Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПОДГОТОВКА РЕНЕССАНСА В XIV в.

Глава вторая. АЛЛЕГОРИЗМ

Аллегорическая эстетика Ренессанса XIV в.
Оба изложенных выше философских течения XIV в., номинализм и немецкая
мистика, взятые сами по себе, не содержали никаких эстетических учений.
Однако достаточно только небольшого усилия мысли, чтобы увидеть, какие
огромные выводы вытекали из этих обоих течений для эстетики.
С точки зрения немецкой эстетики XIV в. последняя основа человеческого
духа есть сам бог или сын божий. Но всякий мистик XIV в. и даже всякий
не мистик прекрасно понимали, что человеческая жизнь очень далека от того,
чтобы именовать ее в буквальном смысле слова божественной. Нечто
божественное в конкретной человеческой жизни, конечно, находили, но
отождествлять ее целиком с божеством не решались. Но тогда получалось, что
вся земная жизнь - и личная, и общественная, и историческая, и космическая -
является божеством только в переносном смысле слова. Однако понимать
человеческую жизнь в качестве божественной только в переносном смысле слова
значило для немецкой мистики XIV в. рассуждать аллегорически.
Само собою разумеется, если последовательно и до конца стоять на позициях
немецкой мистики XIV в., т.е. все решительно объявить божеством, вплоть до
любого неодушевленного предмета, тогда для искусства окажется приемлемым
только один символический метод. Но можно и не стоять на такой абсолютно
последовательной позиции и, признавая глубинную основу человеческого духа
самим богом, вовсе не считать таковым повседневную жизнь человека и все
решительно вещи и существа, из которых состоит природа. Тогда необходимо
возникает потребность создавать художественные образы только в
аллегорическом смысле. А так как номинализм своим учением об интенциональном
бытии вполне узаконил любой художественный образ как нечто самостоятельное,
имеющее основу в самом себе и ни от чего не зависимое, т.е. не зависимое ни
от бытия в буквальном смысле слова, ни от небытия тоже в буквальном смысле
слова, то тем самым аллегорическая образность получала для себя вполне
законное существование, и тут уже переставали обращать внимание
на несовпадение высоких религиозных предметов с их бытовым и
обывательским изображением. Поэтому историки искусства и литературы XIV в.
указывают нам на великое множество аллегорий, которые возникали в те времена
в искусстве и литературе. Но историки обычно не отдают себе полного отчета
в том, что этот аллегоризм XIV в. (да и весь дальнейший аллегоризм)
представляет собою необходимое логическое следствие немецкой мистики XIV в.
и тогдашних же методов номиналистической философии. Немецкая мистика XIV в.,
философский номинализм и художественный аллегоризм того же века - это в
своей глубинной основе есть одно и то же, и не похоже одно на другое только
потому, что здесь берутся слишком далекие друг от друга области мышления и
художественного творчества.
Имманентно-субъективная эстетика
Подходя вплотную к тем мыслям и учениям, которые по своему содержанию
стоят ближе к эстетической действительности, мы должны сказать, что две
черты бросаются в глаза при общем обзоре всех этих подготовительных
возрожденческих теорий. Сразу же необходимо
обратить внимание на то, что и номинализм, и немецкая мистика, да и
связанный с ними аллегоризм старались как можно ближе поставить объективную
действительность к человеческому субъекту, сделать ее наиболее понятной для
него, или, как мы теперь иногда говорим, превратить всю существующую
действительность в нечто человечески доступное, человечески обозримое,
человечески имманентное.
Красота уже перестает быть какой-то запредельно существующей
действительностью, которая в нашем конкретном мире только слабо отражается.
Она и по своему существу не содержит в себе ничего нечеловеческого, как бы
критически ни обозначались разные трудности ее восприятия обыденным
человеком. Назвать это субъективизмом пока еще нельзя, поскольку
субъективизм есть отрицание вообще всякой объективной действительности
целиком. Тут такого полного отрицания объективной действительности еще нет.
Она вполне существует сама по себе, и существует сколько угодно. Но вот в
чем новость: она стала целиком понятной, целиком доступной человеческому
субъекту, целиком имманентной. Конечно, от имманентно-субъективного
понимания действительности до прямого субъективизма - о дин шаг. Но этот шаг
и в период Возрождения вообще, и в его ранние или поздние периоды делался
весьма неохотно и достаточно нерешительно. По-видимому, здесь, на этих
подходах к раннему Ренессансу, сам имманентизм имел больше значения, чем
субъективизм. П оследовательный субъективизм стал достоянием только
послевозрожденческих эпох. Кроме того, вся эта имманентная эстетика
находилась в бесконечно разнообразном отношении к церковной ортодоксии
средних веков. Одни имманентисты были не только принципиальными , но даже и
ярыми церковниками; другие относились к вековой церковной традиции более или
менее равнодушно или понимали ее более или менее абстрактно, хотя
абстрактность эта была почти всегда платоническая или даже неоплатоническая.
Наконец, третьи представители эпохи с большим жаром, восторгом и
неистовством упивались имманентистским изображением тысячелетних ценностей,
так что даже и все персонажи священной истории получали не только
человеческий, но часто натуралистический и до отвратительности низменный
характер.
Среди представителей этого раннего и пока еще весьма скромного
имманентизма обращает на себя внимание фигура знаменитого Франциска
Ассизского (1182 - 1226). Будучи сам купеческого рода и ведя в молодости
весьма свободный образ жизни, он скоро отошел от легкомысленного поведения,
начал проповедовать исключительнейший аскетизм и стал главой францисканского
ордена нищенствующей братии. Его отношение к действительности, и особенно к
природе, всевозможные либералы всегда раздували до полного пантеизма, что с
овершенно не соответствует действительности. Однако имманентистская позиция
Франциска, дававшая ему возможность видеть за всем происходящим доброе и
благое божественное творение, несомненно, выступает очень сильно в тех
материалах о нем, которыми мы располагаем. В этих материалах ровно нет
ничего слащавого, приторного или сентиментального. Франциск - это строжайший
аскет, верный слуга церкви и в этом смысле ни к Возрождению, ни к его
предварительным стадиям не имеет никакого отношения. Тем не менее его
субъективный имманентизм, его всепроницающие и всепрощающие глаза, его
внутреннее и внешнее благодушие навсегда остались символом этих времен
растущей имманентной субъективности, приведших в конце концов действительно
к пантеизму.
О том, что имманентизм лежал в основе францисканской эстетики,
свидетельствуют позднейшие материалы ордена. Так, в одной повести
францисканского цикла рассказывается о том, как Франциск однажды повелел
своим монахам говорить открыто о боге все, что они чувствуют, но, как
только они начинали это делать, он тотчас же приказывал говорившим монахам
молчать: "Во время этой беседы явился посреди них благословенный Христос в
виде и образе прекраснейшего юноши и, благословляя их всех, преисполнил их
такой сладости, что все лишились чувств и лежали, словно мертвые, не слыша
ничего из этого мира" (112, 45). Здесь имманентистская эстетика настолько
ясна, что вполне доходит до чувственного натурализма, несмотря на
выступление самого главы и основателя всей христианской религии.
Приведем еще пример. Один юноша хотел узнать, что делает Франциск в лесу
ночью во время молитвы. Ему представилась следующая картина: он увидел
"дивный свет, окружавший святого Франциска, и в нем увидел Христа, и Деву
Марию, и святого Иоанна Крестителя,
и Иоанна Евангелиста, и величайшее множество ангелов, беседовавших со
святым Франциском". "Видя и слыша это, юноша упал замертво на землю" (там
же, 55). Отсюда видно, что даже в такой аскетической и суровой школе, каким
был францисканский орден, сам Франциск представлялся человеком, вполне
соизмеримым со всеми самыми высокими и, казалось бы, недоступными человеку
предметами и существами.
В обоих приведенных нами примерах имманентистская эстетика не только
доходит до натурализма, но и все обязательно кончается обмороками и
мертвенным бесчувствием.