Хейзинга Й. Homo Ludens

Статьи по истории культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

II. Концепция и выражение понятия игры в языке

Мы говорим об игре как о чем-то известном, мы делаем попытки расчленить понятие,
выражаемое этим словом, или, по крайней мере, хотя бы к нему приблизиться, но
при этом все мы прекрасно знаем, что для обозначения этого понятия употребляется
самое обиходное слово. Не исследующая наука, но творящий язык породил совместно
и это слово, и это понятие. Именно язык, то есть многие и многие языки.
Невозможно рассчитывать, что все они совершенно одинаковым образом назвали
тождественное самому себе понятие игры одним-единственным словом, подобно тому
как в каждом языке есть всего одно слово для обозначения руки или ноги. В данном
случае все не так просто.
Мы вынуждены здесь исходить из того понятия игры, какое находится у нас в
обиходе, то есть обозначается словами, соответствующими ему, с теми или иными
различиями, в большинстве современных языков Европы. Нам казалось возможным
описать это понятие следующим образом: игра есть добровольное поведение или
занятие, которое происходит внутри некоторых установленных границ места и
времени согласно добровольно взятым на себя, но безусловно обязательным
правилам, с целью, заключающейся в нем самом; сопровождаемое чувствами
напряжения и радости, а также ощущением "инобытия" в сравнении с "обыденной
жизнью". Кажется, что определенное таким образом, это понятие в состоянии
охватить все, что мы называем игрой у животных, детей или взрослых: игры на
смекалку и ловкость, с применением ума или силы, так же как театральные
постановки и представления. Игра как категория, казалось, могла рассматриваться
в качестве одного из наиболее фундаментальных жизненных элементов.
Но здесь тотчас же выясняется, что такую всеобщую категорию язык вовсе не везде
и не изначально различал с одинаковой определенностью и именовал одним словом.
Все народы играют и при этом на удивление одинаково, но далеко не все языки
охватывают понятие игры столь прочно и столь широко всего одним словом, как
современные европейские. Здесь можно вновь коснуться номиналистских сомнений в
обоснованности общих понятий1*' и сказать: для любой группы людей понятие игры
содержит в себе не более того, что выражает слово, которым они для этого
пользуются. Слово -- но ведь это могут быть и слова. Как бы то ни было,
оказалось возможно, чтобы один язык лучше других объединил в одном слове
различные формы проявления этого понятия. И
45
Homo ludens
вот сразу же иллюстрация подобного случая. Такая абстракция, как понятие игры
вообще, в одну культуру вошла раньше и полнее, чем в другую, вследствие чего
высокоразвитые языки обозначают различные формы игры с помощью совершенно
различных слов, и это множество терминов встало на пути обобщения всех форм игры
одним-единствен-ным термином. Этот случай отдаленно напоминает известный факт,
что в так называемых примитивных языках иной раз есть слова для разновидностей,
но не для вида вообще: скажем, для угря или щуки, но не для рыбы.
Есть ряд указаний на то, что насколько первостепенной могла быть сама функция
игры, настолько второстепенным было в некоторых культурах место этого явления
как абстракции. Особенно веским кажется мне в этой связи то обстоятельство, что
ни в одной из известных мне мифологий игра не нашла воплощения в фигуре божества
или демона1, тогда как, с другой стороны, божество часто предстает как играющее.
На позднее происхождение общего понятия игры указывает также тот факт, что в
индоевропейских языках мы не находим общего для них слова с таким значением.
Даже германская группа языков расходится в наименовании игры, используя для
этого три разных слова.
По-видимому, не случайно именно те народы, у которых игра во всех ее видах была,
так сказать, глубоко в крови, имели множество разных слов для выражения этой
деятельности. Полагаю, что могу это утверждать более или менее определенно в
отношении греческого, санскрита, китайского и английского языков.
В греческом языке для обозначения игры есть примечательное выражение в виде
окончания -инда. Означает оно не что иное, как просто играть. Это несклоняемый и
грамматически неупрощаемый суффикс2. У греческих детей были такие игры, как
сферинда (сферинда) -- игра в мяч, гелкюстинда (гелкюстинда) -- перетягивание
веревки, стрептинда (стрептинда) -- игра с пращой, басилйнда (басилйнда) -- царь
горы. В полной самостоятельности этого суффикса уже как бы символически выражена
окончательная неупрощаемость понятия игры. В противоположность этой
исчерпывающей специфике квалификации детских игр греческий язык использует для
наименования сферы игры вообще не менее трех разных слов. Прежде всего это
пайдиа (пайдиа) -- сразу же оказывающееся под рукою слово, которое обозначает
игру. Этимология здесь вполне прозрачна: то, что имеет отношение к детям; в то
же время это слово отличается от пайдиа (пайдиа) -- ребячества. По своему
употреблению, однако, пайдиа не ограничивается исключительно сферой детской
игры. Вместе с производными от него пайдзейн (пайдзейн) -- играть, пайгма
(пайгма) и пайгнион (пайгнион) -- игрушка оно может означать всевозможные формы
игры, вплоть до самых высоких и самых священных, подобно тому как мы уже это
видели. Со всей этой группой слов связан смысловой оттенок радостного, веселого,
беззаботного. Слово атюро, атюрма (атюро, атюрма) в сравнении с пайдиа остается
на
46
Глава II
заднем плане. Оно выражает смысловой оттенок чего-то пустого и незначительного.
