Мареев С.Н. Мареева Е.В. Арсланов В.Г. Философия ХХ века

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 6

МАРКСИЗМ И НЕОМАРКСИЗМ В XX ВЕКЕ

4. Онтогносеология Мих.Лифшица и "советский марксизм"

В 1958 году Герберт Маркузе издал в США книгу под названием "Советский марксизм. Критический анализ". Для времен холодной войны между Западом и Востоком эта работа, написанная по гранту, предоставленному Фондом Рокфеллера, была достаточно объективной. В ней Маркузе пытался вывести идеи советского марксизма из общественного бытия, которое понимал широко, как совокупность мировых общественных отношений, не только специфически российских, сложившихся после 1917-го года, но и мировых. Впоследствии эта идея была развита в книге "Одномерный человек", но уже в применении к западному обществу: внешние для современного капитализма противоречия (отношения, сложившиеся между Западом и Востоком) стали, по утверждению Маркузе, внутренними.

"Советский марксизм" как вариант современной схоластики

Октябрьская революция, по мнению Маркузе, изменила ситуацию во всем мире, но последствия ее противоречивы. С одной стороны, эта революция заставила консолидироваться буржуазный мир, сгладить присущие ему внутренние противоречия, пойти на уступки широким массам населения, в результате чего выиграл капитал: потребительская экономика способствовала росту производства и, в совокупности с элементами планирования, сглаживала действие экономических кризисов. Таким образом, так называемая "мировая социалистическая система" являлась, согласно Маркузе, и врагом капитализма, и своеобразным стабилизирующим последний фактором.

В самой Советской России необходимость сопротивления всему капиталистическому миру в условиях крестьянской по своему составу страны со слабо развитой экономикой породила невиданное напряжение внутренних сил, жесткую трудовую дисциплину под властью бюрократического государственного аппарата. Россия смогла выстоять и даже победить во второй мировой войне, создать достаточно сильную экономику в рекордно короткий срок ценой, пишет Маркузе, тотального подчинения индивидуальной жизни людей Молоху технологического процесса. В 50-е годы, когда создавалась книга "Советский марксизм", Маркузе констатировал растущую конвергенцию между СССР и капиталистическим Западом. И первый и второй оказались, по его мнению, полностью под властью технологических целей, организации производства и соответствующих им идеологии и политики. Советский марксизм представляет собой в этом смысле скорее разновидность буржуазного прагматизма и позитивизма, чем подлинной марксистской диалектики.

В целом суждение Маркузе о советском марксизме было не далеко от истины. В одной из своих лекций, относящихся примерно к тому же времени, когда создавались книги "Советский марксизм" и "Одномерный человек", Мих.Лифшиц заметил, что положение диалектики в СССР, превратившейся в "школьную схоластику", сходно с положением пушкинской Татьяны в семье Лариных, о котором Татьяна говорит: "Никто меня не понимает, (...) И молча гибнуть я должна". Однако по причине своей абстрактности, суждения Маркузе о советском марксизме были слишком односторонними. Им тоже не хватало диалектичное(tm). Дело в том, что общественное развитие в СССР не представляло собой "одномерного", автоматического процесса, а заключало в себе внутренние противоречия и переломы, резкие контрасты.

"Тридцатые годы, - писал Мих.Лифшиц, - время глубоких противоречий, и тот, кто говорит об этой эпохе в общей форме, минуя горечь внутреннего конфликта, продолжает именно худшее в них, догматическое однообразие. Приведение всего к одному знаменателю возобладало в конце 30-х годов, и все же было бы несправедливо предать забвению другие черты этой богатой внутренним содержанием эпохи. Между крушением старых догм абстрактного марксизма, сохранившихся еще с дооктябрьских времен, и утверждением единого догматического образца открылось удивительное время, когда наряду с кипучей деятельностью смешных маленьких идеологических человечков, верно схваченных кистью Михаила Булгакова, стали возможны страницы марксистской литературы, которых не стыдно и теперь".

Линия развития идей от Ленина до Сталина не представляла собой простой причинно-следственной связи. Ленин - диалектик, Сталин - прагматик. Г.Лукач характеризовал сталинизм как сектантство, при котором тактические цели преобладали над более общими, стратегическими, что вообще характерно для буржуазной так называемой "реальной политики". Последняя может приводить к временному успеху, но проигрышу в большом историческом смысле. Лукач приводит конкретный пример, когда в угоду союзу с Германией, оказавшемуся краткосрочным, была подчинена оценка мировой ситуации как якобы той же самой, что сложилась во время первой мировой войны, когда Ленин выдвинул лозунг поражения своего правительства. В согласии с этой установкой Сталина, французские, английские и американские пролетарии должны были не выступить единым фронтом против Гитлера, а добиваться поражения своих правительств во второй мировой войне. Ошибочность этой политики обнаружилась очень скоро.

Затем, во время войны СССР с фашизмом и особенно после нее, был сделан крен в другую сторону, а именно, возрождались под именем патриотизма традиции, далеко не лучшие, старой российской империи, в частности, свойственное последней отношение к другим нациям, населявшим Россию, как к "инородцам" (антисемитизм, переселение народов и тому подобное). Но, пожалуй, первопричиной той идеологии, что известна под именем "советского марксизма", являлась бюрократизация советского общества, отчуждение народа от самоуправления, развитие патерналистской политики. Социализм Сталина все более и более приближался к "государственному социализму" Бисмарка и других бонапартистов, в том числе и Столыпина. В результате ныне российский народ не обладает даже элементарными навыками контроля снизу над властями, что делает его легкой добычей современной охлократии.

Однако было бы ошибкой видеть только эту сторону дела. Сталин и его режим не были равны самим себе, особенно на разных этапах их развития. Опорой сталинского режима была сила уравнительности, растущая снизу "шариковщина". Но и эту истину не следует толковать слишком абстрактно. "Уравнительность - страшная сила, накопившаяся в России за многие столетия, если не тысячелетия, - писал Мих.Лифшиц, - Герцен и Лавров, даже Маркс предупреждали, что аграрный террор будет ужасен. Сила уравнительности в прежней истории не раз сносила здание неправедной цивилизации. Она несет в себе великое "нети, нети", "нитшего", нигилизм, дыхание пустыни. (...).

Сталин с точки зрения государственности кое-как обуздывал ее, хотя и сидел на ней, иногда выпуская ее наружу в виде пароксизмов террора".

Сила уравнительности, считал Лифшиц, породила великий энтузиазм и самоотверженность масс в период Октябрьской революции и гражданской войны. Сталинский режим эксплуатировал в своих интересах массовый энтузиазм, возбуждая его различными средствами, в том числе лживой пропагандой и террором. Но вообще говоря, террор породить энтузиазм не может. Чтобы террор в России царствовал столь долгое время, нужна была и усталость масс, разобщение людей, наследие долгих веков рабства, растущая из него сила уравнительности - и невиданный в прошлой истории подъем снизу, выражавшийся, как правило, в превратных формах.

Внутренняя двойственность общественных процессов в Советской России не была замечена Маркузе и другими советологами. Эта двойственность отражается в советологии (в том числе и современной) в противоречивости ее утверждений. Советский режим характеризуется либо как бюрократический, не имеющий ничего общего с социализмом Маркса, либо как прямое воплощение идей марксизма. А иногда (например, в книге Маркузе) как то и другое вместе. Такое эклектическое смешение противоречий вместо их диалектики вообще характерно для франкфуртской школы. В лучшем случае ее представители превращают реальное противоречие в парадокс.

Парадокс часто бывает остроумен, но он не способен к выражению всей полноты истины. Так, например, в "Одномерном человеке" Маркузе отмечает: "В нашей книге нам не удалось избежать колебания между двумя противоречащими гипотезами, утверждающими соответственно: (1) что развитое индустриальное общество обладает способностью сдерживать качественные перемены в поддающемся предвидению будущем; (2) что существуют силы и тенденции, которые могут положить конец этому сдерживанию и взорвать общество". "Я не думаю, - продолжает Маркузе. - что здесь возможен однозначный ответ. Налицо обе тенденции, бок о бок - и даже одна в другой". По мнению Лифшица диалектика, напротив, учение, позволяющее давать более точные и определенные ответы, чем это способна делать логика формальная.

Правда, Лифшиц прекрасно знает, что бывают объективные общественные ситуации, когда однозначный ответ просто невозможен, когда ситуация является объективно непроясненной. Попытка однозначного ответа в таких ситуациях приводит к искажению истины. Так, например, по мнению Мих. Лифшица А.Твардовский в отличие от А.Солженицына "понимал, что до поры до времени свести концы с концами нельзя. Для него было исключено то скороспелое сведение концов с концами, которое выражалось в психологии "пьющих и жрущих". И то скороспелое сведение концов с концами, представителем которого является Солженицын, знающий, кто виноват во всем - большевики, Ленин, может быть, немцы, а то и жиды, чего он не решается еще сказать".

Конечно, велик соблазн представить советскую идеологию вообще, и советскую философию в частности, марксистским вариантом иррационалистической мифологии. История дает для этого реальные основания - достаточно в этой связи рассмотреть так называемую "дискуссию" 1947-го года по поводу книги Г.Ф.Александрова "История западноевропейской философии". Что ставилось в вину автору этого учебника? "Во-первых, - говорит один из участников дискуссии, - в отношении большинства философских школ автор, к сожалению, даже не потрудился указать на их классовые корни. Если взять только выдающихся философов, взгляды которых освещаются в книге т. Александрова, то из 69 таких философов нет указаний на классовые корни 48 философов; среди них такие философы, как Фейербах, Эпикур, Толанд, Спиноза, Сократ, Лейбниц, Декарт, Гассенди, Аристотель и другие".

Приведенное выше высказывание звучит ныне анекдотически. Прямое вторжение партийных деятелей, таких, как А.Жданов, в область философии приводило к печальным результатам. Высказывание Сталина о Гегеле, согласно которому философия великого мыслителя предстала как аристократическая реакция на Французскую революцию, послужило основой для третирования Гегеля, характерного для советской философии конца сороковых-начала пятидесятых годов (практически только один из участников дискуссии 47-го года, В.С.Кеменов, позволил себе напомнить об отношении к Гегелю Маркса и Ленина).

Низкий философский уровень многих участников дискуссии, дипломированных философов, не говоря уже об А.Жданове, вне всякого сомнения. И все же причины догматизации и вульгаризации марксизма более серьезны и сложны, чем простой недостаток образования. С марксизмом в советский период истории России произошло примерно то же самое, что с наследием Аристотеля в средние века - живое философское учение было превращено в схоластику. Но не следует забывать, что схоластика являлась не только упрощением и окостенением античного духовного наследия, но и способом сохранения его.

"Теория ТОЖДЕСТВ", "истинная середина" и проблема "раздвоения путей"

Разумеется, "перлы", подобные приведенному выше месту из "дискуссии" 1947-го года, не способствовали сохранению и развитию марксистской теории. Как и в схоластике, в советском марксизме были разные течения. Одно из них, получившее в свое время название "течения" 30-х годов, сформировалось вокруг журнала "Литературный критик" при самом активном участии Георга Лукача, жившего в то время в СССР. Духовным лидером этого "течения", как о том свидетельствуют литературные источники 30-х годов, являлся Михаил Александрович Лифшиц (1905-1983), имя которого неоднократно упоминалось на этих страницах.

В состав "течения" входили главным образом литературоведы и искусствоведы, к нему примыкал писатель Андрей Платонов. Несмотря на то, что "течение" разрабатывало главным образом вопросы литературоведения и эстетики, в его русле сформировалось философское учение, которое было названо впоследствии Лифшицем "онтогносеологией". Ряд историков философии (главным образом на Западе, ибо у себя на родине философия "течения" либо замалчивалась, либо о ней сообщали клеветнические сведения) полагают, что Лифшиц и Лукач занимались эстетикой прежде всего по конспиративным причинам, ибо эстетика, как "второстепенная" область философского знания, находилась под меньшим партийным контролем, чем гносеология и диалектика, официальный марксизм, именуемый "историческим и диалектическим материализмом". Лукач писал даже о "партизанской войне", которую он и его соратники вели в условиях диктатуры против догматического псевдомарксизма.

Однако были и более серьезные причины, заставлявшие Лифшица и Лукача заниматься вопросами эстетики. Во-первых, теория культуры - область, наименее разработанная в марксизме. Вплоть до 30-х годов считалось, что Маркс и Энгельс не оставили, кроме разрозненных замечаний, сколько-нибудь целостного учения о культуре и эстетике. Многие крупные марксисты XX века (среди них следует назвать прежде всего итальянского коммуниста АТрамши и его "Тюремные тетради") пытались восполнить этот пробел. Созданная Мих. Лифшицем хрестоматия "К.Маркс и Ф.Энгельс об искусстве", а также его работа "Философия искусства Карла Маркса" (1933) доказывали, что в марксизме есть "эстетическое измерение".

Во-вторых, человечество, если верить Маркузе, вступало в "эстетический период" своего развития, когда "эстетическое измерение" приобретает непосредственную политически-мировоззренческую значимость. Мих.Лифшиц тоже писал об "эстетических периодах" в истории (одним из них была, например, эпоха Шиллера и Гете), но понимание этих периодов, как и самой эстетики, искусства у представителей "течения" и франкфуртской школы было совершенно различным, хотя проблемы, которые решали эти две философско-культурологические школы, часто пересекались.

Выше говорилось о парадоксах франкфуртской школы, согласно которым, например, одинаково реальны и возможны как радикальное обновление современного западного общества, так и его существование вплоть "до греческих календ". Разум как отражение общего, целого по своей природе революционен, доказывал Маркузе, и тоталитарен, поскольку "целое" современного капитализма герметически замкнуто и не содержит в себе "трансцендирующего" измерения.

Здесь есть реальная и очень не простая проблема. Отрицание существования разума в мире, в какой-либо его части - нелепость. Хотя бы уже потому, что, отрицая эту разумность, вы претендуете на исчерпывающее, полное, абсолютное суждение о мире в целом. Становитесь в позу пророка или мессии, но только с отрицательным знаком. И едва ли негативное мессианство лучше того, что претендует на разумное объяснение действительности. Крайности сходятся, как два полюса, как плюс и минус, образуя логический крут. Проблема логического круга и выхода из него - как в теории, так и на практике - рассматривается в "теории тождеств" Мих.Лифшица.

Это очень старая проблема, одна из вечных тем мировой философии. Кстати говоря, могут ли быть когда-нибудь решены вечные проблемы? Если могут, то они вовсе не вечные, а чисто локальные, частные, то есть случайные и необязательные. Значит, ответить на них нельзя? Но тогда какие же это проблемы? Это, скорее, химеры, подобные проблеме круглого квадрата, которые нужно вымести из сознания, как мешающий логическому мышлению сор. Но о чем же тогда мыслить, только о случайном и необязательном, о пустом? Опять тождество, и опять круг.

Какую бы проблему мы ни рассматривали, мы везде на этот круг натыкаемся. Совсем недавно наша либеральная мысль открыла для себя истину о большевизме. Конечно, она была известна много раньше, например, Плеханову. В изложении Лифшица эта старая плехановская схема выглядит следующим образом. Октябрь был безусловным забеганием вперед, причем, в масштабах, прямо пропорциональных отсталости страны и ее объективной неготовности к социализму. Забегание неизбежно породило насильственность революции - то, что Лифшиц назвал "просвещенным деспотизмом" идеологов. Этот деспотизм в свою очередь неизбежно перерастает в деспотизм уже непросвещенный, в тиранию аппарата, тиранию худших, которые физически устраняют "идеологов", как это было во всех предшествующих социальных революциях. Процесс поддерживается энтузиазмом снизу, вначале спонтанным, а затем искусственно подогреваемым и раздуваемым негодяями, удерживающими свою власть любой ценой. Затем неизбежное крушение иллюзий, общий, в том числе экономический, упадок, и народ снова загоняется, как пишет в своих заметках Лифшиц, в "старый хлев". Крут замыкается.

Повторяем, что все это в общем было известно задолго до Лифшица и даже Плеханова, например (о чем пишет Лифшиц), просветителям. Наши "демократы" (теперь, правда, они предпочитают именовать себя "правыми либералами") добавили к известной схеме следующее: "порочный круг" Октябрьской революции можно было бы избежать, не вмешайся в дело большевики. Все шло хорошо, но пришел Ленин, изменил насильственным путем естественный ход истории - и вот вам все беды и несчастия современной России! Одним словом, мы - печальное исключение, "пробел в общем порядке разумения". Однако последние слова были сказаны известным русским мыслителем почти за столетие до Ленина и Октября. Выходит, если прав Чаадаев, Октябрь для России - продолжение присущей ей на веку судьбы "выпадения из истории".

Впрочем, любая революция есть "выпадение", эксцесс. Но без этих "выпадений" нельзя представить историю Европы. Да и всего мира тоже, недаром эра либерализма, якобы окончательно покончившая с революциями, была воспринята как блаженный "конец истории".

Если хотя бы немного подумать и познакомиться с реальными условиями, предшествующими революциям, то легко понять, что эти эксцессы были по-своему вполне закономерными. Перегрейте пар в котле - он взорвется. Александр II не мог освободить крестьян иначе, чем он это сделал. А сделал так, что последующий взрыв оказался абсолютно неизбежным. Значит, как все было, так и должно было быть. История не знает сослагательного наклонения. Хотим мы этого или не хотим, но естественно и неизбежно Россия взорвалась в 1917-м году, затем точно так же естественно и неизбежно пришел Сталин. Его тирания - такая же необходимость, как и все остальное, что было в истории.

Когда эта мысль прозвучала в период перестройки, то мнение либералов разделилось. Многие из них приняли ее в штыки. А другие резонно рассудили, что идея эта вполне либеральная и политически очень даже для либералов полезная. Если неизбежен Сталин, то неизбежен и Ельцин. Неизбежна ваучерная приватизация в той форме, в какой была произведена в России. Неизбежно и оправдано обнищание народа, чеченская бойня, неизбежен и Пиночет, если события будут развиваться угрожающим для власти "новых русских" денег образом. Тем самым идея фатализма в истории развязывает руки хозяевам положения - все, что они сделают, необходимо, ибо иного не дано.

В идеологии современного российского (и не только российского) правого либерализма идея фатальности (все неизбежно в истории) соединяется с прямо ей противоположной -в истории есть эксцессы (революции), которые случайны, ничем не оправданы, представляют собой абсолютное зло, которого любыми путями нужно (и можно) избегать. Два полюса либерализма так же тесно связаны между собой, как лицевая и оборотная сторона медали, как плюс и минус в математике. Однако либералы не сознаются в том, что их мышление антиномично, они не хотят признать, что оно представляет собой тождество противоположностей, причем, тождество "дурное". Иначе они столкнулись бы с проблемой Канта: антиномия неразрешима, ибо каждое из утверждений столь же справедливо, как и ему противоположное. Следовательно, Октябрь был абсолютной неизбежностью для России, - равно как и выпадением из общего хода мировой истории.

Тождество противоположностей в мышлении либералов "дурное" потому, что оно ими не осмыслено со всей честностью и прямотой, как это сделал Кант, а лукаво спрятано, затемнено и подменено элементарной эклектикой. Когда им нужно оправдать ваучерную приватизацию, они говорят, что история не знает сослагательного наклонения. Когда они ведут пропагандистскую кампанию против большевизма и революции как таковой, то, оказывается, в истории могут быть досадные провалы, уходы с прямого пути, которые вовсе не являются неизбежностью, ибо ответственность за них несут если не исключительно, то главным образом революционеры. И эта эклектика, образующая основу всякой "реальной политики", именуется "здравым смыслом".

С либерализмом у Лифшица давние счеты. Но мы сейчас не касаемся его полемики с либерализмом и просто отсылаем читателя к хорошо известным полемическим статьям Мих.Лифшица. Нас сейчас интересует центральная для философии Лифшица проблема цикла, поляризации и тождества крайностей,

Итак, уйти от тождества противоположностей нельзя. Но есть разные противоположности и разные тождества. Одна противоположность порождает другую, революция - контрреволюцию. Но контрреволюция контрреволюции рознь. В тридцатые годы Лифшиц выдвинул идею "великих консерваторов человечества", Какими были Аристофан, Шекспир, Вальтер Скотт, Бальзак, Гегель. Создатели грандиозных философских идеалистических систем Платон и Аристотель - наследники, по мысли Лифшица, "проигранных революций". Идеализм - преувеличение, крайность. Однако идеализм Платона и Гегеля - это не только в определённых обстоятельствах оправданная крайность, но и прогрессивная. Из этого вовсе, конечно, не следует, что ВСЯКАЯ крайность Хороша. Одно дело - консерватор Гегель и Бальзак, и совсем другое - Шатобриан или Бердяев. Гегель противник революции потому, что она переросла в крайность, которая уничтожила или грозила уничтожить практически все положительные завоевания революции. В этом смысле он наследник проигранной революции, Шатобриан, напротив, противник революции потому, что она устранила политическую и экономическую власть аристократии, породила технический прогресс и демократию.

"Теория тождеств" Лифшица имеет своей целью прежде всего различение (distinguoj принципиально разных видов единства противоположностей. Этим его Концепция качественно отличается не только от франкфуртской школы и современного либерализма, от популярного у нас и на Западе М.Бахтина, но и от гегелевской философии (в последней различие, о котором Идет речь, намечено, но не проведено с достаточной последовательностью). "Бели это в более ранний период моей жизни, - писал Лйфшиц в 1963-м году, - было только теоретическим "регулятивным принципом", часто глубоко скрытым, то в наше нынешнее Время речь идет уже о выборе, который стоит перед Народами, о неотразимой, как вопрос жизни и смерти, практической проблеме". Неразличение двух типов контрреволюции - условно говоря, "гегелевской" и "шатобриановской" - привело, в конечном счете, современную Россию к глубокому кризису.

"Средний путь" правых либералов, равно как и большинства оппозиционных им политических сил, оказался дорогой к крайностям и эксцессам, далеко не прогрессивным. "Средний путь", которого искала лучшая мысль человечества, die wahre Mitte, противоположен ему. Лифшиц вслед за Аристотелем называет это среднее мезотивностью - mesotes. Истинная середина так же отлична от либеральной мысли, как идеал человеческой красоты -Аполлон - от усредненного, "серого" представителя человеческой расы. В этом смысле истинная середина, mesotes есть высшее в своем роде, akrotes, то есть классика. Классика в искусстве - общественный идеал. И не только общественный, это идеал самого объективного мира, идеал природы, который вполне реален, существует не только в человеческой голове, но имеет основание в действительности. Такова одна из центральных мыслей Лифшица 30-х годов, которая позднее легла в основу его онтогносеологии.

Истинно среднее - прежде всего различение, выбор. Между чем? Между двумя типами движения. Раздвоение путей развития есть уже в природе (возможно, по мнению Лифшица, даже в неорганической), и оно растет в человеческом обществе. Классический пример тому - идея Ленина о двух типах развития капитализма - американском (демократически-прогрессивным) и прусском (бюрократическом и милитаристском) . Эта идея качественно отличала ленинскую мысль от меньшевистской с характерным для нее сциентистским детерминизмом. Последний приводит к той дурной антиномичности, пример которой рассматривался выше: Октябрьская революция предстает абсолютно случайным в истории событием и "железно" предопределенным. Как решает эту проблему Лифшиц? Он ищет средний путь, но тот, что ничего общего не имеет с усредненностью.

Средний путь Лифшица предполагает то, что он называл "борьбой на два фронта": и против тех "оптимистов" из марксистского лагеря, для которых послеоктябрьская история России - победоносное шествие социализма под звуки фанфар (такова официальная советская трактовка, идущая от сталинского "Краткого курса истории ВКП(б)"). И против тех, для кого она - абсолютное зло и выпадение из истории. Однако это "среднее" Лифшица, повторяем, не эклектическое соединение (вернее, смешение) противоположностей. Центр его "теории тождеств" - разработка конкретного способа соединения их.

Прежде всего необходимо уяснить, что противоположности , как писал Ленин, могут соединяться либо гармонически (симфонически), либо какофонически. Первый путь ведет к классике (в природе, обществе, экономике, политике, искусстве и так далее), второй - к уродливым образованиям, заканчивающимся, как правило, катастрофой. Как же и при каких условиях возникает классика? В тридцатых годах Лифшиц рассмотрел этот вопрос на примере возникновения искусства Возрождения. Тогда проблема формулировалась так: вопреки или благодаря нарождающемуся капитализму появилась классика Леонардо и Рафаэля? "Марксистские" авторы полагали, что, очевидно, благодаря, ибо капитализм, как более прогрессивное общество по сравнению с феодализмом, должен способствовать формированию более высокого и прогрессивного искусства.

Лифшиц иронически и безжалостно высмеивал подобный "марксизм", опираясь на известную мысль Маркса о неравномерности развития: прогресс в экономической области далеко не всегда совпадает с прогрессом культуры или нравственности. Но он не присоединился и к тем, кто, подобно, например, А.Хаузеру, считал искусство Возрождения консервативным явлением, отражавшим интересы аристократии, сопротивлявшейся вытесняющему ее новому порядку. Возрождение, согласно Лифшицу, возникло "между" феодализмом и капитализмом: оно развилось тогда, когда феодализм уже потерял свое могущество, а капитализм еще не обрел его. Другими словами, Возрождение прошло как бы в "щель" между двумя этими общественными формациями. Понятие "щели" (его Лифшиц позаимствовал у Герцена) играет очень важную роль в его концепции.

"Щель", которую находит классика (в широком смысле слова, классика в природе и обществе) - это, скорее, ворота в бесконечность, обретение абсолютного смысла. Классика не проникает в щель, как мошенник, она проходит между крайностями, противоположностями. Проходит таким образом, что соединяет их не какофонически, а гармонически. Разумеется, при "симфоническом" соединении противоположностей - это уже другие противоположности, не те, что создают "какофоническое" единство. Например, Возрождение ни в коем случае нельзя понимать как гармонию между феодализмом и капитализмом - гармонии между ними быть не может.

Классика (подобно искусству в целом, по определению Гегеля и Шиллера) есть гармоническое единство между духом и материей. Конечно, феодализм можно понимать как общество, где господствует духовность (роль церкви и религии), а капитализм - материя (господство экономической сферы над духовной). И все же феодализм, разумеется, не тождественен понятию подлинной духовности, он, скорее, представляет собой такую гипертрофию ее, которая ведет к самой грубой материальности. С другой стороны, капитализм есть общество чрезвычайно раздутой "духовности" - спиритуалистичности, где грубая материя приобретает извращенные духовные свойства и вытесняет собственно духовную жизнь людей (тема товарного фетишизма в "Капитале"). Противоположности сходятся, но образуют при капитализме и феодализме "дурное" единство, которое Лифшиц называл единством грибулическим и гипертоническим.

Благодаря каким конкретным причинам Возрождению удалось достигнуть не гипертонического, а симфонического единства противоположностей - вопрос, требующий специального исследования. Наша цель сейчас другая: дать хотя бы самое общее представление о методе Мих.Лифшица.

Возрождение прорвало "дурную" цикличность, когда одна крайность с неизбежностью порождает другую. Причем, прорвало именно потому, что вернулось к античности, образовав тем самым истинный цикл, в отличие от цикла дурного, катастрофического. Истинный цикл в свою очередь образует определенное единство со своей противоположностью - прогрессивным линейным движением, которое названо Лифшицем "мировой линией". Как же складывается "правильное", "хорошее" единство между противоположностями? В соответствии с определенными закономерностями, определенной логикой, lege artist - "по правилам искусства". Эти правила, по сути дела, и образуют "теорию тождеств" философа.

Над теорией тождеств Лифшиц вплотную работал в последние десятилетия своей жизни. Не нужно, наверное, после всего сказанного повторять, что самые отвлеченные философские идеи Мих.Лифшица рождались прежде всего как попытки ответа на конкретные проблемы времени. Особо следует подчеркнуть другое: философия искусства не была для него подчиненным средством, системой условных знаков для ведения идеологической "партизанской войны". Дело в том, что проблема классики в искусстве имеет самое непосредственное отношение не только к общим вопросам бытия, но и к поискам выхода из социально-экономических и политических кризисов.

Ситуация, сложившаяся в постреволюционной России, несла в себе возможность того, что условно можно назвать прогрессивным возвращением назад. Вообще революция в ее подлинной сущности для Лифшица есть не абстрактное радикальное отрицание, а, напротив, "сила хранительная". Шанс на успех революции заключался в выполнении ею программы, которую Лифшиц назвал Restauratio Magna в отличие от Instauratio Magna Фрэнсиса Бэкона - проекта безудержной экспансии научного знания. Но это идеал успешной революции, о чем уже не могло быть речи к началу 30-х годов. Выбор оставался не между двумя типами революции, а двумя видами возвращения назад, двумя типами грибулического движения. Симфоническое соединение противоположностей было отложено на неопределенное будущее.

По сути дела, главным оказался вопрос о конвергенции революции и капитализма. Ленинский нэп был попыткой создания подлинного демократического капитализма, который в XX веке, по мнению Мих.Лифшица, предполагает власть организованного и сознательного пролетариата, заключившего взаимовыгодный союз с капиталом, способным трезво оценивать свои шансы на продление жизни. Этот план имел временный успех, но затем закончился полным провалом.

То, что называется сталинизмом есть, по определению Лифшица, "пережиток бонапартизма и тирании, неслыханно развившийся и превзошедший всякие предшествующие формы этого явления на экспериментально-чистой почве". По своим внешним и не только внешним проявлениям "культ личности" мало чем отличался от другого вида тирании и бонапартизма XX века - фашизма. Но по сути это все же были разные явления и потому "две линии при всей своей формальной схожести далеко разошлись и со страшной силой столкнулись".

Раздвоение этих путей не исчерпано, продолжал Лифшиц и заключал: это -проблема дня. Но повсюду в мире, от наших либералов и "патриотов" до западных официальных политиков и скептически настроенных ко всему на свете деконструктивистов, мы видим вместо развития философии distingue - идею и практику принципиального неразличения. В области политической эта философия представлена так называемой концепцией тоталитаризма.

Различить сталинизм и фашизм нужно не только ради исторической истины. Это - центральная проблема дня, и не только для России. Такое различение открыло бы путь не к катастрофическому соединению социализма и капитализма, какое осуществилось в современной России, а к более выгодному для всего человечества, в том числе и для капитала, соединению противоположностей. За несколько месяцев или даже недель до своей смерти Лифшиц так определил различие между двумя возможными типами компромисса России и Запада: либо это будет компромисс в интересах народа против мафиозных сил обеих систем, либо союз западного капитала и отечественного бюрократа и бандита против основного производительного населения страны. Какой из двух типов был выбран и осуществлен нашими властвующими кругами при самой активной поддержке "демократической" интеллигенции и Запада - сегодня уже очевидно. Вопрос теперь в другом: как реализовать первый, действительно прогрессивный и действительно демократический тип компромисса.

У Лифшица нет конкретной экономической программы, в соответствии с которой можно было бы шаг за шагом продвигаться по пути выхода из нынешнего кризиса. И, скорее всего, такой конкретной, разработанной в деталях программы в его время нельзя было создать, как нельзя представить гениальных генералов без армии. Наполеон вырос тогда, когда стала формироваться новая армия, рожденная революцией. При каких же условиях возникает эта "армия", то есть социально-культурная почва для прорыва порочного цикла? Для этого необходим решительный поворот в умах, сравнимый по своим масштабам с Просвещением или подъемом русской демократической культуры (литературы, живописи, музыки) XIX века, причем, захватывающий самые широкие слои населения: от интеллигенции до самого низа.

Нужен демократический перелом в умах. Он всегда предшествовал радикальным изменениям в реальной жизни, хотя почва для такого перелома возникала объективно, в самой действительности. Необходимость его ощущается с одинаковой остротой везде - от востока до запада, от севера до юга. Искусственное оттягивание решения проблем приводит к обратному - оживлению худшего старого, откату современной цивилизации к самым темным временам и обычаям. Но пока на поверхности общественной и умственной жизни можно видеть только обратные следствия и результаты. Тем ценнее попытка Лифшица разработать такую философскую систему, которая бы позволила провести действительное различие - вместо принципиального смешения того, что смешивать нельзя.

Для того, чтобы прорвать порочный круг, в который попала современная мысль, нужно, полагает Лифшиц, вернуться назад. Вернуться не для того, чтобы повторять все движение снова, а для того, чтобы двигаться вперед. Ибо подлинное начало, согласно известной мысли Гегеля, заключается в конце. История началась неправильно, полагают Адорно и Хоркхаймер, она избрала неверный "проект" для своего развития - и они до некоторой степени правы. Вывод теоретиков франкфуртской школы пессимистичен: поскольку историю заново переписать нельзя, ибо течение времени не имеет обратного направления, то человечество фатально движется к катастрофе. Но почему вы считаете, что мы не можем влиять на прошедшее? Если в нашей власти что-то менять в настоящем, то, следовательно, мы можем до известной степени влиять и на прошлое. Например, вы поступили в институт, и теперь от того, как вы поведете себя в настоящем, зависит определение прошедшего: было ли оно началом успехов или, напротив, началом провала.

Время, конечно, не может течь вспять, это несомненная истина. Но не вся истина, как любое определенное утверждение, и это тоже - ограничено. Требование полноты истины у Мих.Лифшица есть требование дополнения самых несомненных истин, в том числе и той, что время не течет назад. Лифшиц рассматривает проблему В.Беньямина, проблему такого восстановления прошлого, при котором те поколения, что потерпели поражение от подлости и низости господствующих классов, были бы не только реабилитированы в нашем сознании, но в некотором смысле возрождены. Однако Лифшиц решает эту проблему, не впадая в крайность. Изобрести машину времени, которая бы изменяла течение истории, подчиняясь нашему капризу, нельзя. Но творить историю сегодня, значит, вмешиваться до известной степени и в прошедшее, которое связано с настоящим. Такова одна из предпосылок лифшицевской программы Restauratio Magna. Мы переосмысливаем старое прошлое и возрождаем новое прошлое для того, чтобы прорвать порочный круг настоящего.

Русский философ Н.Федоров с удивительным фанатизмом настаивал на необходимости воскрешения отцов ради спасения и преобразования человечества в настоящем. Его философия - сциентистский вариант христианской эсхатологической идеи. Но что дает буквальное восстановление начала, даже если оно было бы практически возможно? Ничего, ибо для изменения течения истории необходимо не просто воскрешать прошлое, копируя его, но и влиять (в строго определенном смысле, конечно) на прошлое. Мы возвращаемся, например, к философии Аристотеля для того, чтобы переосмыслить ее, изменить в соответствии с достижениями последующей за ним мысли. С другой стороны, человечество, столкнувшись на практике с проблемой порочного круга и ищущее выхода из него, начинает понимать глубину постановки вопроса Аристотелем, его концепцию mesotes.

Завершая свою предысторию, люди стоят на пороге грандиозного возвращения к первоистокам не только человечества, но и самого бытия. Причем, такого возвращения, которое является до известной степени обретением подлинного начала, даже созиданием его. Выходит, что прошлое всем смыслом не обладало, абсолютный смысл бытия возникает в настоящем? Да, если это настоящее есть mesotes как akrotes, выход из круга, обретение истинной середины, классики. В человеке мир приходит к своей середине, смысл из потенциальной формы переходит в актуальную, становится определенной идеей, а не разлитой в природе идеальностью. Эта точка зрения отличала онтогносеологию Мих.Лифшица не только от идеалистов и вульгарных материалистов, но и от концепции идеального Э.В.Ильенкова. В соответствии с последней идеальное существует объективно, вне человеческой головы, но только в человеческом обществе. Лифшиц шел дальше, для него идеальное есть и в природе за пределами человеческого общества. И это, по его мнению, не идеализм, а последовательное развитие ленинской теории отражения, как она изложена, например, в книге Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Между прочим, оппоненты Ленина, члены партии большевиков, обвиняли Ленина в том, что его концепция объективной истины, существующей не только в голове, но в самой действительности, подменяет материализм религией. Разумеется, ленинская теория отражения религиозной не являлась, напротив, она позволяла избежать тех крайних выводов, которые вели либо к идеализму, либо к вульгарному материализму. Если многим философам книга "Материализм и эмпириокритицизм", как и ленинская теория отражения, казались примитивными, то Лифшиц раскрыл их истинное философское содержание. Именно поэтому философия Лифшица оказалась равно неприемлемой и для официального "марксизма-ленинизма" (включая его наследников, именующих себя коммунистами), и для современных российских либералов. Один из авторов либерального журнала "Знамя" в 2001-м году писал, что советский режим был разрушен двумя произведениями - повестью Солженицына "Один день Ивана Денисовича" и статьей Лифшица "Дневник Мариэтты Шагинян". Несмотря на это признание (не совсем точное, ибо Лифшиц никогда не был против социализма, он был против того, что подтачивало его изнутри), Лифшиц и его философия замалчивается современным российским либерализмом.

Человек, по мнению Мих.Лифшица, есть классика природы, ее центр, ее абсолютный смысл. Искать какого-то таинственного, почти недоступного человеческому пониманию смысла в бездонных глубинах космоса - значит, уходить от подлинного смысла бытия. В мире, разумеется, есть нечто принципиально не понятное человеку. Но непонятно оно не потому, что превосходит человеческие возможности разумения, а, напротив, потому, что само еще не доросло до развитого объективного смысла, какой заключен в человеческом существовании.

В концепции Restauratio Magna Лифшица можно обнаружить существенные совпадения не только с античностью, но и средневековым христианским мировоззрением. В самом деле, философ предлагал вернуться не только к Аристотелю, но и к птолемеевской картине мира, которая была официальной космологией средневековья. Вернуться, разумеется, для того, чтобы изменить начало человеческого освоения реальности - и, изменив, впервые по-настоящему актуализировать его. Почему же непременно нужно вернуться? В том числе и потому, что в начале многое видится яснее, в начале многое дано в целостном и даже относительно законченном виде. Подлинное начало одномоментно и неповторимо. К тому же главные вопросы бытия во все времена практически одни и те же.

Итак, мир имеет центр, и человек - классическое выражение его. Это положение, надо заметить, отличает философию Лифшица не только от позитивизма, но и от идей позднего Г.Лукача, от "Онтологии общественного бытия" последнего. Но как только мы сформулировали эту идею, тут же, согласно теории тождеств Лифшица, появляется ей противоположная - мир не имеет центра и принципиально не может иметь его. Ибо если бы мир имел центр, то он, вне всякого сомнения, был бы конечен. Какая из этих двух точек зрения верна? В абсолютном смысле - ни та, ни другая. Оба полюса порождают порочный круг мысли, выйти из которого можно лишь lege artis. Иначе говоря, требуется истинно среднее решение, которое, разумеется, не имеет ничего общего с эклектическим смешением Противоположностей.

Возвращаться к началу можно по-разному. Есть возвращение, которое актуализирует худшие тенденции настоящего и потому представляет собой не восхождение к началу, а, в лучшем случае, пустое вращение на одном месте. Таковы все реакционные попятные движения. Что же следует воскресить, чтобы настоящее обрело абсолютный смысл? Очевидно, то, что представляет собой не случайные мнения, а объективный смысл бытия. В чем же заключается последний?

Мы уже говорили о том, что предположение о наличии в бытии разума с неизбежностью порождает на другом полюсе прямо противоположное утверждение - о принципиальной неразумности мира. И оба эти полюса имеют достаточные основания. В истории мировой философии один полюс (логическое) представлен идеализмом, другой полюс (фактическое) - вульгарным материализмом и современным прагматизмом.

Рассуждая по правилам искусства (lege artis), мы должны признать оба полюса несостоятельными, если брать их по отдельности. Мир и разумен, и неразумен одновременно, обладает объективным абсолютным смыслом и лишен его - это так. Но сказать только это значило бы склониться к вполне определенной и конечной точке зрения, известной философии под именем агностицизма. И поскольку эта точка зрения просто-напросто отбрасывает все, что отлично от нее, то она не столько определенна, сколько ограниченна. Полнота истины требует учета всех мнений, всех идей, ибо в любой из них есть какая-то частица правды - учета, но не эклектического перемешивания, этого эрзаца полноты и всесторонности.

Смысл есть в этом мире. Дело, однако, заключается не в том, чтобы провозгласить этот тезис, а прежде всего в том, чтобы разобраться во всех сомнениях и противоречиях, которые связаны с допущением существования смысла и разума в человеческой жизни и объективном мире. И не отказаться при этом от разума. Такова главная идея "онтогносеологии".