Липатов В. Краски времени

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТИХА ВОДА, ДА ОТ НЕЕ ПОТОК ЖИВЕТ

Андрей, иконописец преизрядный, всех превосходят, в мудрости зельне и
седины честные имел...
Из древней рукописи

Андрей Рублев (1360 - 1430) - гениальный древнерусский живописец,
украсивший своими иконами и фресками Благовещенский собор Московского
Кремля, Успенский собор в Звенигороде, Успенский собор во Владимире,
Троицкий монастырь, Андрониковский собор в Москве.

Проезжей дорогой-проселком, чуть промятой
П колесами да протоптанной пешим людом, шел Андрей Рублев родной
стороной. Из ложбины доносился запах костра, вдали низкий женский голос прял
песенную нить:

Ты, пчелынька,
Пчелка ярая!
Ты вылети за море,
Ты вынеси ключики,
Ключики золотые,
Ты замкни зимоньку,
Зимоньку студеную!
Отомкни летечко,
Летечко теплое,
Летечко теплое,
Лето хлебородное..,

Рублеву нравилось лето на исходе, теряющее жаркую силу и истомно
переходящее в холодноватый, почти осенний свет, когда цвета ярки не от
насыщенности - от прозрачности. Когда в природе встреча ожиданного
соединяется с мгновением расставания, смеясь и плача, стоят рядышком
радость и грусть.
К дороге подступал густой дремучий лес. Знал Рублев: может выкатиться
из зеленой стены разъяренный вепрь или цепко-неслышно выкрасться злой тать.
Но не было страха, вокруг знакомая и близкая земля. Да и ждал - оборвется
лесной обвал, всплеснется навстречу волна поросшей зеленой травой холмистой
равнины, каплями синего неба засияют любимые васильки, и воздух, настоянный
на травах и цветах, окутает, целебно бодря и лаская.
Он был радонежский - из глухой среднерусской стороны и сколько бы ни
жил в столице княжества - Москве, а все любил этот край, и обитаемый, и
словно отгороженный от всего мира. Седая старина, вот она, рядом: на холме
"Белые боги" касался рукой Рублев поверженных языческих истуканов,
высеченных из белого камня; здесь сказка жила, как живая...
Украшая рисунками пергамент Евангелия, Рублев думал о своей земле.
Звери, рисованные им, играли вольно и приветливо. Голубая цапля склонилась,
чтобы заклевать змею, ощетинившуюся колючками, но посматривала на нее
добродушно. Взъерошенная змея, впрочем, так же гостеприимно глядела на
красавицу цаплю. Орел казался какой-то доброй птицей, несущей в лапах
книгу... Невдалеке от городка Радонежа стояла Троицкая обитель, где жили и
ученые монахи, и путешествовавшие за три моря, где в библиотеке привечали
размышляющего над жизнью и книгой. Вполне мог радонежский край быть гнездом,
откуда выносила та птица книгу.
Рублев книгу чтил. Заставки к Евангелию - простые, веселые, нарядные -
звали к "печатному" слову. Изобразил стремительного ангела, который, сверкая
яркими красками крыльев и одежд, несет книгу в кольце нескончаемого искания,
как факел, освещающий путь к знанию и надежде. Интеллигентом своего времени,
едва ли не радонежским жителем, изобразил художник евангелиста Матфея:
русский мудрец склонился над книгой у стола-конторки...
Уже немолодым человеком, известным мастером великокняжеской иконной
мастерской пришел Андрей Рублев в монастырь из "мира", чтобы еще ближе к
нему приблизиться. Человек средневековья, он мог следовать своему призванию,
лишь работая для церкви. И еще полюбились Андрею Рублеву в монастырях
библиотеки, где читал он разные книги - русские, византийские, греческие,
сербские, болгарские...
Захватчики-вороги швыряли книги в костры. Небрезгливо, а с наслаждением
ненависти к непонятному. По земле огненными клубками катились пожары, лилась
кровь, мор настигал и простой люд, и воевод, и князей. Читаешь летописи,
внимаешь историкам - каждое нашествие на Древнюю Русь как окровавленная
волчья пасть - "аки злии волци"...
Юность Андрея Рублева прошла под знаком небывалого единения Русской
земли.
Впервые почти вся Русь собрала огромную рать - защищать свое гнездо.
Если был Андрей Рублев на поле Куликовом (а возможно, был), то видел,
как огромное холмистое поле заполнили тысячи людей и лошадей. Мечи и сабли
искрами вспыхивали в огромном море воинства, вырастали частоколы копий,
скрежетали по металлу боевые секиры...
Сначала еще он, наверное, замечал, как стойко держалось черное знамя
великого князя, как вздымались и падали хоругви. Потом все заслонила
свирепая сумятица боя; воин рубил, нападал, защищался - и так беспрерывно,
много часов кряду. "...Брань крепка зело и сеча зла". Очнулся, избитый или
израненный, и увидел: гонят врага свежие русские полки, бежит с холма Мамай.
Бросил взгляд на то же поле, там не сыскать ни одного свободного местечка:
его усеяли тысячи тел, теперь порубанные и пострелянные. И кровь лилась,
говорит историк, как вода, на пространстве в десять верст.
Рублев запомнил холодный блеск горячей крови. Запомнил, как красными
стали Дон и Непрядва.
Ликовала Русская земля, но и печалилась, рассказывает летописец,
жалостью великой. Из десяти ушедших защищать родину вернулся один.
"...и бысть в граде на Москве и по всем градом туга велика и плач горек
и глас рыдания".
Великая жалость в иконах Рублева как мечта о единстве и счастье.
Остались жить в его фресках русские воины, защитники Родины - сильные,
отважные, в золотистых латах...
Сколько нашествий видел, о скольких знал Андрей Рублев - не перечесть.
Сжег Москву хан Тохтамыш - снова плакали русские женщины над десятками тысяч
погибших. Приходил под Москву Едигей - за стенами Кремля на грязном дереве
мощеных улиц лежали убитые и умершие от голода. Рублев с монахами
Андроникова монастыря, вероятно, хоронился в Кремле и со стен белокаменного,
а теперь потемневшего от гари сожженных посадов смотрел на беснующихся
ордынцев. Мертво лежала Москва-река, недавно еще покрытая разноцветными
ладьями...
Вместе с Даниилом Черным расписал Андрей Рублев по воле великого князя
Успенский собор во Владимире. Страшный суд изобразили судом справедливым,
предваряющим новую жизнь... Но страшный суд, скорый и неправедный, грянул
над Владимиром. Ордынцы и нижегородцы разграбили и сожгли город.
Владимирские колокола, которые любил слушать Рублев, молчали: растапливались
в беспощадном огне. Смотрели со стен собора праведники Рублева и Черного,
как наяву - не на фреске - жарили человека на сковороде, забивали ему щепы
под ногти, сдирали лоскутья кожи, лошадьми рвали тело... Молчали праведники
Рублева на стенах, но не безмолвствовали. Бесчеловечная казнь вошла
неизбывной тревогой в их жизнь. Мудрость наполнилась полынной горечью. И
теперь страдание, боль за людей встречали входящих в храм... Не безгласными
и бесстрастными, а воспринимающими мир во всей его сложности создал
праведников живописец.
Огромны иконы - в два человеческих роста. Они могли бы заставить
вошедшего испытать ощущение своей малости - случайной пылинки, могли бы
принижать человека. Но нет! Люди на иконах не надзирали. Призывали
задуматься, понять, что праздник жизни сам по себе не случается, его надо
создавать.
Рублев посылал этих людей в мир - говорить. И впечатление от икон и
фресок до сих пор одно: люди пришли к людям на совет.
