Гамсун К. О духовной жизни современной Америки

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВЛИЯНИЕ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

1.Что такое "свобода"?

Долгое время у нас на родине журналисты привычно рекламировали американскую свободу как образец подлинной свободы. Господа журналисты сами не ведают, что творят! Левые восхваляют свободу из принципа, правые - протестуют по привычке, идет беспрерывная перепалка, которая лишь в редчайших случаях проистекает от чьего-то личного опыта.
Напомним описанные выше проявления американской духовной свободы: это "свобода" покарала некую газету за то, что та признала допущенную конгрессом бестактность. Она же заставила ученика общеобразовательной школы просить прощения у Иисуса Христа за то, что на уроке арифметики он кидался бумажными шариками. "Свобода" наказала писателя за то, что он отчасти развеял легенду о добродетели американок. Она же заставила замолчать другого писателя за то, что в его книге ощущалось влияние европейских идей. "Свобода" обложила 35-процентной пошлиной импорт современной иностранной культуры. Она же преследует книги Золя и не допускает их в книжные магазины*. Она запрещает художникам изображать пастухов и пастушек в одежде, не застегнутой на все пуговицы. Она клеймит позором Сару Бернар за то, что артистка, наоборот, "расстегнула пуговицу". Даже этих примеров, выбранных наугад, довольно, чтобы показать характер американской духовной свободы.

* В октябре с.г. было запрещено ввозить в Америку роман "Земля" – "по причине его аморальности". - Прим. автора.

Обратимся теперь к свободе социальной — мы увидим, что многие из описанных выше явлений американской жизни достаточно убедительно характеризуют ее. Хотя бы то, что каждый гражданин обязан аплодировать при одном звуке имени Джорджа Вашингтона. Что в общественном месте можно безнаказанно швырнуть человеку в лицо ореховую скорлупу и сигаретные окурки только за то, что он не выразил бурного восторга при звуке этого имени. Эмигрант сплошь и рядом вынужден скрывать свое чужеземное происхождение, если хочет поступить на службу к американцу. Освободив тысячи африканских полуобезьян, американцы в то же время обрекли на узаконенное рабство свыше миллиона белых ребятишек. Дальше. Даме, не имеющей ни денег, ни аристократического титула, заказан доступ в очень многие американские дома. Было бы наивно выдавать подобную свободу за идеал свободы как таковой, в общем, свобода эта — весьма условная свобода.
Прежде всего, в Америке свобода столь же несоразмерна и дисгармонична, как решительно все в этой стране. Ты сразу же замечаешь, что здешняя свобода не итог длительного прогресса, а во многих отношениях всего лишь плод опрометчивых решений конгресса. Она расплывчата, дисгармонична и бессистемна. Такая, понимаете ли, в Америке свобода, что можно прямо на улице пристрелить человека только за то, что он выругается в какой-нибудь лавке в присутствии дамы. Но та же американская свобода нипочем не дозволит человеку сплюнуть на пол, где ему угодно, равно как и не дозволит никому бросить непогашенный окурок - так-то вот! Американская свобода столь же смехотворно придирчива и скупа в малом, сколь великодушна и либеральна - силой конституции - в большом. Когда, например, эмигрант сходит на берег в Нью-Йорке, у него мгновенно отбирают поделочный ножик, который он носит с собой в футляре и который, в частности, использует для крошения трубочного табака, но ему охотно разрешат держать по револьверу в задних карманах брюк, потому что револьвер в Америке — общенациональное орудие убийства.
Выходит, американская свобода отнюдь не всегда – свобода добровольная, а сплошь и рядом — свобода вынужденная, навязанная законом. Конгресс заседает и раз за разом издает законы о том, в какой мере каждый обязан быть свободным, а проще было бы запретить все то, чего человек не свободен делать. Есть множество примеров свобод, навязанных американцам законом. Так, например, им приказано отдыхать в так называемый "День Вашингтона", который ежегодно нарушает план школьных занятий намного больше любых религиозных праздников, но ничего не поделаешь: в этот день американец обязан отдыхать. В 1868 году в Америке появился писатель, который заявил, что верует в монархию. Писателя этого звали Фред Николе, а книга его называется "Мысли". Худо пришлось этому человеку, не признававшему своей обязанности быть свободным. На него так накинулись в газетах и на митингах, что он подумал, не съездить ли ему в Мексику, а после оттуда уже не вернулся. Оказывается, даже мысли человека непременно должны содержать известный процент американской свободы, а не то придется ехать в Мексику. К свободе, диктуемой законом, добавляется еще и та принудительная свобода, которую патриотически настроенный народ сам взвалил себе на плечи. Например, лавочник, который в день 4 июля не запер бы свою лавку, тем или иным образом был бы наказан за подобное своеволие. Так же и театральный зритель, не впавший в исступление при одном звуке имени Джорджа Вашингтона, непременно поплатился бы за это. А чужестранец в Америке скоро почувствует, что здесь он вовсе не пользуется неограниченной свободой; он обязан исповедовать вкусы и убеждения, какие ему диктуют, а ему остается только подчиниться этому или же терпеть последствия неподчинения. На него давит деспотизм свободы — деспотизм тем более невыносимый, что осуществляется самодовольными, некультурными людьми. В Америке не делают разницы между свободой и демократией: ради сохранения целостности демократии здесь с готовностью жертвуют свободой. Сугубо индивидуальная, страстная любовь к свободе постоянно оскорбляется здесь самыми различными способами. Систематически подавляя стремление своих граждан к личной свободе, Америка в конце концов создала то самое стадо фанатиков — автоматов свободы, которое и олицетворяет американскую демократию.
Наконец, следует сказать, что американская свобода — это свобода с весьма обширными прорехами, даже в чисто формальном отношении она во многом уступает свободе в ряде других стран. Это прежде всего относится к тем ее сторонам, где рука об руку идут религиозное одурманивание и патриотический угар. Расскажу здесь об одной характерной особенности "свободной" американской духовной и общественной жизни, являющейся одновременно и точным примером, и ее иллюстрацией и при том проясняющей истоки того духа, который царит в американском правосудии.
В законопроекте, предусматривающем ограничение иммиграции в Соединенные Штаты, имеется следующая статья: "Социалистам, анархистам и нигилистам въезд в Америку воспрещается... потому что эти люди подстрекают трудовое население Америки, побуждая его к недовольству своим заработком. Америка — не место для социалистической пропаганды".
Дело в том, что Америка — не место для духовного и общественно-политического прогресса, она застыла на той же точке, какой достигла к блаженному Дню провозглашения Независимости. Только попробуй произнести где-нибудь в Америке слово "анархизм" — и любой американец, с обычным для среднего американца уровнем образованности, тут же в ужасе перекрестится. Анархизм в его представлении все равно что динамит, динамит, и только. А то, что анархизм — научная теория, учение, в основном разделяемое людьми вполне разумными, — это ему невдомек, он даже и слышать об этом не хочет: анархизм — это динамит, анархистов — на виселицу! Вот тут-то вовсю видна прореха в облачении американской свободы, и прореху эту сознательно не спешат залатать боссы от демократии, осуществляющие в Америке абсолютную власть над свободой. В 1886 году, во время крупнейшего процесса против анархистов, прореху разодрали так, что под ней приоткрылась пропасть. В ту пору выходцы из разных социальных слоев, начиная с тех, кому привалило счастье заработать миллионы на спекуляции пшеницей, и кончая теми, кто даже не умел читать и нацарапать собственное имя, — словом, все американцы в ту пору единодушно выносили семерым анархистам смертный приговор. Может, они хоть немного где-то прочитали об анархизме? Нет, ни один из ста, ни один из тысячи американцев ничего об анархизме не знал; наши янки знали лишь одно: этих семерых людей обвиняют в том, что они будто бы бросили бомбу. И этого им было довольно. Таков характер американской свободы. Всякому гражданину она предписывает определенную дозу свободолюбия — не больше того, но и не меньше. Любые отклонения в ту или иную сторону Америка встречает с нетерпимостью средневекового деспота. Она слишком консервативна для какого бы то ни было движения вперед, она и поныне пребывает на том же уровне, что и двести лет назад, время никак не отразилось на ее нравах. Потому что в Америке демократия учреждена законом. И если в стране появится автор, верующий в монархию, в свободе ему будет отказано: американцы изгонят его из своей страны. Если же из этой демократической черни выйдет человек, верующий в анархизм, видящий в нем идеальную форму общества будущего, то такой человек превысит допустимую норму свободы, такого человека американцы повесят. Все, что не укладывается в примитивное дознание Джорджа Вашингтона, карается то ли изгнанием из страны, то ли смертной казнью. Такова американская свобода — это не свобода индивидуума, личности, а свобода "en masse" (для толпы), одна для всех.
В журнале "Америка" недавно можно было прочитать заметку следующего содержания: "Наконец-то появилась надежда, что герои Сенного рынка обретут прочное свидетельство своего отважного поведения в ту роковую майскую ночь. Скульптор только что завершил работу над моделью монумента, который будет установлен на Сенном рынке, — скоро она будет отправлена в Нью-Йорк, где ее отольют в бронзе. Статуя высотой в восемь футов изображает полицейского, защищающего закон, говорят, что это изумительный образец художественного творчества. Усилия, направленные на установление этого монумента, должны наконец обрести благополучное завершение. Хотя никакой памятник не может исчерпать неоплатный долг благодарности жителей Чикаго по отношению к героям-полицейским, пожертвовавшим жизнью во имя защиты закона, все же хорошо, что народ получит обелиск, напоминающий об этом событии".
А с самим событием дело обстоит так: во-первых, оно неожиданно и ярчайшим образом иллюстрирует характер американской свободы; во-вторых, представляет собой вопиющий образец истинно американского судопроизводства. 4 мая 1886 года на крупном народном митинге на Сенном рынке в Чикаго чья-то невидимая рука бросила динамитную бомбу, убившую пятерых и ранившую двух полицейских*.

* Прочих граждан, также пострадавших от этого террористического акта, власти сразу же как бы сбросили со счетов. — Прим. автора.

Никто не знает, кто виновник преступления, им мог быть извозчик, священник, даже конгрессмен — с таким же успехом, как и любой анархист. Кстати сказать, на процессе чуть ли не с абсолютной точностью было доказано, что весь эпизод с бомбой организовали власти, поручив бросить эту бомбу полицейскому, — хотели одним ударом создать предлог, чтобы выдвинуть обвинения против руководителей анархистов. Тут же попросту скопом — в отместку за все семь жертв покушения — арестовали семерых анархистских лидеров и приговорили пятерых из них к смертной казни за пятерых полицейских, убитых бомбой, а двоих — к пожизненному заключению, в отместку за тех двоих, что при взрыве бомбы отделались ранениями. Око за око! Зуб за зуб! Необыкновенно практично это сугубо американское правосудие! Один из повешенных анархистов, по фамилии Парсон, в тот вечер, когда бросили бомбу, даже не был на Сенном рынке, — что ж, сказали ему, но все равно ты же анархист, не так ли? Да! — отвечал Парсон.
Вот так-то свободные американцы привечают новые идеи — попросту отправляют их на виселицу. С той самой минуты, как редактор Спайс опубликовал свои потрясающие очерки о положении в угольных районах Огайо, на него стали смотреть как на социально опасного человека и тут же установили слежку за ним — отныне он был уже помечен судьбой, обречен на смерть. И семеро идеалистов еще не успели окостенеть в петле, как демократически-свободолюбивый сброд по всей Америке уже задумал возвести монумент в память о сем великом патриотическом подвиге, когда идеи отправили на виселицу. А газеты, видите ли, пишут, что самое время было это сделать...

II. Правосудие и преступность

Суд над анархистами — самая полная и правдивая иллюстрация американского правосудия и социальной свободы. Всей своей возмутительной жестокостью он доподлинно характеризует состояние американского общества сверху донизу. История эта показывает нам народ, по большей части сплавленный из последнего европейского отребья, народ, который приговаривает к смерти своих умнейших идейных вождей за их убеждения, хотя громадная, громкоголосая толпа ровным счетом ничего в них не смыслит. Она показывает нам, как американские суды, явно за взятку и вдобавок в угоду требованиям невежественной толпы, осуждают безвинных людей, не трогая виновных. Наконец, все та же история показывает нам, какого рода преступлений особенно страшится Америка, а страшится она тех, что не укладываются в обыденные рамки повседневности, тех, что непостижимы для толпы, а именно "идейных преступлений". Достаточно было обвинить этих семерых в совершении политического преступления, чтобы лишить их жизни, тогда как преступления примитивные, жестокие и потому более понятные не вызывают негодования. Разбойное нападение и убийство, совершенное в каком-нибудь подъезде; очевидные многолетние хищения из государственной казны, совершаемые каким-нибудь конгрессменом; широкомасштабные жульнические махинации какого-нибудь железнодорожного короля; неслыханные банковские аферы в Нью-Йорке президента Гранта в компании с зятем — все сплошь преступления, виновники которых в Америке могут уладить свои отношения с властями на основе определенной таксы: степень успеха здесь прямо пропорциональна материальным возможностям преступника. Но тот, кто вздумает провозглашать новые общественные взгляды, противоречащие установкам господствующей свободно-демократической деспотии, карается смертной казнью.
Для состояния правосудия в Америке характерно, что оно совершенно бессильно против крупных аферистов. Не потому, что в стране нет законов, запрещающих жульничество, или там не умеют выявлять подобные преступления, а потому, что продажность судей достигла невероятных размеров. Показательно это и для всей духовной жизни американского народа: публика восхищается крупными аферами, если не одобряет их. Изящная афера рассматривается здесь как проявление американского гения, газеты пишут: а ловко сделано! И законы в этой сфере тоже не отличаются строгостью, американский уголовный кодекс зиждется на "компромиссе". С помощью нескольких произвольно выбранных примеров того, что происходит в Америке, я постараюсь объяснить, что же я имею в виду.
За шесть дней до моего отъезда из Америки некий кассир нью-йоркского банка выкрал из своей кассы двести тысяч долларов. Может, его уже схватили? Ничуть. Куда же он сбежал? В Канаду. Так что же, он и сейчас еще там? Да, он и сейчас еще там.
14 ноября исчез владелец банка "Вальпараисо" в Омахе по фамилии Сковилл. Он присвоил себе триста тысяч долларов, больше, чем принадлежало ему по праву, и проделал это следующим образом: на ценные бумаги, хранившиеся в его банке, Сковилл завел так называемые "эддишенз" (понятие это, само собой, встречается исключительно в местной американской финансовой науке), вследствие чего размеры соответствующих сумм выросли почти вдвое в сравнении с их первоначальной стоимостью. Затем Сковилл разместил эти бумаги в нескольких крупных банках, где обычно трассировал векселя, а потом взял из этих банков все деньги. И исчез. Куда же он уехал? А в Канаду. А что, он и поныне там? Да, и поныне, Канада — надежное место, безопасное место, в Канаде ни одного мошенника не схватят: между Канадой и Соединенными Штатами нет никакого соглашения о взаимной выдаче преступников. И Сковилл спокоен. Проведя в поезде ночь и день, он очутился в стране, где американское уголовное право уже не властно над ним. Что же теперь предприняли Соединенные Штаты? Американские власти поступили так, как они всегда поступали в таких случаях, а именно "в духе компромисса". Соединенные Штаты послали в Канаду сыщика, поручив ему вступить в переговоры с мошенником! Если он вернет Соединенным Штатам две трети награбленного, то третью часть Сковиллу можно будет оставить себе. "И тогда я останусь на свободе?" — спросил Сковилл. "Да, вы можете вернуться назад и пребывать на свободе!" — ответила Америка своему возлюбленному сыну. Сковилл был почти что готов согласиться на эти условия, но внезапно одумался. "Я должен посоветоваться с женой!" — сказал он. А сыщик, должно быть тоже женатый человек, естественно, понимал, что, когда на карту поставлены триста тысяч долларов, аферист, само собой, должен обговорить это дело с женой. А жена Сковилла как отрежет: "Нет!" Словом, ответ ее не вызывал сомнений. Получив такой вот ответ, наш сыщик вынужден был ретироваться. Миссис Сковилл, второе "я" мистера Сковилла, отказала Америке.
Так как же восприняли всю эту историю в Соединенных Штатах? Дело это попросту сдали в архив, его забыли, занявшись другими аферами того же рода, аферами, на какие Америка реагировала точно так же в силу все того же "духа компромисса". Но газеты публиковали передовые статьи об этом великолепном проявлении американского духа и раз за разом твердили, что, дескать, все правильно было сделано... ну а потом об этом случае попросту забыли.
Насколько американские законы жестоки и непримиримы к преступлениям политического свойства, настолько же они мягки и снисходительны по отношению к преступлениям грубым, простым, примитивным, какие способен совершить любой ловкий фермер из прерий. Один из моих знакомых издает анархистскую газету — а американское почтовое ведомство, видите ли, отказывается доставлять ее подписчикам. Но в Нью-Йорке выходит другая газета, "Полис газетт" ("Полицейская газета"), самая поганая газетенка в мире, почти исключительно описывающая все позорные преступления, совершаемые в Штатах: убийства, проституцию, насилия, кровосмешение, драки, разбойные нападения, аферы, все это подчас с омерзительными рисунками, на розовой бумаге, — вот эту газетенку почтовое ведомство рассылает с большой охотой. У этой "Полис газетт" — шестьдесят тысяч подписчиков, ее можно купить в любой гостинице, в парикмахерских, клубах — американцы испытывают к ней повальный интерес. Она рассказывает им о преступлениях, всем совершенно понятных, о страшных, но примитивных грехах, которые способен совершить любой фермер из прерий.
Любой чужестранец, взявшийся изучить американскую уголовную статистику и следить за американскими судебными процессами, изумится грубости и идиотизму преступлений, совершаемых в Америке. Мало-помалу у него все больше будет крепнуть впечатление, что даже и в области преступности Америка — отсталая страна. Почти во всех без исключения случаях тщетно он стал бы доискиваться хоть сколько-нибудь усложненного, хоть какого-то элемента мысли. Он еще раз убедится, что американские преступления не столько похожи на современные, сколько на злодеяния отдаленных времен, о которых ему доводилось читать. В осуществлении своих злодеяний американские преступники сплошь и рядом проявляют ловкость, но сама идея преступления, его мотивы, равно как и цель, обычно свидетельствуют лишь о звериных инстинктах этого неразвитого народа, инстинктах, какими не способна управлять неимоверная, но дисгармоничная при том свобода. Возьмите, к примеру, типичные для всех стран преступления — обман, подлог, кражи, хищения; в Америке они носят совершенно иной характер, чем в других местах, правда, и тут случаются исключения. У нас на родине подлоги и кражи чаще всего проистекают от бедности людей, но в Америке те же преступления лишь в очень редких случаях мотивированы реальной бедностью — это известно всякому, кто хоть как-то следил за историей американской преступности. Нет, подлоги и хищения в Америке прежде всего следствие безумной страсти американцев иметь какую-то сумму в кубышке, пусть самую что ни на есть малую, поскольку она гарантирует им материальную самостоятельность, надежность положения. Банковский кассир бежит в Канаду, прихватив с собой кассу, не потому, что банк ему мало платил, он же получал здесь ежегодное жалованье в сумме от двенадцати до двадцати пяти тысяч крон, а потому, что он не в силах без конца любоваться деньгами, которые проходят через его руки, но ему не принадлежат, потому, что его американская душа подбивает его украсть эти деньги, ведь без них он всего лишь банковский кассир, а имей он эти деньги — он уже член финансовой аристократии, а американская аристократия сугубо денежная. Он истинный американец, ему нравится швыряться долларами, хорошо одеваться, козырять кольцами и разными золотыми побрякушками, обедать в дорогих отелях, быть в центре внимания жителей какого-нибудь городка в сердце прерий. Единственно к этому сводятся его честолюбивые устремления, и ради того, чтобы удовлетворить их, он не брезгует никакими средствами, вот это и толкает его, в конечном счете, на подлог и кражу. В содеянном им нет ни малейшего проблеска фантазии: он похищает кассу, садится в скорый поезд, едет ночь и еще день и сходит на перрон в Канаде уже как аристократ — в американском понимании этого слова.
Вот эта примитивная черта характеризует все преступления, совершаемые в Америке. Дайте чужестранцу возможность внимательно следить за судоговорением в американской ратуше, чтобы он мог как-то представить себе, каким духом порожден тот или иной проступок; пусть чужестранец постарается отыскать в полицейских протоколах, написанных на голубой бумаге, хотя бы один-единственный момент, свидетельствующий о тонкости ума, — почти всегда такие поиски будут тщетными. Если рассматривать преступления, совершаемые тем или иным народом, в точности так же, как мы рассматриваем другие явления жизни, а именно с рациональной точки зрения, то окажется, что даже и в этой сфере американской жизни мы убедимся, что Америка — отсталая страна. Даже в сфере преступности и то она несовременна. Злодеяния, которые совершаются там по сей день, повторяют преступления индейцев и первых голландских поселенцев. Скальпируют, к примеру, своих ближних или первого встречного. Совершают ограбление банка, чтобы добыть карманные деньги на сладости. Вспарывают животы пятилетним детям и насилуют маленьких девочек. Здесь способны ограбить какого-нибудь беднягу поденщика, дабы взять себе его деньги, — американские газеты попросту переполнены ежедневными сообщениями о зверских поступках представителей этой свободной нации. Американским преступлениям совершенно чужд внешний лоск: порок в этой стране отличается жестоким и примитивным бесстыдством, только в далеком прошлом можно найти нечто похожее, но современные пороки американцев начисто лишены внешнего изящества, да и хоть какого-то проблеска мысли.
Можно представить себе, какой шум, какое негодование должно было вызвать в подобной стране преступление, в котором обвинялись анархисты! Так оно и случилось. Всякий благовоспитанный первоклассник вопил: "Распять их!" Демократически настроенные тетеньки — впрочем, так поступали особи обоих полов — скупали портреты анархистов и "вешали" их у себя в окнах. Лавочники рекламировали свой товар следующим образом: "Поскольку мы стоим за то, чтобы анархистов отправили на виселицу, то огромный наплыв клиентов позволяет нам продавать наш знаменитый товар "Голубой Рио" по цене девять центов за фунт".
Но ни один из сотни, даже из тысячи человек не знал, что же такое этот анархизм. Словом, сомнительно, что американцев можно считать столь просвещенной нацией, какой мы представляем ее у нас на родине.

III. Школа

Совершенно очевидно: стать просвещенной нацией американцы могли только чудом. Я ведь учитываю тот факт, что американцы — новая нация, состоящая из самых разных и чаще всего малообразованных людей, съехавшихся в Америку со всех концов света, людей самого различного душевного склада, принадлежащих к разным расам, обладателей разных темпераментов, характерных для тех или иных широт. И то я принимаю во внимание, что, по существу, американская нация — это некий искусственный продукт, всего лишь своего рода эксперимент, а отнюдь не конечный итог процесса. Я знаю: самый что ни на есть чистокровный янки — всего лишь сын своего отца, который в свою очередь сын своего отца, дед которого, нищий работяга, приехал в Америку из Европы. Знаю я и то, что 75 процентов современных жителей Америки — это мужчины и женщины, чьи родители с полвека назад лишились своих корней в старом мире, а дети их еще не успели пустить корни в мире новом. Если кто-то пересек океан, это еще не значит, что он стал просвещенным человеком. Однако именно в обратном нас, как видно, всерьез пытаются убедить. Во всяком случае, у нас в Норвегии принято считать, что, уж если человек побывал в Америке, стало быть, он семи пядей во лбу, не чета тем, кто только и выучил наизусть "Отче наш". А путешественник этот, может, совсем напротив, даже и "Отче наш" позабыл!
Самый чистокровный янки от рождения несет в себе наследие родителей-иммигрантов: все заглушающее стремление к материальному достатку у него в крови, поскольку единственно к материальному достатку стремились первые поселенцы, только ради этого и приехали они в Америку. Доминирующая страсть передалась потомкам. Образованность, реальные знания, культура — без этого, считали они, можно обойтись, пока не сколотишь достатка, но, сколотив достаток, человек уже оказывался за гранью того возраста, когда легко дается наука. Нет, это попросту было бы противоестественно — если бы американцы стали просвещенным народом.
Весомые выводы делались из того факта, что в Америке существует бесплатная, общедоступная школа. Я же глубоко убежден в том, что образование, которое дают эти школы, ни в коей мере не оправдывает огромных затрат на них. Даже в средних учебных заведениях и учителя и ученики порой проявляют грубое невежество, не знают — напомню приводившийся выше пример, — что в 1883 году в Норвегии уже был свой телеграф, а в неполных средних школах вообще не ведают, что на свете существует такая страна, как Норвегия, в лучшем случае они знают, что есть, мол, какая-то Скандинавия, она же —Швеция. Побывав на уроках в американских бесплатных школах, и вовсе теряешь к ним всякое доверие. Приходишь в такую школу, воодушевленный величайшими ожиданиями, с робостью и благоговейной дрожью в душе подходишь к воротам. Школы здесь похожи на дворцы, рекреационные залы настолько просторны, что без знания географии из них не выберешься. Наконец отыскиваешь нужный класс, постучав в дверь, входишь — и все ученики встают! Это сразу же настраивает стороннего человека на подозрительный лад: создается впечатление, что дети привыкли к такого рода показухе. И впечатление это сохраняется в процессе продолжения занятий, даже учитель и тот уделяет внимание стороннему гостю. Он встречает меня с улыбкой, пожимает руку, говорит, что рад меня видеть, спрашивает, откуда я родом, и на уроке английского языка, в знак внимания ко мне, более или менее обстоятельно рассказывает ученикам о "доблестных скандинавах", о том, как они открыли Америку, об их трудолюбии, умении быстро американизироваться, наконец, об их участии в войне Севера и Юга. Затем я слышу странный рассказ про королей, которые будто бы правили нами, про каких-то прославленных спортсменов и епископов, о каких я сроду не слыхал, про городок Шпицберген, обитатели которого будто бы разгуливают в тюленьих шкурах, про то, как у нас, скандинавов, навалом рыбы, так что упаси Бог такие рыбные ресурсы иметь, про наши горы, такие высокие, что от ужаса даже у любого лысого мужчины волосы стали бы дыбом. Рассказал учитель также и про конькобежца Акселя Паульсена. Из всех норвежцев наибольшей известностью в Америке пользуется именно он, быстрые ноги сделали его большим человеком, даже "Полицейская газета" и та опубликовала его портрет. Если ты, будучи скандинавом, хочешь, чтобы тебя уважали и принимали в Америке с почетом, тебе достаточно сказать, что ты соотечественник Акселя Паульсена. А уж коли ты изловчишься настолько, что дерзнешь выдать себя за кузена этого конькобежца, то не удивляйся, если американцы устроят празднество в твою честь. Сидеть в американском классе и слушать, как учитель ведет урок, — удовольствие неоднозначное. Преподавание в общедоступной американской школе ничего общего не имеет с методичным введением в суть преподаваемого предмета, оно прежде всего нацелено на развлечение: ученики должны развлекаться, в этот-то развлекательный материал вкраплены крупицы позитивных знаний. Как бы ни одобряли мы метод обучения, имеющий целью заинтересовать учеников и сделать для них школу притягательной, все же есть здесь и другая, негативная сторона: учитель, как правило, толкует обо всем и ни о чем, сплошь и рядом помышляя лишь о необходимости забавлять своих учеников, беспрерывно острит и потчует их анекдотами, в которых опять же временами вкраплены крупицы знаний. Учитель — истинный американец, он прирожденный оратор, который беспрерывно произносит речи, рассыпая по партам блестки и крупицы знаний, то и дело спрашивает, поняли ли его дети, и просит их запомнить все, что он им сказал. Любой урок, на котором по расписанию должен преподаваться такой-то предмет, может перерасти в урок совершенно иной науки. Как-то раз в субботу я посетил американскую школу; тему урока я выбрал заранее, это должен был быть урок риторики — а мне хотелось послушать, что же такое эта "американская риторика".
Наученный горьким опытом, на вопрос учителя, из какой я страны, не моргнув глазом ответил, будто я немец. Но оказалось, и тут я поступил необдуманно. На мою беду, учитель вдохновился, настроился на риторику и прочитал ученикам лекцию обо всем и ни о чем, хотя все сказанное словно бы касалось Германии. Но в каждой фразе его содержались разрозненные факты, в большей или меньшей степени характеризующие тот или иной предмет, — это была увлекательная мешанина сведений, почерпнутых из школьных учебников, а также из газет, справочников и даже изданий для воскресной школы. Речи подобных учителей всегда выдержаны в строго морализаторском, если не религиозно-проповедническом духе, словом, преподавание в этих "свободных от религии" заведениях ведется в том же ортодоксально-религиозном стиле, что и в наших отечественных общедоступных школах1. Даже и тогда, когда учитель, он же оратор, по ходу урока затрагивает положение в Европе и принимается рассуждать о вольнодумстве, анархизме и прочих социальных пороках, он неизменно стремится извлечь из всего сказанного необходимую мораль — так недолго сделать из князя Бисмарка республиканца, а из Вольтера — архиепископа Будапештского. Точность фактов не столь уж и важна — важна мораль! Прежде чем покинуть этот класс, где проводился урок риторики, я среди прочего услышал из уст учителя, что напольные часы изобрели в Германии в 1477 году, что, по всей вероятности, правда, а Фердинанд Лассаль, обратившись сердцем к религии, скончался в 1864 году, что, по всей вероятности, ложь.

1) Профессор Ровсинг в своей книге, посвященной американским школам, пишет: "Патриотизм и религиозность повсеместно присутствуют в них". - Прим. автора.

Бесспорно вот что: в рядовых американских школах преподавание отдельных предметов осуществляется гораздо основательнее, чем в наших отечественных. Назову для примера такие предметы, как арифметика, чистописание, история и география Америки и декламация. Согласен также признать, что американскую систему школьного образования я изучил недостаточно хорошо. Я не могу сказать, что присутствовал на уроках по всем без исключения предметам, и в любом случае не мог же я побывать во всех школах. Просто я интересовался этим вопросом, поскольку школьное обучение в Америке, как и во всех других странах, — это начальный труд по возделыванию ростков будущей духовной жизни общества. Я расспрашивал учеников, беседовал с учителями, просмотрел основной педагогический материал и из всего вместе взятого вынес, что на американскую "свободную" школу затрачивается больше средств, чем она того стоит. Учебная программа жесточайшим образом раздута: в расписании фигурирует не только, как уже было сказано, декламация и риторика, но даже "философия", однако я заметил, что больше внимания уделяется объему знаний, а не глубине их усвоения. Много лет и в различных аспектах знакомился я с жизнью американцев, но не приметил того, чтобы философия, изучаемая американцами в школе, особенно прочно отложилась в их мозгах. И если сравнивать американцев с жителями какой-либо другой страны (я выбрал бы для проведения подобной параллели Ирландию, чтобы не ссылаться на родную Норвегию), то в Ирландии я "не встречал менее образованных детей и взрослых, чем в Америке; даже о самых глубинных районах Ирландии я не могу сказать этого.
Главный мой личный упрек американской школе таков: там детям не прививают совершенно никаких знаний о других народах и их обычаях, о современной культуре Европы и Азии, короче, обо всем окружающем мире. Создается впечатление, что чрезмерный патриотизм американской школы мешает ей сообщать своим ученикам также знания о мировой истории. Только по особым поводам, если, к примеру, школу посетил иностранный гость, учитель способен вдруг войти в раж и выдать целый поток общеисторических сведений: в этой лекции он будет говорить обо всем и ни о чем, галопом пронесясь по всем культурным эпохам, на одном дыхании упомянет библейского Моисея, Наполеона и Акселя Паульсена.
Так как же соотносятся затраты на так называемую свободную американскую школу и плоды даруемого ею обучения? Сколько стоит американская свободная школа? Потому что — подчеркиваю — слово "свободная" в данном случае следует понимать, как "свободная от платы", то есть речь идет о бесплатной школе. Но эта бесплатная американская школа, возможно, самая дорогая школа в мире. А ведь столько добрых слов говорилось о ней именно по причине ее "бесплатности". Захочется американцу просветить иностранца насчет того, какими сокровищами, в отличие от всех других стран, обладает его страна, и он непременно прежде всего отметит великую политическую свободу, в ней царящую, но сразу же вслед за этим — "свободную", то есть бесплатную, школу. Стоит иностранцу приехать в какой-нибудь американский город и купить путеводитель (city guide), он увидит, что в этой книге в числе городских достопримечательностей непременно будет упомянута "свободная", то есть бесплатная, школа. Между тем за эту бесплатную школу Америка ежегодно платит двести миллионов долларов. Это одна из самых огромных государственных статей расхода. Но в указанную цифру еще не включены расходы на воскресную школу, а объем этой статьи расходов бурно возрастает год от года, поскольку страна все больше и больше превращается в страну католическую. Вот почему было бы и вовсе неверно называть эту школу бесплатной. Она ничуть не более бесплатная, чем общедоступная школа во всех других странах. И наши отечественные газеты, и сами янки в Америке, стараясь доказать, что школа у них напрочь даровая, исходят из ложной предпосылки, будто бы в Америке школьный налог платят только состоятельные граждане, а бедным людям разрешается посылать детей в школу, не внося за это никакой платы. Подобное рассуждение, увы, сугубо поверхностно. Можно подумать, что самый последний голодающий бедняк в Америке не платит школьного налога! А он платит его и тогда, когда покупает в фургоне фунт мяса, потому что всякий покупатель оплачивает лицензию мясника; он платит школьный налог, когда вечером зажигает у себя дома газ, когда выпивает стакан воды, когда прохаживается по улице в свете электрического фонаря. Что вы, возразят мне наши отечественные газеты и американские янки, налог на воду "проходит" по другим статьям, он включен в другой бюджет. Но такое легко сказать, доказать же это невозможно. Любой американский город, как, впрочем, и любой сельский приход, располагает собственной казной. Касса эта наполняется поступлениями от налогоплательщиков, с которых взимают налог в обмен на все благодеяния города, предоставляемые гражданам, опустошает же эту казну администрация — на благо или же во зло всему местному сообществу. А город — это своего рода мини-государство; государственная же система есть сумма местных условий. И если просто состоятельных людей облагают повышенным школьным налогом, то людей менее состоятельных облагают налогом по другим статьям, которые, не будь школьного налога, могли бы оплачивать только более состоятельные граждане. Налог устанавливается соответственно имущественному положению, то есть определенному уровню доходов, а получается вот что: на такого-то ложится огромное бремя налогов, потому что он богат, но и на другого ложится весьма ощутимое бремя налогов вопреки его бедности. И, разумеется, он тоже платит школьный налог.
Чтобы составить себе более отчетливое представление о размерах затрат Америки на школу, достаточно сопоставить "школьный" бюджет одного из наших городов со "школьным" бюджетом американского города такой же величины. Копенгаген ассигнует на школу один миллион триста тысяч крон, а Миннеаполис, город равной с Копенгагеном величины, — три миллиона триста тысяч крон, то есть ровно на два миллиона больше. Причем в эту последнюю цифру даже не включены расходы на церковную школу. Однако плоды обучения в американских школах, видимо, ни в каком смысле не соответствуют тем излишне щедрым субсидиям, какие им отпускаются. Выпускники этих школ, сделавшись взрослыми, сидят в "Атенеуме" и тешат свою душу чтением патентных отчетов и детективных романов, и, сколько бы ни рассказывал им в свое время учитель про философию, они все равно рекомендуют иностранцу, попросившему книгу Гартмана, взять что-нибудь из сочинений американца-пастора Эмерсона.
Повторяю, никак не заметно, чтобы немыслимо дорогостоящее школьное образование в Америке породило какие-то особые сокровища духа и ума у американцев; то и дело обнаруживается низкий уровень их просвещенности, в большинстве дисциплин переходящий в чистейшее невежество. Тот же факт, что по многим другим дисциплинам, таким, как математика и отечественная история, они, несомненно, обогнали нас, норвежцев, в целом никак не прибавляет интеллигентности американцам. Поверхностное знание бесчисленных деталей из отечественной истории, взять хотя бы, к примеру, нескончаемое изучение военных побед Америки, наверное, и впрямь способствует укреплению национального самодовольства американцев и еще большему разжиганию их патриотизма. Что же касается их умения хорошо считать, то вряд ли эта хватка приглушила их примитивную скаредность и врожденное влечение к сугубо материальным ценностям, вернее было бы предположить, что это умение лишь усилило и то, и другое. Любой американский мальчишка вполне способен надуть трамвайного кондуктора, не уплатив за проезд, а когда он вырастет и в стране будут назначены выборы, он, нимало не смущаясь, продаст свой голос за столько-то долларов и центов.

