Лосев А.Ф. История античной эстетики.

СОФИСТЫ. СОКРАТ. ПЛАТОН

<< ОГЛАВЛЕНИЕ >>

§7. Общие субъективные (внутренние) модификации

Кажется, в этих субъективных модификациях современные языки больше всего отошли от античной терминологии, продолжая сохранять греческую или латинскую оболочку термина, но вкладывая в него совершенно новое содержание. Категории эти изучены в науке гораздо больше, чем большинство из приведенных у нас выше категорий. За известным исключением о них можно прочитать почти в каждом более или менее пространном изложении философии Платона. Главной новостью нашего изложения будет здесь только их эстетическая интерпретация. И все же говорить о них придется значительно меньше. Эти субъективные эстетические модификации Платона можно рассматривать в двух планах, из которых один больше основан на умственных способностях человека; другой – больше на разного рода переживаниях, выходящих далеко за пределы чисто умственной сферы. Начнем с первого плана.

1. Ощущение и восприятие

Как известно, европейские термины "эстетика" или "эстетическое" заимствованы из греческого, где они совершенно ничего эстетического в себе не содержат. Aisthësis y Платона, как и у всех других греческих писателей, означает только "чувственное восприятие" или даже просто "ощущение". Оно противопоставляется "рассудку" – "дианое" (R.P. VI 511с, Theaet. 195d), "рассуждению" (R.P. VIII 546b), которое получается только в результате определенного объединения ощущений (Phaedr. 249с), "мнению" – "доксе" (Tim. 28а, 52а), "науке" или "знанию" (Legg. X 901d), "уму" (XII 96ld), "памяти" (Epin. 977с). Здесь нет ровно ничего эстетического, и мы говорим об этом платоновском термине только потому, чтобы у малоподготовленного читателя при чтении нашей книги не возникало недоразумений.

Точно так же и термин aisthêticos, который так соблазнительно перевести буквально как "эстетический", у Платона тоже не имеет никакого отношения к эстетике и означает просто "чувственный". Обзор текстов с термином aisthëton, "чувственно-воспринимаемый", тоже ничего не дает для эстетики Платона. К этому мы заметим еще и то, что различие "чувственно-воспринимаемого" и "эстетического" вообще отсутствует в истории философии вплоть до XVIII века. Только с Баумгартена и Канта различие между Empfindung, "ощущение", и Gefühl, "чувство", начинает занимать ведущее место в эстетике. Однако даже и Кант в своей "Критике чистого разума" дает теорию "трансцендентальной эстетики", понимая под эстетикой не что иное, как все ту же самую область внешне-чувственных ощущений и восприятий. Таким образом, желая обозначить субъективный акт эстетического восприятия, Платон без всякого стеснения продолжает употреблять общегреческий термин "чувственное ощущение".

2. Представление

Тут прежде всего мы встречаемся тоже с замечательным европейским термином phantasia. У Платона он тоже не имеет никакого отношения к европейской "фантазии". Это – то же самое обыкновенное "чувственное представление", и даже подчеркивается его существенная связь с "чувственным ощущением" (Theaet. 152с, ср. Soph. 264а). Употребляется он, например, наряду с доксой (Theaet. 16le, ср. Soph. 260e), о чувственно-образном значении которой мы уже знаем. Самое большее термин phantasia попадается у Платона в значении "иллюзия", "обманчивый образ" (R.P. II 382e, Soph. 260c). Но, конечно, и тут нет никакой эстетики, поэтому нет нужды для нас создавать здесь обширный аппарат ссылок и цитат. Вся эта терминология относится гораздо больше к теории познания, и о ней можно прочитать в любых изложениях философии Платона. То же самое необходимо сказать и о других платоновских терминах того же корня: phantasticos, phantasma, phantasis. Углубленная семасиология этих терминов ничего нам не дала бы.

Что касается термина "докса", то он имеет, как мы видели, большое значение для эстетики Платона как один из результатов применения принципа середины. Однако по своему содержанию он, как и дианоя, содержит в себе весьма мало эстетических элементов. Сюда же мы отнесли бы и термин phronêsis, который обозначает собою мышление в практическом смысле слова в отличие от теоретических основ мышления.

3. Воспоминание

Это – знаменитый платоновский термин anamnêsis. Он имеет гораздо более близкое отношение к эстетике, обозначая собою то душевное и духовное состояние человека, когда он "вспоминает" вечные идеи и на основании этих идей судит о земных вещах, лицах и событиях. Как известно, этому посвящается у Платона диалог "Менон", где понятие воспоминания закреплено терминологически (ср. особенно 8le, 82b, 85d, 87b). Сюда же примыкают и другие известнейшие тексты Платона о воспоминании (Phaedr. 249cd, Phaed. 60с, 72е, 75с, Phileb. 34b). Здесь воспоминание является не просто "наплывом убывающей разумности" (Legg. V 732), но оно организует все наше знание, и, что является особенно важным, именно научное знание. В "Меноне" изображается мальчик, который никогда не обучался геометрии, но который в результате наводящих вопросов приходит к точному уразумению геометрических истин, что, по Платону, возможно только благодаря припоминанию этим мальчиком истин, виденных им в предыдущей жизни. Вопрос об этом платоновском "воспоминании" настолько подробно изучен в литературе, что мы не станем подробно разрабатывать его здесь.

Изучение литературы о платоновском "воспоминании" приводит нас к трем весьма важным выводам.

Во-первых, "воспоминание" основано на символическом понимании, поскольку вся действительность мыслится как отражение вечных идей.