Он осознанно не избежал языка символов, но соединил его с изображениями
современников. Не чужие, не пришлые встречали - свои, с которыми можно было
говорить на родном языке. Дмитрий ли Донской сказал или летописец вложил ему
в уста: "Не рождены мы на обиду ни соколу, ни ястребу, ни кречету, ни
черному ворону, ни поганому этому Мамаю!" И Рублев живописал смелых и
уверенных людей.
...В Третьяковской галерее мы сразу узнаем Рублева. Он царствует в зале
иконописи, в красно-золотом мердающем свете. Три иконы призывают нас прежде
всего. "Троица" прячется в простенке. Триумвират правит в тронном зале
русской иконописи: Спас, апостол Павел, архангел Михаил. Смелое, отважное
письмо.
На средней, срединной, доске сохранился только лик Спаса. Доски по
бокам утратили живопись, явив свету древнее дерево со всеми сучками. Немного
фантазии - и представляешь, как тесали это дерево, как пенились стружки под
древнерусским топором. К доске хочется прикоснуться, погладить, ощутить
тепло руки тесавшего, приложить ухо, послушать, не шумит ли в старом дереве
древнее, ушедшее, канувшее и постоянно возрождающееся в памяти народной -
время. Почти шестьсот лет. Из светлой темноты доски выступает величественное
золотистое, мудро-знающее лицо.
Не в князе ли Дмитрии Донском почудился Рублеву человек, который
положит конец сварам? И не в "Спасе" ли он отразил образ князя - властителя,
соединяющего воедино Русскую землю и избавляющего ее ото всех напастей?
У апостола Павла склоненная, почти круглая, мощная голова. Огромный
литой лоб исполнен думы чудовищной силы. Портрет-монолит, излучающий мысль,
отточенную и выкованную в схватке сомнений. Перед нами образ мудреца и
ученого.
И третий - Михаил - символ трогательного сочувствия. Верящее раздумье,
почти женственная красота. "Гением трогательной любви" называли его.
Все вместе - они едины. Державный властелин Спас. Мудрец Павел.
Нежновнемлющий Михаил.
У художника огромная изобразительная сила, его живописный рассказ
ведется сдержанно, плавно, без вскрика, без суеты и ложной драматизации.
Людей возводил в богов. Этого не следует понимать буквально. На его
икону житель соседней деревни не показывал пальцем, восклицая: "Гляди-ка -
это Федька!" Нет, то был не Федька... Хотя каждое лицо индивидуально по
характеру, темпераменту. Но прямой похожести художник избегал, как избегал и
бытовых подробностей. Живописал обобщенный образ русского человека - и
современника, и далекого потомка, о котором мечталось и верилось. Искусство
Рублева вечно, ибо он соединил день настоящий и день будущий.
А лежала перед Рублевым и иная стезя. Когда пригласили его расписывать
Благовещенский собор вместе с "Феофаном иконником гречиным да Прохором с
Го-родца", наверное, был польщен. Большое признание, хотя и стоит лишь
третьим в летописной строке "чернец Андрей Рублев". С восхищением смотрит он
на Феофана Грека, величайшего мастера Руси того времени, - сорок церквей
расписал Грек. Дивится клокочущей энергии семидесятилетнего человека, его
таланту и. многознанию. Не только учителя живописи нашел Рублев в Феофане
Греке - встретил философа, стремящегося понять и объяснить жизнь. Тревожила,
будоражила кисть-молния, бросавшая на иконы и фрески сполохи неистовой
Феофановой мысли и темперамента. Какое-то внутреннее нетерпение гнало его и
воспламеняло. Грек был щедр - не таил ни мастерста, ни сокровенных раздумий.
Работая, посматривал на окружающих "острыми" глазами, порывисто расхаживал,
вел остроумные беседы, озадачивая притчами. Собирались люди, слушали,
поражались умелой быстроте и возбужденности кисти знаменитого иконописца.
Феофан Грек многому научил, но... не подавил Андрея Рублева. Тот уже и
сам был опытный мастер. И как доказывают историки, знаком был с исихазмом -
учением -о нравственном и физическом совершенствовании человека, которое
исповедовал Грек. Но московский живописец истолковывал это учение по-своему.
Пророки Грека - неулыбающиеся, уносимые вихрем неумолимых страстей.
Белыми высверками иссекается из них огонь душевного напряжения. Люди словно
сгорают в нем. Грек, живописуя высокую трагедию самоотречения, все
подбрасывал и подбрасывал в "костер" поленья гнева, муки сомнения, страха.
Рублев же хотел, чтобы жизнь стала праздником. Земля казалась ему
истерзанной, измученной, но и прекрасной. Он был смиренный, стойкий духом и
не видел счастья в перенакале страстей.
Пикассо как-то сказал на выставке детских рисунков: "В их годы я
рисовал, как Рафаэль, но мне потребовалась вся жизнь, чтобы научиться
рисовать, как они". С годами еще "моложе", радостнее, оптимистичнее
становились творения Рублева. Его искусство насыщалось спокойствием, которое
Пушкин считал необходимым условием прекрасного.
Феофан Грек - трагик, Андрей Рублев - липик. У Феофана Грека философия
разума бунтующего, у Рублева - ищущего.
И удивительно, что многоопытный, знаменитый византиец ощутил и в
какой-то мере подчинился таланту и мировоззрению Рублева. Гений узнал гения.
Живопись Феофана Грека, сохранив свою кипящую силу, смягчилась, зазвучала
более умиротворенно-торжественно.
Говорят в народе: "Не сей на межах жита, ни мудрости в сердцах
глупых..." Знал Рублев, что на его образы, на его лики равно смотрели и
умные, и глупые, и добрые, и злые. Обращался ли зовуще он только к умным и
добрым? Скорее всего хотел посеять мудрое во всех сердцах - вдруг
заплодоносит и самая заплесневелая земля? Звал к идеалу не избранных - всех.
"Троица" создана зрелым мастером, счастливо ведающим, что он лучший
иконописец Руси.
Три глубоко задумавшихся ангела восседают вокруг стола, перед ними
чаша. Три странника возвещают Аврааму о рождении сына. Они провидят его
судьбу: гибель за людей. Они как бы предвидят печаль и уже избыли ее. Печаль
неизбежная, но преодоленная, светлая...
Краски времени. "Троица" "вылеплена" из неназойливого, необжигающего
ласкания тихого дня. Ее краски естественны - их называли красками русской
осени. Нежна, изысканна, согласованна цветовая гамма. Торжествует синий
цвет, успокаиваясь голубым - знаменитый рублевский "голубец", "дивный
голубец", который именуют васильковым, а еще верно прилагают к нему певучее
слово "лазоревый"; это самый яркий цвет в картине, но он уравновешен массой
своих оттенков и действительно впитал и синь раннего неба, и цветущего льна,
и васильков, и сияние голубых глаз человеческих...
Богатое пурпурно-коричневое одеяние смягчается бледно-золотым цветом
спелого хлебного поля. Выцветшее золото вкупе с нежно-зеленым, достигающим
прозрачности светлой волны, и небесно-голубым рождают состояние душевного
покоя.
"Троица" напоена великой тишиной. Бурлящие эпохи рождают произведения,
лучащиеся абсолютным спокойствием. В том твердость духа, ясное видение пути
к будущему. Тишина "Троицы" не келейная, а такая, чтобы видящий еще слышал и
чувствовал. Тишина услаждения умом, таинством, свободой созерцания
прекрасного.
"Тиха вода, да от нее поток живет".
В картине нет источника света, а "Троица" светится. Свет исходит
изнутри, и краски проглядывают одна сквозь другую прозрачно-сияющие. Здесь
нет драматизма контрастов светотени, здесь цветотень.
Источник света - сам колорит, сама гамма красок. Свет картины особенный
еще и потому, что он свет чувства и мысли художника, его души или вообще
души человеческой.
В "Троице" слышится музыка. Она рождается цветовым согласием,
уравновешенностью ритма, даже самой линией, вольно льющейся, перетекающей и
вдруг строго очерчивающей совершенный и упругий силуэт.
Фигуры изящно удлинены, потому особо грациозны. Вестники "воздушные",
сидят не плотно, едва прикасаются к сиденьям, как, впрочем, и к земле.
Неостановимый "полет" жизни. Полет, невозможный без земли.
Чаша, стоящая перед вестниками, - чаша смертная. Многие еще, как в день
Куликовской битвы, "смертную испи на брани чашу"; скорбят, печалятся ангелы,
просветляясь лицом при мысли о силе любви человеческой, побеждающей страх
перед гибелью во имя высокой цели. Картина Рублева звала к самопожертвованию
ради единства и грядущего счастья родины. Чтобы, отрешась от интересов
мелких и пошлых, сметя паутину злободневного, суетного, человек нашел
сокровенное, согревающее всех.
"Троица" в Третьяковской галерее размещена у окна - ей нужен дневной
свет, вся его сила. Но, конечно же, "Троице" необходим свой зал, только ее
комната, где бы она, одна-единственная, шла вам навстречу. Где бы стояли
стулья, лавки, кресла, чтобы люди могли задержаться, "уединиться",
вслушаться в лирическую, грустную и жизнерадостную музыку картины.
Андрей Рублев жил и работал в сложное время национального возрождения и
становления Руси. Был свидетелем беспрерывных войн с татарами, немцами,
шведами, литовцами; народных волнений, междоусобных княжеских розней. Мор
валил людей. Одолевали холод и голод: "мертвыа скоты ядяху, и кони, и псы, и
кошькы, и люди людей ядоша". Но все же крепла Москва. После Куликовской
битвы люди спогойнее пахали землю, лепили горшки, шили одежду, варили мед,
ловили бобров и рыбу. Они хотели жить "независтно и незарочно, нераздорно,
нераскольно"...
Рублев, как гениальный художник, очень близко к сердцу принимал все
вокруг происходящее. Он проповедовал, "вознося ум и мысль", идею согласия в
жизни.
Он ввел в икону личность живописца, его мироощущение, понимание жизни и
красоты.
О рублевских работах в древности говорили: "дымом писано", "облачно",
отмечая мягкость, неуловимую тонкость, обволакивающую прелесть красок. Его
по праву назвали величайшим поэтом в живописи.
Стали его картины "сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче
горючего камня Алатыря, могучее богатыря"... Человек после свидания с ними
уходил в мир обновленным, знающим: жизнь его не бесцельна, не напрасна.
Художник созидал храм, где поклонялись красоте цвета, мужеству линии,
величию мысли о высоком предназначении человека.
Рублев всемирно признан одним из лучших живописцев XV века. Он творил в
начальное время эпохи Возрождения. Исследователи проводят параллели между
Рублевым и Фра Анжелико, Рублевым и Чимабуэ.
Рублев прожил долгую жизнь и, наверное, был счастлив, что и дня не
потратил зря, что его трубящий ангел, глядящий внимательным и слегка
удивленным глазом, созывает всех на благое дело во имя счастья всех людей.
Художник шел по Руси - ее сын, знаменами поднимались вслед за ним его
картины.
...Стоит на земле Москва - могучий город. А на взгорье, как и в
старину, стоит бывший Андроников монастырь.
В 1947 году, когда страна еще поднимала из развалин области, недавно
оккупированные фашистами, Советское правительство приняло решение о создании
Музея древнерусской живописи имени Андрея Рублева. И теперь в Андрониковой
монастыре находится музей, хранящий более трех тысяч произведений
древнерусских художников.
И тут уместно вспомнить, что 30 июля 1918 года Председатель Совета
Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин поставил свою подпись под списком
замечательных людей, чьи имена следовало увековечить в памяти человеческой и
поставить им памятники.
Первым среди художников был назван Андрей Рублев.
Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология