Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения

ОГЛАВЛЕНИЕ

Общая характеристика эпохи Возрождения

Глава первая. ОСНОВНЫЕ ПРИНЦИПЫ

Недостаточность большинства характеристик
Ренессанс - это тема, которая не сходит со страниц всех руководств по
истории, по истории литературы и по истории искусства. О Ренессансе
накопилась такая безбрежная литература, что она не поддается никакому обзору
и никакому достаточно полному историческому или теоретическому анализу.
Само собою понятно, что при такой популярности данной темы не могло не
накопиться огромного количества предрассудков и общих мест, которые часто
отличаются неимоверной живучестью и цепкостью и опровергать которые вовсе не
так легко. Вся трудность заключается здесь в том, что эти традиционные
оценки Ренессанса, взятые сами по себе, отнюдь не являются такими уж плохими
или неверными. Очень часто та или иная традиционная характеристика
Ренессанса оказывается совершенно необходимой. Беда в том, что отнюдь не
все необходимое обязательно является и достаточным. Иная традиционная
характеристика Ренессанса - шаблонная и односторонняя, отличающаяся всеми
чертами некритических предрассудков, - тотчас же получает свою полноценную
значимость, как только мы расширим ее тем или иным добавлением и в
некоторых случаях даже той или иной противоположной оценкой.
Ренессанс обычно характеризуется как возрождение античных наук и
искусств. Это правильно. Однако сводить Ренессанс только на одну античность
- это значило бы не уловить в Ренессансе самого главного. Тут непонятно и
то, с какой стороны воспроизводилась античность в Ренессансе; непонятно и
то, какую античность надо иметь в виду. Говорят, что античность играла здесь
роль земной опоры при отходе возрожденческого человека от средневековой
твердыни. Однако в античности кроме земного было очень много и неземного, а
возрожденческий человек в одних отношениях действительно отходил от
средневековья, а в других отношениях пока еще вовсе не отходил. В истории,
кроме того, никогда не бывает буквальных реставраций. Всякая реставрация
старой и отжитой эпохи всегда не сет с собой и нечто новое. Наконец, и в
самом средневековье тоже не раз были периоды античной реставрации, как,
например, при Карле Великом в VIII - IX вв. или в XII в. Иначе говоря,
сведение Ренессанса на восстановление античности, как бы отчетливо эта
последняя ни была здесь представлена, является некритическим набором
слов, тоже лишенных всякого критического содержания.
Всем известно и все неустанно повторяют, что Ренессанс в
противоположность средневековой культуре был светской культурой и таким
мировоззрением, которое основывалось только на земных стремлениях человека.
Что и говорить! Ни одна эпоха в истории европейской культуры не была
наполнена таким огромным количеством антицерковных сочинений и отдельных
высказываний. Если бы заняться вопросом об учете всей этой антицерковной
литературы, то для одной Италии она составила бы целый большой том. Но вот
оказывается,
что Ренессанс вовсе не был полностью светским мировоззрением, если только
всерьез учесть, что писалось и думалось в течение этой, нужно сказать,
весьма длительной исторической эпохи.
Возрожденцы удивительным образом умели объединять самые возвышенные,
самые духовные, часто даже платонические и неоплатонические идеи с таким
жизнерадостным, жизнеутверждающим, веселым и игривым настроением, которое
иначе и назвать нельзя, как светским и даже земным. Как объединить
неоплатонизм Флорентийской академии с царившим в ней беззаботным,
привольным, порою игривым настроением - этот вопрос редко кому приходит в
голову. А ведь флорентийцы - самые настоящие возрожденцы, которых часто
называют и гуманистами. При таком чересчур светском понимании Ренессанса
неизвестно не только куда отнести кардинала Николая Кузанского, но и как
быть с трагическими мотивами в искусстве Высокого Ренессанса и даже как быть
с Джордано Бруно, который при всей своей антицерковности (за это он и
пострадал) уж во всяком случае был настроен и возвышенно и духовно, и притом
опять-таки с прямой и буквальной опорой на неоплатонизм?
При теперешнем развитии науки о Ренессансе банально и некритично звучат и
такие оценки Ренессанса, как выдвижение человеческой личности, или
индивидуума, как некое прогрессивное стремление в противоположность
средневековому застою, как гуманизм и даже как реализм. Все подобного рода
характеристики, взятые сами по себе, конечно, правильны и даже
неопровержимы. Но мало кто отдает себе полный отчет в том, что такое,
например, хотя бы тот же гуманизм или что такое реализм. Ведь типов реализма
было бесконечное количество. Какой же средневековый писатель или художник,
даже если он ограничен исключительно религиозной тематикой, не считал себя
подлинным и окончательным реалистом? Конечно, возрожденческие мадонны или
вообще библейские персонажи в эпоху Ренессанса обязательно изображались
реалистически. Но характеризовать этот возрожденческий реализм в сравнении с
реализмом, например, византийской или древнерусской иконы - задача совсем не
легкая, потому что типов реализма, повторяем, очень много.
Наконец, при характеристике эстетики Ренессанса далеко не всегда
учитывается историческая и географическая сложность этой эпохи. Все-таки
как-никак Ренессанс длился по крайней мере четыре века (XIII - XVI). Неужели
за сто, за двести, за триста лет в эсте тике Ренессанса ровно ничего не
менялось? Это невероятно. Формулировать единую хронологическую линию
развития Ренессанса - предприятие не только очень трудное, но, пожалуй, едва
ли даже возможное.
Далее, Ренессанс был не в какой-нибудь одной стране, но во всех странах,
и каждая страна переживала свой Ренессанс по-своему и хронологически, и по
существу. Был, например, итальянский Ренессанс, а был еще и северный
Ренессанс. К указанным четырем векам
Ренессанса относится не только итальянский Ренессанс в узком смысле
слова, но, например, еще и готика. Но тогда в характеристике Ренессанса
нельзя миновать и готики. Была возрожденческая эстетика, а была еще и
готическая эстетика.
К Ренессансу обычно относят также и такое явление, как, например,
гелиоцентрическая система Коперника или учение о бесконечности миров
Джордано Бруно. Но тут, однако, возникает одна существенная трудность. Если
Ренессанс понимать как возвеличение человеческой личности, то Коперник и
Бруно превратили земную планету в ничтожную песчинку бесконечной Вселенной.
Следовательно, ничтожной стала и та человеческая личность, которая обитает
на этой "песчинке". Конечно, если подходить к делу только терминологически,
то ничто не мешает нам называть астрономию Коперника и Бруно или механику
Галилея и Кеплера не чем иным, как именно Ренессансом. Но тогда ни Николай
Кузанский, ни Марсилио Фичино, ни Пико делла Мирандола, ни Лоренцо Валла уже
не будут относиться к Ренессансу и эпоху Данте уже не придется именовать
проторенессансом. Можно то и другое называть Ренессансом, но тогда
Ренессанс, очевидно, уже не будет для нас эпохой бурного развития
самостоятельной человеческой личности. Также и протестантизм без многих,
и притом весьма существенных, оговорок не может быть относим к
Ренессансу, поскольку все ведущие деятели Ренессанса сохраняли связь с
католической церковью, а протестантизм был отпадением от церкви и от
папства. Правда, совмещать идеи папского кардинала
Николая Кузанского или католического священника Марсилио Фичино с идеями
Лютера и Кальвина в какой-то мере можно и даже нужно. Но как именно это
можно было бы сделать при обычном некритическом употреблении таких терминов,
как "церковь", "личность", "протестантизм" или "реформация", - вопрос до
чрезвычайности трудный, решение его требует огромных усилий от
исследователя.
Сложность фактического состава эстетики Ренессанса
Эстетика Ренессанса всегда создавала для своих исследователей и
толкователей огромные трудности, так как всем всегда хотелось свести ее на
какой-нибудь один-единственный принцип. Сделать это невозможно потому, что
эстетика Ренессанса обладает чертами огромного и часто вполне стихийного
субъективно-человеческого жизнеутверждения, еще далекого от последующих эпох
господства тех или иных дифференцированных способностей человеческого духа.
Эта стихийность Ренессанса приводила к совмещению самых разнообразны х
человеческих способностей, обладавших неизменной тенденцией к своему
дифференцированному функционированию, однако покамест еще не настолько
сильных, чтобы одной командовать всеми другими. Можно сказать, что уже в
эпоху Ренессанса были выдвинуты и части чно продуманы решительно все
направления буржуазной эстетики, которые в дальнейшем характеризовали собою
целые эпохи, но здесь они пока еще спорадически возникали и погибали в общем
хаосе земного жизнеутверждения. Поэтому представляется более целесообразным
излагать эстетику Ренессанса не по отдельным именам или произведениям и даже
не по отдельным ступеням общего культурно-исторического развития, но в
первую очередь по отдельным точкам зрения, которые в самом невероятном
переплетении и дозировке попадаются почти у всех представителей этой
четырехвековой эпохи.
Того, кто впервые приступает к изучению эстетиков эпохи Ренессанса,
поражает неожиданная близость их к средневековой эстетике. Эту близость,
однако, невозможно принимать в буквальном смысле слова, но необходимо
отдавать себе самый ясный отчет в неимоверной сложности и запутанности
эстетики Ренессанса. Действительно, тут не только признают бога и творение
им мира, не только ставят выше всего мораль, но и художника продолжают
расценивать как смиренное орудие божественной воли. Тем не менее здесь уже с
пер вых шагов везде чувствуется новый дух, заставляющий понимать
средневековые термины в гораздо более светском и субъективистическом
значении.
Примат самостоятельной красоты
Прежде всего новизной является в данную эпоху чрезвычайно энергичное
выдвижение примата красоты, и притом чувственной красоты. Бог создал мир, но
как же этот мир прекрасен, как же много красоты в человеческой жизни и в
человеческом теле, в живом выражении человеческого лица и в гармонии
человеческого тела! Мир лежит во зле, и со злом нужно бороться. Но
посмотрите, как красиво энергичное мужское тело и как изящны мягкие
очертания женской фигуры! Ведь все это тоже есть создание божие. Даже
заправские теисты Возрождения вроде Марсилио Фичино или Николая Кузанского
рассуждают о красоте мира и жизни почти в духе пантеизма, внимательно
всматриваясь в красоту природы и человека, в прекрасные детали всего
космоса. Однако это только начало.
Чувственная математика
Дальше следуют постоянные возрожденческие восторги перед достоинством,
самостоятельностью и красотой самого художника. Сначала он тоже будто бы
творит дело божие и по воле самого бога. Но те же самые теоретики,
восхваляющие послушание и смирение художник а, рассказывают о том, как
должен быть образован и воспитан художник, как много он должен понимать во
всех науках и в философии, правда, конечно, и в богословии. Самым первым
учителем художника должна быть математика, но математика какая? Ведь
математика - это исходное основание для всего платонизма и пифагорейства и в
античности и в средневековье. Теперь, однако, математика направляется на
тщательнейшее измерение обнаженного человеческого тела; если античность
делила рост человека на какие-то там шесть или семь частей, то Альберти в
целях достижения точности в живописи и скульптуре делит его теперь на 600, а
Дюрер впоследствии - и на 1800 частей. Средневековый иконописец мало
интересовался реальными пропорциями человеческого тела, поскольку тело было
для него только носителем духа; гармония тела заключалась для него,
скорее, в аскетической обрисовке, в плоскостном отражении на нем
сверхтелесного мира. Однако "Венера" Джорджоне представляет собою
полноценное и самоудовлетворенное и притом женское и д аже еще и обнаженное
тело, которое хотя и является созданием божьим, но о боге уже нет никакого
разговора. Здесь уже полноценное, естественно гармоническое и прекрасное
человеческое тело, требующее к себе также и специфического внимания. На
первом плане
здесь знание реальной анатомии. Поэтому возрожденческий художник является
не только знатоком всех наук, но прежде всего математики и анатомии. Три
обстоятельства необходимо отметить как чрезвычайно характерные для
возрожденческого понимания математики и
- что в данный момент для нас важнее всего - для возрожденческой
эстетики.
Во-первых, для эстетики Ренессанса оказывается наиболее значащим не
только самостоятельно созерцаемое и самостоятельно изменяемое человеческое
тело. Ведь это тело сколько угодно изображалось и в античной эстетике, черты
этой человеческой телесности можно найти не только в скульптурных формах
периода классики. Легко доказать, что этой человеческой телесности
подчинялась даже архитектура. Весь афинский Парфенон, например,
сконструирован по пропорциям человеческого тела6. А что примат тела в
мироощущении приносил с собою сверхразумный принцип этой телесности, т.е.
судьбу, это доказывал прежде автор настоящего труда (см. 73, 536 - 540).
Поэтому когда речь заходит о возрожденческой телесности, то нужно сказать,
что здесь не было ни античного субстанциального понимания тела, ни
средневекового тела как только тени, ничтожного подобия вечного и вполне
сверхтелесного мира. Возрожденец всматривался в человеческое тело как в
таковое и погружался в него как в самостоятельную эстетическую данность. Не
столь важны
были происхождение этого тела или его судьба, эмпирическая и
метафизическая, сколь его самодовлеющая эстетическая значимость, его
артистически выражающая себя мудрость. Поэтому не будем удивляться тому, что
Леонардо трактует всю философию и всю философскую мудрость именно только
как живопись. Эта живопись для возрожденческого ощущения живописи и есть
самая настоящая философия или мудрость, и даже не только философия и
мудрость, но и вся наука. Наука для артистически мыслящего возрожденца есть
не что иное, как живопись.
Во-вторых, человеческое тело, этот носитель артистической мудрости, для
индивидуалистического мышления Ренессанса обязательно не только само
трехмерно и рельефно, но, будучи принципом всякого другого изображения,
делает и всякое другое изображение, даже
хотя бы только живописное, обязательно трехмерным и рельефным. Образцы
возрожденческого искусства в этом смысле всегда как бы выпуклы, как бы
наступают на нас, как бы осязательно телесны. И живопись, и архитектура, да
и вся литература (но это требует специального анализа) всегда выпуклы,
всегда рельефны, всегда скульптурны. В этом видели влияние античного
искусства, но часто и удовлетворялись только такой простой констатацией
воздействия античного скульптурного мышления на эстетику и искусство
Ренессанс а. Дело здесь, однако, вовсе не в простой констатации факта. Когда
мы приводим анализ соответствующих форм античного, средневекового и
возрожденческого искусства у Э.Пановского, становится ясно, что никакого
прямого воздействия античной скульптурности на возрожденческую не было, что
это воздействие было только частичным и что в смысле мировоззрения и стиля
между Ренессансом и античностью пролегала целая пропасть. Под
скульптурностью возрожденческого мышления лежал не античный вещевизм, в
своем пределе д оходивший до космологизма, но антропоцентризм и стихийно
утверждающая себя индивидуальная человеческая личность, доходившая до
артистически творческого самоутверждения.
И наконец, в-третьих, эстетическое мышление Ренессанса впервые доверилось
человеческому зрению как таковому, без античной космологии и без
средневековой теологии. В эпоху Ренессанса человек впервые стал думать, что
реально и субъективно-чувственно видима я им картина мира и есть самая
настоящая его картина, что это не выдумка, не иллюзия, не ошибка зрения и не
умозрительный эмпиризм, но то, что мы видим своими глазами, - это и есть на
самом деле. А ведь мы видим на самом деле вовсе не те точные геометрич еские
фигуры, в которые была влюблена античность. И прежде всего мы реально видим,
как по мере удаления от нас зримого нами предмета он принимает совсем другие
формы и, в частности, сокращается в своих размерах. Две линии, которые около
нас кажутся вполн е параллельными, по мере их удаления от нас все больше и
больше сближаются, а на горизонте, т.е. на достаточно большом расстоянии от
нас, они даже и просто сближаются между собою до полного слияния в одной и
единственной точке. С позиции здравого смысла, казалось бы, это есть
нелепость. Если линии параллельны около меня, то они параллельны вообще
везде, на каком бы большом расстоянии я их ни рассматривал. А вот бесконечно
удаленная точка, и притом для самого реального и самого доподлинного
чувственного
восприятия, как раз и оказывается точкой пересечения или слияния тех
самых линий, которые вблизи нас казались параллельными.
Но здесь, однако, самое главное - настолько большая уверенность
возрожденческой эстетики в реальности этого слияния параллельных линий на
достаточно далеком от нас расстоянии, что из подобного рода реальных
человеческих ощущений появилась целая наука, ко торая, правда, немного позже
Ренессанса, но никак не позже XVII в. стала разрабатываться в качестве так
называемой проективной геометрии. Нас здесь не может интересовать история
математики как науки. Нас интересует здесь исключительно история эстетики. А
история возрожденческой эстетики как раз и свидетельствует о том, что
перспективное смещение и, в частности, сокращение предметов, видимых на
достаточно большом расстоянии, могут быть осознаны и оформлены вполне
научно. Тут получается своя собственная,
и притом вполне точная, геометрия. Субъективно она исходит из
чувственного восприятия человека, подобно тому как примат этого последнего
над всякой объективной реальностью отнюдь не мешал тому или другому
преломлению этой реальности в субъективном челове ческом сознании.