Остается, однако, еще одна обширная область, которая, согласно нашей
терминологии, также попадает в сферу игры, но греками не затрагивается и не
охватывается ни понятием пайдиа, ни понятием атюрма, а именно -- игровые
состязания и поединки. Над всей этой, столь важной в греческой жизни, областью
господствует слово агон (агон). Область его действия вроде бы включает в себя
существенную долю понятия игры. Значение "несерьезного", "игрового", как
правило, не получает отчетливого выражения. На основании этого, а также из-за
чрезвычайно важного места, которое агон занимал в эллинской культуре и в
повседневной жизни каждого эллина, Болкестейн упрекнул меня в том, что я в своем
докладе О границах игры и серьезности в культуре неправомерно включил в понятие
игры греческие состязания, от больших, укорененных в культе, до самых
малозаметных3. Говоря об Олимпийских "играх", замечает Болкестейн, мы
перенимаем, "не задумываясь, латинское выражение, в котором содержится оценочное
суждение римлян по поводу обозначенных этим термином состязаний, полностью,
однако, расходившееся с отношением греков". Перечислив многообразные формы
агонистики, явственно показывающие, как жажда соперничества наполняла всю жизнь
греков, он заключает: "С игрой все это не имеет ничего общего, разве только
решиться утверждать, что вся жизнь греков была игрою!"
В определенном смысле именно таков замысел всей этой книги. Несмотря на мое
восхищение той манерой, с какой этот утрехтский историк неуклонно проясняет наши
взгляды на греческую культуру, и несмотря на то, что греческий язык не одинок в
своем чисто языковом различении между агоном и игрою, я должен самым решительным
образом воспротивиться этому мнению. Опровержение воззрений Болке-стейна,
собственно говоря, содержится во всем последующем изложении. Я ограничусь
поэтому одним предварительным аргументом: агон, будь то в греческой жизни либо
еще где-нибудь в нашем мире, несет в себе все формальные признаки игры и в том,
что касается его функции, несомненно оказывается в рамках праздника, то есть в
сфере игры. Совершенно невозможно отделить состязание как одну из функций
культуры от взаимосвязи "игра -- праздник -- сакральное действо". Объяснение
того, что в греческом языке понятия состязания и игры терминологически
разделены, по моему мнению, скорее всего нужно искать в следующем. Концепция
всеобщего, всеохватывающего и логически однородного понятия игры, как мы и
предположили, появилась довольно поздно. В эллинском обществе, уже на самой
ранней его стадии, агони-стика заняла столь обширное место и оценивалась столь
серьезно, что осознавать ее игровой характер в дальнейшем не представлялось
возможным. Состязание, во всем, при каждом удобном случае, стало для греков
столь интенсивной функцией культуры, что его принимали за
47
Homo ludens
"обычную" и полноценную золотую монету и уж во всяком случае не за игру.
Случай с греческим языком, как мы сейчас убедимся, вовсе не единичный. Это же
происходит в несколько ином виде и у древних индийцев. И там выражение понятия
игры представлено различными терминами. Санскрит имеет для этого в своем
распоряжении по меньшей мере четыре различных корня. Наиболее общий термин для
обозначения игры -- это kridati. Слово это обозначает игру детей, взрослых,
животных. И так же, как слово, обозначающее игру в германских языках, оно
приложимо к движению ветра и волн. Оно может обозначать и вообще подпрыгивание
или пляску, без сколько-нибудь выраженного игрового значения. Это последнее
тесно сближает его с корнем nrt, распространяющим свою власть на всю область
танца и лицедейства. Divyati в первую очередь обозначает игру в кости, но оно же
означает также вообще играть, шутить, tandeln [подтрунивать], выставлять на
посмешище. Первоначальным значением здесь было, по-видимому, бросать, с чем
корреспондирует сиять, испускать лучи4. В корне las -- отсюда vilasa --
объединяются значения сиять, вдруг появиться, прозвучать, двигаться взад-вперед,
играть, вообще быть занятым, немецкое etwas treiben. Существительным Ilia (с
деноминативом -- Iilayati), по-видимому, с основным значением колыхаться,
раскачиваться, выражается прежде всего то легкое, воздушное, радостное и
беззаботное, что есть в игре. Помимо этого, в lila звучит как будто, оно
передает нечто кажущееся, подражательное. Так, например, gajalilaya означает
буквально играя в слона, как слон, gajendralila буквально -- некто, чья игра --
слон, то есть тот, кто изображает, играет слона. Во всех этих наименованиях игры
семантическим исходным пунктом с очевидностью выступает быстрое движение, связь,
которая прослеживается и в других языках. Это, разумеется, ни в коей мере не
говорит о том, что все эти слова первоначально обозначали исключительно такое
движение и лишь позднее стали употребляться в приложении к игре. Игровые понятия
в приложении к состязаниям в санскрите не применяются, и хотя древнеиндийское
общество знало различные виды состязаний, едва ли это понятие было представлено
в виде особого наименования.
Любезному разъяснению профессора Дейвендака я обязан некоторыми данными
относительно выражения игровой функции в китайском языке. Здесь также
отсутствует одно обобщенное наименование всех тех видов деятельности, которые,
как мы полагаем, должны быть отнесены к понятию игры. На первом плане находится
слово дань, в котором перевешивает значение детской игры. Оно обнимает главным
образом следующие конкретные значения: быть чем-либо занятым, в чем-либо
находить удовольствие, забавляться пустяками (to trifle), озорничать,
баловаться, шутить. Оно используется также для выражения значений: ощупывание,
обследование, обнюхивание, перебирание бисера и, наконец, даже наслаждение
лунным сиянием. Семантическим исходным пунктом здесь, по-видимому, служит
что-либо воспринимать с прису-
48
Глава II
щим игре вниманием, беззаботно отдаваться чему-либо. Это не годится для игры на
смекалку и ловкость, для состязания, игры в кости и представления.
Для этого последнего, то есть для упорядоченной драматической игры, в китайском
используются родственные слова, передающие позицию, ситуацию, расстановку. Для
всего, что имеет отношение к состязанию, имеется особое слово чжэн, вполне
сравнимое с греческим словом агон, а помимо этого также и сай, в особенности для
специально организованного состязания на какой-либо приз.
Как пример выражения понятия игры в языке из группы так называемых примитивных
культур, или, скажем, первобытных народов, я могу теперь, благодаря любезности
профессора Уленбека, описать ситуацию, обнаруженную в "блэкфуте", одном из
языков племени алгон-кинов2*. Для наименования всех детских игр служит здесь
глагольная основа koani. Она не может сочетаться с названием какой-либо
определенной игры, ею обозначается детская игра вообще, будь то игра ради забавы
или игра по правилам. Но как только дело касается подобных занятий взрослых или
подростков, тогда, даже если речь будет идти о той же самой игре, в которую
играют и дети, это уже не koani-. Зато koani употребляется еще и в эротическом
смысле, в особенности же для обозначения запретных отношений. Чтобы выразить
что-либо связанное с проведением определенной, обусловленной правилами игры,
пользуются общим термином kachtsi-. Это слово пригодно как для азартных игр, так
и для состязаний в силе и ловкости. Побеждать, соревновать-ся -- вот что
является здесь смысловым моментом. Таким образом отношение koani- к kachtsi;
будучи перенесено с номинального на вербальное, в некотором смысле уподобляется
отношению пайдиа к агон, с той разницей, что азартные игры, которые для греков
входили в пайдзо, в языке блэкфут подпадали под понятие агонального. Для всего,
что лежит в сфере магически-религиозного, танцев и торжественных церемоний, не
подходит ни koani-, ни kachtsi-. В блэкфуте есть, помимо этого, два особых слова
со значением побеждать, одно из которых, amots; передает как победу в беге,
состязании или игре, так и победу в боевой схватке, -- в этом последнем случае
особенно в смысле устроить резню; другое же, skits- (skets-), относится
исключительно к играм и спорту. Из всего этого видно, что сферы чисто игрового и
агонального здесь полностью смешиваются. Есть свое слово и для проигрывать --
apska-. Примечательно, что здесь можно придавать глаголу дополнительное значение
неправда, в шутку с помощью приставки kip; буквально ну чуть-чуть, например:
aniu -- он говорит, kipaniu -- он говорит в шутку, а сам так не думает.
Взятая в целом, концепция понятия игры в блэкфуте -- в том, что касается уровня
абстракции и выразительных возможностей, -- кажется не столь уж отдаленной от
греческой, хотя с ней и не совпадает.
Тот факт, что в греческом, древнеиндийском и китайском языках выражение общих
понятий состязания и игры, как мы убедились, раз-
49
Homo ludens
дельно, тогда как блэкфут проводит эту границу несколько по-другому, мог бы
побудить нас склониться к мнению, что Болкестейн все-таки прав и что это
разделение в языке отвечает глубоко заложенному социологическому и
психобиологическому сущностному различию между состязанием и игрою. Такому
заключению тем не менее сопротивляется не только весь культурно-исторический
материал, который будет привлекаться нами в дальнейшем, но и тот факт, что в
данном отношении уже названным языкам можно противопоставить ряд далеко
отстоящих друг от друга языков, где понятие игры представлено в виде гораздо
более широкой концепции. Наряду с большинством современных европейских языков
это справедливо для латыни, японского и по меньшей мере для одного из семитских
языков.
Что касается японского, я могу сделать несколько замечаний, опираясь на любезную
помощь профессора Радера. В японском, в противоположность китайскому и подобно
современным западноевропейским языкам, есть одно вполне определенное слово,
прилагаемое к игровой функции вообще, -- так же как и примыкающее к нему слово,
противоположное по смыслу и обозначающее серьезное. Существительное asobi и
глагол asobu обозначают: вообще играть, а также развлечение, • забаву, •
времяпрепровождение, прогулку, отдых, распутство, азартную игру,
ничегонеделание, лежание без дела, пребывание в праздности. Это также -- играть
во что-то, что-либо представлять, подражать. Примечательно и дополнительное
значение: speling, play [зазор, игра] -- о некоторой подвижности сопряженных
поверхностей в колесе или другом устройстве, то есть как в нидерландском или
английском5. Интересно также употребление asobu в выражениях, означающих учиться
у кого-либо -- или чему-либо, что наводит на мысль о латинском ludus в значении
школа. Asobu может обозначать и показательный бой, то есть мнимое сражение,
воинское учение, но не состязание как таковое, -- так что разграничение между
агоном и игрою проходит здесь по-иному. И наконец, asobu, сравнимое в этом с
китайским дань, фигурирует в искусстве японской чайной церемонии, в ходе которой
ее участники, любуясь, восторгаются передаваемыми из рук в руки прекрасными
изделиями из керамики3*. Таким образом, связи со значениями быстро двигаться,
сиять, резвиться здесь явно отсутствуют.
