Эко У. Структура и отсутствие

I. Саморазрушение Структуры

1.1. Если Код Кодов это последний предел, неизменно отступающий, по мере того как исследование обнаруживает и выявляет его конкретные сообщения, отдельные воплощения, которыми он вовсе не исчерпывается, Структура, очевидно, предстает как Отсутствие.
Структура — это то, чего еще нет. Если она есть, если я ее выявил, то я владею только каким-то звеном цепи, которое мне указывает на то, что за ним стоят структуры, более элементарные, более фундаментальные. Здесь я должен задаться вопросом, что же меня интересует. Или мне удалось лучше понять какие-то явления благодаря тому, что я предположил в них структурное родство, позволяющее мне их соотносить, и тогда структура это инструмент для описания этих конкретных явлений. Или же на самом деле меня интересует только обнаружение Пра-Кода, и тогда исследуемые явления — всего лишь средства для того, чтобы в лабиринтах исследования различился, обрел очертания и проступил лик Последней Реальности, которая и была истинным побудителем и истинной целью моего вопрошания.
1.2. В первом случае подозрение, что за структурными моделями, которыми я манипулирую (оперирую), скрываются некие неясные ускользающие структуры, не должно вводить меня в заблуждение; если я погонюсь за призраком, я потеряю из вида интересующие меня явления. Я притормаживаю исследование в том месте, которого я достиг, считая полученные структурные модели инструментами, вполне пригодными для описания этих явлений. Это описание должно быть соотнесено с другими описаниями, и только когда сеть полученных соотнесений выявит некоторые несоответствия, я принужден буду задаться вопросом о том, пригодны ли исходные модели для дальнейшего употребления или их следует заменить другими. Эта корреляция дискурсов пойдет навстречу модификациям самих явлений, и если результаты окажутся нестабильными, я снова задамся вопросом о пригодности исходных моделей. В любом случае должно быть ясно, что я избираю эти модели, потому что намерен обследовать определенную группу явлений, отвечающих какому-то критерию и, стало быть, рассматриваемых с определенной точки зрения, которая уже
327

сама по себе склоняет к каким-то действиям и результатам, побудительные причины которых, а равно критерии их оценки не подлежат обоснованию при помощи структурного метода (в лучшем случае, как и всякое орудие, позволяющее добыть факт, структурный метод может поставить под вопрос прежние мотивы и оценки, создавая тем самым новую ситуацию). Так или иначе, проблема Пра-Кода в круг моих нынешних забот не входит.
1.3. Напротив, во втором случае все то, что может произойти в контексте начальной ситуации, не имеет особенного значения. Подойдя вплотную к определению Пра-Кода, я не имею права отступать. Соблазненный обманчивым блеском универсализма, я поступаю так, как поступает всякий нефилософский ум, почитающий себя умом философским: я выпрямляю серию в структуру и, вместо того чтобы двигаться дальше, называю Пра-Кодом промежуточный этап исследования. Но если я не совсем чужд философским махинациям, то для меня не должно составлять секрета, что — как было сказано выше — Структура мне будет открываться только по мере своего прогрессирующего исчезновения. Однако, признав факт сущностного отсутствия Пра-Кода, я должен буду иметь мужество согласиться также и с тем, что в качестве отсутствующей структура, являющаяся конститутивной для всякой структуры, сама по себе не может быть структурирована. А если она таковой предстанет, то это лишь знак того, что за ней скрывается другая, еще более окончательная, еще более отсутствующая, как ни парадоксально это звучит, структура. В таком случае естественным завершением всякого последовательного структуралистского начинания явится умерщвление самой идеи структуры. И всякий поиск констант, желающий называться структурным исследованием и рискующий быть таковым, заранее обречен на провал, грозит обернуться мистификацией, утешительной попыткой выдать неполноту за исчерпанность, очередной ход в игре — за последний: Как мы постараемся показать, именно в эту апорию неминуемо сползает структурализм, понятый как онтология и как поиск констант.

ІІ Лакан: логика Другого

II. 1. Мы уже видели, в какую ситуацию попадает тот исследователь, который из-за двусмысленности своих речей, пусть запланированной, но остающейся двусмысленностью, храбро следует тем предначертаниям, о которых Леви-Строс и иже с ним только широковещательно заявляют.
328

Если, согласно Леви-Стросу, "мифы означают дух", то Жак Лакан через голову всех исследований языка, мифов, всего того, что связано с коммуникацией, принимается за изучение самого духа и делает это как психоаналитик. Стало быть, он ведет речь о Бессознательном и его структуре108.
Говорят, что Лакан сводит структуры бессознательного к языковым, но посмотрим, что стоит за этим сведением. У Леви-Строса еще можно было думать о некоем духе, законы которого отражаются как в языковом, так и в социальном поведении. Напротив, у Лакана порядок символического конституируется не человеком и не духом, конституирующим человека, но он сам конституирует человека: "jusqu'au plus intime de l'organisme humain, cette prise du symbolique" ("и в самых глубинах человеческого существа схватывание символического") происходит как "insistance de la chaine signifiante" ("навязывание себя сцепляющимися в некую последовательность себя означающими")110.
Порядок символического, цепь означающих, есть не что иное, как манифестация бессознательного, воспроизводящего в себе и проявляющего разнородные образования: сны, несовершенные поступки, симптомы и объекты желания.
Означающее доминирует над субъектом :
"c'est ainsi que si l'homme vient a penser l'ordre symbolique c'est qu'il y est d'abord pris dans son etre. L'illusion qu'il l'ait forme par sa conscience, provient de ce que c'est par la voie d'une beance specifique de sa relation imaginaire a son semblable, qu'il a pu entrer dans cet ordre comme sujet. Mais il n'a pu faire cette entree que par le defile radical de la parole".11" "La subjectivite a l'origne n'est d'aucun rapport au reel, mais d'une syntaxe qu'y engendre la marque signifiante"
--------------------------------------------
108 Jacques Lacan, Ecrits, Paris, 1966. Все последующие ссылки на Лакана имеют в виду именно эту его работу. Мы не переводим их с французского в связи с тем, что Лакану свойственно играть на языковых неоднозначностях.
109 Lacan, pag. 46. ПО Lacan, pag. 11.
111 Ibiden, pag. 39.
112 Ibiden, pag. 53. "Вот почему, если человек в состоянии помыслить символический порядок, то это потому, что он уже в него включен. Впечатление, что он выстраивает его сознательно, возникает от того, что человек сумел встроиться в этот порядок в качестве субъекта лишь благодаря специфической данности собственной воображаемой связи с себе подобным. Однако это встраивание и это вхождение возможно только с помощью слова и на пути слова".
113 Ibiden, pag. 50. "Субъективность с самого начала имеет дело не с реальностью, но с синтаксисом, рождающим маркировки".
329