Тем не менее тут совершилось нечто сказочное. Оказалось, что этот
настойчивый напор на субъективно-человеческое восприятие тоже может быть
математически оформлен и тоже может приводить к специальной геометрии,
далеко выходящей за пределы эвклидовских воз зрений. Появилась указанная
нами проективная геометрия, которая хотя и оформляет собою самую
обыкновенную зрительную чувственность, тем не менее обладает точностью,
характерной для математических наук вообще.
Таким образом, чувственно-зрительная данность настолько активна в
эстетике Ренессанса, настолько уверена в себе и настолько безразлична к
объективным соотношениям геометрических конструкций вообще, что достигла
своего собственного научного оформления. И
поэтому, когда Леонардо утверждает, что философия и мудрость - это только
живопись, в нем говорит не просто капризная увлеченность художника
создаваемыми им произведениями, но подает голос вполне точная наука, пусть
пока еще и не оформленная в виде проек тивной геометрии, однако получившая
для себя точное геометрическое обоснование в ближайшем же будущем.
Такова возрожденческая сила чувственной математики, и таков
возрожденческий восторг перед чувственной математикой. И такова, в конце
концов, сила артистически и стихийно самоутвержденного человеческого
сознания, создавшего из простейшего эстетического фа кта чувственного
восприятия целую новую науку, уже не опровержимую никакими философскими или
вообще научными доводами7.
Специфика возрожденческой эстетики в сравнении с антично-средневековой
В силу всего того, о чем мы только что говорили, возрожденческий художник
резко отличается от антично-средневекового художника, и поэтому влияние
античности, кажется, слишком преувеличивается исследователями и
толкователями эстетики Возрождения. При форм альном сходстве здесь невольно
бросается в глаза субъективистически-индивидуалистическая жажда жизненных
ощущений независимо от их религиозных или моральных ценностей, хотя эти
последние здесь формально не только не отрицаются, но часто и выдвигаются на
первый план. То же самое необходимо сказать и о других формальных чертах
сходства между возрожденческой и античной эстетикой.
Возрожденческая эстетика не хуже античной проповедует подражание природе.
Однако, всматриваясь в эти возрожденческие теории подражания, мы сразу же
замечаем, что на первом плане здесь не столько природа, сколько художник. В
своем произведении художник хо чет вскрыть ту красоту, которая кроется в
тайниках самой природы. Поэтому художник здесь не только не натуралист, но
он считает, что искусство даже выше природы. Сначала художник на основании
своего собственного эстетического вкуса отбирает те или иные т ела и
процессы природы, а уж потом подвергает их числовой обработке. Вся эта
возрожденческая числовая вакханалия говорит отнюдь не о первенстве природы,
но о первенстве художественного чувства. Отсюда, например, прославленные
произведения итальянских кол ористов, люминаристов и стереометрических
живописцев, едва ли превзойденные последующим искусством. У теоретиков
возрожденческой эстетики встречается такое, например, сравнение: художник
должен творить так, как бог творил мир, и даже совершеннее того. Зд есь
средневековая маска вдруг спадает и перед нами оголяется творческий
индивидуум Нового времени, который творит по своим собственным законам.
Такое индивидуальное творчество в эпоху Возрождения часто понимали тоже как
религиозное, но ясно, что это была уже не средневековая религиозность. Это
был индивидуалистический протестантизм, крепко связанный с
частнопредпринимательским духом восходящей буржуазии. О художнике теперь не
только говорят, что он должен быть знатоком всех наук, но и выдвигают на
первы й план его труд, в котором пытаются найти даже критерий красоты. И как
Петрарка ни доказывал, что поэзия ничем не отличается от богословия, а
богословие от поэзии, в эстетике Возрождения впервые раздаются весьма
уверенные голоса о субъективной фантазии х удожника, вовсе не связанной
никакими прочными нитями с подражанием; да и само подражание в эту эпоху,
как мы отметили выше, весьма далеко от натуралистического воспроизведения и
копирования.
Художник постепенно эмансипируется от церковной идеологии. В нем больше
всего ценятся теперь техническое мастерство, профессиональная
самостоятельность, ученость и специальные навыки, острый художественный
взгляд на вещи и умение создать живое и уже само довлеющее, отнюдь не
сакральное произведение искусства. Перед нами появляются яркие живописные
краски и телесная выпуклость изображений, то зовущая глаз наблюдателя
успокоиться в неподвижном созерцании, то увлекающая в бесконечные дали, не
знакомые никак ой антично-средневековой эстетике; здесь заложены и
классическое равновесие, и беспокойный романтический уход в бесконечность, и
художественный энтузиазм, о котором много говорили в эпоху романтизма, и, с
другой стороны, выдвижение на первый план принцип а наслаждения как
основного для эстетики, вполне наличные уже здесь, в эпоху Возрождения, хотя
в развитом виде это станет достоянием только последующих столетий.
Новизна и наслаждение, по Кастельветро (1505 - 1571), вообще являются
основанием всякого искусства. Этот теоретик к тому же громит все античные
авторитеты, не признает никаких теоретических канонов и вообще понимает
художественное творчество как вполне н езависимую и самодовлеющую
деятельность, не подчиненную никаким правилам, наоборот, только впервые
создающую эти правила. С этой точки зрения, когда Лука Пачоли (ок. 1445 -
1509) называл закон золотого деления "божественной пропорцией", тут было не
столь ко божественности, сколько самодовлеющей власти искусства над прочей
жизнью и бытием.
Эстетика бурного жизнеутверждения
Эстетика Ренессанса, основанная на стихийном жизнеутверждении
человеческого субъекта, вообще успела пройти почти все этапы последующей
истории эстетики, хотя этапы эти были пройдены слишком стихийно, слишком
инстинктивно, с большой горячностью и пафосом
и потому без необходимого здесь научного анализа и расчленения. В лице
Джордано Бруно мы получаем такую эстетическую концепцию пантеизма, понятийно
проанализировать которую могли, кажется, только немецкие идеалисты два века
спустя. Леонардо да Винчи, кот орого никак нельзя подвести под какую-нибудь
одну формулу, проповедовал живопись как подлинную мудрость и философию, но
почти и как какой-то механицизм, разработка которого могла состояться в
Европе не раньше Декарта и просветителей.
Возрожденцы дошли до полного изолирования художественного образа от всей
жизни и от всего бытия. Уже с начала XV в. раздавались голоса, что поэзия
есть чистый вымысел, что поэтому она не имеет никакого отношения к морали,
что она ничего не утверждает и н е отрицает, - это точка зрения, которая
впоследствии (XX в.) будет принадлежать неопозитивизму. А во многих
суждениях Николая Кузанского просвечивается будущий априоризм Канта и
неокантианства.
Элементы самокритики
Таким образом, эстетика Ренессанса, будучи стихийным и буйным
самоутверждением человеческого субъекта, а также и соответствующего
жизнеутверждения, в своем нерасчлененном, но мощном историко-культурном
размахе сразу выразила в себе все те возможности, ко торые таились в глубине
буржуазно-капиталистического мира. И даже больше того. Эстетика Ренессанса
дошла до таких пределов субъективистического развития, когда субъект уже
начинает ощущать свою ограниченность и свою связанность своей же собственной
изоля цией.
Между прочим, необходимо сказать, что обычная путаница и неопределенность
в исторической терминологии относительно Ренессанса зависят от того, что в
анализах культуры и эстетики Ренессанса не учитывают тех его элементов,
которые являются полной его самок ритикой. Выставляют человеческий
индивидуум как последнюю инстанцию эстетики Ренессанса. Но например, в
пантеизме Джордано Бруно индивидуум вовсе не играет первой роли, наоборот,
проповедуется его растворение в общемировом пантеизме. С такой точки зрения
Джордано Бруно формально вовсе не деятель Ренессанса, но его противник.
Поэтому или пантеизм Джордано Бруно надо включить в общевозрожденческую
эстетику, но тогда необходимо думать, что Ренессанс основан не только на
стихийном самоутверждении человеческ ой личности, а еще и на отрицании
безгрешности такого самоутверждения, или же придется считать Джордано Бруно
мыслителем вовсе не возрожденческого типа.
Гелиоцентрическая система Коперника, ее развитие у Бруно основаны вовсе
не на выдвижении вперед цельной человеческой личности, напротив, на
толковании человека, да и всей той планеты, на которой он обитает, в
качестве незаметной "песчинки" в бесконечном
мироздании. Где же тут стихийное самоутверждение человеческой личности?
Следовательно, эстетику Возрождения необходимо излагать не только в виде
учения о примате стихийно-свободного человеческого жизнеутверждения, но и со
всей той самокритикой, которая н евольно возникала в эпоху Ренессанса у
такого абсолютизированного субъекта, сразу же обнаружившего невозможность
подобного рода абсолютизации. И опять: или эстетика Ренессанса в нашем
объективно-историческом ее изображении есть результат буйного индивиду
ального самоутверждения человека вместе с осознанием невозможности такой
абсолютизации, или Коперник вовсе не есть явление возрожденческое, но только
зародившееся в эпоху Ренессанса, по существу же это есть достояние уже
последующих веков.
Ниже мы увидим, что и все гениальные художники Высокого Возрождения
вместе с глубинами самоутвержденной человеческой личности чрезвычайно остро,
глубоко и вплоть до настоящего трагизма ощущают ограниченность и даже
беспомощность человеческого субъекта.
По своей стихийной напряженности возрожденческий индивидуализм был
ограничен, он часто сам сознавал свою ограниченность. "Это был величайший
прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством,
эпоха, которая нуждалась в титанах и кот орая породила титанов по силе
мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености. Люди, основавшие
современное господство буржуазии, были всем чем угодно, но только не людьми
буржуазно-ограниченными" (3, 346). Поэтому, повторяем, под Ренессансом
мы будем понимать не только стихию индивидуального самоутверждения
человека, не только идею абсолютизации человеческого индивидуума,
выдвигавшуюся против абсолютизации надмировой божественной личности в
средние века, но и всю самокритику такого индивидуа лизма. Иначе придется
расстаться с множеством величайших имен деятелей Возрождения и считать их
уже не возрожденческими.
Самую глубокую критику индивидуализма дал в XVI в. Шекспир, титанические
герои которого столь полны возрожденческого самоутверждения и
жизнеутверждения. Об этом ярко свидетельствуют такие общеизвестные
шекспировские персонажи, как Гамлет и Макбет. Герои
Шекспира показывают, как возрожденческий индивидуализм, основанный на
абсолютизации человеческого субъекта, обнаруживает свою собственную
недостаточность, свою собственную невозможность и свою трагическую
обреченность. В самом деле, всякая такая личность -титан в своем безудержном
самоутверждении хочет решительно все на свете покорить себе. Но такая
личность-титан существует не одна, их очень много, и все они хотят своего
абсолютного самоутверждения, т.е. все они хотят подчинить прочих людей самим
себе,
над ними безгранично властвовать и даже их уничтожить. Отсюда возникают
конфликт и борьба одной личности-титана с другой такой же личностью-титаном,
борьба не на живот, а на смерть. Все такого рода титаны гибнут во взаимной
борьбе в результате взаимного
исключения друг друга из круга людей, имеющих право на самостоятельное
существование. Ренессанс, который так глубоко пронизывает все существо
творчества Шекспира, в каждой его трагедии превращается лишь в целую гору
трупов, потому что такова страшная, ни чем не одолимая и убийственная
самокритика всей возрожденческой эстетики. Шекспир, колоссальное детище
возрожденческого индивидуализма, на заре буржуазного индивидуализма дал
беспощадную критику этого абсолютного индивидуализма, хотя только в XIX и XX
вв . стали понимать всю его ограниченность и невозможность. Что же после
этого, считать Шекспира деятелем Ренессанса или не считать? Многие
исследователи и представители широкой читающей публики путаются в этом
вопросе, не знают, как на него ответить. Наш о твет вполне ясный, отчетливый
и совершенно безоговорочный: да, Шекспир несомненно есть деятель Ренессанса;
но это значит, что под Ренессансом необходимо понимать не только эстетику
стихийного индивидуализма, т.е. титанизм, но и всю критику такого индивид
уализма, которая была результатом его же собственного развития и которую сам
же он глубинным образом осознал.
Черты рожденного этим осознанием пессимизма нетрудно обнаружить и в
творчестве Торквато Тассо, и у Рабле, и у Сервантеса. Французские мыслители
того времени Шаррон и Монтень известны как далеко идущие скептики, несмотря
на бурный характер возрожденческог о жизнеутверждения. Но и в этом отношении
соответствующие критические анализы Ренессанса мы можем найти только в XIX и
XX вв. Прежде чем перейти к такой критике, европейская эстетика после
Ренессанса еще в течение трехсот лет будет развивать и культивиро вать
отдельные и пока еще плохо расчлененные принципы эстетики Ренессанса.
Жизненный смысл самокритики возрожденческого индивидуализма
Сейчас мы хотели бы указать на то чрезвычайно важное обстоятельство, что
самокритика и даже самоотрицание стихийного индивидуализма, которые мы
находим в эстетике Ренессанса, не есть явление случайное и поверхностное,
которое могло быть, но которого могл о бы и не быть. Эта коренная
самокритика, самоотрицание и даже самоотречение входят в глубочайшую
сущность всей возрожденческой эстетики. Дело здесь в том, что
возрожденческий индивидуализм обладает всеми чертами детского и юного
характера. Ему свойствен на та непосредственность и наивность, которая
оберегла его от крайних выводов, а если выводы тогда и делались, то сами
возрожденцы совсем не понимали тех страшных путей, на которые толкал их этот
красивый и юный индивидуализм. Ренессанс был далек от всяк ой буржуазной
ограниченности. Он еще не понимал и не предвидел абстрактной жестокости и
беспощадности, которые ожидали его в дальнейшем в связи с быстрым
созреванием буржуазно-капиталистической формации. Возрожденческие поклонники
человеческой личности и человеческой красоты были пока еще честными людьми.
И как они ни увлекались этим эстетическим индивидуализмом, субъективизмом и
антропоцентризмом, а также как они ни ориентировали себя перед лицом этих
стихийно нахлынувших чисто человеческих чувств и ме чтаний, они все-таки
видели, что изолированный и чисто индивидуальный человеческий субъект, на
котором они базировались, которым они увлекались и который они превозносили,
в сущности говоря, вовсе не являлся такой уж полной, такой уж окончательной
и абсо лютной основой для человеческой ориентации в мире и для всего
человеческого прогресса в истории.
Удивительным образом все деятели Раннего и Высокого Ренессанса в Италии
при всем небывалом проникновении в тайники человеческой души и при всем
небывало тонком изображении телесных и вообще вещественных картин душевных и
духовных судеб человека всегда св идетельствовали своими произведениями
также и о небывалой недостаточности и слабости человеческого субъекта. И это
понятно, ибо возрожденческие художники и эстетики в своем индивидуализме
были пока еще слишком юными людьми и слишком честными людьми.
В дальнейшем, после Ренессанса, этот юный и красивый индивидуализм,
прекрасно и честно чувствующий свою ограниченность, будет прогрессировать в
своей изолированности, в своей отдаленности от всего внешнего и от всего
живого, в своей жесткости и жестокост и, в своей бесчеловечности ко всему
окружающему. Сам Ренессанс еще не был этапом буржуазно-капиталистической
формации. Он только ее подготавливал, и притом бессознательно, независимо от
себя. Культура частной собственности и культура производства на осно ве
эксплуатации рабочей силы в эпоху Ренессанса начиналась. Но она здесь была
еще слишком юной и наивной, и она все еще ставила выше всего красоту
человеческой личности, красоту человеческого тела и возвышенную картину
космических просторов. И это было л ишь прямым и непосредственным
результатом стихийного человеческого самоутверждения и жизнеутверждения. Но
совсем другая картина культуры и цивилизации, и прежде всего совсем другая
культура производства, создалась в последующие века, уже после Ренессанса .
Этот юный и невинный возрожденческий индивидуализм в послевозрожденческие
времена постепенно уже переставал чувствовать свою ограниченность; делал он
это, конечно, достаточно бесчестно, так как не мог же он в самом деле не
понимать той эксплуатации трудя щихся, к какой его манили субъективные
выгоды и верно обслуживавшая эти выгоды философия абстрактного рационализма,
абстрактного эмпиризма и абстрактного объединения того и другого в идеализме
конца XVIII и начала XIX в. О развитии этого абстрактно-метаф изического и в
своей абстрактности жесточайшего идеализма в течение XIX - XX вв. мы уже не
говорим.
Эстетика Ренессанса базировалась на человеческой личности, но она
прекрасно понимала ограниченность этой личности. Она буйно и бурно заявляла
о правах человеческого субъекта и требовала его освобождения - и духовного,
и душевного, и телесного, и вообще м атериального. Но эстетика Ренессанса
обладала одним замечательным свойством, которого не было в последующей
эстетике буржуазно-капиталистического мира: она знала и чувствовала всю
ограниченность изолированного человеческого субъекта. И это навсегда налож
ило печать трагизма на всю бесконечно революционную стихию возрожденческого
индивидуализма.