Точное определение японского понимания игры завело бы нас гораздо глубже в
рассмотрение японской культуры, чем это и для нее, и для меня здесь возможно.
Поэтому удовлетворимся здесь следующим. Необычайная серьезность японского
жизненного идеала маскируется представлением, что это всего лишь игра. Подобно
chevalerie христианского Средневековья, японское busbido полностью оказывалось в
сфере игры, проявляло себя в игровых формах. Язык сохраняет это представление в
asobase-kotoba, то есть в учтивой речи, дословно -- игровом языке, употребляемом
в разговоре с лицами более высокими по своему статусу. Высшие классы
предположительно, чем бы они ни занимались, делают все играя. "Вы прибываете в
Токио", произнесенное с учтиво-
50
Глава II
стью, в буквальном переводе звучит как "Вы играете прибытие в Токио". Подобным
же образом "Я слыхала, что Ваш отец умер" превращается в "Я слыхала, что
господин Ваш отец сыграл, как умереть". Выражения такого рода, по моему мнению,
весьма близки нашему "U gelieve"6 ["Соблаговолите..."] или немецкому "Seine
Majestat haben ge-ruht"7 ["Его Величество соизволили"]. Высокопоставленная
персона видится на такой высоте, где ее поступками движет лишь желаемое ею самою
удовольствие.
В противоположность тому, как жизнь благородного сословия окутывается сферой
игры, в японском языке резко подчеркивается понятие серьезного, не-игры. Слово
majime обладает значениями: серьезность, трезвость, достоинство,
торжественность, а также: степенность, честность, приличие. Оно связано со
словом, которое мы переводим как лицо в известном китайском выражении потерять
лицо. Употребляемое как прилагательное, оно может означать также прозаический,
matter of fact [относящийся к сути дела]. Далее, оно входит в такие обороты, как
это серьезно; а ну-ка без глупостей; все это было в шутку, а он принял всерьез.
В семитских языках понятие игры, как разъяснил мне ныне покойный профессор
Венсинк, образует сферу значений, где господствует корень la'ab, которому явно
близок корень la'at. Но наряду со значением игры в собственном смысле сюда
входят также значения смеяться и насмехаться. Арабское la'iba охватывает понятия
играть вообще, поднимать насмех, дразнить. Еврейско-арамейское la'ab означает
смеяться и насмехаться. К этому корню в арабском и сирийском4* примыкает еще
значение распускать слюни -- о грудном младенце, то есть, по всей вероятности, в
смысле выдувать пузырьки слюны, как это делают совсем маленькие дети, что вполне
можно принять за игру. Значения смеяться и играть наличествуют одновременно и в
еврейском sahaq. Примечательно далее, что значение играть на музыкальных
инструментах объединяет арабское la'iba с некоторыми из современных европейских
языков. Для семитской группы языков семантический исток выражения понятия игры,
по-видимому, лежит в несколько иной области, чем для языков, о которых мы до сих
пор говорили. Нам еще предстоит поближе рассмотреть взятый из еврейского очень
важный пример тождества игрового и агонального.
В противоположность греческому, с его изменчивой и многообразной экспрессией
подхода к игровой функции, латынь, как ни странно, располагает собственно лишь
одним словом, выражающим всю область игры и игровых действий: ludus, ludere, -
где lusus лишь производное. Кроме этого, есть еще iocus, iocari, но со
специфическим значением шутки, забавы. Собственно игру в классической латыни это
не означает. Этимологическую основу ludere, хотя это слово и могли употреблять,
говоря о резвящихся рыбах, порхающих птицах, плеске воды, тем не менее вряд ли
соотносили с быстрым движением, -- как соотносятся с ним столь многие слова
игровой сферы, -- скорее с областью несерьез-
51
Homo ludens
ного, видимости, насмешки. Ludus, ludere охватывает детскую игру, отдых,
состязание, литургическое, и вообще сценическое, действие, азартные игры. В
словосочетании lares ludentes оно означает танцевать. Значение принимать вид
чего-либо явно выходит на передний план. Сложные слова alludo [заигрывать,
намекать], colludo [играть вместе, быть заодно], illudo [играть, насмехаться,
обманывать] также устремляются в направлении мнимого, обманчивого. От этой
семантической почвы ludi отдаляется к значению публичные игры, занимавшие в
жизни римлян столь важное место, a ludus -- к значению школа; одно исходит при
этом из значения состязание, другое, по всей вероятности, -- из упражнения.
Примечательно, что ludus, ludere в общем значении игра, играть не только не
переходит в романские языки, но даже, насколько я вижу, едва ли оставляет в них
какой-либо след. Во всех романских языках и, очевидно, уже в ранний период,
конкретные locus, iocari расширили свое значение до игра, играть, тогда как
ludus, ludere были полностью вытеснены. Во французском это jeu, jouer, в
итальянском -- giuoco, gio-сате, в испанском -- juego, jugar, в португальском --
jogo, jogar, в румынском -- joc, juce8. Вызвано ли было исчезновение ludus
фонетическими или семантическими причинами, остается здесь вне поля нашего
зрения.