Во-вторых, как и всегда у Платона, эстетика здесь настолько близко и органически связана с онтологией, что эстетическое является здесь не чем иным, как оформлением реально существующей действительности. Таким образом, тот внутренний акт человеческого сознания, который именуется здесь воспоминанием, отнюдь не является чисто субъективным актом, но и сам направлен к объективному бытию, к вечным идеям, и это объективное бытие тоже активно действует в человеческом сознании, определяя в нем все его научные и художественные построения.

В-третьих, учение о воспоминании и по своему внешнему виду и по своему существу не есть ни эстетика, ни даже философия вообще, а, скорее, просто мифология. Однако уже и досократовские физические элементы при всей своей мифологической видимости на самом деле таили в себе открытие некоторых весьма важных закономерностей бытия и вовсе несводимы только к одной мифологии или наивной созерцательности. Точно так же и Платон при помощи своего учения о воспоминании старается обосновать науку и, кроме того, найти принцип художественного обоснования действительности. Платон борется за объективизм своей гносеологии и своей эстетики; существующую действительность он обосновывает при помощи объективных и вечных идей. В широком смысле слова это является своего рода априоризмом, но не субъективистическим, а объективно-идеалистическим. Поэтому, когда П.Наторп еще в начале нашего столетия говорил об "открытии a priori" у Платона, то он был совершенно прав. Его ошибка, однако, заключалась в том, что это не было кантовским субъективным априоризмом, а было объективным априоризмом, когда это "а priori" мыслилось идеально существующим в самом же бытии. Все же заслуга П.Наторпа и других неокантианцев очень велика, поскольку они освободили платонизм от вульгарно-метафизического понимания и увидели в нем трансцендентальную философию, которая старается формулировать принципы точной науки и эстетики, хотя и понимает эти трансцендентальные принципы объективно-идеалистически.

4. Мышление

Учение Платона о мышлении достаточно изучено в науке.

Общеизвестно, что Платон резко противопоставляет мышление всем прочим способностям человеческой души. Мышление (noêsis), ум, или разум (noys), мысль (noema), мыслить (noein), знание (epistêmë), – все это, вообще говоря, является основным предметом платоновской философии. Мы только кратко напомним, что мышление противополагается у Платона чувственному ощущению (R.P. VII 523b, 529b). Чувственность сливает разные качества вещи в одну вещь, мышление же их расчленяет; и если оно потом их вновь объединяет, то уже в расчлененном виде (524b). Мышление, далее, резко отличается у Платона от мнения, доксы, причем выставляется фундаментальный платоновский тезис о том, что докса фиксирует только становящееся, то есть никогда несущее, никогда не тождественное в себе (R.P. VII 534а, Tim. 28а), так что мышление выше дианои (R.P. VI 51 И). Это относится даже и к "правильному мнению" (Tim. 51 d).

Относясь к бытию, а не к становлению, мышление является "созерцанием (thea) природы чисел", когда оно применяется в области арифметики (R.P. VII 525с). Душа "сама по себе" созерцает "сущее само по себе" (Phaed. 83b), и это мыслящее созерцание резко отличается даже от всех форм применения знания как принципа к реальному познаванию всего связанного с чувственностью (R.P. VI 511ed). Мысль (noëma) мыслит все как нечто единое и "мыслит о том единстве, которое, обнимая все предметы, является некоторым единым образом (idean)" (Parm. 132с). Но мышление постигает также и бесконечное дробление единого предмета: для "остро мыслящего" неразличимый издали предмет вблизи оказывается беспредельным по своему множеству, будучи лишен единства (165с).

К числу положительных определений мышления, кроме отнесенности его к чистому бытию, относится также его живой и вечно подвижный характер, так что оно всегда есть "стремление к новому" (neoy hesis), a "новым называется то, что всегда становится" (Crat. 411d). Таким образом, в области чистой мысли, по Платону, вовсе не существует абсолютной неподвижности и абсолютного застоя; и в ней всегда царит свое собственное, но уже чисто мысленное, то есть никогда не убывающее и никогда не приносящее никакого ущерба, становление – в противоположность чувственным изменчивым вещам. Далее, мышление у Платона вовсе не понимается узко, в виде каких-то абстрактных построений. Оно охватывает собою бытие в целом, включая все его разновидности или, как говорит Платон, его "нрав", "характер": Афина Паллада есть "мышление бога", а также и мышление в области конкретных свойств бытия, en ethèi (407b). Так понимаемый чистый ум есть истина (Phileb. 65d).

Наконец, само собой разумеется и то, что ум и мышление со всеми отдельными мыслительными актами самым резким образом противопоставляются у Платона "радости, наслаждению и удовольствию" (Phileb. 11b).

Все эти мысли Платона и соответствующие тексты часто приводятся в исследованиях и изложениях философа. Но то, на что обычно обращается гораздо меньше внимания и что как раз больше всего имеет отношение к эстетике, – это учение Платона о космическом уме. Дело в том, что в противоположность непостоянству, слабости, а иной раз даже и безобразию внутрикосмических вещей, живых существ вообще и даже людей, космос в целом, как это мы уже много раз видели, является для Платона вечной и нетленной красотой, которая определяется не чем иным, как имманентно присущим ему Умом, то есть совокупностью всех мировых закономерностей и той единственной силой, которая приводит все беспорядочное в неизменный порядок и красоту и которая вечно движет всеми небесными светилами. Здесь Платон спорит с теорией мирового ума у Анаксагора, но спорит не с целью опровергнуть этот Ум, а с целью сделать его более конкретным, очистить эту теорию от материальных привнесений, связанных с устаревшей во времена Платона натурфилософией, и довести его до конкретного принципа единства всего мироздания, включая все пространства и времена, включая даже разумное объяснение суда над Сократом. Так как этого космического Ума мы касались уже не раз и будем касаться в дальнейшем, мы только перечислим здесь главнейшие тексты, которые и вскрывают подлинную эстетику, возникающую у Платона как раз на основе концепции Ума и мышления: Phaedr. 247cd, 270a; Crat. 400a, 413с; Phaed. 97c, 98c; Soph. 249a-e; Phileb. 28с-е, 30cd; Tim. 30b, 37с; Legg. X 889с, 892b, 897d, 898a-e, XII 966a, 967b.