Вот почему ошибаются те, кто изображает искусство и литературу
Ренессанса, а заодно и всю его эстетику в каком-то монотонном, одномерном и
одноплановом стиле. Эстетика Ренессанса чрезвычайно многомерна и
многопланова. И эта многомерность обнаруживается п режде всего в огромном
напряжении индивидуального человеческого самочувствия и в то же самое время
в его безвыходности и трагизме, как раз и возникавших на путях
проникновенного изображения стихийно-человеческого самоутверждения. В
этом-то и заключается
огромный смысл всей возрожденческой самокритики. Но из этого следует
также, что в своем анализе эстетики Ренессанса мы должны избегать узкой
одноплановости и слишком уж абсолютизированной точки зрения. Вся глубина,
вся красота и притом вся историческая и даже специально экономическая
картина эстетики Ренессанса от этой самокритики, самоотрицания, а часто даже
и самоотречения Ренессанса не только ничего не проиграет, а, наоборот, лишь
выиграет; и благодаря этому впервые только и становится возможным путь ее
реалистического и непредубежденного исследования.
Между прочим, отсюда же делается понятным и то, что эстетика Ренессанса
очень часто остается внутренне связанной со средневековой ортодоксией. Это
отнюдь не значит, что эта ортодоксия в течение всего Ренессанса оставалась
непоколебимой, как это хотят вид еть те исследователи Ренессанса, которые
находят в нем только нечто поверхностное и которые желают спасти его
серьезность лишь указанием на глубокое наличие в нем средневековых традиций.
Дело обстояло как раз наоборот. Средневековая традиция в эпоху Рене ссанса
была поколеблена в самых своих глубинных корнях, и после возрожденческой
духовной революции она уже никогда не сумела встать на ноги в виде
полноценной средневековой доктрины. Тем не менее, однако, хотя эта
средневековая традиция была в эпоху Рене ссанса на третьем плане, она все же
помогала стихийно утверждавшему себя человеческому субъекту не терять почвы
под ногами и не погружаться в беспринципный нигилизм. При этом остатки
средневековой ортодоксии вовсе не были в эпоху Ренессанса единственным
основанием для самодеятельно чувствующего себя человеческого субъекта.
Были и другие, уже чисто гуманистические, идеалы, которые заставляли
тогдашнего человеческого субъекта искать для себя опору и в морали, и в
науке, и в общественности, и в историческо м прогрессе, и даже в утопических
построениях. Так или иначе, но стихийно жизненно утверждающий себя
возрожденческий субъект отнюдь не был настолько дерзок и беспринципен и
отнюдь не являлся таким безудержным, развязным и самообожествленным
субъектом, чт обы закрыть глаза на все окружающее и упиваться только своим
абсолютизированием и своим анархизмом. Стихийно утверждающий себя
человеческий субъект в эпоху Ренессанса еще не потерял разумной
ориентировки, еще понимал свою беспомощность перед громадой бес конечной
жизни и космоса и еще не потерял чувства меры, т.е. чувства своей
фактической ограниченности. В этом и заключается вся юная прелесть
возрожденческой эстетики. И если мы в дальнейшем будем находить черты
трагизма у Боттичелли или Микеланджело, че рты отчаяния и бессилия у
могучего Леонардо и в маньеризме черты колоссального порыва вырваться за
пределы всего успокоенного, всего гармоничного и благоприличного, то это
только очень хорошо. И если точная наука Ренессанса в лице Коперника,
Кеплера и Га лилея отнимет у человека его жизненную почву в виде неподвижной
земли, а готика заставит человеческую личность рваться вверх вплоть до
потери своей земной тяжести и веса, то все это окажется неизбывным
противоречием в самом Ренессансе, но нисколько не бу дет противоречием в
нашей науке о Ренессансе. Мы теперь прекрасно понимаем эту глубинную
противоречивость Ренессанса. И больше того. В этом, и только в этом, мы
теперь и находим всю специфику возрожденческой эстетики, весь могущественный
и непреодолимый
историзм Ренессанса и всю его юную прелесть, несравнимую со всеми зрелыми
и безнадежными в своей абстрактной метафизичности последующими периодами как
художественного, так и социально-экономического буржуазного развития.
Безусловное превознесение эстетики Ренессанса должно быть безоговорочно
исключено с самого начала
Если всерьез принять во внимание то, что мы сейчас сказали о самокритике
Ренессанса, входящей в самое его существо и предполагающей не только его
величайший индивидуализм, но и самоотрицание этого индивидуализма,
становится очевидным, почему в умах царит такая путаница относительно
передового характера эстетики Ренессанса.
Вошло в обычай безусловно превозносить всю возрожденческую эстетику,
бесконечно умиляться ею, торжественно ее восхвалять и считать отсталыми
людьми тех, кто с какой-нибудь стороны замечает отрицательные черты
возрожденческого индивидуализма и не считает
его явлением насквозь передовым. Эти достаточно пошлые критики часто
бывают очень злыми людьми, и тех, кто пытается анализировать и ограничивать
передовой характер Ренессанса, они прямо зачисляют в культурно-исторических
консерваторов и реакционеров. Нам кажется, что культурно-историческая наука
в настоящее время созрела настолько, что может не бояться этих
несправедливых инвектив.
Что эстетика Ренессанса возникает на основе стихийного самоутверждения
человеческой личности, на основе полного или частичного отхода от
антично-средневековых эстетических моделей, это ясно всем, и это не вызывает
никакого сомнения даже у тех, кто указыв ает на всю недостаточность
возрожденческой эстетической позиции. То, что здесь перед нами великий
мировой переворот, не известный никакому иному периоду предыдущей
человеческой истории, что тут появились титаны мысли, чувства и дела, что
без такого Ренес санса не могло быть никакого последующего передового
культурного развития, - сомневаться в этом было бы не только дикостью и
недостатком образованности, такое сомнение даже и фактически неосуществимо
ввиду слишком уж ярких исторических фактов, на которые наталкивается даже
тот, кто только впервые начинает изучать Ренессанс. Это совершенно ясно.
Но является ли изолированный и мечтающий о своем абсолютном
самоутверждении человеческий субъект достаточно твердой и основательной
почвой для всех бесконечно расширительных толкований подобного рода
индивидуализма? Самостоятельная и стихийно утверждающа я себя
возрожденческая личность в сравнении с ее антично-средневековой
скованностью, конечно, была чем-то новым, передовым и даже революционным. Но
является ли такой изолированный человеческий субъект достаточно сильным и
можно ли действительно уверенно
говорить о том, что у него есть гарантия своей безграничной
абсолютизации?
Ведь если возрожденческие деятели прямо и не были деятелями
буржуазно-капиталистической формации, то во всяком случае они были ее
прямыми предшественниками и ее, так сказать, прямыми родителями. Но может ли
для нас этот буржуазно-капиталистический субъек т представляться чем-то
бесконечно твердым, безусловно надежным и не требующим никакого для себя
ограничения?
Такая субъективистическая иллюзия действительно стала господствующей в
ближайшие после Ренессанса века. Но для нас, переживших революции и войны
XIX и XX вв., тут не может быть никаких иллюзий. И от этих иллюзий нас
прежде всего освобождает марксистско-л енинская теория, отнюдь не отрицающая
значения отдельной человеческой личности, но в то же время видящая подлинную
основу исторического развития вовсе не в отдельной изолированной личности, а
прежде всего в коллективе. Можем ли мы с этой точки зрения без гранично
восхвалять возрожденческий индивидуализм и считать его каким-то
окончательным достижением человеческой истории, и в частности эстетической
теории?
Все очарование и вся прелесть возрожденческого искусства заключается в
том, что здесь была осознана необходимость самоутверждения человека, но
отнюдь не в том смысле, чтобы частный предприниматель на основании такого
индивидуализма получал право считать
себя единственным фактором человеческого развития.
Впоследствии мы будем часто встречаться с тем обстоятельством, что
эстетика и вся культура Ренессанса были результатом борьбы с феодальным
застоем, результатом выдвижения городов и результатом индивидуального
творческого почина и работников городских мас терских, и старших мастеров,
управлявших этими мастерскими. Все эти люди впервые обрели в те времена свои
индивидуальные творческие потребности и считали себя деятелями восходящей
культуры. Никакому возрожденческому предпринимателю или купцу даже и не сн
ились те мрачные бездны, которые в дальнейшем должны были обнаружиться в
связи с господством буржуазно-капиталистической формации. И предприниматели
и работники в эпоху Ренессанса впервые стали упиваться своей индивидуальной
свободой, и в те времена никт о и не предполагал, что на путях такого
частнопредпринимательского индивидуализма европейское человечество зайдет в
нечеловеческий тупик буржуазно-капиталистической эксплуатации.
