Хантингтон С. Столкновение цивилизаций

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть вторая. Смещающийся баланс цивилизаций

Глава 4. Упадок Запада: могущество, культура и индигенизания

Мощь запада: господство и закат

Существуют две картины, которые описывают соотношение власти Запада и других цивилизаций. Первая – это подавляющее, триумфальное, практически абсолютное могущество Запада. С распадом Советского Союза исчез единственный серьезный конкурент Запада, и в результате этого облик мира определяется целями, приоритетами и интересами главных европейских наций, пожалуй, при эпизодическом участии Японии. Соединенные Штаты как единственная оставшаяся сверхдержава вместе с Британией и Францией принимают важнейшие решения по вопросам политики и безопасности; Соединенные Штаты совместно с Германией и Японией принимают важнейшие решения по экономическим вопросам. Запад – единственная цивилизация, которая имеет значительные интересы во всех других цивилизациях или регионах, а также имеет возможность влиять на политику, экономику и безопасность всех остальных цивилизаций или регионов. Обществам из других цивилизаций обычно требуется помощь Запада для достижения своих целей или защиты своих интересов. Как резюмирует один автор, западные нации: [c.115]

владеют и управляют международной банковской системой;

контролируют все твердые валюты;

являются основными мировыми потребителями;

поставляют большую часть готовых изделий;

доминируют на международных рынках ценных бумаг;

играют роль морального лидера для многих обществ;

способны на крупную военную интервенцию;

контролируют морские линии;

занимаются наиболее современными техническими исследованиями и разработками;

контролируют передовое техническое образование;

доминируют в аэрокосмической индустрии;

доминируют в области международных коммуникаций;

доминируют в производстве высокотехнологичных вооружений1.

Вторая картина Запада совершенно иная. Она рисует цивилизацию в упадке, чья доля мирового политического, экономического и военного могущества снижается по сравнению с другими цивилизациями. Победа Запада в “холодной войне” привела не к триумфу, а к истощению. Запад все больше поглощают его внутренние проблемы и нужды, и он сталкивается с замедлением экономического роста, спадом роста населения, безработицей, огромными бюджетными дефицитами, снижением рабочей этики, низкими процентами сбережений, и, во многих странах, включая США – социальной дезинтеграцией, наркоманией и преступностью. Экономическое могущество стремительно перемещается в Восточную Азию, а за ними начинают следовать военная мощь и политическая власть. Индия находится на пороге экономического взлета, а исламский мир все враждебнее относится к Западу. Готовность других обществ принимать диктат Запада или повиноваться его поучениям быстро испаряется, как и самоуверенность Запада и его воля к господству. В конце восьмидесятых годов было [c.116] много споров о справедливости тезиса об упадке применительно к Соединенным Штатам. К середине 90-х в результате довольно взвешенного анализа был сделан соответствующий вывод:

…во многих важных аспектах их [Соединенных Штатов], могущество будет убывать все быстрее. С учетом базового экономического потенциала положение Соединенных Штатов по сравнению с Японией, а вскоре и с Китаем, будет продолжать ухудшаться. В военном плане баланс реальных потенциалов между Соединенными Штатами и рядом растущих региональных держав (включая, возможно, Иран, Индию и Китай) будет смещаться от центра к периферии. Некоторая часть структурного могущества Америки переместится к другим народам; другая (и часть ее “мягкой власти”) окажется в руках негосударственных игроков вроде многонациональных корпораций2.

Какая из этих двух противоположных картин, рисующих место Запада в мире, описывают реальность? Ответ, конечно же, следующий: они обе. Сейчас господство Запада неоспоримо, и он останется номером один в плане могущества и влияния также и в двадцать первом веке. Однако постепенные, неотвратимые и фундаментальные перемены также имеют место в балансе власти между цивилизациями, и могущество Запада по сравнению с мощью других цивилизаций будет и дальше снижаться. Когда превосходство Запада исчезнет, большая часть его могущества просто-напросто испарится, а остаток будет рассеян по региональному признаку между несколькими основными цивилизациями и их стержневыми государствами. Наиболее значительное усиление могущества приходится на долю азиатских цивилизаций (и так будет продолжаться и далее), и Китай постепенно прорисовывается как общество, которое скорее всего бросит вызов Западу в борьбе за глобальное господство. Эти сдвиги в соотношении власти [c.117] между цивилизациями ведут и будут вести к возрождению и росту культурной уверенности в себе не-западных обществ, а также к возрастающему отторжению западной культуры.

Упадок Запада характеризуется тремя основными аспектами.

Во-первых, это медленный процесс. Для подъема западного могущества понадобилось четыреста лет. Спад может занять столько же. В 1980-м выдающийся британский исследователь Хедли Булл утверждал, что “европейское или западное господство в универсальной международной системе, можно сказать, достигло своего апогея около 1900 года”3. Первая книга Шпенглера появилась в 1918 году, и “закат Запада” был центральной темой в течение всей истории двадцатого века. Сам этот процесс растянулся на все столетие. Тем не менее он может ускориться. Экономический рост и увеличение других возможностей страны часто происходит по S-образной кривой: медленный старт, затем резкое ускорение, за которым следуют снижение темпов экспансии и выравнивание. Упадок некоторых стран тоже может идти по кривой, напоминающей перевернутую букву S, как это произошло в случае с Советским Союзом: сначала процесс умеренный, но он быстро ускоряется перед самым дном. Упадок Запада все еще находится на первой, медленной фазе, но в какой-то момент он может резко прибавить скорости.

Во-вторых, упадок не идет по прямой. Он крайне неравномерен, с паузами, откатами назад и повторными утверждениями западного могущества, за которыми следуют проявления слабости Запада. Открытые демократические общества Запада скрывают в себе огромные возможности для восстановления. Кроме того, в отличие от многих цивилизаций Запад имеет два центра власти. Начавшийся в 1900 году закат, который видел Булл, был по существу закатом европейской составляющей западной цивилизации. С 1910 по 1945 год Европа была разделена на противостоящие [c.118] стороны, поглощена внутренними экономическими, социальными и политическими проблемами. Однако в 1940 году началась американская фаза западного господства, и в 1945 году Соединенные Штаты в течение краткого времени доминировали в мире в степени, почти сравнимой с объединенными силами союзников в 1918 году. Послевоенная деколонизация еще больше сократила влияние Европы, но не Соединенных Штатов, в результате чего на смену традиционной территориальной империи пришел новый транснациональный империализм. Во время “холодной войны”, однако, советская военная мощь равнялась американской, а американское экономическое могущество уступило некоторые свои позиции японской. И все же на Западе предпринимались периодические попытки военного и экономического обновления. И в самом деле, в 1991 году еще один выдающийся британский ученый, Барри Бьюзен, заметил, что “истинные реалии таковы, что сейчас господство центра и подчинение периферии сильнее, чем в любой другой период с момента начала деколонизации”4. Правильность этого суждения, однако, меркнет, как меркнет в истории породившая его военная победа.

В-третьих, власть – это способность одного человека и группы изменить поведение другого человека или группы. Поведение можно изменить стимулом, принуждением или убеждением, что требует от обладателя власти экономических, военных, институциональных, демографических, политических, технологических, социальных и иных ресурсов. Таким образом, власть страны или группы обычно оценивается при помощи сравнения имеющихся у нее в наличии ресурсов с теми ресурсами, которыми обладают другие государства или группы, на которые она пытается оказать влияние. Объем всех необходимых для поддержания могущества ресурсов, которыми обладал Запад, достиг своего пика в самом начале двадцатого века, а затем его доля начала снижаться по отношению к доле других цивилизаций. [c.119]

Территория и население

В 1490 году западные общества контролировали большую часть европейского полуострова, кроме Балкан, или что-то около 1,5 миллиона квадратных миль из общей поверхности суши (за исключением Антарктики) – 52,2 миллиона квадратных миль. Когда территориальная экспансия Запада достигла своего апогея в 1920 году, он напрямую управлял территорией около 25,5 миллиона квадратных миль – почти половиной земной суши. К 1993 году подконтрольные территории сократились наполовину, до 12,7 миллиона квадратных миль. Запад вернулся к своему изначальному европейскому “ядру”, плюс он имеет обширные, освоенные поселенцами земли в Северной Америке, Австралии и Новой Зеландии. Территория независимых мусульманских государств, напротив, увеличилась с 1,8 миллиона квадратных миль в 1920 году до 11 с лишним миллионов квадратных миль в 1993-м. Схожие изменения произошли и в плане контроля людских ресурсов. В 1900 году жители Запада составляли около 30% от общего населения мира, а западные правительства управляли почти 45 процентами населения (в 1920 году эта цифра увеличилась до 48%). В 1993 году западные правительства правили, за исключением мелких остатков империи типа Гонконга, только жителями Запада. Население Запада составляло чуть больше 13% человечества, и к началу следующего столетия его доля должна упасть до 11%, а затем идо 10% к 2025 году5. По общему числу населения Запад занимал в 1993 году четвертое место после синской, исламской и индусской цивилизаций.

Таким образом, в количественном плане жители Запада составляют стабильно сокращающееся меньшинство мирового населения. В качественном отношении баланс между Западом и остальными цивилизациями также меняется. He-западные народы становятся более здоровыми, более урбанизированными, более грамотными и лучше образованными. [c.120] К началу 1990-х показатели детской смертности в Латинской Америке, на Ближнем Востоке, в Южной Азии, в Восточной Азии и Юго-Восточной Азии уменьшились в два-три раза по сравнению с теми, что были тридцатью годами ранее. Продолжительность жизни в этих регионах также значительно возросла – увеличение колеблется от одиннадцати лет в Африке до двадцати трех в Восточной Азии. В начале 1960-х в большинстве стран третьего мира грамотным было менее одной трети взрослого населения. В начале 1990-х лишь в нескольких странах (не считая Африку) было грамотным менее половины населения. Около 50% индийцев и 75% китайцев могли читать и писать. Уровень грамотности в развивающихся странах в 1970 году составлял 41% от показателя развитых странах; в 1992 году он увеличился до 71%. К началу 1990-х во всех регионах, [c.121] за исключением Африки, практически вся возрастная группа была охвачена начальным образованием. И самый значительный факт: в начале 1960-х годов в Азии, Латинской Америке, Африке и на Ближнем Востоке менее одной трети соответствующей возрастной группы было охвачено средним образованием; к началу 1990-х оно распространялось уже на половину этой возрастной группы (за исключением Африки). В 1960 году городские жители составляли менее [c.122] одной четверти населения развивающихся стран. Однако за период с 1960 по 1992 год процентная доля горожан выросла с 49% до 73% в Латинской Америке, с 34% до 55% в арабских странах, с 14% до 73% в Африке, с 18% до 27% в Китае и с 19% до 26% в Индии6.

Таблица 4.1 (с. 121)

Территория, находящаяся под политическим контролем цивилизаций, 1900–1993

Примечание: относительная доля занимаемой территории в процентах основывается на границах, которые превалировали в указанный год.

* Общая мировая территория 52,5 миллиона квадратных миль не включает Антарктику. Источник: Statesman's Year-Book (New York: St. Martin's Press, 1901–1927; World Book Atlas (Chicago: Field Enterprises Educational Corp., 19701: Britannica Book of the Year (Chicago: Encyclopaedia Britannica. Inc. 1992-1994).

Источник: Рассчитано на основе данных, приведенных в Encyclopedia Bhtannica. 1994 Book of the Year (Chicago: Encyclopedia Britannka, 19941. P. 764-69).

Таблица 4.3 (с. 122)

Доля мирового населения в структуре цивилизации (в процентах)

Примечание: относительная доля мирового населения основывается на границах, которые превалировали в указанный год Расчеты на 1995-2025 годы основаны на границах 1994 года.

* Население планеты приведено в миллиардах

# Цифры не включают членов Содружества Независимых Государств или Боснии.

+ Цифры включают Содружество Независимых Государств, Грузию и бывшую Югославию.

Источники: United Nations, Population Division, Department for Economic and Social Information and Policy Analysis. World Populatbn Prospects. The 1992 Revision (New York: United Nations. 1993); Statesman's Year-Boot (New York: St Martin's Press, 1901-1927). World Almanac and Book of Facts (New York: Press Pub Co.. 1970-1993).

В результате роста грамотности, образования и урбанизации возникли социально мобилизованные слои населения с возросшими возможностями и более высокими ожиданиями, которые можно активизировать для политических целей, используя способы, для неграмотных крестьян не подходившие. Социально мобилизованные общества – это более сильные общества. В 1953 году, когда менее 15 процентов иранцев были грамотными и менее 17% жили в городах, Кермит Рузвельт и несколько агентов ЦРУ довольно легко подавили восстание и вернули шаху его трон. В 1979 году, когда 50% иранцев были грамотными и 47% жили в городах, никакое применение американской военной мощи уже не могло удержать трон под Шахом. Значительный разрыв по-прежнему отделяет китайцев, индийцев, арабов и африканцев от жителей Запада, японцев и русских. И все же этот разрыв быстро сокращается. В то же самое время возникает другой разрыв. Средний возраст жителей Запада, японцев и русских постоянно растет, и все большая доля неработающего населения тяжелой ношей ложится на плечи тех, кто еще продуктивно трудится. Другие цивилизации отягощены большим количеством детей, но дети – это будущие рабочие и солдаты.

Экономический продукт

Доля Запада в мировом экономическом продукте также, по-видимому, достигала своего пика к 1920 году, и после Второй Мировой войны явно снижалась. В 1750 году на долю Китая в выпуске продукции обрабатывающей промышленности приходилось одна треть, Индии – одна четвертая, [c.123] Запада – менее одной пятой. К 1830 году Запад немного обогнал Китай. За последующие десятилетия, как заметил Пауль Байрох, индустриализация Запада привела к деиндустриализации остального мира. К 1913 году выпуск продукции обрабатывающей промышленности не-западных стран равнялся примерно двум третям от того, каким он был в 1800-м. Начиная с середины девятнадцатого века, доля Запада стала стремительно расти, достигнув своего пика в 1928 году – 84,2% от мирового выпуска. После этого доля Запада снижалась, а темпы роста его производства оставались скромными, в то время как менее индустриализованные страны резко увеличили выпуск продукции после Второй Мировой войны. К 1980 году доля Запада в выпуске продукции обрабатывающей промышленности равнялась 57,8% от всемирного, примерно равняясь тому значению, которое было 120 лет назад, в 1860-е7.

Таблица 4.4

Доля цивилизаций или стран в выпуске продукции обрабатывающей промышленности,

1750–1980, в процентах. (Весь мир = 100%)

Достоверные данные по валовому экономическому продукту в период, предшествующий Второй Мировой войне, отсутствуют. Однако в 1950 году доля Запада в мировом валовом продукте составляла 64 процента; к 1980-м это соотношение [c.124] упало до 49% (см. табл. 4.5). К 2013 году, согласно одному из прогнозов, доля Запада в валовом мировом продукте будет равняться 30%. Согласно другой оценке, четыре из семи крупнейших экономик мира принадлежали не-западным странам: Японии (второе место), Китаю (третье), России (шестое) и Индии (седьмое). В 1992 году экономика Соединенных Штатов была самой мощной в мире, а в десятке крупнейших экономик было пять западных стран плюс ведущие страны из других цивилизаций: Китай, Япония, Индия, Россия и Бразилия. Правдоподобные прогнозы говорят, что в 2020 году пять сильнейших экономик будет у пяти различных цивилизаций и ведущие десять экономик будут включать три западные страны. Этот относительный упадок Запада обуславливается, конечно, в большей части стремительным подъемом Восточной Азии8.

Таблица 4.5

Доля цивилизаций в валовом мировом продукте, 1950–1992 (в процентах)

* Цифры по православной цивилизации на 1992 год включают бывший Советский Союз и бывшую Югославию

# Столбец “другие” включает другие цивилизации и ошибку при округлении/

Источник: цифры за 1950, 1970 и 1980 год рассчитаны на основе данных по неизменному доллару Herbert Block, The Planetary Product in 1980: A Creative Pause? (Washington D.C: Bureau of Public Affaires, U.S. Dept. of State, 1981). P. 30–45). Проценты за 1992 год рассчитаны на основе данных Всемирного Банка Реконструкции и Развития по паритету покупательной силы, которые приведены в таблице 30 Отчета World Development Report (New York: Oxford University Press, 1994).

Валовые цифры по экономическому объему производства отчасти затеняют качественное превосходство Запада. Запад и Япония почти полностью господствуют на рынке высоких технологий. Однако технологии начинают рассеиваться, и если Запад желает сохранить свое превосходство, [c.125] ему следует сделать все, что в его силах, чтобы предотвратить это рассеивание. Но из-за того, что благодаря Западу мир стал теперь взаимосвязанным, замедлить это распространение технологий среди других цивилизаций с каждым днем все труднее. И еще труднее это стало в условиях отсутствия единой, неодолимой и всем известной угрозы, подобно той, что существовала во время “холодной войны”, и это также снизило эффективность контроля за распространением технологий.

Кажется весьма вероятным, что на протяжении большего периода истории у Китая была самая крупная экономика в мире. Распространение технологий и экономическое развитие не-западных обществ во второй половине двадцатого века приводят к возврату этой исторической схемы. Это будет медленный процесс, но к середине двадцать первого века, если не раньше, распределение экономического продукта и выпуска продукции обрабатывающей промышленности среди ведущих цивилизаций будет скорее всего напоминать ситуацию, имевшую место в 1800 году. Двухсотлетний “всплеск” Запада в мировой экономике подойдет к концу.

Военный потенциал

Военная мощь имеет четыре измерения: количественное – количество людей, оружия, техники и ресурсов; технологическое – эффективность и степень совершенства вооружения и техники; организационное – слаженность, дисциплина, обученность и моральный дух войск, а также эффективность командования и управления; и общественное – способность и желание общества эффективно применять военную силу. В 1920-е годы Запад был далеко впереди остальных по всем этим измерениям. В последующие годы военная мощь Запада снизилась по сравнению с потенциалом других цивилизаций. Это снижение выразилось в изменении баланса количества [c.126] военнослужащих – одна из составляющих, пусть и не самая важная, военной мощи. Модернизация и экономическое развитие порождают необходимые ресурсы и желание стран развивать свой военный потенциал, и лишь считанные страны не делают этого. В 1930-х годах Япония и Советский союз создали очень мощные вооруженные силы, что они продемонстрировали во время Второй Мировой войны. В настоящий момент Запад монополизировал способность развертывать значительные обычные вооруженные силы в любой точке мира. Нет уверенности, что Запад сможет поддерживать эту способность. Однако весьма вероятным кажется прогноз, что ни одно не-западное государство или группа государств не смогут создать сравнимый потенциал в ближайшие десятилетия.

Таблица 4.6

Личный состав вооруженных сил различных цивилизаций (в процентах)

Примечание: данные основаны на границах, которые превалировали в указанный год. Общие количество военнослужащих в мире (состоящих на действительной военной службе) указано в тысячах.
* Цифры по СССР являются данными за 1924 год, и взяты из книги. J. M. Macintosh. // В.Н. Liddel Hart. The Red Army 1918–1945; the Soviet Army – 1946 to Present. N.Y., 1956.
Источники: U.S. Army Control and Disarmament Agency. World Military Expenditures and Arms Transfers. Washington. 1971–1974; Statesman's Year-Book. N.Y., 1901–1927.

В общем и целом, в годы после “холодной войны” в глобальной эволюции военных потенциалов преобладали пять основных тенденций.
Во-первых, вооруженные силы Советского Союза перестали существовать вскоре после распада Советского Союза. Кроме России, только Украина унаследовала значительный военный потенциал. Российские войска были [c.127] значительно сокращены и выведены из Центральной Европы и Прибалтики. Варшавского договора больше нет. Была забыта цель бросить вызов американскому ВМФ. Военная техника была либо ликвидирована, либо заброшена, и в результате вышла из строя. Бюджетные средства, выделяемые на оборону, были радикально сокращены. Деморализация проникла в ряды офицеров и рядовых. В то же самое время российские военные определяли для себя новые миссии и доктрины и перестраивали себя для новых целей по защите русских и участию в региональных конфликтах в ближнем зарубежье.
Во-вторых, стремительное сокращение российского военного потенциала стимулировало более плавное, но значительное снижение западных военных расходов, сил и потенциала. По планам администраций Буша и Клинтона, американские расходы на оборону должны снизиться на 35% – с $542.3 млрд. (в долларах 1994 года) в 1990 году до $222.3 млрд. в 1998-м. Силовые структуры к этому году будут составлять две трети от того, что было в конце “холодной войны”. Многие крупные программы поставки вооружения отменены или отменяются. Между 1985 и 1995 годом ежегодные закупки крупного вооружения сократились с 29 до 6 кораблей, с 943 до 127 самолетов, с 720 до 0 танков, с 48 до 18 стратегических ракет. Начиная с 1980-х годов Британия, Германия и в меньшей степени Франция пошли на аналогичные сокращения оборонных расходов и военных потенциалов. В середине девяностых было принято решение о сокращении вооруженных сил Германии с 370 000 до 340 000 (вероятно– до 320 тыс.); французская армия планирует сократить свои силы с 290 000 в 1990 году до 225 000 в 1997-м. Количество британских военнослужащих снизилось с 377 100 в 1985 году до 274 800 в 1993-м. Континентальные члены НАТО также сократили сроки военной службы по призыву и рассматривают возможность отказа от обязательной военной службы. [c.128]
В-третьих, тенденции, имевшие место в Восточной Азии, значительно отличались от того, что происходило в России и на Западе. На повестке дня здесь стояли повышение оборонных расходов и наращивание сил; тон здесь задавал Китай. Подстегнутые ростом своего экономического благосостояния и ростом мощи Китая, другие восточно-азиатские страны модернизируют и увеличивают свои военные силы. Япония продолжает совершенствовать свои и без того современные вооруженные силы. Тайвань, Южная Корея, Таиланд, Малайзия, Сингапур и Индонезия тратят все больше на свои вооруженные силы и закупают самолеты, танки и корабли в России, Соединенных Штатах, Британии, Франции, Германии и других странах. В то время как оборонные расходы НАТО сократились между 1985 и 1993 годами примерно на 10% (с $539.6 миллиардов до $485.0 миллиардов, в неизменных долларах 1993 года), расходы в Восточной Азии за тот же период возросли на 50% с $89.8 млрд. до $ 134.8 млрд.9
В-четвертых, военный потенциал, с учетом оружия массового поражения, возрастает во всем мире. По мере того как страны развиваются в экономическом плане, они наращивают мощности по производству вооружений. Между 1960 и 1980 годами, например, количество стран-членов третьего мира, производящих истребители, увеличилось с одной до восьми, танки – с одной до шести, вертолеты – с одной до шести и тактические ракеты – с нуля до семи. В 1990-е годы имела место заметная тенденция к глобализации оборонной промышленности, которая, скорее всего, и далее снизит военное преимущество Запада10. Многие не-западные общества либо имеют ядерное оружие (Россия, Китай, Израиль, Индия, Пакистан и, вероятно, Северная Корея), либо предпринимают активные усилия по его созданию (Иран, Ирак, Ливия и, возможно, Алжир), или же ставят себя в такое положение, что могут быстро получить его в случае необходимости (Япония). [c.129]
Наконец все эти процессы делают регионализацию центральной тенденцией в военной стратегии и мощи в мире после “холодной войны”. Регионализация является основной причиной сокращений вооружений в России и на Западе, а также увеличения вооруженных сил в других государствах. Россия больше не обладает глобальной военной мощью, но фокусирует свою стратегию и силы на ближнем зарубежье. Китай переориентировал свою стратегию и силы так, что теперь акцент делается на локальном применении силы и защите интересов Китая в Восточной Азии. Европейские страны также перенаправляют свои силы при помощи как НАТО, так и Евросоюза, чтобы ответить на нестабильность на границах Западной Европы. Соединенные Штаты явно изменили свое военное планирование и вместо сдерживания Советского Союза и войны с ним на глобальном уровне готовятся к действиям в Персидском заливе и Северо-Восточной Азии, включающим использование местных контингентов. Однако США вряд ли обладают военным потенциалом для достижения этих целей. Чтобы добиться победы над Ираком, Соединенным Штатам пришлось послать в Персидский залив 75% действующих тактических самолетов, 42% современных боевых танков, 46% авианосцев, 37% военнослужащих из армии и 46% морской пехоты. При значительном сокращении вооруженных сил в будущем Соединенные Штаты с трудом смогут провести одну, от силы две интервенции против региональных держав за пределами Западного полушария. Военная безопасность по всему миру все больше зависит не столько от глобального распределения сил и шагов сверхдержав, сколько от распределения сил в каждом регионе и действий стержневых государств цивилизаций.
В общем и целом, Запад будет оставаться самой могущественной цивилизацией и в первые десятилетия двадцать первого века. И далее он будет занимать ведущие позиции в науке, исследованиях и разработках, а также по [c.130] нововведениям в гражданской и военной области. Тем не менее контроль над другими важными ресурсами все больше рассеивается среди стержневых государств и ведущих стран не-западных цивилизаций. Пик западного контроля над ресурсами пришелся на 1920-е годы и с тех пор нерегулярно, но значительно снижается. В 2020-х годах, через сто лет после пика, Запад скорее всего будет контролировать около 24% мировой территории (вместо 49% во время пика), 10% населения мира (вместо 48%) и, пожалуй, около 15–20% социально мобилизованного населения, порядка 30% мирового экономического продукта (во время пика– около 70%), возможно, 25% выпуска продукции обрабатывающей промышленности (на пике– 84%) и менее 10% от всеобщего количества военнослужащих (было 45%).
В 1919 году Вудро Вильсон, Ллойд Джордж и Жорж Клемансо фактически правили миром. Сидя в Париже, они определяли, какие страны останутся существовать, а какие – нет, какие новые страны будут созданы, какие у них будут границы и кто будет править ими, а также как Ближний Восток и другие части мира будут разделены между державами-победительницами. Они также принимали решения о военной интервенции в Россию и об отзыве экономической концессии из Китая. Сто лет спустя ни одна маленькая группа политиков не сможет обладать сопоставимой властью; и если какая-либо группа и может сравниться с ними, то она будет состоять уже не их трех представителей Запада, а из лидеров стержневых стран семи или восьми основных цивилизаций мира. Наследники Рейгана, Тэтчер, Миттерана и Коля встретят соперников в лице преемников Дэн Сяопина, Накасоне, Индиры Ганди, Ельцина, Хомейни и Сухарто. Эра западного господства подойдет к концу. Между тем закат Запада и подъем других центров могущества способствует глобальным процессам индигенизации и возрождения не-западных культур. [c.131]

Индигенизания: возрождение не-западных культур

Распределение культур в мире отражает распределение власти. Торговля может следовать за флагом, а может и не следовать, однако культура всегда следует за властью. В течение всей истории экспансия власти какой-либо цивилизации обычно происходила одновременно с расцветом ее культуры, и почти всегда эта цивилизация использовала свою власть для утверждения своих ценностей, обычаев и институтов в других обществах. Универсальной цивилизации требуется универсальная власть. Римская власть создала почти универсальную цивилизацию в ограниченных пределах античного мира. Западная власть в форме европейского колониализма в девятнадцатом веке и американская гегемония в двадцатом расширили западную культуру на большую часть современного мира. Европейский колониализм позади; американская гегемония сходит на нет. Далее следует свертывание западной культуры, по мере того как местные, исторически сложившиеся нравы, языки, верования и институты вновь заявляют о себе. Усиление могущества не-за-падных обществ, вызванное модернизацией, приводит к возрождению не-западных культур во всем мире*. [c.132]
Как заметил Джозеф Най, существует различие между “жесткой властью”, то есть властью, основанной на экономической и военной силе, и “мягкой властью” – способностью страны делать так, чтобы “другие государства хотели того, что хочет она”, за счет привлекательности ее культуры и идеологии. Как признает Най, в мире имеет место широкое рассеяние жесткой власти, и основные нации “намного меньше способны использовать традиционный ресурс власти для достижения своих целей, чем в прошлом”. Далее Най развивает мысль и говорит, что если у какого-либо государства “культура и идеология привлекательны, то другие будут с большей готовностью следовать” за ней, посему мягкая власть “столь же важна, как и жесткая власть”11. Но что же делает культуру и идеологию привлекательными? Они становятся привлекательными, когда в них видят корень материального успеха и влияния. Мягкая власть становится властью, только когда в ее основании лежит жесткая власть. Усиление жесткой экономической и военной власти приводит к росту самоуверенности, высокомерия и веры в превосходство своей культуры или могущество по отношению к другим народам, и привлекает к этой власти иные общества. Ослабление экономической и военной власти ведет к неуверенности в собственных силах, кризису идентичности и попыткам найти в других культурах ключи к экономическому, военному и политическому успеху. По мере того как не-западные общества наращивают свой экономический, военный и политический капитал, они все больше расхваливают достоинства своих ценностей, институтов и культуры.
Коммунистическая идеология привлекала людей по всему миру в 1950-е и 60-е годы, когда она ассоциировалась с экономическим успехом и военной мощью Советского Союза. Эта привлекательность испарилась одновременно со стагнацией советской экономики, которая уже не была способна поддерживать военный потенциал Советского Союза. Западные ценности и институты привлекали людей из других культур, потому что они рассматриваются как источник [c.133] западной мощи и благополучия. Этот процесс идет уже несколько столетий. Между 1000 и 1300 годами, пишет Уильям Макнил, христианство, римское право и другие составляющие западной культуры были приняты венграми, поляками и литовцами, и это “принятие западной цивилизации было обусловлено смесью страха и восхищения ратной доблестью западных правителей”12. Одновременно с упадком западного могущества снижается также и способность Запада навязывать западные представления о правах человека, либерализме и демократии другим цивилизациям, а также уменьшается и привлекательность этих ценностей для других цивилизаций.
Она уже уменьшилась. На протяжении нескольких столетий не-западные народы завидовали экономическому процветанию, технологическому совершенству, военной мощи и политическому единству западных обществ. Они искали секрет этого успеха в западных ценностях и институтах, и когда они выявили то, что сочли ключом, они попытались применить его в своих обществах. Чтобы стать богатыми и могущественными, им надо было стать как Запад. Однако сейчас эти кемалистские взгляды в Восточной Азии исчезли. Жители Восточной Азии приписывают свое стремительное экономическое развитие не импорту западной культуры, а скорее приверженности своей традиционной культуре. Они добиваются успехов, по их утверждению, потому, что они отличаются от Запада. Аналогичным образом, когда не-западные общества чувствовали себя слабыми в отношениях с Западом, они обращались к западным ценностям – праву на самоопределение, либерализму, демократии и независимости, чтобы узаконить свое сопротивление западному господству. Теперь, когда они из слабых превратились в исключительно мощные страны, они не упускают случая напасть на те же ценности, которые до этого использовали для преследования своих интересов. Этот бунт против Запада изначально использовался для утверждения универсализма западных ценностей; теперь он провозглашается ради утверждения не-западных ценностей. [c.134]
Возникновение подобных позиций является проявлением того, что Рональд Дор назвал термином “феномен инди-генизации второго поколения”. Как в бывших западных колониях, так и независимых странах вроде Китая и Японии “первое “модернизаторское”, или “постнезависимое”, поколение зачастую получало образование в зарубежных (западных) университетах на западном космополитичном языке. Частично из-за того, что они впервые попадали за рубеж, будучи впечатлительными подростками, принятие ими западных ценностей и стиля жизни могло быть весьма глубоким. Большинство из второго, намного большего поколения, напротив, получает образование дома, в университетах, основанных первым поколением, где для обучения все больше используется местный, а не колониальный язык. Эти университеты “дают куда менее тесный контакт с миром культуры метрополии”, и “знания обрели местный колорит посредством перевода – обычно объем их ограничен, а качество оставляет желать лучшего”. Выпускники этих университетов негодуют по поводу засилья предыдущего, обученного на Западе поколения и поэтому часто “поддаются призывам местных оппозиционных движений”13. По мере того как западное влияние сходит на нет, молодые честолюбивые лидеры уже не могут надеяться на то, что Запад даст им власть и богатство. Они вынуждены искать средства достижения успеха в своем обществе, и поэтому им приходиться приспосабливаться к ценностям и культуре этого общества.
Процесс индигенизации не обязательно ждет появления второго поколения. Талантливые, проницательные и легко приспосабливающиеся лидеры первого поколения сами индигенизируются. Наиболее примечательны три случая – Мухаммед Али Джинна, Гарри Ли и Соломон Бандаранаике. Они с отличием закончили Оксфорд, Кембридж и Линкольнз-Инн, соответственно, и были отличными адвокатами и полностью вестернизированными членами элит в своих обществах. Джинна был законченным атеистом. Ли, по словам одного из британских министров, являлся “лучшим [c.135] чертовым англичанином к востоку от Суэца”. Бандаранаике был воспитан как христианин. И все же для того, чтобы возглавить свои нации на пути к независимости и после ее обретения, им пришлось индигенизироваться. Они вернулись к культурам своих предков, и в процессе этого они временами меняли идентичность, имена, одежду и веру. Английский адвокат М.А. Джинна стал пакистанцем Квади-Азамом, Гарри Ли стал Ли Кван Ю. Атеист Джинна стал ярым поборником ислама как основы пакистанского государства. Анг-лофицированный Ли выучил китайский и стал ярким последователем конфуцианства. Христианин Бандаранаике перешел в буддизм и стал приверженцем сингальского национализма.
Индигенизация стояла на повестке дня во всем не-западном мире в восьмидесятые и девяностые годы двадцатого века. Возрождение ислама и “реисламизация” – вот центральные темы в мусульманских обществах. В Индии превалирует тенденция отказа от западных форм и ценностей и возвращения ценностей индуизма в политику и общественную жизнь. В Восточной Азии государства активно пропагандируют конфуцианство, а политические и интеллектуальные лидеры говорят об “азиации” своих стран. В середине 1980-х годов Японией овладела идея “нихонд-зинрон”, или “теории о Японии и японцах”. Позже известные японские интеллектуалы стали утверждать, что в своей истории Япония прошла сквозь “циклы заимствования внешних культур” и ““индигенизации” этих культур путем их повторения и очищения; неизбежной путаницы, являющейся результатом того, что заимствованный и творческий импульс выдыхался, затем следовало повторное открытие для внешнего мира. В настоящий момент Япония вступает во вторую фазу этого цикла”14. По окончании “холодной войны” Россия снова превратилась в “разорванную страну”, где вновь проявилась классическая борьба западников со славянофилами. На протяжении десятилетия, однако, имел место переход от первых к последним, когда вестернизированный Горбачев уступил место Ельцину, русскому по [c.136] стилю, западному по высказанным убеждениям, которому, в свою очередь, угрожали националисты, призывающие к православной индигенизации России.
Индигенизации способствует демократический парадокс: принятие не-западными обществами западных демократических институтов поощряет и дает дорогу к власти национальным и антизападным политическим движениям. В 1960-е и 70-е годы вестернизированные и прозападные правительства в развивающихся странах находились под угрозой переворотов и революций; в 1980-е и 90-е они подвергаются все большей опасности проиграть выборы. Демократизация вступает в конфликт и вестернизацией, а демократия по своей сути является процессом, ведущим к защите местнических интересов, а не к космополитизации. Политики в не-западных обществах не выигрывают на выборах, демонстрируя, насколько они западные. Предвыборная гонка, напротив, заставляет их апеллировать к тем вещам, которые они считают наиболее популярными, и эти темы обычно связаны с этническими, национальными и религиозными вопросами.
Результатом является объединение народа против элит, получивших образование на Западе и ориентированных на Запад. Группы исламских фундаменталистов добились впечатляющих результатов на нескольких выборах в мусульманских странах и пришли бы к власти в Алжире, если бы военные не отменили выборы в 1992 году. В Индии борьба за голоса избирателей привела к массовым митингам и массовому насилию15. Демократия в Шри-Ланке породила Партию Свободы Шри-Ланки, которая разгромила на выборах 1956 года элитарную Объединенную Национальную Партию и обусловила возможность появления националистического движения Патика Чинтанайя в 80-е годы. До 1949 года элиты как в Южной Африке, так и на Западе рассматривали ЮАР как западную страну. После того как в стране установился режим апартеида, западная элита постепенно стала рассматривать ЮАР вне западного лагеря, в то время как южноафриканцы продолжали считать [c.137] себя членами Запада. Однако для того, чтобы занять свое место в западном международном мире, им пришлось ввести западные демократические институты, вследствие чего у власти появилась высоко вестернизированная черная элита. Тем не менее, если сработает фактор индигенизации второго поколения, их последователи будут намного более хоса, зулусами и африканцами по мировоззрению и все больше будут воспринимать себя как африканское государство.
В различное время до девятнадцатого века византийцы, арабы, китайцы, турки, монголы и русские были глубоко уверены в своей силе и достижениях, сравнивая их с западными. В то же самое время они также с презрением относились к культурной неполноценности, отсталости институтов, коррупции и загниванию Запада. Когда успехи Запада перестали быть выдающимися, это отношение появляется вновь. Люди считают, что “с них хватит”. Иран – исключительный случай, но, как заметил один обозреватель, “западные ценности отвергаются по-другому, но не менее твердо, в Малайзии, Индонезии, Сингапуре, Китае и Японии”16. Мы становимся свидетелями “конца прогрессивной эры”, когда доминировала западная идеология, и вступаем в эру, в которой многочисленные и разнообразные цивилизации будут взаимодействовать, конкурировать, сосуществовать и приспосабливаться друг к другу17. Этот глобальный процесс индигенизации широко проявляется в возрождении религии, которое имеет место во многих частях земного шара и наиболее заметно выражается в культурном возрождении азиатских и исламских государств, вызванном во многом их экономическим и демографическим динамизмом.

La revanche de Dieu

В первой половине двадцатого века представители интеллектуальной элиты, как правило, полагали, что экономическая и социальная модернизация ведет к ослаблению роли религии как существенной составляющей человеческого [c.138] бытия. Это предположение разделялось как теми, кто его с радостью принимал, так и теми, кто сокрушался по поводу этой тенденции. Атеисты-адепты модернизации приветствовали ту степень, в которой наука, рационализм и прагматизм вытесняли суеверия, мифы, иррационализм и ритуалы, которые формировали основу существующих религий. Возникающее государство должно стать толерантным, рациональным, прагматичным, прогрессивным, гуманным и светским. Обеспокоенные консерваторы, с другой стороны, предупреждали об ужасных последствиях исчезновения религиозных верований, религиозных институтов и того морального руководства религии, которое она предоставляет для индивидуального и коллективного человеческого поведения. Конечным результатом этого будет анархия, безнравственность, подрыв цивилизованной жизни. “Если вы не желаете почитать Бога (а Он – ревнивый Бог), – сказал Т.С. Элиот, – вам придется уважительно относиться к Гитлеру или Сталину”18.
Вторая половина двадцатого столетия показала, что эти надежды и опасения беспочвенны. Экономическая и социальная модернизация приобрела глобальный размах, и в то же время произошло глобальное возрождение религии. Это возрождение, la revanche de Dieu, как назвал его Жиль Кепель, проникло на каждый континент, в каждую цивилизацию и практически в каждую страну. В середине 1970-х, как заметил Кепель, курс на секуляризацию и замирение религии с атеизмом “развернулся в обратную сторону. Появился на свет новый религиозный подход, ставящий своей целью уже не принятие светских ценностей, а возвращение священных основ для организации общества – изменив для этого общество, если необходимо. Выраженный множеством способов, этот подход пропагандирует отказ от претерпевшей неудачу модернизации, объясняяя ее провал и тупиковое положение отходом от Бога. Это уже не преувеличение aggiornamento, а “второе крещение Европы”, другой целью соответственно является не модернизировать ислам, а “исламизировать современность”19. [c.139]
Это религиозное возрождение отчасти вызвано экспансией некоторых религий, которые получили новых приверженцев там, где их раньше не было. Однако куда в большей степени оно обусловлено людьми, которые возвращаются к традиционным религиям своих сообществ, вдыхают в них новые силы и придают им новые значения. Христианство, ислам, иудаизм, индуизм, буддизм и православие – все они испытывают огромный подъем приверженности и внимания со стороны некогда обычных верующих. Во всех этих религиях возникли фундаменталистские движения, призывающие к решительному очищению религиозных доктрин и институтов, к изменению индивидуального, социального и общественного поведения в соответствии с религиозными догматами. Фундаменталистские движения весьма заметны и могут иметь значительный политический вес. Однако они являются лишь волнами на поверхности более широкого и более фундаментального религиозного прилива, который формирует человеческую жизнь в конце двадцатого столетия. Обновление религии по всему миру выходит далеко за пределы действий фундаменталистов-экстремистов. То в одном, то в другом обществе оно проявляется в ежедневной жизни и работе людей, а также делах и проектах правительств. Культурное возрождение в светской конфуцианской культуре принимает форму принятия азиатских ценностей, но в остальном мире оно проявляется как подтверждение религиозных ценностей. Эта “десекуляризация мира”, как заметил Джордж Вайгел, “является одним из главных социальных фактов в конце двадцатого века”20.
Вездесущность и важность религии особенно четко проявились в бывших коммунистических странах. Заполняя вакуум, образовавшийся после коллапса идеологии, религиозное возрождение пронеслось по этим странам от Албании до Вьетнама. В России произошло возрождение православия. В 1994 году 30% россиян в возрасте 25 лет сказали, что оно переключились с атеизма на веру в Бога. Количество действующих церквей в Москве и Подмосковье выросло с 50 в 1988 году до 250 в 1993-м. Политические лидеры [c.140] стали все как один уважать религию, а правительство – поддерживать ее. В российских городах, как заметил один проницательный наблюдатель в 1993 году, “звон церковных колоколов вновь наполнил воздух. Недавно позолоченные купола сверкают на солнце. Церкви, еще недавно лежавшие в руинах, снова запели свою величественную песнь. Церкви стали самыми людными местами в городе”21. Одновременно с возрождением православия в славянских республиках Исламское возрождение охватило Центральную Азию. В 1989 году в Центральной Азии насчитывалось 160 действующих мечетей и одно медресе (высшая духовная школа мусульман); к началу 1993 года там было около 10000 мечетей и десять медресе. Несмотря на то что это возрождение включало в себя некоторые фундаменталистские политические движения и поощрялось из-за границы – из Саудовской Аравии, Ирана и Пакистана, – в целом это было широко распространенное культурное движение умеренного толка22.
Чем можно объяснить это всеобщее религиозное возрождение? Естественно, в разных странах и цивилизациях оно обусловлено различными факторами. И все же было бы неверно полагать, что большое количество разнообразных причин привело к одновременным и схожим последствиям в большинстве частей света. Глобальный феномен требует глобального объяснения. Сколько бы событий в отдельных странах ни возникало под влиянием уникальных факторов, все равно должны существовать некоторые общие случаи. Каковы же они?
Наиболее очевидной, наиболее яркой и наиболее мощной причиной глобального религиозного возрождения стало то же самое, что считалось причиной ее смерти: процессы социальной, экономической и культурной модернизации, которые происходили по всему миру во второй половине двадцатого века. Древние источники идентичности и системы авторитетов поколеблены. Люди переезжают из сельской местности в города, отрываются от своих корней, идут на новую работу или не работают. Они взаимодействуют с [c.141] огромным количеством незнакомцев и подвергаются новым моделям отношений. Им нужны новые источники идентичности, новые формы стабильного сообщества и новые моральные устои, которые дали бы им чувство смысла и цели. Религия, ее направления, фундаментальные течения отвечают этим требованиям. Как объяснял для случая Восточной Азии Ли Кван Ю:
“Мы – аграрные общества, которые прошли индустриализацию за последние одно–два поколения. То, что на Западе происходило 200 лет и более, здесь длится примерно 50 лет и менее. Все это перемешано и втиснуто в очень тесные рамки, поэтому неизбежно случаются неувязки и сбои. Если вы посмотрите на быстро растущие страны – Корею, Таиланд, Гонконг и Сингапур, – везде присутствует один примечательный феномен: подъем религии… Старые традиции и религии – культ предков, шаманизм – уже больше не могут полностью удовлетворить людей. Начинается поиск нового объяснения предназначения человека, того, почему мы здесь. Это связано с периодами огромного напряжения в обществе”23.

Люди живут не только духовными интересами. Но они не могут рассчитывать и действовать рационально в погоне за своими корыстными интересами, пока не определят свое “я”. Поэтому предметом интереса политики являются вопросы идентификации. Во времена стремительных социальных перемен установившиеся идентичности разрушаются, должно быть переоценено “я” и созданы новые идентичности. Для людей, которые сталкиваются с необходимостью ответить на вопросы “Кто я?” и “Где мое место?”, религия предоставляет убедительные ответы, а религиозные группы становятся небольшими социальными общностями, пришедшими на замену тех, что были утрачены из-за урбанизации. Все религии, по выражению Хассана аль-Тураби, дают “людям чувство идентичности и направление в жизни”. Благодаря этому процессу люди вновь открывают [c.142] исторические идентичности или создают новые. Какие бы универсалистские цели ни преследовали религии, они дают людям идентичность, проводя основное различие между верующими и неверующими, между своей, высшей группой и другой, низшей группой24.
В мусульманском мире, как утверждает Бернард Льюис, существует “повторяющаяся тенденция – в тяжелые времена, мусульмане находят свою базовую идентичность и преданность в религиозной общине, то есть в идентичности, определенной скорее исламом, чем этническими и территориальными критериями”. Жиль Кепель также делает акцент на то, что поиск идентичности занимает центральное место: “реисламизация "снизу" является наипервейшим и главнейшим способом воссоздания идентичности в мире, который утратил свое значение и стал аморфным и чуждым”25. В Индии “идет постройка новой индуистской идентичности” в качестве ответа на давление и отчуждение, порожденные модернизацией26. В России религиозное возрождение является результатом “страстного желания обрести идентичность, которую может дать лишь православная церковь, единственная неразорванная связь с российской 1000-летней историей”, в то время как в мусульманских республиках возрождение аналогично является результатом “самого мощного стремления в Центральной Азии: утвердить те идентичности, которые в течение десятилетий подавляла Москва”27. Фундаменталистские движения, в частности, – это “способ справиться с хаосом и потерей идентичности, смысла и прочных социальных структур, вызванных стремительным насаждением современных социальных и политических моделей, атеизма, научной культуры и экономического прогресса”. Фундаменталистские “движения, с которыми стоит считаться”, соглашается Уильям Макнил, “это те, что быстро растут, набирая своих членов из общества, потому что они отвечают (или создают иллюзию, что они отвечают) недавно осознанным человеческим потребностям… Не случайно все эти движения возникают в странах, где демографическое давление на землю делает дальнейшее [c.143] существование старых сельских стилей жизни невозможным для большинства населения и где урбанизированные средства массовой информации, проникнув в деревни, начали разрушать вековые устои сельской жизни”28.
В более широком смысле религиозное возрождение во всем мире – это реакция на атеизм, моральный релятивизм и потворство своим слабостям, а кроме того – утверждение ценностей порядка, дисциплины, труда, взаимопомощи и людской солидарности. Религиозные группы удовлетворяют социальные потребности, которые государственная бюрократия оставляет без внимания. Сюда входит предоставление медицинских и больничных услуг, сады и школы, забота о престарелых, быстрая помощь после природных и иных катастроф, социальное обеспечение и помощь во время экономических кризисов. Крушение устоев и развал гражданского общества создают вакуум, который заполняется религиозными, зачастую фундаменталистскими, группами29.
Если традиционно доминирующие религии не удовлетворяют эмоциональные и социальные потребности беженцев, то эту задачу выполняют другие религиозные группы, численность которых в результате резко возрастает, как и значимость религии в общественной и политической жизни. Исторически Южная Корея была преимущественно буддистской страной, где число христиан в 1950 году составляло около 1–3 процентов населения. Когда в Южной Корее начался бурный экономический рост, сопровождающийся крупномасштабной урбанизацией и дифференциацией профессий, оказалось, что буддизма недостаточно. “Для тех миллионов, которые хлынули в города, и многих других, которые остались в изменившейся деревне, статичный буддизм Кореи аграрной эры потерял свою привлекательность. Христианство с его идеями о личном спасении и человеческой судьбе предложило более обнадеживающее и успокаивающее мировоззрение во времена перемен и смятения”30. К 1980-м годам христиане, в основном пресвитериане и католики, составляли не менее 30 процентов населения Южной Кореи. [c.144]
Аналогичные сдвиги произошли в Латинской Америке. Количество протестантов там увеличилось с примерно 7 миллионов человек в 1960 году до 50 миллионов в 1990-м. В 1989 году причину этого успеха латиноамериканские католические священники увидели в “медленном примирении с техническими аспектами городской жизни” католической церкви. В отличие от католической церкви, как заметил один бразильский проповедник, протестантские церкви отвечают “основным потребностям человека – в человеческом тепле, исцелении и глубоком духовном опыте”. Распространение протестантизма среди бедноты Латинской Америки – это, по сути, не замена одной религии другой, а скорее резкий рост религиозной приверженности и участия, по мере того как номинальные и пассивные католики стали активными и ярыми евангелистами. Так, в Бразилии в начале девяностых 20% населения считали себя протестантами, 73% – католиками, но по воскресеньям в протестантских церквях было 20 миллионов человек, а в католических – около 12 миллионов31. Как и другие мировые религии, христианство проходит сквозь стадию возрождения, связанного с модернизацией, и в Латинской Америке оно приняло скорее протестантскую, чем католическую форму.
Эти изменения в Южной Корее и Латинской Америке отражают неспособность буддизма и соответственно устоявшегося католицизма отвечать психологическим, эмоциональным и социальным нуждам людей, получившим травмы от модернизации. Происходят ли дополнительные значительные изменения в религиозной приверженности где-либо еще, зависит от той меры, в которой превалирующая религия может удовлетворить эти потребности. Учитывая эмоциональную сухость конфуцианства, оно кажется особенно уязвимым. В конфуцианских странах протестантство и католицизм могут иметь привлекательность, схожую с притягательностью евангелистского протестантства для латиноамериканцев, христианства – для жителей Южной Кореи и фундаментализма – для мусульман и индусов. В конце 1980-х в Китае на пике экономического роста христианство [c.145] также распространилось “главным образом среди молодежи”. Возможно, около 50 миллионов китайцев – христиане. Правительство попыталось предотвратить рост их числа, сажая в тюрьмы священников, миссионеров и евангелистов, запрещая и преследуя религиозные обряды и церемонии, а в 1994 году приняло закон, который запрещает иностранцам вести деятельность по обращению в свою веру и основывать религиозные школы или другие религиозные организации, религиозным группам – участвовать в независимых или финансируемых из-за рубежа мероприятиях. В Сингапуре, как и в Китае, около 5 процентов населения – христиане. В конце 1980-х и в начале девяностых министры из правительства предупреждали евангелистов, чтобы те не нарушали “шаткое религиозное равновесие в стране, задерживали религиозных служащих, включая официальных лиц из католических организаций, а всячески запугивали христианские группы и отдельных верующих”32. С окончанием “холодной войны” и последовавшей за ней политической открытостью западные церкви устремились также и в православные бывшие советские республики, где составили конкуренцию возрожденным православным церквям. И здесь, как и в Китае, также была предпринята попытка сдержать их миссионерскую деятельность. В 1993 году, по настоянию православной церкви, российский парламент принял закон, требующий от зарубежных религиозных групп государственной аккредитации или перехода под сень российского патриархата, если они собираются вести миссионерскую или образовательную деятельность. Президент Ельцин, однако, отказался подписать этот законопроект33. Вообще, как свидетельствуют факты, когда la revanche de Dieu вступает в конфликт с индигенизацией, он оказывается сильнее: если традиционная вера не может удовлетворить религиозные потребности модернизации, то люди обращаются к эмоционально подходящему для них импорту.
Помимо психологических, эмоциональных и социальных травм, нанесенных модернизацией, существуют и иные стимулы религиозного возрождения, включая отступление [c.146] Запада и окончание “холодной войны”. Начиная с девятнадцатого столетия, не-западные цивилизации реагировали на влияние Запада, как правило, последовательно усваивая идеологии, импортированные с Запада. В девятнадцатом веке не-западные элиты поглощали западные либеральные ценности, и впервые их противодействие Западу выразилась в форме либерального национализма. В двадцатом веке русские, азиатские, арабские, африканские и латиноамериканские элиты импортировали социалистическую и марксистскую идеологии и соединили их с национализмом, противопоставляя это западному капитализму и западному империализму. Провал коммунизма в Советском Союзе, его серьезное реформирование в Китае, а также неспособность социалистической экономики добиться устойчивого роста создали идеологический вакуум. Западные правительства, группы и международные институты, такие как МВФ и Всемирный Банк реконструкции и развития, попытались заполнить этот вакуум доктриной неоправославной экономики и демократической политики. Степень, в которой эти доктрины окажут продолжительный эффект на не-западные культуры, остается неясной. Однако люди тем временем рассматривают коммунизм всего лишь как последнего светского идола, который претерпел неудачу, и в отсутствии новых неодолимых мирских божеств обратились, со страстью и облегчением, к реальности. Религия принимает эстафету у идеологии, и религиозный национализм приходит на смену национализму светскому34.
Движения за религиозное возрождение являются антисветскими, антиуниверсальными и, за исключением его христианского проявления, антизападными. Они также направлены против релятивизма, эгоизма и потребительства, которые ассоциируются с тем, что Брюс Лоуренс назвал термином “модернизм”, отличая его от современности. В общем и целом, они не отвергают урбанизацию, индустриализацию, развитие, капитализм, науку и технологию, а также все, что эти вещи означают для организации общества. В этом смысле они не являются антисовременнными. [c.147] Они принимают модернизацию и, по выражению Ли Кван Ю, “неотвратимость развития науки и технологии, а также тех изменений в стиле жизни, которые они несут с собой”, но они “не приемлют идею о своей вестернизации”. Ни национализм, ни социализм, как утверждает аль-Тураби, не вызвали изменений в исламском мире. “Религия – это двигатель развития”, и очищенный ислам будет играть в современную эру роль, сопоставимую с ролью протестантской этики в истории Запада. Нельзя сказать, что религия несопоставима с развитием современного государства35. Исламские фундаменталисткие движения наиболее сильны в самых развитых и на вид самых светских мусульманских странах, таких как Алжир, Иран, Египет, Ливан и Тунис36. Религиозные движения, особенно фундаментального толка, профессионально используют современные средства массовой информации и организационные технологии. Наиболее ярким примером этого стал успех протестантского телеевангелизма в Центральной Америке.
Участники религиозного возрождения приходят из всех сфер деятельности, но в подавляющем большинстве – из двух групп, обе из которых мобильны и урбанизированы. Новоприбывшие в города мигранты, как правило, нуждаются в эмоциональной, социальной и материальной помощи и наставлении, а это религиозные группы могут предоставить как никто другой. Религия для них, как сформулировал Режис Дебрей, это не “опиум для народа, а витамин для слабых”37. Второй важной группой является новый средний класс, который воплощает собой “феномен индигенизации второго поколения” Дора. Активисты исламских фундаменталистских групп, как заметил Кепель, это не “престарелые консерваторы или безграмотные крестьяне”. В случае с мусульманами, как и с другими группами, религиозное возрождение – это урбанистический феномен, который привлекает к себе людей современно ориентированных, хорошо образованных и делающих карьеру в профессиях, правительстве и коммерции38. [c.148]
Среди мусульман зачастую молодежь религиозна, а их родители – атеисты. С индуизмом ситуация во многом схожа, здесь лидеры движений возрождения также являются выходцами из индигенизированного второго поколения и часто они – “удачливые предприниматели и администраторы”. Индийская пресса окрестила их “скаппи” – одетые в шафрановое яппи. Их поборники в начале 1990-х все чаще принадлежали к “значительному среднему классу индийских индусов – торговцам, бухгалтерам, адвокатам и инженерам”, а также к “высшим государственным служащим, интеллигенции и журналистам”39. В Южной Корее тот же самый тип людей заполнил католические и пресвитерианские церкви в 1960-е и 70-е годы.
Религия, местная или импортированная, дает смысл и направление для зарождающихся элит в обществах, где происходит модернизация. “Придание ценности традиционной религии, – заметил Рональд Дор, – это призыв к взаимному уважению, в противовес “господствующей другой” нации, и чаще, одновременно с этим и более непосредственно, против местного правящего класса, который принял ценности и образ жизни тех других господствующих наций”. “Чаще всего, – замечает Уильям Макнил, – повторное утверждение ислама, в какой бы конкретной сектантской форме оно ни проявлялось, означает отрицание европейского и американского влияния на местное общество, политику и мораль”40. В этом смысле не-западные религии являются наиболее мощным проявлением антизападничества в не-западных обществах. Подобное возрождение – это не отвержение современности, а отторжение Запада и светской, релятивистской, вырождающейся культуры, которая ассоциируется с Западом. Это – оттторжение того, что было названо термином “вестоксификация” не-западных обществ. Это – декларация о культурной независимости от Запада, гордое заявление: “Мы будем современными, но мы не станем вами”. [c.149]

Примечания

* Связь между властью и культурой почти повсеместно игнорируется теми, кто утверждает, что универсальная цивилизация существует или вот-вот должна возникнуть, а также теми, кто заявляет, что вестернизация является необходимой предпосылкой модернизации. Они отказываются признать, что логика их доводов требует от них поддержать экспансию и усиление западного господства в мире и что, если другим обществам предоставить свободу определять собственную судьбу, они вдохнут новые силы в старые мировоззрения, привычки и обычаи, которые, согласно универсалистам, враждебны прогрессу. Люди, которые превозносят достоинства универсальной цивилизации, тем не менее не склонны говорить о достоинствах универсальной империи.

Библиография (c. 545–548)

2. Aaron L. Friedberg, “The Future of American Power”, Political Science Quarterly, 109 (Spring 1994), 20–21. [c. 546]

3. Hedley Bull, “The Revolt Against the West”, в Medley Bulland Adam Watson, eds., Expansion of International Society (Oxford: Oxford University Press 1984) p. 219. [c. 546]

4. Barry G. Buzan, “New Patterns of Global Security in theTwenty-first Century”, International Affairs, 67 (July 1991), 451. [c. 546]

5. Project 2025, (draft) 20 September 1991, p. 7; World Bank, World Development Report 1990 (Oxford: Oxford University Press, 1990), pp. 229, 244; The World Almanac and Book of Facts 1990 (Mahwah, NJ: Funk & Wagnalls, 1989), p. 539. [c. 546]

6. United Nations Development Program, Human DevelopmentReport 1994 (New York: Oxford University Press, 1994), pp. 136–137, 207–211; World Bank, “World Development Indicators”, World Development Report 1984, 1986, 1990, 1994; Bruce Russettet et al., World Handbook of Political and Social Indicators (NewHaven: Yale University Press, 1994), pp. 222–226. [c. 546]

7. Paul Bairoch, “International Industrialization Levels from 1750 to 1980”, Journal of European Economic History, 11 (Fall 1982), 296, 304. [c. 546]

8. Economist, 15 May 1993, p. 83, цит. по International Monetary Fund, World Economic Outlook; “The Global Economy”, Economist, 1 October 1994, pp. 3–9; Wall Street Journal, 17 May1993, p. A12; Nicholas D. Kristof, “The Rise of China”, Foreign Affairs, 72 (Nov./Dec. 1993), 61; Kishore Mahbubani, “The PacificWay”, Foreign Affairs, 74 (Jan. /Feb. 1995), 100–103. [c. 546]

9. International Institute for Strategic Studies, “Tables and Analyses”, The Military Balance 1994–95 (London: Brassey's, 1994). [c. 546]

10. Project 2025, p. 13; Richard A. Bitzinger, The Globalization of Arms Production: Defense Markets in Transition (Washington, D. C: Defense Budget Project, 1993), passim. [c. 546]

11. Joseph S. Nye, Jr., “The Changing Nature of World Power”, Political Science Quarterly, 105 (Summer 1990), 181–182. [c. 546]

12. William H. McNeill, The Rise of the West: A History of the Human Community (Chicago: University of Chicago Press, 1963), p. 545. [c. 546]

13. Ronald Dore, “Unity and Diversity in Contemporary World Culture”, в М. Bull and A. Watson, eds., Expansion of International Society, pp. 420–421. [c. 546]

14. William E. Naff, “Reflections on the Question of “East andWest” from the Point of View of Japan”, Comparative Civilizations Review, 13/14 (Fall 1985 and Spring 1986), 219; Arata Isozaki, “Escaping the Cycle of Eternal Resources”, New Perspectives Quarterly, 9 (Spring 1992), 18. [c. 547]

15. Richard Sission, “Culture and Democratization in India”, в Larry Diamond, Political Culture and Democracy in Developing Countries (Boulder: Lynne Rienner 1993), pp. 55–61. [c. 547]

16. Graham E. Fuller, “The Appeal of Iran”, National Interest, 37 (Fall 1994), 95. [c. 547]

17. Eisuke Sakakibara, “The End of Progressivism: A Search for New Goals”, Foreign Affairs, 74 (Sept./Oct. 1995), 8–14. [c. 547]

18. T.S. Eliot, Idea of a Christian Society (New York: Harcourt, Brace and Company, 1940), p. 64. [c. 547]

19. Gilles Kepel, Revenge of God: The Resurgence of Islam, Christianity and Judaism in the Modem World (University Park, PA: Pennsylvania State University Press, trans. Alan Braley 1994), p. 2. [c. 547]

20. George Weigel, “Religion and Peace: An ArgumentComplexified”, Washington Quarterly, 14 (Spring 1991), 27. [c. 547]

21. James H. Billington, “The Case for Orthodoxy”, New Republic, 30 May 1994, p. 26; Suzanne Massie, “Back to the Future”, Boston Globe, 28 March 1993, p. 72. [c. 547]

22. Economist, 8 January 1993, p. 46; James Rupert, “DatelineTashkent: Post-Soviet Central Asia”, Foreign Policy, 87 (Summer 1992), 180. [c. 547]

23. Fareed Zakaria, “Culture Is Destiny: A Conversation withLee Kuan Yew”, Foreign Affairs, 73, (Man/Apr. 1994), 118. [c. 547]

24. Hassan Al-Turabi, “The Islamic Awakening's Second Wave”, New Perspectives Quarterly, 9 (Summer 1992), 52–55; Ted G. Jelen, The Political Mobilization of Religious Belief (New York: Praeger, 1991), pp. 55ff. [c. 547]

25. Bernard Lewis, “Islamic Revolution”, New York Review of Books, 21 January 1988, p. 47; G. Kepel, Revenge of God, p. 82. [c. 547]

26. Sudhir Kakar, “The Colors of Violence: Cultural Identities, Religion, and Conflict” (Unpublished manuscript), chap. 6, “A NewHindu Identity”, p. 11. [c. 547]

27. Suzanne Massie, “Back to the Future”, p. 72; J. Rupert, “Dateline Tashkent”, p. 180. [c. 547]

28. Rosemary Radford Ruther, “A World on Fire with Faith”, New York Times Book Review, 26 January 1992, p. 10; William H. [c. 547] McNeill, “Fundamentalism and the World of the 1990s”, в Martin E. Marty and R. Scott Appleby, eds., Fundamentalisms and Society (Chicago: University of Chicago Press, 1993), p. 561. [c. 548]

29. New York Times, 15 January 1993, p. A9; Henry Clement Moore, Images of Development: Egyptian Engineers in Search of Industry (Cambridge: M.I.T. Press, 1980), pp. 227–228. [c. 548]

30. Henry Scott Stokes, “Korea's Church Militant”, New York Times Magazine, 28 November 1972, p. 68. [c. 548]

31. Rev. Edward J. Dougherty, S. J., New York Times, 4 July1993, p. 10; Timothy Goodman, “Latin America's Reformation”, American Enterprise, 2 (July–August 1991), 43; New York Times, 11 July 1993, p. 1; Time, 21 January 1991, p. 69. [c. 548]

32. Economist, 6 May 1989, p. 23; 11 November 1989, p. 41; Times (London), 12 April 1990, p. 12; Observer, 27 May 1990, p. 18. [c. 548]

33. New York Times, 16 July 1993, p. A9; Boston Globe, 15 July 1993, p. 13. [c. 548]

34. См. Mark Juergensmeyer, The New Cold War? Religious Nationalism Confronts the Secular State (Berkeley: University of California Press, 1993) . [c. 548]

35. F. Zakaria, “Conversation with Lee Kuan Yew”, p. 118; H. Al-Turabi, “Islamic Awakening's Second Wave”, p. 53. См. Terrance Carroll, “Secularization and States of Modernity”, World Politics, 36 (April 1984), 362–382. [c. 548]

36. John L. Esposito, The Islamic Threat: Myth or Reality (NewYork: Oxford University Press, 1992), p. 10. [c. 548]

37. Regis Debray, “God and the Political Planet”, NewPerspectives Quarterly, 11 (Spring 1994), 15. [c. 548]

38. J.L. Esposito, Islamic Threat, p. 10; Жиль Кепель цит. вSophie Lannes, “La revanche de Dieu – Interview with Gilles Kepel”, Geopolitique, 33 (Spring 1991), 14; H.С. Moore, Images of Development, pp. 214–216. [c. 548]

39. M. Juergensmeyer, The New Cold War, p. 71; Edward A. Gargan, “Hindu Rage Against Muslims Transforming IndianPolitics”, New York Times, 17 September 1993, p. A1; Khushwaht Singh, “India, the Hindu State”, New York Times, 3 August 1993, p. A17. [c. 548]

40. R. Dore в М. Bull and A. Watson, eds., Expansion ofInternational Society, p. 411; W.H. McNeill in M.E. Marty and R.S. Appleby, eds., Fundamentalisms and Society, p. 569. [c. 548]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел Политология