевса). При Юпитере мир тоже
сначала потрясался беспорядочными войнами, которые он вел с титанами и
гигантами. И только после всех этих мировых катастроф установился целесоо
бразный порядок нынешнего состояния мира. За такое истолкование Бэконом мифа
об Уране и Юпитере его, пожалуй, стоит похвалить, поскольку видимый нами
космос таит под собою разного рода хаотические катастрофы и, возможно, будет
подвергаться им еще и в дал ьнейшем. Конечно, такое миропредставление
опять-таки нисколько не мешает Бэкону признавать, что "и материя, и строение
мира, на самом деле, суть творения создателя" (там же, 256). Поэтому мифы об
Уране, Сатурне, Юпитере, титанах, гигантах являются для Бэ кона, как он сам
говорит, в конце концов только пророчеством правильной теологической
космогонии.
Природе в целом посвящено у Бэкона истолкование мифа о Пане. Так как Пан
значит Все (тут у Бэкона неправильная этимология), то вполне правильным
оказывается миф о происхождении Пана от Меркурия, под которым Бэкон понимает
позднегреческую версию о Гермесе как о Логосе. Получается, следовательно,
что все бытие в целом создано и организовано по слову божию. Вторую версию
происхождения Пана, очень редкую и очень позднюю, а именно о происхождении
Пана от беспорядочного брака женихов Пенелопы с Пенелопой, Бэк он отвергает
как неверную и в историческом отношении. поскольку Пенелопа и Одиссей
относятся к более позднему времени, чем появление Пана, и в теоретическом
отношении, поскольку из одних семян как таковых, т.е. из одних внеразумных
атомов, ничего вообще
не могло появиться. Третью версию, а именно о происхождении Пана от
Юпитера и Дерзости, Бэкон считает вероятной, поскольку практически жизнь
человека произошла не только от бога, но и от греха.
То, что рога Пана касаются неба, имеет для Бэкона определенный смысл,
поскольку от единичного мы восходим к общему, а от общего к еще более общим
идеям, которые обладают уже божественным характером. То. что тело Пана
снабжено волосами, указывает, по Бэко ну, на наличие лучей. исходящих от
вещей (так как они видимы). Борода же Пана говорит в этом смысле уже о лучах
от небесных тел. То, что верхняя часть тела у Пана человеческая, указывает
на его небесное происхождение и, в частности, на правильное движени е неба и
на зависимость от этого движения всего того, что происходит на земле. Тогда
для Бэкона ясно и то, что нижняя часть тела у Пана, звериная,
свидетельствует о наличии низших и несовершенных сфер в мире. Даже козлиные
элементы в образе Пана тоже явл яются, по Бэкону, "тонкой аллегорией",
потому что козы взбираются на высокие горы и бесстрашно чувствуют себя над
пропастью. Таковы, например, облака, тоже повисающие в воздухе над
пропастью. Свирель в одной руке у Пана - мировая гармония, а посох в друг ой
руке - власть над миром Наконец, если фигура Пана увенчивается пятнистой
шкурой леопарда, которую он несет на своих плечах, то это тоже указывает на
очень важное обстоятельство, а именно на огромное разнообразие вещей и
явлений в мире. Таким образом,
символическое истолкование внешнего вида Пана дает возможность Бэкону
судить о Вселенной как о создании по слову божию, как о всеобщей
пронизанности смысловыми лучами, как о восхождении от высшего к низшему и
как о всеобщей властной гармонии.
В дальнейшем Бэкон подвергает своей символической интерпретации также еще
и занятия Пана, его поведение и отдельные моменты его биографии. Здесь тоже
достаточно весьма интересного материала, но его разбор потребовал бы от нас
слишком много времени (см. 2 2, 2, 239 - 246).
Мы не будем подробно рассказывать о многих других античных мифах, которые
Бэкон подвергает своему аллегорическому истолкованию. Кроме того, передача
античных мифов у Бэкона отличается большим произволом, привнесением в эти
мифы совсем несвойственных им м отивов и большими натяжками в их
интерпретации. Но дело, конечно, не в этом, поскольку здесь вовсе не идет
речь о правильном использовании античных источников. Здесь важен общий
символический метод, который может применяться к любым мифологическим фигура
м и к любой их комбинации.