Пространство выражений, причастных игре, в современных европейских языках вообще
особенно велико. И в романских, и в германских языках мы обнаруживаем
распространение терминов игры на всевозможные понятия из области движения и
поведения, которые не имеют никакого отношения к игре в узком, формальном
смысле. Так, например, применение термина игра, играть по отношению к
ограниченной взаимной подвижности деталей машин является общим для французского,
итальянского, испанского, английского, немецкого, нидерландского языков, а
также, как мы упоминали выше, и для японского. Похоже, что понятие игры
постепенно охватывает все более широкую сферу, гораздо более широкую, чем сфера
значений пайдзо и даже ludere, сферу, где специфическое значение игры как бы
вообще растворяется в значении легкое движение или несерьезное поведение. И в
германских языках это наблюдается с особой отчетливостью.
В германской группе языков, как это уже отмечалось ранее, нет обобщающего слова
со значением игра или играть. Это говорит о том, что в предположительный
прагерманский период как об общем понятии о нем еще и не помышляли. Однако как
только каждое из германских языковых ответвлений вводит в употребление слово,
обозначающее игру, слова эти семантически развиваются в одном и том же
направлении, или, точнее, под этим термином явно объединяют одну и ту же
разросшуюся и порой весьма разнородную группу понятий.
В том немногом, что дошло до нас от готского языка, -- собственно говоря, это не
более чем отрывок из Нового Завета5*, -- слово игра не встречается, однако из
перевода выражения из Евангелия от Марка (10,
52
Глава II
34) кай эмпайксусин ауто (кай эмпайксусин ауто) ["и насмехаться будут Ему"]: jah
bilaikand ina -- вполне определенно следует, что в готском языке играть
выражалось тем же самым laikan, которое в скандинавских языках служило общим
обозначением игры и в том же значении было представлено в древнеанглийском, а
также в немецкой группе языков. В самом же готском языке laikan выступает лишь в
значении прыгать. Мы уже видели ранее, что иногда одним из конкретных основных
значений некоторых игровых слов бывает значение быстрого движения9. Быть может,
лучше сказать -- живого ритмического движения. Так, в Словаре братьев Гриммов6*
приводится основное значение верхненемецкого существительного leich, другие
значения которого лежат в сфере игры, в то время как англосаксонское lacan
обладает конкретными значениями to swing, wave about [раскачиваться,
волноваться] -- как раскачивается на волнах корабль, порхают птицы и сверкают
языки пламени. Далее, lac и lacan, равно как и древненорвежские leikr, leika,
звучат в наименованиях различных видов игр, танцев и телесных упражнений. В
новых скандинавских языках за lege, leka почти исключительно удерживается
значение играть10.
Пышное разрастание корня spel [игра] в языках немецкой группы предстает в более
ярком свете в словарных статьях М. Хайне с. s. [cum sui -- и др.] Spiel [Игра] и
Spielen [Играть] -- Deutsches Worterbuch [Немецкий словарь], том X, 1, 1905. Что
касается семантических связей игры, на первое место выходит здесь следующее. В
нидерландском языке можно een spelletje doen, в немецком -- ein Spiel treiben
[заниматься игрой], но собственно само действие обозначается тем же глаголом
spelen [играть]. В игру играют. Иными словами, чтобы выразить конкретный вид
деятельности, нужно заключенное в существительном понятие использовать повторно
как глагол действия. Это, по всей видимости, означает, что таковое действие по
своему виду является настолько особенным и самостоятельным, что оно, так
сказать, выходит за рамки деятельности обычного типа: spelen [играть] не есть
doen [делать, заниматься чем-либо] в обычном смысле.
Здесь важно еще и другое. Представление о spelen [играть] в нашем сознании (все
это так же справедливо для jouer и to play, как и для spelen, spielen] явно
постоянно склоняется к ослаблению -- до понятия некоторой деятельности вообще,
которую с игрой в узком смысле слова объединяет лишь одно из разнообразных
свойств игры, будь то оттенок некоторой легкости, или некоторого напряжения и
риска, или чередования, или определенной свободы выбора. Мы уже говорили о том,
что слово игра нередко служит для обозначения свободной подвижности в
определенных пределах. Сообщая о девальвации гульдена, президент Нидерландского
банка, явно без малейшего намерения блеснуть остроумием или выразиться
поэтически, заявил: "На той ограниченной территории, которая была оставлена
золотому стандарту, он играть больше не может". Выражения вроде "vrij spel
hebben", "iets klaar spelen", "er is iets in het spel"7* свидетельствуют о том,
что понятие игры как таковой
53
Homo ludens
выцветает, делается расплывчатым. Здесь речь идет не столько о сознательном
переносе значения игры на другие образы, отличные от образов собственно игрового
действия -- иначе говоря, о поэтической фигуре, сколько о некоем как бы
саморастворении этого понятия в своего рода бессознательной иронии. Видимо, не
случайно средневерхнене-мецкое spil, так же как и его производные, с такою
охотой использовались в языке мистики. Да и тот факт, что у Канта столь часты
выражения вроде "Spielen der Einbildung" ["игра воображения"], "Spiel der Ideen"
["игра идей"], "das ganze dialektische Spiel der kosmologischen Ideen" ["вся
диалектическая игра космологических идей"], также заслуживает внимания.