Не нужно только думать, что лишь космический ум имеет отношение к эстетике Платона. Ведь мы хорошо знаем, что самое высокое и возвышенное человеческое мышление есть не что иное, как подражание небесному круговращению. Значит, насколько человеческое мышление ближе к мышлению космическому, настолько оно совершеннее и прекраснее. Заметим, что здесь тоже невозможно забывать основной эстетический принцип Платона: эстетическое является у него не просто бескорыстным, незаинтересованным и беспредельным созерцанием каких-то абстрактно-идеальных сущностей, но всегда является только оформлением чего-нибудь вещественного, одушевленного или духовного и вообще чего-нибудь объективно существующего. Поэтому мышление прекрасно не само по себе, не просто только субъективно-человечески, но всегда – вместе с тем бытием, которое является для него предметом, имманентно которому оно само только и существует. Наконец, произведения Платона наполнены восторгами перед этим мышлением, чистота которого заключается не в его дуалистическом разъединении с бытием, но как раз в его монистическом объединении с этим бытием. Чистым мышлением для Платона является как раз то мышление, которое максимально близко к бытию и к его тоже чисто бытийным первоосновам. Таким образом, чистое мышление вполне может и должно трактоваться нами как субъективная эстетическая модификация в том широком смысле слова "модификация", который мы установили в начале.

Если мы заговорили о мыслительной эстетике Платона, то в целях исторической ориентации будет необходимо формулировать тезис, который мало кому приходит в голову, особенно из историков античной философии и античной эстетики, и который на этот раз гораздо лучше понимается филологами, чем философами. Если читатель привык понимать под философией чисто абстрактное учение, далекое от чувственного восприятия, то лучше ему не заниматься ни Платоном, ни вообще античной философией или эстетикой. Дело в том, что все языковые выражения, связанные со сферой мысли, навсегда остались у греков тайно или явно основанными на чувственном восприятии. Кто удивляется тому, что мышление, по Платону, несмотря на свой аналитический и абстрагирующий характер, является в то же самое время вполне интуитивным, тот неизбежно должен удивляться и всему универсальному факту существования античной философии или античной эстетики. То обстоятельство, что космос у Платона является наивысшим чувственным обобщением и одновременно наивысшим результатом абстрагирующего мышления, вовсе не есть только специфика самого Платона, только его личный взгляд. Нераздельность мышления с чувственным восприятием характерна для всего греческого языка, каких бы абстрактных вершин он ни достигал, и прежде всего для Гомера. О том, что для Гомера характерны такие выражения, как "мыслить глазами", или "мыслить диафрагмой", или "мыслить и видеть" в качестве единого и нераздельного понятия, об этом мы писали в другой работе⁸¹. Сейчас пусть будет позволено привести еще некоторые материалы для исторической ориентировки эстетики Платона.

Глагол noeö, "мыслю", или существительные noys, "ум", "разум", или noëma, "мысль", несомненно, связаны с основой gno-, указывающей на познание, и притом на не только чувственное, но и вообще малодифференцированное от внутренних состояний человека, от разного рода аффектов, эмоций и волевых актов. Особенно в этом отношении показателен у Гомера глагол gignöscö, который мы вынуждены прозаически передавать как "познаю". Один из старых исследователей, А.Фульда⁸², уже прекрасно различал три вполне чувственных значения глагола gignöscö у Гомера: чувственное восприятие как факт (например, II. V 85); чувственное восприятие вместе с актами мыслительного сравнения и сопоставления (например, П. XI 390); чувственное восприятие как показатель внутренней фиксации познавательного процесса (например, II. I 411). Несколько позже другой исследователь, Скерло⁸³, установил, что инфинитив "видеть" у Гомера часто понимается близко к инфинитиву eidenai, "знать", как это и следует из тождественности корня того и другого инфинитива. Правда, такая семантическая близость двух инфинитивов часто наблюдается в "Илиаде", но не наблюдается в "Одиссее". Различные интересные материалы относительно чувственной семантики глагола gignöscö и существительного no ëma в доплатоновской философии дает Б.Снелль⁸⁴. Важно отметить также и то, что корень gn- имеет нулевую огласовку, а в порядке чередования этот корень приобретает вид gen- или gon-, a также и другие. Но корень gen- фигурирует в таком слове, как genesis, что значит "происхождение", "рождение", или genos, что значит "род". Следовательно, и в слове noeö и в слове gignöscö (где этот корень выступает с удвоением при помощи слога gi) мы должны находить не просто указание на чувственное восприятие, но и указание на становящуюся чувственность, на вечно подвижное и вечно изменчивое материальное бытие. Тут нельзя не вспомнить один приведенный у нас выше текст Платона (Crat. 311d), обнаруживающий глубокое понимание Платоном подвижного характера мышления (несмотря на то, что сам Платон не имел никакого представления о научной этимологии соответствующего греческого слова). Так оно и должно быть, потому что подобного рода корневые морфемы отражают не просто ординарную и слепую действительность, но такую, в которой чувственная, познавательная способность человека определенным образом ориентируется, которую так или иначе анализирует и в которой устанавливает становящиеся и подвижные моменты, а тем самым и моменты устойчивые. Другими словами, мышление, состоящее, как известно, из сопоставлений, сравнений, из установления тождеств, различий, противоречий, разъединений и соединений, до последней своей глубины тождественно с ощущениями, с чувственными восприятиями, которые тоже представляют собою, в конце концов, те же самые мыслительные акты, но только функционирующие на менее развитой и более примитивной ступени.

Гомеровские слова со значением "мыслить" исходят не только из обыкновеннейшей чувственной основы, но полны и всякого другого содержания, как, например, эмоционального, аффективного, общественно-значимого и т.д. Ф. Ф. Зелинский, много потрудившийся над гомеровской психологией, к сожалению, оказался под влиянием обычного абстрактно-интеллектуалистического понимания "нуса" – "ума" у Гомера, хотя приводимый у него материал из Гомера резко этому противоречит⁸⁵. Приведем несколько примеров.

У Приама на пути к Ахиллу при виде чужого воина нус смутился (II. XXIV 358), а каков же он будет, его нус, при появлении настоящего врага (367). Значит, нус у Гомера способен подвергаться смущению. Он многохитростен у Одиссея (Od. XIII 255, XXIII 77) и Евриклеи (II 346), осторожен у Приама (II. XXIV 354), разумен у Телемаха (Od. XVI 374), справедлив у Калипсо (V 190), жалок у Гектора (II. III 63), не поддается чарам у Одиссея (Od. X 329), благороден у Ареты (XVI 73), непредусмотрителен у Эпикасты (XI 272), необдуманный у Менелая (II. X 122), опрометчив у молодежи (XXIII 590), недальновиден у одинокого человека (X 226). Нус и вообще имеет значение у Гомера "образ мыслей", "нрав", "характер" (Od. I 3, IV 267). Таким образом, нус вмещает в себя вообще все особенности человеческого ума и человеческих нравов, включая всякого рода аффекты и эмоции, и далеко не всегда положительные. В положительном смысле говорится тоже не раз (И. III 133, X 391, XV 643, XXIII 604; Od. I 66, XIX 326, XX 366).

Нус у Гомера понимается и как "мысль", "настроение", "эмоция", "намерение" и вообще как любое субъективное состояние, вызванное любым объективным фактом. Протей предостерегает Менелая: не пожелай узнать мой нус, а именно, сколько ахейцев погибло (Od. IV 493). Никто, говорит Нестор, не измыслит лучшего нуса, чем этот (II. IX 104). Нет у нас, говорит Аякс своим, лучшего нуса, чем сражаться (XV 509). Не ты ли, спрашивает Зевс Афину, выдумала этот нус? (Od. V 23, XXIV 479). Одиссей пересказал Елене весь нус ахейцев (IV 256). У сражающихся был такой нус: ахейцы боялись погибнуть, трояне рассчитывали сжечь их корабли (II. XV 699). Ахилл предлагает узнать мысль и нус троянцев (XXII 382). Женихи надеются, что исполнится их нус (Od. XXII 215). Сперхей не исполнил нус Пелея (II. XXIII 149). Нус мужа может одновременно переноситься в разные места (XV 80).

Во всех этих текстах мы сознательно не давали перевода греческого слова "нус", а оставляли его в русской транслитерации, чтобы читатель сам мог понять, насколько разнообразны значения этого слова у Гомера (а интуитивно понять это совсем нетрудно на основании контекста) и насколько тонкой является работа филолога, который захотел бы определить и классифицировать все наличные здесь семантические оттенки.

Было бы неразумно приводить здесь все места из Гомера и прочих доплатоновских писателей, имеющие отношение к мыслительной эстетике Платона. Да, кроме того, если иметь в виду исходную семантику соответствующих слов и выражений, то даже и полное приведение всех этих текстов едва ли дало бы нам что-нибудь новое в сравнении с уже приведенными у нас выше материалами из Гомера. Уже и эти последние дают нам достаточно оснований для выводов, исторически ориентирующих нас относительно эстетики мышления у Платона.

Во-первых, мышление, по Платону и во всей античной литературе, совершенно неотделимо от ощущения, или от чувственного восприятия. Эта неотделимость здесь настолько велика, что необходимо говорить даже о какой-то их взаимной пронизанности и тождественности. Их различение возможно лишь в порядке временной абстракции, которая только подтверждает и усиливает их первоначальное тождество.

Во-вторых, это слитное мышление и ощущение указывает также и на полное тождество этого мыслительного ощущения, или непосредственно ощущающего мышления, с бытием, или материальной действительностью. Если что-нибудь есть, оно есть нечто, то есть обладает теми или другими свойствами. А это значит, что оно мыслимо и познаваемо. Поэтому и мышление зарождается вместе с бытием, и бытие, по Платону, тоже зарождается только вместе с мышлением. Нет ощущающего мышления без бытия и действительности, но нет также и действительного бытия без ощущения мышления.

