Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог: Сеть и Я

"Вы думаете, я ученый, начитанный человек?"
"Конечно, - ответил Цзи-гонг. – А разве нет?"
"Совсем нет, - сказал Конфуций. - Я просто ухватил одну нить,
которая связывает все остальное" *

К концу второго тысячелетия христианской эры несколько событий исторического значения преобразили социальный ландшафт человеческой жизни. Технологическая революция с информационными технологиями в центре заново и ускоренными темпами формирует материальную основу общества. Национальные экономики во всем мире стали глобально взаимозависимыми, создавая в системе с изменчивой геометрией новую форму отношений между экономикой, государством и обществом. Крах советского этатизма и последовавшая за ним кончина международного коммунистического движения на какое-то время подорвали исторический вызов капитализму, избавили политическое левое крыло (и марксистскую теорию) от фатального влечения к марксизму-ленинизму; привели к завершению "холодной войны"; снизили риск ядерной ката строфы и фундаментально изменили глобальную геополитику. Сам капитализм подвергся глубокой реструктуризации, характеризуемой повышением гибкости в управлении; децентрализацией и появлением сетевых структур как внутри фирм, так и в отношениях с другими фирмами; значительным усилением позиций капитала vis-a-vis труду, что сопровождалось упадком рабочего движения; ростом индивидуализации и диверсификации трудовых отношений; массовым включением женщин в ряды наемной рабочей силы, обычно в условиях дискриминации; вмешательством государства (с разной интенсивностью и ориентациями в зависимости от природы политических сил и институтов в каждом обществе) с целью селективной дерегуляции рынков и демонтажа "государства всеобщего благосостояния" (welfare state); усилением глобальной экономической конкуренции в контексте растущей географической и культурной дифференциации условий накопления капитала и менеджерского опыта. Вследствие этой генеральной и еще не оконченной реконструкции капиталистической системы мы оказались свидетелями глобальной интеграции финансовых рынков, подъема Азиатско-тихоокеанского региона как нового доминантного мирового производственного центра, энергичных усилий по экономическому объединению Европы, возникновения североамериканской региональной экономики, диверсификации, а затем и распада бывшего "третьего мира", постепенной трансформации национальных экономик России и стран бывшей советской сферы влияния в рыночные экономики, объединения наиболее ценных секторов национальных экономик во взаимозависимую систему, функционирующую как целостность в реальном времени. Благодаря этим тенденциям наблюдается также обострение неравномерности развития, на этот раз не только между Севером и Югом, но и между динамичными секторами и территориями стран всего мира и теми секторами и территориями, которые рискуют потерять всякую важность с точки зрения системной логики. В самом деле, мы наблюдаем параллельно высвобождение гигантских производительных сил информационной революции и концентрацию в глобальной экономике "черных дыр" человеческой нищеты, будь то Буркина-Фасо, Южный Бронкс, Камагасаки, Чиапас или Ла Курнев.
Одновременно преступная деятельность и организации мафиозного типа во всем мире также стали глобальными и информациональными, поставляя средства стимулирования мозговой гиперактивности и запретных желаний путем использования всех форм незаконной торговли - от торговли новейшим оружием до торговли человеческой плотью. Кроме того, новая коммуникационная система, все больше говорящая на универсальном цифровом языке, одновременно интегрирует в глобальном масштабе производство и распространение слов, звуков и изображений в нашей культуре и приспосабливает их к персональным вкусам и настроениям индивидов. Интерактивные компьютерные сети растут по экспоненте, создавая новые формы и каналы коммуникации, формируя жизнь и формируясь жизнью в одно и то же время.
Социальные изменения столь же драматичны, как и процессы технологической и экономической трансформации. При всей сложности трансформации условий существования женщин патриархальная система подвергается давлению и в ряде обществ уже расшатана. Так, отношения между полами в большей части мира стали, скорее, конфликтной сферой, чем сферой культурного воспроизводства. Отсюда следует фундаментальный пересмотр отношений между женщинами, мужчинами и детьми, а следовательно, семьей, сексуальностью и личностью. Осознание необходимости защиты окружающей среды проникло в основные институты общества, и эти ценности завоевали политическую поддержку, невзирая на ложь и манипулирование, присутствующие в ежедневной практике корпораций и бюрократий. Политические системы охвачены структурным кризисом ле-гитимности, периодически сотрясаются скандалами, существенно зависят от освещения в средствах массовой информации и личностных качеств лидеров, становясь все более изолированными от граждан. Общественные движения обнаруживают тенденцию к фрагментации, локальности, узкой ориентации и эфемерности, либо погружаясь в свой внутренний мир, либо вспыхивая всего на мгновение вокруг популярного символа. В мире, где происходят столь неконтролируемые и беспорядочные изменения, люди склонны группироваться вокруг первичных источников идентичности: религиозных, этнических, территориальных, национальных. Религиозный фундаментализм - христианский, исламский, иудаистский, индуистский и даже буддистский (что едва ли не выглядит терминологическим нонсенсом) - стал, вероятно, самой внушительной силой, обеспечивающей личностную безопасность и коллективную мобилизацию в эти беспокойные годы. В мире, пронизанном глобальными потоками богатств, власти и образов, поиск идентичности, коллективной или индивидуальной, приписанной или сконструированной, становится фундаментальным источником социальных значений. Это не новый тренд, ибо идентичность, особенно религиозная и этническая идентичность, лежала у корней значения с начала человеческого общества. Однако в исторический период, характеризуемый широко распространенным деструктурированием организаций, делегитимизацией институтов, угасанием крупных общественных движений и эфемерностью культурных проявлений, идентичность становится главным, а иногда и единственным источником смыслов. Люди все чаще организуют свои смыслы не вокруг того, что они делают, но на основе того, кем они являются, или своих представлений о том, кем они являются. Тем временем, с другой стороны, глобальные сети инструментального обмена селективно подключают или отключают индивидов, группы, районы, даже целые страны согласно их значимости для выполнения целей, обрабатываемых в сети, в непрерывном потоке стратегических решений. Отсюда следует фундаментальный раскол между абстрактным, универсальным инструментализмом и исторически укорененными партикуляристскими идентичностями. Наши общества все больше структурируются вокруг биполярной оппозиции между Сетью и "Я".
В этих условиях структурного шизофренического раздвоения между функцией и смыслом структуры социальной коммуникации попадают под усиливающееся давление. И когда коммуникация рушится, когда она более не существует даже в форме конфликтной коммуникации (как бывает в социальной борьбе или политическом противоборстве), социальные группы и индивиды отчуждаются друг от друга и видят в другом чужака, а затем и врага. В этом процессе, по мере того как идентичности становятся все более специфическими и их все труднее разделять, растет социальная фрагментация. Информационное общество в своих глобальных проявлениях есть также общество "Аум Син-рике", "Американской милиции", исламских/христианских теократических амбиций и взаимного геноцида хуту и тутси.
Сбитые с толку масштабами исторических изменений, культура и мышление в наше время часто бросаются в новый милленаризм**. Пророки технологии проповедуют новый век, перенося на социальные тенденции и организацию слабо понятую логику компьютеров и молекулярной генетики. Культура и теория постмодернизма предаются празднованию конца истории и в некоторой степени конца эпохи Разума, отбрасывая нашу способность понимать и находить смысл даже в абсурде. Скрыто допускается приятие полной индивидуализации поведения и бессилия общества перед своей судьбой.
Замысел, вдохновляющий эту книгу, направлен против потоков разрушения и против различных форм интеллектуального нигилизма, социального скептицизма и политического цинизма. Я верю в рациональность, в возможность предоставить слово разуму, не впадая в поклонение этому божеству. Я верю в возможность осмысленного социального действия, в политику преобразований, не обязательно дрейфующих к смертоносным обрывам абсолютных утопий. Я верю в освобождающую силу идентичности, не принимая необходимости ее индивидуализации либо ее поглощения фундаментализмом. И я предлагаю гипотезу, гласящую, что все главные тенденции изменений, составляющие наш новый, сбивающий с толку мир, соотнесены между собой, и мы можем извлечь смысл из их взаимоотношений. Да, я верю, несмотря на долгую традицию порой трагических интеллектуальных ошибок, что наблюдение, анализ и теоретизирование есть способ помочь построить другой, лучший мир, не предлагая ответы, которые должны быть специфичны для каждого общества и найдены самими социальными акторами, но задавая некоторые релевантные вопросы. Хотелось бы, чтобы эта книга стала скромным вкладом в необходимую коллективную аналитическую работу, уже идущую на многих горизонтах и нацеленную на понимание нашего нового мира на основе наличных свидетельств и исследовательской теории.
Чтобы сделать предварительные шаги в этом направлении, мы обязаны принимать технологию всерьез, используя ее как отправную точку нашего исследования; мы должны поместить этот процесс революционных технологических изменений в социальный контекст, в котором он происходит и которым формируется; и мы должны помнить, что поиск идентичности в формировании новой истории оказывает столь же могучее влияние, как техноэкономические изменения. Затем, сказав эти слова, мы отправимся в наше интеллектуальное путешествие, следуя маршруту, который приведет нас во многие различные области, пересечет несколько культур и институциональных контекстов, ибо понимание глобальной трансформации требует и возможно более глобальной перспективы - в очевидных пределах опыта и знаний автора.

* Подробно изложено в: Sima Qian (145-ca. 89BC). Confucius// Ни Shi, The Development of Logical Methods in Ancient China. Shanghai: Oriental Book Company, 1992; цитировано в: Qian 1985:125.
** От англ. Millennium - тысячелетие. - Прим. ред.

Технология, общество и исторические изменения

Поскольку революция в информационной технологии охватывает всю область человеческой деятельности, именно она будет моим отправным пунктом в анализе сложностей становления новой экономики, общества и культуры. Этот методологический выбор не подразумевает, что новые социальные формы и процессы возникают как следствия технологических изменений. Конечно, технология не предопределяет развитие общества1. Но и общество не предписывает курс технологических изменений, ибо в процесс научных открытий, технологической инновации и ее социальных применений вмешиваются многие факторы, включая индивидуальную изобретательность и предпринимательский дух, так что конечный результат зависит от сложной структуры их взаимодействий2. В действительности, дилемма технологического детерминизма представляет собой, вероятно, ложную проблему3, поскольку технология есть общество, и общество не может быть понято или описано без его технологических инструментов4. Так, когда в 1970-х годах преимущественно в Соединенных Штатах начала складываться (см. главу 1) организованная вокруг информационной технологии новая технологическая парадигма, именно специфический сегмент американского общества во взаимодействии с глобальной экономикой и мировой геополитикой материализовал новый способ производства, коммуникации, управления и жизни. Тот факт, что эта парадигма сложилась именно в Соединенных Штатах, в Калифорнии и в 1970-х годах, вероятно, имел значительные последствия для форм и эволюции новых информационных технологий. Например, несмотря на решающую роль военного финансирования и рынков в стимулировании развития электронной индустрии на ранних этапах, в период 1940-1960-х годов, технологический расцвет, который наступил в начале 1970-х, мог быть в какой-то мере соотнесен с культурой свободы, индивидуальной инновации и предпринимательства, выросших из культуры американских кампусов 1960-х годов. И не столько в терминах политики, ибо Силиконовая долина была и остается прочным бастионом консервативного электората (тогда как большинство новаторов интересовала разве что метаполитика), сколько в отношении к социальным ценностям - разрыву с традиционными шаблонами поведения, как в обществе в целом, так и в мире бизнеса. Упор на персонализированные технические устройства, на интерактивность, на сети, неустанный поиск новых технологических прорывов, даже когда он, казалось бы, не имел особого смысла для бизнеса, совершенно не согласовывался с осторожной традицией мира корпораций. Революция в информационной технологии не вполне осознанно распространяла через материальную культуру наших обществ освободительный дух, который расцвел в движениях 1960-х годов5. Однако, как только информационные технологии распространились и были усвоены различными странами, культурами, организациями со множественными смешанными целями, они продемонстрировали взрывное развитие во всех видах прикладного использования, питавших по обратной связи технологическую инновацию, ускоряя темпы, расширяя зону технологических изменений и диверсифицируя их источники6. Иллюстрация поможет нам понять важность непреднамеренных социальных последствий технологии7.
Как известно, Интернет произошел из смелой схемы, родившейся в воображении технологических бойцов Advanced Research Project Agency Министерства обороны США (легендарного DARPA), стремившихся помешать советскому захвату или разрушению американской системы коммуникаций в случае ядерной войны. В некоторой степени это был вариант маоистской тактики рассеивания партизанских сил по обширному пространству, чтобы противодействовать вражеской мощи за счет маневренности и знакомства с территорией. Результатом стала сетевая архитектура, которая, по замыслу ее создателей, не могла контролироваться из некоего центра и состояла из тысяч автономных компьютерных сетей, имевших бесчисленные пути связи, обходящие электронные препятствия. В конце концов, ARPANET - сеть, созданная Министерством обороны США, стала основой глобальной горизонтальной коммуникационной сети из тысяч компьютерных сетей (для компьютерно грамотной элиты, состоящей из примерно 20 млн. пользователей в середине 1990-х годов, но растущей по экспоненте). Сеть использовалась индивидами и группами во всем мире, причем в самых разнообразных целях, весьма далеких от тревог угасшей "холодной войны". В самом деле, именно через Интернет субкоманданте Маркое, лидер сапатистов Чиапаса, обращался ко всему миру и средствам массовой информации из глубины леса Ласандон после бегства в феврале 1995 г.
Однако, хотя общество и не задает курс технологических изменений, оно может, используя мощь государства, задушить развитие технологии. Или, напротив, также путем государственного вмешательства оно может начать ускоренный процесс технологической модернизации, способной за несколько лет изменить экономику, повысить военную мощь и социальное благополучие. В самом деле, способность или неспособность общества управлять технологией, особенно стратегическими технологиями, в большой степени формирует судьбу обществ. Мы можем сказать, что хотя технология perse не детерминирует историческую эволюцию и социальные изменения, технология (или ее отсутствие) воплощает способность обществ трансформировать себя и определяет направления, на которых общество (всегда через конфликтный процесс) решает применить свой технологический потенциал8.
Так, около 1400 г., когда европейский Ренессанс сеял интеллектуальные семена технологических перемен, которые стали господствовать в мире три столетия спустя, Китай, согласно Мокиру, был самой развитой технологической цивилизацией мира9. Ключевые изобретения разрабатывались в Китае на столетия, даже на полтора тысячелетия раньше, как в случае с доменными печами, позволившими Китаю освоить металлургию к 200 г. до Рождества Христова. В 1086 г. Су Сунг изобрел водяные часы, по точности превосходящие европейские механические часы того времени. В VI в. стали использовать железный плуг, а двумя столетиями позже его приспособили к обработке заливных рисовых плантаций. В текстильном деле прялка появилась в Китае одновременно с ее появлением на Западе - к XIII в., но развивалась намного быстрее, поскольку в стране имелась давняя традиция использования совершенного ткацкого оборудования - ткацкие станки для шелка применялись еще в эпоху Хань. Освоение энергии воды шло параллельно с Европой: в VIII в. был освоен гидравлический молот, к 1280 г. получили широкое распространение вертикальные водяные мельницы. Морскую навигацию китайцы усовершенствовали раньше, чем европейцы: около 960 г. они изобрели компас; к XIV в. китайские джонки были самыми совершенными кораблями мира, выдерживавшими дальние океанские плавания. В военной технике китайцы, не считая изобретения пороха, развили химическую промышленность, способную производить мощные взрывчатые вещества, арбалет и требушет * применялись китайскими армиями на столетия раньше, чем в Европе. В медицине такие техники, как иглоукалывание, давали исключительные результаты, которые только недавно стали общепризнанными. Также бесспорно, что первая революция в обработке информации была китайской: бумага и книгопечатание - китайские изобретения. Производство бумаги было освоено в Китае на 1000 лет раньше, чем на Западе, а книгопечатание началось, вероятно, в конце VII в. Как пишет Джонс, "Китай в четырнадцатом столетии на волос не дошел до индустриализации"10. Она не произошла, и это изменило историю мира. Когда в 1842 г. опиумные войны привели к британскому колониальному грабежу, Китай сообразил (увы, слишком поздно), что изоляция не может уберечь Срединное Царство от скверных последствий технологической отсталости. Понадобилось еще более 100 лет, чтобы Китай начал оправляться от такого катастрофического отклонения от своей исторической траектории.
Объяснения такого ошеломительного исторического курса многочисленны и противоречивы. В этом прологе не место входить во всю сложность дебатов. Но опираясь на исследования и анализ таких историков, как Нидхем11, Цзян12, Джонс13 и Мокир14, возможно предложить интерпретацию, которая в общих чертах поможет понять взаимодействие между обществом, историей и технологией. В самом деле, большинство гипотез, касающихся культурных различий (даже лишенных скрытых расистских обертонов), не позволяет объяснить, как указывает Мокир, не только разницу между Китаем и Европой, но даже между Китаем 1300 г. и Китаем 1800 г. Почему культура и империя, которые тысячи лет были технологическим лидером мира, внезапно впали в технологический застой как раз в тот момент, когда Европа вступила в век великих открытий, а затем в индустриальную революцию?
Нидхем предполагал, что китайская культура в большей мере, чем западная, была склонна к гармоничным отношениям между человеком и природой, отношениям, которым могли угрожать быстрые технологические перемены. Более того, он не принимает западные критерии, используемые для измерения технологического развития. Однако акцентирование в культуре целостного подхода к развитию не препятствовало технологическим инновациям в течение тысячелетий и не остановило экологическую деградацию, проявившуюся в результате ирригационных работ в Южном Китае, когда сохранение природы было подчинено сельскохозяйственному производству, чтобы прокормить растущее население. Вэньюань Цзян в своей убедительной книге, возражает против чрезмерного энтузиазма Нидхема по поводу побед традиционной китайской технологии, несмотря на то, что он разделяет общее восхищение монументальным "трудом жизни" Нидхема. Цзян видит более тесную аналитическую связь между развитием китайской науки и характеристиками китайской цивилизации, в которой доминирующей движущей силой являлось государство. Мокир также считает государство важнейшим фактором технологической отсталости Китая в Новое время. В этой связи можно предложить объяснение, включающее три этапа: технологическая инновация столетиями находилась в основном в руках государства; после 1400 г. китайское государство при династиях Мин и Цин потеряло интерес к технологической инновации; а культурные и социальные элиты, отчасти из преданности служению государству, сосредоточились на искусствах, гуманитарных знаниях и повышении собственного статуса в имперской бюрократической иерархии. Таким образом, решающим фактором выступает роль государства и меняющаяся ориентация государственной политики. Почему государство, которое было величайшим инженером-гидростроителем в истории и уже в эпоху Хань организовало систему расширения сельскохозяйственного производства, ориентированную на повышение производительности, стало внезапно препятствовать технологической инновации, вплоть до запрещения географических исследований и отказа от строительства больших кораблей в 1430 г.? Очевидный ответ заключается в том, что это было не одно и то же государство, не только из-за смены династий, но и потому, что бюрократический класс занял более прочные позиции в административной структуре благодаря более длительному, чем обычно, периоду неоспоримого господства.
По мнению Мокира, определяющим фактором технологического консерватизма был страх правителей перед потенциально разрушительным воздействием технологических изменений на социальную стабильность. В Китае, как и в других обществах, распространению технологии препятствовали многочисленные силы, особенно в городских гильдиях. Бюрократы, довольные сложившимся статус-кво, боялись возникновения социальных конфликтов. Они могли слиться с другими источниками латентной оппозиции в обществе, находившемся несколько столетий под их контролем. Даже два просвещенных манч-журских деспота XVIII в. - Кан-си и Цян-лун сосредоточили свои усилия скорее на умиротворении и порядке, чем на содействии инновациям. Контакты же с иностранцами, не считая контролируемой торговли и приобретения оружия, осуждались в лучшем случае как ненужные, а в худшем - как опасные, поскольку неопределенны были результаты, к которым они могли привести. Бюрократическое государство без внешнеполитической инициативы и с внутренним дестимулированием технологической модернизации избрало путь осторожного нейтралитета, фактически прервав ту технологическую траекторию, которой Китай в течение столетий, если не тысячелетий, следовал именно под государственным руководством. Обсуждение факторов, скрытых за динамикой китайского государства при династиях Мин и Цин, находится за рамками этой книги. Для наших исследовательских целей важны два урока из этого фундаментального опыта прерванного технологического развития: с одной стороны, государство может быть и было в истории, в Китае и других местах, ведущей силой технологической инновации; с другой стороны, именно по этой причине в тех случаях, когда государство теряет интерес к технологическому развитию или становится неспособным осуществлять его при новых условиях, этатистская модель инновации ведет к стагнации из-за блокирования спонтанной инновационной энергии общества, направленной на создание и применение технологий. Тот факт, что китайское государство смогло столетия спустя заново построить развитую технологическую базу в ядерной технологии, ракетостроении, запуске спутников и электронике15, вновь демонстрирует бессодержательность преимущественно культурной интерпретации технологического развития и отсталости: одна и та же культура может породить весьма различные технологические траектории в зависимости от структуры отношений между государством и обществом. Однако такая исключительная зависимость от государства имеет цену, и вплоть до середины XX в. Китай оплачивал ее отсталостью, голодом, эпидемиями, колониальной зависимостью и гражданской войной.
На эту тему рассказана довольно схожая, но уже современная история (в главе 8). Это история о неспособности советского этатизма управлять информационно-технологической революцией, что привело к свертыванию его производственных мощностей и подрыву военной мощи. Однако мы не должны торопиться с идеологическим выводом о том, что всякое государственное вмешательство препятствует технологическому развитию, не должны безоговорочно преклоняться перед неограниченным индивидуальным предпринимательством. Противоположным примером служит Япония, противостоящая в этом отношении как китайскому историческому опыту, так и советской неспособности адаптироваться к инициированной американцами революции в информационной технологии.
На протяжении своей истории Япония впадала в периоды исторической изоляции даже глубже, чем Китай, как это было в период между 1636 и 1853 гг. при сёгунате Токугава (установленном в 1603 г.). Для западного полушария эти годы были критическим периодом в формировании индустриальной системы. Если на рубеже XVII в. японские купцы торговали по всей Восточной и Юго-Восточной Азии, используя суда водоизмещением до 700 т, то в 1635 г. строительство кораблей водоизмещением более 50 т было запрещено, а все японские порты, кроме Нагасаки, закрыты для иностранцев, и торговые отношения ограничены Китаем, Кореей и Голландией16. Правда, в течение этих двух столетий технологическая изоляция не была тотальной, внутренние инновационные процессы давали возможность Японии вводить постепенные изменения быстрее, чем в Китае17. Однако, поскольку японский технологический уровень был ниже китайского, в середине девятнадцатого столетия куробуне ("черные корабли") коммодора Перри смогли навязать торговые и дипломатические отношения стране, существенно отставшей от западной технологии. Тем не менее уже в 1868 г. Исин Мейдзи (реставрация Мэйдзи) создала политические условия для решительной модернизации, возглавляемой государством18. В области передовой технологии Япония скачками и рывками добилась прогресса в очень короткий промежуток времени19. В качестве иллюстрации и ввиду ее нынешнего стратегического значения позволим себе кратко описать исключительно бурное развитие электротехники и связи в Японии в последней четверти XIX в.20
Первый самостоятельный факультет электротехники в мире был создан в 1873 г. в только что основанном Императорском техническом колледже в Токио под руководством декана Генри Дайера, шотландского инженера-механика. Между 1887 и 1892 гг. британский профессор Уильям Айртон, ведущий ученый в области электротехники, был приглашен преподавать в колледже, помогая новому поколению японских инженеров овладевать знаниями, так что к концу столетия во всех своих технических подразделениях Телеграфного бюро иностранцев сменили японцы. Технология с Запада переходила в Японию разными способами. В 1873 г. машинный цех Телеграфного бюро направил японского часовщика Танака Сейдзуке на Международную выставку машин в Вене, чтобы получить информацию о машинах. Около десяти лет спустя все машины для Телеграфного бюро производились уже в Японии. Опираясь на эту технологию, Танака Дайкичи основал в 1882 г. электротехническую фабрику Shibaura Works, которая после приобретения ее Mitsui стала со временем компанией Toshiba. Инженеров посылали и в Европу, и в Америку. Western Electric, создавшей в 1899 г. совместное предприятие с японскими промышленниками, было разрешено производить и продавать продукцию в Японии; новую компанию назвали NEC. На такой технологической базе Япония еще до 1914 г. на полной скорости вошла в век электричества и связи. В 1914 г. общее производство электроэнергии достигло 1555 000 кВт  ч; 3000 телефонных контор передавали 1 млрд. сообщений в год. Символичен тот факт, что в 1857 г. подарком коммодора Перри сегуну была американская телеграфная линия - вещь до тех пор в Японии невиданная. Первая телеграфная линия была проложена в 1869 г., а десять лет спустя Япония была связана со всем миром через трансконтинентальную информационную сеть, проложенную через Сибирь компа нией Great Northern Telegraph Co. Эта сеть совместно управлялась западными и японскими инженерами и передавала сообщения на английском и японском языках.
История того, как в последней четверти XX в. под стратегическим руководством государства Япония стала мировым лидером в информационно-технологических областях, теперь общеизвестна, и мы будем исходить из этого в дальнейшем21. С точки зрения идей, представленных в этой книге, важно, что это случилось одновременно с тем, как индустриальной и научной сверхдержаве - Советскому Союзу - этот фундаментальный технологический переход не удался. Как показывают приведенные выше факты, японское технологическое развитие с 1960-х годов происходило не в вакууме, но коренилось в насчитывающей десятилетия традиции инженерного превосходства. Однако для целей нашего анализа важно подчеркнуть драматическую разницу результатов государственного вмешательства (или его отсутствия) в случае Китая и Советского Союза по сравнению с Японией периода реставрации Мэйдзи и периода после второй мировой войны. Характеристики японского государства, лежащие в основе процесса модернизации и развития, хорошо известны, как в годы реставрации Мэйдзи22, так и в современном "государстве развития"23. Их рассмотрение увело бы нас далеко от сути этих предварительных размышлений. Для понимания отношений между технологией и обществом важно помнить, что роль государства, тормозящего, ускоряющего или возглавляющего технологическую инновацию, является решающим фактором всего процесса развития, фактором, организующим и выражающим суть социальных и культурных сил, доминирующих в данном пространстве и времени. Технология в большой степени отражает способность общества продвигаться к технологическому господству, используя силу общественных институтов, включая государство. Исторический процесс, через который происходит такое развитие производительных сил, накладывается на характеристики технологии и их вплетенность в социальные отношения.
Современная технологическая революция ничем не отличается от приведенных выше примеров. Она не случайно родилась и распространилась в период глобальной реструктуризации капитализма, и сама являлась важным инструментом этой реструктуризации. Таким образом, новое общество, рождающееся в процессе подобной трансформации, является и капиталистическим, и информационным, образуя в разных странах множество специфических вариаций в соответствии с особенностями национальной истории, культуры, институтов и специфических отношений с глобальным капитализмом и информационной технологией.

1 См. интересную дискуссию по вопросу в Smith and Marx (1994).
2 Технология не определяет общество, она воплощает его. Но и общество не определяет технологическую инновацию, оно использует ее. Это диалектическое взаимодействие между обществом и технологией видно в работах лучших историков, таких, как Фернан Бродель.
3 Классик истории технологии Мелвин Кранцберг приводил убедительные аргументы против обманчивой дилеммы технологического детерминизма. См., например, речь Кранцберга по поводу решения о почетном членстве в NASTS (1992).
4 Bijker at al. (1987)
5 Захватывающая социальная история ценностей и личных взглядов некоторых ведущих новаторов компьютерной технологической революции в Силиконовой долине еще не написана. Но кое-что, похоже, указывает на факт, что эти новаторы намеренно пытались повернуть вспять централизующие технологии мира корпораций, как по убеждению, так и ради выкраивания себе рыночной ниши. Как свидетельство этому, могу вспомнить знаменитую рекламу Apple Computer, запускавшую Macintosh в открытом противостоянии ЮМ - "Большому Брату" оруэлловской мифологии. В подтверждение контркультурного настроя многих из этих новаторов могу сослаться на биографию гениального разработчика персонального компьютера Стива Возняка: оставив Apple, когда ему стало скучно от ее превращения в еще одну мультинациональную корпорацию, Возняк потратил целое состояние, субсидируя рок-группы, которые ему нравились, прежде чем создать другую компанию, чтобы разрабатывать технологии "себе по вкусу". Однажды, уже после создания персонального компьютера, Возняк сообразил, что не имеет формального образования в компьютерных дисциплинах, и поступил в Беркли. Но чтобы избежать досадливой шумихи, поступил под другим именем.
6 Избранные свидетельства, касающиеся вариаций в структурах распространения информационной технологии в разных институциональных и культурных контекстах см., среди прочих работ: Guile (1985); Landau and Rosenberg (1986); Wang (1994); Watanuki (1990); Bianchi et al. (1988); Freeman et al. (1991); Bertazzoni et al. (1984); Agence de L'lnformatique (1986); Castells et al. (1986).
7 Подкрепленное информацией и взвешенное обсуждение отношений между обществом и технологией см. в работе Fischer(1985).
8 См. анализ в Castells (1988b), Webster (1991).
9 Мои рассуждения по поводу прерванного технологического развития Китая опираются главным образом на экстраординарную главу из книги Джоэля Мокира (Mokyr 1990:209-38), а также на очень глубокую, хотя и противоречивую книгу Qian (1985).
* Требушет (фр. trebuchet) - разновидность стенобитного орудия.
10 Jones (1981:160), цит. в Mokyr (1990: 219).
11 Needham (1954-88,1969,1981).
12 Qian (1985).
13 Jones(1988).
14 Mokyr (1990).
15 Wang (1993).
16Chida and Davies (1990).
17 Ito (1993).
18 Несколько крупных японских ученых считают, и я склонен с ними согласиться, что лучшая оценка западными учеными реставрации Мэйдзи и социальных корней японской модернизации принадлежит Норману (Norman (1940)). Книга переведена на японский и широко читается в японских университетах. Блестящий историк, получивший образование в Кембридже и Гарварде, Норман в 50-х годах перед сенатской комиссией Маккарти был обвинен Карлом Виттфогелем в том, что он - коммунист, и затем подвергался постоянному давлению со стороны западных разведывательных служб. Назначенный канадским послом в Египет, он покончил с собой в Каире в 1957 г. О вкладе этого поистине исключительного историка в понимание японского государства см. Dower (1975); другую точку зрения см. в Beasley (1990).
19 Matsumoto and Sinclair (1994); Kamatani (1988).
20 Uchida (1991).
21 Ito (1994); Japan Informanization Processing Center (1994); точку зрения западных ученых см. Forester (1993).
22 См. Norman (1940), Dower (1975), а также Alien (1981a).

23 Johnson (1995).

Информационализм, индустриализм, капитализм, этатизм: способы развития и способы производства

Начиная с 1980-х годов и поныне информационно-технологическая революция была инструментом, позволившим воплощать в жизнь фундаментальный процесс реструктуризации капиталистической системы. В своем развитии и проявлениях технологическая революция сама формировалась логикой и интересами развитого капитализма, будучи тем не менее несводимой к выражению таких интересов. Альтернативная система социальной организации - этатизм - также пыталась перестроить средства достижения своих структурных целей, сохраняя в то же время сущность этих целей. В этом состоит значение горбачевской реструктуризации (перестройки - по-русски). Однако советский этатизм потерпел в этой попытке неудачу, вплоть до коллапса всей системы. В большой степени это случилось из-за неспособности этатизма усвоить и использовать принципы информа-ционализма, воплощенные в новых информационных технологиях, как будет далее показано в этой книге (в главе 8) на основе эмпирического анализа. Китайский этатизм, кажется, сумел сдвинуться к руководимому государством капитализму и к интеграции в глобальные экономические сети, фактически становясь ближе к модели "государства развития" восточно-азиатского капитализма, чем к "социализму с китайскими чертами", согласно официальной идеологии24 (я также попытаюсь показать это в главе 8). Тем не менее весьма вероятно, что в процессе структурной трансформации в Китае в ближайшие годы могут произойти крупные политические конфликты и институциональные изменения. Коллапс этатизма (за редкими исключениями, вроде Вьетнама, Северной Кореи и Кубы, которые, однако, тоже находятся в процессе формирования системы связей с глобальным капитализмом) выявил тесную связь между новой, глобальной капиталистической системой, сформированной в итоге своей относительно успешной перестройки*,и возникновением информационализма, как новой материальной и технологической базы экономического развития и социальной организации. Однако эти процессы (капиталистической реструктуризации и подъема информационализма) разные, и их взаимодействие можно понять, только проведя их аналитическое разграничение. В этом месте моего предварительного представления idees fortes книги кажется необходимым сформулировать некоторые теоретические разграничения и определения, касающиеся капитализма, этатизма, индустриализма и информационализма.
В теориях постиндустриализма и информационализма, начиная с классических работ Алена Турена25 и Дэниэла Белла26, существует прочно установившаяся традиция помещать различия между доиндустриальной эпохой, индустриализмом и информационализмом (или постиндустриализмом) на другой оси - не на той, где противопоставляются капитализм и этатизм (или коллективизм, в терминологии Белла). Хотя общества можно охарактеризовать по двум осям (так, что мы имеем индустриальный этатизм, индустриальный капитализм и т.д.), для понимания социальной динамики существенно сохранять аналитическую дистанцию и эмпирическое соотношение между способами производства (капитализм, этатизм) и способами развития (индустриализм, информационализм). Чтобы увязать эти различия с теоретической базой, на которую опирается анализ, представленный в этой книге, неизбежно придется на какое-то время увести читателя в несколько эзотерические области социологической теории.
В этой книге исследуется возникновение новой социальной структуры, проявляющейся на нашей планете в различных формах, в зависимости от разнообразия культур и институтов. Эта новая социальная структура ассоциируется с возникновением нового способа развития - информационализма, исторически сформированного перестройкой капиталистического способа производства к концу XX в.
Теоретическая перспектива, на которую опирается этот подход, постулирует, что общества организованы вокруг процессов человеческой деятельности, структурированных и исторически детерминированных в отношениях производства, опыта и власти. Производство есть воздействие человечества на материю (природу) для того, чтобы приспособить и трансформировать ее для своего блага, получая продукт, потребляя (неравным образом) часть его и накапливая экономический излишек для инвестиций согласно некоторому набору социально детерминированных целей. Опыт есть воздействие человеческих субъектов на самих себя, детерминированное соотношением между их биологическими и культурными идентичностями, и в специфических условиях их социальной и природной среды. Опыт строится вокруг бесконечного поиска удовлетворения человеческих потребностей и желаний. Власть есть то отношение между человеческими субъектами, которое на основе производства и человеческого опыта навязывает волю одних субъектов другим путем потенциального или фактического применения насилия, физического или символического. Институты общества построены так, чтобы навязывать отношения власти, существующие в каждый исторический период, включая способы контроля, границы действий и социальные контракты, полученные в результате борьбы за власть.
Производство упорядочено классовыми отношениями, определяющими процесс, посредством которого некоторые субъекты в силу их положения в процессе производства решают вопросы раздела и использования продукта, направляемого на потребление и инвестиции. Человеческий опыт структурируется вокруг гендерных/половых отношений, исторически организованных вокруг семьи и характеризующихся до сих пор господством мужчин над женщинами. Семейные отношения и сексуальность структурируют личность и вводят в рамки символическое взаимодействие.
Власть основана на государстве и его институционализированной монополии насилия, хотя то, что Фуко называет микрофизикой власти, воплощено в институтах и организациях, пронизывает все общество, от заводских цехов до больниц, замыкая субъектов в тесных рамках формальных обязанностей и неформальной агрессии.
Символическая коммуникация между людьми и отношения между ними и природой на основе производства (с дополняющим его потреблением), опыт и власть кристаллизуются в ходе истории на специфических территориях, создавая, таким образом, культуру и коллективные идентичности.
В социальном аспекте производство является комплексным процессом, ибо каждый из его элементов внутренне дифференцирован. Так, человечество как коллективный производитель включает рабочую силу и организаторов производства, рабочая сила высоко дифференцирована и стратифицирована согласно роли каждого работника в производственном процессе. Материя включает природу, измененную человеком природу, созданную человеком природу и саму человеческую природу. Опыт истории заставляет нас отойти от классического разграничения человечества и природы, поскольку тысячелетия человеческой деятельности включили природную среду в общество, делая нас, материально и символически, неотъемлемой частью этой среды. Отношение между трудом и материей в процессе трудовой деятельности включает использование средств производства для воздействия на материю на основе энергии, знаний и информации. Технология -специфическая форма этого отношения.
Продукт производственного процесса общественно используется в двух формах: потребления и экономического излишка (surplus). Социальные структуры взаимодействуют с производственными процессами, определяя правила присвоения, распределения и использования экономического излишка. Эти правила и составляют способы производства, а сами способы определяют социальные отношения в производстве, детерминируя существование социальных классов, которые складываются как таковые через свою историческую практику. Структурный принцип, согласно которому присваивается и контролируется экономический излишек, характеризует способ производства. В XX в. мы жили, в сущности, при двух господствующих способах производства: капитализме и этатизме. При капитализме отделение производителей от средств производства, превращение труда в товар и частная собственность на средства производства на основе контроля над капиталом (превращенным в товар экономическим излишком) детерминируют основной принцип присвоения и распределения экономического излишка капиталистами, хотя, кто именно является капиталистическим классом (классами), есть скорее вопрос социального исследования в каждом историческом контексте, чем абстрактная категория. При этатизме контроль над экономическим излишком является внешним по отношению к экономической сфере: он находится в руках обладателей власти в государстве (назовем их аппаратчиками или, по-китайски, линг-дао). Капитализм ориентирован на максимизацию прибыли, т. е. на увеличение объема экономического излишка, присвоенного капиталом на основе частного контроля над средствами производства и распределения. Этатизм ориентирован (был ориентирован?) на максимизацию власти, т. е. на рост военной и идеологической способности политического аппарата навязать свои цели большему количеству подданных на более глубоких уровнях их сознания.
Социальные отношения в производстве и, следовательно, способ производства определяют присвоение и использование экономического излишка. Отдельный, но фундаментальный, вопрос: какова доля такого излишка, определяемая продуктивностью конкретного процесса производства, т. е. отношением стоимости каждой единицы выпуска к стоимости каждой единицы вложений? Уровень производительности зависит от отношения между трудом и материалом как функции использования средств производства путем применения энергии и знаний. Этот процесс характеризуется техническими отношениями в производстве, определяющими способы развития. Таким образом, способы развития -это технологические схемы, через которые труд воздействует на материал, чтобы создать продукт, детерминируя, в конечном счете, величину и качество экономического излишка. Каждый способ развития определяется элементом, который является фундаментальным для повышения производительности производственного процесса. Так, при аграрном способе развития источник растущего экономического излишка есть результат количественного роста трудовых усилий и природных ресурсов (особенно земли), вовлеченных в производственный процесс, а также природной обеспеченности этими ресурсами. При индустриальном способе развития главный источник производительности заключается во введении новых энергетических источников и в способности децентрализовать использование энергии в процессах производства и распределения. В новом, информациональном способе развития источник производительности заключается в технологии генерирования знаний, обработки информации и символической коммуникации. Разумеется, знания и информация являются критически важными элементами во всех способах развития, так как процесс производства всегда основан на некотором уровне знаний и на обработке информации27. Однако специфическим для информационального способа развития является воздействие знания на само знание как главный источник производительности (см. главу 2). Обработка информации сосредоточена на технологии улучшения обработки информации как источника производительности, в "добродетельном круге" взаимодействия между знаниями как источниками технологии и применением технологии для улучшения генерирования знаний и обработки информации. Вот почему, пользуясь популярным и модным выражением, я называю этот новый способ развития информациональным, построенным через возникновение новой технологической парадигмы, основанной на информационной технологии (см. главу 1).
Каждый способ развития имеет также структурно детерминированный принцип функционирования, вокруг которого организованы технологические процессы: индустриализм ориентирован на экономический рост, т. е. на максимизацию выпуска; информациона-лизм ориентирован на технологическое развитие, т. е. на накопление знаний и более высокие уровни сложности в обработке информации. Хотя высшие уровни знания могут обычно давать повышенный уровень выпуска на единицу вложений, именно погоня за знаниями и информацией характеризует технологическую производственную функцию при информационализме.
Хотя технология и технические отношения в производстве организованы в парадигмах, рождающихся в доминантных сферах общества (например, в производственном процессе, в военно-промышленном комплексе), они распространяются по всему множеству социальных отношений и социальных структур, пронизывая и модифицируя власть и человеческий опыт28. Таким образом, способы развития формируют всю область социального поведения, включая, разумеется, и символическую коммуникацию. Поскольку информационализм основан на технологии знания и информации, в информациональном способе развития имеется особо тесная связь между культурой и производительными силами, между духом и материей. Отсюда следует, что мы должны ожидать возникновения исторически новых форм социального взаимодействия, социального контроля и социальных изменений.

24 Nolan and Furen (1990); Hsing (1996).
* У автора это слово дано в русской транскрипции. - Прим. ред.
25Touraine(1969).
26 Bell (1973). Все цитаты даны по изданию 1976 г., включающему новое и важное "Предисловие 1976".
27 Ради ясности, я считаю необходимым привести в этой книге те определения понятий "знание" и "информация", даже если такой интеллектуально приятный жест внесет некую произвольность в дискуссию, как хорошо знают многие социологи, пытавшиеся справиться с этой проблемой. У меня нет убедительных причин для улучшения определения знания, которое было дано Дэниэлом Беллом: "Знание - совокупность организованных высказываний о фактах или идеях, представляющих обоснованное суждение или экспериментальный результат, которая передается другим посредством некоторого средства коммуникации в некоторой систематизированной форме. Таким образом, я отличаю знание от новостей и развлечений". Что же касается информации, некоторые почтенные авторы, например Ф. Махлуп, определяют информацию просто как передачу знаний (Machiup 1962:15). Однако, как утверждает Белл, определение знания, принадлежащее Махлупу, кажется чрезмерно широким. Поэтому я должен присоединиться к операциональному определению информации, которое дал Пора в своей классической работе (Porat 1977:2): "Информация есть данные, которые были организованы и переданы".
28 Когда технологическая инновация не распространяется в обществе из-за институциональных препятствий, за этим следует технологическая отсталость из-за отсутствия обратной связи, идущей в инновационные институты и к самим новаторам. Этот фундаментальный урок можно вывести из важного опыта Китая эпохи Цин или Советского Союза (о Советском Союзе см. главу 8 данной книги, о Китае см. Qian (1985) и Mokyr (1990)).

Информационализм и капиталистическая "перестройка"

Переходя от теоретических категорий к историческим изменениям, можно сказать, что поистине важным для социальных процессов и форм, составляющих живую плоть обществ, является фактическое взаимодействие между способами производства и способами развития, взаимодействие, в котором действуют и борются социальные акторы, идущее непредсказуемыми путями в ограничивающих рамках истории и текущих условиях технологического и экономического развития. Так, мир и общества очень отличались бы от нынешних, если бы Горбачев успешно провел перестройку, политически трудно осуществимую, но не за пределами досягаемости, или если бы Азиатско-тихоокеанскому региону не удалось совместить свою традиционную сетевую форму экономической организации с инструментами, предоставленными информационной технологией. Однако решающим историческим фактором, ускоряющим, направляющим и формирующим информационно-технологическую парадигму и порождающим связанные с ней социальные формы, был и есть процесс капиталистической реструктуризации, начатой в 1980-х годах, так что новая техноэкономическая система может быть адекватно охарактеризована как информоцио-нольный капитализм.
Кейнсианская модель капиталистического роста, принесшая беспрецедентное экономическое процветание и социальную стабильность большинству рыночных экономик в период почти трех десятилетий после второй мировой войны, натолкнулась в начале 1970-х годов на стену собственных встроенных ограничений, и ее кризис выразился в форме галопирующей инфляции29. Когда рост цен на нефть в 1974 и 1979 гг. грозил вывести инфляционную спираль из-под контроля, правительства и фирмы занялись реструктурированием, идя прагматическим путем проб и ошибок. Этот процесс продолжался и в середине 1990-х годов, при более решительных усилиях, направленных на дерегуляцию, приватизацию и демонтаж социального контракта между трудом и капиталом, контракта, который поддерживал стабильность прежней модели роста. Короче говоря, началась серия реформ как на уровне институтов, так и на уровне менеджмента фирм, нацеленных на четыре главные задачи: углубление капиталистической логики стремления к прибыли в отношениях между капиталом и трудом; повышение производительности труда и капитала;
глобализация производства, распределения и рынков с овладением возможностями использования наиболее выгодных условий для получения прибыли повсюду; сосредоточение государственной поддержки на повышении производительности и конкурентоспособности национальных экономик, часто с ущербом для социальной защиты и регулирования общественных интересов. Технологическая инновация и организационные изменения, сосредоточенные на гибкости и приспособляемости, были абсолютно решающими в обеспечении скорости и эффективности реструктуризации. Можно утверждать, что без новой информационной технологии глобальный капитализм был бы сильно ограниченной реальностью, гибкий менеджмент был бы сведен к экономии на трудозатратах, а новый раунд расходов на капитальное оборудование и новые потребительские продукты оказался бы недостаточным, чтобы компенсировать сокращение государственных расходов. Таким образом, информационализм связан с экспансией и обновлением капитализма, как индустриализм был связан с его становлением как способа производства.
Разумеется, процесс реструктурирования очень по-разному проявлялся в регионах и обществах мира (как я коротко покажу в главе 2): он отклонился от своей фундаментальной логики из-за милитаристского кейнсианства администрации Рейгана, создав еще большие трудности для американской экономики в конце периода эйфории, вызванной искусственным стимулированием. Он был несколько ограничен в Западной Европе из-за сопротивления общества демонтажу "государства всеобщего благосостояния" и односторонней гибкости рынка труда, порождающей растущую безработицу в странах Европейского Союза. Он был усвоен в Японии путем упора скорее на производительность и конкурентоспособность на базе технологии и сотрудничества, чем на усиление эксплуатации, пока международное давление не вынудило Японию начать оффшорное производство и расширить роль незащищенного вторичного рынка труда. И он же в 1980-х годах вверг страны Африки (кроме Южно-Африканской Республики и Ботсваны) и Латинской Америки (за исключением Чили и Колумбии) в глубокий экономический кризис, когда политика Международного валютного фонда привела к уменьшению предложения денег, снижению уровня зарплаты и импорта, чтобы выравнять условия глобального накопления капитала по всему миру. Реструктуризация проходила на основе политического поражения организованного труда в главных капиталистических странах и принятия общей экономической дисциплины странами ОЭСР (Organization for Economic Cooperation and Development - OECD). Такая дисциплина, хоть и навязываемая в случае необходимости Бундесбанком, Советом управляющих Федеральной резервной системы. Международным валютным фондом, действительно была вплетена в процесс интеграции глобальных финансовых рынков, проходивший в начале 1980-х годов при использовании новых информационных технологий. В условиях глобальной финансовой интеграции автономная национальная валютная политика стала буквально неосуществимой, уравняв, таким образом, базовые экономические параметры реструктуризации на всей планете.
Хотя реструктуризация капитализма и распространение информационализма в глобальном масштабе были нераздельным процессом, общества по-разному действовали и реагировали на них в связи со специфичностью своих истории, культуры и институтов. Таким образом, было бы в некоторой степени некорректно говорить об информацио-нальном обществе, что должно подразумевать повсеместную гомогенность социальных форм при новой системе. Это предположение, очевидно, несостоятельно как эмпирически, так и теоретически. Однако мы могли бы говорить об информациональном обществе, как социологи говорят о существовании индустриального общества, характеризуемого общими фундаментальными чертами, например, в формулировке Раймона Арона30. Но с двумя важными оговорками: с одной стороны, информациональные общества, существующие в настоящее время, являются капиталистическими (в отличие от индустриальных обществ, некоторые из которых были этатистскими); с другой стороны, мы должны подчеркнуть культурное и институциональное разнообразие информациональных обществ. Так, японская уникальность31 или особенности Испании32 не собираются исчезать в процессе стирания культурных различий, их специфика лишь обновляется на пути к универсальной модернизации, на этот раз измеряемой темпами распространения компьютеров. Ни Китай, ни Бразилия не собираются расплавляться в глобальном котле информацио-нального капитализма, следуя по их нынешнему высокоскоростному пути развития. И все же Япония, Испания, Китай, Бразилия, так же как Соединенные Штаты, являются сегодня и будут в еще большей степени в будущем информациональными обществами в том смысле, что ключевые процессы генерирования знаний, экономической производительности, политической/военной мощи и средств коммуникации уже глубоко трансформированы информационной парадигмой и связаны с глобальными сетями богатства, власти и символов, работающих в рамках такой логики. Таким образом, все общества затронуты капитализмом и информационализмом, и многие общества (безусловно, все крупные общества) уже являются информациональными33, хотя и различных видов, в разной обстановке и со специфическими культурными/институциональными проявлениями. Теория информационального общества, в отличие от глобальной/информациональной экономики, всегда должна обращать внимание на историческую/культурную специфику в той же мере, как на структурные подобия, связанные с разделяемой в основных чертах техно-экономической парадигмой. Что же до реального содержания этой общей социальной структуры, которое могло бы рассматриваться как сущность нового информационального общества, то, боюсь, я неспособен суммировать его в одном параграфе: структура и процессы, характеризующие информациональные общества, есть предмет этой книги.

29 Много лет назад я дал интерпретацию причин мирового экономического кризиса 1970-х годов, а также предварительный прогноз путей капиталистической реструктуризации. Несмотря на жесткие теоретические рамки, которые я наложил на эмпирический анализ, я думаю, что главные тезисы этой книги (написанной в 1977-1978 гг.), включая предсказание появления "рейганомики" под ее собственным именем, еще полезны для понимания качественных изменений в капитализме в течение последних двух десятилетий.

30 Агоn (19бЗ).

310 японской уникальности в социологической перспективе см. Shoji (1990).

32 О социальных корнях испанской уникальности и сходства с другими странами см. Zaidivar and Castells (1992).

33 Я хотел бы провести аналитическое разграничение между понятиями "информационное общество" (information society) и "информациональное общество" (informational society) с аналогичными подтекстами для информационной/информациональной экономики. Термин "информационное общество" подчеркивает роль информации в обществе. Но я утверждаю, что информация в самом широком смысле, т.е. как передача знаний, имела критическую важность во всех обществах, включая средневековую Европу, которая была культурно структурирована и в некоторой степени объединена вокруг схоластики, иначе говоря, в основном в интеллектуальных рамках (см. Southern, 1995). В противоположность этому, термин "информациональное" указывает на атрибут специфической формы социальной организации, в которой благодаря новым технологическим условиям, возникающим в данный исторический период, генерирование, обработка и передача информации стали фундаментальными источниками производительности и власти. Моя терминология пытается установить параллель с разграничением между промышленным и индустриальным обществом. Индустриальное общество (обычное понятие в социологической традиции) есть не просто общество, где имеется индустрия, но общество, где социальные и технологические формы социальной организации пронизывают все сферы деятельности, начиная с доминантных - в экономической системе и в военной технологии, и заканчивая объектами и обычаями повседневной жизни. Я использую термины "информациональное общество" и "информациональная экономика", чтобы точнее охарактеризовать нынешние трансформации, это, по здравому размышлению, следует из того, что информация и знание важны для наших обществ. Однако нынешнее содержание информационального общества должно определяться наблюдением и анализом. Это и есть цель данной книги. Например, одной из ключевых черт информационального общества является сетевая логика его базовой структуры, что и объясняет концепцию "сетевого общества". Однако другие компоненты информационального общества, такие, как общественные движения или государство, демонстрируют черты, выходящие за пределы сетевой логики, хотя эта логика, будучи характеристикой новой социальной структуры, существенно на них влияет. Таким образом, сетевое общество не исчерпывает всех значений информационального общества. Наконец, почему после всех этих уточнений я сохранил "'Информационную эпоху" в качестве общего названия книги, не включив в свое исследование средневековую Европу? Заглавия суть средства коммуникации. Они должны быть "дружественными пользователю", достаточно ясными, чтобы читатель мог угадать реальную тему книги, должны быть сформулированы так, чтобы не выходить из семантических рамок. В мире, построенном вокруг информационных технологий, информационного общества, информатизации, информационного суперхайвэя и т.п. (все термины родились в Японии 1960-х годов - Джохока Шакаи, по-японски, - и были перенесены на западную почву в 1978 г. Саймоном Нора и Аденом Минком, которые увлеклись экзотикой), такое заглавие, как "Информационная эпоха", прямо указывает на поставленные вопросы, не предрешая ответов.

"Я" в информациональном обществе

Новые информационные технологии интегрируют мир в глобальных сетях инструментализма. Опосредованная компьютерами коммуникация породила обширное множество виртуальных сообществ. Однако отличительная социальная и политическая тенденция 1990-х годов - это построение социального действия и политики вокруг первичных иден-тичностей, либо приписанных, укоренившихся в истории и географии, либо построенных заново в тревожном поиске смыслов и духовности. Первые исторические шаги информациональных обществ, как представляется, характеризуются преобладанием идентичности как организующего принципа. Под идентичностью я понимаю процесс, через который социальный актор узнает себя и конструирует смыслы, главным образом на основе данного культурного свойства или совокупности свойств, исключая более широкую соотнесенность с другими социальными структурами. Утверждение идентичности не обязательно означает неспособность соотноситься с другими идентичностями (например, женщины еще соотносятся с мужчинами) или охватить все общество под эгидой своей идентичности (например, религиозный фундаментализм стремится обратить всех и каждого). Но социальные отношения определяются vis-a-vis другим, на основе тех культурных свойств, которые конкретизируют идентичность. Например, Иошино в своем исследовании нихонджирон (идей японской уникальности) подчеркнуто определяет культурный национализм как "задачу возрождения национальной общности путем создания, сохранения или усиления культурной идентичности народа, когда она, как чувствуется, исчезает или находится под угрозой. Культурный националист рассматривает нацию как продукт уникальной истории и культуры и как коллективное единство, наделенное уникальными свойствами"34. Кэлхаун, хотя и отрицал историческую новизну феномена, также подчеркнул решающую роль идентичности в определении политики в современном американском обществе, особенно в женском движении, в движении геев, в движении за гражданские права, движениях, которые "искали не только различные инструментальные цели, но утверждения исключенных идентичностей как общественно благих и политически значимых"35. Ален Турен идет еще дальше, утверждая, что "в постиндустриальном обществе, где культурные услуги заменили материальные блага в качестве сердцевины производства, именно защита субъекта, в его личности и в его культуре, против логики аппаратов и рынков, заменяет идею классовой борьбы"36. Тогда ключевой проблемой в мире, характеризуемом одновременно глобализацией и фрагментацией, становится, как заявлено Кальдероном и Лазерной, вопрос о том, "как объединить новые технологии и коллективную память, универсальную науку и общинную культуру, страсти и разум?"37 И действительно, как?! И почему мы наблюдаем во всем мире противоположную тенденцию, а именно, увеличение дистанции между глобализацией и идентичностью, между сетью и "Я"?
Реймонд Барглоу в своем поучительном эссе, глядя на предмет с социопсихоаналити-ческой точки зрения, указывает на следующий парадокс: в то время как информационные системы и сети увеличивают человеческие силы в организации и интеграции, они одновременно подрывают традиционную западную концепцию сепаратного, независимого субъекта: "Исторический сдвиг от механических технологий к информационным помогает подорвать понятия суверенности и самостоятельности, понятия, которые давали идеологическую основу для индивидуальной идентичности с тех пор, как греческие философы выработали концепцию более двух тысячелетий назад. Короче, технология помогает разрушать то самое видение мира, которое она в прошлом лелеяла"38. Затем автор продолжает, проводя любопытное сравнение между классическими снами, описанными в трудах Фрейда, и снами его собственных пациентов в ультратехнизированной среде Сан Франциско 1990-х годов: "Образ головы... и позади нее подвешена компьютерная клавиатура... Я - эта программированная голова!"39 Это чувство абсолютного одиночества ново
в сравнении с классическим фрейдистским представлением: "Сновидцы... выражают чувство одиночества, переживаемое как экзистенциальное и неизбежное, встроенное в структуру мира... Полностью изолированное "Я" кажется безвозвратно потерянным для себя"40. Таким образом, налицо поиск новой системы связей, построенной вокруг разделяемой, реконструированной идентичности.
Как бы глубока ни была эта гипотеза, она может быть только частью объяснения. С одной стороны, она подразумевает кризис "Я", вписанного в западную индивидуалистскую концепцию, поколебленную неподдающейся контролю идеей социальной связи между людьми. Однако поиск новой идентичности и новой духовности идет также и на Востоке, несмотря на более сильное чувство коллективной идентичности и традиционное культурное подчинение индивида семье. Резонанс "Аум Синрике", особенно среди молодого, высокообразованного поколения, можно рассматривать как симптом кризиса установленных образцов идентичности вкупе с отчаянной нуждой в построении нового, коллективного "Я", значимо смешивающего духовность, передовую технологию (химию, биологию, лазеры), глобальные деловые связи и культуру милленаристского конца истории41.
С другой стороны, элементы интерпретативных рамок, объясняющих растущую мощь идентичности, должны быть также найдены на более широком фоне, в контексте макропроцессов институциональных изменений, в большой степени связанных с возникновением новой, глобальной системы. Так, широко распространенные в Западной Европе течения расизма и ксенофобии можно отнести, как предполагали Ален Турен42 и Мишель Вьевьорка43, к кризису идентичности, которая становится абстракцией ("европеец") в тот самый момент, когда европейские общества, видя, как затуманивается их национальная идентичность, открыли, что внутри них продолжают существовать этнические меньшинства (демографический факт, начиная, по крайней мере, с 1960-х годов). Или опять-таки в России и бывшем Советском Союзе мощное развитие национализма в посткоммунистический период можно соотнести, как я покажу в главе 8, с культурной пустотой, созданной семьюдесятью годами навязывания исключительно идеологического единства, пустотой, соединенной с возвращением к первичной исторической идентичности (русской, грузинской), как единственному источнику смыслов после распада исторически хрупкого советского народа.
Подъем религиозного фундаментализма также, по-видимому, связан и с глобальной тенденцией, и с институциональным кризисом. Мы знаем из истории, что идеи и верования всех мастей всегда наготове, ожидая только искры в подходящих обстоятельствах44. Важно, что фундаментализм, будь он исламским или христианским, распространился и будет распространяться в мире в тот самый исторический момент, когда глобальные сети богатства и власти связывают узловые точки и представителей глобальной элиты, одновременно обрывая связи и исключая большие сегменты обществ, регионы и даже целые страны. Почему Алжир, одно из самых модернизированных мусульманских обществ, внезапно повернулся к своим фундаменталистским спасителям, которые стали террористами (как и их предшественники - антиколониалисты), когда у них отняли их победу на демократических выборах? Почему традиционалистские учения папы Иоанна-Павла П находят неоспоримый отзвук среди обнищавших масс "третьего мира", так, что Ватикан может позволить себе игнорировать протесты феминистского меньшинства в нескольких развитых странах, где именно прогресс права на аборты уменьшает число душ, нуждающихся в спасении? Есть, кажется, некоторая логика в исключении исключающих, в переоценке критериев ценности и смысла в мире, где для компьютерно неграмотных, лишенных потребления (consumptionless) групп и необеспеченных коммуникацией территорий остается все меньше места. Когда сеть отключает "Я", то "Я" - индивидуальное или коллективное - конструирует свой смысл без глобального, инструментального соотнесения: процесс обрыва связей становится взаимным после отказа исключенных от односторонней логики структурного господства и социального исключения.
Такова область, которую нужно исследовать, а не просто заявить о ней. Несколько идей, выдвинутых здесь по поводу парадоксального проявления "Я" в информациональ-ном обществе, предназначены только для того, чтобы очертить круг моего исследования для сведения читателя, но не ради выводов, сделанных наперед.

34 Yoshino (1992:1).
35 Calhoun (1994: 4).
36 Touraine (1994, курсив автора).
37 Calderon and Lasema (1994: 90).
38 Barglow (1994: 6).
39 Ibid.: 53.
40 barlow (1994:185).
41 Описание новых форм бунта, связанных с идентичностью в открытом противостоянии глобализации, см.: Castells, Yazava and Kiselyova (1996Ь).
42 Touraine (1991).
43 Wieviorka (1993).
44 См., напр., Kepel (1993), Colas (1992).

Слово о методе

Это не книга о книгах. Полагаясь на свидетельства различных сортов, на отчеты и анализы, почерпнутые из множества источников, я не собираюсь обсуждать существующие теории постиндустриализма или информационного общества. Имеется несколько подробных и взвешенных изложений этих теорий45, как и различных критических очерков о них46, включая мой собственный47. Точно также я не намерен вносить вклад, если это не представляется необходимым ради аргументации, в надомную индустрию (cottage industry), сложившуюся в 1980-х годах вокруг постмодернистской теории48, будучи полностью удовлетворенным превосходной критикой Дэвида Харви по поводу социальных и идеологических основ "постсовременности"49, а также социологическим анатомированием постмодернистских теорий Скотта Лэша50. Разумеется, я обязан многими мыслями многим авторам, особенно предтечам информационализма Алену Турену и Дэниэлу Беллу, а также одному марксистскому теоретику, Никосу Пуланцасу, который почувствовал новые и важные проблемы незадолго до своей кончины в 1979 г.51 И я должным образом ссылаюсь на заимствованные концепции, когда я пользуюсь ими как инструментами в конкретном анализе. Однако я пытался сделать дискурс возможно более автономным и кратким, интегрируя материалы и наблюдения из различных источников и не ввергая читателя в изнурительное путешествие по библиографическим джунглям, в коих я прожил (к счастью, среди других занятий) последние двенадцать лет.
В подобном же духе, хотя и используя значительный объем статистических данных и эмпирических исследований, я пытался минимизировать обработку данных, упростить и без того чрезмерно громоздкую книгу. Поэтому я старался использовать те источники данных, относительно надежности которых согласны все специалисты по социальным наукам (например, ОЭСР, ООН, Всемирный банк, официальная государственная статистика, авторитетные исследовательские монографии и надежные, как правило, академические или деловые, источники), за исключением тех случаев, когда в источниках, вероятно, содержались ошибки (советская статистика ВНП или доклад Всемирного банка о политике модернизации в Африке). Я осознаю ограничения, когда наделяю достоверностью информацию, которая может не всегда оказаться точной, однако читатель увидит, что в данном тексте предусмотрены многочисленные предосторожности: выводы обычно формируются на базе сходных тенденций из нескольких источников, согласно методологии триангуляции, с прочной традицией, укоренившейся среди историков, полицейских и газетных репортеров и, как правило, приводящей к успеху. Более того, данные, наблюдения и ссылки, приведенные в этой книге, нацелены, в сущности, не на демонстрацию, но на то, чтобы предложить гипотезы, одновременно ограничивая идеи в пределах массива наблюдений. Эти идеи выбраны, конечно, с учетом моих исследовательских вопросов, но, безусловно, не организованы вокруг заранее сложившихся ответов. Методология этой книги, специфические предпосылки которой будут рассматриваться в каждой главе, подчинена всеобъемлющей цели наших интеллектуальных усилий: предложить некоторые элементы исследовательской кросскультурной теории экономики и общества в информационную эпоху, конкретно говорящей о возникновении новой социальной структуры. Широкий охват моего анализа необходим из-за вездесущести объекта такого анализа (информационализма), пронизывающего социальные области и культурные явления. Но я, разумеется, не собирался заниматься всем диапазоном тем и проблем в современных обществах, ибо составление энциклопедий не мое ремесло.
Книга разделена на три части, которые издатель мудро преобразовал в три тома, вышедшие в свет на протяжении года. Они аналитически связаны, но организованы так, что их можно читать по отдельности. Единственное исключение из этого правила касается "Общего заключения" в томе Ш, являющегося заключением книги в целом и представляющего собой синтетическую интерпретацию ее результатов и идей *.
Деление на три тома сделало книгу более удобной для издания и для читателей, однако вызвало определенные проблемы в изложении моей теории в целом. Например, некоторые решающе важные вопросы, пронизывающие все тома этой книги, представлены во втором томе. Таковы особенно анализ положения женщин и патриархальности, властных отношений и государства. Я предупреждаю читателя, что не разделяю традиционного взгляда на общество, состоящее из наложенных друг на друга слоев, с технологией и экономикой в "подвале", властью в "мезонине" и культурой в "пентхаузе". Однако, ради ясности изложения, я был вынужден дать систематическое, несколько линейное раскрытие отдельных тем, которые не могут быть рассмотрены во взаимных связях и в полной интеграции всех элементов, пока они не обсуждены с необходимой глубиной в интеллектуальном путешествии, к которому приглашается читатель этой книги. Первый том, который сейчас в руках читателя, имеет дело главным образом с логикой того, что я назвал Сетью, в то время как второй том ("Власть идентичности") анализирует формирование "Я" в условиях кризиса двух центральных институтов общества: патриархальной семьи и национального государства. Третий том ("Конец тысячелетия") представляет собой попытку интерпретировать текущие исторические трансформации как результат динамики процессов, исследованных в первых двух томах. Третий том завершается объединением в одно целое теории и наблюдений, связыванием между собой анализов, касающихся различных областей, хотя каждый том заканчивается попыткой синтезировать основные результаты и идеи, в нем представленные. Несмотря на то, что том III в большей мере посвящен специфическим процессам исторических изменений в различных контекстах, я во всей книге пытался прилагать максимум усилий к достижению двух целей: обосновать анализ наблюдениями, не сводя при этом теоретизирование к комментарию, и культурно диверсифицировать мои источники наблюдений и идей так широко, как возможно. Такой подход вытекает из моего убеждения, что мы вступили в поистине многокультурный, взаимозависимый мир, который можно понять и изменить, только рассматривая его в плюралистской перспективе, сводящей вместе культурную идентичность, глобальную сеть и многомерную политику.

45 Полезный обзор социологических теорий постиндустриализма и информационализма содержится в работе Lyon (1988). Об интеллектуальном и терминологическом происхождении понятий "информационное общество" см.: Ко (1991а); Nora and Mine (1978), атакже Beniger (1986); Katz (1988); Salvaggio (1989); Williams (1988).
46 Критику перспектив постиндустрализма в числе прочих работ см.: Lyon (1988); Shoji (1990); Woodward (1980); Roszak (1986). Критику акцента нашего общества на информационную технологию с точки зрения культуры см. Postman (1992),
47 Мою собственную критику постиндустриализма см. Castells (1994,1995,1996).
48 См. Lyon (1993); а также Seidman and Wagner (1992).
49 Harvey (1990).
50 Lash (1990).
51 Poulantzas (1978: esp. 160-169).