Прежде чем перейти к третьему корню, выражающему в германских языках понятие
игры, нужно заметить, что древнеанглийский (или англосаксонский) наряду с lac и
plega также знал слово spelian, однако исключительно в специфическом значении
представлять, являть собою кого-то другого, vicem gerere. Так говорилось,
например, об агнце, оказавшемся на месте Исаака. Это значение в какой-то степени
есть и у нашего глагола spelen [играть], но стоит в нем отнюдь не на первом
плане. Чисто грамматическую связь между древнеанглийским spelian и общим для
немецкой группы языков глаголом spelen мы здесь не затрагиваем".
Английское play, to play с точки зрения семантики особенно примечательно. Слово
происходит от англосаксонского plega, plegan, что в основном означает игра,
играть, но наряду с этим также -- быстрое движение, жест, хватание рукой,
хлопанье в ладоши, игру на музыкальном инструменте, то есть некие конкретные
действия. Последующий английский еще сохраняет многое из этого расширенного
значения, -- вот, скажем, Ричард III (IV, 2) Шекспира:
"Ah, Buckingham, now do I play the touch, ["А, Бакингем, игра мне испытать, То
try if thou be current gold indeed" Из чистого ли золота ты отлит"].
Формально этому древнеанглийскому plegan полностью соответствует
древнесаксонское plegan, древневерхненемецкое pflegan и древне-фризское plega.
Все эти слова, от которых прямо происходят наше plegen и немецкое pflegen [иметь
обыкновение], по своему значению относятся к сфере отвлеченных понятий. Основное
значение здесь: выступать за кого-либо, за что- или за кого-либо подвергать себя
опасности или риску12. Далее следует: обязываться, блюсти чьи-либо интересы,
заботиться, ухаживать. Plegen указывает также на совершение действий сакрального
характера, почитание, благодарность, клятву, траур, труд, возвышенную любовь,
чародейство, правосудие и... игру13. Таким образом, немалая доля приходится
здесь на сакральную, правовую и этическую сферы. До сих пор из-за разницы в
значении чаще всего принимали, что to play [spelen, играть] и наше plegen [иметь
обыкновение] ведут свое происхождение хотя и от сходных по звучанию, но тем не
менее разных исходных форм. Если же приглядеться попристальней, то
54
Глава II-
окажется, что оба глагола развивались один -- в сторону конкретности, другой --
в сторону абстракции, но оба -- из одной сферы значений, очень тесно
соприкасающейся со сферой игры. Можно было бы назвать ее сферой церемониального.
Среди древнейших значений глагола plegen есть также устраивать празднество и
выставлять напоказ богатство. Сюда относится наше plechtig [торжественный\.
Нашему plicht [долг] формально соответствует англосаксонское pliht14 -- отсюда
английское plight [обязательство, обещание], -- но в первую очередь означающее
опасность, далее -- провинность, вину, позор, и затем -- pledge, engagement
[залог, обязательство]. Глагол plihtan означает подвергать опасности,
компрометировать, обязывать. У германского plegan раннесредневековая латынь
заимствовала свое plegium, перешедшее затем как pleige в старофранцузский и как
pledge в английский. Это последнее имеет самое раннее значение залог, заложник,
заклад; позже оно означает gage of battle, то есть вызов, заклад, и наконец --
церемонию взятия на себя обязательства: возлияние (в том числе и тост], обещание
и обет15.
Кто стал бы отрицать, что представление о состязании, вызове, опасности и т. д.
подводит нас вплотную к понятию игры? Игра и опасность, переменчивый шанс,
рискованное предприятие -- все это вплотную примыкает друг к другу. Можно бы
склониться к выводу, что слово plegen со всеми своими производными, относящимися
как к игре, так и к долгу и пр., принадлежит к сфере, где делают ставки в игре.
Все это вновь возвращает нас к соответствию игры -- и состязания, единоборства
вообще. Во всех германских языках, да и не только в них, словом, обозначающим
игру, постоянно называют также серьезную битву с оружием в руках.
Англосаксонская поэзия, если мы ограничимся этим одним примером, изобилует
оборотами такого рода. Битва называется hea6o-Iac, beadu-lac -- битва-игра,
asc-plega -- игра копий и т.д. В этих словосочетаниях мы несомненно имеем дело с
поэтическими сравнениями, с сознательным переносом понятия игры на понятие
битвы. Это можно сказать, хотя и не с такой очевидностью, и о выражении
"Spilodun ther Vrankon" -- "Играли там Франки" из древневерхненемецкой Песни о
Людовике, воспевающей победу короля западных франков Людовика III над норманнами
в битве при Сокуре в 881 г.8* Тем не менее мы бы поторопились, если бы приняли
употребление слова игра, когда речь идет о серьезной битве, за чисто поэтическую
метафору. Здесь нам следует переместиться в сферу примитивного мышления, где
серьезная битва с оружием в руках -- так же как состязание, или агон, которое
может простираться от самых пустячных забав до кровавых и смертельных боев, --
вместе с собственно игрою объединяются в изначальном представлении о том, как,
подчиняясь правилам, обоюдно попытать удачи. При таком взгляде в использовании
слова игра применительно к битве едва ли была заложена сознательная метафора.
