Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ПЯТАЯ. ВТОРАЯ МИРОВАЯ. Часть вторая

Главлит во время войны. Литература в первые годы войны. Сталинград. Усиление цензурных преследований. Щербаков и Мехлис. Писатели в эвакуации. Фильм братьев Васильевых «Оборона Царицына». Управление пропаганды и агитации ЦК..., рост его влияния. Усиление репрессий после победы под Сталинградом. Создание нового гимна Советского Союза. Сталинские премии. Антиеврейские тенденции в области кино. Обвинение Московской консерватории в недооценке русской музыки. Осуждение журналов «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Звезда». Записка «О контроле за выходящей литературой». Установление цензуры в освобожденных от фашизма странах (Польше, Венгрии, Румынии, Болгарии, ГДР). Письмо Тарасенкова Жданову. Осуждение произведений Кетлинской, Асеева, Сельвинского, Чуковского, Зощенко («Перед восходом солнца»), Довженко («Украина в огне»), Эйзенштейна («Иван Грозный»). Некоторые итоги.

Характерно, что после начала войны Сталин не выступает. Он застигнут врасплох, не очень уверенно чувствуют себя. О нападении фашистской Германии. сообщается в выступлении Молотова. Сталин же обращается к народу только в годовщину Октябрьской революции. В докладе 6 ноября 41 г. он призывает к непримиримой борьбе с фашистскими захватчиками, говорит о неминуемости конечной победы над ними и, акцентируя на этом внимание, обращается к великой традиции русской нации. В дальнейшем именно русское начинает все более выделяться, а понятия фашистского и немецкого постепенно все более сливается, хотя неоднократно подчеркивается, что их нельзя отождествлять («Убей немца!»).

И уже в то время, в результате искажения реальной информации, распространения фальшивой, замалчивания действительно происходящего, при помощи СМИ создается устойчивый миф о начале войны. В него уверовали даже участники событий, тем более люди последующих поколений. Он продолжает существовать до настоящего времени, хотя с 60-х гг. время от времени появляются и серьезные исследования, и публицистические работы, опровергающие его. Это понятно: миф соответствует менталитету большинства советских и постсоветских людей. А власти всячески поддерживают его. И только с конца 80 –х гг. начинается его более фундаментальный пересмотр.

Кстати, Сталин был недоволен результатами войны и говорил об этом. Хотя Советский Союз получил большие территории, и в Европе, и на Дальнем Востоке (гораздо большие, чем ему обещалось по пакту Молотова - Риббентропа), Сталину этого казалось мало. Видимо, по его мнению, стратегическая цель войны (советизация Европы) не была достигнута. И сразу началось планирование новой войны с бывшими союзниками, подготовка вторжения в Западную Европу (составление подробнейших карт шоферами международных перевозок – агентами КГБ, проектировка новых видов оружия: танков на резиновом ходу, не разрушавших асфальт европейских шоссе и т. п.). Не исключено, что только наличие атомного оружия спасло мир от третей мировой.

Естественно, война поставила по - новому вопрос о цензуре, о сохранении военной тайны. Об этом постоянно говорилось и до 22 июня. 2 июня 1941 г., начальник Главлита Н.Г. Садчиков направил (секретно) в ЦК ВКП(б), в отдел агитации и пропаганды, проект Положения о Главном цензоре, в «целях усиления военной цензуры в СССР». Предлагалось ввести должность Главного цензора, который одновременно будет начальником Главлита. Главный цензор, его заместители, старшие цензоры союзных и автономных республик, краев и областей должны считаться на действительной военной службе (Бох 85). В проекте отразилось и стремление усилить ответственность цензуры, укрепить ее положение, повысить статус, увеличить штаты, и намерение автора подчеркнуть свое значение в новой обстановке, и желание оградить цензоров от призыва в армию. В разных источниках указывается, что 80 процентов работников цензуры ушло на фронт. Часто они и там работали цензорами. Согласно же проекту, они, и никуда не уходя, считались бы на военной службе.

К проекту приложена Записка Главлита. В ней шла речь о необходимости усиления почтово-телеграфной цензуры, о том, что ее осуществляют все воюющие страны. Как пример, Садчиков приводил англичан, пославших в 1940-м г. на Бермудские острова 700 цензоров, контролирующих всю поступающую в Англию из других стран корреспонденцию; на лондонском почтамте работает 1500 цензоров; в Германии письма не могут быть отправлены без указания адреса отправителя, который должен лично явиться и предъявить паспорт; марки должен наклеивать там не сам отправитель, а почтовый чиновник; всё это делается в целях борьбы с разведкой противника, с передачей врагу секретных сведений. Отсюда делался вывод о необходимости усиления военной цензуры и в СССР, о важность проверки писем и телеграмм, которых огромное количество: в среднем ежедневно поступает 6709 тыс. писем, 375600 телеграмм; из них за границу 33 тыс. писем и 1500 телеграмм; из-за границы 31 тыс. писем и 1000 телеграмм. Для проверки всего этого, по словам Садчикова, необходимо резко увеличить количество цензоров, на 41351 единицу, что не реально; поэтому следует осуществить выборочную проверку, контролировать только заграничные письма и телеграммы, идущие в СССР и из СССР; на что потребуется только 652 дополнительных единицы. До начала войны оставалось еще 20 дней, а вопрос о военной цензуре уже поставлен. И в таком аспекте, как будто война уже идет.

Она и на самом деле вскоре началась, и значение военной цензуры коренным образом возросло. Повысился статус и начальника Главлита. Он стал именоваться «Уполномоченным СНК (Совета Народных Комиссаров) по охране военных тайн и начальником Главлита». Летом 1942 г. Садчиков в приказе подводит итоги успехам работы Главлита, прямо по отделам, с указанием имен (Очерки36-7). Ряд докладов и распоряжений: о порядке издания религиозной литературы, о контрреволюционных опечатках в газетах (Ленингад, Сталингад, гавнокомандующий, со своими жопами и пр. См «Зеркало» Тарковского). Садчиков сообщает о вооруженных нападениях на работников Главлита в Эстонии, о порядке публикации материалов о партизанском движении. о контроле за публичными лекциями и др. (Бох 502- 504).

26 мая 42 г. приказ Уполномоченного... о работе с кадрами цензоров в условиях военного времени. В нем идет речь о случаях отставания от предъявляемых цензуре требований, о разглашения военных и государственных тайн, о политико-идеологических ошибках. Причиной называются недостатки в воспитании на местах состава цензоров. Садчиков приказывает: ликвидировать недостатки, создать резерв способных людей, проводить систематические семинары, давать инструктаж и пр. (Бох 332). О выполнении этих требований Садчиков докладывает 28 июля 43 г. в отдел печати ЦК ВКП(б), А.С. Щербакову. Секретно (Бох333).

Попадал впросак и сам Садчиков. В апреле 43 г. выходит в свет его брошюра «Цензура в дни Отечественной войны», по материалам его докладов на четырех совещаниях цензоров Москвы в сентябре-декабре 42 г. Она не была по недосмотру своевременно послана в ЦК... и ее выпуск приостановили, признав брошюру «крайне вредной». Персональное дело Садчикова рассматривалось позднее в Комиссии Партийного Контроля при ЦК ВКП(б). Главный цензор страны получил нагоняй, сам попал под цензуру. Пришлось оправдываться. 28 июля 43 г. Садчиков отправляет письмо в ЦК ВКП(б на имя А.С. Щербакова. Секретно. Тон письма смиренный и просительный. Видно, что Садчиков выпускал и другие брошюры такого рода («Строго хранить тайны социалистического государства», «О некоторых вопросах цензуры во время войны»), изданные в 42 г. Их он посылал в ЦК и они получили положительную оценку. Начальник Главлита пишет о том, что в цензуру пришло много новых работников, которым необходимы инструкции. Этим он объясняет появление своих брошюр, но признает, что в последней, запрещенной, есть отдельные недостатки: не следовало бы приводить выдержки из выступлений фашистских главарей, упоминать, даже в секретной брошюре, номера и местоположение секретных заводов (Бох 333-5, 622). Знаменательно, что в этом случае, как и в последующем и в прошлых, Садчиков спокойно произносит слова «цензура», «цензор». Эти слова он выносит даже в название своих брошюр.

Были случаи, хотя и редкие, когда партийные органы сдерживали «рьяность цензуры. Как правило, для этого требовался какой-то толчок извне. Так, после того как академик Е.С.Варга направил письмо Сталину и Щербакову, в котором он описывал «все круги ада» Главлита для любой научной работы, по указанию Щербакова, секретаря ЦК, Управление пропаганды и агитации провело летом 44 г. проверку Главлита. Результаты ее отражены в письме начальника Управления... Г.Александрова Щербакову от 29 июля 44 г. Секретно.

Александров сообщал о заслугах цензуры. После введения нового порядка предварительного просмотра версток и рукописей Главлитом, «цензура предупредила появление в печати некоторых книг и статей, содержащих грубые ошибки». Но Александров говорит и о перегибах, которые иногда допускает Садчиков, работники его аппарата. В качестве примера приводится оценка цензурой статьи академика С.И. Вавилова (брата Н.И. Вавилова) «Ленин и современная физика». По оценке Садчикова, она содержит грубые «ошибки идеалистического и махического характера». По словам Александрова, у Вавилова «имелись некоторые неудачные формулировки, но статья его правильна и относить ее «к идеологически вредным не было никаких оснований». Не исключено, что в придирках Садчикова косвенно отразилась судьба Н.И. Вавилова, репрессированного и погибшего в 43 г.

Так же неправильно, по мнению Александрова, оценена Главлитом, как «политически вредная, опошляющая героику нашего народа», статья С.Богуславского «Великая Отечественная война в русском народном творчестве»: в ней, действительно, с похвалой приводятся некоторые плохие стихи, но в целом в статье «много интересного материала об отражении в русском народном творчестве борьбы советского народа против фашистских захватчиков. Запрещать статью к печати не было оснований».

Говорилось Александровым и о том, что Главлит иногда оценивает недостатки редакционного характера как политические ошибки и в то же время разрешает печатать материалы, содержащие политически вредные положения. Как пример, приводится статья, в которой «весьма скупо характеризуются достижения отечественного производства и дается непомерно восторженная оценка успехов производства США и Англии».

Критика работы Главлита дается в относительно умеренных тонах, хотя и выдвигается обвинение в «серьезных перегибах». Управление пропаганды предлагает провести совещание руководящих работников Главлита, обсудить ошибки цензуры, разъяснить ее задачи, обязать Садчикова навести порядок, ввести ежедневное представление Главлитом в Управление... сведений о запрещенных изданиях, с точным указанием мотивов запрещения (Бох 86-88, 606. курсив мой - ПР). Партийные инстанции все жестче берут под свой контроль не только литературу, но и проверяющую ее цензуру.

Не обходилось и без курьезов. Так 17 августа 44 г. Управление пропаганды ЦК... направляет Маленкову Записку. О серьезных недостатках в работе Главлита. По поводу приказа о произведениях А.И. Иванова, который во время оккупации сотрудничал с немцами, «изменил родине и перешел на сторону врага». Главлит занес в список запрещенной литературы произведения всех А.И. Ивановых, в том числе начальника Военно-Морской медицинской академии генерал-майора медицинской службы Алексея Ивановича Иванова, находившегося на фронте и к перешедшему на сторону врага Иванову никакого отношения не имеющему. Почти анекдот, но в нем отразилась и лень цензора, и твердое убеждение в том, что лучше переусердствовать, чем недоусердствовать. Записка оценивает происшедший случай как свидетельство несерьезного отношения к делу. Предлагается предупредить начальника Главлита, что при повторении подобного он будет привлечен к партийной ответственности (Бох 89).

Далее пойдет речь об отношении власти к художественной литературе и искусству. Прежде всего следует отметить, что в первый период войны начальству было не до литературы. Приходилось решать проблемы неизмеримо более важные, жизни или смерти. Появление множества патриотических стихотворений – наиболее мобильных откликов на военные события (как и в начале Крымской, первой мировой войн). Они в значительной части искренние. Их охотно печатают все газеты, и общие, и военные (даже «Правда»). Стихотворения К.Симонова, Н.Асеева, С.Маршака, С.Михалкова, песни В.Лебедева-Кумача. В «Правде» напечатано стихотворение А. Ахматовой «Мы знаем, что ныне лежит на весах». Ахматова печатает патриотические стихотворения и в других газетах, журналах. В 43 г. в Ташкенте выходит её сборник «Избранное» (Гром 329). О противоречиях на время позабыли. Все охвачены одним порывом: выстоять, дать отпор врагу. Печатается и проза, прежде всего статьи, очерки: А.Толстой «Кровь народа», Б.Горбатов «О жизни и смерти», И.Эренбург «Выстоять!» Всеобщий подъем. Известными становятся новые имена и произведения, которые позднее войдут в историю советской литературы.

Конечно, встречаются и трагические судьбы. В первую очередь Цветаева. Но не из-за преследования властей, а от безразличия к человеческим судьбам, непонимания масштаба её таланта, равнодушия. Вина лежит на Фадееве, Федине, Треневе, других, стоящих во главе Союза Писателей. Недавно вернувшаяся в СССР, среди тяжелых испытаний войны, без всякой помощи, в захолустной Елабуге она не выдержала, покончила жизнь самоубийством. Письмо-мольба о помощи к Н.Асееву, оставшееся без ответа.

Но большинство писателей живут трудно, хотя не смертельно трудно (а некоторые и совсем не трудно (стихотворение Е.Евтушенко «Мед»). Союз Писателей эвакуирует писателей в тыл, в основном в Среднюю Азию, в район Волги. Им пытаются создать условия для сносного существования. Писатели, большей частью эвакуированные, выполняют на новом месте поручения властей, сами проявляют патриотическую инициативу, понемногу грызясь друг с другом. Так 17 декабря 41 г. первый секретарь ЦК ВКП(б) Узбекистана, Юсупов, сообщает секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву (Совершенно секретно) о ряде московских писателей, приехавших в Узбекистан. Им созданы все возможные благоприятные бытовые условия. Многие хорошо работают, выступают в рабочей и красноармейской аудитории. Н.Погодин, вместе с узбекскими писателями, по заданию ЦК Узбекистана, пишет драму о мобилизации узбекских народных масс на борьбу с фашизмом. А.Толстой создал серьезную статью «Клянемся не осквернить святости нашей родины». Но имеются и нездоровые настроения, попытки организовать выступления против руководства ССП. О приходе к нему А.Толстого, поставившего вопрос о полной реорганизации и обновлении руководства ССП. Толстой говорил, что Фадеев и его помощники растерялись, потеряли связь с писательской массой, заняты в Чистополе своими личными делами. Толстой обвинял писателей в групповой возне. О том, что писатели, живущие во время войны в Узбекистане, подготавливают коллективное письмо в ЦК. Он, Юсупов, уговорил коллективное письмо не посылать. Толстой согласился, сказал, что сделает все возможное для улучшения работы писателей. Решили проинформировать Щербакова, просить его предложить Фадееву существенно улучшить руководство. Для создания условий для более плодотворной работы поддержать ходатайство Тостого, Погодина, Вс. Иванова и других о перенесении в Ташкент издания одного из больших литературно - художественных журналов.

Письмо Юсупова и по стилю, и по содержанию создает впечатление удивительной убогости. Да и писатели, о которых говорится в нем, выглядят крайне неприглядно. В то время как шли наиболее тяжелые и кровопролитные бои, эвакуированные руководители Союза Писателей, многие из самых влиятельных литераторов занимались кляузами, взаимным подсиживанием, пьянками, устройством личных дел. И их не «прорабатывали» за это, в отличие от Зощенко. Их «грехи», с точки зрения властей, были вполне понятны и извинительны. Здесь речь не шла об идеологии. В первые годы войны громких цензурных скандалов, касающихся писателей, литературы, вообще было не много. Разве что по поводу поведения Фадеева, но здесь речь шла не об его литературной деятельности.

3 сентября 41 г. С.А.Лозовский (зам. начальника Совинформбюро) докладывал секретарю ЦК ВКП(б) А.С. Щербакову о «совершенно недопустимом» отношении Фадеева к своим обязанностям. Секретно. Лозовский сообщал, что Фадеев во время его работы в Информбюро (заведующий Литературной группой) в первые дни войны исчезал периодически на несколько дней, совершенно не интересуясь порученным делом. Предлагалось освободить Фадеева от работы в Информбюро, а на его место назначить Евг. Петрова.

Комиссия Партийного Контроля разбирала сообщение Лозовского и установила, что Фадеев не исполнял заданий Информбюро; в течение 7 дней он пьянствовал, не выходил на работу, скрывал место пребывания; установлено, что попойка происходила на квартире артистки Булгаковой, причем это не единственный факт, когда Фадеев несколько дней подряд пьянствовал; такое происходило и в конце июля 41 года (т.е. буквально в первые дни войны; видимо, растерянность при внезапном начале военных действий, характерная для многих, привела Фадеева к такой реакции - ПР). В решении комиссии говорилось: «Факты о попойках т. Фадеева широко известны в писательской среде». Его поведение сочтено недостойным коммуниста. Предлагалось объявить ему выговор и предупредить, что если такие проступки будут повторяться и далее, комиссия поставит вопрос о более серьезном взыскании. 21 сентября вопрос о Фадееве рассматривался на Оргбюро ЦК, которое постановило утвердить решение КПК.

13 декабря 41 г. Фадеев обратился к Сталину и другим секретарям ЦК с подробными оправданиями, сваливая вину на других. Он говорил о своих заслугах во время гражданской войны, о том, что совершал ошибки и промахи, но всегда был активным борцом за дело Ленина - Сталина; если бы ему разрешили ехать на фронт корреспондентом или политработником, он принес бы немало пользы. 13 декабря 41 г. Л.З. Мехлис, нарком Госконтроля, зам. наркома обороны, сообщал секретарю ЦК А.А.Андрееву , что от Фадеева получена телеграмма с просьбой о направлении его на фронт, «как будто ему кто-то мешает». По поводу просьбы Фадеева возникает переписка. В итоге секретарь ЦК А.С. Щербаков пишет, что посылать Фадеева на фронт не целесообразно. Дано указание об использовании его на работе в Союзе Писателей и на организации новой газеты «Литература и искусство». К нему проявили снисходительность. Всё же свой (см. «Литературный фронт».стр?)

Власти пока не очень свирепствуют, но добровольные цензоры появляются сразу. Речь идет иногда даже не о политике, а о безнравственности. В августе 41 г. начальник отдела пропаганды политуправления Калининского фронта доносит по начальству (в агитпроп ЦК) о стихотворении К. Симонова «На час запомнив имена» («...Здесь память долгой не бывает, Мужчины говорят – Война... И наспех женщин обнимают»). Автор доноса возмущен Симоновым. Он посылает в Агитпроп критическую статью, написанную, по его словам, авторами фронтовой газеты «Вперед на врага», возмущенными «цинизмом» Симонова, который «оскорбил сотни и тысячи советских женщин и девушек». И далее круче: «Симонов бежал с поля боя, идеологически дезертировал, клевеща на советских мужчин и женщин». Между строк доноса звучит, что Симонова нужно проработать, заклеймить, сурово наказать (Гром 333). На самом деле, Симонов лишь слегка прикоснулся к часто встречавшейся во время войны теме, отраженной с гораздо большим натурализмом во фронтовом фольклоре: «Он пришел к ней прямо на дом. Ночь темным темна. Улыбнулись, сели рядом... Все равно война...». И сразу же удостоился доноса. Некоторые увидели неуважительное отношение к женщине-матери и в чрезвычайно популярном в годы войны стихотворении Симонова «Жди меня». При чем не только ретивые политработники, но и известные литераторы, поэты (И.Андронников, С.Кирсанов). Агитпроп ЦК на донос о Симонове и его цинизме реагировать не стал. Лирика, по указанию Щербакова, до поры не преследовалась. Да она и не выходила, в целом, из предусмотренных властями рамок. Сталину Симонов, в основном, нравился, хотя вождь с иронией отозвался об его предвоенном лирическом сборнике, посвященном Валентине Серовой: его надо бы издать в двух экземплярах.

И все же относительная откровенность Симонова не нравилась многим. О любви считалось необходимым писать в самом высоком штиле, обязательно связывая ее с верностью, с ненавистью к врагу, боевыми подвигами («И врага ненавистного крепко бьет паренек за любимую девушку золотой ? огонек»). Фольклор протестовал против такой лакировки и слащавости. Иногда грубо, натуралистично. Так произошло и со стихотворением «На позицию девушка провожала бойца». Появился ряд его фольклорных вариантов: «Не успел за туманами скрыться наш паренек, как тотчас же у девушки появился дружок...». В том же духе было выдержано стихотворение, которое любил цитировать Ю.М. Лотман («Летят по небу самолеты, бомбовозы, хотят засыпать нас землей..»), многие частушки («Если хочешь познакомиться, приди на бугорок, принеси буханку хлеба, еще каши котелок»).

И уже в то время появляется ложь, запретные темы, связанные не только с изображением любви: нельзя писать о массовом отступлении, о трагедии попавших в плен, об оккупированных областях. Как и в стихах, много прямолинейно-плакатного. Немцы изображаются дураками и трусами; можно писать о трусости отдельных советских бойцов (именно отдельных), но не политруков, о неумелом командовании, но не на высоком уровне. Довольно много «нельзя» и «можно». Нередко прямолинейно-низкопробные агитки: «Фашистская басня – чепуха на масле», «Солдаты у Гитлера вшивы, сводки у Геббельса лживы». Надо отметить, что и сводки советского информбюро выходили иногда под разухабистыми названиями: «Фашистская брехня о советских потерях» (а надо бы писать «советская брехня», так как реальные потери в сводках отрицались: «Незачем говорить о том,, что никаких ''кораблей советского флота'' гитлеровцы не потопили и советских пароходов не подожгли»). Следует сказать, что и немецкие «агитки» отличались той же дубовостью: «Бей жида политрука, морда просит кирпича». Или о противотанковых рвах: «Дамочки, не ройте ямочки, наши танки разроют ваши ямки» (над стихами изображалась дамочка, у которой сзади текла каша из чечевицы). «И наши партийцы, и немецкие, – цитирует Бешанов, – ну совершенно одинаковы по узости кругозора и общей безграмотности. Только немцы упитаннее и воротнички чище» (122).

Нельзя сказать, что в начальный период войны в области литературы совсем не было репрессий, но они не характерны для этого времени. Так 2 июня 42 г. Александров сообщает Щербакову о мерах, которые, по поручению того, приняты в отношении газеты «Литерaтура и искусство» в связи с ее ошибками: дважды собирались совещания редколлегии; уволен заведующий редакцией; прошло совещание ответственных редакторов центральных газет, где говорилось об ошибках газеты «Литература и искусство», проведены партийные собрания и пр. (а о самих ошибках, о том, какие они, не говорилось. см. комментар.!!. Откуда взято?) .

В целом же первый период войны, при всей сложности и трагичности событий, принес интеллигенции облегчение. Несколько смягчилась атмосфера террора конца 30-х гг. Внешний общий враг – фашизм привел к объединению. На первом месте оказалась борьба с внешним противником. Внутренние проблемы отступают на задний план. В это время несколько сглаживаются противоречия между интеллигенцией и властью. У них общий враг. Надо было спасать страну. Единство задач и целей. Кроме того властям просто было не до интеллигенции.

Относительная возможность рассказать правду о войне («Сталинградские очерки» В.Гроссмана, «Нашествие» Л.Леонова, « Василий Теркин» А. Твардовского, «Февральский дневник» О.Берггольц и др.). Надежды интеллигенции на будущее, на то, что после войны всё пойдет по-иному. О литературе власти не забывают, но речь не идет о карательных мерах. Писатели их и «не заслуживают». Так в 42 г. Сталин одобрил пьесу Корнейчука «Фронт»: о двух командующих, генералах; один – устаревший, ориентирующийся на опыт Гражданской войны (типа Тимошенко, Ворошилова, Буденного), другой – новой, сталинской выучки (типа Жукова). Верховный главнокомандующий поддерживает его, совсем молодого, назначает командующим фронтом. Некоторым пьеса показалось слишком острой (критиковалось командование), но Сталин ее хвалит. По его указанию, отрывки из пьесы печатаются в «Правде», на театральной сцене она имеет успех. По пьесе ставится фильм. Сталин относится к нему положительно, хотя и делает ряд замечаний, не очень существенных. Согласно им фильм исправляется и 6 января 44 г. об этом докладывает Большаков (председатель Госкино) Щербакову, с просьбой дать «указания газетам о помещении рецензий на него», конечно положительных (Гром336).

Братья Васильевы задумывают фильм в двух сериях «Оборона Царицына» (по повести А.Толстого «Хлеб» – апологии Сталина). Первая серия выходит весной 42 г. и 11 апреля получает Сталинскую премию 1-й степени. Вторую же серию запрещают: за «серьезные отступления и искажения исторической правды» в образах Сталина и Ворошилова, «фальшивую трактовку образа народа». В официальном кратком объяснении, почему запрещен фильм, по сути ничего конкретно не сказано. Вторая серия ничем не отличалась от первой: обе прославляли Сталина – величайшего стратега Гражданской войны; никаких конкретные обвинений режиссерам не предъявляли; они не испортили своей репутации; им сразу поручили постановку «Фронта». Авторы каталога запрещенных фильмов (Марголит и Шмырев) высказывают предположения, что могла не понравиться тема борьбы со ставленниками Троцкого, а также отказ от изображения заслуг Ворошилова в прошлом. Громов считает первое мало вероятным, второе же весьма правдоподобным (Гром 338). Возможно, что на самом деле совсем не так. Ведь хвалил Сталин пьесу «Фронт», как-то ориентированную на критику Ворошилова. Возможно и другое: не понравилось сопоставление Сталина и Ворошилова. Или еще что-нибудь. У Сталина всяко бывало.

Уже с первых годов войны Управление пропаганды и агитации берет на себя все больше властных, организационных функций. Оно руководит эвакуацией писателей, творческих работников, выделением пайков, устройством быта , но и выпуском книг, который контролирует. Писатели, в том числе далеко не официальные, привыкли прямо обращаться к властям по самым разным поводам. Например, 16 июля 43 г. Пастернак пишет Щербакову о трудном бытовом положении. Он только что вернулся в Москву, квартира оказалась разгромлена, в Союзе Писателей и в Литфонде к нему относятся недоброжелательно, за исключением Храпченко и Чагина. Щербаков помог. По его указанию Пастернак принят 24 июля Александровым.

Пастернак пишет Щербакову и 5 мая 44 г. по поводу стихотворения «Весна», которое не печатают из-за спора газет «Труд» и «Правда» о том, где его печатать (напечатано 17 мая в «Правде»). Поэт сообщает , что усиленно работает, создает много статей и стихов «совсем по- новому»; «Все это старое я сбросил, я свободен. Меня переродила война и Шекспир»; он ничего не просит, но «пусть не затрудняют мне работы», «я не дармоед даже и до премии и без нее». На письме стоит резолюция Щербакова Александрову: «Выясните, что Пастернак хочет конкретно».

24 июня 44 г. Александров сообщает Щербакову, что по его (Щербакова) поручению Пастернак вызывался в Управление пропаганды. Он просит об издании книги его новых стихов и о заключении договора на том переводов Шекспира. Дано указание директору издательства «Советский писатель» о подготовке небольшого сборника новых произведений Пастернака и Гослитиздату об издании тома переводов Шекспира. Что же касается публикации его стихотворений в газетах, то ему было сообщено, что центральные издательства сами решают вопрос об этом (Курсив мой-ПР). Все же выполнили просьбу, хотя без особого удовольствия, вознаградили Пастернака за обращение к помощи властей, за желание «жить со всеми сообща и заодно с правопорядком».

В начальный период войны, в первые военные 1.5 года, когда несколько свернуты восхваления Сталина и проводится сравнительно мягкая литературная политика, без истерии, разоблачительных кампаний, создается и газета «Литература и искусство». Редактирует её Фадеев. Тон газеты не агрессивный (Гром357). 22 января 43 г. доклад Щербакова, посвященный годовщине смерти Ленина. Он выдержан тоже в довольно примирительном тоне: похвалы работникам агрономической науки, учителям, писателям и деятелям искусства (несколько странное сочетание, но похвалы). Однако вскоре дело меняется. Особенно после победы под Сталинградом (битва за Сталинград с 17.7.42 г. по 2.2.43 г.). Власти почувствовали себя прочно. Угроза поражения миновала. И сразу же вспомнили об идеологии, о литературе и искусстве. Уже 27 февраля 43 г. в передовой газеты «Литература и искусство» «Выше уровень художественного мастерства» ощущаются новые ноты. Редакция пишет, что в дни войны обязательства художника перед народом, его ответственность увеличиваются во много раз, а некоторые факты последнего времени свидетельствуют о снижении чувства ответственности за качество художественного труда. При этом дается ссылка на Сталина, как на высший критерий истины: товарищ Сталин неоднократно требовал высокого мастерства в работе. Призыв: больше принципиальности, больше ответственности. И вновь ссылки на Сталина. Они снова становятся постоянными и обязательными. Между прочим, Агитпроп в 44 г. организует большую экспедицию для собирания северного фольклора (нашли самое необходимое и злободневное дело- ПР). Главный материал – о Сталине ( Гром 357). Как бы подтверждение слов: «О Сталине мудром, родном и любимом Прекрасные песни слагает народ».

Итак, положение меняется с 43 г., особенно с конца его, с начала следующего, 44-го. Новая волна репрессий. Генералы от идеологии – генерал-полковник А.С.Щербаков и генерал-лейтенант А.А.Жданов – начинают охоту за неблагонадежными писателями. К 43 г. интеллигенция, с точки зрения властей, несколько «подраспустилась». Надо опять взять ее в руки, поставить на место, «натянуть поводья». Один из главных «натягивающих» в 43 - 44 гг. – А.С.Щербаков. Это период можно условно назвать «щербаковской эпохой». В названные годы Щербаков в ЦК... непосредственно ведал вопросами идеологии, печати. Генерал полковник, с 42 г. начальник Главного политического управления советской армии и флота, заместитель наркома обороны, с 41 г. кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК. Большинство цензурных гонений этого периода связаны с его именем. Хотя и другие старались по мере сил. А за ними вырисовывалась главная зловещая фигура, Генсека, Сталина.

Любопытна история создания нового гимна СССР, где Сталин выступает и инициатором, и цензором, и соавтором (Гром 438-40). Идея гимна шла в русле общих новшеств по созданию имперской символики. Ввели форменную одежду для железнодорожников и юристов. Дипломатам приказали во время парадных приемов надевать черные костюмы с серебряными погонами, с золотым шитьем на бортах и обшлагах. В Москве острили, что скоро и поэтов заставят носить мундиры, на погонах которых, в зависимости от присвоенного звания, будут красоваться одна, две или три лиры.

Весной 42 г. Сталин принял решение о новом гимне. Ранее гимном был французский «Интернационал». Теперь, по мнению Сталина, потребовалось другое, более соответствующее обстоятельствам и изменившимся политическим амбициям. истинно русское, национальное. Речь должна идти о нерушимом союзе «республик свободных», но сплотила их на веки «великая Русь».

Создана специальная правительственная комиссия, во главе с Ворошиловым (считалось, что он любит музыку и имеет приятный тенорок: следовательно знаток) . Объявили конкурс на новый текст и мелодию для гимна. Посыпались сотни предложений, в том числе от самых известных в стране поэтов: Демьяна Бедного, Николая Тихонова, Михаила Исаковского, Михаила Светлова, Евгения Долматовского. В списке композиторов значились имена Сергея Прокофьева, Дмитрия Шостаковича и Арама Хачатуряна, Александра Александрова.

Из всего присланного Сталин, внимательно следивший всё время за конкурсом, отобрал текст молодых поэтов – русского, Сергея Михалкова, и армянского, Габриэля Урекляна, печатавшегося под псевдонимом Эль-Регистан. Текст отредактирован самим Сталиным, который еще в юности напечатал в газетах Тифлиса несколько своих стихотворений (следовательно, тоже знаток, поэзии; впрочем, Сталин был знатоком в любой области). Он собственноручно правил текст гимна, делал замечания по каждой строке, с отметками: единица, двойка, тройка. Высказал мнение, что текст получился слишком коротким, надо еще добавить один куплет с припевом. Там должны выражаться: 1. мощь Красной армии; 2. мы бьем и будем бить фашистов. Авторы встречаются со Сталиным. Создано семь вариантов гимна. По легенде, Михалков выпросил экземпляр со сталинскими поправками и сине-красный карандаш, которым они сделаны; ходили слухи, якобы Сталин спросил у каждого из создателей, чем его наградить: Александров попросил автомобиль, Регистан – дачу, а Михалков – карандаш, которым Сталин делал пометки; первые два получили просимое, Михалков тоже, с добавлением дачи, автомобиля и сталинского благоволения.

Самое существенное из сталинских исправлений: вместо «Нам Ленин в грядущее путь озарил, Нас вырастил Сталин – избранник народа» вождь поставил: «И Ленин великий нам путь озарил, Нас вырастил Сталин – на верность народу». Не так существенно, но, видимо, Сталину нравилось править текст, чувствовать себя автором. Может быть, он считал, что в избрании народом не нуждается и не следует говорить об избрании в гимне. Несколько двусмысленно звучали слова о Ленине: великий то ли он, то ли путь. Но любая поправка, сделанная Сталиным, воспринималась как нечто гениальное и значимое.

Выбор текста был, вероятно, не случайным. Сталин знал Михалкова со средины 30-х гг. История с публикацией в «Известиях» стихотворения Михалкова «Светлане» («Ты не спишь, подушка смята» (по мифу оно напечатано в «Правде», в день рождения дочери Сталина). Михалков сочинил позднее целую историю: дескать у него была приятельница Светлана, он с ней заключил пари, что его стихотворение напечатают в «Известиях», а имена и даты рождения его приятельницы и дочери Сталина случайно совпали (см. книгу Е.В. Душечкиной «Светлана: культурная история имени».СПб., 2005?). Сказка для детей младшего возраста. Уже в то время Михалков заслужил репутацию карьериста и пролазы («И чего не доставало, Он тотчас же доставал. Из московских доставалов Самый главный доставал). Не следует забывать, что Михалков быстро делал карьеру. Он был не только поэтом и баснописцем официального толка, иногда с довольно подлыми баснями (например, «Крысы» – сравнение уезжающих диссидентов с крысами, бегущими с корабля), но и одним из самых активных функционеров, руководящих литературой, главой Московского отделения ССП, затем всесоюзного. Его имя постоянно всплывало там, где речь шла о литературных травлях, наказаниях, проработках, о цензурных репрессиях. Большинство его «подвигов» относилось к более позднему времени, но и в молодости Михалков был «парень не промах».

В январе 2007 г. в Тарту проходил международный симпозиум «Постсоциалистический анекдот». Исследователь С. Неклюдов (Москва) делал на нем доклад «Происхождение анекдота: ''Муха-цокотуха'' под судом советских вождей». Рассказ о том, как в анекдоте с течением времени меняются авторы «Мухи-цокотухи». Сперва это Чуковский – реальный автор, затем Чуковский и Михалков, в конце – один Михалков («А о Чуковском забыли»): «Здесь, очевидно, актуализуются <...> черты, устойчиво приписываемые в писательской среде Михалкову, составляющие его фольклоризированный образ: Михалков – плагиатор, придворный гимнотворец, переделывающий свои произведения в угоду меняющейся политической конъюнктуре; циничный карьерист, в первую очередь адресующий свои тексты власти и тем достигающий своих целей». Неклюдов говорит о том, что история создания гимна – «одна из центральных в михалковском ''анекдотическом эпосе'' <...> В предложении ''мухи-цокотухи'' поочередно Сталину, Хрущеву, Брежневу, Горбачеву, Ельцину и Путину <...> можно усмотреть фарсовую редакцию сюжета о неоднократной конъюнктурной переработке гимна».

Отобрал Сталин и мелодию. Всем композиторам было предложно написать музыку на слова гимна. Заключительные прослушивания были организованы в Большом театре. Каждый гимн звучал сначала в исполнении хора Краснознаменного ансамбля песни и пляски Красной Армии под управлением композитора и сталинского любимца, профессора Московской консерватории, народного артиста СССР, генерал-майора А.В.Александрова, затем оркестра Большого театра и в заключение хора вместе с оркестров. Кроме гимнов-претендентов для сравнения исполнялись «Интернационал», «Марсельеза», британский гимн и даже строго запрещенный российский гимн «Боже, царя храни!». Мероприятие получилось масштабное и помпезное. В нем участвовали и члены Политбюро. Позднее Шостакович вспоминал, что думал в этот момент с тоской: «Хорошо бы мой гимн приняли. Была бы гарантия того, что не посадят». Один из ведущих певцов Большого театра позднее утверждал, что гимны Шостаковича, Прокофьева и Хачатуряна не произвели на комиссию благоприятного впечатления. С.Волков, автор книги об отношениях Сталина и Шостакоовича, считает другое. По его словам, Сталин сразу обратил внимание на гимны Шостаковича и Хачатуряна (они даже написали один совместный гимн, специально по заказу вождя). На обсуждении Сталин выделил Шостаковича и Хачатуряна: он слышит в их гимнах что-то свое, оригинальное; у остальных получились большей частью традиционные марши. Но гимн, по мнению вождя, в первую очередь, должен сжато выражать политическую установку партии, легко запоминаться и быть удобным для исполнения; новый гимн должны понимать все – «от пионеров до пенсионеров». Поэтому Сталин выбрал музыку еще довоенного торжественного «Гимна партии большевиков» Александрова. После одного из прослушиваний с авансцены объявили: «Шостаковича и Александрова просят в ложу». Там Сталин сказал, обращаясь к Шостаковичу: «Ваша музыка очень хороша, но что поделать, песня Александрова более подходит для гимна по своему торжественному звучанию». Затем он повернулся к своим соратникам (в ложе было человек десять-пятнадцать): «Я полагаю, что следует принять музыку Александрова, а Шостаковича...» (тут он сделал паузу; Шостакович позднее признавался, что готов был услышать: «а Шостаковича вывести во двор и расстрелять»). Но Сталин после паузы произнес: «а Шостаковича – поблагодарить» (Волк 49-58).

Конечно, все приняли решение Сталина. Музыка Александрова, бывшая уже в употреблении, использованная прежде, постановлением правительства была провозглашена государственным гимном, как и еще два раза в будущем.

Происходит «обмывание гимна». Очень торжественно. К накрытому столу пригласили всех членов Политбюро. Великое событие «обмывали» до 5 утра. Михалков читал «Дядю Степу». По его словам, Сталин «смеялся до слез» . А 1-го января 44 г. новый гимн впервые исполнен по радио, в оркестровке Рогаль-Левицкого. Громов подробно описывает происходящее. На пиру, между прочим, Сталин заявил, что он не любит дирижера Н.Голованова из-за его антисемитизма. Во время приема вождь трижды повторил эти слова, фиксируя на них внимание: «вредный и убежденный антисемит» (Гром343-48). Защищая Голованова, музыканты, видимо, владели какой-то информацией, заставляющей их сомневаться в искренности Сталина. Трудно объяснить мотивы сталинского высказывания. В всяком случае, оно не соответствовало реальности (не случайно многими подчеркивалось, что новый гимн «истинно русский»). Слова Сталина об антисемитизме звучали в данной ситуации парадоксально, но вообще он любил такие «пикантные штучки».

На самом деле к этому времени правительственный антисемитизм начинает вырисовываться довольно четко. Еще в августе 42 г. Агитпроп (Александров) подал секретарям ЦК Маленкову, Щербакову, Андрееву докладную записку, вряд ли не санкционированную Сталиным. По мнению Агитпропа, в течение ряда лет во всех областях культуры извращается национальная политика партии. В итоге, «в управлениях Комитета по делам искусства и во главе учреждений русского искусства оказались нерусские люди (преимущественно евреи)», «во многих учреждениях русского искусства русские люди оказались в нацменьшинстве» (Гром349). В Записке приводился, ряд примеров, подтверждающих основной тезис, высказанный в ней (положение в Большом театре, в Московской и Ленинградской консерваториях, в Московской филармонии, в музыкальной критике, в отделах искусства многих газет). О кино подобных записок вроде бы не было, но начальство тоже считало положение в нем неблагоприятным. Все отчетливее ощущается заигрывание с «русской идеей». В конце 42 - начале 43 г. возникает проект переименования «Мосфильма» в «Росфильм», и не только о формальном переименовании. Конкретные кадровые изменения по национальному признаку коснулись едва ли не всех киностудий страны (Гром350).

Письмо режиссера М. Ромма ( художественного руководителя Кинокомитета) Сталину (год, 43?) о разброде и упадке, в которых ныне находится кинематография. Автор связывает это с кадровой политикой Большакова. Все вопросы решаются помимо него (Ромма). В таком же положении находятся художественные руководители ряда киностудий: Эрмлер, Трауберг, Райзман. По словам Ромма, жалуется и Козинцев: за последние месяцы перемещено 15 - 20 крупных работников, что необъяснимо никакими политическими и деловыми соображениями; все снятые работники оказываются евреями, а заменяются они не-евреями.

Сталин отмежевывается от происходящего, объясняя его антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии, но, естественно, ничего не предпринимая. Ромм обращается к Большакову, тот по сути не скрывает антиеврейской направленности изменений. Тогда Ромм обращается в ЦК..., к Александрову. А у того уже находится письмо Ромма к Сталину, все исчерканное синим карандашом, с восклицательными и вопросительными знаками. В конце письма сталинская резолюция, одно слово: Разъяснить. И Ромму, видимо, разъяснили. Позднее он говорил, что не помнит, что. Вероятно, ему не хотелось возвращаться к этому эпизоду (Гром 352). Люди, хорошо знавшие Александрова, утверждали, что тот был не антисемитом, но типичным партийным функционером сталинской выучки, без колебаний выполняющим приказания начальства, тем более самого Сталина. Ромм об Александрове вспоминает без злости, называет «вежливым человеком». В результате Александров обещал Ромму вернуть на Мосфильм некоторых гонимых режиссеров. Идею переименования «Мосфильма» в «Росфильм» спустили постепенно на тормозах. Несколько смягчили в сфере кино антисемитские тенденции. Евреи – ведущие режиссеры продолжали ставить фильмы, получать за них ордена, Сталинские премии. Пока начальство слишком далеко заходить не хотело. Видимо, были и разные тенденции. Не всем хотелось в еврейском вопросе солидаризоваться с фашистами, с которыми шла война. Но в руководство искусством выдвигали большей частью только русских. Кадровая политика проводилась прежняя (Гром 352-53).

В конце июля 43 г. видный военный журналист Д. Ортенберг освобожден от должности главного редактора «Красной звезды». Он вспоминал позднее разговор с Щербаковым за несколько месяцев до увольнения: у вас в редакции слишком много евреев, надо провести сокращение. Ортенберга назначили начальником армейского политотдела одной из армий Юго-Западного фронта, т.е. на весьма значительную должность, но она была существенным понижением, хотя и не страшным (Гром353).

В ноябре 43 г. Александрову докладывают, что смещен директор Московской консерватории А.Гольденвейзер. Большаков сообщает, что Эйзенштейну отказано в просьбе утвердить на роль княжны Ефросинии Ф.Раневскую ( в фильме «Иван Грозный»). Позднее Большаков утвердил на эту роль С.Бирман, вероятно решив, что вторичный отказ будет слишком явным проявлением антисемитизма. Пока видимость еще соблюдали, антисемитизм официально осуждался партией (вернее, соблюдалась видимость осуждения) (Гром353-55).

В марте 43 г. принято постановление о Сталинских премиях за 42 г. Сталинград – триумфальное событие, поворот в войне. И присуждение премий связано с этим триумфом. Что не мешало «завинчиванию гаек» . Возвращение к прежнему, к 30-м годам. 3 апреля 43 г. в газете «Литература и искусство» помещена редакционная статья «За великую литературу великого народа»: критика второстепенных писателей, но, видимо, и подготовка к более масштабным обвинениям. Сообщение о творческом совещании в ССП, прошедшем, судя по изложению, в напряженной обстановке. Как ярый боец за партийную идеологию на нем активно выступает Н. Асеев. Он осуждает многих писателей, которым не достает чувства ответственности перед народом (критикует «Василия Теркина» Твардовского, лирику и пьесу «Жди меня» Симонова). Но Асеева и самого начинают «прорабатывать». Передовая 3 апреля в газете «Литература и искусство» – как бы введение в последующую литературную политику, но конкретных репрессий, партийных решений пока не последовало.

10 апреля 43 г. редакционная статья в газете «Литература и искусство», с резкой критикой Московской консерватории за «недооценку русской музыки», преувеличение влияния на нее Запада (Гром359). 17 апреля в той же газете наносится удар по художественной критике: она осуждается за односторонность, пассивность, безыдейность. 24 апреля – там же статья, громящая спектакль МХАТ «Последние дни» Булгакова (о смерти Пушкина). Осуждение фильмов «Актриса», «Лермонтов» и др., не очень удачных, но критикуемых не за это, а за «идеологические недостатки».

В конце 43 - весной 44 гг. ряд записок в ЦК и решений о неудовлетворительной постановке идеологической работы в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Звезда»”, по сути дела обо всех главных «толстых журналах». Осуждаются многие произведения прозаиков и поэтов, печатающихся в этих журналах (о некоторых из них мы будем говорить ниже). 2 декабря 43 г. письмо-докладная Г.Ф. Александрова, А.А. Пузина, А.М. Еголина (начальник УПА, его заместитель, зав. отделом художественной литературы) Маленкову и Щербакову о грубых политических ошибках в журналах «Знамя», «Октябрь», «Новый мир». Завершалась докладная резкой критикой руководства Союза Советских Писателей: «Президиум Союза Советских Писателей, органами которого являются литературно-художественные журналы, совершенно не руководит их работой... Несмотря на неоднократные указания ЦК ВКП(б) о необходимости коренного улучшения литературной критики, со стороны Президиума и лично тов. Фадеева не были приняты меры к повышению роли и значения литературной критики. Литературно-критические выступления тов. Фадеева на совещаниях писателей малосодержательны, абстрактны и нередко ошибочны» ( Очерки 141). Именно на Фадеева возлагается вина за сложившееся положение, отразившееся и в недостатках журналов. Резкая критика Фадеева, партгруппы Президиума СП, которой «по сути не существует». Управление пропаганды считает необходимым принять специальное решение ЦК... о литературно-художественных журналах.

В докладной хвалят некоторые произведения, заслуживающие одобрения, напечатанные в журналах: : «Падение Парижа» Эренбурга, «Русские люди» Симонова, «Зою» Алигер, «Нашествие» Леонова, «Радугу» В.Василевской, «Непокоренные» Горбатова и др. Но акцент делается на тех, кого необходимо осудить за несоответствие идеологическим требованиям: стихи Сельвинского, пьесу В. Катаева «Синий платочек», рассказ Лавренева «Старуха» и др. Но особенно резко порицаются Зощенко и Довженко.

Почти одновременно с докладной выходят два постановления Секретариата ЦК... 2 и 3 декабря 43 г. «О контроле над литературно-художественными журналами» и «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» – оба о том же самом, и оба о журналах. Опять и опять постановления. Как с цепи сорвались. Во всех критика существующего положения, призывы к улучшению его. Все посвящены повышению идеологической требовательность, усилению контроля. В них много общих фраз, угроз, призывов. Жданов, Щербаков, Маленков и иже с ними как бы соревнуются, кто окажется строже. Осуждаются даже самые верные («Люди Урала» Ф.Панферова).

22 декабря 43 г. постановление о журнале «Октябрь» за 1943 г.: о крупных провалах и недостатках. В августе 44 г. постановление о журнале «Знамя»; в нем уже делаются конкретные организационные выводы – разогнана редакция, не обеспечившая идейно-художественный уровень журнала. Вновь осуждение ряда писателей, критиков; все они на советских позициях, весьма официальные, но в чем-то «на свой лад», что достаточно для осуждения.

Реакция литературного руководства на письмо Александрова, Пузина, Еголина от 2 декабря 43 г. – закрытое постановление Президиума ССП от 6 декабря, направленное Фадеевым 22 декабря для сведения в ЦК на имя Жданова, Маленкова и Щербакова. Попытка оправдаться, продемонстрировать, что откликнулись на критику, заверения, что не все плохо (называется имена, произведения). Но и признание крупных провалов и недостатков. А 6 февраля 44 г. расширенный пленум ССП освободил Фадеева и избрал нового председателя ССП – Н.С.Тихонова. Может быть, в принятом решении в какой-то степени отразилось и недовольство Фадеевым писателей, эвакуированных в Среднюю Азию, о котором мы писали выше.

23 февраля 44 г. Д.А.Поликарпов (зам. начальника УПА, председатель Радиокомитета, избранный на этом пленуме оргсекретарем ССП) докладывал Маленкову и Щербакову о пленуме Правления ССП, состоявшемся 5-9 февраля. Секретно. Пленум утвердил председателя и секретарей Правления, обсудил доклад Тихонова «Советская литература в дни Отечественной войны». Предложения по организационному вопросу встречены доброжелательно. Обсуждение доклада прошло активно и деловито. В прениях выступило 54 писателя. Поликарпов одобрительно отзывается о критическом выступлении Горбатова, направленного в адрес Правления ССП, издательств. Хвалит он и резкую критику в адрес Зощенко. К недостаткам работы Пленума Поликарпов относит то, что на нем не дали должного отпора «клеветническим выпадам» Сельвинского, Асеева, Довженко, что Сейфулина сделала попытку оправдать Зощенко: она ссылалась на существующую в нашей стране свободу слова, которая «будто бы дает писателю право на опубликование в советской печати пошлой галиматьи, вроде бредовой повести Зощенко». В докладе Тихоновa, по утверждению Поликарпова, тоже имелись недостатки: докладчик «не заострил внимания участников <...> на политически вредных явлениях в литературе». О том, что на пленуме мало внимания уделялось вопросам литературной критики и т. д. О желании многих писателей уйти от работы во фронтовой печати и пр.

Поликарпов докладывал об антиленинских ошибках и националистических извращений в киноповести Довженко «Украина в огне», осуждал попытки выгородить ее автора: М.Рыльский, ответственный секретарь ССП Украины, хвалил Довженко, не останавливаясь на его ошибках, Н.Бажан не поправил Рыльского, в духе ошибок Довженко выступал и П. Панч.

Видимо, Тихонов всё же старался, чтобы на пленуме критика звучала сравнительно мягко. Резкого осуждения «прорабатываемых» писателей не получилось, о чем намекал и Поликарпов в своем донесении. В конце пленума, не услышав ожидаемого сурового осуждения, за дело взялся сам Александров, присутствовавший на пленуме. Он говорил резко. Больше всего о Довженко и Зощенко, назвав последнего писателем, изображающим только развратников, жуликов и шарлатанов. Ни один из 54 выступавших открыто не поддержал погромную речь Александрова, но ни один не осмелился осудить ее.

31 марта 44 г. проводится совещание работников Управления пропаганды и агитации (УПА) у Щербакова. С докладом выступает Еголин. Он говорит о подготовке партийных решений по перестройке работы ряда журналов, каждого в отдельности, так как работают они плохо. Планируемая перестройка должна улучшить партийное «руководство художественной литературой».

4 апреля 44 г. Еголин и Иовчук сообщают Щербакову о статьях Ю. Юзовского «Критический дневник», Е. Усиевич «Непокоренные» и Л.Озерова «Об украинской поэзии военных лет», в которых, по словам Еголина и Йовчука, «пропагандировались неправильные взгляды»(157). Упомянутые статьи, представленные в цензуру, предназначались для № 1-2 «Знамени». Автор одной из них, Юзовский, провинился, в частности, в том, что он пишет о лакировке жизни и и самоуспокоенности в литературе. За «очернительство» и другие «грехи» осуждается повесть Гроссмана «Народ бессмертен», пьеса Панферова «Жизнь». Предлагается перечисленные статьи не печатать, а статью Озерова исправить.

21 апреля 44 г. состоялся пленум СП с отчетом за 43 г. редакции журнала «Знамя». Причина обсуждения – информация, поступившая Маленкову и Жданову о «серьезных ошибках» журнала «Знамя». О недовольстве в ЦК журналом стало известно в СП и руководство решило «откликнуться» пленумом. Достается «Знамени» и позднее. 7 августа 44 г. Александров вновь сообщает Маленкову о журнале «Знамя», о серьезных недостатках в нем. А 23 августа 44 г. Оргбюро ЦК... выносит негласное постановление об этом журнале. Очень краткое и не конкретное (не обеспечивает, не выполняет и пр.). Конкретно одно: утвержден новый редактор (В.Вишневский) и новая редколлегия. И сразу же, 18 октября, Александров доносит Щербакову об очередном номере «Знамени», где имеются «серьезные ошибки». Александров предлагает: задержать № 7-й журнала, обязать Президиум ССП его обсудить и поручить редколлегии переработать номер.

5 мая 44 г. Александров и Федосеев подают Щербакову Записку- информацию «О контроле за выходящей литературой» – как бы итог их деятельности за 43 - отчасти 42 гг. За 43 г. исключено из планов центральных издательств 432 книги и брошюры («недоброкачественные и даже вредные книги», в том числе «вредная» книга М.Шагинян «Уральский город»: в ней «клеветнически изображался советский Урал»). При просмотре материала, идущего в печать, задержано в 42 г. 283 книги и брошюры и 163 плаката и лубка, в 43 г. -142 книги и брошюры и 215 плакатов и лубков. Сюда еще не вошло «значительное число статей», задержанных в журналах и газетах.

Авторы Записки просят отменить порядок предварительного (курсив мой- ПР) просмотра в Управлении пропаганды всей политической, научной, художественной литературы, ограничиться лишь просмотром в издательствах и цензурой, а в Управление посылать лишь наиболее важные рукописи, которые проходят через цензуру. Но при этом предлагается сохранить обязательный просмотр в Управлении тематических планов издательств. Так же поступать с журналами: сохранить предварительный просмотр в Управлении только 3-х из них: «Знамя», «Октябрь» и «Новый мир». Остальные печатать без отсылки в Управление пропаганды, с разрешения цензуры. Всё же Управлению через цензуру следует получать и просматривать верстки 11 журналов; организовать их последующий просмотр в Управлении. Не реже одного раза в месяц созывать директоров и главных редакторов издательств и редакторов журналов для обсуждения важнейших вопросов работы. Практиковать обзор вышедшей литературы в журналах «Большевик», «Пропагандист», «Партийное строительство» и «Спутник агитатора». Так как центральные издания почти прекратили публикацию литературно-критических и библиографических статей, провести совещание заведующих критико-библиографических отделов журналов и газет с докладами о выполнении решения ЦК... «О критике и библиографии». На первый взгляд может показаться, что предлагается некоторое цензурное облегчение. На самом деле речь идет о другом, об уменьшении перегрузки центральных контролирующих органов и перекладывании цензуры на нижестоящие инстанции, при сохранении конечного контроля за собой.

ЦК... берет полностью под свой контроль назначение редакторов и формирование редколлегии журналов. 7 сентября 44 г. Александров и Еголин подают Жданову примерный состав редакционных коллегий ряда журналов (159).

((Все детали сократить. Только общая картина!!!)) Pravka

Картина цензурных репрессий в последние годы войны была бы неполной, если не учитывать установления строгой цензуры в «освобожденных» странах «народной демократии», в Венгрии, Румынии, Польше, Болгарии, ГДР. Сразу же после вступления советских войск. При индивидуальных особенностях в каждой стране, везде наблюдается общий единый почерк. Приведем как пример введение цензуры в Польше. 3 ноября 44 г. (вскоре после подавления немцами в октябре 44 г. восстания в Варшаве, еще до вступления в город советских войск) Главлит по просьбе Булганина направляет в Люблин двух своих ответственных сотрудников «для организации цензуры при Польском Национальном Комитете». Еще идут недалеко бои, а сотрудники приступают к своей «ударной работе». В двухмесячный срок в Польше ликвидирована многопартийная пресса, произведены кадровые чистки, литература, искусство поставлены под жесткий партийный (гебешный) контроль. В 44 г. Временным правительством Польши подготовлен Декрет о прессе, не слишком мягкий, но и не слишком жесткий. Основные положения его: Ст.1. «Свобода печати и свобода слова в освобожденной Польше служат обществу и являются гарантией демократии». Ст.2. - определение, что такое пресса. Ст.3. С целью тщательного контроля прессы во время войны, а также в период возрождения страны, чтобы она (пресса) служила интересам государства, не разглашала военных тайн, не способствовала распространению дезинформации со стороны враждебных государству элементов, создается Центральное Бюро Контроля Прессы. Ст. 4. Оно создается Министерством Безопасности при согласовании с Министерством Пропаганды и Информации. Подчиняется министру общественной безопасности и создается как в центральном аппарате, так и на местах, в воеводствах, уездах. Ст. 5. Желающие издавать газеты должны обращаться за разрешением в Бюро..., начальник которого выдает разрешение по согласовании с директором Департамента Информации и Прессы при Министерстве Пропаганды и Информации. На местах разрешения дают местные Бюро Контроля Печати. Ст.6. Желающие издавать периодические издания должны обращаться за разрешением в воеводские и уездные Бюро. В заявлении необходимо указать:( перечислен ряд сведений – название, тираж, фамилия редактора и т.п.). Ст.7. Разрешается начать выпуск издания через 7 дней после подачи заявления, если не будет запрещения. Последнее выносится, если не будут выполнены требования предыдущего пункта, если имеются препятствия, указанные в ст. 8, а также если название издания не соответствует законам права и морали. Ст.8. Издателем и ответственным редактором может быть только польский гражданин, не моложе 21 года, не находящийся в заключении и не лишенный прав гражданства. Последняя статья комментировалась представителями Главлита: «На основании этого пункта советские граждане исключались бы»(113). Такое правило приехавших цензоров не устраивало. Не понравилось им и то, что польский проект не предусматривал контроля других средств информации: радио, лекций, кино и др.

Не столь уж либеральный проект: довольно всеохватывающая цензура, при министерстве Безопасности и пр. Но всё же он содержал относительно широкие возможности для изданий и круга людей, имеющих на это право. Прибывшим из СССР инструкторам он показался слишком мягким. Уже 19 декабря 44 г., секретно, приехавшие представители отправляют из Люблина начальнику советского Главлита Садчикову Докладную записку № 1. О том, что они прибыли на место 16 декабря и 16 - 17-го подготовили свои проекты Декретов о контроле прессы, кино и радио, а также Положения о Центральном бюро контроля их. Сообщают и о том , что три месяца назад Декрет о цензуре подготовили и поляки, но он был составлен крайне неудовлетворительно, а некоторые его статьи направлены по существу против Советского Союза (как пример приводилась статья 8-я).

Польский Комитет национального освобождения должен был рассмотреть и утвердить польский проект 18 декабря, но в этот день в 12 часов советских цензоров, по их просьбе, принял генерал т. Шатилов, представитель правительства СССР в Польше. Он одобрил их проекты, сразу же позвонил в Польское правительство Беруту и попросил его (приказал) польский проект о цензуре не утверждать. Шатилов предложил приехавшим из СССР цензорам разработать проекты и других документов (о сохранении в печати военных тайн и пр.) и рекомендовал по всем необходимым вопросам немедленно обращаться к нему. Цензоры обещали закончить работу к 1 февраля 45 г.(114).

Далее следовал ряд Докладных записок советских цензоров в Москву. В одной из них сообщалось о встрече с Борейшей, редактором правительственной газеты, который редактировал и польский проект о цензуре: «Если бы мы не приехали в Люблин, его проект декрета был бы утвержден»(115). Советские представители выражали недоверие к Борейше, подозревали его в проанглийских симпатиях. Они сообщали об этом генералу Шатилову. Тот ответил, что знает Борейшу и, если он будет и в дальнейшем совершать ошибки, «мы его заменим Воронежским Поляком», т.е. советским гражданином (115). Сострил. Оккупанты с местными властями не слишком церемонились. Совершалось явное, неприкрытое вмешательство в дела Польши, а польское правительство послушно принимало советские проекты, без всяких изменений. Приехавшие представители принимают самое деятельное участие в конкретном подборе цензоров, в назначении Начальника Центрального Бюро. В случае нужды все время жалуются Шатилову. И тот приказывает.

В ряде Докладных записок советские инструкторы с гордостью сообщают о своей миссии, о проделанной работе, о стремлении пресечь так называемую «демократию»: «Несмотря ни на какие трудности, цензуру организуем. По имеющимся сведениям, основной виновник, который настроен враждебно к цензуре – директор Департамента Прессы и Информации –освобожден от работы» , «не теряем ни одной минуты и надеемся, что в январе 1945 г. цензура в Польской Республике будет организована» ; «Начало работы цензуры положено. Не ослабляя темпы, будем расширять и улучшать ее»; «Ваше задание при всех условиях будет выполнено полностью. Цензура в Польской Республике должна быть большевистской!»; «От слова “ДЕМОКРАТИЯ” – у некоторых работников получилось головокружение, а враги народа это слово используют для того, чтобы ослабить удары по врагу, заявляя, что “у нас демократическая республика, у власти много партий, поэтому цензура нам не обязтельна, т.к. она может вызвать политическое недовольство отдельных партий”» (119, 125).

Одобрительные отзывы о руководителях польского Министерства Общественной Безопасности, которые заявляют: «цензура должна быть свирепой, сильной, иначе это будет не цензура», и действуют соответствующим образом. И мимолетная деталь: «Все цензоры получают звание, обмундирование и отличное питание».

Как о свидетельстве успеха пишут о том, что за 2.5 месяца совершено 120 цензурных вмешательств в печати, 58 на радио, запрещены две пьесы, два театральных обозрения, 6 фильмов, временно закрыта одна газета. Организована цензура также в Лодзи и Кракове.

Цензура установлена. Всерьез и надолго. Её уже прямо называют Главлитом. Позднее, в 1977-78 гг. на Западе стали известны официальные тексты цензорских инструкций – «Книга запретов и рекомендаций Главного управления контроля печати, публикаций и зрелищ». Её вывез и опубликовал в двух томах польский цензор Томаш Стжижевский под названием «Черная книга цензуры ПНР». Из нее видно, что в 70-е гг. в Польше ежегодно осуществлялось 10 тыс. цензурных вмешательств (запреты печатать, ставить на сцене, выпускать на экраны, требования изменить или рекомендовать ( то, что надо) (Гел281). Польская цензура оказалась способной ученицей. Труд первых советских инструкторов не пропал даром.

Как заключение разговора о деятельности разного рода инстанций в области цензуры журналов в годы войны приведу письмо Тарасенкова Жданову, от 2 февраля 45. Тарасенков с августа 44 г. назначен заместителем редактора журнала «Знамя» (редактор – Вс. Вишневский) Прошло полгода с его назначения. На него, по его словам, возложена вся повседневная работа; эти месяцы были настолько тяжелы для журнала во всех отношениях, что он считает партийным долгом рассказать о них; не касается трудностей производственных, хотя они тоже очень велики; речь идет о трудностях цензурного порядка, которые превосходят намного все остальные. Тарасенков говорит о «системе бесконечной перестраховки и перекрестного контроля», которая тормозит работу журнала: «Контролирует журнал по-прежнему бесчисленное количество инстанций»; во-первых – сверстанный номер посылается в 4 экземплярах в Главлит; читает его уполномоченный Главлита; читают и старшие начальники; но сами они разрешения печатать номер не дают, ждут, когда выскажут свое мнение работники Управления пропаганды и агитации, Еголин, Орлова, которые тоже читают номер; параллельно номер читает ответственный секретарь ССП Поликарпов и, конечно, вносит свои замечания; помимо этого все материалы, затрагивающие военные вопросы, идут на визу в Военную цензуру, всё, имеющие отношение к зарубежной тематике – на визу в отдел печати Наркоминдела, материалы о флоте – в военно-морскую цензуру. Часто произведения, пропущенные военной цензурой, снимает Главлит, а произведения, пропущенные НКИД вызывают возражения Управления пропаганды. Бывает номер уже выпущен, а его начинают перечитывать и требуют сделать исправления в напечатанном тираже. Вырезывания и вклеивания (т.е. изменения уже в готовом номере- ПР) занимают много времени, обходятся во многие тысячи рублей (в письме приводится целый ряд примеров- ПР ). В результате производство каждого номера растягивается на 3 - 4 месяца. Позорный факт опоздания выхода превращается в хроническую болезнь. Тарасенков просит Жданова помочь, вызвать на прием, чтобы подробно рассказать о положении в журнале, где работает способная и хорошая редколлегия. Жданов пересылает письмо Александрову, с пометой, что оно заслуживает внимания. Задает вопрос: что можно предложить? Управление пропаганды сообщает Жданову, что оно провело совещание и приняло определенные меры: потребовало, чтобы от сдачи номера в набор до выхода его в свет проходило не боле 30 дней. Об изменении же системы цензуры ничего не говорится. Характерная история. Тарасенков не враг существующего порядка. Но очень уж его «допекло». А все, во всех инстанциях, не то, чтобы мракобесы, но вымуштрованы за долгие годы, боятся, «как бы чего не вышло», за запрет – никого не накажут, а за пропуск отвечать придется, можно и место потерять. Рельефная картина положения литературы, периодики в рассматриваемый период. Впрочем, не только в рассматриваемый.

Вернемся к конкретным случаям цензурных преследований литературы. С начала 43 г. многие писатели, прозаики и поэты, попадают под удар политических репрессий. При этом даже в кругах начальства не все еще разобрались в изменении атмосферы. 19 мая 43 г. С.А.Лозовский (зам. начальника Совинформбюро) пишет Щербакову о повести В.К.Кетлинской «В осаде», где изображается героический подвиг ленинградцев во время Отечественной войны. Речь идет о первой части воспоминаний из предполагаемых трех. Видимо, письмо написано в связи с цензурными придирками к произведению Кетлинской. Лозовскому книга нравится. Она, по его мнению, серьезна и вполне заслуживает того, чтобы на нее обратили внимание. Лозовский рекомендует Щербакову прочитать эту книгу, видимо, надеясь, что тот поддержит ее..

Но партийный контроль книгу не одобрил. К письму Лозовского приложена справка Отдела пропаганды и агитации ЦК «O романе Кетлинской “В осаде”». В ней сообщалось о том, что еще прежняя редакция журнала «Звезда» резко критиковала роман, а редакция Гослитиздата расторгла с писательницей договор. Критику вызвало изображение отступления советских войск. В справке указывалось, что нынешняя редакция «Звезды» вместе с автором приступили к работе над романом. Гослитиздат внес его в план изданий на 45 г., предложив автору сделать необходимые доработки; таким образом Кетлинская имеет полную возможность издать роман в 45 г. Справка как бы объяснение и ответ на письмо Лозовского. На самом деле роман был издан лишь через пять лет после этого письма. Публикация вызвала раздражение партийных боссов, с неодобрением вспомнивших о ней при решении вопроса о печатании «Ленинградского дневника» В.М. Инбер.

Последний не был одобрен в самом конце войны. В связи с намерением редколлегии журнала «Знамя» напечатать «Ленинградский дневник» Поликарпов 9 февраля 45 г. отправляет в редакцию письмо с просьбой не делать этого, еще раз обсудить вопрос о публикации. По его словам, в дневнике не передана героическая атмосфера, всё слишком камерно и мелко. Поликарпов утверждает, что «общественность» помнит то недоумение, раздражение, «которое вызвала публикация дневника другой известной писательницы» (подразумевается Кетлинская - ПР) и призывает не повторять этот опыт с дневниками, посвященными такой ответственной теме.

Репрессиям подвергся и Н.Н.Асеев. Конфликт его в период Отечественной войны с властями возник задолго до 43 г. В апреле 33 г. его отмечали в Записке Главлита в Политбюро о работе и новых задачах цензуры как автора большой троцкистской поэмы «Лирическое отступление» (Бох294). Но позднее он вошел в основное русло советской поэзии и числился в ней не среди последних. Награжден Сталинской (Государственной?) премией за поэму «Маяковский начинается» и пр. Но и у него бывали «срывы». Нелады с редактором «Правды» П.Н. Поспеловым и его заместителем Е.М. Ярославским. В стихах Асеева, в общем патриотических, иногда отражались и темные стороны жизни тыла, а власти хотели только идеализации, ничем не омраченного ура-патриотизма. Поэт защищал свое право на свободу творчества. Работал он много и активно. Его поэма «Пламя победы» (первоначально называвшаяся «Отмщение») посвящена военной теме. Но кое-что в ней не понравилось поборникам социалистического реализма. В январе 42 г. Асеев получает назидательное письмо из редакции «Правды» с советами «набраться боевых впечатлений», быть «ближе к фронту и ближе к жизни». Содержались в письме и упреки за стремление «отсидеться в тылу». Асеев пишет резкий ответ, заканчивавшийся словами: «Больше ни с письмами к Вам, ни со стихами в газету я обращаться не буду». Конфликт постепенно сгладился. С осени 42 г. стихи Асеева опять появляются в «Правде», других газетах и журналах. Но с осени 43 г. отношения опять осложняются, особенно с Ярославским. Письмо в стихах Асеева Сталину , с намеками-жалобами на Ярославского. В вариантах прямо о нем:

В дверь начальства не входить без стука,

Прожидая годы, не часы,

Боже мой, какая это скука –

Емельяна пыльные усы.

В окончательном варианте сказано более обобщенно: «какая это скука – пыльные редактора усы». Стихи выражали протест против рабской зависимости писателя от воли политиканствующих редакторов; в них иронически говорилось о «послушании и сноровке» одних, вынужденных приспосабливаться, и других, к которым приспосабливаются:

Сфинкса упрощенное подобие,

Вздетое к партийным небесам

Вряд ли такие рассуждения о положении в литературе могли понравиться Сталину, а тут еще усы, которые были не только у Ярославского. К счастью, до Сталина письма такого рода не доходили, обычно они передавались Щербакову (Очерки152).

Во всяком случае на Асеева обращено неблагосклонное внимание. 26 ноября 43 г. начальник Управления пропаганды и агитации ЦК. Г. Александров пишет Щербакову и Жданову о сборнике стихотворений Н.Асеева «Годы грома» (41-43 гг.). Александров утверждает, что в этом сборнике помещен ряд политически ошибочных стихотворений, написанных в эвакуации, в Чистополе; в них клеветнически изображается советский тыл. Как пример приводятся стихотворения «Москва - Кама», «Городок на Каме». Они подробно цитируются, хотя ничего крамольного в них нет; разве что особых победных фанфар не слышно. Докладывая об Асееве, по сути обвиняя его в «очернительстве», Александров как бы подталкивает начальство к принятию репрессивных мер: «Прошу ваших указаний». А между тем, не дождавшись ответа от Сталина, Асеев 2 декабря 43 г. отправляет письмо Молотову. Просит о содействии в публикации сборника «Годы грома». Вновь пишет о праве на свободу творчества, отмечая, что «неопубликованные стихи, как не скошенное поле, не дают места новым». О том, что его стол «завален стихами», но, после обращения к Сталину, отношение к нему «властей предержащих» стало меняться к худшему и ему пришлось «складывать свои стихи в стол». 21 декабря Молотов, без всяких замечаний, без выражения собственного мнения, переправил письмо Асеева Александрову и Щербакову, т.е. лицам, запретившим сборник, набранный и сверстанный в Гослитиздате. Асеева вызвали в ЦК.., где, по его словам, ругали за то, что он «не воспитывал своей книжкой ненависти к врагу». Позднее все стихи, вызвавшие замечания, придирки были опубликованы в 62 г. в последнем прижизненном издании Асеева «Самые мои стихи», почти в том же виде, как и в вызвавшем нарекания сборнике. Но это произошло почти через десять лет.

(Очерки153).

Примерно в то же время подвергся цензурным преследованиям и И.Л. Сельвинский. В конце ноября 43 г. (не позднее 24-го) Александров, по поручению Маленкова, подготовил проект постановления от 26 ноября Секретариата ЦК «Об ошибках в творчестве Сельвинского». В нем отмечалось, что ряд стихотворений поэта о России содержат грубые политические ошибки, «вздорные и пошлые рассуждения о нашей Родине», «политически вредные и пошлые стихотворения». Имеются в виду стихотворения «России», «Кого баюкала Россия», «Эпизод». И вывод: «ЦК ВКП(б) предупреждает т. Сельвинского, что повторение подобных ошибок поставит его вне советской литературы». Поэта срочно вызывают в Москву. Он думает, что для награждения. До этого он получил два боевых ордена. Вместо этого оказался на заседании Оргбюро ЦК, которое грубо и резко вел Маленков. Сельвинскому устроили допрос: «Кто этот урод? Вы нам тут бабки не заколачивайте. Скажите прямо и откровенно: кто этот урод? Кого именно имели вы в виду? Имя?» (в стихотворении шла речь о русском всепрощении, готовом пригреть даже урода, лицо которого покрыто оспой). Маленков явно пытался связать это с обликом Сталина, обвинить автора в пасквиле на него. Но прямо сказать это никто не решался. Сельвинский пытался оправдываться: «Я имел в виду юродивых». Маленков: «Неправда. Умел воровать, умей ответ держать». В этот момент до сознания Сельвинского дошло, кого имеют в виду, чего он ранее не понимал. Как на грех Сталин как раз появляется в комнате, смотрит на поэта и говорит: «С этим человеком нужно обращаться бережно, его очень любили Троцкий и Бухарин...». Взбрело в голову! Поэт понимает, что погиб, а Сталин уже удаляется, направляясь к выходу. Вдогонку ему Сельвинский кричит, что в период борьбы с троцкизмом был еще беспартийным и ничего в политике не понимал. Сталин останавливается, подходит к Маленкову и произносит другим тоном: «Поговорите с ним хорошенько: надо... спасти человека». Сельвинский вспоминал: «Возвратился домой совершенно разбитым: на Оргбюро я шел молодым человеком, а вышел оттуда – дряхлым стариком. Боже мой! И эти люди руководят нашей литературой» (см. Очерки155, примеч56, с.184-5).

В данном случае, как и в других, следует отметить особую активность Маленкова. Именно он готовил проект постановления о Сельвинском, о содержании которого он сообщил Щербакову, отвечающего за идеологию, буквально накануне заседания. Начинается борьба за власть, за милость Сталина, в которой жизнь простого человека – мелкая разменная монета. Непонятно, чем бы закончилось дело для Сельвинского, если бы он замешкался и не вызвал благоприятного впечатления у Сталина. Ведь и первые, и вторые слова Сталина – каприз: так показалось, так захотелось. Мало вероятно, что Сталин и Маленков всерьез думали о сознательной аналогии у Сельвинского «урода» с «вождем». Такое и в голову взбрести не могло. Но Маленков «делал карьеру». Для этого всё годилось. Тем более, что в стихотворении говорилось о народе «не теми словами». Сталину же попугать Сельвинского вздумалось. Как в игре кошки с мышкой (Гром362).

Цензурные репрессии вызвала и сказка Корнея Чуковского «Одолеем Бармалея» (захотелось откликнуться на военную тему. Бармалей – Гитлер, но не исключено, что где-то в глубоком подтексте и Сталин. Хотя вряд ли). О ней в «Правде» 1-го марта 44 г. статья П.Ф.Юдина «Пошлая и вредная стряпня К.Чуковского». Власти вообще к стихотворениям Чуковского для детей относились с подозрением, видимо, инстинктивно ощущая их неофициальный подтекст и причину обращения писателя к ним. Примером могут служить те нападки, которые вызвала «Муха-цокотуха» («буржуазная книга», «мещанство», «купеческий быт», «сочувствие кулацкой идеологии» - доклад Неклюдова). Пришлось каяться. 14 марта письмо Чуковского в редакцию «Правды». Писатель признает свои недостатки . Пишет, что внимательно пересмотрел сказку «и мне стала очевидна та литературная и политическая ошибка, которую я совершил». Он соглашается с утверждением, что нельзя говорить о событиях всемирно-исторической значимости тем же тоном, что в давно написанных им сказках. Но и опровергает обвинения, что сознательно хотел опошлить великие задачи воспитания детей. Ссылки на свою многолетнюю деятельность. Заверение, что приложит все усилия, чтобы вернуть уважение советской общественности.

Не обходится дело без КГБ. 31 октября 44 г. записка наркома ГБ В. Меркулова Жданову о политически вредных, враждебных настроениях Асеева, Зощенко, Сельвинского, Федина, Довженко (159).

Можно было бы привести много других случаев преследования писателей в рассматриваемый нами период. Но остановимся лишь, кроме сказанного, на самой развернутой и резкой критике этого времени, связанной с именами Зощенко, Довженко и Эйзенштейна. Как и другие писатели, деятели культуры, Зощенко эвакуирован из Ленинграда уже после того, как кольцо блокады замкнулось. Он оказался в Средней Азии, в Алма-Ате, вместе с Улановой, С.Прокофьевым, Райкиным, Маршаком, Паустовским, О.Форш и молодым тридцатилетним Михалковым. Не молод, но и не очень стар (около 50 лет). Серьезно больной, инвалид Первой мировой войны. Ушел на нее добровольцем с юридического факультета Петербургского университета. Проявил на фронте смелость и отвагу. Георгиевский кавалер, награжденный 5 орденами. Командовал батальоном. Трижды ранен. Отравлен газами. Уже после революции, в рядах Красной армии, участвовал в боях под Нарвой и Ямбургом. Тем не менее ему и во время войны, и позднее посмели предъявлять обвинение в уклонении от фронта! В 20-е гг. Зощенко завоевал широкую известность юмористическими (сатирическими) рассказами о советском обывателе. Несколько сборников таких рассказов. В 39 г. он награжден орденом Трудового Красного знамени. В прежние времена власти с его рассказами мирились. В период войны они оказались не ко времени. Но «прорабатывали» Зощенко не за них.

В 35 г. Зощенко пишет «Голубую книгу», одновременно работая над повестями «Возвращенная молодость» и «Перед восходом солнца. О первой с похвалой отзывался И.П.Павлов, высоко оценивая её. В повестях Зощенко обращается к проблемам психологии и физиологии, борьбы с собственной внутреннёй болью, с преодолением душевных травм младенческого возраста. Писатель считал, что эти проблемы, культ разума и человечности, в конечном итоге побеждающий, особенно необходимы воюющему народу . В 43 г. он публикует повесть «Перед восходом солнца». По воспоминаниям жены Зощенко, писателя активно поддерживал Еголин (зав. отделом художественной литературы Управления пропаганды и агитации ЦК). Весной 43 г., видимо по инициативе Еголина, Зощенко вызывают в Москву для работы в «Крокодиле». По настоянию Еголина, Зощенко решил завершить работу над повестью «Перед восходом солнца» (Еголин считал ее «гениальным произведением» и разрешил печатать, даже не дожидаясь ее окончания ). Блестящие предварительные отзывы (самого Еголина, одной из работниц УПА, профессора Сперанского, ученика Павлова, главного психиатра Красной армии Тимофеева). Окрыленный таким серьезным покровительством, писатель работал почти без сна. Об этом в письме к жене: «Устал безумно... Напряжение такое, что не без труда сижу и лежу. Но закончить надо». В послесловии: «Последние строчки этой книги я дописываю в октябре 1943 года».( Очерки 144-5. По “Литер. фронту”,82-3,105-7 см). Неоконченная повесть была напечатана в журнале «Октябрь». Но вскоре, без объяснений, редакция отказалась печатать продолжение повести. 26 ноября 43 г. Зощенко, не понимая ситуации, обращается за помощью к Сталину. Он пишет о своей книге «Перед восходом солнца», о том, что она – антифашистская книга, написанная в защиту разума и его прав; тема книги – условные рефлексы, разрабатываемые Павловым. А в ней обнаружили грубейшие идеалистические ошибки Фрейда. Книгу начали печатать, но, не подождав конца, критика отнеслась к ней крайне отрицательно. О своей уверенности в том, что книга нужна в наши дни, иначе он бы не стал тревожить Сталина. Просит распорядиться проверить книгу более основательно, прочтя ее целиком. Обещает учесть с благодарностью все указания.

А травля продолжалась. 2 декабря 43 г. письмо Г.Ф. Александрова, А.А. Пузина, А.М. Еголина Маленкову и Щербакову. Подводя итог работы за год, они крайне резко отзывались о повести Зощенко: «В журнале “Октябрь” (№ 6-7 и № 8-9 за 1943 г.) опубликована пошлая, антихудожественная и политически вредная повесть Зощенко “Перед восходом солнца”. Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа... Зощенко рисует чрезвычайно извращенную картину жизни нашего народа ... Вся повесть Зощенко является клеветой на наш народ, опошлением его чувств и его жизни». Многократное подчеркивание слова «народ» и противопоставление ему Зощенко.

6 декабря 43 г. состоялось заседание Президиума ССП, посвященное лишь одному вопросу – обсуждению журнала «Октябрь». Основной объект критики – повесть Зощенко. Крайне резко выступает Фадеев («Мы же не холуи в нашем государстве, мы же отвечаем за наше государство»). Он ругает и повесть, и редакцию «Октября» за то, что напечатали её без обсуждения. А ведь велел напечатать Еголин, ныне отмежевавшийся! (Очерки 142). Заданный Фадеевым тон определил и выступления других. П.Юдин: «Те две части - это антиморальная вещь... То, что напечатано, производит впечатление, что человек повернулся к народу, к войне, к задачам нашего государства задней частью, плюнул на всё и копается в своем мусоре» (144).В том же духе и остальные выступления (Кирпотина и пр.). Хотя и не все. За Зощенко вступилась Ольга Форш: она отказалась, в отличие от Фадева и других, подводить под произведение Зощенко «антинародный и чуть ли не контрреволюционный базис». Резко против нападок, поддерживаемых большинством, выступил и Маршак: «Зощенко мы любим давно. Это блестящий писатель... Вещь сделана, конечно, с самыми лучшими намерениями, это совершенно очевидно... Не надо учить Зощенко, он прекрасно понимает, что такое литература»143) .

22 декабря 43 закрытое постановление Президиума ССП о журнале «Октябрь», о Зощенко, направленное для сведения Жданову, Маленкову, Щербакову. Крайне резкое. Повесть «Перед восходом солнца» оценивалась в нем как пошлая, антихудожественная, уводящая читателей в область мелких обывательских переживаний; писатель далек от жизни советского народа, особенно в дни войны; публикация вредной повести Зощенко – грубая ошибка журнала.

Через полтора месяца, 8 января 44 г., Зощенко, не дождавшись ответа на его просьбу объективно разобраться в деле, подал заявление Щербакову. По сути дела – покаянное письмо, ответ на разгромные рецензии. О том, что не думал публиковать книгу; похвалы многих сведущих людей изменили его намерения; дальнейшая критика повести смутила его, была неожиданной; он тщательно проверил книгу, нашел в ней значительные дефекты; выявились многие неясности; они порой искажали замысел. О том, что глубоко удручен неудачей. Некоторое утешение находит в том, что повесть – не основная его работа; в годы войны он много писал в других жанрах. «Сердечно прошу простить меня за оплошность – она была вызвана весьма трудной задачей, какая, видимо, была мне не под силу. О том, что работает в литературе с 23 года; все его помыслы были направлены на то, чтоб сделать свои произведения понятными массовому читателю. «Постараюсь, чтобы и впредь моя работа была нужной и полезной народу. Я заглажу свою невольную вину». О том, что в конце ноября «я имел неосторожность написать письмо т. Сталину”. Просит, если письмо ему передано, «чтобы и это мое признание стало ему известно. В том, конечно, случае, если вы найдете это уместным» (письмо, видимо, Сталину не передали). Изъявляет готовность, если потребуется, сделать «более обстоятельное разъяснение ошибок, допущенных в книге» (106). Подонки все же добились своего, поставили на колени крупного, талантливого писателя, заставили его унижаться перед ними, просить прощение.

Вроде бы на этом можно бы остановиться. Ан нет. Организаторы травли не унимались. На повесть Зощенко поступил резко-отрицательный отзыв «О вредной повести» – письмо разгневанных читателей, именовавших себя «рабочими радиозавода» (подписи двух инженеров, одной учительницы и одного рабочего-слесаря) (Очерки145). Трудно сказать, стояли ли за подписями реальные люди, сами ли они писали письмо или подписывались под кем-то подготовленным текстом. Есть основание считать, что к тексту причастен Вс. Вишневский (он вспоминал о нем осенью 46 г., в связи с постановлением ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград»). Первый вариант письма лег на стол секретаря Ленинградского горкома по пропаганде А.И. Маханова. Тот обратился «за советом» к Жданову и просил разрешить напечатать письмо в «Ленинградской правде». Жданов охотно откликнулся и принял активное участие в «улучшении» текста и в публикации его. Пометы Жданова: лучше назвать «Об одной вредной повести». Это должно пойти не в «Ленинградскую правду», а в «Правду». Жданов предлагает сократить в статье те места, где речь идет о великих русских писателях, обвиняемых за их критическое направление в отсутствии патриотизма. За счет такого сокращения следует усилить «нападение на Зощенко, которого нужно расклевать так, чтоб от него мокрого места не осталось» (жирный шрифт текста - ПР). . В итоге письмо, с правкой Жданова, напечатано в журнале «Большевик», а повесть «Перед восходом солнца» полностью опубликована лишь в 72 г., почти через 15 лет после смерти её автора.

Сохранился протокол беседы Зощенко с агентом КГБ. 20 июля 44 г . Оформлен 25 июля. Довольно подробный (с136-40. Откуда? Блюм?). Не совсем ясна достоверность источника: «из агентурных сведений». Возможно – фальшивка. Громов пишет о допросе Зощенко в Ленинградском управлении КГБ, о том, что интересовались вопросами публикации повести «Перед восходом солнца» и, видимо, хотели сделать из Зощенко «стукача» (367). Текст в сборнике по сути не комментируется, но он весьма любопытен. 31 вопрос и ответы на них. Беседа ведется в вежливом, не резком тоне. Если верить протоколу, Зощенко говорил о том, что Еголин сперва одобрил повесть, а затем отмежевался от нее, о ругательной статье в «Большевике», двурушничестве Шкловского – «Булгарина нашей литературы». О том, что Тихонов тоже сперва хвалил повесть, затем ругал, но не очень зло, сказал, что ругать приказано. О том, что ныне к нему в Москве относятся хорошо, об этом говорил ему Тихонов, «намекал на отношение “верхов”». К нему обратились «Известия», договорились, что он будет регулярно давать острый сатирический фельетон. Ясно, что это согласовано с ЦК... Иначе непонятны звонки с просьбой скорее дать фельетон. Он подготовил фельетон: о начинающем писателе и плохом редакторе. На вопрос : пропустят ли такой фельетон? ответил: в Ленинграде не пропустили бы, так как не знают еще новых установок Москвы: зло бичевать наши недостатки. Советская литература сейчас – жалкое зрелище, господство шаблона. На вопрос: как партия руководит искусством? ответил: Руководить экономикой легче, чем искусством. Часто у руководителей нет глубокого понимания его задач. Задан вопрос о судьбе писателей. Зощенко: Поэты оказались менее стойкими, чем прозаики. Некоторые из них покончили самоубийством (приводятся имена). Вопрос о смерти Маяковского. Зощенко: она загадочна. Застрелился из револьвера, подаренного чекистом Аграновым. Вопрос: не была ли эта смерть подготовленной провокацией? Ответ: Возможно. Вопрос: Чья судьба наиболее трагична из ныне живущих? Ответ: Юрия Олеши. Вопрос: что вы думаете о дальнейшей жизни? Ответ: Надо переждать. Вопрос: Все ли Вы сделали, чтобы отстоять свою повесть? Ответ: Всё, но мне не повезло. С академиком Сперанским передал письмо Сталину, но тот тогда был в Тегеране, письмо передали Щербакову, а он распорядился иначе, чем сделал бы Сталин. Вопрос: как вы оцениваете нынешних руководителей ССП ? Ответ: Ругали Фадеева, а его Москва все же любит, и он любит советскую литературу, а Тихонова не любят, он человек холодный, равнодушный. Поликарпов – человек резкий и прямой. Вопрос: как вы оцениваете политическую обстановку? Ответ: Вести с фронтов радуют. Гибель фашистской Германии близка. Вопрос: изменится ли после войны политическая обстановка в литературе? Ответ: Да. Будет предложено беспощадно писать о наших недостатках.

Может быть, Зощенко «прощупывали» и он говорил не то, что думал. А, может быть, в чем-то искренне верил в послевоенные облегчения, в то, что обстановка после войны изменится к лучшему. Такую веру разделяли многие писатели (довольно подробно об этом в статье Бабиченко в Очерках). Возможно и другое, о чем ниже.

31 октября 44 г. заместитель Берия Меркулов отправил Жданову донесение о секретной информации, связанной с Зощенко (толки, которые вызвала его «проработка»). Подобраны неофициальные отклики, как свидетельство неблагонадежности определенных слоев интеллигенции. Согласно им К. Чуковский крайне отрицательно отзывался об обстановке: «Всюду ложь, издевательства и гнусность»; у Ф.Гладкова просто «антипартийные взгляды»: «Трудно писать. Невыносимо трудно. Исподличались люди». Среди недовольных в донесении указывается В. Шкловский, но и Н.Погодин, Н.Вирта и др.; некоторые одобряют осуждение Зощенко, но недовольны партийно-государственным руководством литературой (Гром368).

Дело было не только в Зощенко. Всё яснее становилось, что власти «закручивают гайки» в области идеологии и интеллигенция болезненно воспринимает такое закручивание, даже та, которая поддерживала режим. После некоторого облегчения снова наступают тяжелые времена. Сталин вообще гневается на интеллигенцию, слишком, по его мнению, «распустившуюся». Он велит не присуждать Сталинских премий за произведения искусства и литературы 44-го года. Этот гнев отразился в его выступлении на банкете в Большом театре. Через три месяца последовало письмо Агитпропа о Большом театре, где речь шла об ухудшении его работы, о недостаточном количестве постановок русских опер и увлечении иностранными, об одностороннем подборе руководящего состава (имелись в виду евреи) (Гром366).

25 марта 44 г. в газете «Литература и искусство» напечатана статья лауреата Сталинской премии С.Бородина «Вредная сказка», о пьесе Шварца «Дракон». Пьесу запретили. Шварц вынужден писать новый ее вариант, который к ноябрю был закончен и поступил на рассмотрение в Комитет по делам искусства. При обсуждении выступали Л.Леонов, Н.Погодин, А.Сурков, И.Эренбург, С.Образцов, С. Юткевич – в большинстве люди не самого реакционного склада. Все они, кроме Суркова, хвалили пьесу и все высказывались против ее постановки «в таком виде». Каждый давал много «дружеских советов», но если бы учитывать их всех, надо было бы сочинять новую пьесу. Писатели, страхуясь от возможных неприятностей, проявили больше «бдительности», чем чекисты,. Даже в «Молодой гвардии» Фадеева нашли существенные ошибки (недостаточно показана роль партии) и приказали (Сталин) роман переделать. «Доберемся до всех!», – пообещал Сталин, и он с лихвой выполнял это обещание (см. статью Д.Л. Бабиченко в «Очерках истории советской цензуры»: «И.Сталин: “Доберемся до всех!”»).

Почему возникла история с повестью Зощенко? Ведь в ней не было ничего крамольного. Разве что психологизм, сложные размышления, которых власти не любили. Скорее писатель раздражал содержанием своих рассказов («очернительство»). Повесть в наименьшей степени должна бы вызвать нападки (не случайно сначала ее так хвалил Еголин – заведующий отделом художественной литературы УПА). Просто она пришлась не ко времени, стала предлогом. В.Каверин в книге воспоминаний писал о ней так: «Первая часть ее выглядела неловкой, бестактной, и, конечно, М.М. Юнович (секретарь редакции «Октября» -ПР) сделала ошибку, не напечатав всю книгу... Между тем первая часть написана ради второй. В ней Зощенко пытается объяснить психологическую сущность фашизма, и тогда 62 рассказа – примера из личной жизни – оказываются необходимыми, становясь на место» ( Очерки146, 184). Но надо было найти предлог, чтобы ошельмовать всего Зощенко, писателя весомого, популярного, не укладывающегося в рамки социалистического реализма, к тому же много печатавшегося за границей. Сам Зощенко считал последнее возможной причиной гонений: «Дело в том, – говорил он агенту КГБ, – что многие мои произведения перепечатывались за границей. Зачастую эти перепечатки были недобросовестными. Под рассказами, написанными давно, ставились новые даты. Это было недобросовестно со стороны “перепечатчиков”, но бороться с этим я не мог. А так как сейчас русского человека описывают иначе, чем описан он в моих рассказах, то это и вызвало желание “повалить” меня, так как вся моя писательская работа, а не только повесть “Перед восходом солнца”, была осуждена “вверху”» (Очерки148-9).

Не исключено и другое, наслаивавшееся на предыдущее. Дело Зощенко решалось в самых высоких сферах. А там начиналось соперничество трех наиболее высокопоставленных лиц: Жданова, Щербакова, Маленкова. Исследователь В.Волков, анализируя материал, приходит к выводу, что именно с 43 г. началась «многоходовая комбинация, которую Маленков разыгрывал против Жданова, где одной из центральных фигур стал М.Зощенко» (Очерки 147). Громов не принимает версии Волкова, хотя не исключает её полностью. Сомневается он и в том, что Жданов сочувствовал в какой-то степени Зощенко. Думается, на самом деле, такое сочувствие мало вероятно, что не исключает версии Волкова.

Громов приводит, как более вероятную, версию Лид. Чуковской и В. Каверина: у Зощенко есть рассказ о Ленине, о часовом, который отказался пропустить его без пропуска в Смольный; какой-то человек из «начальства» прикрикнул грубо на часового. Ленин же за него вступился. Человек был с усами и бородкой. Редактор посоветовал убрать бородку, чтобы не приняли за Калинина. Остались усы, которые принял на свой счет Сталин (Гром365). Думается, что это – анекдот, что и без эпизода с усами у Сталина имелись основания не любить Зощенко, видеть в нем пошляка, кривляку, не верящего в человека, в социализм, который копается в собственной личности, не славит Сталина, не укладывается в рамки социалистического реализма. Не случайно, Зощенко имел успех за границей ( 366).

Что же касается версии Волкова, то скорее она относится к более позднему времени, к 46, а не к 43 году, к постановлению о журналах «Звезда» и «Ленинград», о чем пойдет речь в следующей главе.

С лета 43 г. началась и травля А.П.Довженко. Прежде чем говорить о ней, нужно остановится на предшествующем. Отношения Довженко с московскими властями начались еще в 20-е годы. В 29 г. Сталину понравилась его фильм «Арсенал» (о революционной борьбе, восстании на Киевском оружейном заводе): «настоящая революционная романтика». Украинские власти недовольны фильмом, так как в нем с осуждением затрагивалась тема украинского ультранационализма. А Сталину, московскому начальству такая постановка темы нравилась. В 30-м г. Довженко снимает новаторский антиромантичный фильм «Земля» ( в нем впервые в советском кино показывается обнаженная натура). Власти на Украине его вновь не одобрили, а Сталин отнесся к «Земле» терпимо, хотя вообще-то не любил сексуальных сцен. Некоторые осудили фильм и в России. «Блюстителем нравственности» выступил Демян Бедный, назвавший «Землю» «контрреволюционной похабщиной» с кулацкими симпатиями (Гром189). В целом же москвичи берут фильм под защиту, вспомнив, вероятно, и историю нападок на «Арсенал».

Новый фильм Довженко «Иван» в 32 г. (о строительстве Днепрогэса) на Украине резко раскритикован. Режиссера обвиняли чуть ли не в фашизме. Спасаясь от нападок, Довженко уезжает в Москву. Он пишет Сталину. Тот принимает его, обещает поддержку, одобряет идею фильма «Аэроград», который выходит на экран в 35 г. Все хвалят фильм, нравится он и Сталину. Довженко становится близким Сталину человеком. Его приглашают в Кремль, вместе со Сталиным они смотрят кинофильмы, прогуливаются по Кремлю. Довженко награждают орденом Ленина. Вручая его режиссеру, показывая на Довженко, Сталин говорит: «За ним долг – “украинский Чапаев”». «Чапаев» в это время любимый фильм Сталина, эталон, по которому следовало равняться. Украинский Чапаев – это Щорс. Фильм о нем , как знак особого доверия, поручают делать Довженко (Гром192).Тот ставит фильм по собственному сценарию. И здесь начинаются сложности. В связи с ними 26 ноября 36 г. Довженко отправляет письмо Сталину. Он опасается, какую реакцию вызовет чтение письма: гнев или улыбку иронии, но, по его словам, не может не написать о том, что его «буквально гнетет и мешает трудиться над выполнением “Щорса”». Вручая руководству ГУК (Государственное управление кино - ПР) сценарий, Довженко, по его словам, заявлял, что работа еще не завершена. И не от небрежности или легкомыслия, а «от неправильного совета, данного мне украинским руководством», в решении образа Щорса «как борца с троцкистским командованием». Это привело «к обеднению Щорсa, к обеднению драматической коллизии» (Бох484). Один из работников ГУКа долго не давал письменного разрешения, не хотел утвердить сценарий фильма, и, наконец, «8-го ноября заявил, что мой сценарий будете утверждать Вы, т.к. Вы его заказали». Довженко сообщили «о Вашем намерении лично меня принять». Режиссер видит в этом некоторую трусость руководства ГУК: оно должно бы было само помочь автору выправить сценарий и «уже выправленный представить Вам, если Вы найдете это нужным». Довженко объясняет причину придирок, к фильму прямого отношения не имеющих: он имел несчастье выступить в Доме кино на дискуссии с рядом критических замечаний о причинах отставания советского кино, о чем известно в ЦК. «Я думаю, это меня и погубило». Шумяцкий (ответственный работник ГУК, от которого зависело утверждение сценария; о нем в письме говорится неоднократно -ПР), «ненавидящий критику, особенно со стороны своих работников», на дискуссии отсутствовал, но на открытом партийном собрании ГУК разгромил меня, «дискредитировал политически, заявивши собранию, что сценарий мой так долго не утверждался вследствие наличия в нем ряда крупнейших пороков, вплоть до протаскивания эсеровской идеологии, давая собранию понять, что это не только его личное мнение, но и мнение высшего руководства. В это время в ГУКе уже знали, что Вы сценарий читали». ГУК составил три письменных заключения. Первое, выданное «по ошибке» и отобранное на следующий день, «в день затребования Вами сценария». Второе, указывающее на недостатки сценария. В третьем, дополнительном, говорится, что «обедненность образа Щорса и обилие красок и внимания фигуре Боженко (одного из сподвижников Щорса-ПР) создает положение, когда не без основания кажется, что автор, видимо, более сочувствует Боженко, чем Щорсу» (485). На собрании режиссерского актива, на которое Довженко был приглашен, эта формулировка «излагалась в более тяжелом виде». Стали утверждать, что в сценарии «эсеровская идеология», «попытка обмануть Вас». Редактор газеты «Кино» вынул из набора критическую, но в общем положительную статью о сценарии. Не уверен, что дело не дошло до Киева в сильном преувеличении. Ни одного теплого слова ни об одном кусочке сценария я не слыхал в ГУКе. «Холодом веет от работников руководства, и работать не весело». Когда Довженко пришел поздравить Шумяцкого с успехом «Чапаева», понравившегося Сталину, тот сказал, что он, Довженко, преувеличивает свою роль, что важно не сделать фильм, а уметь его во время показать. Всё это не выходит из головы, особенно сейчас. «А что, если Вы не приняли меня, благодаря недоброму слову?». О мнении Сталина Шумяцкий сказал Довженко: «Свои критические замечания я высказывал товарищу Сталину. Он ничего определенного хотя мне и не сказал, но у меня скопилось (так!) впечатление, что он со мной согласился».

Все эти жалобы Довженко излагает в письме и добавляет, что не верит, будто Сталин увидел в его несовершенном труде «протаскивание эсеровской идеологии». «Я советский работник искусства. Это – моя жизнь, и если я что делаю не так, то по недостатку талантливости или развития, а не по злобе. Ваш отказ принять меня я ношу, как большое горе». Такой холопский тон большого режиссера. К этому уже все привыкли.

Итог письма – выражение уверенности в конечном успехе фильма: «А Николай Щорс будет прекрасным, глубоким и волнующим. В сценарии сейчас я это уже почти сделал, и у меня еще много хороших мыслей впереди» (485-6). В приложении к письму даны замечания Сталина, адресованные Шумяцкому: «1) Щорс вышел слишком грубоватым и малокультурным. Нужно восстановить действительную физиономию Щорса. 2. Боженко не вполне вышел. Автор, видимо, больше сочувствует Боженко, чем Щорсу. 3. Штаба Щорса не видно. Почему? 4. Не может быть, чтобы у Щорса не было трибунала, иначе он не стал бы сам расстреливать бойцов из-за пустяков (табакерка и пр.). 5. Не хорошо, что Щорс выглядит менее культурным и более грубым, чем Чапаев. Это неестественно. И.Сталин. 9.ХП.36» (486). Замечания не столь уж резкие, но, все -таки – замечания Сталина. К тому же, видимо, начальство, недовольное Довженко, их раздуло. Вероятно, что режиссер и на самом деле более симпатизировал колоритному и национально ориентированному заместителю Щорса Боженко. В этом, при желании, можно было усмотреть в зародыше проявление украинского национализма. На Украине Довженко ругали за его недостаток, а здесь, в Москве, за присутствие. Это стало причиной и дальнейшей судьбы Довженко. А фильм «Щорс», после всех передряг, вышел на экран и имел большой успех. Довженко вернул свое влияние, свое место в «обойме». Он занимает ряд важных должностей. Официально-патриотичен. По сути руководит Киевской киностудией. Положение режиссера как-будто остается очень прочным и в начале войны.. Сталин благодарит его за рассказ «Ночь перед боем», напечатанный в «Красной звезде».

Летом 43 г. Довженло пишет повесть «Победа» и отдает ее в «Знамя». Редакция отправила повесть на просмотр в УПА. Там она явно не понравилась. 9 июля 43 г. Александров сообщает о ней Щербакову, называет ее неудачной вещью, в которой есть яркие страницы, но в целом она сыра. Недостатки повести, по словам Александрова, можно распределить по пяти пунктам: слишком много смертей (п.2), совершенно нелепым выведен образ генерала (п.3), не оправдана картина повального бегства полка (п.4), много утрированных эпизодов, фальшивых положений, небрежных, двусмысленных выражений (подробно о каждом недостатке). Но о самом главном из них речь идет в п. 1-м: воинская часть, которую изображает автор, сплошь состоит из украинцев, что не соответствует действительности и искусственно обособляет борьбу украинского народа от борьбы всех народов СССР против немцев. Начальник УПА пока сдержан в формулировках, но мысль его ясна: Довженко, которого не так давно украинские власти ругали за неприятие крайнего национализма, ныне сам обвиняется в национализме, в антирусских тенденциях. Отсюда и вывод Александрова: в представленном виде повесть «Победа» к публикации непригодна. Щербаков согласился с таким заключением и повесть была запрещена (Гром326).

Но на этом мытарства Довженко не закончились. Главное было впереди . В августе 43 г. председатель комитета по делам кинематографии И.Г. Большаков подает на рассмотрение секретарей ЦК Андреева, Маленкова и Щербакова тематический план художественных фильмов на 93-94 гг. В списке значится и фильм-эпопея Довженко «Украина в огне» – «о страданиях Украины под пятой немецких оккупантов, о борьбе украинского народа за честь и свободу Советской Родины». Повесть под тем же названием и с таким же содержанием подготовлена в ноябре 43 г. к печатанию в журнале «Знамя». Ответственный секретарь, помня о недавней «истории» с Довженко, решила подстраховаться. 19 ноября она направила повесть в ЦК... на имя Щербакова. В сопроводительной записке она отметила, что стилистическая правка не завершена, что Довженко возражал против всякой редакционной правки (оттенок доноса!). А между тем осенью 43 г. Сталин прочел сценарий Довженко и разгневался (довольно частая реакция самодура - «вождя»). По указанию Сталина, Щербаков (секретарь ЦК и заместитель наркома обороны) распорядился принять ряд мер, направленных против Довженко. Об исполнении их Александров докладывает Щербакову 22 ноября 43 г. Записка: «О повести Довженко “Украина в огне”». В ней сообщается, что в связи с распоряжением Щербакова дано секретное указание о недопустимости издания повести «Украина в огне» в украинских и русских издательствах, центральных и областных; об этом извещены редакции журналов; в управлении пропаганды и агитации проведено совещание редакторов всех центральных газет, литературно-художественных журналов и издательств, на котором даны указания о повести Довженко. Выяснилось, что он разослал ее во многие редакции и издательства, которые ее не приняли, кроме редакции журнала «Смена», опубликовавшей из повести небольшой отрывок.

В начале февраля 44 г. разослано предупреждение-письмо о Довженко (в областные партийные комитеты, редакторам крупных журналов, директорам издательств): «ЦК ВКП(б) обращает Ваше внимание на то, что в произведениях украинского писателя и кинорежиссера Довженко А.П., написанных за последнее время (“Победа” и ”Украина в огне”), имеют место грубые политические ошибки антиленинского характера. Ввиду этого ЦК обязывает Вас не публиковать произведений Довженко без особого на то разрешения Агитпропа». Подпись: А.Щербаков. Но и это не конец.

В дело Довженко непосредственно вмешивается Сталин. В начале 44 г. режиссера разбирали на Политбюро ЦК. Выступал и Сталин. Подробное решение заседания Политбюро (на 14 машинописных страницах). Позднее оно опубликовано А.Латышевым в журнале «Искусство кино» (1990 № 4) как выступление Сталина на Политбюро. Подтверждений этого нет. Высказывались мнения, что вероятнее это выступление Щербакова (121-2). В «Очерках...» высказывалось предположение , что, возможно, текст составлен зам. Начальника УПА М.Т.Иовчуком. Уже название звучит довольно грозно: «Об антиленинских ошибках и националистических извращениях в киноповести Довженко “Украина в огне”». Весьма резкое и содержание. Довженко обвиняется в том, что он: 1. ревизует политику и критикует работу партии по разгрому классовых врагов советского народа, выступает против классовой борьбы, против деятельности партии по ликвидации кулачества как класса, 2. он осмеливается критиковать политику и практические мероприятия партии и правительства по подготовки народа и Красной армии к нынешней войне; 3. критикует политику партии в области колхозного строительства; 4. не останавливается перед извращением истории Украины, с целью оклеветать национальную политику советской власти. Последнее вызывает особенный гнев автора решения. О том, что Довженко клевещет на партактив, командные кадры армии, изображая их шкурниками, карьеристами, тупыми людьми; «стоило бы только напечатать киноповесть Довженко и дать прочесть народу, чтоб все советские люди отвернулись от него так, что от него осталось бы одно мокрое место!» ( такой уж стиль! Так в тексте-ПР).

Но было, видимо, и выступление Сталина о Довженко. Сохранилась сопроводительная записка Щербакова, адресованная Сталину: «Товарищу Сталину И.В.. Направляю Вам запись Вашего доклада о киноповести Довженко “Украина в огне”. А.Щербаков. 11.11.44 г.» (Громов326). Вероятно, доклад Сталина всё же был, но, возможно, не на Политбюро, а на каком-либо ответственном заседании, и написан он не самим Сталиным. Вновь обвинения Довженко в том, что он отрицает классовую борьбу, не понимает, что Отечественная война тоже классовая. Видимо, Сталин особенно разгневан тем, что у Довженко не изображены украинские националисты как пособники гитлеровцев. Гнев вызывает и отношение режиссера к Богдану Хмельницкому. Довженко считает его злодеем, который придушил народную революцию. Доклад оценивает это как «наглую издевку над правдой» (Гром328). Ведь официальная «правда» о Хмельницком сводилась к трактовке его, как положительного героя, способствующего дружбе Украины с Россией. Как раз осенью 43 г. учрежден орден Богдана Хмельницкого, а тут Довженко лезет со своей концепцией. Кстати, на Украине националисты нападали на Хмельницкого не за удушение народной революции, а за дружескую унию с Москвой, о чем в повести речь не шла. Не устраивал Сталина и лозунг «Мать Украина», эмоционально выраженный в повести Довженко. Другое дело: «Родина - Мать – Россия», для всех народов, живущих в СССР (Гром328).

Позднее, через два года, в дневниках, Довженко писал: «Сегодня годовщина моей смерти. 31 января 44 г. я был привезен в Кремль. Там меня разрубили на куски», «и окровавленные части моей души разбросали на позор и отдали на поругание на всех сборищах»; «Всё, что было злого, недоброго, мстительного, все топтало и поганило меня»; «Я противен вам и чем-то опасен... И вы дождались случая расправиться с моим именем. И вы меня убили. Больше, чем убили. Вы растоптали меня, опозорили и живого объявили мертвым... Я не знаю ничего на свете, и не читал ничего, и не слышал ничего глупее государственных методов и практики производства картин в нашей стране. Я напрасно погубил свою жизнь. Девяносто процентов лучших моих сил, времени ушло в воздух, в ничто, в руки кретинов» (Гром326). По воспоминанием Хрущева, Сталин разнес Довженко «в пух и прах», но только после «прокурорской речи» Щербакова. В ней утверждалось, что у Довженко, «мягко говоря»; грубейшие ошибки антиленинского характера, что он ревизует ленинизм, политику нашей партии по коренным вопросам; отечественное у него противопоставлено классовому; не показано, что наша страна оказалась готовой к войне; Довженко критикует и политику партии в области колхозного строительства, утверждая, будто она убила в людях человеческое достоинство; Щербаков говорил о националистических тенденциях Довженко, об его утверждениях, что борьба идет за Украину, а не за Советский Союз, об его осуждении военной политики СССР, о клевете на военно-политические кадры. И в итоге делался вывод: повесть Довженко – платформа узкого ограниченного украинского национализма (112-21). Все эти многочисленные обвинения сводились к главным: Довженко украинский националист и клеветнически утверждает, что СССР не был готов к войне.

Щербаков рассылает в разные адреса от имeни ЦК письма о Довженко, обращая внимание на его последнее произведения, в которых «имеют место грубые политические ошибки антиленинского характера» и обязывает не публиковать эти произведения без особого разрешения Агитпропа.

12 февраля 44 г. принято (совершенно секретно) Постановление Политбюро ЦК... об освобождении Довженко от всех его должностей (Всеславянского Комитета, Комитета по Сталинским премиям, художественного руководителя Киевской киностудии и пр.). На всем протяжении 44-45 гг. имя Довженко продолжает упоминаться в донесениях агентуры КГБ и записках ЦК, в которых его обвиняли в национализме, в «отходе от нашей идеологии» и т.п..(Очерки151). Довженко продолжал работать в кино, но «проработку» он вряд ли мог забыть. В 48 г. он делает фильм «Жизнь в цвету» (Мичурин), «показанный общественности». Но прежнего положения до смерти он никогда не достиг. Задуманный им большой фильм «Поэма о море» он так и не успел завершить. Его закончила жена и сподвижница Довженко Юлия Солнцева (58 г.). 25 ноября 56 г. Довженко умер от «острой сердечной недостаточности». Слава вернулась к нему после смерти. Он стал одним из классиков советского кино. Киевская киностудия названа его именем, а в 59-м году он был посмертно награжден Ленинской премией.

В чем-то перекликалась с историей Довженко судьба режиссера С.М. Эйзенштейна. История с его фильмом «Иван Грозный» происходит на грани военного и послевоенного периода. К этому времени он режиссер с мировой славой. В 25 г. он ставит революционную киноэпопею «Броненосец Потемкин». Фильм имел мировой успех. Его сразу стали называть гениальным. .В 26 г. американская киноакадемия именует его «лучшим фильмом». Такая оценка сохраняется на десятилетия. «Один из лучших фильмов», – говорят о нем в 54 г. французы. В итоге международного опроса критиков в 58 г. в Брюсселе его называют первым из 12 лучших фильмов всех времен и народов (за него голосуют 110 опрошенных из 117). В 26 г. фильм смотрит Сталин и одобряет его. Позднее Эйзенштейн ставит фильм «Октябрь» (27), сцены из которого позднее воспринимались как реальная хроника революционных событий. Уже этот фильм, поставленный к 10-летию Октября, встретил цензурные препятствия. В первоначальном варианте там упоминалось о Троцком. Г.К.Александров в своих воспоминаниях «Эпоха и кино» (76 г.) пишет об этом, о встрече Эйзенштейна и Сталина в монтажной 7 ноября 27 г. Последнее мало правдоподобно, но упоминания в фильме тех деятелей, которые к 27 г. сходили или уже сошли с исторической сцены, вполне вероятно. Во всяком случае, когда весной 38 г. фильм выходит на экран, Троцкого там нет (Гром185). Вообще же Эйзенштейн со Сталиным встречался. На одной из встреч Сталин согласился на длительную командировку Эйзенштейна в Соединенные Штаты, в Мексику. По словам С. Волкова в 29 г. Сталин посылает Эйзенштейна сперва в Европу, а потом в Голливуд, сказав ему: «Детально изучите звуковое кино. Это очень важно для нас» (455). За границей режиссер задержался надолго. Слухи об его невозвращении. В 31 г. на Политбюро высказывается недовольство тем, что истрачено 25 тыс. долларов на дезертира из СССР – Эйзенштейна. 21 ноября 31 г. телеграмма Сталина Э.Синклеру, который оказывал Эйзенштейну материальную поддержку. В ней о том, что режиссер утратил доверие своих товарищей. Но Эйзенштейн вернулся, и даже наказания за длительную задержку не последовало. В 34 г. он , единственный из режиссеров, – делегат Первого съезда писателей (провер).

В средине 30-х гг. Эйзенштейн работает над фильмом «Бежин луг». К его замыслу режиссер обращается дважды: 1) в 35-37 гг, 2) в начале 40 гг. Но осуществить его так и не удается (Геллер Концентр). К рассказу Тургенева «Бежин луг» фильм не имел отношения, а вот к роману «Отцы и дети» имел. В центре фильма – столкновение двух поколений, отцов и детей. В послереволюционной России эта тема стала особенно актуальна во время Гражданской войны и в более позднее время – при ее изображении («Донские рассказы» Шолохова и др.). Обычно в центре произведений на эту тему ставился конфликт, иногда оканчивавшийся убийством, отца и сыновей, братьев, мужа и жены, двух возлюбленных (повесть Лавренева и фильм «Сорок первый»), оказавшихся в разных лагерях классовой борьбы. В иной форме этот же конфликт отразился при изображении коллективизации. Он и составил канву «Бежина луга». В основе фильма – конкретный факт: в 32 г. пионер Павлик Морозов, житель сибирской деревни Герасимовка, сообщил властям, что его отец – работник сельсовета – продает кулакам нужные им документы. Отца арестовали и расстреляли, а родственники убили пионера (4 сентября 32 г. Об этом событии см. книгу Ю. Дружникова «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова». Лондон, 1988; М.,1995. См. также интервью Дружникова «Дитя террора»// «Вышгород». Таллинн, 2003, № 3). Павлик Морозов стал неким символом героического служения Родине (как позднее Матросов, Зоя Космодемянская), идеалом советского пионера. О нем слагались песни («для ребят хорошим был примером»), рассказывались легенды, его именем клялись. То, что происходило на самом деле, обросло слоем мифов:

Был в борьбе с врагом Морозов Павел,

И других бороться с ним учил.

Перед всей деревней выступая,

Своего отца разоблачил

Не слишком художественно, зато идеологически выдержано. Мало чем отличается от изображения фашистских юнцов в пьесе Б. Брехта «Страх и нищета в Третьей империи»:

Идут прелестные детки,

Что служат в контрразведке,

Доносит каждый юнец,

О чем болтают и мама и папа,

И вот уже мама и папа – в гестапо,

И маме и папе конец

А мы пели песню, возвеличивающую Павлика Морозова, возмущались «прелестными детками», доносящими в Гестапо на своих родителей, и не замечали разительного сходства между тем и другим поведением. Знаменательно, что в такого рода произведениях изображается конфликт внутрисемейный, но отражающий классовую борьбу, где классовое оказывается важнее семейного, побеждает его. Именно такое решение подразумевалось убеждением, что общественное выше, чем личное. Такой подход был одной и особенностей советской идеологии, отражавшейся в социалистическом реализме. Он связан с разрушением основ, характерных для большинства социальных устройств (религии, собственности, семьи). Именно на таком разрушении строилась идеология формирования «нового человека». И Эйзенштейн принимал такой подход. Замысел фильма возник в весьма официальном русле.

В 35 г. по сценарию А. Ржешевского режиссер начинает работу над фильмом. В первом варианте сценария борьба между отцом и сыном давалась как борьба двух принципов социального сознания: древне-патриархального, общинно-религиозного и социалистического, коллективистского, как столкновение двух этических норм: древней, библейской и новой, социалистической. Возникала некая трагедия, философско-исторически осмысленная; «смерть пионера Павлика Морозова принимала характер религиозного, мистического, с католической пышностью поставленного действия», в тоне библейской драмы об Аврааме, приносящем в жертву сына. Фильм не понравился. От режиссера потребовали вовсе не такого глубоко трагедийного осмысления, а прямого отображения «обостряющейся классовой борьбы», изображения «врага» и безусловного обличения его (Геллер185).

5 марта 37 г. принято специальное постановление Политбюро. В нем подчеркивалась «антихудожественность и явная политическая несостоятельность» фильма. Режиссеру предложили его переделать. Эйзенштейн обращается к второму варианту, пригласив как автора диалогов Бабеля. Режиссеру даны прямые указания, в каком направлении переделывать фильм: конкретней мотивировать переход отца к прямому вредительству, оставить героя (в фильме он назывался Степок) живым, чтобы не было пессимистического конца, усилить классовую сущность конфликта (что вело к снятию трагедийности, к исчезновению конфликта двух принципов социального сознания). По сути, отвергалось главное в замысле Эйзенштейна, появлялась прямолинейно-газетная трактовка. От режиссера потребовали подробнее показать донос сына на отца (хороший пример! - ПР). Появляется мотив отречения от кровного отца, убийства его во имя отца духовного – Начальника Политотдела, как некоего символа всезнающего вождя, т.е. самого Сталина. Этот мотив убийства отца кровного во имя отца духовного, венчанного царя, переходит позднее в фильм об Иване Грозном (клятва опричников: отказаться от рода, племени, позабыть отца, мать родную; сын, Федор Басманов, по приказу царя, убивает кровного отца, убийство превращается в государственную необходимость).

В первом варианте «Бежина луга» отец не кулак, а бедняк, он лишь условно виновен в своей духовной отсталости, в фанатической религиозности. Сценарий переделан почти целиком в духе указаний Сталина. «Упорно, с потерей времени и значительных средств продолжалась работа над порочным “Бежиным лугом”». И все же фильм не понравился и был тоже отвергнут, как и ряд более поздних замыслов 39-40 гг, предлагаемых Эйзенштейном (в том числе фильм «Престиж империи» по пьесе Шейнина «Дело Бейлиса» - об антисемитском процессе начала 20 века; какой наивностью было предлагать такой сюжет! - ПР). Пленка «Бежина луга» была уничтожена. Сохранилось всего десять кадров. В мае 37 г. вопрос о фильме вновь рассматривался на Политбюро, в проекте постановления записано: «Считать невозможным использовать С. Эйзенштейн. на режиссерской работе в кино» (Волк457). Это не только «волчий паспорт», но и дорога к физическому уничтожению (Волк456).

Но Сталин решил по-другому. Он предложил Эйзенштейну снять фильм об Александре. Невском. Фильм поставлен как большая опера, резко отличаясь от предыдущих работ режиссера. Прокофьев специально пишет для фильма музыку; между композитором и режиссером возникает нечто вроде дружбы, они переходят на «ты». «Александр Невский» (38). – хрестоматийный пример сближения музыки и содержания. Сталин доволен, он возражает только против замысла показать смерть Невского: «Не может умирать такой хороший князь» (Волк460). После договора СССР с Германией в 39 г фильм снят с проката (как и лучшая опера Прокофьева «Семен Котков»). Но с 41 г фильм снова вышел на экран.

В середине января 43 г. Жданов по поручению Сталина вызывает Эйзенштейна и предлагает ему поставить фильм об Иване Грозном, написав для него сценарий по сообщенной Ждановым концепции, т.е. концепции Сталина. Такой заказ был в духе времени. Создается ряд фильмов на тему «Героического прошлого русского народа», которая становилась всё более актуальной (к таким фильмам относился и «Александр Невский», поставленный Эйзенштейном с Черкасовым в главной роли). Но тема Грозного имела и специфическое значение. Грозный – любимый исторический деятель Сталина. Он, по мнению вождя, превосходит не только русских, но и заграничных властителей-самодержцев (наиболее знаменитых французских королей). Режиссер увлеченно работает над сценарием, который идет на утверждение Сталину. Тот прочел его, одобрил и предложил в письме председателю Комитета по кино Большакову скорее делать по сценарию фильм: «Сценарий получился неплохой. Т. Эйзенштейн справился с задачей. Иван Грозный, как прогрессивная сила своего времени, и опричнина, как его целесообразный инструмент, вышли не плохо. Следовало скорее пустить в дело сценарий». Подпись: И. Сталин. 13.9. 43 (Гром373). После такого одобрения и пожелания в деньгах и помощи не было недостатка. Эйзенштейн снимает первую и вторую серию, думает о третьей. В 44 г. первая серия окончена. Но при обсуждении ее на Художественном совете Кинокомитета о ней были высказаны разные мнения, в том числе отрицательные. Большаков из осторожности не включает фильм в список выдвигаемых на Сталинскую премию под формальным предлогом (только первая серия из двух, так что фильм не закончен). В 45 г первая серия вышла на экран. Ее смотрит Сталин и приказывает дать Сталинскую премию первой степени, и режиссеру, и композитору, и артисту, игравшему роль Грозного (Черкасову). Вождь рекомендует автору скорее закончить вторую серию. Эйзенштейн заканчивает ее, Сталин смотрит фильм. Он возмущен: «Иван Грозный был человеком с волей, характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет»; «Изобразил опричников как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клус-Клана»; «Не фильм, а какой-то кошмар!.. омерзительная штука!»

В таком же духе об «Иване Грозном» ставится вопрос позднее на Оргбюро ЦК, которое готовит Постановление «О кинофильме “Большая жизнь”». По сути дела повторяются слова Сталина: «Режиссер С Эйзенштейн во второй серии фильма “Иван Грозный” обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников Ивана Грозного в виде шайки дегенератов, наподобие американского ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, – слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета» (Гром 373). Гамлета Сталин не любил. Сам он на Гамлета никогда не был похож, никогда не сомневался в правильности своих решений (никаких быть или не быть). Вторая серия сразу была запрещена. Она вышла на экран лишь через 12 лет, в 58 году. Заодно запретили и первую. О постановке третей серии нечего было и думать. Сцена отцеубийства , которая должна быть там , не была снята, сохранилась лишь в сценарии (т. 6 сочинений Эйзенштейна).

Сталину не могла понравиться и сцена пира опричников, великолепная, живописная, но рисующая опричников как буйную, неудержимую, неуправляемую стихию, с мотивом гомосексуализма. Да и сам образ Ивана Грозного, мятущегося, мечущегося между злодейством и исступленным покаянием, неврастеником, по-своему трагическим персонажем был не только непохож, но и противоположен тому имиджу, который Сталин старался себе создать (спокойного, мудрого, уверенного в себе вождя). Ведь он себя проецировал на Ивана Грозного. И никак не мог принять трактовки Эйзенштейна. Вряд ли устраивала Сталина и трагичность при изображении крамольных бояр, которая особенно ощущалась в отдельных сценах (песня о бобренке).

Реакция Сталина совершенно понятна. Эйзенштейн начал. работать над «Грозным» в 43 г., в Казахстане. По мнению Волкова, в его замысел входил детальный. анализ психологии тирана; явно ориентированный на Сталина. Кроме Эйзенштейна, на это решились лишь Мандельштам («Ода Сталину») и Пастернак («Художник»), но у них – это стихотворения, а у Эйзенштейна – попытка создания масштабной эпопеи. Да еще в кино, где все детали особенно рельефны. Не случаюно первая сцена, возникшая в воображении режиссера – покаяние царя в соборе перед фреской Страшного суда (460). В первой серии Иван – молодой идеалист, твердой рукой ведущий государство к единству и могуществу. Не то во второй. Возникает пушкинский вопрос о средствах и целях. Постаревший Иван шепчет, стискивая руками голову, в ужасе и тоске: «каким правом судишь, царь Иван? По какому праву меч карающий заносишь?» (462). Это уже даже не из Пушкина, а скорее из Достоевского. В письме режиссера Ю. Тынянову, в 43 г., Эйзенштейн отмечал: «сейчас в “человеческом” разрезе моего Ивана Грозного я стараюсь провести лейтмотив единовластия, как трагическую неизбежность одновременности единовластия и одиночества. Один, как единственный, и один, как всеми оставляемый и одинокий» (462).

Центральный эпизод второй серии – пляска опричников, единственная в цвете, в черно-белом фильме. Яркие красные рубахи, бешенство, буйство, вихрь разрушения, разгула, ненависти и своеволия, раскрученного Иваном, а он в центре этого вихря, совершенно одинокий, терзаемый внутренними муками. Коллеги, которым показали незаконченную вторую часть, ужаснулись: слишком много открытых параллелей с современностью. Позднее Мих Ромм отметит: «никто не решился прямо сказать, что в Иване Грозном остро чувствуется намек на Сталина, в Малюте Скуратове – намек на Берию, в опричниках – намек на его приспешников. Да и многое другое почувствовали мы и не решились сказать. Но в дерзости Эйзенштейна, в блеске его глаз, в его вызывающей скептической улыбке мы чувствовали, что он действует сознательно, что он решился идти напропалую. Это было страшно» (464-5). Когда Эйзенштейн снял вторую серию «Ивана. Грозного» один из приятелей указал ему на антисталинские аллюзии. Режиссер рассмеялся, затем перекрестился: «Господи, неужели это видно? Какое счастье, какое счастье!». Он сказал, что, снимая фильм, имел в виду великую русскую традицию совести: «Насилие можно объяснить, можно узаконить, можно обосновать, но его нельзя оправдать, тут нужно искупление, если ты человек». Сохранился рисунок Эйзенштейна, напоминающий «Мыслителя» Родена, но закованного в цепи. На нем надпись: «Свободный. Человек» (21-2). Горькая ирония (возможно, самоирония).

1-го февраля 46 г. в Доме кино бал новых лауреатов Сталинских премий. На нем. Эйзенштейн демонстративно лихо плясал с В. Марецкой. Повторялась как бы пляска Макферсона, идущего на казнь. Законченная вторая часть должна была идти на просмотр Сталину и «Эйзенштейн почти наверняка знал, какой будет реакция вождя на сей раз»(Волк465). Прямо с бала, с тяжелым инфарктом режиссера отвезли в больницу.

Существует и другая версия создания фильма «Иван Грозный». Она рассматривает замысел Эйзенштейна не как сознательную антисталинскую установку режиссера, а как яркое свидетельство конфликта между гениальным художником и властью. Фильм, как и «Бежин луг», как невостребованные в конце 30 –х годов замыслы фильмов Эйзенштейна, задуман совсем не как оппозиционный, скорее как официальный, воплощающий установки и требования власти. В «Одном дне Ивана Денисовича» Солженицына происходит спор между каторжником А-121 и Цезарем. Последний считает фильм «Иван Грозный» гениальным. А-121 называет режиссера подхалимом, «заказ собачий выполнял». И тот, и другой правы. Был заказ, Эйзенштейн старался выполнить все пожелания Сталина. Но ничего не выходило. Как не старается гений скрыть свои уши «под колпаком юродивого», они торчали. Несмотря на все потуги Эйзенштейна, он не смог стать придворным художником, выработать умение не видеть того, что, по мнению власти, не нужно видеть, тем более изображать. Он искренне пытался идеализировать и Ивана Грозного, его опричников, превратив, например, лютого палача Малюту Скуратова в положительного героя. Не получилось.

Эйзенштейн вовсе не стремился воссоздать правду истории. Шкловский упрекал его в искажении истории, а он, сердясь, говорил: историю знают по кинокартинам, такой, какую художник покажет ее (Шкловский. Эйзенштейн. М., 73). Эйзенштейна хотел показать ее так, как приказал ему Сталин. Но не мог. Гений брал свое. Он не давал исказить историю, превратить тирана в праведника, возвеличить его. Получалось лишь изображение трагедии тирана, философское осмысление ее, а не тот панегирик, которого хотел Сталин. И воспринималось, как ориентация на современность, независимо от первоначального замысла Эйзенштейна. Хотя, вероятно, не такая осознанная, как считает Волков.

2 февраля 46 г. у Эйзенштейна обширный инфаркт. 14 мая, еще не зная о реакции Сталина, он пишет из Кремлевской больницы ему письмо (вместе с Черкасовым). Просит о встрече. Она состоялась в ночь с 24 на 25 февраля 47 г. Происходящее было записано сразу же после беседы, со слов Эйзенштейна и Черкасова, по просьбе Большакова, Б.Агаповым. Встреча длилась два часа; ее содержание передано в книге Марьямова «Кремлевский цензор». На встрече присутствовали Молотов и Жданов (свидетельство особенно важного значения ее). Сталин высказал свои взгляды на историю. Вождь считал, что Грозный во всем хорош, но иногда слишком нерешителен: «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показывать, почему необходимо быть жестоким» (Волк466). Казнил бы он еще несколько крамольных бояр, и всё было бы в порядке – вот точка зрения Сталина. Упреки фильму делались и по поводу того, что в нем Грозный напрасно пускает на Русь иностранцев, что он показан в терзаниях и сомнениях (не кара ли Господня смерть Анастасии? Не гневается ли Господь на царя?), что просит у Бога прощения, молится, кается. Сталин требует упрощения психологической ситуации. Молотов еще четче формулирует это требование: в фильме в целом сделан упор на психологизм, чрезмерно подчеркнуты внутренние противоречия, личные переживания Грозного, чего делать не следовало (Гром376). Молотов вторил Сталину и в вопросе о жестокости Грозного: изображение репрессий уместно, даже необходимо, но следует разъяснять их высшую целесообразность.

Обвинения Сталина касались совсем не того, что отразилось в фильме. Эйзенштейн не нарушил сталинской концепции, и в этом его не упрекали. Грозный был показан в его силе и славе, иностранцы – подлыми, отталкивающими. Оправдывалась жестокость Грозного, изображенного Великим царем. Все это Сталин одобрял, но фильм считал порочным. Черкасов разрядил атмосферу просьбой о разрешении закурить. Сталин развеселился: «Запрещения вроде бы не было. Может, проголосуем?» Угостил Черкасова любимыми папиросами «Герцоговина флор». По уговору Черкасова с Эйзенштейном они не возражали на упреки. Сталин меняет гнев на милость. Возможно, сыграло роль и то, что разговор шел с тяжело больным. Сталин даже здоровьем Эйзенштейна поинтересовался, дал согласие на продолжение работы над фильмом, посоветовав не торопиться. «Помогай вам Бог!», - заканчивает он беседу, как раз во время полуночного боя курантов. На следующий день Черкасов узнал о присвоении ему звания Народного артиста. Эйзенштейн, по словам Волкова, покидая Кремль, знал, что не будет переделывать фильм. Да и Сталин, видимо, понимал, что работать далее над фильмом режиссер не сможет. 11 февраля 48 г., ночью, он умирает от следующего инфаркта. Заканчивать фильм предложили И.Пырьеву. Тот уклонился. Обе же серии «Ивана Грозного» остаются под запретом до смерти Сталина (Гром380). Обе серии выходят на экраны в 58 г.

Некоторые итоги: уже в период второй мировой войны создается миф о том, как она началась и как происходила; этот миф оказался очень устойчивым и распространенным; он существует до нынешнего времени; система запретов и лживой пропаганды помогала в создании упомянутого мифа; в первые годы Отечественной войны цензурный нажим на литературу и искусство был несколько ослаблен, но с 43-го г. нажим вновь усилился; важную роль в усилении цензурного давления играла верхушка партийного руководства, Щербаков, Жданов, Маленков; борьба между ними за второе место (первое принадлежало Сталину) определяла некоторые особенности и культурной политики; где-то в конце 43 - в 44 гг. на место идеологического руководителя пытается выдвинуться Маленков (история с Сельвинским и др.). Но Щербаков, ведавший идеологией, удержал, пожалуй, свои позиции и остался во главе идеологического «фронта». Однако, весной (в мае) 45 г. последовала внезапная «загадочная смерть» Щербакова. Идеологией стали заниматься Маленков и вернувшийся из Ленинграда Жданов. Борьба между ними развернется в 46 году, и результат ее – постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». И всё же главным режиссером всех наиболее значительных гонений, инициатором преследований был, как правило, непосредственно Сталин. Он не забыл своих планов советизации Европы, недоволен итогами Победы и почти сразу после окончания Отечественной войны начал думать о новой. Но об этом позднее. Большинство же советских людей от всей души радовались миру. Они заплатили за него дорогой ценой, героически сражаясь на фронтах, самоотверженно трудясь в тылу. Они верили, что победила справедливость, что с фашизмом покончено навсегда и миролюбивый Советский Союз – гарант этого. Такая вера имела некоторые основания, но она, как и многие другие веры, покоилась на иллюзиях.