Из многих других мифов, не имеющих прямого космологического значения, мы
бы коснулись, например, мифа о Прометее. Несмотря на самое невероятное
нагромождение мифологических мотивов, которые невозможно вычитать в античных
источниках, уже заранее ясно, как ую значительную идею Бэкон извлекает из
этого мифа, из таких его черт, как похищение огня, реакция людей на
получение ими огня, как поведение Юпитера, прикование Прометея к скале и
освобождение его Геркулесом (см. там же, 276 - 286). На примере мифа о Де
дале видно, насколько глубоко Бэкон понимал совмещение таланта и
преступности в художнике. Именно такое значение Бэкон придает мифу о Дедале
(см. там же, 265 - 267). Мифами об Икаре, а также о Сцилле и Харбине Бэкон
иллюстрирует собственное учение о золо той середине. Чтобы не погибнуть так,
как погиб Икар, не нужно поддаваться ни "порывам увлечения", ни "малодушной
слабости". Сцилла для Бэкона - "скала расчленений", Харибда же - "пропасть
обобщений" (см. там же, 286 - 287). Прозерпина - это эфирный дух, попавший в
подземное заключение (см. там же, 290 - 293). Некоторые толкования Бэкона
вовсе не отличаются той обобщительной силой, которой обладают
интерпретируемые им мифы. Так, вступление Юпитера в брак с Метидой ("совет",
"разум"), проглатывание этой
супруги и порождение им Афины Паллады из своей головы можно было бы
толковать гораздо шире и глубже, чем то общественно-политическое толкование,
которым пользуется Бэкон (см. там же, 293). Миф о Тифоне тоже толкуется у
Бэкона как политическая аллегория ( см. там же, 234 - 235), в то время как
миф этот говорит об одной из космических катастроф, предшествовавших царству
Юпитера. То же касается и мифов о Киклопах (см. там же, 236) или о Стиксе
(см. там же, 238 - 239). Убиение Пер-сеем Медузы, по Бэкону, - э то учение о
трех способах ведения войны (см. там же, 246 - 249), каковое толкование,
конечно, является слишком узким. Толкование же Бэконом мифа о Девкалионе и
Пирре как указания на постоянный процесс возрождения природы из нее же самой
(бросание Девкали оном и Пиррой камней за спину для произведения потомства)
является, наоборот, слишком широким.
В нашу задачу, повторяем, не может входить обсуждение правильности
приведения античных мифов у Бэкона с точки зрения их подлинных античных
источников, равно как и само истолкование этих мифов по содержанию. Для нас
важно только то, что античный миф тракт уется у Бэкона с
научно-познавательной точки зрения и что картина мира, возникающая в
результате его мифологических интерпретаций, довольно близко напоминает
собою обще-возрожденческую картину мира. Тут, однако, необходимо учитывать
два обстоятельства. В о-первых, мир основных форм и идей, по которым
существует природа и история, отмечен у Бэкона сниженным и как бы захудалым
характером, что говорит уже не просто о Возрождении, но скорее об упадке
Возрождения. Во-вторых, несмотря на свое постоянное пристр астие к
индуктивно-эмпирическим методам, Бэкон во многом рисует картину мира так,
что она отвечает и его индуктивно-эмпирическим тенденциям, и его
мифологической символике. Это обстоятельство тоже сближает Бэкона с основной
тенденцией Ренессанса, хотя и
на этот раз Ренессанс оказывается у Бэкона на путях некоторого
разложения. Поскольку индуктивно-эмпирическая картина мира у Бэкона
совпадала с идейно-познавательной стороной античной мифологии, постольку это
было еще Ренессансом. Но сама индуктивная мето дика Бэкона настолько была
лишена всякого символизма и всякой мифологической значимости, что все
подобного рода мотивы в его мифологических интерпретациях, конечно,
свидетельствовали уже о падении Ренессанса и о зарождении новых, совсем не
возрожденчески х методов мысли и художественного творчества. Так или иначе,
но предложенная у нас выше квалификация эстетики Бэкона как
индуктивно-символической после рассмотрения методов аллегоризации у Бэкона
может, несомненно, только подтвердиться36.