Игра -- это битва, битва -- это игра. Для подтверждения такого воззрения уже с
точки зрения семантической связи сошлемся на примечательную иллюстрацию из
Ветхого Завета,
55
Homo ludeiis
на которую я уже указывал, говоря о понятии игры в семитских языках. Во II Книге
пророка Самуила (2 Цар. 2, 14) Авенир говорит Иоаву: "Пусть встанут юноши и
поиграют пред нами", -- "Surgant pueri et ludant coram nobis" (Reg. П. 2, 14). И
встали числом двенадцать с каждой из сторон, и все они убили друг друга, и
место, где они пали, получает героически звучное имя. Для нас здесь дело не в
том, представляет ли собою этот рассказ некое этимологическое сказание с целью
дать объяснение топонима или в нем действительно есть некое историческое ядро.
Для нас важно, что описанное действие здесь зовется игрою и что вовсе не
сказано: но ведь это же была не игра! Перевод ludant как поиграют наивозможно
безукоризнен: в еврейском. тексте стоит здесь sahaq, в первую очередь означающее
смеяться, далее что-либо делать шутя, а также танцевать^. Здесь и речи нет о
поэтическом переносе значения: такие битвы были игрою. A fortiori [Тем более]
поэтому нет оснований отделять от игры, как от сферы понятий, состязание, каким
мы его повсюду встречаем (греческая культура здесь ни в коей мере не одинока17).
И еще одно следствие вытекает отсюда. Поскольку категории борьбы и игры в
архаической культуре не разделяются, то приравнивание охоты к игре, как это
повсеместно встречается в языке и литературе тех дней, в более подробных
пояснениях не нуждается.
Слово plegen давало понять, что термин, обозначавший игру, мог возникнуть в
сфере церемониального. Об этом свидетельствуют самым убедительным образом такие
средненидерландские слова, как huweleec, huweleic -- нынешнее huwelijk
[супружество]; feestelic, то есть feest [праздник]; vechtelic, то есть gefecht
[сражение], -- старофризское fyu-chtleek, все они образованы от уже
упоминавшегося ранее корня leik, который в скандинавских языках вообще порождал
слова игрового значения. В их англосаксонской форме lac, lacan это означает,
помимо играть, прыгать, ритмично двигаться, также жертву, жертвоприношение,
вообще подарок, выражение благосклонности и даже щедрости. Исходный пункт здесь
лежит, вероятно, в понятии церемониального танца, связанного с обрядом
жертвоприношения, как это предполагал уже Гримм18. Особо указывают на это
ecgalac и sveorsalac [игра мечей], танец с мечами.
Прежде чем оставить языковое рассмотрение понятия игры, следует обсудить еще
некоторые особые случаи применения слов игрового значения в языке вообще. И в
первую очередь -- употребление слова играть применительно к музыкальным
инструментам. Мы уже сообщали, что арабское la'iba разделяет это значение с
некоторыми европейскими языками, и особенно германскими, которые уже в ранний
период ловкость в пользовании орудиями вообще обозначали словом играть^. Из
романских языков, кажется, только французский знает употребление jouer и jeu в
этом значении20, что могло бы указывать на то, что здесь сыграло свою роль
германское влияние. Греческий и латынь не знакомы с подобным употреблением,
тогда как оно характерно для некоторых славянских языков, -- в этих последних,
вероятно, благодаря заимство-
56
Глава II
ванию из немецкого. То, что speelman стало, в частности, обозначать музыканта,
не следует с этим связывать непосредственно: speelman прямо соответствует
понятию ioculator, jongleur, которое претерпевало сужение своего значения, с
одной стороны, до поэта-певца, с другой -- до музыканта и наконец -- до циркача,
орудовавшего ножами или мячами.
Совершенно очевидно, что наш дух склонен вовлекать музыку в сферу игры.
Музицирование несет в себе почти все формальные признаки игры: деятельность эта
протекает внутри особо ограниченного пространства, характеризуется
повторяемостью, основывается на порядке, ритме, чередовании и уводит и
слушателей, и исполнителей из сферы "обыденного" к тому ощущению радости, когда
даже скорбные звучания доставляют возвышенное наслаждение. Кажется само собой
разумеющимся всю музыку воспринимать как игру. Но стоит только принять во
внимание, что играть, равнозначное заниматься музыкой, никогда не относится к
пению, да и вообще употребимо в этом значении лишь в некоторых языках, как
становится более вероятным, что связующий момент между игрой и ловкостью в
пользовании музыкальными инструментами здесь надо искать в значении проворное,
искусное, правильное движение рук.
Далее следует сказать еще об одном приложении слова игра, настолько же широко
распространенном и настолько же очевидном, как сопоставление игры и борьбы, -- а
именно об игре в эротическом смысле. Вряд ли необходимо иллюстрировать
многочисленными примерами, с какой готовностью германские языки прибегают к
использованию слов игрового характера, придавая им эротическое значение.
Speelkind [дитя игры = внебрачный ребенок], aanspelen [заигрывать] -- о собаках,
minnespel [любовная игра] -- лишь некоторые из многих примеров. Верхненемецкие
laich, laichen, то есть икра, икрометание рыб, шведское leka, о птицах,
опять-таки представляют все то же laikan [играть], о котором мы говорили выше.
