Одиссей. Человек в истории. 1990г.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Л. Репина. СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ: НОВЕЙШИЕ ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОЙ БРИТАНСКОЙ И АМЕРИКАНСКОЙ МЕДИЕВИСТИКЕ

Стремление к обновлению теоретико-методологического арсенала, резко возросшее в западной исторической науке в послевоенные десятилетия, привело к пересмотру традиционных представлений об историческом процессе и возможностях его познания. В историографии, как и в других областях гуманитарно-социального знания, последовательно проявились и оптимистические воззрения на научно-технический прогресс, на основе которых сложились сциентистские подходы, и пессимистическая реакция, возникшая в результате осознания негативных его сторон. Именно последняя привела к активной разработке проблемы человека в философии и к появлению «неогуманистической» тенденции в культурологии.

Сложившаяся ситуация в каждой стране — общественно-политическая, общеинтеллектуальная, историографическая — отличалась своими особенностями, которые определили своеобразие «новой исторической науки» в ее национальных вариантах '. Общим же было движение за аналитическую междисциплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательскими методами общественных наук, в противоположность традиционной истории, которая рассматривалась исключительно как область узко понятого гуманитарного знания. В результате становления и развития «новой исторической науки» значительно расширились предмет, проблематика и методы исторического исследования, были разработаны новые, более эффективные приемы анализа исторических источников, введено в оборот множество исторических фактов. Постепенно «новая история» расширила сферу своего влияния и заняла ведущее место в современной зарубежной историографии. Западногерманский историк Ю. Кокка назвал «новую историческую науку» «теоретически ориентированной историей» 2 . Правильнее было бы, видимо, назвать ее «аналитически ориентированной», поскольку речь идет об ориентации не на общую теорию истории, которая, напротив, отрицается, а на разработку научных принципов и критериев анализа, на использование в историческом иссле-

© Л. П. Репина, 1990

довании аналитических методов, моделей, понятий других общественных наук.

Несмотря на внутреннюю неоднородность движения за «новую историческую науку», те общие черты, о которых уже говорилось, способствовали его относительной консолидации и организационному оформлению, которое проявилось в создании новых журналов (в том числе международных), научно-исследовательских центров, научных обществ, в выпуске серийных публикаций и коллективных сборников, в работе многочисленных научных конференций. С другой стороны, шел процесс дифференциации: резкое расширение самого предмета истории, рост числа и разнообразия изучаемых объектов и методов их исследования, а также способов обработки источников привели к выделению новых субдисциплин, их организационному оформлению как в научной сфере, так и в системе образования.

В области экономической истории развитие «новой исторической науки» привело к появлению новых моделей, заимствованных из экономической науки, к усложнению понятийного аппарата, углубленной специализации исследований, широкому применению количественных методов. В области политической истории ее влияние выразилось в смещении интереса историков от изучения исторических событий, личностей, отдельных конфликтов к исследованию политических структур, их функционирования и эволюции в социальном контексте. Однако ведущей областью конкретно-исторических исследований «новой исторической науки» стала социальная история.

Развитие социальной истории в Великобритании и США имело специфические черты, которые, с одной стороны, отражают особенности сложившегося соотношения сил различных традиций в национальных историографиях, а с другой — особенности влиявших на ее развитие внешних факторов.

Становление социальной истории в британской историографии как самостоятельной области научного исторического знания происходило в 20—40-е годы. Понятие «социальная история» применялось, в частности, в отношении тех работ, в которых освещалось все разнообразие повседневной жизни и деятельности людей в историческом прошлом — условия труда и быта, особенности образа жизни, элементы материальной и духовной культуры. Наиболее яркое воплощение эта концепция социальной истории нашла в трудах выдающегося либерального историка Дж. М. Тревельяна 3 . Однако большая часть исследователей долгое время отводила социальной истории роль «младшей сестры» экономической истории, подчиняя рассмотрение социально-исторических сюжетов собственно экономической проблематике.

В послевоенный период в условиях господства традиционной консервативной историографии в области политической и административной истории и самоизоляции экономической истории позитивистского толка марксистское направление английской историографии, сформировавшееся в 40—50-е годы, создавало новую социальную историю «на пустом месте», в то время как во Франции, например, эта историографическая ниша уже

была занята школой «Анналов». Если во Франции между историками марксистами и немарксистами длительное время существовало «неписаное джентльменское соглашение», по которому первые ограничивали себя преимущественно социально-экономической историей и историей классовой борьбы, отдавая вторым в безраздельное обладание проблемы истории ментальностей 4 , то в Англии именно историки-марксисты, не забывая о социально-экономической истории и истории классовой борьбы, явились пионерами в исследовании массового сознания и поведения людей прошедших эпох. Огромное влияние на формирование «новой социальной истории» в Англии оказали работы Э. Томпсона, К. Хилла, Э. Хобсбоума Дж. Рюде, Р. Хилтона, и не только их конкретные исследования, но и теоретико-методологические статьи, а также критические обзоры и огромное число рецензий на работы социальных историков 5 . Парадоксально, но в условиях острого кризиса традиционного вигско-либерального историзма именно британским марксистам пришлось в 50-х — начале 60-х годов в борьбе с экономическим детерминизмом и вульгарным социологизмом школы Нэмира отстаивать значение идей в историческом процессе. Они, по выражению А. Л. Мортона, успешно продвинулись «от общего утверждения, что люди являются созидательной силой истории, к точному и детальному представлению о том, кто были эти „люди" на каждом этапе и что они в действительности делали и думали. . .» 6 . Лишь позднее, во второй половине 60-х годов, стали появляться работы, написанные под влиянием социологии Вебера и под непосредственным воздействием французской школы «Анналов», которое вначале ограничивалось областью исторической демографии (работы Кембриджской группы по истории народонаселения и социальной структуры), а в 70-е годы проявилось в так называемой истории народной культуры 7 . В американской же историографии, и особенно в медиевистике, наоборот, влияние французской «новой социальной истории» было и остается определяющим .