Поэтому эстетика Ренессанса ввиду последующего
буржуазно-капиталистического развития является для нас чем-то детским и
наивным. В этом бурном развитии индивидуалистических страстей и в этом
стихийном самоутверждении человеческой личности в эпоху Ренессан са для нас
чрезвычайно много близкого, симпатичного и даже родного. Этот период детства
и юности европейского индивидуализма останется в истории навсегда, и ему
обеспечены симпатии всех последующих периодов культурно-исторического
развития, как бы далеко они ни уходили от Ренессанса.
Но если все это принять всерьез, то должно быть до чрезвычайности ясным,
понятным и убедительным то, что великие деятели Ренессанса, такие, например,
как Боттичелли, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Тициан и другие,
глубоко сознавали ограниченно сть исповедуемого ими индивидуализма, а иной
раз даже давали в самом настоящем смысле трагическую его оценку. Указывать
на эти черты трагизма в эстетике Ренессанса - значит историко-критически
относиться к возрожденческому индивидуализму, но это ни в как ом случае не
значит его снижать, его унижать, им пренебрегать. Вся невероятная и
небывалая гениальность художников Ренессанса заключается именно в
глубочайшем индивидуализме, доходящем до изображения мельчайших физических
черт этого индивидуализма и этой небывалой до тех пор психологии, и в то же
самое время в неумолимой самокритике деятелей Возрождения, в чувстве
недостаточности одной только изолированной человеческой личности и в
трагизме творчества, отошедшего от антично-средневековых абсолютов, но е ще
не пришедшего ни к какому новому и достаточно надежному абсолютизму.
Таким образом, восхвалять индивидуалистическую эстетику Ренессанса мы
должны, и мы будем это делать. Но делать это мы будем критически, без
восторгов, с которыми говорили о Ренессансе все буржуазно-либеральные
деятели европейской культуры и цивилизации в течение четырехсот лет, но и
без того мрачного осуждения Ренессанса, которое часто сквозило у
исследователей и авторов, действительно настроенных консервативно и
реакционно и не признававших в Ренессансе величайшего культурного
переворота. Если деятели
Ренессанса стояли на пути стихийного человеческого самоутверждения, то в
этом заключалась их передовая и революционная направленность. Но если они
осознавали всю недостаточность опоры на изолированный человеческий субъект,
то и в этом они были вполне пра вы. Мы в настоящее время тоже не хотим
базироваться только на одном изолированном человеческом субъекте, как бы
стихийно и как бы красиво он себя ни утверждал на путях европейского
культурно-исторического развития.
Поэтому не нужно удивляться тому, что мы считаем одной из очередных задач
истории возрожденческой эстетики вскрытие стихийно-человеческого
индивидуализма вместе со всем остро и глубоко представленным в Ренессансе и
жизненным, и теоретическим, и художеств енным антиномизмом.
Противоречивость эстетики Ренессанса, а также историческая и логическая
необходимость этой противоречивости
Прежде чем мы перейдем к анализу отдельных ступеней эстетического
развития Ренессанса и отдельных трактатов, художественных произведений и
национальных особенностей, необходимо ввиду сказанного выше не только не
смущаться глубочайшими противоречиями этой эпохи, но выдвинуть их на первый
план вопреки всяким попыткам сводить эстетику Ренессанса только на
какой-нибудь один принцип. Этот единый принцип, конечно, был, и мы о нем уже
успели сказать, но этот принцип слишком общий, и останавливаться на нем ника
к нельзя, поскольку в нем таилось творческое противоречие, приводившее всю
эту эстетику к разнобою при полной закономерности такого разнобоя.
Возрожденческая эстетика, как мы видели выше, базировалась на стихийном
самоутверждении человеческой личности в ее творческом отношении как ко всему
окружающему, так и к себе самой. Жизнь и мир существовали в пространстве.
Надо было побороть это простран ство и творчески подчинить его себе. У
человека были умственные способности и жажда применения их на практике. В
эпоху Ренессанса хотели абсолютизировать человеческий ум и его стремление к
вечному прогрессу. Где было искать опоры для такой синтетически п онимаемой
эстетики? Удивительным образом, и, однако, притом вполне закономерно,
возрожденческая эстетика обратилась к мировому платонизму, или, точнее, к
неоплатонизму.
Но в конце концов в этом не было ничего удивительного. Ведь
возрожденческим деятелям хотелось решительно все познать, решительно во все
войти и решительно все творчески преобразовать. Этим деятелям вовсе не
хотелось ограничиваться одним только материальн ым существованием. Однако
одних только идеальных построений в те времена было недостаточно.
Единственная глубоко синтетическая система в философии, обнимавшая собою и
все реальное, и все идеальное, была до тех пор представлена почти
исключительно платони змом. Платонизм со своим учением о примате идеи над
материей был не только типичным идеализмом, но даже одной из первых в
истории разновидностей идеализма вообще. Но возрожденческая эстетика вовсе
не хотела быть только платонизмом, пусть античным или сре дневековым.
Платонизм был для нее лишь оформлением ее стихийного индивидуализма,
стремившегося обнять собою решительно все: и идеальное, и материальное.
Платонизм в эпоху Ренессанса оформлял все его вдохновенные мечты, весь его
жизненный энтузиазм и все
его неудержимое стремление охватить бытие в целом, постоянно входить в
глубины человеческой жизни и человеческой души, не сковывая себя никакими
материальными ограничениями. При помощи такого платонизма возрожденческая
эстетика пыталась преодолеть против оречие титанизма и всех его слабых,
воистину человеческих сторон, о котором мы говорили. Другими словами,
платонизм привлекался в эстетике Ренессанса не для целей самого платонизма
как некоторого рода абсолютно правильной и надысторической философской те
ории. Это был - да будет позволено употребить термин, используемый обычно
некритически, но получающий у нас в дальнейшем специальное разъяснение, -
гуманистический платонизм.
Древний Платон восторженно созерцал свои идеи, представлял их в виде
каких-то субстанций небесного или занебесного мира и умилялся тому
художественному осмыслению, которое они получают в мировой жизни, т.е. в
космосе (слово, которое даже и по своей этимо логии указывает на красоту,
лад, вечный порядок и гармонию). Нужен ли был возрожденческой эстетике такой
платонизм? Он был для нее совершенно необходим. Мир и все живое для
Возрождения, влюбленного в жизнь и в ее красоту, обязательно должны были
обрести
свой безусловный смысл, свое оправдание и свою вечную одушевленную
целенаправленность. Получался некоторого рода весьма светский платонизм,
далекий от всякой отвлеченной логики, моралистики или аскетизма и успешно
боровшийся с тогдашним школьным засильем абстрактных и сухих аристотелевских
схем.
Обычно все знают, что Ренессанс - это есть прежде всего борьба со
школьным аристотелизмом. Но это "знание" совсем некритическое. Во-первых,
были формы платонизма, не мешавшие аристотелизму, а, наоборот, с ним
совпадавшие, так что тогдашний школьный и абс трактный аристотелизм вовсе не
был единственной формой аристотелизма, а во-вторых, если в те времена и
происходила борьба с аристотелизмом, то именно с позиций платонизма.
Платонизм еще и в средние века не раз оплодотворял собою многочисленные
религиозны е секты, которые в настоящее время расцениваются как передовые
для своего времени. В эпоху Ренессанса платонизм был попыткой синтезировать
необходимую в тогдашние времена и вдохновенно переживаемую духовность с
материально понимаемой жизнью, тоже пережив аемой с глубоким вдохновением и
с чувством энтузиазма перед ее вдруг открывшейся свободой и
интимно-человечески переживаемым ее характером.
Самое же главное здесь то, что даже и не просто Платон был учителем для
возрожденцев. Ведь в последние четыре века античной философии
восторжествовала новая, и последняя, форма платонизма, которая сейчас обычно
называется неоплатонизмом. Неоплатонизм вви ду чрезвычайного развития
субъективно-философских потребностей в последние века античного мира весьма
углубил платоновскую доктрину, довел ее до интимных человеческих ощущений и
старался перевести все абстрактное и идеальное, что было у Платона, на язык
интимного ощущения значимости любой платоновской категории. Тут-то и
пригодился Аристотель, который со своим постоянным стремлением превращать
всеобщие категории в единичные конкретности весьма способствовал превращению
платонизма в интимное ощущение изл ияния космических идей на всю
человеческую жизнь и на все человеческие переживания.