II.2. Для того чтобы лучше понять, что имеет в виду Лакан, нельзя пройти мимо примера с тремя заключенными, который он приводит в работе "Логическое время". Директор тюрьмы сообщает трем заключенным о том, что каждому из них на спину прикрепят кружок; всего кружков пять, три белых и два черных. Два кружка при этом неизбежно окажутся лишними, но заключенные не знают, какие именно. Каждому заключенному будет предоставлена возможность посмотреть на спины двух других заключенных, при этом он не будет знать, какой именно кружок на спине у него самого. Однако же он должен определить это логическим путем, а не путем угадывания, и если, выйдя за дверь вместе с директором, заключенный сообщит ему, какой у него кружок и при помощи какого неопровержимого рассуждения он это узнал, его отпустят на свободу.
Сказано — сделано, директор прикрепляет на спины троих заключенных три белых кружка. Каждый из них видит два белых кружка, на спине у других и не знает, какой кружок у него, белый или черный. Итак, заключенный А, взятый нами для примера (при том что двое других думают то же самое одновременно), попытается решить эту задачу с помощью exempla ficta*, т. е. он подумает: «Если бы у меня был черный кружок, то В, видя белый кружок на спине С и, стало быть, понимая, что его собственный кружок может быть либо черным, либо белым, подумал бы: "Если бы у меня тоже был черный кружок, то С, видя черный кружок у А и черный же у меня, понял бы, что его кружок может быть только белым и направился бы к выходу. Коль скоро он этого не делает, то это значит, что мой кружок белый, и он сомневается". Придя к этому заключению, В направился бы к выходу, будучи уверенным, что его кружок белый. Если он этого не делает, то это потому, что у меня (А) кружок белый и В видит два белых кружка, терзаясь теми же сомнениями, что и я». И тогда, уверенный в том, что у него белый кружок, А собирается встать. Но в тот же самый миг, придя к такому же выводу, два других заключенных направляются к выходу.
Видя их намерения, А задерживается. Ему приходит в голову, что они выходят не потому, что их положение одинаково, но потому, что у него (А) действительно черный кружок и его партнеры пришли к тем же самым выводам, но на несколько секунд позже. Итак, А останавливается. Но останавливаются также В и С, проделавшие ту же самую мыслительную операцию. Их действия убеждают А в том, что у него действительно белый кружок. Если бы его кружок был черным, то его задержка не разрушила бы их логических построений и они бы уверено шли к выходу; но раз они остановились, то это значит, что оба находятся в том же положении, т. е. каждый видит по два белых
330

кружка. Итак, А выходит, и В и С выходят вместе с ним, потому что они сделали те же выводы.
Перед нами цепь логических умозаключений, возможных и неопровержимых только благодаря тому, что в процессе дедукции замешаны временные сдвиги. Без них было бы невозможно умозаключать об умозаключениях другого. Следовательно, этот логический процесс становится возможным только в тот миг, когда мыслящий субъект начинает мыслить другого. Он самоидентифицируется только в присутствии другого, пытаясь представить себе ход его рассуждений и предугадать возможные реакции. Но вместе с тем, это признание другого может произойти только потому (по крайней мере в рамках разбираемого примера), что все три персонажа, постоянно соизмеряя себя с другими участниками, все время соотносятся с механизмом мышления, который не принадлежит никому из них в отдельности, но всем вместе, определяя ход их мысли. И именно наличие Другого с большой буквы дает возможность каждому из них самоотождествиться (белый или черный), "измеряя" себя другим.
Более понятно, хотя и менее красиво, можно объяснить то же самое на примере логической и психологической механики игры в чет-нечет, в которой я, выбирая ход, пытаюсь представить себе, что думает противник о том, как я себе его представляю, чтобы загадать чет, будучи точно уверенным в том, что он ожидает нечет, и наоборот. В тот миг когда мне удается представить себе его представление о моих мыслях о нем, мы оба оказываемся внутри некой объемлющей нас обоих логики: логики Другого
Мы не случайно употребили выражение "логическая и психологическая механика": Другой есть место надиндивидуальной психологии, которая нас определяет. "C'est de la structure de la determination qu'il est "("3десь ставится вопрос именно о структуре детерминации"). И именно в сторону этой структуры детерминации осуществляется движение: "l'inconscient est cette partie du discours concret en tant que transindividuel, qui fait defaut a la disposition du sujet pour reetablir la continuite de son discours conscient" ("бессознательное это та часть какого-то конкретного межиндивидуального дискурса, которая остается за кадром намерений субъекта, обеспечивая континуальность, связывающую его сознательную речь")
--------------------------------------------
114 Ibidem, pag. 58, 59.
115 Ibidem, pag. 52.
116 Ibidem, pag. 258.
331

ІІ.3. Главный вопрос в том, кто говорит?1 Или так: кто этот тот, кто думает во мне? ("Quel est donc cet autre a qui je suis plus attache que a moi, puisque au sein le plus assenti de mon identite a moi-meme, c'est lui qui m'agit?"1 Сам вопрос об истине возможен, когда язык уже есть: тот язык, в котором бессознательное утверждается как речь Другого, того Другого, "qu'invoque meme mon mensonge pour garant de la verite dans laquelle il subsiste".
Этот Другой, ухватывание которого потребно для самого хода развития мысли (и чья непостижимость, как это ни плохо, оказывается единственной терапией, которую признает психоанализ Лакана), "се n'est pas cela qui puisse etre l'objet d'une connaissance, mais cela, ne le ditil pas (Freud), qui fait morfetre et dont il nous apprend que je temoigne autant et plus dans mes caprices, dans mes aberrations, dans mes j)hobies et dans mes fetiches, que dans mon personnage vaguement police" . Этот Другой, стоящий за несостоявшимися действиями и за самим безумием, а равно и за ходом мысли мудреца (способного, как мы убедились, к самопознанию и приходящего к нему в итоге неопровержимых умозаключений, сделанных им по поводу того, как происходит самоотождествление субъекта через его отражение в других), не может быть ничем иным, кроме как Логосом. И не окажется ли тогда этот Логос (Дух, по Леви-Стросу), манифестирующийся в бессознательном в той мере, в какой оно — дискурс Другого, сцеплением означающих, собственно языковыми закономерностями, языком как детерминирующей структурой?

III. Лакан: структура детерминации

III. 1. Но что делает язык детерминирующей структурой? Бинарность, бинарная структура, та самая, которой столько занимались лингвисты от Соссюра до Якобсона, та самая, что лежит в основе алгебры Буля (и стало быть, работы ЭВМ) и теории игры.
--------------------------------------------
117 Ibidem, pag. 411. Но это вопрос Ницше. Ср. также Foucault, cit., pag. 330.
118 "Кто же этот другой, к кому я привязан сильнее, чем к самому себе, ибо в самой потаенной глубине самого себя, там, где происходит самоотождествление, я нахожу не себя, а его, меня подталкивающего". Ibidem, pag. 523-524.
119 "который даже к моей лжи вызывает как к гарантии собственной истинности". Ibidem, pag. 524, 525.
120 "это не то, что может быть объектом познания, но то несказываемое (Фрейд), что составляет мое существо и свидетельствует о том, что я лучше и больше выявляюсь в капризах, аберрациях, фобиях и пристрастиях, чем оставаясь в облике соблюдающего приличия человека". Ibidem, pag. 121.
121 Ibidem, pag. 526. Ср. также pag. 642. .

332

Цепь означающих формируется при помощи наличия и отсутствия признака: игра, в которой мальчик, еще ребенок, отмечает чередованием слогов исчезновение и появление (fort-da) предмета, "ce jeu par ou l'enfant s'exerce a faire disparaitre de sa vue, pour l'y ramener, puis l'obliterer a nouveau, un objet, au reste indefferent de sa nature, cependant qu'il module cette alternance de syllabes distinctives, — ce jeu dironsnous, manifeste en ses traits radicaux la determination que l'animal humain recoit de l'ordre symbolique. L'homme litteralement devouse son temps a deployer l'alternative structurale ou la presence et l'absence prennet l'une de l'autre leur appel"
Это упорядоченность, выстраивающаяся вокруг фундаментальной оппозиции "да" и "нет", последовательность шагов, "развертывающих реальность сугубо "au hasard" ("наугад")124. Если у Соссюра Лакан заимствует идею системы, в которой означающие обретают свои очертания в игре оппозиций и различий, то у статистической теории он перенимает идею комбинаторики, предсказывающей возможность того или иного расклада с помощью методов, которые позволяют улавливать случайное сетями закона. Сцепление означающих как единственная реальность сближает психоанализ с любой другой точной наукой. Пример с тремя заключенными свидетельствует то, что к решению задачи приходят не с помощью психологических выкладок, но опираясь на непреложную комбинаторику представлений Другого. Так что если заключенных трое, то для правильного решения нужны два шага вперед и одна остановка, и если бы их было четверо, то понадобилось бы три шага и две остановки, если бы пятеро — четыре и три остановки. Структура детерминации сама строго детерминирована.
"Le symptome se resout tout danse une analyse de langage, parce qu'il est lui-meme structure comme un langage, qu'il est langage dont la parole doit etre deliveree. C'est a celui qui n'a pas approfondi la nature du langage, que l'experience d'association sur les nombres pourra montrer d'emblee ce qu'il est essentiel ici de saisir, a savoir la puissance combinatore qu'en agence les equivoques, et pour y reconnaitre le ressort propre de l'inconscient".126
--------------------------------------------
122 Cp. Paul Ricoeur, Delia inlerpretazione, Milano, 1967, pag. 318.
123 "эта игра, в которой ребенок занят тем, что убирает из поля зрения и достает, чтобы снова спрятать, какой-то предмет, все равно какой, сопровождая свои действия чередованием слогов, — эта игра, осмелимся утверждать, в своих основных чертах свидетельствует о том, что животное-человек предопределен символическим порядком. Человек буквально убивает время, выявляя альтернативу, взаимообусловленность присутствия и отсутствия, их перекличку".
124 Ibidem, pag. 47.
125 Ibidem, pag. 212, 213.

333

III.2. Вот почему законы, лежащие в основе универсального запрета инцеста и регулирующие брачные отношения, являются также и законами языка. Бессознательное, еще. весьма неясное для антрополога, — это или некая трансцендентальность (но не трансцендентальный субъект), или хранилище архетипов, отворяющееся время от времени, и выпускающее на свободу мифы и обычаи, — теперь обретает свое подлинное наименование и признает своим первооткрывателем Фрейда, а поверенным в делах — Лакана. Мы, таким образом, видим "comment la formalisation mathematique qui a inspire la logique de Boole, voire la theorie des ensembles, peut apporter a la science de l'action humaine cette structure du temps intersubjectif, dont la conjecture psychanalytique a besoin pour s'assurer dans sa rigueur". Интерсубъективная логика и темпоральная природа субъекта (вспомним о трех заключенных и о временном разнобое, без которого их дедукция оказалась бы невозможной) как раз и образуют пространство бессознательного как дискурса Другого, где родительный падеж (Другого) означает вместе и то, о чем или о ком речь (в латыни), и того, кто эту речь говорит (предлог "de" в романских языках) . Другой в качестве сцепления означающих говорит в нас о себе. И говорит он именно так, как, если верить Якобсону, говорит поэтический дискурс — чередуя метафоры и метонимии: метафора — это симптом подмены одного символа другим, заменяющий саму процедуру устранения, между тем метонимия — это желание, сосредоточивающееся на замещающем объекте, прячущее от нас конечную цель всякого нашего стремления, в резуль-
--------------------------------------------
126 Ibidem, pag. 269. "Симптом целиком разрешается в анализе языка, потому что н сам он структуирован как язык; он, другими словами, и есть язык, речь которая должна быть освобождена. Для того, кто не вдумывался в природу языка, именно опыт числовых ассоциаций может сразу указать на то главное, что здесь нужно понять: на комбинаторную силу, организующую в нем (языке) двусмысленность. В этом и следует признать истинную пружину бессознательного". (Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. Доклад на Римском конгрессе, читанный в Институте психологии Римского университета 26 и 27 сентября 1953 года. М., 1995. С. 39.),.
127 Ibidem, pag. 269.
128 "Как математическая формализация, вдохновившая логику Буля, не говоря уже о теории множеств, может привнести в науку о человеческом действии то понятие структуры интерсубъективного времени, в котором нуждается для обеспечения строгости своих выводов психоаналитическая гипотеза" (Лакан Ж. ук. соч., С. 57). Ibidem, pag. 287. Ср. также с. 806: "cet Autre n'est rien que le pur sujet de la strategie des jeux" ("этот Другой — не что иное, как чистый субъект стратегии игр").
129 Ibidem, pag. 814.

334
тате чего всякое наше желание, прошедшее через цепь метонимических переносов, оказывается желанием Другого . Это объясняет, почему сцепление означающих, живущее по своим собственным правилам и подчиняющееся своим собственным закономерностям, вполне отчетливым и поддающимся строгому описанию, принимается в расчет независимо от стоящих за ним значений, к которым отсылает наша неутолимая — ибо мы всегда теряемся в зеркальном лабиринте смыслов — жажда истины, утоляемая только в процессе выявления самой структуры детерминации и в этом сладострастном распутывании паутины символов, из которой нам никогда не выбраться.

III.3. Здесь не место выяснять, чем могут быть полезны эти выкладки для терапевтической практики психоаналитика или в какой мере обоснованы претензии лаканизма быть верным и последовательным
131

истолкованием фрейдизма но коль скоро психоаналитический дискурс Лакана нацелен на выявление общей структуры детерминации, мы обязаны сказать, чем грозят обернуться его выводы для всякого исследования коммуникативных процессов от антропологии до лингвистики, от первобытного топора до уличной рекламы. И вот чем: всякое научное исследование, если оно проведено достаточно строго, должно независимо от разнообразия исследуемого материала выдавать один и тот же результат, сводя всякий дискурс к речи Другого. Но поскольку механизм такого сведения был предложен с самого начала, исследователю не остается ничего иного, как доказывать эту гипотезу par excellance. В итоге, всякое исследование будет считаться истинным и плодотворным в той мере, в какой оно нам сообщит то, что мы уже знали. Самое поразительное открытие, которое мы совершим, структуралистски прочитав "Царя Эдипа", будет заключаться в том, что у царя Эдипа эдипов комплекс; ну а если при прочтении обнаружится еще что-то, то это что-то окажется чем-то лишним, привеском, непрожеванной мякотью плода, не дающей добраться до косточки "первичной детерминации". И подобный упрек может быть адресован большей части литературной критики психоаналитического толка (см. замечания Сержа Дубровского по поводу психокритики Морона ). И хотя суждение весьма не оригинально, это надо было сказать, чтобы не упустить самого существенного.
--------------------------------------------
130 Ibidem, pag. 505—515. См. также pag. 622, 799 и 852.
131 См. J. Laplanche e J.-B. Pontalis, Vocabulaire de psychanalyse, Paris, 1967.
132 Critica e oggettivita, Padova, 1967, pagg. 129—147.

335

IV. Лакан: последствия для "новой критики"

IV. 1. И все же спрашивается, почему этой методологией размашистого списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской "новой критики", на страницах которой так часто возникает призрак Лакана
Конечной целью структуралистской критики лакановского направления должно было стать выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лингвистических штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означающих (замкнутой в смысле определенности собственных стохастических закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных решений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сделать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде можно говорить, если это уже не код Другого, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не определений, но внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует?
Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь означающих, лакановская критика выхватывает преходящие и эфемерные значения, смещается от метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вместе с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отношения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой символический факт), хотя и имеющее в основе какую-то определенную
--------------------------------------------
133 См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж. Пуле, Paris, 1967.
134 Lacan, pagg. 807—813.

336
об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепоглощающим языком, вековечно выговариваемым тысячами уст
Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне, лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям. Очевидно, что у Бланшо этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произведение искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непреложных значений, но впервые открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым пространством с неопределенными границами, "пространством, в котором, строго говоря, ничто еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему первоначалу". "Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочтения", она "отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в творческом процессе представала как незавершенность, как схватка разноречивых и разнонаправленных составляющих произведения." Таким образом, в чтении "к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и стремительность естественного движения". Произведение искусства— "это та силком навязанная свобода, которая его сообщает и которая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, проступить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепившись". И все же, как проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об онтологии сцепления означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый порядок предопределен раз и навсегда:
"В противовес структуралистской объективности" Бланшо в своем понимании произведения искусства "исходит из представления о человеке не как объекте познания, но как субъекте радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно... В отличие от той "полисемии", о которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с функционированием какой-то символической системы, в ней дает о себе знать само человеческое бытие, лингвистика обретает статус онтологии... Бланшо идет глубже простой фиксации антиномий, он их артикулирует... Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого опыта, например метафизическо-
--------------------------------------------
138 Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. П. Фе (J. P. Paye) в Le recit hunique, Paris, 1966.
139 Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, "La comunicazione".

338
го, он есть сам этот опыт... Когда Бланшо пишет, что "литература это такой опыт, в котором сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда прячась, уходя в точку какого-то "я", оно восстанавливается — по ту сторону бессознательного -— в виде некоего обезличенного движения...", проступание бытия в опыте литератора вторит его проступанию в опыте феноменолога, как его описывает Сартр... Для Бланшо деперсонализация — диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком..." И поэтому, "вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и Левинасу, чем к Леви-Стросу и Барту"
Замечания справедливы: Бланшо вкупе с новой критикой, напичканной лакановскими идеями, совершают переход, как показывает вся защитительная речь Дубровского в "Критике и объективности", от рефлексии по поводу субъекта, выявляющегося в движении] созидания смыслов, к открытию того факта, что то, что казалось творением смыслов, творением, которое, как предполагалось, должно увенчивать бдение критика на краю разверстой пропасти произведения, годится только на то, чтобы удостоверить ничтожность субъекта и самого произведения перед лицом верховного суверенитета Другого, самоутверждающегося в плетении дискурса.
Но столь ли несходны эти движения, как кажется? За лакановской теорией Другого определенно угадываются фигуры Сартра и Хайдеггера (подключая сюда и Гегеля), потому что помимо упований на объективность поступи означающих сама неизбежность соотнесения этой поступи с неким порождающим ее Отсутствием выдает присутствие Хайдеггера в самом средоточии лакановской мысли. И та же неизбежность заставляет видеть в статистическом упорядочении сцепления означающих последнюю, но не окончательную возможность структурировать Отсутствие, которое есть само Бытие как различие и которое неизбежно утверждает себя по ту сторону всякой попытки структурной методологии.

V. Лакан: лик Отсутствия

V.I. Как же случилось, что одно из наиболее строгих и прочных установлений структурализма, статистический анализ цепи означающих, обернулось превознесением Отсутствия?
--------------------------------------------
140 Les chemins, pagg. 266 и ел. '

339
А случилось это так потому, что схоронившаяся в дискурсе Лакала идея отсутствия предстает как залог онтологической фундаментальности, наделяя все рассуждения о различиях и оппозициях, неизбежные в бинаристской по своему происхождению теории, метафорическим смыслом.
И поэтому следует разобраться с тем, что. собой представляет "отсутствие" в координатах бинарной системы. Действительно, у структурированной системе всякий элемент значим постольку, поскольку это этот элемент, а не другой или другие, на которые он указывает, тем самым их исключая. Всякая фонема наделяется значением вовсе не благодаря своим физическим качествам, но в связи с той валентностью, самой по себе пустой и невесомой, которую она обретает в системе фонем. Но в конечном счете, для возникновения смысла необходимо присутствие, наличие одного из членов оппозиции. А если его нет, то и отсутствие другого никак не обнаруживается. Оппозициовальное отсутствие становится значимым только в присутствии какого-то присутствия, его выявляющего. Или, лучше сказать, пустое пространство между двумя сущностями, которых нет, обретает значение только в том случае, если все три значимости —- "да", "нет" и пустое пространство между ними — взаимообуславливают друг друга. В данном случае, как показывает Рикер, мы имеем дело с диалектикой присутствия и отсутствия. Когда Соссюр утверждает, что в языке нет позитивных сущностей, он исключает возможность рассмотрения физических звуков или идей, но не актуальных валентностей. Отсутствие, о котором говорят структуралисты, касается двух вещей: 1) не имеет значения, чем именно выражены "да" или "нет", но важно, чтобы сущности, замещающие эти валентности, сопрягались друг с другом; 2) как только сказано "да" или "нет", это "да" или это "нет" обретает свой смысл только в виду отсутствия другого элемента. Но что во всей этой механике значимых оппозиций, в конечном счете, главное, так это то, что она дает нам систематическую возможность узнавать то, что есть, по тому, чего нет. Важно не само по себе Различие с заглавной буквы, гипостазированное и превратившееся в метафору чего-то устойчивого и пребывающего над любыми оппозициями. Структуралистское отсутствие говорит нам о том, что на месте того, чего нет, появляется что-то другое. Напротив, у Лакана, судя по всему, всякая представленная вещь имеет смысл только постольку, поскольку выявляет само Отсутствие, что роковым образом обессмысливает то, что наличествует.
И все это из-за того, что формирование цепи означающих как последовательное различение того, что есть, и того, чего нет, обусловливается изначальным разрывом, ущербностью, первородным гре-

340
хе, в связи с чем "Я" может быть определено как некая обделенность чем-то, чего никогда не заполучить, и это что-то—Другой, существо на самом деле не существующее, во всяком случае, до него не добраться.

V.2. Иными словами, Отсутствие в лакановском универсуме появляется вовсе не в связи с формированием цепи означающих через Указание на присутствие и отсутствие. Дело в том, что цепь означающих формируется через оппозиции и различия, поскольку уже имеется некое конститутивное Отсутствие. He-бытие это не провал между двумя членами оппозиции, оно — источник всех возможных оппозиций.
"L'inconscient est ce chapirte de mon histoire que est marque par un blanc ou occupe par un mensonge"141. ...Fort! Da! C'est bien deja dans sa solitude que le desir du petit d'homme est devenu le desir d'un autre, d'un alter ego qui le domine et dont l'objet de desir est desormais sa propre peine. Que l'enfant s'adresse maintenant a un partenaire imaginaire ou reel, il le verra obeir egalement a la negativite de son discours, et son appel ayant pour effet de le faire se derober, il cherchera .sans une intimation bannissante la provocation du retour qui le remene a son desir. Ainsi le symbole se manifeste d'abord comme meurtre de la chose, et cette mort constitue dans le sujet l'etemisation de son desir" .
Бессознательное — это дискурс Другого, и в этом дискурсе, построенном на прихотях метонимии, объектом желания, как выясняется, всегда становится Другой: непрестанный переход от одного предмета к другому, свойственный всякой символизации в принципе, показывает, что "ce dont l'amour fait son objet, c'est ce qui manque dans le reel; ce a quoi le desir s'arrete, c'est au rideau derriere quoi ce manque est figure par le reel"143.
--------------------------------------------
141 "Бессознательное — это глава моей истории, которая отменена белым пятном или заполнена ложью." Lacan, pag. 259 (Лакан Ж. УК. соч., с. 29).
142 "...Fort! Da! Даже в одиночестве желание маленького человека успело стать желанием другого, желанием некоего alter ego, который над ним господствует и чей объект желания становится отныне его собственной тревогой. Обратится ли теперь ребенок к реальному или воображаемому партнеру, тот всегда окажется послушен присущей его дискурсу силе отрицания, и когда в ответ на обращенный к этому партнеру призыв тот станет ускользать, он будет уведомлениями об изгнании провоцировать его возращение, вновь приводящее его к своему желанию. Итак, символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи и смертью этой увековечивается в субъекте его желания" Lacan, pag. 319 (Лакан Ж. УК. соч., с. 88-89).
143 "Предмет любви это нечто отсутствующее и то, перед чем замирает наше желание, это занавес, за которым отсутствующее кажется реальным". Lacan, pag. 439.

341
Так субъект открывает собственную бытийную недостаточность; "son etre est toujours ailleurs"144, "Le drame du sujet dans le verbe, c'est qu'il y fait l'epreuve de son manque-a-etre" . Зияния в цепи означающих удостоверяют, что структура субъекта прерывна. Именно смысловые "дыры" есть то, что предопределяет его дискурс. На то, что важно* указывает вовсе не оппозициональное сопряжение, но просвечивающее в глубине отсутствие
Конечная инстанция, или, произнесем это слово, Бытие, открывается на призывы внимающего ему как Чистое различие. Означающее. является означающим "un manque dans l'Autre, inherent a sa fonction meme d'etre le tresor du sinifiant". 47
И стало быть, если Другой исчезает в тот самый миг, когда кажется, он обрел устойчивость, то единственное, что я могу сделать, это доказать ему его существование, "non bien sur avec les preuves de l'existence de Dieu dont les siecles le tuent, main en l'aimant" (разумеется, не прибегая к доказательствам существования Бога, которыми Его в течение веков убивали, но — любя Его). И значит человек мог бы спастись преданностью тому самому "ничто", которая делает его "безнадежной страстью" (не намекает ли эта терминология на тот отвергаемый Лаканом мир, который, как все же представляется, кое в : чем на него повлиял?). Но эта любовь была бы той любовью, что исповедует христианская керигма, а не ответом на вопрос "Кто я?". Ведь мое "я" выявляется не в чем ином, как именно в крахе любви и отсутствии радости, которая обыкновенно сопровождает исполнение желания:
"Cette jouissance dont le mannque fait l'Autre inconsistant, est-elle donc la mienne? L'experience prouve qu'elle m'est ordinairement interdite, et ceci non pas seulement, comme le croiraient les imbeciles, par un mauvais arrangement de la societe, mais je dirais par la faute de l'Autre s'il existait: L'Autre n'existant pas, il ne me reste qu'a prendre la fautre su Je, c'est a dire acroire a ce a quoi l'experience nous conduit tous, Freud en tete: au. peche originel"148.
--------------------------------------------
144 "Его бытие всегда в другом месте". Ibidem, pag. 633.
145 "Драма субъекта состоит в том, что язык доказывает ему его собственную! бытийную недостаточность".Ibidem, pag. 655.
146 Ibidem, pag. 801.
147 "провала в Другом, свойственного самой его природе, — быть сокровищницей: означающих". Ibidem, pag. 818.
148 "Эта радость, без которой Другой неощутим, точно ли она моя? Опыт учит, что, как правило, она мне заказана, и не только потому, что, как думают дураки, общество плохо устроено; я бы сказал, что виноват в этом Другой, если он существует, ведь если бы его не было, мне бы пришлось возложить вину на себя,

342

V.3. Так субъект открывает то, что Лакан называет исконной распахнутостью (beance), зиянием, разверстостью, открытой раной, помещающей субъект в самое средоточие различения.
Spaltung, Eytzweitung (натяжение, раздвоение)... к фрейдовским метафорам Лакан добавляет свои: beance, refente, difference division (распахнутость, расколотость, различение, разделение ). В них конституируется образ "я" как чего-то, не обладающего полнотой Бытия — ведь на нем первородный грех, и одновременно складывается представление о Бытии как о чем-то таком, что никогда не исполнится самим собой, но будет всегда чем-то Отличающимся, поскольку первородный грех касается и его.
Ну а если первородный грех — миф, тогда из глубины на нас глядят иные психологические реальности: комплекс кастрации, отсутствие Имени Отца... Вряд ли стоит разбираться с теми психоаналитическими иносказаниями, за которыми Лакан прячет некую онтологию, в которой не приходится сомневаться, поскольку он заговаривает о том, с чего начинаются все онтологии, — о проблеме Бытия, его утешительном присутствии или об отсутствии и Ничтожности. Искажает ли такое трагическое видение смысл фрейдовского, учения или следует ему, не здесь решать. Напротив, то, что оно связано с определенной, вполне узнаваемой философской онтологией, совершенно очевидно, и мы подчеркиваем это обстоятельство, стараясь сделать из него все необходимые выводы.

VI. Лакан и Хайдеггер

VI. 1. Хотя имя Хайдеггера лишь изредка появляется на страницах трудов Лакана, именно к нему, а не к Фрейду приходится обращаться в поисках подлинных источников доктрины Отсутствия.
Совершенно очевидно, что именно Хайдеггеру принадлежит мысль о том, что Бытие постижимо не иначе как через посредство языка — языка, который не по власти человек, ибо не человек мыслит себя на языке, но язык мыслит себя через человека иными словами, поверить в то, к чему всех нас, с Фрейдом во главе, подталкивает опыт, — в первородный грех". Ibidem, pagg. 819-820.
--------------------------------------------
149 Ibidem, pagg. 415, 642, 852—857.
150 "...Nom-du-Pere — c'est a dire [le] signifiant qui dans l'Autre, en tant que lieu du signifiant, est le signifiant de l'Autre en tant que lieu de la loi" (pag. 583). "Имя Отца— иначе говоря, означающее, которое в Другом как локусе означающего означает Другого в качестве локуса закона".
151 Из текстов Хайдеггера, помимо Гелъдерлин и сущность поэзии, см. Письмо о гуманизме. Путь к языку. Среди работ общего характера о Хайдеггере (на нее

343
Именно обороты языка ухватывают особость взаимоотношений человека с бытием.
И это отношение — отношение различия и членения. Предмет мысли — это Различие как таковое, различие как различие. Мыслить различие как таковое это и значит философствовать, признавать зависимость человека от чего-то такого, что именно своим отсутствием его и учреждает, позволяя, однако, постичь себя лишь на путях отрицательного богословия. Соглашаться с тем, что, по Хайдеггеру, "значимость мысли сообщает не то, что она говорит, но то, о чем она умалчивает, выводя это на свет способом, который нельзя назвать высказыванием" , значит вторить тому, что говорит на эту тему Лакан.
Когда Хайдеггер напоминает нам о том, что вслушиваться в текст, видя в нем самообнаружение бытия, вовсе не означает понимать то, что этот текст говорит, но прежде всего то, о чем он не говорит и что все-таки призывает, он утверждает то же самое, что и Лакан, усматривающий в языке лишь надувательство метафор и метонимий. Лакановский вопрос "Кто говорит?" это также и вопрос Хайдеггера, вставший перед ним в тот миг, когда понадобилось определить: что это, такое — то, что мы называем "мышлением", кто тот, кто к нам взывает, кто призывает нас к мышлению. Однако субъект этого призыва не может быть ни исчерпан, ни охвачен какой-либо дефиницией. Разбираясь с одним, на первый взгляд несложным, фрагментом Парменида, понимаемым обычно, как указывает Хайдеггер, так: "Необходимо говорить и думать, что бытие есть", он пускает в ход весь набор этимологических ухищрений с целью добиться более глубокого понимания, которое в итоге оказывается едва ли не противоположным общепринятому толкованию, поскольку "говорить" преображается в "позволить-встать-перед", т е. "совлечь покровы" и "позволить явиться", а "мыслить" понимается как "озаботиться" и "преданно мы и опираемся) см. Gianni Vattimo, Essere storia e linguaggio in Heidegger, Torino, 1963, особенно главу IV "Бытие и язык".
--------------------------------------------
152 Ср. Identilat und Differenz. См. Vattimo, cit., pag. 151 и всю пятую главу.
153 Vattimo, cit., pag. 152
154 См. Was heisst Denken?, 1954.
155 Фрагмент гласит ("Per la parola e il pensiero bisogna che 1'essere sia" (по слову и мысли ( необходимо, чтобы бытие было). Другие переводы: "Говорение и мышление должно быть бытием" (Diels, Farm); "то, что может быть помыслено и сказано, должно быть" (Burnet); "необходимо говорить и мыслить, что только бытие есть7 (Vors.).

344
охранять". Язык дает явиться тому, что мышление должно беречь и пестовать, не насилуя, не выпрямляя в сковывающих и умертвляющих дефинициях. И то, чему он позволяет явиться и что берет под охрану, :это То самое, что притягивает к себе всякое сказывание и всякое ! мышление, позволяя им быть. Но это То конституируется как Различие, как то, что никогда не может быть сказано, потому что оно — tB истоках всего того, что о нем будет сказано, потому что различие присуще нашим с ним отношениям, Двойственности сущего и бытия. Между которыми—разделение и beance, refente и Spaltung, то, что уже s Платон (а Хайдеггер его воспроизводит) обозначал как Хй>рюц.6с, различие по месту, которое учреждает как учреждающее Различие156.
VI.2. Примечательно, что Лакан, интерпретируя известное высказывание Фрейда, гласящее: " Wo Es war, soil Ich werden" (Там, где было Оно, должно быть Я), в точности воспроизводит этимологические ухищрения Хайдеггера, вывернувшего наизнанку смысл парменидов-ского изречения. Слова Фрейда следует понимать не так, как их обычно понимают, а именно что место, где было Оно, должно быть занято Я , а как раз наоборот, меняя их смысл на противоположный: Я должно явиться на свет там, в том именно месте, где Оно существует как "место бытия" Kern unserer Wesens (сердцевина нашего существа); я в состоянии обрести себя и обрести покой, только зная, что я — не там, где я обычно обретаюсь, что мое место там, где меня, как правило, нет, я должен разыскать истоки, опознать их, liegen lassen, позволить им явиться и стать их сторожем и хранителем . И совсем не случайно Лакан приписывает фрейдовскому изречению некую досократичес-кую тональность, такую же операцию проделывает и Хайдеггер с подлинным изречением досократика, смысл которого, по Лакану, полностью совпадает с тем, что сказал Фрейд. Я как субъект должен прибыть туда, где пребывает Оно. Я должен потеряться в Оно вовсе, однако, не для того, чтобы отрешить его от власти, посадив на его место чучело вновь обретенной субъективности. Я должен быть хранителем бытия, или, как выражается Лакан, "брать на себя собственную причинность"
--------------------------------------------
156 Was heisst Denken? II часть.
157 Лакан дает еще один пример неадекватного перевода Фрейда (Ecrits, pag. 585):
"Le Moi doit deloger le Ca" I (Я должно вытеснить Оно).
158 Lacan, cit., pag. 417, 518, 563.
I59 Ibidem, pag. 842 (a также с. 528).
160 Ibidem, pag. 865.

345
Теперь, возможно, мы лучше поймем, что хотел сказать Лакан( когда сделал признание: "Quand je parle d'Heidegger ou plutot quand je le traduis, je m'efforce a laisser a la parole qu'il profere sa significance souveraine"
VI.3. Итак, лакановская концепция предстает не чем иным, как маньеристскими вариациями на тему Хайдеггера. И коль скоро Хайдеггер помогает понять смысл слов Лакана, следует отдавать себе отчет во всех следствиях, вытекающих из принятых посылок. Ибо, соглашаемся мы с Хайдеггером или нет, что совершенно ясно, так это то, что предицируемое посредством различий Бытие никоим образом не может быт*, подвергнуто никакому структурированию. Цепи означающих, законы символизации, наконец, структуры в самом широком смысле слова являются и исчезают как "эпохальные" манифестации бытия, впрочем, не исчерпывая его, ведь оно всегда "по ту сторону", начало и Источник, оно дает им быть, но к ним не сводится.
"Истина сущего (по Хайдеггеру) в самораскрытии, открытости чему-то иному, что не является сущим и что никогда не позволит исчерпать себя отношениями обосновывающего — обосновываемого" ... "бытие это нечто иное, как его история" .
«Свойственное человеку бытие в мире... "это проживание в языке". , Принадлежность этому всеобщему лингвистическому горизонту означает для существующих, что их бытие в качестве доступного истолковывающему пониманию сходно с бытием произведения искусства и, шире, любого исторического события, т. е. оно заключается в некой Sichdarstellen (самопредставлении), суть которого в том, что оно предстает только и только в истолковании. Лингвистический горизонт — это тот горизонт, внутри которого отдельные исторические события (вещи, люди, представления) оказываются доступными для понимания, они освещаются и приходят в своему Da (здесь), как говорит, воспроизводя хайдеггеровскую терминологию, Гадамер, представая в свойственном им бытии. Как таковой горизонт всегда неразличим, поскольку всякое понимание осуществляется внутри того горизонта, который и делает его возможным. Так понимаемый язык в конце концов отождествляется с самим бытием, по крайней мере в той хайдеггеровском смысле, с которым Гадамер, по-видимому, согласен, .
--------------------------------------------
161 "Когда я говорю о Хайдеггере и тем более когда я его перевожу, все мои усилив направлены на то, чтобы позволить слову высказать свой суверенный смысл*. Ibidem, pag. 528.
162 Мы следуем здесь интерпретации Джанни Ваттимо. Gianni Vattimo, Poesia e » ontologia, Milano, 1967. См. pagg. 17-19.

346
бытием как светом, в котором предстают отдельные сущие и который невидим именно по той причине, что он-то и делает их видимыми... Бытие, ухватываемое как лингвистический горизонт, предшествующий установлению любых исторических отношений, есть вместе с тем Sichdarstellen, выявление в свете и возможность всяческого выявления в свете... Речь не идет о растворении бытия в языке, но скорее о понимании языка как слова бытия, в котором обнаруживается любое сущее и внутрь которого человек всегда уже заранее помещен»
По Хайдеггеру, выходит, что есть только одна возможность вступить в отношения с бытием: это герменевтическая деятельность, никогда не полное, но всегда целостное истолкование, движение в лад бытию, понуждение его к разговору без какой-бы то ни было надежды исчерпывать его тем, что сказано, умение видеть в слове "самораскрытие бытия", а не словесное обозначение каких-то законов природы, наконец, движение, "всегда одно и то же" , почитающее неопределенность в противовес стремлению к точности, характерному для всякой науки, движение не к ответам, но рождающее способность Вслушиваться.
VI.4. Если мы привели некоторые отрывки из интерпретации Хай-деггера, которые, как представляется, проясняют мысль философа, то это вовсе не для того, чтобы умалить значение вклада, сделанного человекам, который, впрочем как и автор этих строк, верит в возможность теории, пытающейся охватить строгими рамками структурных дефиниций все богатство разыгрывающихся событий. Мы вовсе не хотим сказать, что если Хайдеггер прав, то всякая возня со структурами — пустое дело. Но связность хайдеггеровской мысли только подчеркивает дефекты мышления, которое такой связностью не обладает. Что уж точно пустое дело, так это постулирование структур, претендующих на окончательность. Ведь в тот миг, когда какую-то структуру объявляют последней, она отсылает к чему-то еще, и так всякий раз, пока не столкнешься с чем-то, что не может быть структурировано. Случай Лакана высвечивает тупики онтологического структурализма, ибо, как только структурный дискурс доводится до логического конца, Другой, тот самый, которого хотели изловить, ускользает окончательно, оборачиваясь Различием и Отсутствием, а признав Различие и Отсутствие, мы тем самым признаем, что никакое структурирование дальше невозможно. Проведя последовательную дедукцию собственных оснований, онтологический структурализм испус-
--------------------------------------------
163 Ibidem, pag. 175-180.
164 См. Vattimo, Essere, storia e linguaggio in Heideghger, cit., pag. 159, особенно V.2.

347
структуру, может функционировать, значить что-либо и обретать вес в наших глазах, только если оно понято как Зияние, генерирующее смыслы, как Отсутствие, как вихревая Воронка, как полость, о которой мы догадываемся только по излучаемым ею смыслам, сама же она никаким смыслом не может быть заполнена.
IV.2. Предоставим слово тому среди самых молодых, кто дал наиболее впечатляющий пример следования этому принципу в критике, — Жерару Женетту:
"Гений, как несколько туманно выражается Тибоде, это одновременно и высшая степень проявления индивидуальности, и ее аннигиляция. Если мы хотим как-то разъяснить этот парадокс, нам следует обратиться к Морису Бланшо (и к Жаку Лакану), к идее, столь близкой нынешней литературе, из которой, однако, критика еще не сделала должных выводов, а именно к идее о том, что автор, тот, кто смастерил книгу, как говорил уже Валери, в сущности никто — или, точнее, что одна из функций языка и литературы как языка состоит в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего. "
Отсюда главенство "письма" над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся собственные законы — законы означающего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, "есть игра на различиях и пространственных смещениях, где значение — не наполнение пространства, но чистое отношение" . И тогда современная критика становится "критикой творцов без творений", или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-то "полые вместилища", те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать как пустые формы. И это потому, что гшсьмо по отношению к пишущему перестает выступать как средство, становясь тем "местом, в котором происходит его мышление", поскольку "не он мыслит на своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне"
IV.3. Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и приходящей к предположению
--------------------------------------------
135 Les chemins, cit., pagg. 227-228.
136 Les chemins, pagg. 241—246.
137 Les chemins, pag. 246.