Санскритское kridati [играть] часто используется в эротическом смысле:
kridaratnam, жемчужина игр, означает соитие. Бейтендейк также называет любовную
игру чистейшим образцом всех игр, в котором яснее всего проявляются все игровые
признаки21. Здесь, однако, нужно учитывать и различия. Ведь, по всей видимости,
вовсе не чисто биологический акт спаривания как таковой склонен принимать за
игру наш языкотворческий ум. К самому акту не могут быть отнесены ни формальные,
ни функциональные признаки игры. Тогда как подготовка, или прелюдия, путь,
ведущий к нему, зачастую изобилует всевозможными игровыми моментами. Это
особенно характерно для случаев, когда представитель одного пола должен склонить
к спариванию представителя другого пола. Динамические элементы игры, о которых
говорит Бейтендейк: создание препятствий, неожиданные поступки, обманное
поведение, возникновение напряженных моментов -- все это входит во flirt и
wooing22 [ухаживание]. Однако в этих функциях еще нельзя увидеть законченную
картину игры в строгом смысле слова. Лишь в танцевальных па и брачном уборе птиц
проявляется явственный
57
Homo ludens
игровой элемент. Сами по себе любовные ласки с большой натяжкой могли бы
рассматриваться как элементы игрового характера, и мы пошли бы по ложному следу,
если бы еще и совокупление, как любовную игру, включили в категорию игры вообще.
Формальным признакам игры, насколько мы полагали необходимым их устанавливать,
биологический факт спаривания никак не удовлетворяет. Да и язык также, как
правило, проводит явственное различие между спариванием и любовными играми.
Слово spelen [играть] может употребляться в особом смысле для обозначения
любовных отношений, выходящих за рамки социальной нормы. Язык блэкфут
использует, как уже отмечалось ранее, одно и то же слово koani и для детской
игры вообще, и для недозволенных любовных действий. По зрелом размышлении
становится ясно, что как раз об эротическом значении слова spelen, сколь широко
оно ни распространилось бы и ни казалось всем очевидным, следует говорить как о
типичной и сознательной метафоре.
Полнота значения слова в языке определяется в том числе через слово, выражающее
его противоположность. По нашему разумению, игре противостоит серьезность, а
также, в особых случаях, труд, тогда как серьезному могут противостоять также
шутка или забава. Взаимодополняющее противопоставление игра -- серьезность не во
всех языках выражено настолько полно двумя основными словами, как в германских,
где с ernst [серьезностью] в верхненемецком, нижненемецком9* и английском
совершенно совпадает по значению и употреблению скандинавское alvara. Так же
определенно выражено противопоставление в греческих avov8r\ -- пайдиа. Другие
языки способны противопоставить слову игра прилагательное, но никогда или с
трудом -- существительное. Это означает, что абстрагирование этого понятия в них
не получило своего завершения. В латинском, например, есть прилагательное
serius, но нет относящегося к нему существительного. Gravis, gravitas могут
означать серьезный, серьезность, но это не есть их специфическое значение.
Романские языки вынуждены обходиться производным от прилагательного: в
итальянском -- это serieta, в испанском -- seriedad. Французский крайне неохотно
субстантивирует это понятие:
seriosite как слово не слишком жизнеспособно.
Семантически исходным пунктом для атгоибт^ является значение рвение, спешка, для
serius -- пожалуй, тяжелый, с каковым словом оно считается родственным.
Германское слово создает большие трудности. Основным значением слов ernest,
ernust, eornost обычно считают борьбу. В самом деле, emest в ряде случаев
действительно может означать борьбу. Есть, однако, сомнение, действительно ли
древненорвежское orrusta -- praelium [сражение] и древнеанглийское ornest --
поединок, pledge, залог, вызов на поединок, в более позднем английском формально
совпадающие с earnest, -- действительно ли эти слова, сколь хорошо все их
значения, ни связывались бы воедино, этимологически покоятся на той же основе,
что и eomost.
58
Глава II
Вообще говоря, можно, наверное, сделать вывод, что слова, обозначающие
серьезность, -- в греческом, германском или других языках, -- представляют собой
некую вторичную попытку языка выразить противоположное игре понятие не-игры.
Выражение этого находили в сфере значений рвение, усилие, старание, хотя все они
сами по себе могли иметь отношение и к игре. Появление термина emst
[серьезность] означает, что понятие игра было вполне осознано как
самостоятельная всеобщая категория. Оттого-то именно германские языки, в которых
понятие игры тяготело с особенной широтой и определенностью к закреплению в виде
концепции, столь настойчиво выдвигали и противоположное по смыслу понятие.
Если теперь, отвлекаясь от чисто языковых вопросов, пристальнее всмотреться в
эту пару понятий игра -- серьезность, два ее элемента окажутся неравноценными.
Игра здесь носит позитивный оттенок, серьезность же -- негативный. Смысловое
содержание серьезного определяется и исчерпывается отрицанием игры. серьезное --
это не-игра, и ничего более. Смысловое содержание игры, напротив, ни в коей мере
не описывается через понятие несерьезного и им не исчерпывается. Игра есть нечто
своеобразное. Понятие игры как таковой -- более высокого порядка, нежели понятие
серьезного. Ибо серьезность стремится исключить игру, игра же с легкостью
включает в себя серьезность.
Возобновляя, таким образом, в своей памяти все уже сказанное о крайне
самостоятельном, поистине первозданном понятии игры, мы можем перейти к
рассмотрению игрового элемента культуры как исторического явления.