Чучин-Русов А. Конвергенция культур

ОГЛАВЛЕНИЕ

7. Линия в пространстве

Рассмотрение окружности при все большем увеличении приводит, в конце концов, к тому, что ее место замещает некий увеличенный фрагмент, тем более приближающийся к прямой линии, чем большего увеличения удается достичь Увеличительное стекло, а затем микроскоп, стали теми инструментами, которые не только предоставили человеку возможность увидеть невооруженным глазом невидимое, заглянуть в напоминающий причудливые сновидения микромир, но и, в значительной мере, оказались своего рода символами нового мировидения. С некоторых пор человек новой цивилизации воспринимал окружающий мир как бы через увеличительное стекло, с одной стороны, конечно, уменьшающее угол естественного зрения и ограничивающее поле обзора, зато с другой - дающее замечательную возможность выявить, приблизить и исследовать в мельчайших деталях тот или иной предмет. В свой черед, эти исследования привели человека к выдающимся открытиям и неведомым доселе практическим достижениям в самых разных областях.

Человек постепенно привыкал, прирастал к волшебному стеклу. Пристрастие ко все более совершенствующимся, наращивающим свои диоптрии "волшебным очкам" стало рассматриваться как своего рода необходимый, неотъемлемый признак всякого цивилизованного человека, а сам способ их постоянного ношения назвали "прогрессом". Но поскольку мир со всеми его неукоснительными законами изменений и сохранений был по-прежнему устроен так, что всякому приобретению в нем соответствовала та или иная потеря, человеку также была назначена своя цена. И он заплатил ее сполна, Чисто офтальмологическая, по существу, проблема близорукости была истолкована им в свете все тех же новых его представлений о "прогрессе". Своего предка и предшественника, человека средневековья, он, ничтоже сумняшися, объявил "отсталым" лишь на том основании, что последний не носил волшебных очков и почитал "золотым веком" столь отдаленные эпохи, которые новый человек, в силу постоянного ношения очков, просто уже не мог различить и потому счел за благо назвать их "дикими", "варварскими", счесть недостойными его просвещенного внимания. Продолжая, тем не менее, оставаться благомыслящим христианином, новый человек не посмел, однако (во всяком случае на словах), отречься от своих природно-культурных истоков, теряющихся во мгле далекой истории. Сам он, впрочем, существовал уже совсем в иных пространственно-временных масштабах, и потому как бы невзначай приблизил, приспособил, адаптировал к своему новому мироощущению эти истоки, зафиксировав таковые как начало Новой эры. Существенно сократив тем самым исторический масштаб, новый человек не довольствовался этим. Прогресс в оптике вынуждал его продолжить начатый пересмотр масштабов. Новое время. Новая история, новая наука, новое искусство, новая мысль послужили для него теми новыми определениями и точками отсчета культурного времени, которые очень скоро придали самой эпохе Возрождения статус нового "золотого века".

Волшебные очки, обладавшие столь магической силой, когда речь шла об отдельных предметах или частных формах культурного мышления, обозначаемых, например, как физика, химия, живопись, литература, социальное бытие, постепенно сделали его не только хронически близоруким, но и в каком-то отношении куда более наивным, чем те далекие его предшественники, которых он вполне искренне считал "дикарями". Он поклонялся уже не многочисленным архаическим богам, но Разуму и величию Человека. И если формально все еще чтил и молился триединому христианскому Богу, то по своему душевному складу был уже очень далек и от него. Почти религиозное восхищение деяниями и универсальными творческими способностями художников эпохи Возрождения содействовало в то же время осознанию комплекса собственной неполноценности, обусловливающей узость его профессиональных интересов и, в свою очередь, обусловливаемую ею. Впрочем, это лишь обостряло и даже приятно усиливало его связанные с "поклонением" и "почитанием" собственные культурные переживания, отчасти компенсируя их явный дефицит.

Человек нового времени, воспринимавший себя исключительно как человека Новой и Новейшей истории, долгое время как будто и не догадывался о том, что период Возрождения был лишь солнечной "зимой" Средневековья, вполне естественно последовавшей за столь же унылой, печальной, сколь и очаровательной, порой его "осени". Начиная с младых ногтей, он не упускал случая высокомерно иронизировать над истинно культурным феноменом средневековой алхимии, столь чудесно соединившим в себе научное и художественное творчество, поэзию и прозу, живопись и изобретательство, промышленное и рукодельное мастерство, свободу фантазий и религиозное смирение, неистовую одержимость и строгую дисциплину лабораторных деяний.

В своем наивном всеведении, младечески незрелом максимализме и старчески безнадежном упрямстве он столетиями признавал единственными своими культурными поводырями лишь эпохи Возрождения и Просвещения, рассматривая их как "звездные часы" человечества. В своей дремучей образованности он долгое время, казалось бы, не догадывался и о том, что не менее значительные историко-культурные достижения принадлежат, например, Византии или его собственной культуре барокко, вселявшей в него ужас и представлявшейся "царством беспорядка и дурного вкуса" [7, с. 152].

Кажется, он не мог даже и помыслить, что материальную культуру, как и все материально-живое на земле, рождает не "прогресс", не изолированные от "возделывания, обрабатывания, разведения и ухода", не отвлеченные и отнесенные им исключительно к отдельной области педагогики "воспитание, образование, развитие", но сама природа, сам неделимый дух культуры, которым пропитываются все слои и жизненные сферы общества, естественно отвечающего тому или иному естественно-культурному состоянию. Он додумался и до того, что предложил еще более сократить культурно-временной масштаб до карманно-карликовых размеров, ограничив последний даже уже и не Новым временем с его размытой границей, но вполне конкретной датой - годом, а то и месяцем собственного торжества. Таковые, например, были введены Великой французской революцией на правах нового календаря (1793) или соответствовали канонизированному дню свершения октябрьской социалистической революции в России.

Насмешничая (впрочем, исключительно в назидательно-воспитательных целях) над предрассудками средневековья, над языческими богами древнего Олимпа и над христианским Богом, над "примитивным" мышлением только-только превратившегося из обезьяны в человека обитателя архаической "эпохи сновидений", не способного свои знания выразить иначе как с помощью "нелепых" сказок для детей младшего и среднего школьного возраста, новый человек, сам не заметил как, начал творить собственные мифы, в которых, как в капле воды, сконцентрировалась вся его "волшебная" жизнь, вся его безоглядно наивная вера в прогресс и безусловную абсолютность добытого знания, вся его слабость, беспомощность и смешная самоуверенность.

Будучи бекомпромиссным апологетом "реальной жизни", он оказался к ней настолько неприспособленным, настолько от нее далеким, что воспринял мифологию собственных мифотворцев, начиная от итальянского монаха-доминиканца Т.Кампанеллы, французского графа КСен-Симона, англичанина Р.Оуэна и других, как некое руководство к действию, как одно из облюбованных им учебно-методических или практических пособий по претворению "сказки" в "быль", что никогда, кажется, не приходило на ум даже самым отсталым, примитивным, диким и нездравомыслящим племенам нецивилизованного мира. Его десятилетиями длившиеся блуждания впотьмах в "свете" дарованного эпохами Возрождения и Просвещения Разума стоили не снившихся никакому Средневековью, никаким изыскам инквизиции поистине адских мук на земле десяткам миллионов его соплеменников, единомышленников и единоверцев и несчетного числа невинно загубленных жизней тех "других", "иных", "прочих", на которых он не без успеха, со всей свойственной аналитическому уму пунктуальностью и особенно активно на протяжении последнего столетия отрабатывал новомифологический образ "врага".

Так воистину драматически встретились мифы архаической "эпохи сновидений" с кошмарными мифами-сновидениями новой формации. Так сошлись две антитетические формы существования мифа старая и новая, естественная и противоестественная, культурная и некультурная. Уже сам факт воскрешения мифа через тысячелетия в условиях Нового времени, пусть даже и в его болезненно-искаженных формах, свидетельствовал о том, что, несмотря на реально-практический опыт нового человека, который сквозь свои волшебные очки отчетливо и, казалось бы, вполне объективно воспринимал историко-культурный процесс как некую прогрессивно восходящую прямую, он ошибался в главном. То была вовсе не прямая, а лишь отрезок кривой, в такой же мере принадлежащий значительно превосходящей его по размеру окружности, в какой первые четыре числа натурального ряда, составляющие четверицу, в сумме своей дают десятерицу - "совершеннейшее" из чисел, по представлениям пифагорейской математики. То есть, если видимая им прямая и соответствовала ходу историко-культурного процесса, то не в абсолютном, а в весьма относительном смысле. На самом деле это была лишь сильно увеличенная и в культурном отношении сильно преувеличенная часть гигантской окружности, воспринять которую целиком новый человек был не в состоянии вплоть до тех пор, пока не решился, наконец, снять свои волшебные очки.

Конечно, его глаза с трудом привыкали к новой ситуации. Все окружающее казалось поначалу безнадежно мутным и хаотичным. В общем, он испытал, возможно, нечто подобное тому, что и некий персонаж рассказа А. Мюссе - одного из популярных писателей европейского романтизма, впервые усомнившегося в непогрешимости духовных ценностей Просвещения. Рассказ повествует о молодом человеке, без ума влюбившемся в некую незнакомку. Найдя ее восхитительной, обворожительной, неотразимой, он всюду искал встреч с нею, вздыхал, худел, бледнел, и друзья стали всерьез опасаться за его здоровье. Все это продолжалось какое-то время, пока кто-то из них не нашел, наконец, единственно правильный выход Дело в том, что у молодого человека было плохое зрение, и потому было решено подарить ему очки. Когда молодой человек, надев их, взглянул на даму своего сердца и впервые смог как следует разглядеть ее, от былой любви не осталось и следа. Дама оказалась немолода, вовсе не красива и совсем не очаровательна.

Две мировые войны, столь агрессивно проявивший себя "мирный атом", экологические трагедии и катаклизмы, падение, казалось бы, незыблемых, основанных на идеях социального "прогресса" авторитарных режимов в Европе заставили нового человека пойти на то, чтобы снять в какой-то степени ставшие частью его самого волшебные очки и постараться по-новому осмыслить такие столь дорогие ему от рождения понятия, как "культура", "цивилизация", "прогресс" "свобода", "равенство", "братство". Это произошло как-то вдруг, почти неожиданно. Просто на какое-то время он оторвался от созерцания многочисленных, по-своему экзотических и как бы существующих самих по себе миров-аквариумов, от той виртуальной реальности, в которой он, его предшественники и современники существовали на протяжении столетий. При этом его внутренняя жизнь, как и жизнь окружающего мира, резко переменились.

Что-то существенное произошло в мире, пожелавшем снять свои "волшебные очки". Куда-то подевались "великие" писатели, "известные" художники, "крупные" ученые, "гениальные" руководители. Кто-то из титанов первой половины XX века уже ушел из жизни, кто-то просто не состоялся ни в одном из названных качеств. Еще недавно "великие" постепенно обретали все более скромный, но зато и более устойчивый, статус рядовых. А в основной своей элитарно-исключительной "массе" все чаще воспринимались как добросовестные переписчики и интерпретаторы задолго до них написанных и многократно переписанных "текстов" - то есть, почти безымянно, почти как в эпоху Средневековья, И в этом, скорее всего, не было ничего случайного, временного, скоропреходящего. За всем этим угадывалась некая историко-культурная неизбежность, какая-то то ли зловещая, то ли благодатно-благословенная, как в знойный летний полдень, тень и вовсе безымянной архаики.