Неоплатонизм как бы заново перестроил всю платоновскую систему, заново
рефлектировал ее отдельные области и ступени и острейшим образом перевел все
это на язык человеческого переживания, отнюдь не отказывая бытию в его
объективности, а, наоборот, стараяс ь патетически и с энтузиазмом проникнуть
в его глубины.
Кроме того, и платонизм и неоплатонизм ведь были язычеством, т.е.
обоснованием не личного надмирового божества, но самого же космоса, т.е.
самой же материи. И уже это одно не могло не импонировать представителям
Ренессанса, сколь бы последний ни оставалс я в некоторых отношениях еще
достаточно близким к средневековой ортодоксии. Поэтому ясно, что стихийный
человеческий субъект, восторжествовавший в период Ренессанса и бывший, в
конце концов, вполне земным субъектом (хотя сам за собою он это часто
отверга л), нашел в неоплатонизме очень выгодный для себя принцип,
позволявший ему быть и чем-то земным, каким-то вполне самостоятельным
стихийным самоутверждением и жизнеутверждением и в то же самое время
разрешавший и даже оформлявший для него любое космическо е стремление и
любую жажду охватить мир в целом. Да, эстетика Ренессанса в основе своей
оказалась неоплатонизмом, конечно вполне гуманистическим неоплатонизмом. И
как бы это ни казалось противоречивым новому и новейшему исследователю,
такое противоречие
- безусловный факт, без которого нет никакой возможности формулировать
эстетическую специфику Ренессанса. Как это противоречие будет разрешаться у
тех или иных деятелей Ренессанса, мы еще увидим. Сейчас пусть хотя бы в виде
общих принципов, но платонизм
и неоплатонизм мы должны представить как то, чем возрожденческая эстетика
определялась с самого начала и до конца, по крайней мере в своих важнейших
представителях, хотя бы и с некоторыми исключениями.
Итак, эстетика Ренессанса таила в себе глубочайшие противоречия. Но не
только потому, что Ренессанс был переходной эпохой. В реальной истории (а не
в уме абстрактных доктринеров) только и существуют переходные эпохи, и
никаких непереходных эпох мы вообще не знаем. Нет, все дело здесь
заключается в том, что в эпоху Ренессанса нужно было обосновать такой мир
красоты, который удовлетворял бы всем интимным потребностям стихийно
растущей светской личности. Обоснование это уже было дано в неоплатонизме.
Нужно было только очистить неоплатонизм от его скованно античной и скованно
средневековой разновидности. Античный неоплатонизм был слишком космологичен
и в этом смысле слишком созерцателен. Он не ставил себе никаких
гуманистических целей. Средневековый неопла тонизм был, наоборот, слишком
теологичен и тоже не ставил себе никаких гуманистических целей. И вот возник
новый неоплатонизм - не античный и не средневековый, а возрожденческий. И
это явление теперь уже не сводилось на те обыкновенные противоречия, кото
рые свойственны каждой переходной эпохе. Это было то глубинно логическое
противоречие, глубинно жизненное и глубинно художественное, словом, то
глубинно историческое противоречие, без которого оказалась немыслимой
эстетика Ренессанса ни по своей сущности , ни в своих отдельных проявлениях.
Это было не просто совмещение противоположностей, которое мы находим в любой
исторической эпохе, но их единый, необходимый, не делимый ни на какие
отдельные моменты эстетический лик и художественная методология.
Из новейшей литературы по вопросам эстетики Ренессанса
Литература эта огромна. И не представляется ни возможным, ни нужным
делать обзор этой литературы и критиковать ее. Однако мы хотели бы
остановиться на одном исследователе, который в основном проводит ту же самую
точку зрения на эстетику Ренессанса, что и мы. Правда, не совсем ту же
самую. Мы говорим, и еще не раз будем говорить, о превращении в эстетике
Ренессанса абсолютного бытия в бытие самодовлеюще-созерцательное, тогда как
А.Шастель ведет речь об особого рода художнической интуиции, лежащей в основ
е возрожденческой эстетики. По мнению А.Шастеля, здесь выступал не просто
человек, а именно художник, так что в свете этого художнического
самосознания мыслилось даже и само божество, которое трактовалось в те
времена именно как художник, как "бог-мастер ". Можно спорить о
преимуществах нашего возрожденческого первопринципа или того первопринципа,
который выдвинут Шастелем. Но спорить сейчас об этом мы не будем. Для нас
очень важно и возрожденческое учение о победе над пространством, о чем тоже
краснореч иво пишет А.Шастель. И наконец, А.Шастель принадлежит к тем не
очень многочисленным исследователям, которые находят сущность
возрожденческой эстетики именно в неоплатонизме. Но все подобного рода
рассуждения А.Шастеля настолько важны, что нам хотелось бы познакомить с
ними нашего читателя поподробнее. Вот что мы читаем у него.
"Устремления Ренессанса, - пишет Шастель, - в значительной мере
обнаруживают потребность овладеть пространством и, если можно так сказать,
"проявить" его; орудия, отвечающие этому стремлению, все относятся к технике
"зримого": образ, форма играют здесь г осподствующую роль" (132,8 - 9).
"...Период, который издавна выделяют под именем Ренессанса, имеет
специфическую черту: это... чувство полной солидарности между всеми
аспектами человеческой жизни и мысль, что все они могут быть одновременно
преображены". "Если говорить лишь о литературе, мы видим, как
интеллектуальный пыл, возникший среди наследников Петрарки, в кругу Бруни и
Николи, и распространившийся впоследствии не только на всю Европу, есть
нечто большее, чем страсть к учености. Он связан со все б олее явной
попыткой понять этику, общественные дела, знание, искусство как различные
стороны одной и той же центральной реальности, а следовательно, связан с
работой "интеграции", с глобальным мировоззрением, которое в свою очередь не
может быть отделено от жажды обладания и превосходства, или "обновления";
связан со сложной гармонией, которая постоянно нацелена на будущее".
"Забота о "возвращении к античности" является в конечном счете лишь
главным и основным следствием этого общего и смутного стремления к "новому
миру". Столь активно обращаются к прошлому именно потому, что устремляются к
будущему и хотят овладеть настоящи м. То, чего ожидают, определяет собою то,
чего ищут. Надежда (которую скептицизм XX в. с полным правом может
расценивать как безрассудную в той мере, в какой он сам приходит на смену
всеобщему и наивному оптимизму XIX в.), бесстрашная надежда повсюду пит ает
активность и инициативу, и тем более живо, чем более горьким и обманчивым
может оказываться опыт настоящего" (там же, 8, 9). Этот "миф Ренессанса"
Шастель прослеживает в своей книге на примере многочисленных произведений
искусства.
"Необходимо отметить в основании всех тенденций эпохи исходную позицию,
которая подтверждает их: стремление к эстетическому удовлетворению. В самых
неожиданных областях, например в сфере научного познания, оно внезапно
вплетается в теоретическое изложени е и всем своим весом склоняет к
несовершенным объяснениям. Можно считать показательной особенность, общую
для некоторых философов и возобновленную скромными гуманистами, называть
Бога великим архитектором или summus artifex (великий мастер). Еще и другие
искали образ для сравнения в сфере живописи или скульптуры. Метафоры такого
типа самопроизвольно выходят из-под пера с небывалой ранее настойчивостью.
Творец мира есть Великий художник - понятие типическое для среды, которую
привлекали формальные структ уры, и для века, в который слова о великолепии,
о красоте делаются более частыми и становятся более богатыми подразумеваемым
смыслом. Это понятие Deus artifex (бог-мастер), притягательное для
мифологических построений, представляется вполне поразительным : оно должно
заинтересовать историка, ориентировать его... Даже такой гениальный
богослов, как кардинал Николай Кузанский, даже такой заботящийся о
внутренней чистоте философ, как Пико, тоже любят прибегать к эстетизирующим
символам" (там же, 10).
"Возможно, "миф Ренессанса" следует просто характеризовать неудержимым
доверием к возможности разрешить все трудности, преодолеть все препятствия,
победить все противоречия, как только должным образом произойдет осознание в
каждой сфере и для всякой ситу ации". "Это век великого нетерпения.
Экзистенция ощущается как напряжение" (132, 10 - 11).
В этой ценной характеристике возрожденческой эстетики содержится много
правильных моментов, без которых невозможно себе представить сущность всей
великой эпохи Возрождения.