IV. Церковь и состояние морали

Курс богословия в американских университетах читается три года; а курс медицины — самое большее один год, а во многих университетах — всего лишь четыре месяца. Конечно, есть студенты-медики, которые проходят больше одного курса, есть в Америке и крупные ученые, представители медицинской науки (Томас, Адаме и др.), но, тем не менее, ничто не мешает человеку, всего лишь четыре месяца изучавшему медицину, практиковать и таким образом испытывать свое невежество на соотечественниках. Секретарь ведомства здравоохранения Раух настойчиво, но тщетно пытался бороться с этим жульничеством. Ни возникновение так называемых "медицинских колледжей" рядом с настоящими медицинскими колледжами, ни появление своры псевдопрофессоров рядом с настоящими профессорами - ничего этого не удалось ему ни искоренить, ни хотя бы притормозить: слишком сильна для этого власть обмана в Америке. "Кое-где, конечно в виде исключения, можно встретить и добросовестных наставников и способных студентов, имеются и хорошие медицинские училища, однако общий уровень преподавания медицины в Америке позорно низок... Европейские заведения подобного рода несравненно лучше наших оттого, что существуют уже очень давно, да и монархии, сколько бы по справедливости их ни критиковали, несомненно, поощряют медицинскую науку. Профессорское звание там в сфере медицины, как правило, является наградой за особые заслуги, высокую квалификацию и ученость, тогда как на наших медицинских кафедрах в большинстве своем кишат политиканы от медицины, разного рода посредственности и просто невежды, "медицинские" лекции которых — всего лишь смесь похвальбы, догадок, религиозных трюизмов и медицинского жаргона" (журнал "Америка").
Соотношение "один год к трем" — все равно что соотношение времени и вечности. Всего год дается на то, чтобы научиться спасать людей от безвременной смерти, и три года на то, чтобы научиться проповедовать вечное бытие. Вернее: один год на то, чтобы научиться спасать людей от преходящего бытия, и три года — на то, чтобы научиться предрекать вечную смерть. Honni soit qui mal y pense! (Позор тому, кто дурно об этом подумает! – франц.)
В Америке мы наблюдаем куда более оживленную и деятельную религиозную жизнь, чем можно было ожидать, В этой стране, с ее могучим всевластием материализма, развивается словно бы втайне от него, а не то ему в отместку религиозная пропаганда такой интенсивности, что, в сущности, ничем не уступает распространенному в Англии культу чая, Америка — богатая страна, располагающая деньгами на что угодно, и самый что ни на есть черный негр, самый что ни на есть грешный кафр из племени зулу не покажется слишком "дорогим" американскому капиталисту, пылающему страстью обращать к Богу все новые и новые души. Да, Америка — богатая страна! Там столько священников, столько церквей, столько стражей морали, лютеранских обществ и обществ "Белого Креста", молодежных союзов и разных нравственно-воспитательных учреждений, что жители более бедных стран могут представить себе все это лишь в воображении. Что ж, и несмотря на все это, свобода столь неблагородна, правосудие столь коррумпированно, а преступления столь звероподобны? Да, несмотря на все это!
Еще одно сравнение для пущей ясности. Если сосчитать все молельни и часовни Копенгагена, включая церковь на корабле "Бетельскбет", то в этом городе окажется двадцать девять церквей. Но если пересчитать все малые и большие церкви Миннеаполиса, города равной с Копенгагеном величины, то окажется, что в Миннеаполисе сто сорок шесть церквей. Поистине, велико присутствие Бога в Америке! Церкви обставлены богато, с предельной роскошью; в Миннеаполисе есть даже церковь, которой некий богач подарил витраж стоимостью в пятьсот долларов. Здесь разлит приглушенный, приятный свет, струящийся сквозь разноцветные стекла; стоят мягкие, глубокие кресла, могучие органы, на полу расстелены ковры, двери полированы и полированы люди, также отполировано и слово Божие. В дождливую погоду и впрямь весьма приятно присутствовать при богослужении в американских церквах. Проповеди в них не норвежские, не шведские и не датские, а американские; здесь потчуют не богословием, а морализаторством, бостонским морализаторством, но с учетом того, что приемлемо для людей, разодетых в шелка. Проповедь представляет собой увлекательную лекцию, с множеством вкрапленных в нее шуток, вызывающих у прихожан гомерический хохот, который они не считают нужным подавлять, все это, однако, совершается с полным соблюдением приличий. Как правило, ни капли просвещения эти лекции не даруют - в этом они схожи с нашими отечественными проповедями, — но при том в них иной раз встретишь и логику, и внятную человеческую речь, и образы, поясняющие смысл сказанного, этим они подчас отличаются от наших доморощенных проповедей. Словом, они не развивают ум слушателя, зато забавляют его. В этом достоинство американских проповедей. Сколько раз я сам, даже имея в кармане контрамарку на театральный спектакль, предпочитал вечером наведаться в американскую церковь, нежели отправиться в театр на увеселительное действо. В то время как театры угощали зрителей выхолощенным искусством, точнее, полуискусством или даже антиискусством, церкви предлагали своим слушателям проповедь, которая по крайней мере могла порадовать их прекрасным языком; вдобавок здесь можно было не опасаться, что задохнешься от запаха пороха или же что тебе швырнут в голову окурок. А все те люди, что приходили в церковь, что ни говори, были самыми приличными людьми во всем городе, самыми красивыми людьми, смотреть на них было одно удовольствие. Кстати, американцы вообще необыкновенно красивый народ. Нигде, пожалуй, не увидишь столько красивых людей, как в Америке. Иной раз у нас на родине попадаются высокотребовательные господа, которые спрашивают, не подурнели ли американцы оттого, что вечно заняты денежными делами: то пересчитывают деньги, то производят денежные расчеты в уме. Что ж, может, и подурнели. Мы так мало знаем об исконно американском народном типе, основы которого заложены первыми поселенцами, да и возможности особой нет сравнивать, насколько нынче выродились янки. Как бы то ни было, они красивые люди, со стройными телами, со здоровыми, энергичными лицами. В частности, глаза у них в полном порядке, чего не скажешь о европейцах. В Европе очки составляют непременную деталь костюма, в Америке же редко встретишь человека в очках. А если где-нибудь на Востоке страны и увидишь такого, то чаще всего он окажется негром. Очевидно, негры немножко поучились в какой-нибудь школе, но и этого оказалось для них слишком много.
Американцы прилежно посещают церковь. Большинство посетителей церкви, разумеется, женщины, но и среди мужчин находится достаточно политиканов, считающих необходимым ходить к обедне. Такой стереотип поведения властно диктуется американцу, стремящемуся сделать карьеру: он непременно должен состоять в добрых отношениях с церковью. Равнодушие к церкви, к ее делам, земным и небесным, которые равно сводятся к земным, — подобное равнодушие в Америке строго наказуемо. Если какой-нибудь фабрикант пожалует церкви кирпич для починки потрескавшейся стены, то в следующей воскресной проповеди непременно будет торжественно возвещено его имя, этим его отблагодарят за пожалованные кирпичи словно бы непосредственно от имени самого Господа Бога. А другой фабрикант, не догадавшийся прислать хотя бы десятка два рабочих для ремонта стены, не дождется упоминания своего имени. В большинстве своем американцы достаточно умны, чтобы понять, насколько эффективна подобная реклама через церковь. И они используют ее вовсю. Американцы стараются ни в чем не отказывать священникам, помощь церкви окупается всегда. Бакалейщики предоставляют священникам десятипроцентную скидку на свой товар только за то, что они — священники. Железнодорожные компании — точно так же — берут со священников половинную плату за проездные билеты, потому что те — священники. Если, к примеру, к какому-нибудь предпринимателю придет священник и попросит взять на работу того или иного человека, то работодатель, исполнив эту просьбу, поступит мудро, даже если все рабочие места у него заняты. Отныне задача нового работника - постараться сохранить добрые отношения с церковью, где служит данный священник. Этот обмен взаимопомощью и поддержкой, кирпичами и словом Божьим и придает американской церкви в известной мере мирской характер, что вполне отвечает господствующему в стране материалистическому образу мыслей. Церковь помогает своей пастве лишь в той мере, в какой та помогает ей. Церковь придает большое значение своему нарядному внешнему оформлению, и та душа, что подарит церкви люстру, а не то сумку для сбора милостыни из зеленого шелка с золотым шитьем, с маленьким настоящим бриллиантом на дне, — эта душа будет вознаграждена за свою щедрость. И торговец древесиной, который как-то учитывает земные потребности церкви, потребности, так сказать, низшей ее натуры, обретет множество клиентов и сделает хороший бизнес.