Из числа других факторов, придавших характерные черты социальной истории в Англии, следует назвать сильные, вековые традиции различных школ локальной истории и исторической географии. В данном случае немалую роль сыграла и активная позиция британской социологии, которая в отличие, например, от американской всегда сохраняла интерес к истории, а также влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом.

Интерес к изучению социальных отношений развивался первоначально в рамках историко-социологических исследований. Но решающую роль в обогащении социальной истории и изменении ее природы сыграло движение за «историю снизу», или «народную историю». Подъем массовых общественных движений, нуждавшихся в формировании исторического самосознания, стимулировал изучение прошлого угнетенных и эксплуатируемых слоев населения и народов, «спрятанных от истории» и привел, в частности, к выделению таких субдисциплин, как «новая рабочая история», «женская история», «крестьянские исследования» и др. 9 Кроме того, в резко возросшем интересе к социальной истории нашла свое выражение потребность в целостном понимании истории развития человечества. Бур-

ный рост социальной истории происходил на эклектичной методологической основе, что проявилось и в конкретных исследованиях, и в многочисленных дискуссиях о предмете, методах и статусе социальной истории. В ходе дискуссий 70-х —начала 80-х годов, носивших, как правило, международный характер 10 , выявились различные тенденции в понимании предмета и содержания социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между экономической и политической историей, ограничивали ее задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, т. е. исследованием истории социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами.

В 70-е годы происходит и явный сдвиг интересов социальных историков от исследования структурных изменений к ментальным представлениям, ценностям, обычаям, моделям поведения и т. п., т. е. от социологически ориентированной, социально-структурной истории к антропологически ориентированной, социально-культурной истории, или исторической антропологии, претендующей на главенство в исторической науке". Этот поворот определялся прежде всего объективными методологическими трудностями: социально-научные теории, облегчающие анализ структур и процессов, оказались недостаточными, чтобы связать его с изучением деятельности индивидуальных и коллективных субъектов истории.

Сторонники и теоретики исторической антропологии обвинили представителей социально-структурной истории в игнорировании гуманистической стороны истории и призвали отказаться от рассмотрения надличностных структур и процессов. Начав с народных низов, антропологическая история постепенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных групп, независимо от их положения в общественной иерархии, превратив «историю снизу» в «историю изнутри» и поставив перед собой задачу синтеза всей исторической действительности в фокусе человеческого сознания (в «субъективной реальности»). Несомненным достижением этого подхода к социальной истории является разработка методов реконструкции стереотипов сознания, глубинной программы человеческой деятельности, заложенной в культурной традиции и нашедшей выражение как в письменных источниках, так и в предметах материальной культуры, произведениях искусства и т. д. 12

Интересно, что, по данным опроса американских медиевистов, уже в 1975 г . большинство из них в ответе на вопрос, методы каких наук нужно использовать историкам в своих исследованиях, первыми назвали антропологию и демографию 13 . Однако наибольшее внимание британских и американских историков привлекли проблемы истории массового сознания и «народной культуры». Основные направления изучения «народной культуры» были заложены работами К. Томаса, Н. Земон Дэвис, А. Макфарлейна, П. Берка и др., которые ввели в научный оборот новые исторические факты, характеризующие особенности духовной жизни простых лю-

дей, уровень их грамотности, язык, знание окружающей природы, многообразные проявления социальной активности 14 . «Народная культура» трактуется очень широко, как система разделяемых абсолютным большинством общества понятий, представлений, ценностей, верований, символов, ритуалов, имеющих в то же время множество региональных вариантов и различий в соответствии с социальным статусом, профессиональным занятием, общим образовательным уровнем ее носителей. Неотъемлемой частью истории «народной культуры» стали исследования по истории «народной религии» и «народной реформации» 15 .

Историки марксистской и радикальной ориентации связывают изучение проблем «народной культуры» с исследованием особенностей идеологии различных социальных слоев и интеллектуальной гегемонии господствующих классов 16 . Модель «культурной гегемонии» А. Грамши рассматривается как средство преодоления методологических трудностей, заложенных в теоретических установках «истории ментальностей», с одной стороны, и в концепции «классового сознания» — с другой. Проблематика истории «народной культуры» обогащает исследование массовых социальных движений, по-новому освещаются ценностные системы, умонастроения, модели поведения, «политическая культура» их участников 17 .

В 70-х —начале 80-х годов социальная история все решительнее заявляет о своих правах на особый статус, все больше исследователей подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин 18 . Один из ведущих британских социальных историков, К. Райтсон, писал: «Общество есть процесс. Оно не бывает статичным. Даже его кажущиеся наиболее неподвижными структуры выражают равновесие между динамичными силами. Для социального историка главная из всех задач состоит в том, чтобы уловить этот процесс, одновременно обнаруживая долговременные сдвиги в социальной организации, в общественных отношениях и в тех понятиях и ценностях, в которых эти социальные отношения воплощаются» 19 .

Иными словами, на повестку дня ставится вопрос о практическом применении в конкретно-историческом исследовании комплексного метода социального анализа, опирающегося на последовательную комбинацию системно-структурного и субъективно-деятельностного подходов.

В середине 80-х годов настойчиво зазвучал призыв к преодолению антитезы структурного и антропологического подходов, к синтезу этих аспектов социальной истории. Одновременно росло осознание взаимодополнительности новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, сохранивших свое центральное место в исследовательской практике 20 . Таким образом, в полной мере проявились специфические закономерности развития науки, регулирующие последовательную смену этапов прорыва, накопления конкретных исследований и их синтеза. Американский социолог и историк Ч. Тилли, отрицая в принципе возможность «практической реализации тотальной истории», или истории общества, понимаемой им как история всех общественных отношений, сформулировал главную задачу социальной истории следующим образом:

реконструкция человеческого опыта переживания крупных структурных изменений. Решение этой задачи укладывается им в трехступенчатую программу: 1) исследование крупных структурных изменений, 2) описание жизни простых людей в ходе этих изменений, и, наконец, 3) нахождение связи между первым и вторым .

В этих и подобных им интерпретациях сторонников диалектического метода историческая антропология не рассматривается как самодостаточный подход, способный обеспечить целостную реконструкцию исторического прошлого человечества. Задачи исторической науки не ограничиваются изучением «человеческого фактора», анализ макроструктур и макропроцессов не выводится за рамки исторического исследования, а является, наряду с постижением «субъективной реальности», одним из необходимых его компонентов. Категории «исторического опыта» и «исторического переживания» образуют основу внутренней связи субъекта истории и объективных (материальных и духовных) условий его деятельности.

В ходе дискуссии о взаимоотношении истории и антропологии в журнале «Хисторикал методс» была отмечена необходимость преодоления негативно сказавшихся на обеих дисциплинах последствий раскола между социальной и культурной антропологией. Американский историк Д. Ратман дал яркую метафору двойственности истории как науки. История предстает в образе как бы двуликой Клио, которая с одной стороны сестра милосердия Флоренс Найтингейл, облегчающая человеческую боль, а с другой — бесстрастный естествоиспытатель Мария Кюри. В отношениях с социальной и культурной антропологией, по мнению Ратмана, могут быть реализованы обе стороны Клио, что позволит истории превратиться в «гуманистическую историческую общественную науку», в которой «сестра Найтингейл получит шанс открыть радий» 22 .

Укрепившееся в последнее десятилетие понимание двойственной природы истории и необходимости сочетания структурного и антропологического подходов в социально-историческом анализе явилось наиболее позитивным результатом теоретических исканий и дискуссий, существенный вклад в которые внесли представители западной марксистской историографии, философии, социологии, антропологии 23 .

Среди социальных историков все больше растет осознание того, что историческая антропология, несмотря на специфические интегративные характеристики своего предмета, не может сама по себе обеспечить целостное рассмотрение исторической действительности, что для исторического объяснения недостаточно выяснить «картину мира», те представления и ценности, которыми люди руководствовались в своей деятельности, а нужно также выявить, чем определялось содержание и изменение этих представлений, ценностей и т. п., т. е. внести историчность в изучение ментальности. И это верно. Ведь ментальность эпохи, выступая как одно из объективных условий формирования индивидуального или группового обыденного сознания, не исчерпывает тем не менее всех его предпосылок. Объективные процессы, являющиеся потенциальными причинами деятельности людей, столь же нуждаются в специальном исследовании, сколь

и факты обыденного сознания, через которые они реализуются. Таким образом, будучи необходимым условием исторического понимания, восстановление и описание социокультурных представлений, индивидуальной и групповой психологии не является достаточным для исторического объяснения. Исследование механизма трансформации потенциальных причин в «актуальные» мотивы человеческой деятельности, имеющей диалектический субъект-объектный характер, предполагает комплексный анализ обеих ее сторон.

Если же анализ объективной стороны общественного развития выводится за скобки исторического исследования, то культурно-психологическая характеристика индивида или группы автоматически превращается в универсальный объяснительный принцип. В этом случае развенчание позитивистской социально-структурной истории, игнорировавшей субъективный фактор, приводит не к постижению целостной исторической реальности, а к замене ее столь же односторонней феноменологической социально-культурной историей, которая, декларируя включенность объективной реальности в реальность субъективную, ограничивается анализом последней.

Ситуация, сложившаяся в «новой социальной истории», может быть проиллюстрирована на примере двух ее наиболее развитых субдисциплин: истории семьи и локальной истории.

Еще в 1964 г . возросший интерес британских историков к междисциплинарным исследованиям, и в частности к возможностям использования данных демографии и количественных методов для исследования социальных связей в малых группах, привел к созданию Кембриджской группы по истории населения и социальной структуры. В 60—70-х годах членами группы был опубликован ряд работ, в которых рассматривалась динамика народонаселения Великобритании в новое время в связи с экономическим развитием страны и социальными сдвигами. Деятельность этой группы стимулировала разработку проблематики демографической истории и в британской, и в американской историографии 24 . Главной темой историко-демографических исследований по XIV — XV вв. стали, естественно, последствия Черной смерти 1348 г . Исследования велись, как правило, в непосредственной связи с изучением эволюции экономической конъюнктуры и с использованием таких косвенных свидетельств, как цены на сельскохозяйственные продукты, фрагментарные данные о падеже скота, об урожайности зерновых, о заработной плате наемных рабочих, об уплате феодальных платежей, фиксирующих смену держателя, протоколы манориальных судов, завещания 25 . Для XVI — XVIII вв. резко расширяется источниковая база демографической истории, появляются необходимые условия для детального изучения основных демографических характеристик (рождаемости, брачности, смертности), демографических последствий голодовок, болезней, эпидемий, таких социальных последствий демографических и экономических сдвигов, как миграция населения, бродяжничество, нищенство, географическая и социальная мобильность и т. п.

Однако постепенно на первый план выдвинулись проблемы семьи, брака, наследования, положения женщин и детей и т. п. 2 История семьи стала одной из самых динамично развивающихся субдисциплин социальной истории и полем многочисленных острых дискуссий 28 . Американский историк Л. Стоун, подводя итоги исследований в области истории семьи за 60 —70-е годы, систематизировал их по следующим направлениям: а) демографическое (объекты исследования — основные демографические параметры: фертильность, брачность, смертность и т. п.); б) правовое (законы и обычаи, регулирующие брачные отношения, передачу собственности, наследование и т. п.); в) экономическое (семья как производственная и потребительская ячейка, женский и детский труд дома и вне его и т. п.); г) социологическое (система родства и половозрастные группы, домохозяйство и семья как общности), д) психологическое (семейные и сексуальные отношения и их восприятие людьми, нормы поведения, представления, ценности, эмоции, чувства). Прогнозируя развитие исследований по истории семьи на 80-е годы, Л. Стоун объявил возможности демографического и социального анализа исчерпанными и выделил как

наиболее перспективный социокультурный подход 29 .

Будучи сторонником мультикаузального объяснения исторических изменений вообще и истории семьи в частности, Стоун подчеркивает автономность каждого из этих подходов. Его классификация, на наш взгляд, значительно обедняет содержание исследований по истории семьи в 60— 70-х годах и тем более в нынешнее десятилетие, когда большинству специалистов стало ясно, что только совокупность всех перечисленных подходов может обеспечить целостность рассмотрения семьи — этого идеального объекта междисциплинарного исследования. В частности, уже в 70-х годах вполне явственно обозначилась тенденция к переходу от исторической демографии к демографической истории, комплексной исторической дисциплине, рассматривающей демографические структуры и процессы в неразрывной связи и взаимодействии с экономическими, социальными, культурными. Решение проблемы связи процессов воспроизводства человека с социальным контекстом видные английские и американские историки-демографы видели во всестороннем анализе институтов брака и семьи, брачно-семейных отношений, демографического поведения и сознания и становлении на его основе «новой демографической», или «демосоциальной», истории как неотъемлемой части социальной истории .

Задачи демографического и социологического подхода к изучению истории семьи не ограничиваются, вопреки Стоуну, обеспечением фона или подготовкой холста для живописной картины ментальной истории брачно-семейных и половых отношений. Все выделенные им подходы обретают познавательную полноценность лишь тогда, когда выступают как взаимодополнительные. Не случайно многие исследования последнего десятилетия не укладываются в рамки какого-либо одного подхода, а в лучших из них, к которым можно отнести, в частности, работы американских историков Б. Ханавалт, Д. Беннет, Д. Николаса и некоторых других исследователей 31 , история крестьянской и городской семьи эпохи средневековья рассматривается комплексно, во всех ее аспектах (демогра-

фическом, экономическом, правовом, социологическом и психологическом), а также в непосредственной связи с основными тенденциями социально-экономического развития общества. Важно отметить и то, что Б. Ханавалт, не упустив ни одного из перечисленных аспектов, удалось далеко выйти за пределы локального анализа и, основываясь на фронтальном изучении протоколов манориальных судов различных районов страны в сочетании с материалами уголовных судов различных инстанций, дать совершенно новое, удивительно насыщенное и живое представление о крестьянской семье и внутрисемейных отношениях, родственных и соседских связях в английской деревне во второй половине XIV —первой половине XV в.

Американские медиевисты оспорили научную состоятельность тех моделей средневековой семьи, которые были умозрительно очерчены специалистами по более поздним периодам методом противопоставления (Э. Шортер, Л. Стоун) или отождествления с семьей нового времени (А. Макфарлейн). Их тщательно документированный анализ убедительно опроверг представления о том, что «детство» было внезапно «открыто» в новое время, что «супружеская семья в доиндустриальной Европе являлась скорее экономическим, чем эмоциональным союзом, что сердечной склонности и сексуальной привлекательности не находилось места в браке и что женщины либо систематически притеснялись, либо находились под защитой девственности» 32 .

Локальная история, имеющая богатейшие традиции в британской историографии, пережила свое второе рождение в процессе становления «новой исторической науки» и превратилась в «локальную социальную историю». Анализ развития локальной общности социального организма, функционирующего главным образом как естественная форма личных связей людей, предоставил социальным историкам богатые возможности для практического осуществления их стремления к целостному подходу в изучении общественной жизни прошлого на достаточно ограниченном объекте, таком, как деревня, приход, небольшой или среднего размера город.

Конечно, далеко не все локальные исследования задумываются как комплексные, но именно последние дают реальные подступы к «тотальной истории» и, следовательно, к новому историческому синтезу, способному связать крупные структурные сдвиги в развивающемся обществе и их переживание людьми, социально-историческими индивидами, отношения между которыми опосредуются их принадлежностью к тем или иным малым группам и локальным общностям. В 70 —80-х годах появляется все больше локально-исторических работ, нацеленных на всестороннее изучение той или иной локальной общности, на создание коллективной биографии деревенской, приходской, городской общины. В рамках общины анализируются демографическая ситуация, структура семьи и домохозяйства, порядок и правила наследования собственности, системы родственных и соседских связей, социальная и географическая мобильность, локальные политические структуры и социально-культурные представления.

Этот комплекс вопросов намечен здесь ориентировочно. Хотя локальные рамки исследования дают историку возможность использовать весь круг источников и всесторонне исследовать объект, приходится все же иметь в виду неравномерную сохранность источников и большие сложности с установлением общих связей между всеми вышеописанными явлениями. Поэтому большинство исследователей-медиевистов работают на стыке демографической и социально-экономической истории 33 . Широкое применение находят различные усовершенствованные варианты методики «восстановления семьи» ( family reconstitution), или «метод массовых генеалогий», и разработанной представителями торонтской школы техники «восстановления деревни» (village reconstitution), заключающейся в идентификации, посемейной группировке и стратификационном анализе всех сведений о жителях той или иной деревни, содержащихся в сериях протоколов соответствующей манориальной курии и других массовых источниках.

Фронтальная проработка источников, несущих в себе разностороннюю информацию и об экономических, и о демографических, и о социальных структурах и процессах в рамках локальной общности, привела к расширению проблематики исследований. Она стала охватывать практически все проявления жизни средневековой крестьянской общины. Социально-исторические исследования на локальном уровне, выполненные в традициях торонтской школы и опирающиеся в своих исходных посылках на многочисленные работы представителей лестерской школы локальной аграрной истории в частности, показали, что в результате демографического кризиса середины XIV в. и серьезных сдвигов в крестьянском хозяйстве произошли существенные изменения в структуре деревенских общин, выразившиеся в усилении дифференциации крестьянства и связанных с этим нарушениях традиционных порядков 34 .

В последнее десятилетие получила признание и многоаспектная историческая реконструкция локальных общин ( community studies ). Эта разновидность интердисциплинарного анализа проводится при помощи комбинации методов исторической географии, исторической демографии, экономической истории, истории права и политико-административной истории, микросоциологии и социальной антропологии. При этом используется вся совокупность местных источников, фиксирующих различные социальные роли, коммуникативные связи и аспекты деятельности того или иного члена локальной общности в разные периоды его жизни. Именно на «пятачке» локальной истории пытливый исследователь получает возможность разглядеть лица простых людей, которые творят историю, и зафиксировать те конкретные условия, в которых они это делают.

Конечно, не все многочисленные локальные социально-исторические исследования выполнены на одинаково высоком уровне, но некоторые из них могут служить эталонами, каждое в своем роде. Авторы одного из лучших на сегодняшний день локальных исследований, посвященного истории небольшой эссекской деревни Терлинг в XVI — XVII вв., английский историк К. Райтсон и американский историк Д. Левин устанавливают связь между демографическими, экономическими, социальными

и культурными изменениями, приведшими к формированию «новой местной элиты» и соответственно к социальной дифференциации крестьянства 35 . Английские историки Д. Хей и М. Спаффорд решают аналогичные задачи соответственно на материале крупного прихода в Шропшире и трех деревень Восточной Англии 36 . Образцом тотальной городской истории являются книги английских историков Ч. Фитьян-Адамса о Ковентри в XV —начале XVI в. и А. Дайера «Город Вустер в XVI в.» 37 . Показательно, что большая часть этих работ выполнена представителями лестерской школы.

До последнего времени общим недостатком почти всех комплексных локальных исследований было отсутствие в них сравнительной перспективы, хотя бы в региональном масштабе. Но и в этом направлении сделаны уже некоторые шаги. Одной из наиболее интересных попыток такого рода стала книга известного американского историка Д. Андердауна «Пирушка, бунт и восстание», в которой он разработал оригинальный подход к изучению размежевания сил в Английской революции середины XVII в. на основе детализированной локальной типологии народной культуры 38 . С середины 80-х годов начала издаваться серия монографий под общим названием «Региональная история Англии» (в 21 т.), призванная обобщить результаты локальных социально-исторических исследований последних десятилетий.

Еще более сложную задачу поставил перед собой К. Райтсон. Опираясь на десятки локально-исторических исследований, в том числе и на собственные изыскания, он создал обобщающий труд «Английское общество в 1580—1680 гг.» 39 . Эта работа намечает возможную перспективу для последующих попыток синтеза локальных исследований в национальном масштабе. Интересна сама структура работы: она состоит из двух частей, в первой рассматриваются социальные группы, социальные отношения в локальных общинах, брак, семья и внутрисемейные отношения. Во второй части — движение населения и социально-экономические сдвиги, механизмы поддержания общественного порядка и социальные конфликты, образованность и народная религиозность. Автор демонстрирует различную направленность и противоречивый характер социальных изменений, которые действуют, с одной стороны, как силы интеграции, связывающие местные общины в национальную общность, а с другой стороны — как силы, углубляющие социальную дифференциацию внутри локальных общин. Социальные сдвиги, вызванные одновременным действием демографических, экономических, культурных и административных изменений в национальном масштабе, проявляются специфично в различных локальных общностях и неоднозначно сказываются на положении и взаимоотношениях различных социальных групп внутри этих общностей. В заключение Райтсон как бы набрасывает модель будущей «новой социальной истории Британии», в которой обобщения на национальном уровне будут использовать всю совокупность региональных вариаций как необходимую исходную базу исследования.

Предпринята и первая попытка написать обобщающую социальную историю Англии, где связывались бы воедино все измерения исторической

реальности — природное, экономическое, демографическое, политическое, культурное. Такую сложную задачу поставил перед собой известный английский историк Э. Бриггс 40 . Используя самые разнородные источники, в том числе нетрадиционные — археологические, визуальные и др., он написал интересную книгу, снабдил ее прекрасными многочисленными иллюстрациями, служащими не только ее украшением, но и материалом для анализа. Однако «истории общества» все же не получилось, для нее не нашлось достаточно прочного теоретического «каркаса».

Вообще, как правило, целостный, тотальный подход остается пока декларацией, идеалом, к которому следует стремиться. То автоматически срабатывает привычный механизм подмены целого частью, в результате чего происходит абсолютизация одного из измерений исторической реальности за счет других. То намеченный синтез различных ее аспектов оказывается на поверку лишь суммарным их изложением. Даже сторонники комплексного многоаспектного подхода к изучению истории общества на практике склоняются к компромиссным вариантам «тотальной истории», ограничиваясь соотнесением анализа социальной структуры и отношений главным образом с экономическими и демографическими процессами или сужая рамки «тотальности» до границ локальной истории. Проблема же включения локально-исторических сюжетов в более широкий контекст и воссоздания социального целого остается пока нерешенной. В результате исторический процесс распадается на микропроцессы в локальных и малых группах.

Позитивные и негативные моменты в развитии «новой истории» активно обсуждались как самими ее представителями, так и их оппонентами. Нельзя не признать серьезных достижений «новой социальной истории» в обновлении и расширении приемов и методов исследования, а также получения ею весомых познавательных результатов в изучении поведения и сознания различных социальных групп. Вместе с тем существуют и серьезные трудности в интерпретации исторических источников и адаптации к историческому материалу теорий, концепций и приемов исследования, ориентированных на познание явлений современного мира или «неподвижных структур» примитивных обществ. И все же главное препятствие на пути радикального преобразования исторической науки заключается в том, что провозглашенная «новой историей» «методологическая революция» остается незавершенной: она пока не материализовалась в конструктивных разработках в области общей теории исторического процесса.

Но такая тенденция все же существует и в значительной степени опирается на плодотворный диалог и взаимодействие с западной марксистской историографией. Методологический ключ к решению не поддающейся еще «новой исторической науке» проблемы синтеза исследования объективных природных, демографических, экономических, социальных, политических, духовных структур, или, иными словами, объективных условий деятельности, — с одной стороны, и истории событий, или различных аспектов деятельности субъектов истории, — с другой, может быть найден в теоретических моделях, основанных на комплексной социальной детерминации,

которая выявляет сложную систему причинных и непричинных связей, обусловливающих возникновение и изменение исторических объектов, явлений, процессов. Индивидуальный или коллективный субъект истории действует в исторической ситуации, которая сама слагается из предшествовавшей социально-исторической практики и из желаний, стремлений, действий других индивидов и групп. Рассмотрение исторической реальности во всем многообразии и единстве всех ее сторон, в диалектической взаимосвязи объективных условий и субъективного фактора, в непрерывном изменении и развитии позволяет соединить структурный, антропологический (деятельностный) и психологический (личностный) аспекты изучения исторического прошлого человечества в комплексном анализе исторической ситуации как фрагмента исторического процесса.

Ни индивидуальная психика, ни обыденное сознание, ни даже совокупность социальных аспектов всех общественных отношений не исчерпывают всей исторической реальности, а это значит, что каждая из соответствующих общественных дисциплин — психоистория, историческая антропология, социальная история — не в состоянии исчерпать всю проблематику и решить центральную проблему исторического синтеза, которая и является важнейшим моментом исторического познания.

Социальная история, в той мере, в какой она приближается к новому историческому синтезу, перерастает «субдисциплинарные» рамки и перестает нуждаться в уточняющем определении. Это отрицание отрицания готовит, по существу, стартовую площадку для «новой истории» XXI в.

1 До недавнего времени советская историография сосредоточивала свои усилия главным
образом на анализе французской «новой исторической науки». См., в частности: Гуре
вич А. Я. «Новая историческая наука» во Франции: достижения и трудности // История
и историки. 1981. М ., 1985; Афанасьев Ю. Н. Вчера и сегодня французской «новой истори
ческой науки» // Вопр. истории. 1984. № 8.

2 Коска J. Theory and Social History: Recent Developments in West Germany // Social Rese
arch. 1980. Vol . 47, N 3. P . 426-457.

3 См.: Тревельян Дж. M. Социальная история Англии. M., 1959. С. 15 — 16.

4 Гуревич А. Я. Историческая наука и историческая антропология // Вопр. философии.
1988. № 1. С. 62.

5 Подробнее см.: Репина Л. П. Современная демократическая историография в Великобрита
нии: организация, проблематика, методология // Проблемы британской истории. М., 1987.
С. 228—238. Интересно, что первым профессором социальной истории в Великобритании
стал историк-марксист Р. Хилтон, занявший в 1963 г . пост профессора средневековой
социальной истории в Бирмингемском университете.

6 Morton A. L. The People in History//Marxism Today. 1962. Vol. 6, N 6. P. 181-182.

7 Burke P. Reflection on the Historical Revolution in France : The Annales School and the
British Social History // Review. 1978. Vol. 1, N 3/4. P. 147-156; Hobsbawm E. J. Com
ment// Ibid. P. 160-161.

8 Henretta J. Social History as Lived and Written // American Historical Review. 1979. Vol . 84,
N 5. P . 1293-1333.

9 Об «оппозиционном» характере социальной истории см.: Samuel Ft . What is Social Histo
ry? // History Today. 1985. Vol. 35, N 3. P. 34-37.

10 Rinascita. 1978. Vol. 35, N 27. P. 29-30; N 29. P. 33-34; Quaderni Storici. 1979. N 42.
P. 1126-1134; Social Research. 1980. Vol. 47, N 3. P. 401-592; Theory and Society. 1980.
Vol. 9, N 5. P. 667-681.

11 См ., например : Cohn В . S. History and Anthropology:. The State of Play // Comparative Studies in Society and History. 1980. Vol. 22, N 2. P. 198-221.

12 Tosh J. The Pursuit of History: Aims, Methods and New Directions in the study of Modern
History. L .; N. Y ., 1984. P . 86—88. Подробнее см.: Гуревич А. Я. Историческая наука
и историческая антропология. С . 56—70.

13 Lewis A. R. Medieval social and economic history as viewed by North American Medieva
lists//Journal of Economic History. 1975. N 3. P. 630-634.

14 Thomas K. Religion and the Decline of Magic. L., 1971; Idem. Man and the Natural World. L.,
1983; Davis N. Society and Culture in Early Modern France . Stanford, 1975; Idem. Fiction in
the Archives: Pardon Tales and Their Tellers in Sixteenth-Century France . Stanford, 1987;
Macfarlane A. Witchcraft in Tudor and Stuart England. L., 1970; Burke P. Popular Culture in
Early Modern Europe . L., 1975; Cressy D. Literacy and the Social Order: Reading and writing
in Tudor and Stuart England. Cambridge , 1980.

15 Owen D. Church and Society in Medieval Lincoln . Lincoln, 1971; Finucane R. C. Miracles and
Pilgrims: Popular Beliefs in Medieval England . Totowa (N. J.), 1977; Religion and Society in
Early Modern Europe . 1500-1800 / Ed. K. von Greyerz. L.. 1984; Seaver P. Wallington's
World: A Puritan Artisan in Seventeenth-Century London . Stanford, 1985; Bossy J. Christia
nity in the West, 1400-1700. Oxford , 1985.

16 Fox Genovese E., Genovese E. D. The Political Crisis of Social History // Journal of Social
History. 1976. Vol. 10, N 2. P. 205-221; Burke P. Sociology and History. L., 1980;
Hill С . What is Social History? // History Today. 1984. Vol. 34, N 5. P. 10-11.

17 Sharp B. In Contempt of All Authority. Rural Artisans and Riot in the West of England ,
1586-1660. Berkeley , 1980; Radical Religion in the English Revolution / Ed. J. F. McGregor,
B. Reay. Oxford , 1984; Popular Culture in Seventeenth-Century England / Ed. B. Reay. L.,
1985; Order and Disorder in Early Modern England / Ed. A. Fletcher, J. Stevenson. Cambrid
ge, 1985.

18 Editorial // Social History. 1976. Vol. 1, N 1. P. 1-3; Eley G. Some Recent Tendencies in
Social History // International Handbook of Historical Studies / Ed. G. G. Iggers, H. T. Par
ker. Westport ( Conn. ), 1979. P. 55-56; Burke P. Sociology.. . P. 13-31; What is Social
History? The Great Debate // History Today. 1985. Vol. 35, N 3. P. 40-43; Briggs A. A Social
History of England . L., 1983. P. 8; Essays in Social History / Ed. P. Thane and Anthony
Sutcliffe. Vol. 2. Oxford , 1986. P. V1I-XXX.

19 Wrightson K. English Society, 1580- 1680. L ., 1982. P. 12.

20 Tosh J. Op. cit. P. 193-194; Thompson F. M. L. The British Approach to Social Histo
ry // Storia della Storiographia. 1986. N 10. P. 162—169; Kocka J. Theory Orientation and the
New Quest for Narrative: Some Trends and Debates in West Germany // Ibid. P. 170—181.

21 Tilly Ch. Retrieving European Lives // Reliving the Past: The Worlds of Social History / Ed.
O. Zunz. Chapel Hill ; L., 1985. P. 11-52.

22 Rutman D. B. History and Anthropology: Clio's Dalliances // Historical Methods. 1986.
Vol. 19, N 3. P. 120-123.

23 См ., в частности : Hobsbawm E. J. From Social History to the History of Society // Daedalus.

•  Vol. 100. P. 20—45; Idem. Economic and Social History//The Social Sciences Today/ Ed. P. Barker. Totowa (N. J.), 1977. P. 76-83; Idem. The Contribution of History to Social Sciences//International Social Science Journal. P., 1981. Vol. 33. P. 631—636; Thompson E. P. Anthropology and the Discipline of Historical Context // Midland History.

•  Vol. 1; Idem. Folklore, Anthropology, and Social History // Indian Historical Review. 1977. Vol. 3, N 2. P. 247-266; Iggers G. G. Marxism and Modern Social History // New Directions in European Historiography. Middletown ( Conn. ), 1975.

24 Laslett P. The World We Have Lost. N. Y., 1966; An Introduction to English Historical De
mography From the Sixteenth to the Nineteenth Century / Ed. E. Wrigley. L., 1966; House
hold and Family in Past Time: Comparative Studies in the Size and the Structure of the Do
mestic Group over the Last Three Centuries / Ed. P. Laslett, R. Wall. Cambridge , 1972; Wrig
ley E., Schofield R. S. The Population History of England , 1541 — 1871; A Reconstruction. L.,
1981.

25 Hatcher J. Plague, Population and the English Economy, 1348—1530. L., 1977; Gottfried R. S.
Epidemic Disease in Fifteenth-Century England: The Medical Response and the Demogra
phic Consequence. New Brunswick (N. J.), 1978; Miller E., Hatcher J. Medieval England :
Rural Society and Economy, 1086- 1348. L ., 1978.

26 Appleby A. Famine in Tudor and Stuart England. Stanford, 1978; Health, Medecine and
Mortality in the Sixteenth Century / Ed. С Webster. Cambridge , 1979; Slack P. The Impact
of Plague in Tudor and Stuart England. L., 1985.

27 Macfarlane A. The Family Life of Ralph Josseline, a Seventeenth-Century Clergyman. Cam
bridge, 1970; Idem. Marriage and Love in England : Modes of Reproduction, 1300—1840.
Oxford , 1986; Thompson R. Women in Stuart England and America : A Comparative Study.
L., 1974; Shorter E. The Making of the Modern Family. L., 1976; Family and Inheritance:
Rural Society in Western Europe, 1200 — 1800 / Ed. J. Goody et al. Cambridge , 1976; Family
Life and Illicit Love in Earlier Centuries // Ed. P. Laslett. Cambridge , 1977; Stone L. The
Family, Sex and Marriage in England , 1500-1800. N. Y., 1977; Quaiffe G. R. Wanton Wen
ches and Wayward Wives: Peasants and Illicit Sex in Early Seventeenth Century England. L.,
1979; Mount F. The Subversive Family: An Alternative History of Love and Marriage. L.,
1982; Howell M. C. Women, Production and Patriarchy in Late Medieval Cities. Chicago , 1986.

28 См . подробнее : Anderson M. Approaches to the History of the Western Family, 1500—1914.
L., 1980; Houlbrooke R. A. The English Family, 1450- 1700. L .; N. Y., 1984.

29 Stone L. Family History in the 1980. Past Achievements and Future Trends // The New
History: the 1980s and Beyond: Studies in Interdisciplinary History. Princeton , 1982. P. 51 —
87.

30 Wrigley E. A. Population, Family and Household // New Movements in the Study and Te
aching of History / Ed. M. Ballard. Bloomington ; L., 1971. P. 93—104; Idem. The Prospects
for Population History // The New History. . . P. 207-226; Vann R. T. The New Demogra
phic History // International Handbook. . . P. 29—42.

31 Nicholas D. The Domestic Life of a Medieval City: Women, Children, and the Family in
Fourteenth-Century Ghent . Lincoln ( Nebr. ), 1985; Hanawalt B. A. The Ties That Bound: Pea
sant Families in Medieval England. N. Y.; Oxford , 1986; Bennett J. M. Women in the Medie
val English Countryside: Gender and Household in Brigstock Before the Plague. N. Y.; Ox
ford, 1987.

32 Nicholas D. Op. cit. P. 208.

33 Dyer C. Lords and Peasants in a Changing Society: The Estates of the Bishopric of Worcester ,
680 — 1540. Cambridge , 1980; Razi Z. Life, Marriage and Death in a Medieval Parish: Economy,
Society and Demography in Halesowen, 1270—1400. Cambridge , 1980; Howell C. Land, Fami
ly and Inheritance in Transition: Kibworth Harcourt, 1280—1700. Cambridge , 1983.

34 Raftis J. A. Warboys: Two Hundred Years in the Life of an English Medieval Village. Toronto ,
1974; DeWindt E. B. Land and People in Holywell-cum-Needingworth. Toronto , 1974;
Britton E. The Community of the Vill: A Study in the History of the Family and Village
Life in Fourteenth Century England . Toronto , 1977.

35 Wrightson K., Levine D. Poverty and Piety in an English Village : Terling, 1525 — 1700. N. Y.,
1979.

36 Hey D. An English Rural Community: Myddle under the Tudors and Stuarts. Leicester, 1974;
Spufford M. Contrasting Communities: English Villagers in the Sixteenth and Seventeenth
Centuries. L., 1974.

37 Dyer A. The City of Worcester in the Sixteenth Century. Leicester, 1973; Phytian-Adams Ch.
Desolation of a City: Coventry and the Urban Crisis of the Late Middle Ages. Cambridge ,
1979.

38 Underdown D. Revel, Riot and Rebellion: Popular Politics and Culture in England , 1603—
1660. Oxford , 1985.

39 Wrightson K. English Society, 1580- 1680. L ., 1982.