А.Шастель очень метко говорит не об индивидуализме Возрождения, не о
выдвижении проблем, связанных с человеческой личностью, и не просто о
светском характере подобного рода эстетики. Он указывает на образ Великого
Художника, который подчиняет себе простр анство путем наложения на него
разных форм и образов. Это не просто учение о боге. Ведь то, что бог творит
мир, и творит его, между прочим, и художественно, об этом средневековье
знало не хуже Возрождения. Дело заключается в том, что в эпоху Возрождения
именно человеческая личность берет на себя божественные функции,
человеческая личность представляется творческой по преимуществу и только
человек мыслится как овладевающий природой.
Человек, ставящий своей целью художественное овладение природой,
прекрасно сознает, что в абсолютном смысле оно или вообще невозможно, или
возможно только в некоторых отношениях. Но отсюда вытекает, и это вполне
естественно, неудовлетворенность возрожден ческого человека и невозможность
для него остановиться на том или ином достигнутом результате. Казалось бы,
если речь идет только о земных вещах и эти вещи для человека вполне доступно
создавать, то тут же должна быть у него и полная удовлетворенность св оим
творчеством. Но всякий изучавший искусство Ренессанса не без удивления
наталкивается на огромную неудовлетворенность, переживаемую художниками
Возрождения, и притом несмотря ни на какие античные принципы гармонии и
симметрии.
Но где же та философия, которая могла бы в ясной и четкой форме осознать
такую художественную сложность Возрождения? В книге А.Шастеля можно найти
немало намеков на эту специфически возрожденческую эстетику. Но в
приведенном рассуждении мы ее не видим в
отчетливой форме. Значит, даже такой глубокий образ, как образ Великого
Художника, даже и он, несмотря на свою огромную значимость для эстетики
Ренессанса, все-таки не вскрывает возрожденческой эстетики во всей ее
философской сущности. Эстетика той или и ной эпохи может опираться на
какие-нибудь символы или мифы, характерные для этой эпохи, но эстетика для
нас все же не есть ни просто система символов, ни просто мифология. Эстетика
для нас есть наука, пусть не формулированная в данную эпоху с необходимой
точностью, но зато продуманная во всей ее логической последовательности.
Прочитаем еще одно весьма важное рассуждение того же автора: "Именно в
религиозной архитектуре отвержение готических форм произошло в резкой и
убедительной форме, начиная с новых базилик Брунеллески. В большей мере, чем
использование арок с полным сводом , плоских потолков или даже колонн
античного типа, этому послужила унификация внутреннего пространства; здесь
мы видим организованное целое, где ничто не скрыто от взора, где все кажется
занимающим необходимое место. Игра перспективы умножает сочетания л иний и
объемов; но зритель должен понимать, что эта распределенность стремится
вызвать сосредоточение духа, а не его бегство. Зритель оказывается
помещенным в лоно пространства удивительно строгого и спокойного; он идет по
тому идеальному миру, о котором говорит Альберти.
Но одним из самых ярких и наиболее насыщенных последствиями фактов
эволюции XV в. было появление строения с центральным планом...
Централизованное строение представляет пластический сам по себе объект, где
внешний объем, масса, модулированная нишами и пи лястрами, представляет
собой в точности оболочку, муляж внутреннего пространства; чередования
вогнутостей и наполнений и линии организации соответствуют здесь друг другу
с неотразимой точностью. Таким образом, предлагается некая умопостигаемая
модель: не обходимыми моментами безошибочной практики становятся разделение
этажей, появление купола над тамбуром. Но этот тип [архитектурного]
произведения выделяется уже одним своим совершенством... Упорядоченная масса
и пропорциональность таких построек отделяют их от окружения. Кроме тех
редких случаев, когда удавалось создать для их принятия рамку городских
построек или монументов (это наблюдается прежде всего на воображаемых
городских видах того типа, которые предлагал Урбино), эти столь дорогие для
XV в. ар хитектурные шедевры, какими являются постройки с центральным
планом, самим своим характером, как кажется, ускользают из своего контекста
и среди улицы, с которой они не могут слиться, служат торжественными и
примечательными знаками идеального и неосущест вленного мира, единственными
свидетельствами которого они являются. Будучи воспринимаемым как совершенная
структура, здание с центральным планом или куполом (полусферой) покоится на
объеме с эквивалентными силами (куб) и передает в современном и убедител
ьном духе древнейшую символику священной архитектуры" (132, 106 - 107).
Никто не скажет, что приведенное рассуждение А.Шастеля неправильно.
Характеристика торжественной и самоудовлетворенной полноты, выраженной к
тому же геометрически правильно, действительно может быть с большим
приближением отнесена к стилю Ренессанса. Одн ако два замечания все же не
могут не возникнуть у того, кто захотел бы найти для себя ощутимые и
убедительные контуры возрожденческой эстетики.
Во-первых, эта характеристика относится только к архитектуре и только к
определенному ее периоду. Тут нет не только никакого намека на готику, но
даже из самой архитектуры возрожденческой Италии взят лишь один ее момент,
который в течение нескольких веко в Ренессанса достаточно варьировался.
Во-вторых, сама собою здесь напрашивается определенного рода эстетика. Тут,
несомненно, мыслится нечто идеальное, однако такое, которое торжественно,
властно и всеобъемлюще воплощено в реальном. Это воплощение к тому же
безусловно спокойно, устойчиво, лишено всяких аффективных изгибов и
болезненности. Однако что это за эстетика и в каких терминах ее нужно
выражать, об этом у А.Шастеля ни слова. Поэтому искусствоведчески правильная
картина возрожденческого искусства
еще не дает нам эстетического анализа. Искусствоведческий анализ еще не
есть анализ эстетический, хотя искусствоведческая точность и необходима для
того, чтобы построить правильную эстетику данного искусства.
Наконец, из того же автора прочитаем и следующие рассуждения, используя
другую его работу (131).
"Основной факт, явление, которое можно рассматривать как техническое
определение Ренессанса, - это потребность разграничить обыденную жизнь и
духовную деятельность. Достаточно доказано, что схоластические иерархии в
той мере, в какой они внедрялись на пр актике, не позволяли художнику знать
оптику или же секретарю Синьории читать философов. Успех studia humanitatis
(занятия гуманитарными науками) в Италии разрушил эти преграды, создав
наряду с университетским знанием живую культуру, основанную на знании
античной литературы и, следовательно, стимулированную чувством
оригинальности Италии. Честолюбивые художники, а также желающие утвердиться
писатели находят в этом течении возможность выйти за обычные пределы своей
деятельности... С того момента, как глав а художественной мастерской
начинает рассматривать себя не как ремесленника-производственника, но
разрешает себе определенное интеллектуальное любопытство, в его работе
обнаруживается целый ряд перемен. Использование prospettiva pingendi
порождено в коне чном счете техническим развитием оптических понятий,
которые никто не истолковывал и которые пришло в голову использовать
Брунеллески, подобно тому как Альберти нашел в риторических трактатах,
предназначавшихся для клира, средство определить новый статус живописи.
Графическое изображение становится способом "научного" исследования, и, как
многократно подчеркивалось, основные "открытия" эпохи обязаны своим
появлением настоятельным потребностям мастера рисунка и скульптора,
намеревающихся с помощью органи зованной формы овладеть миром явлений" (там
же, 6 - 7).
Шастель считает, что "эту эволюцию... можно представить лишь с помощью
несовершенных, но впечатляющих понятий неоплатонизма, который вел, не без
колебаний и сомнений, к созданию универсального знания нового типа".
Вот тут наконец Шастель и указывает на ту эстетику, которая, сама не
будучи только возрожденческой, тем не менее легла в основу этой последней,
подобно тому как и раньше она не раз принималась за подлинное основание для
эстетики того или иного периода и
вообще для философии в разных предшествующих культурах. Это эстетика
неоплатонизма, в отношении которого, однако, необходимо тончайшим образом
учитывать ту культурно-историческую почву, на какой он много раз появлялся.
Неоплатонизм тоже имел много своих
разновидностей, каждый раз весьма оригинальных и для историка часто даже
неожиданных. Ренессанс использовал неоплатоническую эстетику до
чрезвычайности оригинально и совершенно небывало. Он применил ее для своих
вполне светских нужд, для своего вполне ре алистического искусства и для
своего прогрессивно-гуманистического понимания личности и общества. В свое
время мистическая сторона неоплатонизма была очень сильна, хотя не везде и
не во всех отношениях. Но Ренессанс сумел так обойтись с этой мистикой, чт о
либо устранил ее целиком, либо применил ее для целей реализма и гуманизма.
Поэтому сначала дадим себе отчет в том, что такое платонизм и неоплатонизм,
потом сформулируем его главнейшие разновидности и уже потом посмотрим, в
каком виде и для каких надоб ностей неоплатонизм оказался необходимым
эстетике Ренессанса.