Власть священников в Америке крепнет с каждым годом, в особенности католицизм победно шествует по всей стране: через какое-то время, возможно, он камня на камне не оставит от всего прочего. Показательно, что в Миннеаполисе, городе, напоминающем скандинавский, насчитывается двадцать одно крупное католическое заведение, а на долю остальных конфессий приходится всего два. Когда едешь поездом на Восток, проезжаешь один за другим сплошь католические города. Видишь церкви, большие школы, университеты, детские дома, внушительные монастырские строения - весь город сплошь католический. Католическая церковь в Америке не испытывает недостатка в средствах, ее поддерживают по преимуществу ирландцы, составляющие здесь самое крупное сообщество. А у ирландцев там, в Америке, дела почти всегда идут хорошо — они-то как раз обладают той великолепной гибкостью, которая позволяет приспособиться ко всяким жизненным обстоятельствам.
Перед выборами в Америке всякий раз нанимают священников, чтобы они разъезжали по стране и выступали с речами в пользу того или иного кандидата. То, что священников выбирают на роль политических агитаторов, показывает, насколько и в этой сфере они располагают несравненно большим влиянием, чем люди, гораздо более сведущие в американской политике. И эту практику янки тоже унаследовали от своих отцов-иммигрантов. 'Твой Бог да будет моим Богом, пока нас не разлучит смерть". Не абсолютная вера побуждает ныне широкие массы народа слушаться своих священников — помимо связанной с этим материальной выгоды, их толкает к тому традиция, обычай, своего рода врожденная религиозность. Религиозная вера обрела у американцев дополнительный нюанс, придающий ей определенное своеобразие; она превратилась в веру, которую наши отечественные богословы обозначили легкодоступным названием "привычная", хотя, возможно, лучше было бы назвать ее "унаследованной". Веруют потому, что веровали прежде, потому, что вера эта вошла в плоть и кровь бесчисленных поколений. Вот откуда эта вера — не абсолютная, а фактическая. И в американских церквах тоже подтверждается это впечатление "веры унаследованной". Для чужеземного грешника было приятным открытием наблюдать это спокойное, степенное поклонение Богу. Американцы приходили в церковь, как пришли бы на ту или иную обыкновенную лекцию, выбирали для себя место, опускались в здешние глубокие, мягкие кресла, откидывались назад и слушали проповедь, а священник на протяжении целого благословенного часа стоя ратовал за блаженство их душ. Никаких слез у прихожан, никакой истерии, какие, быть может, вызвала бы к жизни абсолютная вера, но, с другой стороны, также и никакого равнодушия. Казалось, все происходящее прихожане воспринимают чрезвычайно серьезно: и покаяние, и ликующие песнопения, и кирпичи, и слово Божие — короче, весь ритуал унаследованной традиционной веры.
Эта псевдовера может показаться настолько жизнеспособной, что чужеземцу и в голову не придет сказать: вера эта мертва. Но в таком случае, значит, это натуральная вера, единственный натуральный вариант американской псевдоверы. И впрямь, у этих янки она неподдельна, неподдельна и жизнеспособна. И проявляется она не в кривлянии, а в спокойной радости, в заинтересованности. Когда немного поживешь в Америке, постепенно начнешь понимать, что многие янки любят Господа Бога почти так же преданно, как Джорджа Вашингтона, чем Господь Бог может быть вполне доволен!
Однако усердное посещение церкви американцами нельзя считать безоговорочным доказательством их высокого морального уровня. Многие добропорядочные американцы творят по субботам самые что ни на есть черные дела, а на другой день преспокойно отправляются в церковь. Ведь американцы — люди, а люди повсюду одинаковы. Как бы ни была велика власть священников в Америке, не похоже, что им удалось воспитать у своей паствы сколько-нибудь сильное нравственное чувство. Состояние морали в Америке вернее всего определяется состоянием ее свободы, правосудия и преступности, а тут, если говорить о плодах морали, похвастать нечем.
Мораль Америки — это деньги.
У нас на родине произносилось много прекрасных речей о религиозной свободе в Америке. На самом деле эта религиозная свобода отнюдь не столь велика, как мы привыкли считать. И в этой сфере, как и во всех прочих в Америке, главную роль играют деньги. Если человек богат, он может держать лошадей и карету, полагая это более предпочтительным, чем держать священника, и никто его за это не попрекнет, но если человек беден, то даже хлеб насущный ему не дозволят предпочесть церкви. На бедняка, обходящегося без священника, смотрят весьма косо. Еще раз, мораль Америки — это деньги.
Есть в Америке человек по фамилии Ингерсол. Этому человеку разрешают беспрепятственно разъезжать по американским городам и там держать речи, которые обычно называют вольнодумными. Я бы в противовес этому не назвал его речи бездумными, но все же хочу сказать, что дум, то есть мыслей как таковых, в лекциях этого человека до обидного мало. Между тем Ингерсол колесит по Америке и проповедует безбожие по цене один доллар за входной билет. Никто его промыслу не препятствует. Совсем напротив. Железнодорожный проводник, узнав, что во вверенном ему вагоне едет Ингерсол, решит, что вот наконец-то ему выпала честь везти великого человека. А стоит Ингерсолу сойти с поезда, как он тотчас же прочтет сообщение о своем прибытии в экстренном выпуске крупнейшей газеты этого города. А все потому, что Ингерсол — полковник, прошедший войну, и, стало быть, патриот, вдобавок адвокат и, стало быть, оратор, но главное — он богач, а уж этим все сказано. Он владелец огромных поместий.
Есть в Америке и другой человек, некто Беннетт — в отличие от Ингерсола человек очень умный. Беннетта — редактора журнала "The Truth Seeker" ("Искатель истины"), автора двух больших книг по сравнительной теологии, а также множества других трудов разного объема — в наказание за его вольнодумство заключили в тюрьму. Почему же американцы посадили его в тюрьму в наказание за вольнодумство? А потому, что он не полковник и не патриот, не адвокат, не оратор и к тому же беден. В одном из своих памфлетов он особенно резко отозвался о религиозном фарисействе и этим перешел все границы — Ингерсол, тот ничего подобного себе не позволял. Когда Ингерсол наводил критику на американские порядки, то критика его обычно касалась Ветхого завета, он никогда не указывал на какие-либо конкретные недостатки своих соотечественников, не замечал на американском горизонте ни единой грозовой тучи, короче, в своем отечестве он самый что ни на есть пошлый патриот. Зато Беннетта бросили в тюрьму. Таковы факты: Беннетт был слишком беден, чтобы спастись от тюрьмы.
Есть в Америке еще один человек — некто Перл Джонсон. Ему пришла в голову сумасбродная мысль: что многие люди от природы склонны к полигамии, и он написал книгу, в которой в известной мере отстаивал свободную любовь — за это его сразу же бросили в тюрьму! Этот бедняга, чистейшей воды теоретик, жил в нью-йоркской мансарде и, должно быть, даже по имени не знавал никаких женщин, кроме собственной мамы, но это не избавило его от тюрьмы. Он был слишком беден даже для того, чтобы нанять себе адвоката.
Мораль Америки — деньги.
В противоположность этому последнему примеру состояния морали в Америке, заслуживают внимания и другие факты - из сферы отношения той же господствующей морали к женщинам.
Власть женщин в Америке настолько велика, что справедливо было бы назвать ее чрезмерной. Когда женщина шествует по улице, то полагается уступать ей тротуар, мало того — еще и внутреннюю сторону тротуара. Если в лифте одновременно едут двенадцать мужчин и одна женщина, то все двенадцать мужчин обязаны скинуть головной убор и пребывать в таком виде все время следования лифта вверх или вниз — исключительно из уважения к одной-единственной женщине. Если в трамвае едут с полсотни человек, но в вагон вдруг поднимется женщина, кто-то из мужчин непременно должен встать и уступить ей место. Если женщина выступает свидетельницей в суде, ее показания стоят показаний двух мужчин. Если какой-нибудь мужчина невзначай выругается в присутствии женщины, он обязан тут же перед ней извиниться. И еще: на любой американской ферме первым поутру всегда поднимается мужчина, он должен затопить плиту, нагреть воды, подоить в коровнике коров — и только после этого он будит свою жену. Любой женатый мужчина может, к примеру, подать в суд на китайца, держащего прачечную, за то, что этот китаец развесил для просушки мужские кальсоны в таком месте, откуда они видны даме, супруге истца.
Любая женщина, находящаяся на содержании у добропорядочного мужчины, может добиться изъятия картины Корреджо, пасторали с элементом обнаженной натуры, прямо из спальни владельца — нечто подобное действительно произошло в Чикаго два года назад. Попытаемся представить себе нечто схожее в отечественном пейзаже: на улице Карла Юхана стоит лошадь, которая заглядывает в витрину книжной лавки и подмигивает кассирше — и вот этой кассирше, будь она американка, достаточно в свою очередь мигнуть полицейскому, чтобы он, будь он американец, немедленно конфисковал эту лошадь. В Америке женщина может безнаказанно совершать недозволенные поступки. В отличие от Перла Джонсона, который всего лишь проповедовал свободную любовь и понес за это кару, американская женщина осуществляет свободу любви на практике — безнаказанно.
Возьмем такой пример: некий мужчина садится в поезд и уезжает куда-то, долгое время не шлет никаких вестей; спустя три-четыре месяца отчаявшаяся "вдова" отправляется к судье. "Хочу просить развода, — говорит она, — мой муж уехал куда-то поездом и домой не возвращается". Бледнея от сострадания, судья восклицает: "Что же это за муж такой! Мыслимо ли так долго не возвращаться домой!" И вслед за этим он спрашивает, правда, исключительно формы ради: "Как долго он отсутствует?" "Три месяца!" — собрав последние силы, ответствует "вдова". "Granted divorce!" — объявляет судья — и "вдова" разведена.
Достаточно уделить некоторое время чтению американских газет, чтобы убедиться, насколько в Америке женщине легче получить развод, чем мужчине. В крупных городах в каждом субботнем номере местной газеты для сообщений о разводах отводится специальная страница, они публикуются в форме отчетов из зала суда, и концовка этих сообщений всегда одинакова: "Granted divorce!"
Большая часть разводов совершается по требованию женщин. Если мужчина отсутствует три-четыре месяца и не присылает денег жене — одного этого уже достаточно, чтобы суд отнял у него супругу, — впрочем, решение о разводе оставляется на усмотрение судьи: исход дела зависит исключительно от того, в какой мере он готов идти навстречу истице.
В церквах, что вполне закономерно, встречаешь лучших американских женщин, таких, что редко разводятся с мужьями, — словом, самых добропорядочных жительниц города. Женщин порядочных, женщин красивых — смотреть на них одно удовольствие. Ради чего приходят они в церковь? Вряд ли исключительно для того, чтобы заложить основы высшей нравственности или хотя бы укрепить мораль. Но ведь и американка тоже человек, а люди повсюду одинаковы. Американки приходят в церковь ради своей псевдоверы. Им интересно узнать, как оценит Господь последние события, случившиеся где-нибудь в прериях или же в данном городе, а уж священник в своей проповеди все это подробно им растолкует. Все что угодно узнают они таким образом — священник черпает сведения из газет, использует слухи, нашедшие отражение в газетной рубрике "Местных новостей", а также частные сообщения людей, досконально знающих тот или иной предмет. "Один из моих друзей на днях рассказал мне то-то и то-то", — говорит пастор и принимается излагать, что же рассказал ему на днях этот друг. А уж прихожанки вовсю навострили уши. Потому что сейчас они услышат какую-нибудь новость, а не то и анекдот. Ради этого стоит навострить уши, сохраняя при этом респектабельность.
Кстати, что же еще побуждает американок столь усердно посещать церковь? Первая Причина — привычная псевдовера, вторая же причина кроется в том, что, уйдя в церковь, эти дамы ничего не упустят. У них есть время для поисков религиозных стимулов, — дома ведь им решительно нечего делать. Истинной американке не нужно содержать в порядке свой дом, помогать мужу, воспитывать детей. Разве что в два первых года замужества американка по оплошности может заиметь двоих детей, но после она рожать уже не станет. Вот и сидят в церкви молодые женщины лет тридцати — тридцати пяти, которым больше нет нужды возиться со своими детьми. Им вообще ни с чем нет нужды возиться, это люди и вовсе свободные от работы. На их долю остаются только такие дела: до полудня им надлежит лечить нервы, до двух часов дня — заниматься живописью, до шести часов — читать "Хижину дяди Тома", а до восьми вечера — гулять. Это повседневное расписание порой претерпевает изменения. Раза три-четыре в неделю американки, сколько бы ни изнывали они под бременем искусства, бывают вынуждены выкрадывать из своего напряженного бюджета времени какие-то жалкие восемь-одиннадцать часов на участие во всевозможных женских съездах. Ведь и такое тоже нельзя упускать — одному Богу известно, какое удовольствие это доставляет дамам!
Американки, стало быть, усматривают свою жизненную задачу в этом мире в следующем: ублажать собственные нервы, писать картины, наслаждаться поэзией негритянской жизни, совершать прогулки и заседать в конгрессах. А вот рожать детей на это у них времени нет. Произведя на свет двух цыплят, они полагают, что этим уже выполнили свой материнский долг. Всеми способами стараются они избежать деторождения, а кормить грудью уже родившихся детей им неохота, эта мука им и вовсе ни к чему. Поэтому весь изобретательский пыл и таланты янки направлены на поиски средств, предупреждающих деторождение. И американки знают эти средства столь же досконально, сколько наши женщины — катехизис Лютера. Если же вопреки этим средствам супруги все же оплошают, то и тут найдется выход: в той же самой стране, где человека во имя морали приговаривают к тюремному заключению за его теорию свободной любви, в той же самой стране врачи открыто рекламируют свое умение изгонять плод из материнской утробы. И никто их за это не преследует. Совсем напротив. У них находятся клиентки, американки усердно посещают их. Если, однако, обстоятельства складываются вразрез с пожеланием женщины — если, к примеру, клиентка малость опоздала на прием к врачу, всего на каких-нибудь четыре-пять месяцев, — тут уж беды не избежать. И появляется на свет самый настоящий ребенок — просто самым бесстыдным образом настоящий. А это кое для кого беда. Женщину с малым ребенком не изберут председательницей женского съезда. И мать новорожденного глубоко раскаивается в содеянном. Теперь она не желает кормить ребенка грудью; чем ей самой мучиться, вскармливая ребенка грудным молоком, лучше отправить мужа в коровник и велеть ему надоить коровьего молока для младенца... Половина ежегодных смертных случаев в Соединенных Штатах приходится на долю детей младше пяти лет. Доктор Де Вольф, главный врач одной из крупнейших американских больниц, а именно чикагской, подобно многим другим из своих коллег, официально заявил, что главная причина столь чудовищно высокого процента детской смертности — исключительно нежелание американских матерей кормить грудью своих младенцев. Из сотни живорожденных американских детей в возрасте до одного года умирают сорок. (Если я не ошибаюсь, в Норвегии соответствующая цифра равняется десяти.) Американские стекольные заводы ежегодно выпускают свыше десяти миллионов бутылочек для вскармливания новорожденных грудным молоком. В тот день, когда янки окончательно закроют двери своей страны для эмигрантов, им придется нанимать кормилиц из числа тех немногих индейских женщин, какие еще остались в Штатах, — только так удастся им поддерживать демографический потенциал страны...
И вот американки восседают в церкви — сплошь женщины лет тридцати — тридцати пяти, красивые, опрятные дамы, на которых смотреть одно удовольствие. Но может, им все же необходимо как-то загладить небольшую вину перед небесным Вашингтоном? Вот они с полной невозмутимостью и улаживают свои отношения с Богом. Моральный уровень этих дам нисколько не выше среднеамериканского, но также и не ниже. А это и есть главное.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология