Хейзинга И. Осень средневековья

ОГЛАВЛЕНИЕ

КОММЕНТАРИИ

Осень Средневековья: Йохан Хёйзинга и проблема упадка

Историк, ощущающий свое время как эпоху упадка, тянется к таким же периодам в прошлом. К подобным ученым относится замечательный голландский медиевист Йохан Хёйзинга.

Прожив тихую, благополучную (кроме ее финала) жизнь в тихой, благополучной (кроме периода Второй мировой войны) Голландии, Хёйзинга тем не менее остро чувствовал приближающийся конец своей цивилизации, и это обострило его взгляд, привлекло внимание к периодам упадка.

По собственным словам Хёйзинги, мысль о том, что Позднее Средневековье — не провозвестие грядущего, а отмирание уходящего в прошлое, пришла ему в голову во время прогулки в окрестностях родного Гронингена в 1907 г.* Когда этот замысел воплотился в книгу, Хёйзинга слегка удивился: «Мой взгляд, когда я писал эту книгу, устремлялся как бы в глубины вечернего неба, но было оно кроваво-красным, тяжелым, пустынным, в угрожающих свинцовых прогалах и отсвечивало медным, фальшивым блеском. (...) Пожалуй, картина, которой я придал очертания и окраску, получилась более мрачной и менее спокойной, чем я рассчитывал, когда начинал этот труд. И легко может случиться, что читателю, неизменно сосредоточивающему свое внимание на упадке, на отживающем и увядающем, слишком уж густой покажется падающая на эту книгу тень смерти», Хёйзинга стоит у истоков научного события, названного позднейшими исследователями** «бунтом медиевистов». Среди историков возникла и окрепла мысль о том, что многие аспекты культуры, считавшиеся безоговорочно ренессансными, коренятся в Средних веках и, наоборот, очень многое в Ренессансе является вполне средневековым. И ренессансная Флоренция и позднесредневековая Бургундия, говоря словами Хёйзинги, разыгрывали в XV в. один и тот же спектакль. В позиции «бунтовщиков» есть противоречие. Их первая посылка, наиболее четко выраженная Хёйзингой: Позднее Средневековье есть период смерти средневековой цивилизации, не имеющей продолжения в последующих веках. Вторая посылка: с Ренессанса начинается цивилизация Нового времени. И весьма неожиданное заключение: Позднее Средневековье весьма сходно с Ренессансом. Отме-

Huizinga J. Mein Weg zur Geschichte. Basel, 1947. S. 56. Эта книга представляет собой посмертную публикацию доклада, читанного им товарищам по заключению.

*Fergjuson W. The Renaissance in Historical Thought Cambridge (Mass.), 1948.

371

тим, что и взгляд голландского историка на собственно Средневековье не лишен парадоксальности: постоянное и аргументированное подчеркивание непрерывности культурного развития на протяжении всего Средневековья перебивается примерами несхожести именно периода XIV—XV вв. с Высоким Средневековьем (XI—XIII вв.), Изучение труда Хёйзинги наталкивается на трудности методологического характера. Ясно сформулированная концепция или хотя бы непротиворечивая и более или менее четко вычленяемая система воззрений на «осень Средневековья» у автора «Осени Средневековья» отсутствуют. Перед нами картина эпохи, а не исследование ее, автор выражает свое мнение, свои мысли либо мимоходом, либо в пышных риторических периодах, но никогда — в отшлифованных формулировках, никогда — со строгой аргументацией. Потому исследователь рискует, анализируя взгляды Хёйзинги, либо выдать его идеи за свои, совершив акт плагиата, либо приписать собственные мысли знаменитому ученому, впав в грех плагиата наоборот. Я вижу эту опасность и постараюсь избежать ее по мере возможности.

Что же в первую очередь рассматривает Хёйзинга в «Осени Средневековья»? Подзаголовок гласит: «Исследование форм жизни, мышления и искусства...» Главное в книге — формы бытия. А это значит, что все новое, появляющееся в XIV—XV вв. в Европе к северу от Альп, может не включаться в картину, если не получается соответствующего внешнего выражения. Например, раз третье сословие не выработало культурно значимых форм поведения, раз оно подражает рыцарскому быту, то все изменения в реальном социальном бытии, которые произошли в связи с развитием городов, как бы и не имели места. И наоборот, если, по словам Хёйзинги, «новое приходит как некая внешняя форма до того, как оно становится действительно новым по духу», то и в этом случае замена одних форм другими не есть развитие, если новые формы столь же неподвижны, неизменны, как и старые. XXII глава «Осени Средневековья» носит название «Пришествие новых форм», но «только-только зарождающийся гуманизм» — нечто новое по отношению к культуре Франции XV в. — по мысли Хёйзинги, «не более чем дальнейшая разработка, идущая в русле средневековой школярской эрудиции».

Основной пафос «Осени Средневековья» — в рассмотрении не просто форм, не форм в отрыве от содержания, но таких форм, в которых это содержание мертво, притом не в том смысле, что его просто нет, а в том понимании, что оно не способно развиваться. «Я пытался, — пишет Хёйзинга, — увидеть средневековую культуру в ее последней жизненной фазе, как дерево, плоды которого полностью завершили свое развитие, налились соком и уже перезрели. Зарастание живого ядра застарелыми, одеревенелыми формами мысли, высыхание и отвердение богатой культуры — вот чему посвящены эти страницы».

Упадок, по мысли голландского историка, есть не гибель или распад, но полное опустошение цивилизации, превращение ее жизненных форм в нечто лишенное внутреннего содержания.

Объявление центром исследования неподвижных, перезревших, изживших себя явлений культуры — это прием, позволяющий избежать иных вышеотмеченных противоречий. Обращенное в будущее кватроченто и повернутый в прошлое «век Бургундии» различны по сути, но сходны по внешности, а внешность — главное в этой книге! Описываемая эпоха XIV—XV вв. есть неотъемлемая часть Средневековья, ибо все формы сло-

372

жились до ее наступления, и вместе с тем особый отдельный период, ибо только сейчас эти формы лишились наполнения и тем самым стали другими: мертвый ведь не равен живому.

Однако, если нарисованная Хёйзингой картина верна, то возникает вопрос: почему пустая внешность господствовала над умами около двух столетий? Почему умирающая культура отливалась в радостные, торжественные формы? Дальнейшие рассуждения представляют собой попытку ответить на этот вопрос и постараться, идя по стопам голландского историка, далее проникнуть в суть культуры «осени Средневековья».

Вот как Хёйзинга оценивает рыцарское поведение: «Арсенал рыцарского воображения, церемоний и пышности уже не был наполнен истинной жизнью. (...) Перегруженность пышностью и этикетом должна была скрывать внутренний упадок форм старого жизненного уклада. Рыцарские представления в XV в. утопают в романтике, которая все больше делается пустой и обветшалой». Но весь этот пышный и сложный церемониал, вся эта пустая роскошь, лишенная цели и смысла, вызывают восторг у современников. Когда Оливье де ла Марш касается всех этих вещей в своих мемуарах, его охватывает торжественное настроение. «По причине того, что великие и почетные деяния жаждут долгой славы и вечной памяти» — так начинает он воспоминание об этих «великих событиях», то есть о придворных празднествах в Лилле. Значит, пустая форма все же может чем-то увлечь.

Присмотримся поближе к тому, что в современной речи может называться формой, — к одежде и военному облачению. Причудливость бургундской моды общеизвестна. Носы мужских башмаков были такой неимоверной длины, что в них с трудом можно было ходить: в битве при Никополисе в 1396г. рыцари срезали их, чтобы иметь возможность бежать. Иногда эти носы подвязывались к коленям или даже к поясу, но тогда ногу невозможно было вдеть в стремя. То есть мода, которой неуклонно следовали рыцари, делала рыцаря непригодным к бою — и это на фоне непрерывных заявлений о воинской доблести аристократии, о знати как единственном сражающемся сословии. То же можно сказать и о доспехах. В XIII в. доспех весил 15—20 кг, в начале XVI в. — 80—100 кг. Такое облачение применялось лишь на турнирах, тогда как на поле брани рыцарей сменяли пехотинцы и вооружение становилось все легче. Несмотря на все широковещательные декларации, знать потеряла основную функцию — воинскую — и все эти сверхтяжелые панцири и шлемы оказались бессмысленной и бесполезной формой в точном смысле слова.

Но при этом культивировалась «пустая» внешность, которая весьма влияла на сознание общества. Как представляется, этот парадокс разрешим, если отказаться от оценочных представлений о «внешнем» как о чем-то плохом, понять, что бессодержательных культурных явлений не бывает, и признать, что содержанием всех этих «пустых» форм и были сами формы. То есть то, что наполняло эти формы, что создавало их, что придало им именно такой вид, исчезло, оставив значимость, и они стали ценны сами по себе, само-ценны.

Идеал рыцарства в эпоху своего расцвета, в XII в., хотя и формировался вокруг военной функции, наполнен и христианскими устремлениями (войны за веру), и социальными интенциями (защита слабых), и обаянием куртуазной любви. Но все это имело по-настоящему глубокий смысл лишь в случае действительной возможности (хотя и совершенно не обязательно реализуемой) воплотить этот идеал в жизни. Однако после XIII в. войны в

373

защиту христианства ведутся далеко не с прежним энтузиазмом. Функции поддержания порядка теперь в руках государственных служащих, а не странствующих рыцарей. Ленников сменяют наемники, и идти в бой с именем возлюбленной в качестве боевого клича приходится не в Крестовом походе, а на турнирной арене; тем самым благосклонность дамы к христианскому воину оборачивается ее склонностью к удачливому спортсмену, любовь как драгоценная награда превращается в любовь как ценный приз, При этом, однако, обаяние рыцарства не меркнет, куртуазность остается значимой, хотя и без военно-христианского наполнения. Рыцарственность делается чем-то если и не совершенно самоценным, не полностью независимым, то автономным от реальных социальных и общежизненных задач.

Здесь необходимо сделать одно отступление. Наверное, каждого историка хотя бы раз в жизни одолевает соблазн обозначить исследуемую им эпоху каким-либо одним словом, вместить ее в одно ключевое понятие («Ренессанс — это открытие мира и человека», по формуле Мишле). Как правило, это совершенно бесплодное занятие, приводящее лишь к насильственному выведению всего разнообразия эпохи из некоторого первофеномена в шпенглеровском понимании. Но, как не без иронии отметил известный российский историк Л.М. Баткин, «единственный способ избежать бесплодия — поддаться соблазну»*. И вот, сознавая всю рискованность подобной акции, я хочу назвать культурный процесс, происходивший в заальпийской Европе XIV—XV вв., словом «автономизация». Культурные феномены теряют свою зависимость от целого, выпадают из жестко структурированного средневекового универсума, становятся, хотя бы частично самодостаточными.

Процесс этот происходит во всех сферах социального и культурного бытия. Сфера философская. Номинализм, возникший ранее, но именно ? XrV в. приобретший более или менее значительное влияние, говорит о независимом существовании вещей, исходящих, разумеется, от Бога, но ш являющихся лишь отражениями, несовершенными копиями Божественны? идей.

Сфера религиозная. В движении «нового благочестия» и во многих ере сях того времени проповедуются идеи о несвязанности человека церков ным строем, о его непосредственных отношениях с Богом, об одиноком душе человека, предстоящего Богу и являющегося Его партнером, Его со беседником, то есть чем-то отделенным от Бога и Церкви.

Сфера политическая или, точнее, социально-организационная. Челове1 уже не только член социальной иерархии, обладающий правами и обязан • ностями согласно своему месту, но подданный государя. Разумеется, недаже и представлений о гражданском равенстве, но все же индивид пред стоит господину не как член корпорации, а как единичный подданный.

Сфера социально-экономическая. Именно в указанную эпоху в город ском ремесле происходит переход от работы на заказ к работе на рынок в аграрных отношениях — завершение коммутации ренты. Конкретна! вещь становится безликим товаром. Дело переходит в деньги. Эти деньп еще далеки от купюр и чеков, это конкретный предмет из конкретного ме талла, имеющий конкретную форму, но форма эта не соразмерна человека

Баткин Л.М. Тип культуры как историческая целостность. Методологически заметки в связи с итальянским Возрождением // Вопросы философии, 1969, № 9.

374

и потому ограничивает человека и отграничивается от него. Денежная рента, передаваемая феодалу, никак не сравнится с тем полагавшимся ему хлебом, который должен был быть размером с зад испекшей его крестьянки*. Разрывается тот духовно-телесный контакт между людьми, то единство их тел и душ (включая, если воспользоваться терминологией знаменитого российского философа и историка культуры М.М. Бахтина, «материально-телесный низ»), которые столь присущи Средним векам.

Сфера искусства. Нидерландская живопись XV в. отличается тем, что Хёйзинга назвал «неограниченной разработкой деталей», то есть стремлением изобразить подробнейшим образом каждую деталь картины: каждую вещь, каждый предмет, имеющиеся в ее живописном пространстве. Любая часть картины автономна, она не то чтобы выпадает из целого, но все же может существовать как бы отдельно. Сдинство живописного восприятия картины, единство, реально существующее, — автономия не есть полная независимость — для иного глаза вообще отсутствует. Микеланджело блестяще почувствовал это. «Во Фландрии пишут картины в основном для того, чтобы обманчиво передать внешний облик предметов. (...) Но, как правило, пишут они то, что обычно называют пейзажами, и при этом со многими фигурами. Но, как это ни приятно для глаза, на самом деле здесь нет ни искусства, ни смысла; здесь нет ни симметрии, ни пропорций; здесь отсутствует выбор и тем самым величие; одним словом, в этой живописи нет ни мощи, ни великолепия; они воспроизводят многие вещи с одинаковым совершенством, тогда как должно быть достаточно только одной, наиважнейшей, чтобы расходовать на нее все силы».

В этих словах схвачена вся суть отличия не только живописи, но и всей культуры Ренессанса от культуры «века Бургундии». Понятие «Ренессанс» переносят зачастую и на культуру Нидерландов, но основательно ли применение данного термина? Вся культура эпохи перехода от Средневековья к Новому времени, эпохи, не имеющей, к сожалению, единого названия, обладает общими чертами, что и приводит к указанному переносу. Эта общая черта — распад средневековой иерархичности. Но если в Италии антииерархичный мир имеет если не центр, то меру и этой мерой оказывается человек, то в иных регионах Европы единая мера вообще отсутствует. Бог, оставаясь центром мира, перестает быть мерой, так что каждая вещь обретает свою собственную. Потому-то все и замыкается на форму явления, что форма эта — сама себе мера, сама себе закон: ??????????.

Итак, я поддался искушению. О плодовитости сего не мне судить. Но полна ли картина внеиталийского Позднего Средневековья, которую я попытался набросать, опираясь на труд Хёйзинги? Разве рыцарская культура в XIV—XV вв. полностью лишилась этического наполнения — как же быть тогда с обаянием образа рыцаря, вплоть до Рыцаря Печального Образа? Разве личный контакт человека с Богом, вне Церкви, стал единственной и главной формой религиозности — как же быть тогда со всем послетридентским католицизмом? Разве прямая подчиненность государю вытеснила все виды корпоративности — как быть тогда с тем, что во многих местах цехи оформляются как раз в XIV—XV вв.? Разве полностью исчезает продуктовая рента — как же быть тогда с тем, что кое-где она сохраняется до XVIII в.? Разве «неограниченная разработка деталей»

Ястребицкая А.Л. Западная Европа XI—XIII вв. Эпоха, быт, костюм. М.: 1978. С.116.

375

в живописи заканчивается в XV в. или начале XVI в. со смертью Яна ван Эйка или Иеронима Босха — как же быть тогда с творчеством Питера Брейгеля Старшего?

Да, моя (не Хёйзинги) картина действительно неполна. Но у этой неполноты есть свои причины. Она обусловлена тем, что пристальное наблюдение требует известной односторонности. Важно лишь, чтобы эта односторонность была осознана, понималась как исследовательский прием, чтобы ученый понимал, что он видит лишь часть картины, часть, обусловленную позицией наблюдателя. А вот позиция наблюдателя, в данном случае моя (а не Хёйзинги) позиция, вызвана тем, что может быть названо «пророчеством назад». То есть я выделяю те черты, которые мне представляются наиболее важными для последующей культурной истории.

Автономия, самодостаточность многих культурных феноменов является зародышем иных явлений в будущем. Утратившее внутренний смысл, но сохранившее значимость аристократическое поведение акцентирует внимание на пышности, роскоши, но и красоте — и это в конечном счете приведет к признанию эстетического как самоцели, как, говоря словами Канта, «формы целесообразности без представления цели»*(Кант И. Критика способности суждения. СПб.: 1898. С. 85.). Внутренняя отделенность верующего от церковной системы в «devotio modema» преобразуется в дальнейшем в антицерковные устремления Реформации. Одинокая подчиненность подданного владыке полностью воплотится в абсолютизме. Алтарные образа станут картинами, створки с изображениями донаторов будут отчленяться, дабы служить светскими портретами, и форма этих образов в самом буквальном смысле лишается сакрального содержания.

Новое в период «осени Средневековья» никак не вытесняет старое. Оно сосуществует с ним. Неповторимость указанному периоду придает, однако, не столько само это сосуществование — подобное встречалось и в иные эпохи, — сколько бытие этого нового в виде форм, кажущихся пустыми, бессодержательными.

Упадок конкретной цивилизации — не конец цивилизации вообще, цивилизации людей. В привычном и к тому же прекрасном облике — как в Позднее Средневековье — или в облике невиданном и к тому же страшном — как в XX в. — приходит новое и меняет путь нашей жизни, которая продолжает и требует нашего — историков — осмысления.

Заканчивая предисловие к «Осени Средневековья», Хёйзинга писал: «Формы в жизни, в мышлении — вот, что пытаюсь я здесь описывать. Приближение к истинному содержанию, заключенному в этих формах, — станет ли и это когда-нибудь делом исторического исследования?». Этим вопросом, обращенным ко всем нам, я и хотел бы завершить свои рассуждения.

Д.Э.Харитонович
Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология