Йонас Г. Гностицизм

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. Гностическая литература. Основные догматы и символический язык

ШУМ МИРА

Мандейская картина заговора мира побуждает к дополнительным наблюдениям. Оргиастический пир, предназначенный для того, чтобы втянуть человека в пьяное смятение, помимо собственно опьянения, имеет другой аспект: его шум заглушает «зов Жизни» и делает человека глухим к гласу чужого Человека.

Они не слышат слов чужого Человека, который пришел сюда... С тех пор, как мы создали Адама, он приходит и повинуется нам и нашему отцу Птахилу.

( G 244)

Давайте придем и заставим его слушать великий грохот, так что он забудет небесные голоса.

( J 62)

Однако, как и следует из представления о неотъемлемой глупости мировых сил, грохот также имеет очень разный и в конечном счете самопоражающий эффект:

Как только их шум попал в уши Адама, он пробудился от своего сна и поднял глаза свои к месту света. Он позвал своих помощников, позвал кротких преданных Утр. Он говорил Хибил-Утре [здесь вместо Манда д'Хайе], человеку, который заставил его слышать глас: «Что случилось в доме, что за грохот подымается к небесам?» Пока Адам говорил так, слезами наполнялись его глаза... Я пришел к нему, взял его за правую руку и заставил его сердце снова надеяться на эту попытку.

( G 126)

Так оружие мира оборачивается против них: означая поражение и смятение, оно также пугает Адама и побуждает его посмотреть на чужеземца, напрячь свой слух в направлении к другому голосу.

«ЗОВ ИЗВНЕ»

«Утра зовет извне и учит Адама, человека» ( G 387, J 225); «В воротах мира стоит Кушта (Истина) и задает миру вопрос» ( J 4); «Это зов Манда д'Хайе... Он стоит на внешнем краю миров и зовет своего избранника» ( G 397). Надмирное пронизывает ограду мира и заставляет услышать зов. Этот зов тождествен зову другого мира: «Однажды зов приходит и учит обо всех зовах» ( G 90); это «зов Жизни» или «великой Жизни», который равен прорыву света во тьму: «Они [Утры] заставят услышать зов Жизни и озарят дом смертных» ( G 91). Он направлен прямо в мир: «Я посылаю зов извне — в мир» ( G 58); в грохоте он различим как что-то глубоко отличное: «Он звал небесным гипсом в шуме миров» ( J 58).

Символ зова как формы, в которой надмирное появляется в пределах мира, настолько фундаментален для восточного гностицизма, что мы можем даже обозначить мандейскую и манихейскую религии как «религии зова». Читатель вспомнит близкую связь, которая наблюдается в Новом Завете между слушанием и верой. Мы находим множество примеров этого в мандейских писаниях: вера — это ответ на зов извне, который невозможно увидеть, но должно услышать. Манихейский символизм пошел еще дальше, разделив «Зов» и «Ответ» на отдельные божественные фигуры (см. ниже, с. 82). В «Гимне Жемчужине» «послание», которое небожители посылают своему изгнанному и мир родичу, превращается по прибытии в «глас»:

Подобным вестнику было послание, которое Царь запечатал своей правой рукой... Он летел, подобно орлу, и опустился позади меня, и стал полностью речью. Звук его голоса пробудил меня и поднял меня из моего сна... и направил мои стопы так, что я смог прийти к свету нашего дома. Послание, которое пробудило меня, я нашел впереди себя на дороге, послание, которое его голосом пробудило меня от сна...

В валентинианской трактовке зовом в особенности является называние по «имени», т. е. по мистическому духовному имени субъекта, из навечно «начертанной» Богом «книги судеб»:

Те, чьи имена Он знал заранее, были названы в конце, так что он, который знает, оказался тем, чье имя было произнесено Отцом. Для него те, чьих имен он не произнес, — неведомы. Истинно, как может человек услышать, если имя его не названо? Для него, который остался невежественным до самого конца, явилось создание «Забвения» и разрушило его. Если это не так, почему эти жалкие не получили имени, почему они не услышали зов?

( GT 21:25-22:2)

Наконец, зов может также быть апокалиптическим, возвещающим конец мира:

Зов прозвучал над всем миром, великолепие умерло в каждом городе. Манда д'Хайе показал себя всем детям человечества и спас их из тьмы в свет.

( G 182)

«ЧУЖОЙ ЧЕЛОВЕК»

Зов исходит от того, кто был послан в мир для этой цели и в чьей личности трансцендентная Жизнь еще больше взяла на себя судьбу чужеземца: он является Вестником, Посланником, по отношению к миру — Чужим Человеком. Руха говорит Планетам:

Этот человек не принадлежит нам, и его речь — не наша речь. У него нет связи с тобой... Его речь приходит извне.

( G 258)

Имя «чуждый» обозначает тот род восприятия, что он находит здесь внизу: приятное ликование тех, кто чувствует себя здесь чужими и изгнанными («Адам чувствовал любовь к Чужому Человеку, чья речь была чужой, чуждой для этого мира» — G 244); возмущенное удивление космических сил, которые не понимают, что произошло среди них («Что этот Чужеземец делает в доме, разве он может найти себе воинство здесь?» — G 122); наконец, враги собирают сынов дома против незваного гостя («Мы убьем Чужеземца... Мы уничтожим его отряд, так что у него не будет доли в этом мире. Весь дом будет теперь только нашим» — G 120 f .). Непосредственный эффект его появления внизу убедительно описан в Евангелии Истины:

Когда появилось Слово, Слово, которое присутствовало в сердцах тех, кто произносил Его — и Оно было не только звуком, но у Него была и плоть — великое смятение царило среди сосудов, одни были опустошены, другие — наполнены; у одних был запас, другие были опрокинуты; одни были освящены, в то время как другие разбились на кусочки. Все пространства сотрясались и смешивались, у них не было ни устойчивости, ни неизменности. «Ошибка» волновалась, не зная, что она сделает. Она страдала, и стенала, и терзалась, потому что она ничего не знала. С тех пор как Гносие, который был проклятием для «Ошибки», и все его Эманации настигли ее, «Ошибка» стала пустой, ничего больше не было в ней.

( GT 26:4 - 27)

Итак, вернувшись к себе, Жизнь в одном из своих непадших членов опустилась в тюрьмы мира, «облачившись в печаль миров» и приняв изгнание далеко от царства света. Это мы можем назвать вторым схождением божественного, столь отличное от более раннего и трагического, приведшего к тому положению, которое теперь надо спасать. Несмотря на первое, Жизнь теперь запуталась в мире, проникнув в него путем «падения», «спуска», «будучи брошенной», «плененной», ее появление в этот раз — совершенно иной природы: посланный Великой Жизнью и облеченный властью, Чужой Человек не падает, но сам отправляется в мир.

Один зов пришел и научил все зовы. Одна речь пришла и научила все речи. Один возлюбленный Сын пришел, созданный в лоне величия... Его образ хранится невредимым в этом месте. Он пришел с сиянием жизни, с властью, которую передал ему Отец. Он пришел в облачении живого огня и отправился в твой [Руха] мир.

( G 90)

Я еемь Йокабар-Кушта, который шел вперед из дома своего Отца и пришел сюда. Я пришел сюда со скрытым величием и со светом, не имеющим конца.

( G 318)

Движение вперед и приход сюда используются буквально в своем духовном значении: они действительно приходят, в смысле действительного «пути» извне в пределы мира, и в этом прохождении пронизываются все его концентрические оболочки, т. е. разнообразные сферы, или зоны, или миры, для того, чтобы достичь сокровенного пространства, где заключен человек.

Ради него пошли меня, Отец!

Удерживая печати, спущусь я,

через все Эоны пройдет мой путь,

все Мистерии отворю я,

очертания богов покажу я,

тайны священного Пути,

известного как Познание, передам я.

(«Псалом Души» наассенов)

Этот проход через космическую систему является в сущности прорывом и таким образом победой над ее силами.

Во имя того, кто пришел, во имя того, кто приходит, и во имя того, кто пойдет дальше. Во имя того Чужого Человека, который провел путь через миры, пришел, расщепил небесный свод и обнаружил себя.

( G 197)

Здесь мы видим причину того, почему простого зова извне недостаточно: должно не только пробудить человечество и призвать вернуться, но если души людей убегут из мира, настоящий пролом нужно будет сделать в «железной стене» небосвода, который преграждает путь как наружу, так и вовнутрь.

Только подлинное деяние божества при его входе в систему может проделать эту брешь: «Он сломал их сторожевые башни и сделал пролом в их твердыне» ( J 69). «Проникнув в пустые пространства ужаса, Он поставил себя во главу тех, кто был лишен Забвения» (Евангелие Истины, с. 20, 34 - 38).

Таким образом, уже этим простым фактом своего спуска Вестник подготавливает дорогу для восходящих душ. В зависимости от степени духовности в различных системах, акцент, однако, может смещаться по нарастающей от этой мифологической функции до полностью религиозной, воплощенной в зове как таковом и учении, им передаваемом, а также в индивидуальном ответе на зов как человеческом вкладе в спасение. Все это является функцией Иисуса в Евангелии Истины Валентина:

Через себя Он просвещал тех, кто был во тьме по причине «Забвения». Он просвещал их и указывал им путь; и этот путь есть Истина, которой Он учил их. Он был из-за того, что «Ошибка» разгневалась на Него, преследовала Его, угнетала Его, уничтожила Его.

( GT 18:16-24)

В данном случае мы видим, сколько «христианских» гностиков в общем могли бы объяснить причину страсти Христа, она обязана своим существованием враждебности сил низших творений (космический принцип «Ошибки» обычно персонифицирован в архонтах), угрожающих своей властью истинному существованию его миссии; но часто им достаточно сказать, что страдание и смерть, которые эти силы несут Христу, вовсе не реальны.

Теперь, в конечном счете, приходящий идентичен тому, к кому он приходит: Жизнь Спасителя равна жизни спасенного. Чужой приходит извне к нему, чужому в этом мире, и одинаковые термины, описывающие это, могут Поразительным образом чередоваться. И для страдания, и для торжества часто невозможно различить, о котором из двух говорится или к которому из двух относится утверждение.

Узник здесь также называется «чужим человеком» (ср. J 67 ff ., где это название применяется к спасенному человеку), и он возвращается, так как это качество проходит через столкновение с Чужим, посланным извне:

Я — чужой человек... Я видел Жизнь и Жизнь видела меня. Мои предосторожности в путешествии пришли от Чужого Человека, чья Жизнь велит и внушает. Я приду среди блага, что любил Чужой Человек.

( G 273)

Существует интересное предположение о двойной активно-пассивной роли одной и той же сущности. В конечном счете спустившийся Чужой спасает себя, то есть ту часть (Душу), которая однажды затерялась в мире, и ради нее он сам должен стать чужеземцем в земле тьмы и в конце «спасения спасителя». «Жизнь предполагает Жизнь, Жизнь находит себя» ( Mandaische Liturgien , p . 111).

Этот поиск, нахождение и собирание своей самости представляет собой длительный процесс, ограниченный пространственно-временной формой космического существования. «Я скитался по мирам и поколениям, пока не пришел к вратам Иерусалима» ( J 243).

Это приводит к идее, что Спаситель не просто однажды приходит в мир, но с начала времен он странствует в различных формах через историю, сам изгнанный в мир, и лишь открыв себя заново, завершив собирание себя воедино, он может реализовать свою космическую миссию (это учение наиболее полно представлено в Гомилиях псевдо-Климента.

Далекая от изменения человеческого воплощения, постоянная форма его присутствия представляет собой буквально иномирный зов, раздающийся через миры и олицетворяющий чуждое в его центре; и между появлениями зова он проходит невидимым через время.

Из места света я иду вперед,

из тебя, светлое обиталище.

Я пришел почувствовать сердца,

измерить и испытать все умы,

увидеть, в чьих сердцах я обитаю,

в чьем уме я задержался.

Кто думает обо мне, о том я думаю:

кто называет мое имя, тому я отзываюсь.

И если кто творит мои молитвы отсюда снизу,

то те молитвы вознесу я к месту света...

Я пришел и нашел

правдивые и верящие сердца.

Когда я еще не обитал среди них,

мое имя было на их устах.

Я взял их и привел их к миру света...

( G 389 f .)

СУТЬ ЗОВА

Так что же такое этот зов, который приходит, чтобы быть услышанным человечеством?

Его суть обусловлена его целью — «пробуждением», простое называние которого может иногда быть само по себе целой идеей и почти всегда является ее открытой частью. «Я есмь зов пробуждения от сна в Эоне ночи », — так начинается эксцерпт из священной книги перата у Ипполита ( Refut . V . 14. 1).

Здесь зов является самим собой, так как он просто утверждает, что его существование своим звуком приводит к воздействию: пробуждению от сна. Это пробуждение постоянно обозначается как сущность его миссии вестником, или теми, кто послал его.

Я есмь слово, сын слов, которые пришли во имя Явора. Великая Жизнь позвала, поручила и подготовила меня, меня, Еноса [Человека], великого Утра, сына могущественных сих... Она послала меня вперед охранять эту эру, вытряхнуть их из сна и поднять тех, кто спит. Она сказала мне: «Иди, собери своих последователей из Тибила... Выбери и выведи свой выбор в мир... Научи души, что они могут не умирать и не гибнуть, и никто не вернет их обратно в густую тьму... Когда ты придешь в земной Тибил, зло не будет знать о тебе... Не бойся, и не пугайся, и не говори: я стою здесь один. Когда ты преодолеешь страх, мы все будем за тобой...»

( G 295 f .)

Они наградили хранителей высшего зова, расшевелили и заставили встать тех, кто спал. Они пробудили души, что оступились, не дойдя до места света. Они пробудили их и расшевелили их так, чтобы они смогли поднять свои лица к месту света.

( G 308)

Соответственно, первый эффект зова всегда описывается как «пробуждение», как гностическая версия истории Адама (см. следующий раздел).

Часто просто формальный призыв «Пробудись от сна» (или «от опьянения», или, менее часто, «от смерти»), с метафорическим развитием и в различных выражениях, состоит единственно из содержания гностического призыва к спасению.

Однако этот формальный императив косвенным образом включает целую спекулятивную структуру, в пределах которой представления сна, опьянения и пробуждения предполагают свое специфическое значение, и, как правило, зов делает эту структуру выраженной частью своего содержания, то есть он соединяет призыв к пробуждению с последующими элементами учения: напоминание о небесном происхождении и трансцендентной истории человека; обещание освобождения, которому также принадлежит оценка Спасителем своей миссии и спуска в этот мир; и, наконец, практическое указание на то, как жить в мире впредь, в соответствии с вновь победившим «познанием» и в подготовке к окончательному восхождению. Теперь эти три элемента вмещают в двух словах полный гностический миф, так что гностический зов пробуждения представляет собой род сокращенного гностического учения в общем.

Гносис, переданный вестником и сжатый до нескольких символических терминов, представляет собой всеобщий космогонически-сотериологический миф, в пределах которого изложение событий этой миссии само по себе составляет один этап, в сущности поворотную точку, с которой всеобщее движение повернулось в противоположную сторону. Это сжатое «познание» теоретического целого имеет свои практические дополнения в познании правильного «пути» к освобождению из заточения мира.

В многочисленных литературных версиях зова один или другой из этих аспектов может преобладать или быть выраженным чрезмерно: напоминание о происхождении, обещание спасения, нравственное указание.

Мы процитируем из гностической литературы некоторые из этих зовов пробуждения, начиная с манихейских примеров из таких зовов в непростой манихейской мировой драмы появляется перед началом нашего мира и адресован первому Человеку, который лежит без сознания после поражения и поглощения в первом пре-космическом столкновении света и тьмы. Следующая сцена из сирийского сообщения Феодора бар Конаи.

Тогда Живой Дух позвал громким голосом; и глас Живого шал подобен острому мечу, и он положил обнаженную форму Первого Человека.

И он сказал ему:

Мир тебе, благому среди нечистых, светлому среди тьмы,

Богу. который обитает среди тварей гнева,

который не знает его чести.

Вслед за тем Первый Человек отвечает ему и говорит:

Приди для мира того, кто умер,

приди, о сокровище безмятежности и мира!

И далее он говорит ему:

Что происходит с нашими Отцами, Сынами Света в их городах?

И Зов сказал ему: С ними все хорошо. И Зов, и Ответ соединились друг с другом и поднялись к Матери Жизни и Живому Духу. Живой Дух принял Зов, и Мать Жизни приняла Ответ своего возлюбленного сына.

Здесь зов явно принимает форму простого приветствия. Как таковой, однако, он включает напоминание о божественном происхождении того, кого приветствуют, то есть пробуждение познания себя заново, потерянное из-за яда тьмы, и одновременно обещание спасения: обращение «благой среди нечистых» и т. д. представляет напоминание, приветствие «Мир тебе» — обещание. Трогательный вопрос Первого Человека о сынах света в их городах должен быть понятен в связи с тем фактом, что он ушел вперед за своей судьбой для их защиты. Пробудившись от оцепенения, он хочет узнать, принесла ли его жертва результат.

Другую версию этой сцены мы видим в Турфанском фрагменте М7:

Избавься от тьмы, в которой ты спал, проснись и узри меня!

Благая весть для тебя из мира радости, и

Из которого я послан для твоего блага.

И тот отвечает не знающему страдания:

И семь я, сын кротких сих.

Смущен я и плачу я внемлю.

Выведи меня из объятий смерти.

[Вестник говорит:]

Власть и процветание Жизни тебе из моего дома! Следуй за мной, сын кротости. Надень на главу свою корону света. Отдельно от мифологического контекста мы находим зов, адресованный душе в общем, в другом Турфанском тексте, так называемом «Ограничении количества мертвых».

Моя душа, о самая великолепная... куда ты ушла? Вернись обратно. Пробудись, душа величия, от сна тьмы, в который ты упала... следуй за мной к месту возвышенной земли, где ты обитала изначально..

Мы рассматриваем мандейскую литературу, где чрезвычайно многочисленные версии зова пробуждения обращаются даже к Адаму (не идентичному Первому Человеку) или к неопределенному числу верующих в мире. Символизм, связанный с Адамом, мы будем рассматривать позже; здесь мы просто скажем, что библейский мотив его сна в Саду оборачивается символом человеческого существования в мире.

Точную параллель манихейским версиям представляет следующий отрывок:

Они сотворили вестника и послали к главе поколений. Он воззвал небесным голосом в шуме миров. Зов вестника пробудил Адама, лежавшего там... и пошел встречать вестника: «Приди в мир, мой вестник, посланец Жизни, который пришел из дома Отца. Как неколебимо вросла в его место возлюбленная чистая Жизнь! И как стенает здесь моя темная форма!» Тогда вестник ответил: «...Все, что вспомнил ты с любовью... я послал тебе. Я пришел и буду учить тебя, Адам, и освобожу тебя из этого мира. Выслушай, и слушай, и учись, и поднимись, победоносный, к месту света».

( J 57)

Указание, отмеченное здесь, часто включено в зов как объяснение призыва «Не спи» и иногда вырастает в многословную нравственную проповедь, завладевающую всем содержанием зова и своей явной чрезмерностью делающую основную ситуацию просто литературной фикцией.

Утра звал из-за пределов и учил Адама, человека. Он говорил Адаму: «Не спи, и не дремли, и не забудь, чем твой Господь обременил тебя. Не будь сыном дома и не зовись грешником в Тибиле. Не люби ароматных венков и не получай удовольствия от прекрасной женщины... Не люби ни похоти, ни обманных теней... По твоему выходу и твоему приходу я вижу, что ты не забыл своего Господа [и т. д., и т. д.].„Адам, посмотри на мир, в нем нет той сущности... в которой ты должен поместить свою веру. Весы подготовлены, и из тысяч они выбрали одну...Ароматный венок увял, а красота женщины стала такой, как будто ее никогда и не было... Все дела проходят, они заканчиваются и остается так, как будто их никогда и не было».

Иногда зов пробуждения непосредственно связан с призывом покинуть мир: он в одно и то же время является миссией смерти и затем следует за восхождением души, как в следующем примере.

Спаситель подошел, встал у изголовья Адама и пробудил его от сна. «Вставай, вставай, Адам, сбрось смердящее тело, свои покровы плоти, оковы, узы. твое время пришло, твоя мера полна, отделись от этого мира...»

( G 430)

Иногда вся суть зова сконцентрирована в одном указании — быть бдительным:

Я послал зов в мир: Пусть каждый человек будет бдителен. Кто будет бдителен, тот будет спасен из всепожирающего огня.

( G 58)

Типичная формула пробуждения проходит также в Новом Завете, где она появляется в Еф. 5:14 как анонимная цитата:

Посему сказано: «встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос».

В заключение мы цитируем из Поймандра эллинистическую передачу зова пробуждения, который отделился от мифа и используется как стилистическое завещание религиозно-этического призыва.

О люди, смертные, которые предали себя тьме и сну и не ведают Бога — опомнитесь! очнитесь от своего опьянения, от магии неразумного сна!.. Почему, о смертные, вы предаете себя смерти, будучи облечены властью приобрести бессмертие? Измените ваши пути, вы, попутчики по ошибке и спутники по невежеству; отвернитесь от темного света [т. е. от космоса], обретите бессмертие и откажитесь от разложения.

(С. Н. I . 27)

ОТВЕТ НА ЗОВ

Как отвечают на зов и его содержание? Первый эффект зова, разумеется, пробуждение от глубокого сна мира. Затем, однако, реакция пробужденного на эту ситуацию как на открытое в зове и на требования, выдвинутые им, может быть различного рода, и в результате образуются многозначительные диалоги между зовущим и тем, к кому зов обращен. В манихейской космогонии, согласно Феодору бар Конаи, например, первая реакция Адама на пробуждение и информацию, которую он получил о себе, представляет собой вспышку сильнейшего ужаса в этой ситуации:

Иисус Светозарный достиг невинного Адама. Он пробудил его от сна смерти, чтобы тот смог избавиться от множества демонов. И как человек, который будучи праведен, находит человека, одержимого могущественным демоном, и успокаивает его своей силой — таким был Адам, потому что Друг нашел его погруженным в глубочайший сон, пробудил его, расшевелил его, заставил его бодрствовать, увел его от совращающего Демона и удалил от него могущественного Архонта [здесь женского пола], заковав в оковы. И Адам испытал себя и открыл, кто он такой. Иисус показал ему Отцов в вышине и его Самость12, брошенную во все, в зубы пантер и слонов, пожранную ими, что пожрали, поглощенную ими, что поглотили, съеденную собаками, смешанную со всем и ограниченную всем, что существует, заключенную в зловоние тьмы. Он поднял его и заставил его вкусить от древа жизни. Тогда Адам закричал и заплакал: он возвысил свой ужасный голос, подобно рыкающему льву, разорвал [свое платье], ударял себя в грудь и говорил: «Горе, горе создавшему мое тело, тем, кто сковал мою душу, и мятежникам, что поработили меня!»

Подобное, хотя в более приглушенном тоне плача, встречалось нам в предыдущем разделе как первая реакция на зов (в Турфанском фрагменте М. и в мандейском отрывке J 57). Ответ Адама в мандейском тексте G 430 f ., начало которого мы цитировали на с. 85, представляется более человечным.

Там, как мы видели, зов пробуждения совпадает с призывом к смерти, и продолжение показывает земную душу, ужаснувшуюся перспективе умереть и отчаянно цепляющуюся за вещи этого мира:

Когда Адам услышал это, он оплакал свою судьбу и зарыдал. [Он доказывает свою необходимость в мире:] «Отец! Если я приду к тебе, кто будет хранителем в этом громадном Тиби-ле?.. Кто будет запрягать скот в плуг, и кто покажет душу потомкам?.. Кто будет одевать обнаженных... кто разрешит спор в селении?» [Вестник Жизни:] «Не сожалей, Адам.об этом месте, в котором ты обитал, об этом заброшенном месте... Дела будут полностью оставлены и не соберутся снова...» [Затем Адам просит, чтобы его жена Ева, его сыновья и дочери могли сопровождать его в пути. Вестник сообщает ему, что в доме Жизни нет ни плоти, ни родства. Потом он наставляет его о пути:] «Путь, по которому ты пойдешь, долог и бесконечен... Надзиратели стоят там, и сторожа, и сборщики пошлины находятся позади него... Весы подготовлены, и из тысяч они выбрали одну душу, что блаженна и просветленна». Вслед за тем Адам отделился от тела [он возвращается еще раз и жалеет свое тело], затем он начал свое путешествие через небеса. [Даже здесь диалог продолжается: снова Адам плачет о своем теле, еще раз он спрашивает о Еве — хотя он знает, что он «должен уйти один, вступить в свою борьбу в одиночку». Наконец ему говорят:] «Смирись и будь спокоен, Адам, и мир блага охватит тебя. Ты идешь и поднимаешься к своему месту, и твоя жена Ева поднимется вслед за тобой. Потом все поколения придут к концу и все творения погибнут». Таким образом, зов к человеку соединяется с общей эсхатологией возвращения всех душ.

К различным значениям плача, которым пробужденная душа отвечает на зов, мы должны добавить ее жалобу, даже обвинения Великой Жизни, которые призваны объяснить противоестественные условия, обнаруженные душой. Так, в версии зова в G 387 f . (с. 354, прим. 40), мы читаем:

Когда Адам услышал это, он зарыдал и оплакал себя. Он сказал Утре Жизни: «Если ты знаешь, что это так, почему ты вынес меня из моего места в плен и бросил меня в смердящее тело?..» Вслед за этим он ответил ему: «Успокойся, Адам, ты глава всего племени. Существующий мир мы не можем подавить. Восстань, восстань, поклонись Великой [Жизни] и покорись тому, что Жизнь может быть твоим спасителем. Жизнь — твой спаситель, и ты действительно поднимешься и увидишь место света».

В конечном счете, душа зовет Великую Жизнь объяснить существование мира как такового и ее изгнание там: то есть она задает великое «Почему?», которое, хотя она далека от пробуждения и воспоминания о своем происхождении, сильно интересует ее и становится главной заботой только что начавшегося познания. Это вопрос даже называется «тяжбой о мире», которую Адам представляет непосредственно Первой Жизни.

«Ты, Адам, поднимись и представь свою тяжбу Великой Первой Жизни, твою тяжбу о мире, в котором ты обитал. Скажи Великой Жизни: «Почему ты создала этот мир, почему ты направила племена прочь из центра, почему ты бросила в Тибил раздор? Почему ты спрашиваешь теперь меня и все мое племя?»

( G 437)

Ответ на вопрос такого рода является главным предметом разнообразных гностических спекуляций о началах: мы будем обращаться к некоторым его формам, когда придем к исследованию различных систем.

Для большей части, однако, ответ на зов не носит такого проблематичного характера, но радостно и благодарно принимается. «Евангелие Истины — радость для тех, кто получил от Отца Истины благоволение познать Его» (первые слова Евангелия Истины).

Если у человека есть Гносис, он будет в вышине. Если его призывают, он слышит, отвечает и поворачивает к Тому, кто зовет его, чтобы вновь подняться к Нему. И он знает, что он призван. Имея Гносис, он выполняет волю Того, кто призвал его. Он желает делать то, что приятно Ему, и он получает покой. [Каждое?] имя приходит к нему. Тот, кто овладел Гносисом, знает, откуда он пришел и куда он идет .

( GT 22:3 - 15)

Радость тому, кто вновь открыл себя и пробудился!

( GT 30:13 f .)

Мы часто встречаемся в этом контексте с последовательностью «слышания» и «веры», столь знакомой по Новому Завету:

Адам услышал и поверил... Адамдостиг Истины... Адам пристально посмотрел вверх, полный надежды, и поднялся...

( J 57)

Здесь мы отмечаем триаду веры, знания и надежды в качестве ответа на услышанный зов.

Повсюду любовь встречается в том же контексте: «Адам почувствовал любовь к Чужому Человеку, чья речь была чуждой и незнакомой этому миру» ( G 244). «Для каждого, кто любит Истину, поскольку Истина — Уста Отца; Его Язык — Святой Дух...» (Евангелие Истины, с. 26,33 - 36). Читатель-христианин, разумеется, знаком с триадой св. Павла — верой, надеждой и любовью ( I Кор. 13 - 13), который не без причины и, возможно, умышленно пренебрегает познанием и превозносит любовь как высочайшую из всех.

Мандейская поэзия дает прекрасное выражение благодарного принятия миссии и последующих превращения сердца и обновления жизни. Некоторые примеры могут подтвердить это мнение.

С того дня, когда мы увидели тебя,

с того дня, когда мы услышали слово,

наши сердца наполнены миром.

Мы верим в тебя, Благой,

мы видим твой свет и не забудем тебя.

Вовек мы не забудем тебя,

вовек ты будешь в наших сердцах.

И наши сердца никогда не ослепнут,

эти души никто не удержит.

( G 60)

От места света я ушел вперед,

от тебя, светлое обиталище...

Утра из дома Жизни сопровождал меня.

Утра, сопровождавший меня

из дома Великой Жизни,

держал посох живой воды в своей руке.

Посох, который он держал в своей руке,

был полон прекрасных прощаний.

Он предложил мне эти прощания,

и молитвы, и ритуалы, завершенные им.

Снова он предложил их мне,

и мое больное сердце исцелилось,

и моя чужая душа утешилась.

В третий раз он предложил их мне,

и он обратил вверх мои глаза,

так чтобы я увидел моего Отца и узнал его.

Я увидел моего Отца и узнал его,

и я обратился к нему с тремя просьбами.

Я попросил у него кротости,

в которой нет возмущения.

Я попросил у него сильное сердце,

чтобы вынести и большое, и малое.

Я попросил у него ровных троп,

чтобы взойти и увидеть место света.

( G 377 f .)

С того дня, когда я пришел, чтобы любить Жизнь,

с того дня, когда мое сердце пришло любить Истину.

у меня нет веры ничему в этом мире.

Ни у отца, ни у матери

я не нашел веры этому миру.

Ни у сестер, ни у братьев

я не нашел веры этому миру...

Ни у созданных, ни у сотворенных

я не нашел веры этому миру.

И во всем мире и его деяниях

я не нашел веры миру.

Я пошел искать повсюду свою одинокую душу,

по проклятым поколениям и мирам.

Я пошел и нашел свою душу -

и что для меня все миры?..

Я пошел и нашел Истину,

она стояла на внешнем краю миров...

( G 390 f .)

ГНОСТИЧЕСКАЯ АЛЛЕГОРИЯ

Эта оценка гностической образности и символического языка будет неполной без нескольких замечаний по специфическому использованию аллегорий в гностических трудах. Аллегория — возможно, изобретение философов — широко применялась в греческой литературе как средство создания рассказов и образов мифического знания, соответствующих просвещенной мысли. Если принимать конкретные содержания и эпизоды классических мифов за выражения абстрактных идей, то подобные освященные веками элементы традиции и народной веры могли быть настолько концептуализированы, что общим решением по поводу истины представилось объединение наиболее продвинутых интеллектуальных озарений с мудростью прошлого. Так Зевс у стоиков был приравнен к космическому «разуму», а другие олимпийские боги — к специфическим выражениям универсального принципа. Произвольное как метод, объединение могло потребовать извлечь истинное значение из древнего знания и при умозрительном толковании представить его лишенным символического покрова. В то же самое время оно награждает новые идеи престижем достопочтенной древности. Таким образом, эта тенденция была гармонической и при всей смелости интерпретации в отдельных случаях консервативной, особенно почтительной к традиции: однородное наследие знания о высочайших предметах было предназначено для того, чтобы постичь древнейшее и новейшее и научить таким же предметам в различных формах. В результате миф, тем не менее свободно трактуемый, не опровергался и не оспаривался. В первом веке н. э., то есть в то время, когда гностическое движение было собирательным движением, Филон Александрийский поставил аллегорию, в основном до тех пор используемую как инструмент для адаптации мифа к философии — на службу религии, пытаясь создать соответствие иудаистского вероучения своей платонической философии. Система библейских аллегорий, включенная в его учение, передается как модель ранних Отцов Церкви. Здесь снова целью являются интеграция и синтез.

Часто гностическая аллегория этого общепринятого типа в своих наиболее говорящих случаях имеет совершенно отличную природу. Действительно, принимая систему ценностей традиционного мифа, она доказывает более глубокое «познание» посредством перемены ролей добра и зла, высшего и низшего, благословенного и проклятого, найденного в источниках. Она пытается ниспровергнуть наиболее прочные и преимущественно наиболее почитаемые элементы традиции. Мятежный тон этого типа аллегории невозможно не заметить, и поэтому он представляет одно из выражений революционной позиции, которую гностицизм занял в поздней классической культуре. Мы обсудим три примера: два имеют отношение к Ветхому Завету, доставляющему излюбленный материал гностическим искажениям значения, а в третьем используется основная тема из греческой мифологии.

ЕВА И ЗМЕЙ

Мы уже встречались прежде (с. 69, 76) с гностической интерпретацией сна Адама в Эдеме, который предполагает наличие у автора неортодоксальной концепции этого сна и сада, где он происходит. Недавно опубликованный апокриф Иоанна расшифровывает этот обстоятельный пересмотр повести Книги Бытия, в нем рассматриваются мысли откровения Господа апостолу Иоанну. О саде:

Первый Архонт (Иалдаваоф) принес Адама (созданного Архонтами) и поместил его в раю, который, сказал он, будет «наслаждением» для него: то есть он собирался обмануть его. Для них (Архонтов) наслаждение мучительно, а красота — беззаконна. Их наслаждение есть обман, а их древом была враждебность. Их плоды — яд, против которого не существует лекарства, и их обещание — смерть для него. Еще их древо было посажено как «древо Жизни»: я разоблачил для тебя мистерию их «жизни» — это Притворный Дух, который произошел от них для того, чтобы повернуть его обратно так чтобы он не смог узнать своего совершенства.

(55:18-56:17, Till )

О сне:

Не как Моисей сказал: «Он усыпил его», но он окутал его восприятие пеленой и сделал его опасно неосознающим — как он сказал через пророка (Ис. 6:9): «Слухом услышите, и не уразумеете, и очами смотреть будете, и не увидите».

(58:16-59:5)

Теперь так же, в духе противоречия, гностический взгляд рассматривает Змея и его роль в побуждении Евы вкусить от древа. По многим причинам, не последней из которых было замечание о «познании», библейская повесть имела сильную привлекательность для гностиков. С тех пор змей, который убедил Адама и Еву вкусить плод познания и таким образом ослушаться Творца, перешел в целую группу систем, представляя «пневматический» принцип из-за противодействия замыслам Демиурга, и потому смог стать не менее, чем символом сил искупления, в то время как библейский Бог был разжалован до символа космического угнетения. Действительно, некоторые гностические секты взяли свое имя от змея («офиты» — от греч. ophis *; «наассены» — от древнеевр. nahas — группы, в целом обозначенной как «офитическая»); и эта позиция змеи опирается на смелую аллегоризацию библейского текста. Это — версия, найденная в офитическом резюме Иринея ( I . 30. 7): надмирная Мать, София-Пруникос, пытается воспрепятствовать творческой деятельности своего сына-отступника Иалдаваофа, посылает змея «обольстить Адама и Еву, чтобы разрушить власть Иалдаваофа». План достиг цели, оба вкусили от древа, «от которого Бог [т. е. Демиург] запретил им вкушать. Но когда они вкусили, они познали власть за пределами и отвернулись от своих создателей». Это первый успех трансцендентного принципа против принципа мира, жизненно заинтересованного в предохранении знания от человека как внутренне-мирового залога Жизни: деяние змея отмечает начало всего гносиса на земле, которое таким образом посредством своего источника запечатлелось как противное миру и его Богу и в действительности как форма бунта.

Ператы последовательно и с большим размахом проводили эту линию, даже не пытаясь уклониться от рассмотрения исторического Иисуса как определенного воплощения «главного змея», т. е. змея из Рая, понимаемого как принцип (см. ниже). В барбело-гностическом (не офитическом) Апокрифе Иоанна это отождествление, сделавшееся почти незаметным по ходу изложения, чуть не ускользает, играя на разнице между «древом жизни» и «древом познания добра и зла»: позднее Христос, действительно, заставил человека вкусить против заповеди Архонта, тогда как змей, действуя в связи с другим деревом и отождествляемый с Иалдаваофом, сохранил свою традиционную роль развратителя (это звучит не слишком убедительно в ответе на удивленный вопрос апостола: «Христос, а не змей ли научил ее?»). Таким образом, при избежании слияния образов часть функций змея переходит к Христу. Валентиниане, с другой стороны, хотя и не включали Иисуса в действие в Раю, провели аллегорическую параллель между ним и плодом с дерева: будучи прикрепленным к «древесине», он «стал Плодом Знания Отца, который не принес, однако, погибели тем, кто съел его» (Евангелие Истины, 18. 25 f .). Либо отрицание просто противополагает новые события старым (вслед за Св. Павлом), либо используется, чтобы исправить Книгу Бытия, — вопрос в этом случае остается нерешенным. Но последнее проясняет очень многие распространенные случаи в гностической манере (ср. повторяющееся грубоватое «не как сказал Моисей» в Апокрифе Иоанна).

Во времена Мани (третий век) гностическая интерпретация истории Рая и связь Иисуса с ним стала настолько прочной, что он просто смог поставить Иисуса на место змея без упоминания о последнем: «Он поднял его [Адама] и заставил его вкусить от древа жизни» (см. выше, с.). То, что было однажды сознательной смелостью аллегории, стало независимым мифом, который мог использоваться без ссылок на первоначальную модель (и, возможно, даже и без воспоминания о ней). Вероятно, революционное происхождение мотива уже забылось на этом этапе. Становится возможным показать, что в отличие от аллегорий стоиков или синкретической литературы в общем гностическая аллегория как таковая стала источником новой мифологии: это революционное средство выражения появляется вопреки коренившейся традиции, и так как оно стремится к ниспровержению последней, принцип этой аллегории должен быть парадоксальным и не согласованным.

КАИН И ТВОРЕЦ

К офитическому циклу принадлежит и следующий пример, взятый из суждения Ипполита о Ператах ( Refut . V . 16. 9 f .):

Этот главный Змей также является мудрым Словом Евы. Это мистерия Эдема: это река, что струится по Эдему. Это и клеймо, поставленное на Каине, чья жертва богу этого мира не была принята, несмотря на то, что он принял кровавую жертву Авеля: для господа этого мира наслаждение в крови. Этот Змей — тот, кто достиг последних дней в человеческой форме ко времени Ирода...

Облагораживание Каина, прототипа изгнанника, осужденного Богом быть «беглецом и бродягой» на земле, — пневматический символ заслуженного положения на линии попечения Христа является напряженной проблемой пробно укоренившихся оценок. Этот выбор для «другой» стороны, традиционно неизвестной, представляет собой еретический метод, намного более серьезный, чем просто сентиментальное примыкание к побежденной стороне, чем просто снисхождение к спекулятивной свободе. Очевидно, что аллегорию, обычно столь почтенное средство гармонизации, здесь заставляют нести браваду нонконформизма. Возможно, мы будем говорить в подобных случаях не об аллегории в целом, но о форме полемики, то есть не о толковании оригинального текста, но о его тенденциозных переработках. Действительно, гностики в подобных случаях требовали выявлять правильное значение оригинала, под «правильным» подразумевалось значение, имевшееся в виду автором, который прямо или косвенно был их великим противником, погруженным во мрак богом-творцом. Они негласно требовали большего, чем какой-то части истины, непреднамеренно воплощенной слепым автором в своей соглашательской версии вещей, и требовали, чтобы эта истина была обнаружена при выявлении и повороте скрытого значения.

Образ Каина, по имени которого гностическая секта назвала себя (о каинитах см.: Iren . I . 31. 2), является наиболее выдающимся примером работы данного метода. При создании полной серии таких контртипов, растянутой через столетия, мятежный взгляд на историю как на целое сознательно противопоставляется официальному. Облагораживание Каина распространяется постепенно на все «отверженные» библейские образы; отрывок, процитированный выше, может быть продолжен: облагораживаются Исав, который «не получил слепого благословения, но стал богатым за пределами его, приняв что-то от слепого» ( loc . cit . 9), и Маркион, чья ненависть к Ветхому Завету бога-творца привела его к наиболее последовательным во всех отношениях заключениям, он учил, что Христос рассредоточен в аду, чтобы спасти Каина и Корея, Дафана и Авирама, Исава и все нации, которые не познали Бога иудеев, познанного Авелем, Енохом, Ноем, Авраамом и другими, служившими творцу и следовавшими его законам, но не ведавшими истинного Бога, и которые посему были вынуждены жить в оставленности и заброшенности внизу (ср. с. 358, прим. 88).

ПРОМЕТЕЙ И ЗЕВС

Третий пример приводится главным образом для того, чтобы показать, что мы здесь имеем дело с общим принципом гностической аллегории, а не с определенной позицией лишь по отношению к Ветхому Завету. Справедливо, что богохульное умаление Высшего Начала первой религии до демонической силы и последовательная проверка положения его сторонников и противников находили благодарный материал в иудаистской традиции: престиж священного первоисточника, строгость его требований, преданность его верующих придавали гностической перестановке тот аромат провокации и скандала, который подразумевался как эффект неизвестной миссии. С олим-

108

пийцами литературное воображение может играть более свободно, без оскорбления религиозных чувств. Они менее серьезны даже для тех, кто по традиции в них верит, и в целом гностики игнорировали их: позиция Зевса как высочайшего бога пантеона была еще достаточно почтенной, чтобы сделать его умаление тяжелым делом, и потому он мог лишь случайно быть подвержен такому толкованию, какое мы видели по отношению к библейскому Богу-творцу. Алхимик Зосима в своем трактате Omega ( paras . 3 f ., p . 229, lines 16 ff ., Berthelot ) разделил человечество на тех, кто «под», и тех, кто «над» гемарменом, и назвал последних «племенем философов»49: они, сказал он, «над гемарменом, где им никогда не насладиться своим счастьем — они одолели свои удовольствия, им никогда не разрушить своего несчастья... не принять прекрасных подарков, что им предлагают». Другие, говорит он, это те, кто «следует в процессии гемармена» и «во всех отношениях его прислужники». Затем он продолжает аллегорически: по этой причине Прометей посоветовал Эпи-метею у Гесиода ( Erga 1.86 f .) «никогда не принимать даров от Зевса Олимпийского, но посылать их обратно»: так он учил своего брата с помощью философии отвергать подарки Зевса, то есть гемармена». Это отождествление Зевса с гемарменом гностическая аллегория извлекает из цитаты из Гесиода. Данное отождествление проводит параллель между Прометеем, его противником и жертвой, и «духовным» человеком, чья преданность принадлежит не божеству этого мира, а трансцендентному Богу за его пределами. Таким парадоксальным способом статус Зевса как высшего принципа космоса изымается из традиции, но с измененными оценками: так как оппонентом Прометея является этот космический правитель, интерпретатор принимает мятежную сторону и заставляет последнюю воплотить высший принцип в целую вселенную. Жертва в более древней мифологии становится носителем евангелия в новой. Здесь снова аллегория сознательно потрясает основы целой религиозной культуры, мощно вошедшей в эллинистическое окружение. Следует отметить, что отождествление Jupiter summus exsuperantissimus официальной религии с гемарменом представляет собой не недооценку его, а необходимый для космического божества законный аспект его божественной силы. Это указание на то, что гностическая переоценка космоса как такового (для которой «гемармен» стал отталкивающим символом) привносит и в него высочайшую божественность, и это та самая космическая сила, которая теперь делает Зевса объектом презрения. Выражаясь мифологически, мы можем сказать, что Зевс теперь страдает от судьбы, на которую он осудил своих предшественников, и что восстание Титанов против его правления достигает запоздалой победы.