В-третьих, мышление пронизывает собою не только сферу ощущения или ощущаемой действительности. Оно пронизывает собою также и вообще всю сферу личной, общественной и природной жизни. Все аффекты, все эмоции, все волевые акты, все мельчайшие переживания, все бессознательное и сверхсознательное, даже все процессы энтузиазма и экстаза, вся моральная и вообще внутренняя жизнь человека, все его общественные связи, все общество само и вся природа, все это и вообще все возможные области действительности до последней глубины и до последней неразличимости слиты с мышлением, то субъективным, то объективным, то субъективно-объективным, то еще более высоким и сложным, еще более оригинальным мышлением.

Это происходит не так, чтобы каждая область действительности, сливаясь с мышлением, теряла свою специфику и подчинялась какому-то абстрактному и обезличивающему принципу. Наоборот, само мышление получает каждый раз все новую и новую специфику. Существует своя логика для хаоса, которая делает его именно хаосом, а не чем-нибудь другим. Всякое безумие тоже имеет свою логику, отличную от всякой другой логики. Во всяком безумии тоже еще есть свой метод, благодаря которому мы называем это безумие именно безумием, а не чем-нибудь другим, и отличаем от ума. В настоящее время это уже никого не может удивлять, потому что, например, та неразличимая сплошность и текучесть, которая в математике называется континуумом, обладает для нас своей собственной оригинальной структурой в отличие от расчлененного и всюду раздельного множества натуральных чисел (так называемого счетного множества), и математики трактуют об этом континууме при помощи точнейших математических категорий и формул.

В-четвертых, здесь как раз и залегает та особенность зафиксированного у Платона мышления и тот его характер, который мы должны назвать эстетическим. Ведь, как гласит наш основной эстетический принцип и как это мы видели на всех анализированных у нас выше эстетических модификациях, везде мы тут встречаемся с полным слиянием внешнего и внутреннего, объективного и субъективного, общего и единичного. Чувственное ощущение, взятое само по себе, слепо и бесформенно, а мышление, взятое само по себе, пусто и бессодержательно. Но проводимое Платоном слияние мышления и ощущения обеспечивает нам очевидную осмысленность внешней чувственности и чувственное, даже бытийное наполнение мышления. Тем самым мышление оказывается внутренне-внешним процессом, в котором внешнее обязательно указывает на внутреннее, а внутреннее – на внешнее. Это значит, что мышление, о котором говорит Платон, обладает эстетическим характером.

В-пятых, эту идею слияния мышления с чувственным ощущением не нужно доводить до абсурда и считать, что в мышлении здесь только одно и имеется, а именно это слияние. Если бы это было так, то Платон не был бы античным мыслителем, а был бы философом XX века. Все дело в том и заключается, что мышление, по Платону, прежде всего, онтологично, оно в первую очередь – вещественно, материально и вообще бытийно. И уже в дальнейшем, всматриваясь в это мышление, мы начинаем замечать среди всех его особенностей еще ту одну замечательную особенность, которая перестраивает его в направлении указанного у нас выше субъект-объектного слияния. Таким образом, мышление, по Платону, не насквозь эстетично, но только отличается эстетическим характером, который принадлежит ему наряду со многими другими особенностями, о которых мы здесь не говорим.

Наконец, в-шестых, в понимании мышления и его эстетики Платон ровно ничем не отличается вообще от античных философов, писателей и нормы греческого языка. Платон нигде и ни на одно мгновение не вышел из сферы обрисованного у нас выше слияния мышления и ощущения. И это происходит у него точно так же, как и у Гомера. А там, где он говорит о необходимости отходить от ощущения и от материи, он имеет в виду не вообще ощущение и не вообще материю, но то слепое, беспорядочное и смутное ощущение, которое свойственно людям в этой земной жизни; и когда он говорит об отходе от материи и тела, то он имеет в виду наше слабое и беспомощное, вечно больное и неустойчивое и к тому же смертное тело. Это отрицание ощущения и тела является у него только воплем о новых ощущениях и новой телесности, которая ожидает нас на небе. Ведь даже сами боги у Платона и во всей античности тоже материальны и телесны, но только их материальные тела состоят из тончайшего эфира, который уже никак не мешает проявляться всем внутренним особенностям духа, в то время как земная материя почти всегда этому глубоко мешает. Следовательно, по Платону, нужно говорить не о противоположности мышления и ощущения, но о разных ступенях и разной степени совершенства этого единого мыслящего ощущения или ощущающего мышления. Поэтому здесь не дуализм мышления и ощущения, но только космическая иерархия тождества того и другого, со своими земными, подземными и надземными ступенями. Другими словами, общегреческую идею слитости мышления и ощущения Платон трактует как объективный идеалист, для которого идеальная, или небесная, материя выше земной. Но основная интуиция слитости и полной нерасторжимости мышления и ощущения, в каком бы виде ни признавать это мышление и это ощущение, вырастает у Платона из общегреческих интуиции и делает его типичным греком, не сравнимым ни с каким новоевропейским дуализмом, агностицизмом или субъективизмом.

5. Феория

Завершением платоновской терминологии эстетики интуитивного мышления является термин theöria, который тоже почти не имеет ничего общего с новоевропейским пониманием этого слова и который тоже соответствует весьма оригинальной и платоновской и общеантичной категории.

Прежде всего разберемся в этимологии этого слова. Она указывает на thea, что значит "зрелище", и на глагол hör ö, что значит "смотрю" или "вижу" с оттенком констатации самого факта видимости. Следовательно, theöria означает такое зрение или зрелище, в котором зрящий фактически разбирается. Зрелище – это есть то, что отличается достаточно сложным и интересным составом, достаточно интересной формой и содержанием. Если в этом интересном зрелище мы производим анализ и синтез, то есть сознательно и расчлененно относимся к разным его моментам, то это значит, что у нас есть феория этой видимости. Перевести это слово в точности так же невозможно на современные иностранные языки, как и многие из разобранных выше платоновских терминов. Переводят: "созерцание", "наблюдение", "исследование", "любование", "видение", "рассуждение". Но уже приведенного у нас указания на этимологию данного слова достаточно, чтобы понять всю односторонность и уродливость этих переводов. К ним приходится прибегать против своей воли и только в силу необходимости передать хоть какой-нибудь момент из этого понятия. Поэтому, используя все подобного рода переводы, мы все же будем чаще всего говорить именно о "феории", поскольку термин этот вообще непереводим. Из приведенных у нас ниже текстов Платона читатель сам убедится, насколько разнообразно можно переводить этот термин и насколько трудна задача филолога, который захотел бы учесть здесь все оттенки значения данного термина и как-нибудь их классифицировать. От термина noësis феория отличается тем, что тот по преимуществу указывает на мыслительную деятельность; и только в результате углубленного философско-филологического анализа мы убеждаемся, что под этим мышлением в качестве его основы кроется самое обыкновенное чувственное восприятие. Термин же "феория" уже сам по себе, прежде всего чисто этимологически, указывает именно на соединение мыслительных и чувственно-воспринимающих актов. И, следовательно, термин этот гораздо богаче и интереснее термина "мышление", почему мы и считаем его завершением всей мыслительно-эстетической терминологии Платона.

Между прочим, о смысловой насыщенности этого слова свидетельствует то, что метонимически оно часто употребляется и у Платона и у других писателей в смысле "празднество", "церемония", "священные игры" и пр. Метонимически же оно обозначает также и "посольство" или "делегацию", отправляемые на какое-нибудь празднество.

Кроме существительного theöria, имеется еще существительное theöros, "зритель", "созерцатель", "наблюдатель", "посол" (в смысле лица, посланного для созерцания какого-нибудь празднества), а также существительное theörema тоже в смысле "празднество"; употребителен у Платона и глагол theörö, "созерцаю", "наблюдаю", "любуюсь". Характерно, что прилагательное theöreticos совершенно не употребляется в подлинных диалогах Платона. Его мы находим только в позднейших псевдоплатоновских "Определениях", которые обычно печатаются вместе с подлинными диалогами Платона. Тут уже действительно эта "теоретическая" терминология получает характерный для последующих времен абстрактный смысл. Тут мы читаем о "теоретической науке (theoreticë epistëmë) относительно сущего" (Def. 414b) и т.д.

Чтобы вполне сознательно и структурно-семасиологически отнестись к этому важнейшему термину в философии и в эстетике Платона, мы отчасти воспользуемся тем анализом всей соответствующей терминологии, который давно, уже 90 лет назад, был дан не философом, но филологом⁸⁶ и который в данном месте основывается на том, что мы сейчас называем структурно-семасиологическим исследованием. Внося в этот анализ некоторые изменения и приводя отсутствующие у этого автора примеры из Платона, мы можем формулировать такую семантическую схему, которая позволит нам уловить подлинное место античной феории. Что здесь мы намечаем только семантические вехи, между которыми существует необычное число переходных звеньев, это после всех наших предыдущих исследований уже не потребует разъяснения.

Рассматривая зрительную область человеческой психики в целом, мы сначала наталкиваемся на простой и элементарный, чисто физический факт зрения и видения. Это blepö, "вижу", "смотрю" (Lach. 197e, Gorg. 503d, Crat. 389a, Phaedr. 249d). И если у Платона попадается выражение "смотреть (blepein) на идею" (R.P. X 596b), то оно относится как раз к тем художникам, которые не знают сущности предмета, а только бессмысленно и некритически пользуются его идеей (да, кроме того, "idea" здесь едва ли "идея", а, скорее, "образ" или "образец"). Это blepo, может быть, даже лучше переводить "имею зрительное ощущение", потому что иметь зрительное ощущение еще не значит смотреть, а смотреть еще не значит видеть. Глагол этот указывает просто на физиологию зрения и больше ничего (а путаница с другими значениями, конечно, всегда возможна в зависимости от контекста).

Чувственное зрение может быть и не столь слепым. Оно может в то же самое время и констатировать самые факты, которые являются предметами зрения. Тем самым зрение становится уже более сложным, более оформленным и более внутренним актом, содержащим в себе уже элементы духовной деятельности. Это – horö, который тоже по необходимости приходится переводить "смотрю", "вижу" (Phaedr. 250b, 266b; Theaet. 163c, R.P. VI 500c, 507bc, VII 525d). В сравнении с Ыер о, насколько можно судить по текстам, horö означает "оформленное зрение", когда и зримые предметы и зрительные акты даются и понимаются уже в расчлененном виде.

Глаголы, выражающие собою еще более насыщенную зрительную способность, как leyssö, "смотрю светлым взором", "смотрю с удивлением", и dercomai, "смотрю напряженно", "смотрю с гневом", у Платона отсутствуют. Зато имеется у него глагол athrö, "смотрю внимательно", "рассматриваю", "смотрю ради исследования" (Lys. 215c, Gorg. 495b, Phaed. 104b, Theaet. 155d, Parm. 144d, Phileb. 24e).

Дальнейшую интенсификацию глаголов зрительного восприятия мы находим в scopö, "смотрю с разыскиванием", "наблюдаю вместе с исследованием", "внимательно наблюдаю издали", "наблюдаю с какой-нибудь целью" (Charm. 175a, Phaedr. 230a, 232d, 250а, Phaed. 69d, 199d, R.P. I 343d, II 376c, V 477a). Аналогичный глагол scopiadzö у Платона отсутствует.

Еще сильнее глагол sceptomai, "рассматриваю с большой заботой или жадностью", "пересматриваю у себя в уме", "смотрю или замечаю умом", "полагаю", "исследую" (Lach. 185b, Prot. 317b, 339b, Gorg. 501a, Conv. 175d, Phaedr. 259e, 264c; Soph. 239b).

Еще более интенсивные глаголы paptainö, "смотрю вокруг себя во все стороны ради осторожности или ради помощи другим", и doceyö, "враждебно преследую глазами", у Платона тоже отсутствуют.

Все перечисленные у нас сейчас глаголы в структурном смысле расположены по степени возрастающей усложненности процессов зрения. Начиная от тупого и бессмысленного факта зрения, мы постепенно переходим к разного рода мыслительным и переживательным процессам, осложняющим простой факт зрительного восприятия.

Однако у Платона остается два глагола с еще более глубоким смысловым содержанием, когда фиксируется не какая-нибудь мыслительная или аффективно-эмоциональная насыщенность процесса зрения, но когда этот процесс выступает и в очень насыщенной, но в то же самое время и в весьма спокойной и самоудовлетворенной форме.

Таков прежде всего глагол theaomai, "спокойно и углубленно созерцаю зрелище" (Lach. 179e; Charm. 154с, где очень характерно о созерцании юноши, "как статуи"; Gorg. 495e и 524е, где о созерцании душевного тела, души подземными судьями; Phaed. 84а, Conv. 211d, 212а, Phaedr. 258с, R.P. I 329а, V 467e, VII 516а, X615d, Legg. IV 711a).

Сюда же нужно отнести и ряд других слов, связанных с тем же корнем слова.

Таковым является у Платона thea, "зрелище" (Lach. 179e, Phaedr. 247а, о "блаженных созерцаниях" в пределах неба; 248b, смятенные души лишаются "созерцания сущего"; 250b; опять о "блаженном зрелище на небе", R.P. IV 445с, V 466е, VIII 545с, X 615а, здесь прямо о зрелище "красоты", 619e; Legg. XII 965b).

Таковым же словом является theama с аналогичным значением и, может быть, только с подчеркиванием законченного результата созерцания (Gorg. 525c, Phaed. lila, R.P. III 402d, – "прекраснейшее зрелище" цельной и добродетельной души; IV 440а – "зрелише прекрасного"; X 615d; Tim. 87d, соразмерное живое существо – "прекраснейшее и привлекательнейшее зрелище"; Legg. IV 711 а).

Сюда же относятся слова: theat es, "зритель" (Ion 535e, Gorg. 502ab, Phaed. 111a, Theaet. 173c, Legg. II 659bc); theatos, "возможный для зрелища" или "достойный быть зрелищем" (Conv. 197d, Phaedr. 247с); theatron, "театр", "место зрелища", "зрители" (Gorg. 502d, Conv. 194a, Phaedr. 258b, R.P. VI 492b, Legg. II 659a, 667b, III 701e, VI 779d) и theatrocratia, "господство зрителей" (Legg. III 701a, где Платон говорит о скверной "театрократии", водворившейся вместо законной аристократии).

Во всех этих текстах нетрудно заметить связь разных слов, образованных от основы thea со значением "зрелище", когда имеется в виду не просто смотрение или видение, но такое, которое имеет своим предметом нечто сложное, интересное, иной раз даже специально оформленное или само принявшее ту или иную специальную форму, нечто организованное и важное для рассмотрения.

Теперь-то, наконец, мы и можем понять, что такое платоновская theöria. Сюда не относится ни одно из тех значений, которые мы перебирали выше в отдельности и которые предполагают ту или иную умственную и аффективно-эмоциональную нагрузку. Это отграничение от перечисленных у нас отдельных актов зрительного восприятия нужно иметь в виду в первую очередь. Из предыдущего здесь важны только два глагола, которые и нужно уметь соединить в одно целое. Теперь мы уже хорошо понимаем, что тут имеется в виду прежде всего какое-нибудь зрелище, то есть достаточно интересный для рассмотрения и специально организованный или оригинально возникший предмет. Но так как сюда входит еще и корень глагола horö, то есть "оформленно, расчлененно вижу", то, очевидно, термин theöria представляет собою такое состояние сознания, которое имеет своим предметом организованную, оформленную действительность и которое аналитически-синтетически конструирует эту действительность на основе непосредственного видения или созерцания. Другими словами, в этом термине мы находим типичное для Платона и для всей античности взаимное слияние непосредственно-данной и сознательно-сконструированной предметности, что является для истории эстетики незаменимым по своей яркости и выпуклости материалом.

Пересмотрим тексты.

Сначала мы укажем ряд текстов с более или менее стертым значением, где указанное нами тождество интуиции и конструирования не выступает на первый план. Говорится об "исследованиях" (theörein) и наблюдениях солнца у натурфилософов (Phaed. 99d). Пусть "исследуется" не имя, но факт, обозначенный именем (Theaet. 177e). Несправедливость, "созерцаемая" с ее собственной точки зрения, является приятной (Legg. II 663c). Давайте "созерцать", следуя разуму (III 695с). Читаем о "наблюдении" действий и обычаев людей (Legg. XII 95ld, 952b) особенно "послами" за границей (950d) для наставления своих людей (951 а-с), военных действий, и притом детьми (R.P. V 467с), или о созерцании удовольствия и страдания издали, когда они представляются изменчивыми (Phileb. 42b), о невозможности для тирана свободно "видеть" то, что видят другие (R.P. IX 579b), о "любовании" прекрасными всходами (Phaedr. 276b). Все слова, поставленные нами здесь в кавычках, представляют собою те или иные формы греческого глагола theörö, кроме русских слов "послы" и "наблюдатели", соответствующих греческому theöros. Значение изучаемых терминов является здесь в значительной мере стертым, хотя внимательная семасиология и здесь найдет хотя бы в неявной форме соединение интуиции и конструкции.

Далее, theöria и theörö начинают уже противопоставляться другим актам зрения и мышления. Такой феорией именуется рассмотрение разницы между знанием и незнанием, правильным мнением и ложным (Phileb. 38b). "Наблюдение" врачей упоминается наряду с их опытом (Legg. IV 720b). Организация и функционирование государства тоже требуют особого "наблюдения" (R.P. II 372e, Legg. XII 951с). "Созерцание глазами" неба противопоставляется мышлению о нем (R. Р. VII 529b). Необходимо быть "наблюдателями" (или "исследователями") всего разнообразия первоначальных треугольников, если судить о природе на основе вероятия (Tim. 57d).

Далее приведем тексты с анализируемыми у нас словами, где имеется в виду указанное у нас мыслительно-чувственное понимание феории с подчеркиванием его специфики. "Созерцание" течения "всего времени" и относительно "всякой сущности" есть достояние высших душ, способных понять бытие в целом, а не низших (R.P. VI 486а). Перешедший от "божественных созерцаний" к человеческим тут же делается смешным – речь идет о философах (VII 517). Судья в царстве мертвых "созерцает душу душою" (Gorg. 523e). Самое истинное "созерцается" само в себе без участия тела (Phaed. 65e). Говорится о "созерцании" мыслимого и сущего при помощи диалектики (R.P. VI 511с). Человек ("природа") может познавать истинное небо "путем созерцания" (Phaed. 109e). Разум бога питается "созерцанием" истины (Phaedr. 247d). Мы нередко "созерцаем" красивых и хороших юношей в сопровождении их мужественных поклонников – в контексте философского рассуждения о бытии и становлении (Phileb. 53d). "Созерцание" прекрасного радует "созерцающих" (Gorg. 474d).

У Платона имеются также и такие места, где theöria даже без всякого нашего научного анализа, а совершенно прямо и непосредственно относится к области красоты и искусства. Платон говорит о восхищении подражанием при "созерцании" его у Гомера (R.P. X 607d). Путем "созерцания" красоты создаются "прекрасные речи и мысли" (Conv. 210d). Когда кто-нибудь пишет свои воспоминания, он "любуется" ростками этих воспоминаний (Phaedr. 276d), и вообще читаем об "охотнике любоваться на зрелище муз" (Legg. XII 953а). О феории Платон говорит и в отношении других искусств. "Созерцая" страдания на сцене, мы почему-то получаем удовольствие (R.P. X 606b). "Созерцающим" только краски, фигуры на картине, сапожник, изображенный на этой картине, кажется действительно сапожником даже тогда, когда он вовсе не похож ни на какого сапожника (601а). При всякой мирной пляске необходимо обращать внимание на правильность и естественность ее исполнения (Legg. VII 815b). Юноши и девушки являются в хороводах "созерцающими" и "созерцаемыми" друг в отношении друга "с разумом" (VI 722а).

В качестве обобщающего тезиса эстетического и художественного значения феории мы могли бы привести следующее высказывание Платона (Epin. 986d): "Человек счастливый сперва поражен этим мировым порядком, затем начинает его любить, чтобы усвоить его, насколько это возможно для смертной природы, полагая, что таким образом он всего лучше и всего благополучнее проведет свою жизнь и по смерти придет в места, подобающие добродетели, – такой человек поистине и на самом деле примет посвящение, овладеет единой разумностью, раз уж он сам един, и будет в остальное время созерцать самые прекрасные явления, какие доступны зрительному восприятию". Это "созерцать", или, как сказано в подлиннике, "ставший созерцателем", концентрирует в себе всю рассмотренную у нас выше платоновскую эстетику феории. Здесь мы имеем и опору на непосредственные чувственные восприятия и на констатацию вечного порядка в чувственно-воспринимаемом мире, и любовь к этому вечному космосу, и охват всех его не только земных, но и небесных устоев, и получаемое от этого блаженство, и, наконец, обретение вечной жизни в согласии с разумом всей действительности в целом.

Не отсутствует у Платона понимание феории и как празднества или как посольства ради какого-нибудь торжества, каковое понимание мы тоже сочли весьма характерным для термина "феория". Платон говорит о "священном посольстве" из Афин на Крит (Phaed. 58bc) или о наблюдении за поведением людей на Дионисийском "празднестве" (Legg. I 650а). Читаем и вообще о "празднествах" (Crit. 52b), о "народных играх" (R.P. VIII 556с) и о жертвоприношениях и "празднествах" (Legg. XII 947а).

Таким образом, феорию необходимо считать в области мыслительно-чувственной и вообще мыслительно-познавательной эстетики Платона наиболее глубокой, наиболее разработанной и завершительной концепцией эстетики в данном разделе.

От этой мыслительно-познавательной и мыслительно-ощущаемой эстетики Платона перейдем к краткому обзору аффективно-эмоциональных модификаций.