Рейфман П. Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ВТОРАЯ. МИНИСТЕРСТВО ПРАВДЫ

Двадцатые годы

Наш парoвоз, вперед лети.

В коммуне остановка.

Другого нет у нас пути

В руках у нас винтовка

И жизнь хороша,

И жить хорошо!

А в нашей буче,

Боевой, кипучей

И того лучше.

(Вл. Маяковский)

Создание Главлита. Причины создания и функции. Лебедев-Полянский – начальник Главлита. Проблема создания цензурного устава. Усиление влияния компартии в области цензуры. Превращение советской цензуры в цензуру коммунистической партии. Цензура и «органы». Резолюция Х11 съезда партии. Книга Троцкого «Литература и революция». Борьба с Пролеткультом. «Напостовцы». Проект Варейкиса и постановление «О политике партии в области художественной литературы» (25 г.). Отклики писателей на постановление. Письмо художников Сталину. Постановления «О работе советских органов, ведающих вопросами печати» (26 г.), «Об улучшении партруководства печатью» (27 г.). Оживление РАППа. Статья Беспалова в «Правде» о методе советской литературы. Постановления «О работе Главлита», «О реорганизации <...> Главлита» (30 г.). Новое положение о нем, структура. Превращение Главлита во всесоюзный. Институт уполномоченных. «Закрытые зоны». Цензура кино, музыки, радио, учебной литературы. Отставка Луначарского с поста руководителя Наркомпроса. Назначение Бубнова. Отставка Лебедева-Полянского. Травля Пильняка, Замятина. Послание «Писателям мира!». Отклики на него Горького, Ромен Роллана.

«Министерством Правды» называлось в антиутопии Орвела «1984» учреждение, которое ведало средствами массовой информации, лживой и фальсифицированной. На самом деле оно было министерством лжи. Такое учреждение создано в Советском Союзе в начале 1920-х гг. Существовало оно на протяжении всего периода Советской власти, до начала 90-х гг., выполняя не только функции дореволюционной цензуры, запрещая и карая, но и активно участвуя в создании лживых мифов о «прекрасной советской действительности». Сохранилось оно до настоящего времени, под разными названиями (министерство печати, министерство печати и СМИ... Ныне оно вошло в министерство Культуры, но функции его не изменялись). При этом многие десятилетия утверждалось, что цензуры в СССР не существует. Не было и цензурного устава, четко определявшего обязанности и права прессы. Официально в СССР учреждения с названием «цензура» и на самом деле не имелось, но был Главлит, созданный в первой половине 20-х гг., более всесильный и безжалостный, чем любая цензура царских времен («Фронта нет, но есть штрафбат, самый натуральный» – Твардовский). В Советском Союзе всегда умели заменять неприятно звучащие слова благополучно-благопристойными.

Остановимся на причинах создания Главлита. В первые годы после Октябрьской революции, в период Гражданской войны и военного коммунизма действовал целый ряд цензурных учреждений: Ревтрибунал печати, Военно-революционная цензура, Политотдел Госиздата и др. Цензурные функции выполнял, как мы упоминали, и Госиздат, но у него были и другие задачи: издание книг. Получалось, что Госиздат сам себя цензуровал, что могло привести, по мнению властей, к некоторой снисходительности. Названные учреждения плохо координировали свою работу, иногда даже конкурировали, каждое претендовало на первенство (Бл3, с 5). Надо было монополизировать цензуру, сосредоточить ее в одном месте, сконцентрировать её, создав специальное цензурное учреждение. Важно было и то, что предшествующие цензурные инстанции были как бы временными, определяемыми событиями Гражданской войны, необходимостью военной цензуры. Главлит задуман как учреждение постоянное, всеобъемлющее, не ограниченное военными вопросами. С появлением его цензура узаконивалась на неограниченное время. Так она и действовала, под названием Главлита, до начала 90-х гг.

Создание Главлита открывает качественно новый этап в развитии советской цензуры. Она становится централизованной, монополизированной, сконцентрированной в одном месте (что не исключало вмешательства различных структур власти). Ни одно из произведений, выходящих посредством различных видов информации (от пригласительных билетов, театральных афиш, рекламы, газетной, радио и телевизионной хроники до художественных произведений литературы, живописи, театрального искусства) не могло, за редкими исключениями, появится без визы Главлита. Он стал одним из основных орудий создания того двуемирия, которое формировало «советского человека» (Homo sovietiqus)

6 июня 22 г. принят Декрет Совнаркома о создании Главлита РСФСР «в целях объединения всех видов цензур». Расшифровывалось название Главлит в разное время по-разному. До 35 г. - Главное управление по делам литературы и издательств при Наркомпросе (слово «цензура» стыдливо обходилось). Затем статус Главлита повысили. Он стал общесоюзным учреждением при Совете Министров СССР, подчиняясь непосредственно секретарю ЦК... по идеологии. Название стало расшифровываться: Главное управление по охране государственных (одно время «и военных») тайн в печати. Осенью 91 г. Главлит ликвидирован, цензура отменена, спецхраны расформированы (но вскоре возродились под новыми названиями – ПР).

Вместе с Декретом принято и Положение о Главном Управлении по делам литературы и издательств. (Главлит): «1. В целях объединения всех видов цензуры печатных произведению, учреждается Главное Управление по делам литературы и издательств при Народном Комиссариате Просвещения и его местные органы – при Губернских Отделах Народного Образования. 2. На Главное Управление по делам литературы и издательств и его местные органы возлагается: а) предварительный просмотр всех предназначенных к опубликованию или распространению произведений, как рукописных, так и печатных, изданий периодических и непериодических, снимков, рисунков, карт и т.п.; б) выдача разрешений на право издания отдельных произведений, а равно органов печати периодических и непериодических; в) составление списков произведений печати, запрещенных к продаже и распространению; г) издание правил, распоряжений и инструкций по делам печати, обязательных для всех органов печати, издательств, типографий, библиотек и книжных магазинов.

3. Главное Управление по делам литературы и издательств и его органы воспрещают издание и распространение произведений: а) содержащих агитацию против советской власти, б) разглашающих военные тайны Республики, в) возбуждающих общественное мнение путем сообщения ложных сведений, г) носящих порнографический характер». Далее (ст. 4) шли названия изданий печатной продукции, которые освобождаются от цензуры (Коммунистического Интернационала, Центрального Комитета Российской Коммунистической Партии, вся вообще партийная коммунистическая печать, издания Государственного Издательства и Главного Политико-Просветительного Комитета, Известия Всероссийского Испонительного Комитета и научные труды Академии Наук). Освобождаются, да не вполне: «В отношении этих изданий на Главное Управление по делам литературы и издательств и его органы возлагается принятие мер к полному обеспечению интересов военной цензуры. Специальные ведомственные издания освобождаются от цензуры лишь по соглашению между Главным Управлением по делам литературы и издательств и соответствующим Народным Комиссариатом».

В ст. 5 говорилось, что на «всех произведениях печати, издаваемых в Республике, за исключением перечисленных в ст. 4, должна быть виза Главного Управления по делам литературы и издательств или его местных органов». В ст. 6. шла речь о структуре Главлита: «Во главе Главного Управления по делам литературы и издательств стоит заведывающий (так!), назначаемый Коллегией Народного Комиссариата Просвещения, и два помощника, назначаемых этой же Коллегией по соглашению с Революционным Военным Советом Республики и Государственным Политическим Управлением и находящиеся в подчинении как заведующему, так и соответствующему органу по принадлежности» ( Бох35-6,602).

В отличие от предыдущего периода в задачи цензуры с организацией Главлита входила не только охрана военных и государственных тайн, борьба с антисоветской пропагандой, но и политический, идеологический контроль в самом широком смысле этого слова. Все, подготовленные к изданию произведения, должны были иметь разрешительную визу Главлита. Помимо подачи рукописи (машинописи) для предварительного просмотра и получения разрешения в органы цензуры должны были представляться по 5 экземпляров всех произведений после изготовления тиража. Списки Главлита о не подлежащих к распространению произведениях были обязательны для всех. И сразу же включалось ГПУ, на которое возлагалась борьба с распространением произведений, не разрешенных Главлитом, с подпольными изданиями, надзор за типографиями, таможенными и пограничными пунктами, наблюдение за продажей русской и иностранной литературы, изъятие книг и пр.

При Главлите возникают разные ответвления для контроля над различными сферами искусства. 9 февраля 23 г. выходит Постановление СНК СССР об организации Главреперткома (Комитетa по контролю за репертуаром), состоящего из председателя и двух членов. Для обсуждения общих вопросов создан Совет Комитета : туда входят представители Наркомпроса, ГПУ, ПУРа, Госкино и ВЦСПС. В его обязанности входит разрешение к постановке драматических, музыкальных, кинематографических произведений, указанных в ст. 3 о Главлите, а также составление и публикация периодических списков разрешенных и запрещенных произведений. Комитет имеет право привлекать на свои заседания представителей государственных учреждений, профессиональных и других организаций с правом совещательного голоса. Примеч.: 1. Ни одно произведение не может выйти без разрешения Комитета или его местных органов. За рассмотрение в Комитете устанавливается особый сбор. Надзор за деятельностью зрелищных предприятий всех типов «с целью недопущения» (такой стиль!) постановки неразрешенных произведений возлагается на Народный Комиссариат Внутренних Дел и его местные органы. Контроль в губерниях осуществляется Губернскими комитетами, в уездах – УОНО (отделами народного образования). Постановление подписано зам. председателя СНК Л. Каменевым и другими (Н. Горбуновым, Л.Фотиевой) (Бох39-40).

После создания Главлита предпринимаются попытки объяснить необходимость создания его, обосновать правомерность и цензуры вообще, и новой цензурной инстанции. В обращении Главлита «Товарищи!», разосланном по местным инстанциям, образование этого учреждения объясняется «своеобразными условиями пролетарской диктатуры в России», НЭП-ом, создавшим благоприятную атмосферу для антисоветских выступлений, наличием значительных слоев эмиграции и пр. Поэтому «цензура является для нас орудием противодействия растлевающему влиянию буржуазной идеологии. Главлит, организованный по инициативе ЦК РКП, имеет своей основной задачей осуществить такую цензурную политику, которая в данных условиях является наиболее уместной». В Обращении говорится о двух путях этой политики: 1. администрирование и цензурное преследование. 2. умелое идеологическое давление. Видимо, предполагается, что второй путь лучше, но вполне приемлем и первый. Приводятся и возможные меры воздействия. Тоже два пути: 1. закрытие газет, журналов, издательств, сокращение тиражей, штраф и суд. 2. переговоры с редакцией, введение в нее «подходящих лиц, изъятие наиболее неприемлемых» (Жир256).

Главлит начинает действовать, запрещать, карать, рассылать множество циркуляров, инструкций. Все они сводятся к запрету любого произведения, несовместимого, хотя бы в деталях, с официальной идеологией. 5 октября 25 г. ВЦИК и Совнарком принимает «Положение о Народном комиссариате просвещения РСФСР». Оно закрепляло опыт Главлита и расширяло его возможности борьбы с «контрреволюционными элементами». В нем говорилось: «Главное управление по делам литературы и издательств объединяет все виды политически - идеологического просмотра печатных произведений и зрелищ, действует на основе особого положения». В задачи Главлита вводится крайне широкий круг вопросов: «выдача разрешений на право открытия издательств, издания органов печати, периодических и непериодических, а также издания отдельных произведений с целью их публичного исполнения»; предварительный просмотр «всех предназначаемых к опубликованию, распространению и к публичному исполнению произведений как рукописных, так и печатных <...> издаваемых в РСФСР и ввозимых из-за границы», «составление списков произведений печати, запрещенных к продаже, распространению и публичному исполнению»; издание правил, распоряжений, инструкций по делам печати и репертуару, обязательных для всех органов печати, издательств, мест публичных зрелищ, типографий, библиотек, книжных магазинов и складов (Жир255,261).

Постановление как бы подводило итог за первые годы существования Главлита, подтверждало и расширяло неограниченную, всеобъемлющую его цензурную власть Оно, как и другие постановления о печати, в значительной степени обрисовывало обязанности Главлита, направление его деятельности.

Перед Главлитом стояла сложная задача. Первый его начальник П.И. Лебедев-Полянский считал установки, стоящие перед Главлитом, исключительно трудными: «Приходилось все время ходить по лезвию бритвы. Сохраняя равновесие, невольно склоняешься то в одну, то в другую сторону и, естественно, получаешь удары и с той, и с другой стороны. Все время печатно и устно упрекали в неразумной жестокости, эта обстановка вынуждала Главлит иногда быть мягче, чем он находил нужным». Лебедев-Полянский отмечает вынужденную снисходительность Главлита, стремление не нарушать культурных интересов страны, не принимать «внешне свирепого вида», но в то же время признает, что учреждение, которым он руководил, успешно не допускало того, «что мешало бы советскому и партийному строительству»: «В практическом проведении этой линии Главлит считал лучше что-либо лишнее и сомнительное задержать, чем непредвиденно допустить какой-либо прорыв со стороны враждебной стихии» (Жир258). В вежливых выражениях, затушевывая острые углы, Лебедев-Полянский верно оценивает направление работы Главлита.

Стремясь регламентировать всё, до последней детали, Главлит обходит вопрос о цензурном уставе, который был особенно необходим, так как в многочисленных постановлениях и распоряжениях подробно излагались обязанности печати, то, что запрещено, но не её права, то, что позволено. Советская власть всегда старалась избегать уточнения своих обязанностей, поэтому и вопрос о цензурном уставе был отложен на долгие годы. Этот вопрос был поднят еще до создания Главлита, в 21 г. Редакция журнала «Печать и революция» (21-30 гг). открыла даже специальный раздел «Законодательство о печати» (№ 2 за21 г.), в котором предполагалось обсуждать проблемы цензурного законодательства. На совещании заведующих агитпропами, собранном в конце 22 г., в резолюции «Очередные вопросы печати» говорилось о необходимости «ускорения издания основного закона о печати». О том же шла речь в программной статье «Журналиста» «Наши основные вопросы» ( № 3 за 23 г.). В ней упоминалось, что чиновники продолжают преследовать работников печати (приводились примеры). Читателям сообщалось: «По инициативе подотдела печати ЦК РКП Советом народных комиссаров образована комиссия по выработке основного закона о печати». Последняя была и на самом деле создана. Председателем её назначен видный партийный и государственный деятель того времени П.И. Стучка. В неё входили. Ингулов, Лебедев-Полянский – будущие руководители Главлита. В статье «Журналиста» выражалась уверенность, что закон о печати вскоре подготовят и утвердят; что поможет бороться с покушениями на права прессы и «мы сможем дать решительный отпор наступающей на печать бюрократии». Наивные надежды! Комиссия в начале 23 г. приступила к работе, в отчете Агитпропотдела ЦК отмечалось, что «комиссия под председательством т. Стучки занята постатейной разработкой основного закона о печати», но тем дело и ограничилось. Как отмечено в сборнике С.И.Сахарова «Законы о печати» (23 г.), вместо цензурного устава, предусматривающего и права печати, власти выработан ряд законов и постановлений, образующих «систему ограничительных мер и надзора за печатью» (Жир253-54).

Вопрос же о цензурном уставе (т.е. о введение цензуры в рамки хотя бы какой-то законности) на долгие годы «положен под сукно». Уже после Отечественной войны, в 46 г., начальник украинского Главлита Полонник попробовал поднять этот вопрос перед начальником союзного Главлита К.Омельченко, но сразу был одернут. П. : «Должен быть кодекс требований по литературе», «Чтобы цензор знал, с каким критерием подходить к вопросу оценки художественной литературы». О.: «Вы предлагаете дать общий эталон для художественной литературы, известные рамки?<...>Мне ваше предложение не понятно. Художественная литература – это не сапоги тачать<...>. Это схоластический вопрос». П. настаивает: «Мне хотелось бы получить от вас какое-то указание». О.: «Я считаю, что это чепуха. Можете считать это за указание. Какой же можно выдумывать устав для художественной литературы?» (Очер19-20). В приведенном диалоге совершенно очевидно сказывается нежелание государства связать себя какими-либо правовыми ограничениями в области цензуры, пускай даже самыми умеренными. Беззаконие в подобных случаях всегда предпочтительнее. Поэтому цензурный устав в течении десятилетий так и не был принят. В архиве сохранился текст проекта закона «О печати и цензуре» (38 г.), но он, как и другие, так и остался проектом.

Зато с усилением влияния компартии в области цензуры власти не медлили. Само создание Главлита произошло по инициативе партии. Её руководство цензурой уже с начала 20 гг. было определяющим. В августе 22 г. на ХП конференция РКП(б) приняты решения о проблемах идеологического порядка, об активизации борьбы с «уклонами мысли», что отразились в резолюции Ш -го Всероссийского съезда работников печати. В ней отмечалось возрождение «буржуазных элементов», стремящихся овладеть оружием печатного слова, используя всё, от невинного листка объявлений до попыток создания политической прессы; всё это требует от советской печати особенного внимания и «организованной, систематической защиты революции от напора буржуазных сил». В резолюции говорилось о необходимости сближения печати с партией, об усилении партийного влияния и контроля над печатью: «Всякое советское издание должно быть коммунистическим, партийным по содержанию, по тону, по характеру. Все без исключения вопросы советская печать должна освещать с точки зрения программы и тактики РКП» (Жир287).

Партийные инстанции регулярно вмешиваются в работу печати, определяют её задачи. Вначале речь идет о партийной периодике. Так 28 июля 22 г. на заседании секретариата ЦК РКП(б) заслушан и принят проект постановления, внесенный членом ЦК А.С.Бубновым, где предлагалось поручить Агитпропу ЦК «созвать совещание редакторов крупных марксистских журналов (общих, исторических и пр.) на предмет выработки в связи со стоящими перед партией основными задачами в области коммунистического просвещения и усиления борьбы с возрождающейся буржуазной идеологией» (стиль подлинника - ПР). В комментариях отмечено, что вопрос о политической цензуре в этот период рассматривался на Политбюро фактически каждый месяц (Бох38,602).

В резолюцию ХП съезда партии (23 г.) впервые включен краткий раздел о художественной литературе. В нем высказано требование, чтобы «партия поставила в своей практической работе вопрос о руководстве этой формой общественного воздействия на очередь дня»(70). И партия поставила. На объединенном совещании коллегии агитационно-пропагандистского отдела ЦК РКП(б) в 24 г. рассматриваются и решаются вопросы литературы. Они разбираются весьма подробно, хотя и комически безграмотно: «Слушали: 1. О борьбе нашей печати с контрреволюционными литературными группировками. Постановили. 1.1: Принять необходимым (так!!) издание марксистского еженедельника литературы, критики и публицистики <...>. 3. Обратить внимание Центральной Периодической печати на необходимость издания систематической борьбы против возродившейся буржуазно-интеллигентской публицистики, беллетристики и бульварщины. 4.Указать коммунистам, членам Правления Госбанка, что субсидирование частных издательств является ныне политическим делом, почему никакие ссуды издательствам недопустимы без разрешения Политотдела Госиздата. 5. Признать необходимым объединение литературных групп, близко к нам стоящим, вокруг Дома Печати. 6. Создать комиссию для выработки в недельный срок плана реорганизации Дома Печати в составе <...> Созыв за т. Максимовским. 7. Признать необходимым выделение группы литераторов-коммунистов с целью обслуживания нашей прессы по борьбе с контрреволюционными литературными течениями. 8. Признать необходимым уменьшение размеров журнала «Красная Новь» и выпуск его один раз в 1 1/5 месяца» ( так! стиль! - ПР). В комментарии сообщается, что пункт 8 направлен против «попутчиков», против Воронского и редактируемого им журнала.

В протоколе Объединенного совещания далее указывается: «П. О мерах объединения и поднятия работы издательств близких нам групп. 9. Признать необходимым поддержку Госиздатом: а) группы пролетарских писателей, б) издательства «

''Серапионовы бр<атья>'' (при условии неучастия их в таких реакционных издательствах, как журнал ''Петербургский сборник''). в) Группы ''Боброва'', г) Группы Маяковского. 10. Поставить перед <перечень организаций - ПР) задачу организации близких нам групп писателей, их материального обеспечения, литературных собеседований и т.п. Создавать совещания этих организаций <...> 11. Не препятствовать в ближайший период журнальным объединениям ''Смено-веховцев'', поскольку они ведут борьбу с контр-революционными настроениями [...] русской интеллигенции <...> 1У. 17. Признать необходимым группирование всех советских, партийных и руководимых коммунистами издательств вокруг Госиздата, в виде синдиката, с сохранением самостоятельности части (так! -ПР) <...> 22. Признать необходимым изъятие из типографий обнаруженных остатков высокосортной бумаги и передать ее в Бум-бюро для политических изданий». В разделе 1У идет речь и о льготах Госиздату, о мерах, которые он должен принять для «борьбы с враждебной нам идеологией». Затем следуют два важных раздела: «У. О цензуре. В нем предусматривается в двухнедельный срок «наметить комиссию» по вопросу об организационных формах цензуры. В комиссию входят начальник Главлита Лебедев-Полянский и представитель ВЧК. Предлагается поручить Политическому отделу Госиздата принять Плетнева и Воронского «к выяснению характера литературы, выпускаемой частными издательствами в Петрограде, для внесения в Оргбюро, предложения об установлении контроля над частными издательствами в Петрограде». Далее следует раздел У1, целиком посвященный Политотделу Госиздата: «27.Признать необходимым выработку для Политотдела Госиздата точных директив для его работы, чтобы остановить поток идеологической, мистической и тому подобн. вредной литературы, поскольку она выражается во всех отделах литературы, не только в области политики, но и в области искусства, культуры, театра и т.п. 28. Признать необходимым, что для работы в Политотделе должно быть выделено достаточное количество квалифицированных товарищей». Совещание Отдела агитпропа ЦК РКП(б), его протокол – свидетельство подробного, развернутого вмешательства коммунистической партии в дела художественной литературы, искусства. Это вмешательство неразрывно связано с цензурой, с запрещением и регламентированием, с насаждением нужной идеологии, с уничтожением всего, что не укладывается в ее рамки. «Первая ласточка» – предвестница будущего. И лишь один пункт протокола в какой-то степени противоречит его общему духу: «29. При разрешении к печатанью беллетристической литературы не считать препятствием описания темных сторон современного советского быта, в том случае, если эти произведения в целом не враждебны Советской власти» (Бох40-43, 602).

Начинается эпоха партийных постановлений. В 24 г. принято Постановление ЦК РКП(б) «Об усилении партийного руководства печатью и работой издательств». В нем шла речь о контроле над печатной продукцией для самой массовой аудитории – крестьянской, мало грамотной, национальной. Практические задачи, связанные с таким контролем, должны были осуществлять создаваемые при губкомах, обкомах и пр. отделы печати.

В 25 г. выходит Постановление Политбюро ЦК РКП(б) «О мерах воздействия на книжный рынок». В нем шла речь о том, что при выдаче разрешений на книжные издательства и журналы Главлит обязан руководствоваться не только политическими, но и экономическими, педагогическими соображениями. Ставились задачи: а) в области художественной литературы, искусства и пр. «ликвидировать литературу, направленную против советского строительства и поток бульварщины», разрешая в отдельных случаях издания легкого жанра, «которые способствовали бы распространению советского влияния на широкую мещанскую массу»; б) философские, социологические другие произведения «ярко идеалистического направления», рассчитанные на широкую аудиторию, «не разрешать, пропуская лишь в ограниченном тираже классическую литературу и научного характера, если они не могут заменить собою учебники, пособия или служить для самообразования»; в) «литературу по естествознанию явно не материалистического направления не разрешать, пропуская лишь в ограниченном тираже узко-научную и специально предназначенную для ограниченного круга лиц или полезную в практической работе»; г) литературу экономическую анти-марксистского содержания «не разрешать, пропуская лишь в ограниченном тираже экономическую литературу не марксисткого направления и то, когда она имеет научный интерес или практическое значение»; д) «из детской и юношеской литературы разрешить к изданию литературу лишь способствующую коммунистическому воспитанию»; е) из религиозной литературы «разрешить к печатанию только литературу богослужебного характера», применяя эти принципы ко всем вероучениям, сектам и направлениям.

В коротком П-м разделе указывается, что «разрешения на партийные издания (левоэсеровские, анархистские и др. антисоветские) давать по разрешениям ЦК РКП(б)».

В разделах Ш и 1У рассматривается вопрос о ввозе литературы из-за границы и о том, кто может пользоваться такой литературой, в целом запрещенной, и в каком количестве. Снова и снова, в разных вариантах, одна и та же формулировка: «Запрещается к ввозу и распространению». Вплоть до того, что запрещаются «печатные произведения, выпущенные в 1923 году и позже по старой орфографии». Существуют, правда, и «персональные разрешения», но и по ним литературные произведения «выдаются Главлитом по согласованию с ГПУ». Злой насмешкой звучит пункт «д», завершающий Ш раздел: «остальная литература подлежит свободному ввозу и распространению, поскольку она не принадлежит к разряду литературы, предусмотренной к запрещению п.п. 1, П и Ш настоящего постановления» (Бох48-50).

Аналогичные документы в 26 -27 гг. относятся к области кино («Об организации цензуры художественных фильмов» - предлагается не ограничиваться «просмотром готовой продукции», а подвергать цензуре сценарии фильмов), к прослушиванию радиопередач и пр. (Бох50-52)

Партийный аппарат становится арбитром, судьей, которому принадлежит окончательный приговор во всех делах, касающихся печати. И он активно поддерживает действия цензурных инстанций. В 25 г., в связи с претензиями к Главлиту, Политбюро создает специальную комиссию, проводившую расследование. Комиссия сочла претензии необоснованными. В 27 г. комиссия Совнаркома, в ответ на жалобы литераторов, выразила полную солидарность «с выводами специальной Комиссии Политбюро», признавшей, что «особенного нажима со стороны цензуры нет» (Жир 288).

Партийное руководство стремится все более непосредственно контролировать все сферы общественно-культурной жизни страны, несколько ограничивая значение посредников и исполнителей всеохватывающего контроля. Этим объясняется недовольство работой Главлита, выраженного комиссией Политбюро в мае

26 года. Такое стремление отразилось и в ряде постановлении ЦК ВКП(б).

Не обошлось без вмешательства «силовых ведомств». Традиции Ш отделения, относящиеся к контролю над литературой, нашли продолжение в деятельности так называемых «органах». На всем протяжении обзора советской и постсоветской цензуры мы будем вынуждены говорить об этом вмешательстве (ЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, КГБ, ФСБ). Вмешательство от участкового надзирателя до высшего руководства «органов». Все оказывали содействие партийной и государственной цензуре в борьбе с инакомыслием. На это ориентировали инструкции участковому надзирателю от 17 ноября 23 г., волостному милиционеру от 12 января 24 г. По «Положению о Главлите» один из трех руководителей его назначался по согласованию с ГПУ. В ведомство цензуры входили на разных уровнях работники «органов». Согласование с последними по ряду вопросов было обязательным. Вмешательство в дела литературы и искусства – бесцеремонным и грубым. Весной 21 г. (19 апреля. Совершенно секретно) Дзержинский, глава ЧК, направляет в ЦК РКП(б) письмо, в котором он резко возражает против поездок артистов за границу. Дзержинский пишет, что в последнее время «участились случаи ходатайств различных артистических кругов – отдельных лиц и целых театров о разрешении на выезд за границу. Ходатайства эти систематически поддерживаются тов. ЛУНАЧАРСКИМ. В.Ч.К. на основании предыдущего опыта – категорически протестует против этого» (Бох421).

Уже в двадцатые годы с деятельностью ЧК, ГПУ... тесно связана и работа Главлита. В «Отчете Петрогублита за 1923 – 1924 гг.» откровенно отмечалась эта связь: «ГПУ, в частности, Политконтроль ГПУ, с которым Гублиту больше всего и чаще всего приходится иметь дело и держать самый тесный контакт, Политконтроль осуществляет последующий контроль изданий, предварительно разрешенных Гублитом, и привлекает всех нарушителей закона и правил по цензуре» (Жир259). Такое сотрудничество ГПУ и Главлита ставило всю выходившую литературе, в том числе периодическую, под двойной контроль цензуры: предварительной (Главлит) и карательной (ГПУ). При этом ГПУ оказывалось более важным звеном: оно контролировало и Главлит, разрешенную им печатную продукцию. Получалась своеобразная цензура цензоров, вылавливание их промахов. Такая практика заставляла цензоров быть еще более строгими и внимательными, опасаясь последующей проверки Политконтроля ГПУ. А вообще, как следует из отчета, обе эти организации жили в добром согласии. Главлит признается, что ему «как учреждению расшифрованному» приходится выполнять ряд функций Политконтроля, действуя по его прямым указаниям «в целях конспирации». Все копии отзывов о запрещенных изданиях отсылались в ГПУ «для сведения и установления источников полученных оригиналов» (Жир259)

ГПУ занималось и конфискацией, изъятием запрещенной литературы. В инструкции «О порядке конфискации и распределении изъятой литературы» (1923) значилось: «Изьятие (конфискация) открыто изданных печатных произведений осуществляется органами ГПУ на основании постановления органов цензуры». Такое изъятие могло быть частичным или полным. В первом случае запрещенное произведение сохранялось в спецхранах государственных библиотек общесоюзного значения. Во втором – полностью уничтожались (сжигалось, шло под нож). Это тоже входило в функции ГПУ, которое, по инструкции, приводит в негодность «к употреблению для чтения произведения, признанные подлежащими уничтожению». Доход от продажи, полученной при уничтожении бумажной массы, поступал в фонд ГПУ, так что пускать под нож было выгоднее, чем сжигать. (Жир259-60).

Уже с 22 года в руках НКВД оказались субсидии для покрытия дефицита по изданию периодики, включая местную, самую массовую в общем итоге. Это давало возможность использовать данный фонд для давления на определенные издательства и редакции.

А партия между тем всё более брала цензуру в свои руки. Важным этапом в развитии партийной линии контроля над литературой и искусством является постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» (1925). Нужно отметить, что и после создания Главлита, до второй половины 20-х гг., продолжалась линия, намеченная ранее по отношению к разным группам писателей. Такие группы продолжали существовать и пока партия не возражала против такого положения. Более того, в период НЭПа возникают довольно конфликтные отношения между группами пролетарских писателей и партией. Пролетарские писатели, несмотря на свою активность, ориентировку на революцию, пролетариат и высокие цели, все более ощущали свое бессилие. Литературная жизнь, вызванная НЭПом, все более утверждалась (Аймер 67). Пролетарские писатели всё более опасались не столько того, что буржуазия вновь придет к власти, сколько потери той руководящей роли в области культуры, которую они приобрели во время революции. В 22-23 гг. отношения между пролетарскими и непролетарскими писателями всё обостряются (Айм 67-8). В 23 г. МАПП (Московская ассоциация пролетарских писателей) и ЛЕФ решили действовать самостоятельно, заключили соглашение о сотрудничестве. Их цель –: воздействовать на сознание читателей «в сторону коммунистических задач пролетариата». Выступления с резкими обвинениями в адрес партии за поддержку попутчиков: она, якобы, вместо выработки ясной и решительной литературно-политической концепции, пассивно наблюдает за опасным развитием событий, связанных с идеологическим засильем попутчиков, нанося тем самым вред развитию пролетарской литературы и коммунистического сознания. Нападки на «прямого пособника этой литературы», главного редактора журнала «Красная новь» А.К.Воронского.

В дискуссии, начатой журналом «На посту», принимает участие и Троцкий, подчеркивавший особое положение литературы и искусства, утверждавший, что «методы марксизма – не методы искусства». Троцкий и его сторонники опасались, что запрет на литературу попутчиков, при слабости пролетарских писателей, приведет к запрету всякой литературы. Они понимали необходимость изменений в современном литературном развитии, но и сложность «неразрешенной проблемы», «когда неизвестно, где начинается прямое вмешательство в литературу и как далеко оно может зайти» (Айм70). В сентябре 23 г. выходит книга Троцкого «Литература и революция». В ней затронут вопрос именно о художественной литературе. Он решается не совсем прямолинейно. Автор говорит о различных областях деятельности партии: в одних она руководит непосредственно и повелительно, в других – контролирует, в третьих – содействует и пр. «Область искусства не такая, где партия призвана командовать»,– считает Троцкий. Тем не менее, он утверждает, что партия «в области искусства не может ни на один день придерживаться либерального принципа laisser faire, laisser passer (представить вещам идти своим ходом, пустить их на самотек -ПР)». Тогда сразу возникал вопрос: «с какого пункта начинается вмешательство и где его пределы». Троцкий принимает цензуру, но предлагает, чтобы она о судила о литературе с точки зрения соотношения её с интересами революции (очень зыбкие границы – ПР. Айм33-4). В книге затрагивается вопрос о пролетарской литературе: по мнению Троцкого, не стоит форсировать ее создание; она связна с рабочим классом, который, как и другие классы, при переходе к социализму исчезнет; поэтому нужно всем вместе работать над созданием общей социалистической литературы.

Ленин по вопросам дискуссии не высказывался, возможно, из-за болезни. Аймермахер считает, что в «большинстве вопросов мнения Троцкого и Воронского совпадали с мнениями Луначарского и, по всей видимости, Ленина (напомним, что он резко выступал против пролетарской литературы, что именно ему принадлежит проект резолюции о Пролеткульте в 20-м году), но они были одиноки в своих взглядах на пролетарскую литературу» (Айм71)

Воронский также предостерегал против революционизирования литературного процесса: «И здесь всякая неосмотрительная спешка, всякая скорополительность пользы не принесут, как не могут принести пользы меры механического порядка». Он присоединился ко взглядам Троцкого. Примерно такую позицию занял и Луначарский. Он, рецензируя книгу Троцкого, выразил солидарность с ее автором, в то же время скептически относясь к нарисованной Троцким перспективе литературного развития. Всё же идею создания пролетарской литературы Луначарский, в отличие от Троцкого, не отвергал.

В разгар полемики партия назначила по обсуждаемому вопросу дискуссию (конференцию) на декабрь 23 г. (затем её перенесли на май 24 г.). На конференции выяснилось, что культурно-политическое руководство партии (Луначарский, Воронский, Троцкий, Бухарин) судят о целесообразности поддержки литературных групп и функциональном назначении литературы не столько с идеологической, сколько с тактической точки зрения. Как и прежде, их «осторожная», «гибкая» политика по отношению к попутчикам была успешной. «Воинствующая», тактически вредная политика «напостовцев» была осуждена. Воронский («Красная новь») и И.В. Вардин («На посту») выступали на конференции с противоположных позиций. Первого поддержали Бухарин, Луначарский, Мещеряков и др. Второго – Безыменский (очень агрессивно), Керженцев, Радек, Раскольников, с оговорками – Д.Бедный. Подвергнуто сомнению утверждение напостовцев, что появилась значимая пролетарская литература и только она сможет перевоспитать людей в духе коммунизма. Мещеряков, возражая им, говорил, что книги пролетарских писателей из-за низкого художественного качества не покупают и они переполняют склады. Троцкий, Бухарин, Луначарский отвергали требования «напостовцев», особенно Безыменского, о жесткой регламентации, о необходимости создать в литературе «партийную ячейку», «большевистскую фракцию». Критике подверглась позиция Вардина, утверждавшего, что нужна «диктатура партии и в области литературы», что «литературное ЧК нам необходимо» (Айм72,74). Такого мнения придерживался не один Вардин.. Так М.Ф.Чумандрин, один из руководителей Ленинградского отделения пролетарских писателей, заявлял: «Доносы? Мы не боимся слов. Для нас важно дело, стоящее за этим словом. Разоблачать чуждую, враждебную тенденцию, выявить врага и обрушиться на контрреволюционера, да ведь это почетнейший долг перед лицом рабочего класса!» (Волк181-2). Кстати, цензура запретила позднее повесть самого Чумандрина «Бывший герой» (М.,30), за то, что автор сделал «неправильные выводы», «преувеличил силы и значение оппозиции на примере одного завода, где сильны были антиленинцы», (Бл3,191)

Но многие выступили против «напостовцев». «Письмо рабочих писателей и попутчиков» (его подписали около 30 человек, среди них Бабель, Мандельштам, Пильняк, Шагинян, Слонимский, А.Толстой и др) с просьбой к конференции о защите от нападок «напостовцев», с призывом учитывать своеобразие литературы, имеющей «индивидуальное писательское лицо»(Айм75).

На конференции принята резолюция, выдержанная в духе группы Воронского. В ней говорилось, что отношение к попутчикам должно оставаться прежним, осуждался способ ведения полемики напостовкой критикой, групповые раздоры. Сказано, что нельзя поручать какой-либо одной группе писателей функций партийного надзора (на чем настаивали пролетарские писатели), а нужно регулярно проводить совещания писателей и критиков-коммунистов при Отделе Печати ЦК ВКП(б). В то же время в резолюции отмечалась важность ориентировки на пролетарских и крестьянских писателей, которых следует поддерживать больше, чем прежде. Существенная часть этого решения, местами дословно, вошла в резолюцию ХШ партийного съезда ( май 24 г.).

«Напостовцы» потерпели поражение, но они не капитулировали и продолжали борьбу. В начале 25 г. на Всесоюзной конференции пролетарских писателей проведена новая дискуссия, направленная против позиции и влияния Воронского и Троцкого. На ней сформулировано требование добиться, по крайней мере, равного положения пролетарских и непролетарских писателей (по сути же подразумевалось преобладание, главенство первых). Речь шла и о необходимости «средней линии», которой якобы нет у Воронского. В связи со смертью Ленина в январе 24 г. «напостовцы» обратились к его статье «Партийная организация и партийная литература», истолковывая её в духе поддержки своей позиции, как программу для всей литературы. В тот момент такая попытка расширительного истолкования статьи не сработала. Во время дебатов «напставцам» отвечали, что Ленин имел в виду только партийную печать. Так считала и Крупская. Значительно позднее, в 37 г., она писала о том, что ленинские статьи «Партийная организация и партийная литература», «О пролетарской культуре», «Задачи союза молодежи» «имеют в виду не художественные произведения ( Айм78). Так ли было на самом деле – другой вопрос.

Отчасти взгляды «напостовцев» поддержал, выступая на конференции, П.И.Лебедев-Полянский (глава Главлита). Он говорил о том, что у Воронского нет «средней линии»; необходимо повернуть литературную политику таким образом, чтобы, использовав культурные силы попутчиков и других лиц, которые в той или иной степени полезны, «открыть широкую и свободную дорогу пролетарским писателям, выдвинув при оценке творчества первенство содержания над художественностью».

В сложившейся ситуации партия считала необходимым лавировать между противниками, сглаживать противоречия, примирять спорящие стороны, сохранять по отношении к попутчикам терпимую, тактичную позицию. Взгляды партийного руководства не столь уж отличались от требований «напостовцев», но оно не могло согласиться уступить им руководство литературой (на что те претендовали), да и попутчиков отталкивать было не ко времени. Поэтому в резолюции ХШ партсъезда подчеркивалась необходимость создания широкой массовой литературы, понятной миллионам рабочих, крестьян и красноармейцев, в то же время съезд солидаризовался с выводами майской конференции, в целом поддержавшей позицию группы Воронского.

Важным этапом захвата партией в свои руки цензуры является так называемый. авторский проект И.М. Варейкиса. Возник он так: 5 февраля 25 г. решением Политбюро создана литературная комиссия, весьма авторитетная (в нее входили Бухарин, Каменев, Томский, Фрунзе, Куйбышев, А.Андреев, Луначарский – видные партийные и государственные деятели). Комиссия должна была подготовить проект Постановления ЦК РКП(б) «О пролетарских писателях и о нашей линии в художественной литературе». Члена ЦК ВКП(б) Варейкиса, входящего в комиссию, назначили ответственным за ее работу и подготовку вопроса. К 10 февраля проект был готов и обсуждался комиссией 13 февраля. Помимо ее членов на заседании присутствовали представители литературных организаций, Пролеткульта, Главлита, всего 25 человек. Следует обратить внимание, что речь шла не о печати вообще, а именно о художественной литературе.

Суть проекта сводилась к следующему: 1. Общие достижения создали широкий спрос на книгу, в том числе на художественную литературу. Появление и рост нового революционного рабоче-крестьянского писателя, вышедшего непосредственно из низов. Общественно-культурный рост рабоче-крестьянских масс и развертывание их самодеятельности. 2. Актуальнейшее значение приобретает вопрос о художественной литературе, как наиболее читаемой широчайшими слоями трудящихся. Партия поэтому должна ориентироваться на создание литературы, пригодной для воспитания широких масс в духе социализма. Исходя из этого партии следует для данного периода развития литературы поставить перед собой двоякую задачу: во-первых, всячески оказывать материальное содействие развитию революционной рабоче-крестьянской литературы, во-вторых , добиться идейного воздействия и политического руководства «над художественной литературой». Обе задачи могут быть решены только при всемерной и всесторонней поддержке рабоче-крестьянских писателей, которые способны дать подлинное отражение социалистического строительства, революции, создать художественную литературу, «потребную для трудящихся». 3. В крестьянской стране, какой является СССР, абсолютно неизбежно, «еще сравнительно очень длительный период», наличие «попутчиков», как вообще в классовой борьбе, в процессе социалистического строительства, так РАВНО И В ОБЛАСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (строчный шрифт текста -ПР). Необходим диалектический подход ко всем «попутчикам» пролетариата, умение полностью использовать их в каждом конкретном случае. «Под углом этого бесспорного принципа партия должна подходить и к ''попутчикам'' в области литературы. Партия и рабочий класс в целом не должны отталкивать от себя ''попутчиков'', а всячески привлекать их на свою сторону, добиваясь идейного и политического руководства над их творческой деятельностью в литературе». 4. Тактически вредным и недопустимым является противопоставление пролетарских писателей ''попутчикам'', которые «отражают крестьянство, являются идеологами тех или иных слоев крестьянства». Партии необходимо добиться «идейного и политического руководства над ''попутчиками'', всячески привлекая их на нашу сторону, добиваясь того, чтобы ''попутчики'' целиком и полностью <соответствовали ??> интересам пролетариата и таким образом содействовали созданию социалистической культуры, обслуживали миллионы трудящихся масс». О необходимости создать атмосферу дружеского сотрудничества с теми из «попутчиков», которые «в литературе идут с нами. Недопустима огульная травля и преследование ''попутчиков''».7. Партия считает «абсолютно вредным» предоставление руководства всей литературой какой бы то ни было организации писателей, «как например В.А.П.П».. Создание такой руководящей организации «было бы вредным бюрократическим вмешательством в процессы развития литературы». Затем в проекте Варейкиса речь идет о внимании к молодым рабоче-крестьянским писателям, о роли марксистско-ленинской литературной критики и пр.

Уже в этом проекте сформулированы основные положения о руководстве художественной литературой. Во-первых, руководство необходимо, саму по себе литературу оставлять нельзя. Во- вторых, партия никому не передоверяет этого руководства; она будет его осуществлять непосредственно. В третьих, отвергались попытки РАППа взять такое руководство в свои руки; уже здесь потенциально намечается будущий разгром РАППа, уничтожение его. В четвертых провозглашается терпимое отношение к «попутчикам», намерение вовлечь их в общий поток развития советской литературы. Надо сказать, что Бухарин, Осинский, Фрунзе считали, что терпимое отношение сохранится лишь до тех пор, «пока союз с попутчиками необходим»; с какого-то момента (не уточнялось, когда он наступит), «их следует вытеснить, если они не смогли перевоспитаться» (Айм81).

В результате обсуждения в комиссии проекта Варейкиса принято решение: 1. Поручить Бухарину составить проект резолюции о политике партии в области художественной литературы, взяв за основу проект Варейкиса. При составлении проекта учесть обмен мнений на заседании комиссии. 2. Выработанный Бухариным проект рассмотреть членами комиссии Варейкисом, Бухарином, Фрунзе, Луначарским, после чего вынести его на обсуждение вторичного заседания Комиссии в присутствии представителей литературных организаций. Затем вновь обсудить его на литературной комиссии. 3. Потом опять подать на окончательное рассмотрение комиссии Политбюро 4. Резолюцию внести на Политбюро, 5 марта .

Многократное рассмотрение, обсуждение, повторные рассмотрения, принятие резолюции на заседании Политбюро – свидетельство того, насколько важным вопрос считался. Дело затянулось. Его обсуждали на Политбюро только 5 мая. Решено обязать комиссию закончить работу в недельный срок. Она смогла доложить итоги своей работы только 18 июня. В значительной степени окончательный вариант резолюции направлен против РАППа, но в разработке его принимали участие два представителя ассоциации пролетарских писателей, Раскольников и Лелевич. Политбюро приняло предложенный вариант за основу. Окончательную редакцию её поручили Бухарину, Лелевичу и Луначарскому. Троцкому сделано предложение внести в комиссию в письменном виде свои поправки. Не ясно, подавал ли он их, но в окончательном варианте они не отразились (Бох45-48,602-3).

Литературная комиссия Политбюро по сути дела разработала основные положения широко известного постановления 19 июня 25 г. «О политике партии в области художественной литературы». В марте, еще до его принятия, о нем сообщал Луначарский. Оно было сформулировано в первую очередь Бухариным, стало первым, но далеко не последним, постановлением ЦК коммунистической партии о художественной литературе. Без похвальных упоминаний о нем, как и о более поздних постановлениях, 30-х - 40-х гг., не обходился ни один курс истории советской литературы (о Бухарине, естественно не упоминались).

Главное в постановлении, как и в подготовительных материалах к нему, – утверждение руководящей позиции партии в области литературы. Партия заявила, что будет ориентироваться на пролетарских писателей, которым, по ее мнению, принадлежит будущее, и на крестьянских писателей (последнее – новое). Таким образом партия отвергла рекомендации Троцкого и Воронского о нецелесообразности создания чисто пролетарской литературы и в то же время выступила против исключительной ориентации на пролетарскую литературу, на чем настаивали «напостовцы».

Не будем приводить содержания постановления. Оно многократно публиковалось и в основных положениях повторяет проект Варейкиса, о котором мы подробно говорили: отмечается культурный и политический рост масс; речь идет и о новых революционных рабоче-крестьянских писателях, которых партия будет в первую очередь поддерживать, о задачах создания художественной литературы, пригодной для идейного воспитания населения в духе социализма, о том, что вопрос о художественной литературе приобретает актуальнейшее значение, о необходимости идейного воздействия партии, её политического руководства художественной литературой, о «попутчиках», бережном отношении к ним, но и о возможности их вытеснения (партия будет это приветствовать). В то же время указывается, что проблему пролетарской гегемонии нельзя решать административным путем; предпосылкой признания гегемонии за пролетарскими писателями должны послужить их профессиональные успехи. Говорилось и о молодых рабоче-крестьянских писателях, о значении марксистской критики и пр., и пр.

Дело даже не в сути постановления, не о том, насколько оно содействовало или мешало развитию литературы. В данном случае я обращаю внимание на другое: на регламентацию, уверенность, что художественная литература должна и будет развиваться по приказу партии, что можно во всё вмешиваться, всё контролировать, разрешать, поощрять, запрещать. И это уже в 25-м г., без прямого вмешательства Сталина, при решающей роли Бухарина. В какой-то степени постановление имело положительное значение: была ограничена диктатура РАППа. Но на ее месте возникала диктатура партии, не менее жесткая, хотя и готовая из тактических соображений идти на некоторые уступки. Постановление закрепляло переход непосредственного руководства литературой в руки партии. Как практическое следствие его 23 августа 26 г. постановлением ЦК... в компетенцию реорганизованного Отдела Печати ЦК... было передано идеологическое руководство всеми органами печати. Там же определены главные задачи преобразованного Отдела. Он координировал производственную деятельности издательств, контролировал распространение произведений печати, обязывался разрабатывать директивы ЦК... о печати, «проводить линию партии в писательских организациях» (Айм85-6).

Постановление 25 г. было встречено положительно большинством из существующих литературных групп. Писатели с удовлетворением отмечали, что партия не собирается вмешиваться в вопросы художественной формы. Хотя в это мало кто верил, а все же было приятно (Айм88). Но многие, и представители лагеря «пролетарской литературы», и «попутчики», выражали недовольство отдельными пунктами постановления, пытались истолковать его по-своему. Указание, что в будущем надо ориентироваться на пролетарских писателей, которые должны заслужить желаемую ими гегемонию, значительная часть пролетарских писатели, их руководители восприняли как программное обязательство партии, призыв и дальше проявлять агрессивную активность (так оно, отчасти, и было; не случайно о пролетарских писателях говорится в первую очередь; к вопросу о них авторы постановления возвращаются неоднократно). А так как заслужить право на гегемонию в области литературы своей качественной литературной продукцией было практически невозможно, РАПП-овцы заявили, что хотят достичь своей цели «организационным» путем ( постановление давало некоторые основания для такого вывода; позднее, в 32 г., такой «организационный» путь достижения единства писателей использовал Сталин- ПР), путем «сотрудничества» с крестьянскими и некоторыми буржуазными писателями, которых «пролетарские писатели» называли «союзниками» и которыми хотели руководить: «будучи идеологически крепче и сильнее, мы в совместной работе, в борьбе с частью из них должны подчинить их и перерасти» (Амер89).

Существенную роль стал в это время играть один из руководителей пролетарских писателей Л.Л. Авербах. Началась борьба за власть среди пролеткультовцев. Ультралевые (Родов, Лелевич, Вардин) были вытеснены из ВАППа относительно более умеренными (Авербахом, Раскольниковым, Волиным). Их поддерживали уже влиятельные к тому времени Фурманов и Лебединский. Умеренность «умеренных» была весьма относительная. Волин, например, в начале 30-х гг. руководил Главлитом. Таким образом, одна тенденция – недовольство «ограниченностью» постановления, примирительным отношением к «попутчикам», стремление истолковать постановление в более радикальном духе.

Но и у «попутчиков», в большинстве одобривших постановление, звучали сомнения по поводу некоторых его пунктов, говорилось об его противоречиях, высказывались опасения. Писатели-футуристы, Пильняк (несколько спорная в конце 20-х гг. фигура), Асеев, Пастернак утверждали, что фраза о литературе, понятной миллионам, обрекает писателей на усредненный литературный уровень. Вересаев говорил, по поводу постановления, о «творческой шизофрении», «когда писатель не знает, должен ли следовать голосу совести или предъявляемым ему извне требованиям». Он использовал постановление как повод критиковать существующую прямую и косвенную цензуру (см. обзор «Что говорят писатели о постановлении ЦК партии»// «Журналист». 1925, №№ 8-9, 10. Обзор, конечно, дает отобранный материал: уже тогда началась фальсификация, характерная для второй половины 40-х гг.; верить ему особенно нельзя, и всё же, читая его, некоторое представление о том, как реагировали писатели на постановление 25 г. можно получить) (Амер88). Тем не менее, уже тогда писатели начинают «подстраиваться» под официальный камертон и прямая критика постановления 25 г. В.Вересаевом и Б.Пастернаком является исключением (Бл253).

Положительно восприняли постановление 25 г. и творческие работники других видов искусства. Они захотели чего-то подобного. 9 февраля 26 г. группа художников направляет письмо Сталину о политике партии в области изобразительного искусства (уже знают, кому писать -ПР). В письме говорится о том, что в Москве существует несколько художественных групп, разных по составу и численности (идет перечисление); в каждой из них имеются видные художники; происходят поиски нового стиля, нового искусства советской эпохи; с точки зрения этого процесса роль имеющихся групп одинаково ценна и необходима; было бы гибельным и культурно близоруким для нормального развития провозглашение одной из групп выражением рекомендуемого курса развития советского изобразительного искусства; а между тем условия существования разных групп обнаруживают преимущественное положение одной из них, не столько в силу объективных причин, сколько в силу прямого содействия, исключительной материальной и моральной поддержки власти, в противовес всем иным художественным группировкам. Такой группой оказывается Ассоциация Художников Революционной России (АХРР). Ей дана крупная субсидия (75 тыс. руб.). Она оказывается в привилегированном положении во всех случаях распределения государственных сумм. Создается как бы монополия на официальное признание, хотя по сути нет оснований для такого преимущества (довольно подробно говорится об этих преимуществах - ПР). Приведенные соображения не направлены на умаление значения АХРР, которая может претендовать на то же, что другие, но ее претензии на монополию должны быть отвергнуты; известная резолюция ЦК по вопросам художественной литературы дает право по аналогии полагать: 1. что в области художественного искусства еще не настало время признания за какой-либо группировкой роли носительницы подлинного революционного искусства. 2. что необходимо равно терпимое отношение партии и государства ко всем группам, которые работают в плане советских социально-государственных интересов. 3. что интересы подлинной художественной культуры не должны приноситься в жертву революционной фразеологии, пока она не выходит за пределы словесных деклараций. Письмо подписано видными художниками, представителями разных групп (Д.Штернбергом, М.Родченко, А.Осьмеркиным, П.Кузнецовым и др.). Письмо Луначарского Сталину от 3 февраля 26 г. о полной поддержке позиции художников и необходимости партийного решения по этому вопросу (Бох 445-9, 625-26).

Как некий итог первой половины 20-х гг. можно отметить, что в литературе, в искусстве все же идут дискуссии, допускаются различные точки зрения. Не ощущается прямого вмешательства Сталина. Он пока в стороне. Ему не до литературы.

А постановление 25 г. все таки внесло некоторое успокоение. Литературная политика партии в первую половину 20-х гг. оставалась примирительной. Руководство Минпроса (Луначарский) тоже способствовало этому. Тем не менее к второй половине 20-х гг. дело начинает меняться. Знаменательно, что как раз в 22 г., когда создан Главлит, Сталин становится Генеральным секретарем партии. Начинается его эпоха, хотя в первую половину 20-х гг. это еще не многими отчетливо сознается и борьба за власть далека от завершения. Необходимость цензуры признавал еще Ленин, о ней неоднократно писал Луначарский. Но для нового Генсека этого было недостаточно. У него «был иной подход к цензуре, партийному контролю и партийному руководству» (Жирк 249-53).

Уже в первую половину 20-х гг. Сталин формулирует принцип партийности литературы. Подано это как обращение к выводам Ленина и развитие их. В мае 23 г., полемизируя с Ингуловым (о нем позднее), Сталин в статье «Печать как коллективный организатор» обращается к статье Ленина «С чего начать?» (1901 г.). Переложение ее занимает почти треть статьи Сталина, которая позднее легла в основу советской теории журналистики. Требование информационности периодики было объявлено троцкизмом (Жирков 295). Когда Ленин писал свою статью, речь шла о роли партийной газеты, будущей «Искре», для создания большевистской партии. Именно с такой газеты, по Ленину, надо начинать. Она станет коллективным пропагандистом, агитатором, а главное – коллективным организатором. Задача определения общего облика советской периодики (тем более, всей литературы) в ней не ставилась (мы говорили об этом выше). Но потенциально она, как и статья «Партийная организация и партийная литература», давала возможность подобного истолкования. Это пытались сделать «напостовцы». Это успешно сделал Сталин. В данном случае, как и во многих других, он был прав, используя и развивая такие возможности. Он являлся и в этом вопросе продолжателем Ленина. Именно борьба с «информативностью», выдвижение на первый план воспитательной, пропагандистской, организационной роли печати стало основой, краеугольным камнем советской журналистики. Но ею дело не ограничилось. Требование партийности было перенесено на всю советскую литературу, советское искусство

Борьба Сталина за власть в 25-27 гг. привела к выключению Троцкого из литературной борьбы, к умалению роли Бухарина и Воронского. Следует добавить, что после 25 г. в печати, издательствах, библиотеках окончательно утвердились меры контроля и централизации, введенные ранее. С 25 по 27-8 годы существуют как бы две тенденции: Луначарский, как и прежде, напоминает об основных положениях своей литературно-политической программы первой половины 20-х гг. (познавательная функция литературы, относительно умеренная ее цензура). По мысли Луначарского, невмешательство партии в вопросы искусства принесет бо’льшую выгоду для быстрого культурного развития страны, чем прямое вмешательство. Другая тенденция, сталинская: постепенное изменение всей системы управления и подчинения на всех идеологических и образовательных участках, в том числе на участке литературы и искусства. Как следствие форсированной кадровой политики Сталина – централизации всех партийных и правительственных учреждений (Айм92-3). Постепенно первая тенденция всё слабела, а вторая – всё усиливалась.

Постановление «О политике партии...» считалась действительным до 32 г., до постановления «О перестройке литературно-художественных организаций», хотя на самом деле им руководствовались до конца 27 г., со всякими оговорками и разночтением (Айм87). Его выводы развивало и усиливало Постановление ЦК ВКП(б) от 23 августа 26 г. «О работе советских органов, ведающих вопросами печати» – новый шаг к ужесточению политики партии в области литературы. По сути Постановление еще более ограничивало роль Наркомпроса, в подчинении которого находился Главлит, вопросами административного регулирования печатью, учета, изучения, оценки книг, методического руководства учебниками и учебными пособиями. Комитету по делам печати при Наркомпросе предлагалось заниматься хозяйственными и производственными вопросами, распространением печати, идеологическое же руководство передавалось Отделу печати ЦК, ставшему играть главную роль, в том числе ведать цензурой, осуществлять контроль, наблюдать за тем, как пропагандирует печать политику партии. Отделу Печати ЦК поручается проводить партийные решения и директивы в области литературы через партийные фракции издательств и писательских организаций; при Отделе печати создана Литературная комиссия, которой поручено осуществлять связь между партийными органами и писательскими организациями (Айм93). «Этим документом ЦК ВКП(б) делал практический шаг к официальному распространению партийной цензуры на общество». Продолжением такой политики являлось и постановление 3 октября 27 г. «Об улучшении партруководства печатью», где Отделам печати всех рангов предписывалось «следить за идеологической выдержанностью работы издательств», превратив их, газеты, журналы «в орудия борьбы против чуждой литературы» (Жир289).

Руководители Главлита осторожно пытаются защитить сферу своей деятельности, протестовать против умаления своих полномочий. В ответ ЦК возвращается к обсуждению вопроса о печати, решает заслушать доклад Главлита и одновременно содоклад Отдела печати ЦК. 2 января 28 г. проводится заседание Оргбюро ЦК, признавшее доклад Главлита неудовлетворительным. Продолжается ориентировка на усиление парторганов в цензуре. 18 января 29 г. Постановление Оргбюро ЦК «О порядке разрешения новых журналов». Решено: все основные типы журналов разрешаются лишь при санкции Оргбюро или Секретариата ЦК; все прочие – по разрешению Главлита, но по согласованию с Отделом агитации и пропаганды. Ряд других постановлений и решений в том же духе (см. Жирков 286-90)

Таким образом, цензурный аппарат Главлита уже в начале периода 20-х годов контролировался и направлялся партийными органами, сперва Агитпроп отделом, потом отделом печати ЦК, разными его инвариантами, ЦК в целом. К концу 20-х - началу 30-х гг. такой контроль стал все более прямым и безусловным.

Наркомпрос и Луначарский не изменили своей литературно-политической позиции, но их возможности, влияние все уменьшаются. Вновь усиливается влияние пролетарских псатеей. Руководство ВАППа становится активнее и устанавливает тесные контакты с созданным Отделом Печати, который ориентируется именно на пролетарских писателей, относясь враждебно к попутчикам. Возникает публичная дискуссия между Воронским и руководителем Отдела Печати Гусевым. Воронский опасается, что захват власти ВАПП (это становится вероятным) по сути станет ревизией Постановления 25 г., приведет к новому расколу, который нанесет вред партии, стремящейся к единству разных писательских групп.

В 27-30-м гг. РАПП, при поддержке партии, все резче осуждает писателей- попутчиков, требуя превращения литературы в орудие пролетарских идей. ХУ съезд партии (декабрь 27 г), в духе подобных требований, ссылаясь на предстоящую культурную революцию, призывает продолжить борьбу с буржуазными писателями, всячески поддерживая писателей пролетарских (Айм98). РАПП истолковал это как ориентировку на преимущественно актуально-политическое значение литературы в рамках социалистического строительства: писатель должен факты и идеи «перевести с политического языка партийных директив на художественный язык образов» (Айм99). В январе 28 г., в свете решений ХУ съезда партии, высказался Авербах. Он акцентировал культурно-революционные задачи литературы. Его общие формулировки конкретизировали его сторонники, РАПП-овцы, требуя создания литературы, отражающей сегодняшнюю политику партии и иллюстрирующей ее. Литература, пока полуофициально, объявлена орудием пропаганды партии и государства. Составляется список «общественно важных и актуальных» тем (Айм94-99). Вновь ставится задача подавления классового врага в литературе, о гегемонии пролетарской литературы, которая определяется теми же признаками, что и в экономике и политике (Айм101).

В результате вновь усиливается диктат РАППа. Стремление объединить, «консолидировать» в «левый блок» писателей, которые «прониклись коммунистической идеологией». Остальные должны быть «окончательно изолированы». Требование открыто признать себя врагом или другом. Лозунг: не «попутчик», а союзник или враг ( Айм 109). Резкая критика «Перевала» – литературного объединения, группировавшегося вокруг Воронского, журнала «Красная новь»; кампания травли литературных критиков и литературоведов (формализма, школы Переверзева, сторонников Воронского). Осуждение Бухарина. Все они потом вынуждены «каяться». Даже Горький должен молчать, хотя он озабочен обострением культурно-политической атмосферы (переписка с Фадеевым и Воронским ). Тягостные его раздумья. Порицание действий РАППовцев. Стремление помочь гонимым (отдельные статьи, выступления, попытки использовать личные контакты со Сталиным) (Айм107,113-14,176). Благодаря влиянию Горького в 29 г. Пильняк получает разрешение лечиться за границей. В 31 г. Горький вступается за Замятина, передает его письмо Сталину (сперва просьба Замятина об отъезде за границу отклонена, но потом он все же получает разрешение покинуть Советский Союз)(Айм114). Горького тоже резко критикуют, особенно в Сибирской секции Пролеткульта: «замаскировавшийся враг», защищающий «Всю советскую пильняковщину во всех ее проявлениях». Становится всё яснее, что речь идет не об особом толковании Постановления 25 г., а о полном пересмотре его. Однако, такого пересмотра не произошло, не совсем понятно почему.

Усиление РАППовской тенденции встречает и отпор. Выступления Олеши и Асеева. Первый заявляет, что литература должна быть «абсолютно доступной всем» (как будто бы ориентировка на постановление 25 г. и даже на требования РАППа, на самом деле уверенность, что приспособление литературы к уровню образования и вкусу среднего читателя неминуемо ведет к ее деградации, обеднению).

Еще резче высказывается Асеев: о роковой роли руководителей РАППа, стремящихся к унификации литературы: «...”вожди” – в большей части своей являются всего лишь литературными чиновниками, пытающимися своим литературным департаментом заслонить живое дело литературы от глаз пролетариата, выдавая за нее свою шумливую и досадную суетливость... Нужно сменить фельдфебелей». Но не такие выступления определяли атмосферу, не они были главными (Айм110).

18 сентября 29 г. статья И.М.Беспалова в «Правде» (т.е. санкционированная; ее перепечатали в других периодических изданиях). Как бы итог дискуссии о постановлении 25 г. Беспалов пишет о «существенных принципах материалистической литературы», о художественном методе, который «поднимается над эмпирией, предполагает абстракцию, художественное отвлечение, но реальное отвлечение, а не иллюзорное. Он предполагает идеалы, но наполненные напряженным движением жизни, а не бледные ее извращения, и должен быть направленным, действенным, вносить субъективное отношение к воспроизводимому миру, подниматься до степени создания реальных идеалов нового человека и новых отношений, давать глубокие и большие художественные обобщения. Осознанная направленность метода – одна из основных черт стиля пролетарской литературы» (Айм111). По сути дела Беспалов предвосхищает выдвинутые в 32 г. принципы социалистического реализма.

К концу 20-х гг. меняется состав партийных деятелей, определявших тон в культурной политике. Воронский в конце 27 г. теряет должность главного редактора «Красной нови», а в 1928 г., в связи с партийным процессом Троцкого (конец 27 г.), исключен из партии, вынужден каяться. В 29 г. Бухарина освобождают от всех партийных должностей. Примерно в то же время ограничивают функции Луначарского (Айм115). Усилена роль партийных организаций по отношению к писателям, о чем писал П.М. Керженцов: «Надо заслушивать в партийных организациях отчеты работников искусства-коммунистов <...> Наконец, всюду должен быть поставлен вопрос о тех новых пролетарских коммунистических кадрах, через которые партия может влиять на искусство» ( Айм116,199).

К концу 20-х - началу 30-х гг. прямое вмешательство партии в вопросы литературы, искусства всё более усиливается. Ориентация на актуально-политические и идеологические задачи ведут к возникновению пропагандистской литературы «соцзаказа». Искореняется инакомыслие, проводятся «чистки» и реорганизации ВСП. Усиливается прямая, осуществляемая в издательствах и редакциях цензура.

Литературно-политические цели властей на ближайшие годы становятся всё яснее. Но их практическое осуществление осложняется тем, что продолжал существовать явный недостаток хорошей литературы, созданной пролетарскими писателями. Все усилия добиться повышения её уровня, литературного мастерства мало помогали. РАППовцы полемизировали, формулировали требования, но не писали значимых произведений, имевших успех у читателей (Айм121). Тем не менее происходит «консолидация» вокруг РАППа ряда литературных объединений, поглощенных им («Кузница», «Бригада», часть «Конструктивистов», «Перевал», «ЛЕФ», «Литфронт» и др.). Обличение и разоблачение, отстранение от руководства лидеров присоединяемых групп, требование подчинения правящей идеологии, лишение всякого своеобразия. А партия не возражала против этого. В апреле 31 г. в редакционной статье «Правды», отмечая «огромный рост литературы и большую тягу писателей к организованным формам литературного творчества», редакция признает РАПП «Основным ведущим объединением пролетарской литературы, проводящим линию партии в вопросах художественной литературы». Летом 30 г. состоялся ХУ1 съезд партии. Пролетарские писатели посылают ему приветствие- отчет: они гордятся тем, что партия видит в них «будущих идеологических вождей советской литературы». Посланцы пролетарских писателей (Безыменский, Серафимович, Киршон) выступают с речами на съезде (такого ранее не было). Демонстрация полной солидарности с партией (Айм127).

В редакционной статье журнала «Печать и революция» (30 г, № 5-6) поставлен вопрос о задачах, стоящих перед литературой, которые следует решить к ХУП съезду партии (26 января-10 февраля 34 г.). К нему «пролетлитература должна рапортовать о своих колоннах, о колоннах писателей и произведений, которые пером и словом непосредственно участвуют в генеральном сражении за социализм, сидят в окопах великой стройки, заливают ураганным огнем врага, воодушевляют, зажигают героическим пафосом, ориентируют в окружающей обстановке миллионы трудящихся». Руководитель РАППа Авербах, присоединившись к такой ориентации, в статье «Задачи литературной политики», потребовал преодолеть «размагниченность пролетарской литературы», проявляя в будущем побольше «подлинной классовой ненависти». Ряд документов, готовящих как бы к генеральной мобилизации всей литературы. Призыв «ударников в литературу» и пр. (Айм129-130). И всюду употребляется военная терминология (война, бои, враги и т.п.)

В то же время продолжается нежелание партийного руководства с кем-либо делить власть. Отсюда осуждение крайних методов борьбы РАППа. Ответ Сталина на письмо В.Н. Билль-Белоцерковского, в котором, видимо, содержалось требование серьезных мер, направленных против непролетарской литературы. Сталин писал: «Конечно, очень легко “критиковать” и требовать запрета в отношении непролетарской литературы, но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных художественных пьес советского характера». В какой-то степени ответ ориентирован на постановление 25 г. И в тоже время словечки: «вытеснить», «выживать», «заменить», направленные в адрес непролетарских писателей. Расхождение с РАППом имеют скорее тактический, чем принципиальный характер. Они определялись прагматическим учетом обстановки, но и вопросом о том, кто будет руководить литературой, искусством (Айм116,118).

Поэтому требования РАППовцев от имени партии объявлялись иногда неверными, но не резко, не слишком решительно. Только в январе 30 г., после многократных повторений РАППовцами их крайних требований, Керженцев, очевидно по поручению партийных властей, со ссылкой на Постановление 25 г., заявил: «Здесь (т.е. в области литературы- ПР) нельзя действовать мерами командования, мерами административного воздействия. Пролетарскую литературу нельзя создать тем, что всех, кто пишет не по-пролетарски, мы бы не печатали или ссылали в Соловки» (Айм100). Это заявление сделано только в 30-м году, после того как в 29-м проводилась энергичная, бурная кампания против попутчиков вообще, против Пильняка и Замятина в частности, кампания, которую партия одобряла (во всяком случае не осуждала ). Запоздалое высказывание Керженцева – как бы подтверждение, что в 29 году партия эту кампанию одобряла. «Попутчиков» критиковали и до 29 года. Возможности публикации их произведений всё более сужались. Но в 29 г. – апогей нападок. Не случайно уже в 27 г. в одной из парижских газет напечатано письмо русских писателей об их невыносимом положении (Айм101).

Такое положение возникает с первых лет революции. О нем писал в 21 г. Замятин в романе «Мы». Там изображен «Институт Государственных Поэтов и Писателей». Рассказчик с иронией замечает: «Я думал, как могло случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии... Просто смешно: всякий писал – о чем ему вздумается... точно так же у нас приручена и оседлана, когда-то дикая, стихия поэзии. Теперь поэзия – уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия – государственная служба, поэзия – полезность» (Айм134).

Но все попытки превратить литературу в «государственную службу» приводили к весьма скромным результатам. К весне-лету 31 г. пришлось признать, что литература по-прежнему «отстает от жизни», что, несмотря на все «мероприятия», лозунги, призывы, появилась не качественная литература, а, в лучшем случае, пролетарская агитационная публицистика и никакого подлинного объединения литературных сил не произошло.

Тогда сделан своеобразный «ход конем». Снова усиливается критика в адрес РАППа . А в 32 г. он и все литературные группы распущены. Досрочно созванный в декабре 31 г. У-й пленум партии ознаменовал начало полного огосударствления культуры и искусства. А 23 апреля 32 г. выходит постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» (Айм138). Но о нем в следующей главе.

Параллельно происходят изменения в Главлите. Он продолжает активно функционировать. Партия побуждает его к такой деятельности. Записка отдела печати ЦК ВКП(б) (не ранее августа 27 г. ) о необходимости созыва совещания Главлита и его местных отделений: «Работа цензурных органов приобретает особое значение в связи с наступившей предвоенной обстановкой»; необходимо ориентировать их работников, разобрать ряд вопросов военной и военно-экономической цензуры «в целях внесения необходимого единообразия и недопущения прорывов на этом фронте»; «Возможные колебания в среде мелкобуржуазной интеллигенции (писатели, научные работники и т.д.) также ставят вопрос о единой линии в области идеологического регулирования со стороны ЛИТов, об общей политике в отделении частных издательств в вопросах художественной литературы. До сих пор мы имели полный разброд». Как пример такого разброда приводится опубликованная в Париже книга Эренбурга «Рвач», запрещенная Главлитом к ввозу в СССР, но напечатанная одесским издательством с разрешения цензурных органов Украины; нет единой политики и в вопросах религиозной литературы, «в учете национальных моментов» (что запрещается в одной республике, разрешается в другой). К Записке прилагается примерный план такого совещания по координации, установлению единства требований. Одним из пунктов плана – художественная литература («3.Вопрос художественной литературы и частных издательств») (Бох52-3).

И все же к началу 30-х гг. Главлит в его текущем состоянии все менее удовлетворяет партийное руководство. 5 сентября 30 г., под грифом «Строго секретно», выходит Постановление Политбюро ЦК... «О работе Главлита». На первый взгляд не такое уж строгое. Его содержание: поручить Наркомпросу «реорганизовать Главлит на следующих основах: 1Освободить центральный аппарат Главлита от всяких оперативных работ по предварительному просмотру печатного материала, как с точки зрения политико-идеологической, так и с военно-экономической»; сохранить за ним функции общего объединения всех видов цензуры, общего руководства и инспектирования, утверждения редакторов и редколлегий, последующего контроля за выходящей литературой, разрешения и запрещения изданий и издательств, издания правил и распоряжений, разбора апелляций (перечисляется 11 пунктов). Вроде бы не плохо. От ряда важных функций Главлит освобождается. Как будто бы облегчение для литературы. Но не тут- то было. В пункте П эти функции возлагаются на новую инстанцию – институт уполномоченных Главлита: «Основным звеном в области предварительного контроля за литературой, радиовещанием и т.п. признать институт уполномоченных. Весь предварительный просмотр всего печатного материала производить в самих издательствах, обязав последние обеспечить содержание необходимого штата уполномоченных Главлита» (Бох54-5). Прекрасный выход! Цензоров ввели в каждое издательство, да еще вынудили оплачивать их. Наркомпрос обязали провести эту реорганизацию в течение двух декад.

5 октября 30 г., ровно через месяц после предыдущего, принято Постановление Совнаркома «О реорганизации Главного управления по делам литературы и издательств (Главлита)». В нем подтверждаются исключительные права Главлита на «контроль за всеми предназначенными к опубликованию или распространению произведениями как печатными, так и рукописными, за снимками, рисунками, картинами и т.п., за радиовещанием, лекциями осуществляется в виде предварительного и последующего контроля» (стиль! «контроль в виде контроля»- ПР). Контроль за всеми указанными выше материалами, за их ввозом из-за границы и вывозом за границу «осуществляется через уполномоченных Главлита при государственных и общественных организациях, при телеграфных агентствах, на почтамтах и таможнях. Число уполномоченных при каждом учреждении устанавливается Главлитом», «Уполномоченные назначаются и смещаются Главлитом и содержатся за счет предприятий, учреждений и организаций, при которых они состоят» (Бох55-7’, Очер!6-7). Большей частью уполномоченные Главлита – одновременно заведующие издательствами. В контроле за печатной продукцией обязаны были участвовать и типографские работники-коммунисты. Центральный же аппарат Главлита сокращен в три раза (до 25-30 человек) ( Жир290-1).

На основании этого постановления составлено Положение о Главлите, утвержденное СНК РСФСР 6 июня 31 г. Оно должно было стать чем-то вроде негласного цензурного устава. Среди прочего там предусматривалось введение политредакторов: «Для оперативной работы по контролю заведующие издательствами ОГИЗа назначают ответственных политредакторов, утверждаемых Главлитом». Политредактор обязывался составлять мотивированный отзыв на каждую рукопись, требующую значительных изменений, поправок или запрещения. В отзыве давать обстоятельный анализ, указывать недочеты, места, подлежащие изъятию или переработки, мотивы запрещения. «Политредактор несет всю полноту ответственности за точность анализа рукописи и, в случае последующего обнаружения в напечатанной рукописи политически или идеологически вредных моментов, в отзыве не отмеченных, привлекается к ответственности перед советским судом и партийным контрольным органом» (Очер27). Отзывы передаются на утверждение уполномоченного Главлита или его заместителя. Если выводы последнего совпадают с выводами политредактора (оба вывода положительные), выдается разрешительная карточка, которую подписывает политредактор. Если не совпадают или вызывают сомнения, уполномоченные (или их заместители) сами знакомятся с рукописью и делают выводы. Если мнения расходятся и политредактор не согласен с выводами уполномоченного, тот сам, наложив на отзыв свою резолюцию, подписывает разрешительную карточку. Создается сложная, многослойная, громоздкая система контроля и взаимоконтроля, буквально над каждым словом. К ней добавляются далеко не простые отношения между Главлитом Главреперткомом и Главискусством (Бох57-59). Итак, власть Главлита остается весьма и весьма велика. Но к 30-м годам он полностью подчиняется партийным инстанциям и контролируется ими.

Кратко остановимся на структуре Главлита . Говоря о ней, нам приходится иногда нарушать хронологические рамки, выходить за границы периодов. Но позднее мы вновь вернемся к изложению событий в их хронологической последовательности . Положение о цензуре пересматривалось несколько раз. Главлит переходил из одного подчинения в другое. Но неизменным оставалось одно: его всеобъемлющий характер (пускай и все более подконтрольный партии), все расширяющиеся функции. До 37 г. начальники Главлита – литературные критики рапповско - напостовского толка. Ярая борьба их с попутчиками, «гнилыми интеллигентами». Их литературные статьи, как и официальные доклады – доносы по начальству. Первым руководителем Главлита (22 - середина 31 г., почти 10 лет) назначен П.И.Лебедев-Полянский (хотя формально вначале руководил Главлитом председатель редакционной коллегии Гиза Н.Л.Мещеряков). Старый большевик (с 902 г.). Образование – духовная семинария во Владимире, отдельные курсы по разным специальностям (в том числе по медицине) в различных университетах. Ничего не кончил, систематического образования не имел. Председатель Пролеткульта, ортодокс-марксист. Постоянно боролся с «прекраснодушием» Луначарского и, как правило, побеждал, при поддержке идеологического аппарата партии.

В установочном докладе на совещании заведующих республиканскими и областными Главлитами, «О политико-идеологическом контроле над литературой в период реконструкции», сделанном вскоре после назначения, он утверждал следующее: ранее основное внимание было ориентировано на враждебные элементы, которые вне наших рядов, а теперь внимание к тому, что в наших рядах; нужно цензуровать самих себя; таким образом будет установлен двойной контроль; недостаточно искать «голой контрреволюции», необходимо внимательно следить за разными направлениями и уклонами, которые появляются в нашей печати; генеральную линию партии нужно применять не только в области чистой политики, экономики, но и во всех областях практической деятельности, в частности, в области исторической, художественной, даже детской литературы.

К началу 30-х гг., в связи с усилением прямого партийного вмешательства в дела литературы, фигура Лебедева-Полянского как начальника Главлита уже не устраивала высшие партийные органы ( Жирк291). Он уходит в отставку, занимается «академической работой», не имея никакого понятия о науке. Входит во многие редколлегии. Изучает наследие революционных-демократов. За год до смерти (46 г.) сделан академиком по отделению словесности. Считается большим авторитетом и эрудитом. К началу 30-х гг. отставлен от руководства министерством просвещения и Луначарский. На место его назначен А.С.Бубнов. К этому времени власть Главлита почти безгранична. Происходит подчинение ему всех республиканских цензур.

Появляются списки Главлита, перечисляющие запретные темы, так называемые закрытые зоны. Эти зоны, всё расширяясь, продолжали существовать до второй половины 80-х гг., до перестройки. После перерыва они вновь возникают. Список Главлита впервые издан в 25 г., в виде отдельной 16-страничной брошюры «Перечень сведений, составляющих тайну и не подлежащих распространению в целях охранения политико-экономических интересов СССР». Он включал 96 параграфов. В нем содержались и ранее опубликованные запретительные циркуляры, и новые распоряжения. Такие распоряжения рассылались и ранее. Так в 24 г. запрещены сведения о работе и структуре ОГПУ, всякого рода известия, (кроме поступающих из РОСТА), о крушении поездов, о политике регулирования цен и пр.; здесь же говорилось о необходимости просмотра стенных газет «достаточно развитыми партийными товарищами». Но запрещения были не столь обширны, как в новом списке, не были упорядочены, приведены в систему. В дальнейшем такие «Перечни» выходили регулярно, становились основным руководством деятельности всех цензурных органов. Перечни рассылался всем местным цензурным инстанциям, издательствам, книжным магазинам, библиотекам (см. в библиотеке Тартуского университета фонд 4 опись 4).

В перечне 25 г. запрещалось публиковать сведения «о беспризорных и безработных элементах», контрреволюционных налетах на правительственные учреждения, о столкновениях органов власти с крестьянами при взымании налогов, при принуждении к выполнению трудовой повинности, сведения о санитарном состоянии мест заключений, о наличии медикаментов, о неурожаях и медицинской помощи в районах, охваченных неурожаем, о количестве политических преступлений, партийном составе обвиняемых и заключенных, о количестве приговоренных к высшей мере наказания, о цензуре, самоубийствах и умопомешательствах на почве безработицы и голода, сведения о Кремле и его стенах, выходах и входах, как современного, так и исторического характера. В 27 г. выходят дополнения к перечню: запрещено сообщать о забастовках, беспорядках, манифестациях, о политических настроениях рабоче-крестьянских масс, о роспуске кулацких и буржуазных Советов и репрессиях в их отношении; и снова требования не пропускать «материалы, дискредитирующие работу цензурных органов», предварительного и последующего цензурного контроля, а также «раскрывающие существующие формы и методы цензурной работы». Разрешалось изображать (рисунки, фото) использование колхозами кулацкого имущества (в доме кулака ныне школа), но нельзя было показывать сам процесс раскулачивания; сведения о вредительствах можно сообщать только по согласовании с ОГПУ; нельзя печатать известия об административных высылках, о порядке конвоирования, о содержании мест заключения, о структуре и деятельности органов ОГПУ без согласования с ними; запрещалось разглашать заранее маршруты, остановки, места выступлений (на съездах, митингах) в отношении членов правительства и ЦК..); не разрешены без согласования сведения о самоубийствах партийных и советских работников, выдержки из материалов с грифом «Секретно», «Только для членов партии». Активная деятельность Главлита по засекречиванию информации. Циркуляры по запрету сведений: «О хлебном экспорте», «О зараженности хлеба вредителями», «О выдаче части зарплаты облигациями», «Об организации руководящих органов СССР» и пр. (Жир260). Позднее список запретных тем все увеличивался. Например, запрещалось сообщать размер ячей в рыбацких сетях (см. «КГБ...»).

Функции цензуры все расширяются, Происходит все большая специализация и дифференциация ее. Запрещен целый ряд сведений: о погоде и т.п. В 91 г. Главлит ликвидирован. Один из последних его приказов 2 апреля 87 г. Полу разрешительный – полу запретительный. Разрешается публиковать сведения об объеме продукции, о войсках в Афганистане, «отдельных случаях ранений и героической гибели советских военнослужащих при выполнении ими боевых заданий», о фактах награждения «за боевые подвиги, героизм и мужество, проявленные при проведении боевых действий, оказании интернациональной помощи» Афганистану. Из документа, подписанного начальником Главлита В.А.Болдыревым, видно, как медленно и туго проникала гласность в сферу действий Главлита. Даже разрешая публикацию каких-то сведений, Главлит был верен себе, ограничивая разрешенное. Опасность восстановления «Министерства правды», изображенного Д. Оруэллом, продолжала и продолжает сохраняться. Возможность появления новых запретительных «Перечней...» не исключена. Давление на печать, на СМИ внушает серьезные опасения. Изменения, происходящие в России, увеличивают вероятность восстановления цензурных учреждений в том или ином обличии. PS. Я говорил об этом, читая магистрантам и докторантом Тартуского университета спецкурс в 2002 г. Такая вероятность давно стала очевидной реальностью, о чем пойдет речь в последних главах (декабрь 06 г.).

Мы остановились на запретах Главлита сравнительно раннего периода, но они продолжали существовать до самого его конца. О них подробно рассказывает M.Горбачев в книге «Жизнь и реформы» (гл. 10. «Закрытые зоны»), вспоминая период Брежнева. Безусловно запрещалась критика деятелей «верхнего эшелона»: «Это было просто немыслимо». Разрешалась критика на уровне района, даже председателя райисполкома. «Но первого секретаря, пока его не снимут сверху, – не тронь. Это было железным правилом». Когда работники все более высокого ранга стали выпадать «из зоны вне критики», многие возмущались, жаловались, пытались оказать давление. Закрыто всё, касающееся армии, в частности военных расходов. Даже члены Политбюро не знали реальной картины. Расходы прятались в бюджете разных министерств (в частности министерства Сельского хозяйства). Курирующий «оборонку»Устинов, распоряжался ими по сути монопольно. Еще одна закрытая зона – внешняя торговля, особенно сведения о поставках оружия. Запрещена публикация материалов о торговле зерном (они печатались во всех иностранных справочниках, но для советских людей были недоступным секретом). Вне сферы информации и критики находилось ГПУ... КГБ (иногда появлялись сообщения о высылке какого-либо шпиона или о связях диссидентов с империалистической разведкой, но и только). К закрытой зоне, по существу, относилась вся статистика (данные по экономике, социальным вопросам, культуре, демографии если и публиковались, то не соответствовали действительности; то же можно сказать про сведения о преступности, жизненном уровне населения, медицинским показателям). Тайной был не только военный, но и государственный бюджет. Никто не знал об его дефиците, для покрытия которого незаконно делались заимствования из Сбербанка. Не знали и о том, что темпы роста расходов на оборону в полтора-два раза превышали плановые и реальные приросты национального дохода. В проекте бюджета была статья «другие расходы» (примерно 100 - 120 миллиардов рублей, пятая часть бюджета). И никто из депутатов Верховного Совета не рискнул спросить, что это такое. На редкие попытки получить информацию не давали ответов или говорили, «что этого не допускают государственные интересы». Открывать «закрытые зоны» в конце 80-х гг. было невероятно трудно. Приходилось преодолевать «Отчаянное противодействие соответствующих ведомств, ворчание хранителей секретов и стенания идеологов».

К «закрытым зонам» относились и проблемы экологии. В главе 10 книги Горбачева ей посвящен особый раздел «Гласность и экология». Хотя экология и ранее не была полностью под запретом (при Хрущеве модной темой стала борьба против заболачивания и засоления почв; при Брежневе время от времени публиковались материалы об острых экологических проблемах: Байкал, Аральское и Ладожское озеро, Каспийское и Азовское моря и пр.), но при этом был установлен жесткий предел, который категорически запрещалось переступать. К читателям прорывались лишь скудные крохи информации, не дающие возможности представить реальный масштаб бедствий природы СССР в результате дикого, варварского отношения к ней, увидеть всю правду о том, что происходит с землей, лесами, водами, каким воздухом дышат города. Особый вопрос – запрет сообщать об экологическом вреде, связанном с деятельностью военных (в Тарту аэродром, хранение атомного оружия; в других местах – атомные станции, химические и металлургические производства и пр.). И эти пагубные изменения, в первую очередь, являлись результатом деятельности не отдельных людей, а общей экономической советской системы.

«Табу» в области литературы, искусства, гуманитарных наук. «Полочные фильмы», не выпущенные в прокат, книги, музыкальные произведения. Знакомство только с определенным кругом иностранной литературы, разрешенной к переводу. Советские и зарубежные читатели были знакомы с разными литературами (и русской, и иностранной, не только современной, но и классической).

Мы привели лишь некоторые факты, характеризующие деятельность Главлита. Осветить их полностью невозможно в рамках никакого спецкурса. Следует напомнить, что архивы Главлита за 22 - 35 гг. были уничтожены. Поэтому о множестве конкретных преследованиях и запрещениях ныне узнать невозможно. В какой-то степени могут помочь запретительные списки, которые сохранились не везде (В Тарту только послевоенное время), а также списки о реабилитации писателей и деятелей искусства, которые стали появляться после смерти Сталина, особенно с конца 80-х гг. Многое по теме уже напечатано. Тем не менее историкам советской цензуры предстоит еще огромная работа.

В заключение главы остановимся на некоторых фактах цензурных репрессий, относящихся к 20-м годам. Запрещена статья Вересаева о цензуре, предназначенная для «Литературной газеты», «Она выстрелила дважды... Об авторах и редакторах». Статью переслали в ЦК с сопроводительной запиской Фадеева: «Вересаев не может вслух сказать, что его «угнетает» контроль Главлита, политические требования наших журналов и издательств, и он, прикрывается вопросами стиля и вообще художественной стороной дела. А общий тон статьи – вопрос о «свободе печати» в буржуазном смысле». По словам Фадеева, Вересаев хочет дискредитировать редакторов «как работников советского государства, как проводников политики нашего государства».

. Циркуляр Главреперткома (3 апреля 25 г. Секретно) о контроле над деятельностью рабочих клубов: в них ставятся пьесы и устраиваются зрелища, «которым в рабочем клубе не должно быть места», а затем проводятся «танцы до утра». Репертком обращает внимание «на этот нездоровый уклон» (Бох 443). О чрезмерном увлечении в клубах западными танцами, как о вредном явлении, говорилось неоднократно, но всё же в итоге их полуразрешили. В ответ на многочисленные запросы появляется новый циркуляр Главлита (от 30 марта 26 г. Секретно). О разрешении танцев. Но в каждом конкретном случае предписано разрешение танцев согласовывать с Гублитами и местными Политпросветорганами (Бох 449).

Постановление ВЦИК от 21 апреля 25 г. «О цензуровании репертуара артистов академических театров». Решено сосредоточить цензуру этого репертуара в Главном репертуарном комитете при Главлите, где и ранее проходил цензуру репертуар театров неакадемических. Как серьезная льгота заслуженным и народным артистам предоставлено право выступлений без предварительной цензуры (Бох48).

В 26 г. в бумагах Реперткома появляется имя Булгакова, о цензурных мытарствах которого мы будем говорить в четвертой главе.

Письмо заместителя Наркомпроса РСФСР В.Яковлевой (от 16 июля 26 г.) в оргбюро ЦК ВКП(б) об организации цензуры художественных фильмов. По ее словам, задачей Художественного Совета по делам кино является художественное и идеологическое руководство работой кино-организаций: рассмотрение и утверждение производственных планов, сценариев, художественно-идеологическое руководство постановочной работой; Главрепертком, осуществляющий политическую цензуру, до сих пор ограничивался просмотром готовой продукции, запрещая или разрешая её выпуск. По мнению Яковлевой, этого недостаточно: так как фильм в среднем стоит 30-40 тыс. руб., каждое запрещение наносит существенный ущерб государству. Поэтому Главрепертком «справедливо выдвинул требование предоставления ему права предварительной цензуры сценариев». Но такая же задача Художественного Совета по делам кино. Наркомпрос предлагает не дублировать работу, а выделить Главлитом своего представителя в Художественный Совет по кино и не выпускать фильмы без разрешения этого представителя. К такому решению, по словам Яковлевой, присоединилась и Кино-Комиссия. Но Комиссия Политбюро, выделенная для обследования Главлита, пришла к выводу о необходимости предварительной цензуры сценариев Главреперткомом. Поэтому Наркомпрос просит Оргбюро ЦК... отменить решение Кино-Комиссии (Бох50-51). Как видим, вопрос решает множество инстанций. Противоречия между ними. Но всё сводится к тому, как бы получше запретить.

Уже в августе 23 г. появились репертуарные списки разрешенных и запрещенных кинокартин, в основном заграничных. В сопроводительной записке к списку № 4 сообщается о том, что производство картин в России только налаживается; большинство картин – старые или заграничные, «содержание которых переполнено обывательщиной и мещанским духом»; главная задача репертуарного комитета – выбросить из этих картин наиболее вредные места; разрешенные к демонстрации картины не следует считать рекомендуемыми, а лишь допустимыми. После сопроводительной записки следует список картин, с пометками: сперва – «Разрешается, но не для рабоче-крестьянской аудитории», потом – фильмы, «числившиеся в прежних списках запрещенных, но после исправления разрешенные». Далее – «временно разрешается только для центральных районов». Наконец – «Неразрешенные картины». В списке более 300 номеров (публикуются лишь некоторые) (Бох429-32).

Досталось и Луначарскому. На исходе своей многолетней деятельности на посту Наркома Просвещения (отставка в конце 29 г.) он тоже попал в цензурные тиски. Цензура отклонила его сценарий фильма «Комета», предназначенный для Совкино. 19 ноября 28 г. Луначарский отправляет письмо П.А. Бляхину, заместителю начальника Главреперткома: «Конфедециально. Лично». Он сообщает, что не будет продолжать переговоры с Совкино, но хочет реализовать свой сценарий через другие кино-организации; поэтому он крайне заинтересован в отзыве Бляхина. Отзыв Совкино, по мнению Луначарского, совершенно нелепый. Сценарий фильма «Комета» «бьет по самому царскому режиму и бюрократии». Его значительная часть посвящена министру типа Плеве, и другим, которых он хорошо знает. Совершенно невероятный взгляд Совкино, что следует щадить эсеров. Совершенно глупое требование во всем сценарии отдавать первое место положительным явлениям (вероятно, несоблюдение именно этого требования вызвало отрицательную реакцию Совкино - ПР). «Я смотрю таким образом на отзыв Совкино как на чрезвычайно тревожный, не с точки зрения моего сценария, а с точки зрения критериев, которые действительно могут усугубить сценарный голод».

Хотя Луначарский заявляет, что ему «не может в голову притти (так-ПР) воспользоваться своим служебным положением в деле, которое касается меня как автора», он не может удержаться от упоминаний о своих заслугах: «Подумайте, я все-таки не первый встречный автор. Во-первых, я старый коммунист, человек с довольно широким горизонтом, чего не станет отрицать и тов. Трайнин (мой бывший ученик, между прочим), человек, которому партия до сих пор доверяет руководящую роль в культурной области, а от моего экспозе отделываются одной строчкой глупости. Что же происходит с другими авторами...».

Луначарский просит совета, отзыва Бляхина, допускает, что, может быть, «действительно я ошибаюсь и сценарий не имеет никакой ценности». Но на самом деле он так не думает и считает, что Репертком «может сделать те или другие выводы общего характера», «указать Совкино и на проявленную им поразительную небрежность и странность политического подхода». Письмо Луначарского, довольно курьезное, сохранилось в его личном архиве, среди других жалоб на цензуру, посылаемых ему самому (Бох455-57,627).

Лапы Главлита, подчиненных ему инстанций дотягиваются и до музыки. Вскоре после его образования (9 ноября 23 г., секретно) Главрепертком направляет в Наркомпрос и Агитпроп ЦК письмо о приостановке репетиций в Большом театре оперы «Фауст». О предполагаемой новой постановке ее авторы письма узнали из газет. И сразу отреагировали: «Эта слащавая опера Гуно, в которой выхолощено почти все от Гете так, что осталась лишь пошленькая любовная история, сознаться, не особенно пользуется нашими симпатиями. Отнюдь не собираясь запрещать эту оперу в каком бы то ни было театре, мы все же сейчас поднимаем голос против ее постановки в Большом Театре – по следующим мотивам». Далее идет перечисление: а) оперу многократно ставили в столицах и провинции; «Фауст» «пет – перепет»; постановка его в Большом Театре «покажет только, что он топчется на одном месте»; б) Музыкальная и идеологическая ценность «Фауста» весьма относительная; в) «Нам известно, что при намечании (так -ПР) нового репертуара в кругозор Большего Театра, входили «Мейстерзингер» – Вагнера «(вещь более созвучная нашему времени) и «Золотой петушок» Римского-Корсакова (сатира на царей, в то время как весь имеющийся оперный репертуар выставляет царей в благородном свете)». О том, что Главрепертком уже высказывал свое отрицательное мнение к репетициям «Фауста, но Большой театр, «поставленный об этом в известность, не находит нужным считаться с этим. Если тратить государственные средства на новую постановку, то не потратить ли лучше на более приемлемые в музыкальном и идеологическом отношении вещи. Не следует ли дать театру такое задание. Тем более. что существует ряд старых, не менее академических опер, приемлемых для нас с идеологической стороны, безспорных(так!) в художественном отношении и работа над которыми выбила бы художественные силы этого театра из того длительного застоя, который в деле искусства означает всегда движение назад». Критика в данном случае была осторожной, хотя по сути весьма резкой. С Большим Театром приходилось считаться. У него были связи «в верхах». Главрепертком предпочитает, чтобы постановку запретили по распоряжению Наркомпроса или ЦК. Жалобу на этот раз не поддержали. За «Фауста» вступился Луначарский, мотивируя свое мнение ссылкой на материальные убытки, которые понесет театр из-за прекращения репетиций почти готового спектакля. Реперткому пришлось смириться. Но 1 февраля 24 г. он вновь обратился в те же инстанции «в связи с открывшимися новыми обстоятельствами»: работа над оперой далека от завершения; ввиду отсутствия Шаляпина «не может представлять серьезную коммерческую притягательность». И вывод: «срочно прекратить начатые работы по подготовке «ФАУСТА» в Б.А.Т.» (стиль-то какой! –ПР.Бох433-34, 624-25).

Главрепертком вмешивается не только в дела большого оперного искусства. Он стремится контролировать всё, вплоть до мелочей. 17 октября 23 г. совещание Главреперткома об организации контроля за эстрадными выступлениями. На совещании высказываются различные мнения. Участники приходят к выводу, что «эстрадный репертуар в настоящее время, если не на высоте положения, то во всяком случае улучшится при более внимательном к нему отношении идеологических органов, тем паче, что и сами эстрадники выражают желание получения от них как материалов, так и указаний». В решении сказано, что нецелесообразны «ограничения для выступлений женщин в заведениях [питейного] характера, так как такого рода меры не могут насаждать нравственность, а лишь увеличивают проституцию, лишая заработка значительное количество эстрадниц». Всё же эстрадный жанр признают; он «при правильной постановки дела может быть использован в агитационном отношении». Поэтому следует: «Подчеркнуть необходимость строгой, но не бюрократической цензуры по отношению к эстрадному жанру вообще, в частности к репертуару разговорного жанра» (Бох434-36).

Используя такую «строгую, но не бюрократическую» цензуру, 23 июня 24 г. (секретно) Главрепертком сообщил всем местным органам Главлита о запрещении так называемого «жанра улицы» – «Песенок улицы» Таганлицкого. «Эту разухабистость, эту в конце концов, романтику хулиганства <...> это порождение кабака и кабацкой литературы – надо изживать». Главрепертком предлагает рассматривать эстрадный репертуар с учетом указанной точки зрения и в приложении называет 11 произведений Таганлицкого, причисляемых к такому вредному репертуару («Улица ночью», «Яблочко», «Ботиночки», «Булочки» и др.) (Бох438). Из циркуляра Главлита от 10 августа 54 г. видно, что были запрещены как «устаревшие, грамзаписи Вертинского и Утесова (циркуляр об отмене запрещения) (Бох535). Любопытно, что запретительный список № 3, а номера запрещенных произведений 11877, 11883, 12882. Сколько же их было всего, списков и номеров!?

Музыковед и композитор И.М.Образцова рассказывала мне, что музыкальная цензура доходила до тематически-идеологической регламентации звуковой гаммы, тональности. Определенные темы должны были решаться в определенном музыкальном ключе. Как один из примеров такого контроля можно привести отзыв на «Сборник служебно-строевого репертуара» для оркестров Красной армии (23 г.) Марши, помещенные в сборнике, резко осуждаются: они «ниже всякой критики», подобны немецкой «солдатской музыке», имеющей целью единственно шагистику. По мнению рецензента, сборник вреден, «ибо плохая музыка этого сборника, развращая изо-дня в день ухо красноармейца, может скорее убить в нем здоровое музыкальное чувство, а не способствовать развитию оного...». Высказывается сомнение в целесообразности «компоновать новые красноармейские сборники из старых царских или «белогвардейских», как их все называют, маршей». Итог: «В виду вышеуказанных отрицательных сторон сборника выход такового в свет признать нежелательным» (Бох 436-37).

Важное место в общей цензурной политике уже в 20-е гг. занимала цензура

радио. С 23 ноября 24 г., с выпуска первого номера «Радиогазеты РОСТА», началось регулярное радиовещание, организация которого возложена на акционерное общество «Радиопередача» (Гор78). А уже в 25-26 гг. начинаются мероприятия, постепенно обеспечивающие предварительный и последующий контроль над всеми радиоматериалами, прохождение их через органы Главлита, Политконтроля ГПУ, Агитпропа ЦК..., Наркомпроса и др. На заседании секретариата ЦК ВКП(б) (7 января 27 г., протокол № 83)) рассматривается вопрос о руководстве радиовещанием. Принято решение: выделить, обеспечить, ввести просмотр и утверждение планов и программ всех радиопередач пр. Оно, при обилии словесных бюрократических штампов, – важный шаг в подчинении радио правительственным и партийным структурам. Но все же собственность на большинство средств радиовещания до конца 20-х гг. принадлежало акционерному обществу «Радиопередача». По инициативе этого общества составлен ряд проектов создания единой информационной среды межнационального общения, финансовой и технической независимости радиовещательных компаний (101). Этим проектам не суждено было сбыться. Правящие круги заинтересованы в другом. Они готовят разгром существовавшей системы радиопередач. Создается специальная комиссия, которая, однако, не выполнила возложенных на нее задач, сделав при проверке, в основном, положительные выводы. Устраивается новая проверка членами Комиссии по вопросам кино и радио при Политбюро ЦК. Но и ее замечания носили только рекомендательный характер. Этого оказалось достаточно, чтобы 13 июля 28 г. вышло постановление СТО (Совета Труда и Обороны?) «О реорганизации радиовещания». В нем предусматривалось: « 1. Организацию и управление всем делом радиовещания возложить на Народный комиссариат почт и телеграфов. 2. Поручить ему через своих уполномоченных при Советах Народных Комиссаров в республиках согласовать с их правительствами вопрос организации НКПТ (Народный Комиссариат Почт и Телеграфа- ПР) о радиовещании в каждой республике».

В соответствии с этим постановлением деятельность акционерного общества «Радиопередача» была приостановлена. 17 октября 28 г. ЦК. разослал всем республиканским ЦК, крайкомам, обкомам и пр. письмо «Об усиления внимания органам Наркомпочтеля» – новый шаг на пути подчинения радио правительству. В письме предписывалось повысить контроль за радио, укрепить состав работников политическими кадрами и пр. Процесс захвата радиовещания в руки властей завершился в 33 г. организацией Всесоюзного комитета по радиофикации и радиовещанию (ВРК) при СНК СССР, деятельность которого полностью финансировалась и контролировалась государством, а ведомственная принадлежность ему всех приемо-передающих средств страны была узаконена постановлением правительства и существовала до 90-х гг.

Предпринимается ряд других действий идеологического характера. В 32 г., по рекомендации ЦК, были ликвидированы редакции радиогазет – самой демократической формы радиовещания. Централизация радио происходит и в более поздние периоды. В 36 г. полностью централизована подготовка микрофонных текстов для местного вещания в аппарате ВРК (Всесоюзного Радио Комитета). В 37 г. приказом ВРК были запрещены радио митинги и радиопереклички в прямом эфире (за нарушение предусматривалась уголовная ответственность). Регулярно проводились кадровые чистки. Такое положение существовало до конца 80-х гг., когда его отменили. Но в 90-е годы вновь реставрировали. Радиостанции и телевиденье так и остались в руках государства. 8 июля 93 г. вышло постановление Верховного Совета, запрещающее приватизацию или акционирование государственных телерадиовещательных компаний. Т.М.Горяева, автор статьи «Несвободное радио для несвободных людей»(Очер.103-5) уже в середине 90-х гг. считала, что существует реальная угроза реорганизаций, которые смогут облегчить власти контроль над эфиром, и, значит, нет никаких гарантий от возврата к прошлому. В настоящий момент в этом нет никакого сомнения, хотя «реорганизация», в первую очередь относится, к телевиденью, что сущности не меняет.

Всего несколько слов об учебной литературе, учебниках. Все они, по какому бы предмету ни были, уже в 20-е гг. подвергаются политическому контролю. В сентябре 23 г. об этом сообщается в отчете Госиздата, где говорится, что все учебники перед печатанием проходят через особую редакционную подсекцию и издаются только после ее одобрения; решение принимается на основании двух рецензий: методической и идеологической. «Идеологической рецензии принадлежит решающее значение при условии методической приемлемости». Говорилось о том, что летом (23 г) отделом учебников проведен генеральный политический (идеологический) просмотр редакционного портфеля Госиздата: ряд книг изъято, значительная часть подвергнута переработке и новому редактированью.

Далее следовало бы говорить о Булгакове, о цензурных репрессиях, направленных против него в 20-е гг. Но весь материал о Булгакове мы рассматриваем там, где речь пойдет о 30-х гг. Здесь же, заканчивая вторую главу, мы остановимся на цензурных мытарствах писателей Б.А. Пильняка, Е.И. Замятина, а также на анонимном письме 27 г. «Писателям мира».

Имя Пильняка появляется в цензурных материалах уже в начале 20-х гг. К этому времени он был хорошо известным писателем. Печататься он начал с 1915 г. Роман «Голый год»(1921) сделал его имя популярным. Судьба его оказалась трагической. Сам о себе он писал: «Мне выпала горькая слава быть человеком, который идет на рожон. И еще горькая слава мне выпала – долг мой – быть русским писателем и быть честным с собой и Россией»Очер65). 12 октября 37 г. Пильняк был арестован, обвинен в подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства и 21 апреля 38 г. расстрелян (Бл3с145).

31 июля 22 г. по требованию отдела Политконтроля ОГПУ была «временно, до особых распоряжений», запрещена, несмотря на разрешение Главлита, книга Пильняка «Смертельное манит». Повесть «Иван да Марья», вошедшая в нее, названа в отзыве «враждебной... возбуждающей контрреволюционные чувства среди обывателей», дающей «превратное представление о коммунистической партии и смысле Октября» (Бл3:145). На этот раз Политбюро, которое решало вопрос, предложило ОГПУ отменить конфискацию книги. В том же году Пильняк поместил в запрещенном литературно-художественном альманахе «Пересвет» повесть «Мятель». Членам Политбюро было предписано прочесть обе повести и оценить их (243). Но пока карательных мер не было предпринято.

Особый шум и травлю Пильняка вызвала его «Повесть непогашенной луны» («Новый мир». 1926, № 5). Хотя имена в повести не называются, все увидели в ней намеки на Сталина и Фрунзе. Сопоставление повести с реальными прототипами было не столь уж прямолинейно. Иначе редакция «Нового мира» не решилась бы печатать её, а цензура её бы не разрешила. Содержание имело обобщенно-притчевый характер; главные персонажи превращались в своего рада символы. Так изображен Командарм, «имя которого сказывало о героике всей гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами <...> Это был человек, имя которого обросло легендами войны, полководческих доблестей, безмерной храбрости, отважества, стойкости. Это был человек, который имел право и волю посылать людей убивать себе подобных и умирать» (11-12). В том же духе изображен и «П е р в ы й», «негорбящийся человек». П е р в о г о и командарма связывает многое: давняя дружба, боевое прошлое, жизнь и смерть. П е р в ы й уверен, что историческое колесо «в очень большой мере движется смертью и кровью – особенно колесо революции». Знает об этом и командарм, многократно посылавший тысячи людей на смерть. А сейчас на смерть посылают его самого. Операция ему не нужна. Об этом говорили врачи. Он чувствует себя вполне здоровым: «никакой операции не надо, не хочу» (21). Но всё уже решено: «Ты извини меня, я уже отдал приказ <...> Ты извини меня, говорить тут не о чем, товарищ Гаврилов». И оба понимают, что оба всё понимают. «Прощай, – говорит уходя Командарм. И оба мчатся на автомобилях, с безумной скоростью, чтобы забыться, подвести черту; Гаврилов перед операцией, негорбящийся человек после его смерти. И не лицемерие слова П е р в о г о возле трупа: «Прощай, товарищ! Прощай, брат!» (45). «Негорбящийся человек» не изображен в повести злодеем. Он не радуется смерти Гаврилова. Ему не легко. По какой-то причине (в повести не ясно, по какой, но и нет намека, что по личной вражде) он считает необходимой смерть командарма, как считал тот необходимым посылать на смерть десятки тысяч людей. «Негорбящийся человек» напоминает Гаврилову (и не исключено, что и себе): «Товарищ командарм, ты помнишь, как мы обсуждали, послать или не послать четыре тысячи людей на верную смерть. Ты приказал послать. Правильно сделал» (21). Повесть – своего рода эпическое, трагедийное сказание о революции, об её законах, безжалостных и беспощадных, о крови и смерти. Она не только о том, как Сталин убил Фрунзе. Пильняк не лгал, когда говорил об этом во время следствия. Не так, как в частушке на смерть Кирова: «Эх яблочки, помидорчики. Сталин Кирова убил в коридорчике». И все же и о том. За персонажами повести стояли вполне конкретные лица: Фрунзе и Сталин. А по Москве ходили слухи о странностях смерти Фрунзе, о роли, которую в этом деле сыграл Сталин, заставивший его сделать ненужную операцию. Человек, даже крупный военачальник, становится игрушкой в руках вождя, от которого зависит жизнь и смерть. Здесь как бы начинают звучать зачатки культа личности, будущего террора.

Редакция «Нового мира» одобрила повесть и предложила Пильняку написать предисловие, которое бы отграничило её от реальных сопоставлений. Предисловие краткое, один абзац. О том, что фабула повести наталкивает на мысль: материалом к написанию её послужила смерть Фрунзе; «Лично я Фрунзе почти не знал <...> Действительных подробностей его смерти я не знаю, – и они для меня не очень существенны, ибо целью моего рассказа никак не является репортаж о смерти наркмвоена. – Все это я нахожу необходимым сообщить читателю, чтобы читатель не искал в нем подлинных фактов и живых лиц. Москва.28 янв. 1926 г.». Правдой в этом предисловии было то, что, действительно, «Повесть непогашенной луны» не являлась рассказом, пускай замаскированным, о смерти Фрунзе и о роли в ней Сталина. В ней отразились раздумья писателя о революции, её безжалостных законах. Но предисловие не отграничило, а еще более связало произведение Пильняка со слухами о смерти Фрунзе. Возник скандал. Вопрос рассматривался на Политбюро ЦК. Особое постановление от 13 мая 26 г.: «Повесть непогашенной луны» «является злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии». № 5-й журнала приказано изъять. Большая часть тиража конфисковано и уничтожено. Срочно выпущен вариант злополучного номера, в котором повести не было (15 тыс. экземпляров). В следующем номере журнала А.К. Воронский, редактор «Красной нови», отказался от посвящения ему повести, которую большинство читателей «Нового мира» так и не увидели. Гневное письмо Воронского: «подобное посвящение для меня, как коммуниста, в высокой степени оскорбительно и могло бы набросить тень на мое партийное имя» (вот чего он боялся! -ПР). И далее: «Подобное изображение глубоко печального и трагического события является не только грубейшим искажением его, крайне оскорбительным для самой памяти тов. Фрунзе, но и злосчастной клеветой на нашу партию ВКП(б)». Вынуждена просить прощения за публикацию повести редакция «Нового мира», в которую входил и Луначарский. Она признавала появление повести в журнале «явной и грубой ошибкой». Резкие критические статьи в печати. Крайне отрицательно о повести отзывается Горький (перепугался?): он критикует её за «уродливый язык»; «удивительно нелепо поставлены в нем (произведении-ПР) хирурги, да и все в нем отзывается сплетней» (из письма Горького А.К.Воронскому, отказавшемуся от посвящения ему повести).

Пильняк, вернувшийся из-за границы, пытается объясниться, стараясь быть искренним и откровенным (до известной степени). Его письмо председателю СНК А.И.Рыкову от 10 октября 26 г. Пильняк оправдывается, утверждает, что даже не знал о тех слухах, которые связывают с повестью, что он и не думал оскорблять память Фрунзе, клеветать на партию. В то же время он вынужден каяться, называет появление повести и публикацию ее бестактностью, которая привела к тому, что «мое имя выкинуто из числа сотрудников нашей советской прессы, и я лишен возможности печататься в наших периодических изданиях». Пильняк просит о помощи, «чтобы я мог быть восстановлен в правах советского писателя». В том же духе выдержано и его «покаянное письмо», напечатанное в № 1 «Нового мира» за 27 г. Пока этим дело вроде бы и ограничилось. Пильняк уцелел. На письме Рыкову стоит приписка Молотова: «С месяц тому назад я передал отделу печати ЦК, чтобы Пильняка с год не пускали в основные три журнала, но дали возможность печататься в других». И еще приписка И. Сталина: «Думаю, что этого довольно. Пильняк жульничает и обманывает нас» (Очерки 70). Приписки Молотова и Сталина свидетельствуют, что вопрос о повести Пильняка разбирался на самом высоком уровне, что Сталин не поверил в искренность оправданий писателя, но, видимо, решил не прибегать к суровым репрессиям, чтобы не подтвердить этим слухи о смерти Фрунзе. Но можно сказать почти наверняка, что повести Пильняка он не забыл, и это, вероятно, сыграло определенную роль в дальнейшей судьбе писателя. Главлит же разослал по всем инстанциям циркулярное письмо: « Предлагается Вам впредь до особого распоряжения не допускать появления произведений Б.ПИЛЬНЯКА в толстых партийно-советских журналах и сборниках, и вычеркивать фамилию названного писателя из списка сотрудников журналов». Таким образом Пильняк был изъят из литературы. «Повесть непогашенной луны» увидела свет только лишь в 87 г., в № 12 журнала «Знамя» (Бл3, 283).

Следующий этап травли Пильняка – цензурные отклики на его повесть «Красное дерево». Она не была последовательно антисоветской, но и просоветской её назвать никак нельзя. Цензура бы, конечно, не пропустила её. Тем более помня о прошлом Пильняка. Повесть напечатана за границей. Унылая картина русской действительности. Грустные пейзажи: ночь, «черная, как сажа»(126), дремучие леса «стоят пасмурны, мокры, безмолвны», непролазная грязь: «грязи развезло по втулки колес и по колено лошадям», «сырость и грязь», «осень, дождь», «дождь, осень», «идет дождь. Свинья нюхает лужу» (151, 145, 143). Неприглядные картинки. Беспросветная, дикая жизнь. Своего рода окуровщина, «темное царство». Действие происходит в 1928 г. Но и до революции было то же самое. Повесть начинается с описания смерти знаменитого московского юродивого Ивана Яковлевича Корейши, жившего в московском сумасшедшем доме в середине девятнадцатого века и пророчествующего там. На его похороны собираются толпы почитателей. Споры о том, где похоронить его, какое место удостоится его погребения. Чуть ли не драка по этому поводу. При жизни Корейши, песочек с его испражнениями («он испражнялся под себя»), который поклонники Корейши собирали и уносили домой, «стал оказывать целебную силу» (115). «Нищие, провидои (цы?), лазари, странники, странницы, убогие, пустосвяты, калики, пророки, юродивые» – быт «святой Руси». Этими словами начинается повесть, и они повторяются в разных вариантах на всем её протяжении (114). Разнообразие и схожесть разного рода уродов. Всеобщее пьянство: «Все они были пьяны».

Но встречались и другие – одинокие чудаки, люди мастерства, антиквары, умельцы искусства русской мебели, фарфора, хрусталя, рисованного кафеля, бисера, гобеленов, бронзы, покупатели и реставраторы старины. Они тоже входят в круг «луковой русской жизни»: «Это искусство существовало в горькой водке и жестокости» (116). О таких людях, братьях Бездетовых, едущих из Москвы в Углич, «русский Брюгге», скупать старину, в том числе мебель, «красное дерево», рассказывается в повести. Широкая картина жизни обывателей города. И снова, через десять лет после революции, – та же картина: бессмыслие и юродство, водка, водка и водка. В прошлое, в середину восемнадцатого века опрокинута и концовка повести: рассказ о создание русского фарфора. Вновь любители и чудаки, пропойцы и скряги, мошенники и воры: «все мастера крали друг у друга «секреты» <...> Сафронов – подсматривал секрет поздно ночами, воровски, в дыру с чердака. Эти мастера и чудаки создавали прекрасные вещи. Русский фарфор есть чудеснейшее искусство, украсившее Земной Шар»(157). Вновь речь идет о Руси дореволюционной, описанной отнюдь не в идиллических тонах.

Но и послереволюционная Русь, 1928 года, совсем не идиллична. Именно она вторгается в повесть, начиная с главы второй. Здесь и упоминание о снятии церковных колоколов со звонниц «для треста Рудметаллторг»(119), и рассказ о роли профкнижки: «Самая нужная в городе была – профсоюзная книжка» ( 119-20), и описание городского начальства, которое хозяйничает «медленным разорением дореволюционных богатств, головотяпством и любовно» (120-21. В духе щедринских мотивов -ПР). Повествование о пожаре 1920 года, когда выгорела центральная половина города: «надо было бы тушить пожар, – но стали ловить буржуев и сажать их в тюрьму заложниками, – буржуев ловили три дня, ровно столько, сколько горел город, и перестали ловить, когда пожар отгорел без вмешательства пожарных труб и населения» (127). Как тут не вспомнить глуповцев Щедрина? Ничего не изменилось. Но и детали именно послереволюционной, советской России, которые всплывают и в рассуждениях о теории Маркса, о пролетариате Якова Карповича Скудрина, в доме которого остановились Бездетовы (129), и в изображении его брата Ивана Карповича Ожогова, «охламона», переменившего свою фамилию в знак протеста против брата – сытого и благополучного обывателя. Сподвижники Ожогова – оборванцы, почти потерявшие человеческий облик, люди эпохи военного коммунизма (Огнев, Пожаров), тоже запойные пьяницы, но сохранившие верность своему прошлому (для них всё остановилось в 21 г., с началом НЭПа). Рассказ о недоумении мужиков. Они делятся примерно поровну: «Пятьдесят процентов мужиков вставали в три часа утра и ложились спать в одиннадцать вечера, и работали у них все, от мала до велика, не покладая рук <...> избы у них были исправны как телеги, скотина сыта и в холе, как сами сыты и в труде по уши; продналоги и прочие повинности они платили государству аккуратно, власти боялись; и считались они: врагами революции, ни более, ни менее того». Другие же пятьдесят процентов мужиков «имели по избе, подбитой ветром, по тощей корове и по паршивой овце, – больше ничего не имели; весной им из города давалась семссуда, половину семссуды они проедали, ибо своего хлеба не было, – другую половину рассеивали – колос к колосу, как голос от голосу; осенью у них поэтому ничего не родилось, – они объясняли властям недород недостатком навоза от тощих коров и паршивых овец, – государство снимало с них продналог, и семссуду, – и они считались друзьями революции. Мужики из ''врагов'' по поводу ''друзей'' утверждали, что процентов тридцать пять друзей – пьяницы (и тут, конечно, трудно установить, – нищета ли от пьянства, пьянство ли от нищеты), – процентов пять – не везет <...> а шестьдесят процентов – бездельники, говоруны, философы, лентяи, недотепы» (154-55). Власти пытаются превратить «врагов» в «друзей», а тем самым «лишить их возможности платить продналог». В том же духе рассказ о Василии Васильевиче – примерном хозяине, получившем в 1923 -м году на Сельскохозяйственной Всероссийской выставке золотую медаль и похвальные грамоты от наркома, позднее объявленным кулаком и сошедшим с ума, «не имея сил вырваться из кулаческого состояния»(155).

История инженера Акима Скудрина, приехавшего в город на свободную неделю, сына Якова Карповича,. Он троцкист. Его фракция уничтожена. Ничего хорошего у него в будущем нет. Он опоздал к поезду, «как и к поезду времени» (153). «Его родина, его город ему оказался ненужным: эту неделю он отдал себе для раздумий. Ему-б следовало думать о судьбах революции и о его партии, о собственной его судьбе революционера, – но эти мысли не шли. Он смотрел на леса – и думал о лесе, о трущобах и болотах. Он смотрел на небо – и думал о небе, об облаках, о пространствах <...> мысли Акима перешли к теткам Капитолине и Римме, – и в тысячный раз Аким оправдал революцию <...> И Аким поймал себя на мысли о том, что думая об отце, о Клавдии, о тетках, – он думал не о них, а о революции. Революция ж для него была и началом жизни, и жизнью – и концом её» (151). Как и с чудесным фарфором, родившемся среди воровства, обмана, беспробудного пьянства – и здесь все перемешано. Таким образом повесть не до конца антисоветская. Она – сложная, но, конечно, изображенная в ней жизнь непохожа на «действительность в ее революционном развитии».

Не удивительно, что официальная критика, как и Главлит, резко осудили повесть. По их мнению, она содержит контрреволюционную оценку сегодняшнего дня, попытку идеализировать Троцкого. 9 июля 29 г., под грифом: Секретно, Главлит направляет письмо в Ленобллит по поводу издания книги Б.Пильняка «Красное дерево» в издательстве «Петрополис» в Берлине, которая на днях поступила оттуда в Главлит. В письме требовалось сообщить: просматривал ли Ленобллит эту книгу и дал ли на нее разрешительную визу? Дело в том, что рукопись Пильняка не была разрешена к печати, поэтому ее не следовало пропускать за границу. Кроме того, издания «Петрополиса» не допускаются к ввозу, поэтому и вывоз в адрес этого издательства не должен был разрешен. Главлит просил выяснить, как пропущена за границу рукопись Пилняка и проводится ли Ленобллитом контроль за вывозом рукописей, в частности через ленинградское отделение ВОКСА. Ленобллит ответил, что о «Петрополисе» не было специального указания, а ВОКСОМ занимается Главнаука, о деятельности которой Ленлит не осведомлен; он просил дать указания, как действовать дальше, а пока ограничивался отпиской; все же ленинградская цензура была относительно мягче и либеральней, чем столичная) (Бох 458,627).

Летом 29 г. началась травля и Замятина. Преддверием её явилась редакционная статья Волина в журнале «На литературном посту» (июнь 29 г.). Она была приурочена к 4-й годовщине Постановления ЦК 25 г. и речь в ней шла о необходимости преодоления либеральных взглядов. По словам Волина, направление литературы ставится в настоящий момент в самый центр борьбы за социализм. Непосредственно же статья посвящена обличению Пильняка и Замятина. Они обвиняются, в частности, в том, что оба их произведения, «Красое дерево» и «Мы», изданы за границей. Критикуется в статье и «Литературная газета», которая, по мнению Волина, недостаточно резко их осудила.

С Пильняком всё понятно. Повесть «Красное дерево» только что была опубликована. Но почему вспомнили о Замятине, антиутопический роман которого «Мы», подвергшийся критике, написан в 21 г.? Замятин – инженер-судостроитель в 16 г. командирован в Англию для контроля за строительством ледоколов. Еще студентом в 1905 г. он вступил в партию большевиков. В Россию он вернулся в сентябре 17 г., накануне Октябрьской революции. Английские впечатления отразились в романе «Мы» (неприятие машинизации, технического прогресса, обезличивающего людей, буржуазной государственной машины). Роман можно воспринимать как сатиру на буржуазное общество. Но этим содержание его не ограничивалось.

Февральскую и октябрьскую революции Замятин встретил положительно, но в его произведениях появляются сатирические зарисовки, отражающие неумение, беспомощность властей при устройстве нового мира. Да и изображение послереволюционной жизни в «пещере» были далеки от официальности. К тому же Замятин после возвращения в Россию сблизился с левыми эсерами. Его арестовывали в 19, в 22 гг. Он вошел в список высылаемых на пароходе интеллектуалов, но был исключен из списка. В 23 г. он получил разрешение на выезд, но не воспользовался им. Он писал правду, а это для властей было неприемлемо.

С цензурой Замятин столкнулся еще до революции. В 14 г. его повесть «На куличках» цензура оценила как клевету на русскую армию. Журнал «Заветы», напечатавший повесть, был арестован, редакция и автор привлечены к суду, Замятин сослан в Кемь, затем ему запрещено жить в Петербурге. После революции недовольство властей вызвали его рассказы «Мамай» (21 г.), «Пещера»(22 г.), пьеса «Блоха»(24 г.). В 20-21 гг. Замятин пишет центральное свое произведение – роман «Мы» – первую советскую антиутопию, оказавшую позднее воздействие и на Хаксли («О дивный новый мир»), и на Оруэлла («1984»). «Мы» – сатира и на жесткие регламентирующие порядки жизни буржуазной Англии, и на первые декреты советской власти, послереволюционную действительность советской России. Последнее оказалось главным, определило восприятие романа. И оно оказалось провидческим, предвосхищало будущее. Картина тоталитарного общества, отделенного стеной от остального мира. Людей в нем нет. Есть «нумера Единого Государства». Во главе его стоит Благодетель. Ему помогают Хранители. Государство агрессивное. Оно хочет подчинить себе другие планеты Вселенной, где обитают существа «быть может, еще в диком состоянии свободы»; если они не поймут, что им несут счастье, «наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытываем слово». Для осуществления этого плана строится «Интеграл», нечто вроде космического корабля.

В Едином Государстве всё регламентировано, даже «сексуальные дни», когда «нумера» разных полов встречаются «по розовым билетикам». В прошлом происходила 20-летняя война, когда остались живыми лишь 0.2 % населения земли. Но теперь все счастливы, потребляют синтетическую пищу из нефти, чувствуют свое превосходство перед людьми прошлого, которые жили неорганизованно, свободно, т.е. в диком состоянии зверей, обезьян. Все послушны, а о нарушителях все обязаны доносить Хранителям, и нарушителей отправляют в Машину Благодетеля, т.е. казнят. Письма проверяются, проходят через систему контролей. Специальные приборы записывают уличные разговоры Ежегодно, в день Единогласия, проводятся выборы Благодетеля, но они – пустая формальность, символ. Неожиданностей не может быть. Есть и враги счастья, которые не дремлют. Они нарушают всеобщее счастье. Проводятся совместные заседания Медицинского бюро и бюро Хранителей; их решением врагов отправляют в Машину Благодетеля. У героя «образовалась душа», что считается неизлечимой болезнью. Это не единичный случай, а эпидемия. Чтобы обезопасить себя, власти приказывают всем пройти операцию всеобщего уничтожения фантазии. Не явившиеся будут отправлены в Машину благодетеля. Фантастика. Но очень похожая на советскую действительность. Даже в том, что нумера чувствуют себя счастливыми.

Значительное место в романе занимает проблема свободы слова. Всю информацию нумера получают из «Государственной газеты», которая публикует лишь благоприятные для властей известия, совершенно искажающие реальную картину мира. Все нумера должны пройти единый курс наук и искусств. Все они обязаны составлять трактаты, манифесты, поэмы, оды, иные сочинения «о красоте и величии Единого Государства: ''Да здравствует Единое Государство, да здравствуют нумера, да здравствует Благодетель!''». Гимн Единого Государства – превращенные в музыку формулы. Рассказчик, «Д-503», с недоумением думает о неорганизованной «дикой музыке древних», о нелепости их литературы и поэзии: огромная сила художественного слова тратилась зря; «Просто смешно: всякий писал о чем ему вздумается». В Едином Государстве литература, как и всё иное, полностью регламентирована; «приручена и оседлана когда-то дикая стихия поэзии»;

теперь она не «соловьиный свист», а «государственная служба <...> полезность». Существует «Институт Государственных Поэтов и Писателей».

Несмотря на все усилия Замятина, роман его не разрешен к печати. Но состоялась его «устная публикация». Зимой 21-22 гг. Замятин читал его на двух вечерах в зале Петербургского института истории искусства, в 23 г. – на литературных вечерах московского и петроградского отделения ВСП (Всероссийского Союза писателей). Чтения прошли без особого скандала.

Примерно одновременно с романом Замятин печатает в журнале «Дом искусств» статью «Я боюсь». О разных литературных группах, футуристах (с похвалой выделяет Маяковского), имажинистах, пролетарских писателях. О том, что облик современной литературы определяют «юркие», те, кто знает, когда надеть красный колпак и когда его сбросить, когда воспевать царя, а когда молот и серп. А не юркие молчат.

Настоящая литература, по мнению Замятина, может быть только там, «где ее делают не исполнительные и благонадежные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. А если писатель должен быть благоразумным, должен быть католически-правоверным, должен быть сегодня полезным», он не может хлестать как Свифт, улыбаться над всем как Франс. О том, что сейчас нет «литературы бронзовой», а есть бумажная, которую сегодня читают, а завтра в неё заворачивают мыло. О Древней Греции, афинском народе, который умел слушать не только оды, но и не боялся жестоких бичей Аристофанов. Намеки на цензуру, которая даже Горького изымает из репертуара («Работяга Словотеков»), чтобы «охранять от соблазна демос российский». На него смотрят, как на ребенка, невинность которого нужно оберегать. «Я боюсь, – пишет Замятин, – что у русской литературы одно только будущее – её прошлое».

До поры это сходит с рук. Замятин продолжает писать, печататься. Начинает публиковаться даже собрание его сочинений в 4 тт.(29 г.) Чтение курса новейшей литературы в пединституте(??), участие в работе издательства «Всемирная литература», в ряде других издательств, историческая трагедия «Атилла» (28 г), принятая к постановке в БДТ, редактирование журнала «Дом искусств». Но к концу 20-х гг. все сильнее «завинчиваются гайки». И были основания вспомнить о романе «Мы». Он издан в 24 - 25 гг. на английском языке в Англии и в США, в 26 г., с подачи Романа Якобсона, в Чехословакии, сперва на чешском, а затем на русском языках (эмигрантский журнал «Воля России», 27 г.). В 29 г., с подачи Эренбурга, роман печатается во Франции. Так что в определенном смысле он воспринимается как новинка (Бл3, 86).

Летом 29 г. начинается травля Замятина, одновременно с Пильняком. В «Литературной газете», «Комсомольской правде» появляются резкие статьи о нем. Замятин обвиняется в сотрудничестве с белоэмигрантами, в очернительстве советского строя. От него требуют признания ошибок, покаяния, отказа от романа. Цензура запрещает «Нечестивые рассказы» (27 г), четвертый том его собрания сочинений: повести, рассказы и сказки (29 г.). Они напечатаны лишь в 87 г. Запрещаются и другие произведения.

Нападки на Пильняка и Замятина имели и особую цель. Пильняк был председателем ВСП (Союза писателей), а Замятин возглавлял его ленинградскую секцию. В итоге Пильняк не только потерял пост председателя, но и не избран в правление ВСП (сентябрь 29 г.). Несколько позднее критика Пильняка и Замятина продолжалась на заседании Ленинградской секции писателей. 7 октября 29 г. Замятин послал в редакцию «Литературной газеты» письмо с опровержением нападок. В нем он указывал, что даже царская цензура не предъявляла к нему таких требований и демонстративно заявил о своем выходе из ВСП, так как не может состоять в организации, публично осуждающей своих членов В знак протеста в сентябре-октябре из ВСП вышли А.Ахматова, М.Булгаков, К.Федин, Б.Пастернак и другие. Вересаев и Малышкин вышли из правления Союза писателей. Рад писем протеста против расправы над Замятиным и Пильняком. Произведения Замятина в СССР более не печатались. Как Пастернак и Ахматова, до отъезда из Советского Союза, эмиграции Замятин перебивался переводами(107,174). Изгнанный из литературы, лишенный средств к существованию, он пишет в июне 31 г., как и Булгаков, самоубийственно-смелое письмо Сталину о разрешении ему уехать за границу (Бл263-6). В письме он не касается вопросов положения литературы в Советском Союзе, говорит лишь о своей судьбе. Но этот рассказ по сути затрагивает общие проблемы. Замятин сообщает о своей биографии, не избегая «скользких мест». О том, что в 21 г., вместе с Ивановым-Разумником и Блоком, был арестован по делу «левых эсеров», что в августе 22 г . последовал второй арест, что его имя, без согласования с ним, заносится в список высылаемых профессоров, что роман «Мы», написанный в 21 г., опубликован за границей. Замятин говорит о том, как его травили, перечисляет случаи цензурного произвола в отношении произведений ряда лет. Последний конфликт с цензурой связан с его предисловием к «Школе злословия» Шеридана (издательство Academia, «Сокровища мировой литературы»).

Замятин считает, что приговорен к высшей мере наказания – к литературной смерти, так как запрещение писать для писателя равноценно смертному приговору. . Обстоятельства сложились таким образом, что никакое творчество невозможно в атмосфере систематической, год от года усиливающейся травли. «Я знаю, что у меня есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности я никогда не скрывал отношения к литературному раболепству, к прислуживанью и перекрашиванию. Я считал – и продолжаю считать – что это одинаково унижает как писателя, так и революцию». Просит заменить вынесенный ему смертный приговор высылкой из страны. Просьба Замятина была удовлетворена, при содействии Горького. Вероятно, сыграла здесь роль и литературная обстановка начала 30-х гг. (самоубийство Маяковского, письмо Булгакова, ориентировка на будущее постановление 32 г., на съезд писателей). Сталин решил не накалять обстановку. Да и личной вражды к Замятину он, в отличие от отношения к Пильняку, видимо, не имел. С 32 г. Замятин живет в Париже. От антисоветских выступлений воздерживается. С белой эмиграцией связи не поддерживает. Материально помогает оставшимся в России друзьям (Ахматовой, Булгакову). Умирает в 37 г.

В заключение главы остановимся на послании «Писателям мира», подписанном «Группа русских писателей России. Май 1927 года». Оно опубликовано в небольшой парижской эмигрантской газете «Последние новости», редактируемой П.Н.Милюковым. Послание – подробное и страстное обличение советской цензуры, призыв к писателям мира высказать протест против такого положения, удивление тем, что они молчат, никак не реагируют на то, что в России «идет удушение великой литературы в ее зрелых плодах и ее зародышах» (Айм101). Речь идет о «нашей тюрьме для слова» – цензуре социалистического государства. Ставится вопрос: почему о ней не рассказывают иностранные писатели, посетившие Советский Союз: «Или их не интересовало положение печати в России? Или они смотрели и не видели, видели и не поняли?» Авторам письма больно от мысли, что «звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!» (Айм102). О трех стенах тюрьмы, в которую засажено свободное слово. Первая – это течение, которое авторы письма называют идеализмом; оно считается в СССР государственным преступлением; к нему относят всех, кто отвергает материалистические взгляды; все идеалисты рассматриваются «как враги и разрушители современного общественного строя». Вторая стена – стена непробиваемой для свободного слова цензуры, без разрешения которой нельзя отпечатать даже визитной карточки. Даже театральные плакаты, надписи «не курить», «запасной выход» помечены внизу визой цензуры, разрешающей их к печати. Третья тюремная стена, «третья линия проволочных заграждений и волчьих ям» – препятствия к разрешению частных и общественных издательств. Печатается лишь то. что не расходится с обязательным для всех коммунистическим мировоззрением. Всё остальное. даже крупное и талантливое, не только не может быть издано, но должно прятаться в тайниках. «Найденное при обыске, оно грозит арестом, ссылкой и даже расстрелом» (Айм103). Иностранные писатели призываются к протесту. Авторы письма понимают, что те не смогут изменить положения, но они могут высказать сочувствие, моральную поддержку: «мы хотим от вас возможного: с энергией, всюду, всегда срывайте перед общественным сознанием мира искусную лицемерную маску с того страшного лика, который являет коммунистическая власть в России»; многие из нас уже не в состоянии передать наш страшный опыт потомкам; познайте его, изучите, опишите, чтобы глаза грядущих поколений были открыты перед ним; «Сделайте это – нам легче будет умирать». О риске, с которым пишут это письмо, с риском для жизни его переправят за границу. Не знают, достигнет ли оно страниц свободной печати, зазвучит ли «среди вас наш замогильный голос». Нормой поведения для авторов является Толстой, крикнувший в свое время на весь мир: «не могу молчать» .

В письме приводится не так уж много конкретных фактов цензурного произвола, но в нем звучит страшный пафос страдания. Перед началом обращения помещена редакционная врезка, с призывом к иностранным писателям обратить внимание, помочь.

Но призыв произвел впечатление лишь на небольшую часть русской эмиграции. Кое-какие эмигрантские газеты и журналы перепечатали обращение. Статья о нем Б. Мирского «Вопль молчащих» в издании «Последние новости». Большинство же иностранной периодики на письмо не откликнулось. Н. Берберова писала об этом: «ни один писатель мира не откликнулся на письмо, ни одна газета, ни один журнал». Писатели мира, заграничные читатели так и не узнали о нем. Пробить молчание пытались Бунин, Куприн, Зайцев, Бальмонт и др. В конце 27 г. в маленькой и малотиражной газете «L'Avenir» опубликованы отклики на письмо. Особенно настойчиво действовали Бунин и Бальмонт, тщетно пытавшиеся обратить внимание французской общественности на обращение. В начале 28 г. в той же газете напечатано совместное письмо Бунина и Бальмонта, адресованное Ромен Роллану. Ответ – отповедь последнего. Он обратился за разъяснением к Горькому (тот в Сорренто): правда ли то, что пишут Бунин с Бальмонт? Горький объяснил: конечно, неправда; Бунин, Бальмонт и другие эмигранты оторваны от своего народа, пытаются втянуть вас «в сферу своего бессильного озлобления». Всё это Роллан поместил в февральский номер «L'Europe» за 28 г. под названием «Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину». Роллан писал, что понимает авторов письма, что и его мучает французская цензура, что всякая власть дурно пахнет; он напоминал о 10-й годовщине Октябрьской революции, поздравлял с ней советский народ, отмечал, что годы революции дорого обошлись, многого стоили народу; Роллан помнит об его страданиях; мысль о них часто удручает его, но он без колебаний делает выбор в поединке между революционной Россией и остальным миром. Об этой странице жизни Роллана мало кто знает в настоящее время. Его «Ответ...» сразу перевели на русский язык и перепечатали в Москве, в «Вестнике иностранной литературы». Не слишком высокая честь.

Напечатанная отповедь Роллана Бунину и Бальмонту показалась советским властям все же недостаточной, «классово выверенной». В том же номере «Вестника иностранной литературы» опубликован «Ответ Ромен Роллану» Луначарского. Последний упрекал французского писателя в том, что он занял двойственную, во многом порочную позицию, вступил в переписку с Буниным и Бальмонтом, с которыми нельзя говорить в серьезном тоне, тоне известного уважения. В мартовском номере журнала «L'Europe» (28 г.) опубликовано письмо Горького Роллану, сразу же перепечатанное «Правдой» под названием «Максим Горький о современной литературе», с редакционным предисловием (Айм256-63). Здесь же помещен текст запроса Роллана Горькому. В Горький говорит о расцвете в СССР литературы, о возмущении советских писателей обращением «Писателям мира», о том, что оно – фальшивка, созданная в среде русских антисоветски настроенных эмигрантов: «советские писатели такое написать не могли».

Позднее цензура не разрешила перепечатывать письмо Горького; его нет ни в 30-томном, ни в других собраниях его сочинений: еще бы! при перечислении молодых талантливых писателей – свидетельство процветания советской литературы – Горький называет Пильняка, Бабеля, Клычкова , других писателей, позднее репрессированных. Еще до этого в советской печати появляются утверждения, что письмо – фальшивка. 13 августа 27 г. «Правда» и «Известия» одновременно публикуют опровержение советских писателей на обращение. На опровержение ссылается и Горький. Уже там высказывается мысль, что обращение сфальсифицировано эмигрантами (видимо, подсказанная ОГПУ). Статья в «Правде» М.Кольцова осенью 27 г. «Подметное письмо» с той же идеей: нелепо было бы утверждать, что обращение написано кем-либо из советских писателей.

Власти хотели подключить к опровергателям и Академию Наук, но та дипломатично уклонилась от полемики (письмо с вежливым отказом составлено предположительно С.Ф.Ольденбургом, непременным Секретарем Академии) (Айм259).

Берберова, публикуя обращение «Писателям мира», считает, что спор об авторстве особого значения не имеет: безразлично, писатели ли в СССР или эмигранты его авторы; в любом случае обращение отразило отчаянное положение советской литературы, вызвавшее самоубийства Есенина, Соболя, других, укрепление железного занавеса, опускающегося на Россию после отмены НЭПа. Позднее, в 30-м г. «органы» решили переадресовать авторство обращения, связав его с «делом академика С.Ф.Платонова», с редактором кооперативного издательства «Время» И.. Вольфсоном. Попытка не увенчалась успехом. Пробовали приписать участие в составлении обращения Витязеву (см. о нем в первой главе). Реальных доказательств тоже не было. Авторство Витязева представляется вероятным. Исследователь А. Блюм считает, что несомненно письмо «внутрироссийского», не эмигрантского происхождения, а содержание и стиль его более всего напоминают Витязева, похожи и на его более раннюю брошюру «Частные издательства в Советской России» (21 г). Так ли это? Был ли Витязев действительно автором? Если был, то единственным ли? На эти точно ответить невозможно. Но безумно смелое обращение, если писал его Витязев, и брошюра, которую он бесспорно писал,. не имели в конце 20-х гг. прямых последствий для него. Но об обращении и брошюре, возможно, в «органах» вспомнили в 38 г., когда Витязева арестовали, а затем расстреляли (Бл?256-63).

Краткие итоги: на том отрезке истории цензуры, о который шла речь во второй главе, можно условно выделить два более частных периода: первый – с образования Главлита до второй половины 20-х годов, до постановления «О политике партии в области художественной литературы» (25 г.). В это время цензурная политика еще окончательно не выработана. Идут споры, какой должна быть цензура, каких предметов она должна касаться. Время дискуссий, высказывания разных точек зрения. Пока еще не совсем ясно, кто лично определяет цензурную политику. Цензура подчинена Наркомату Народного просвещения. Значительную роль играет его глава, Луначарский. Роль Сталина еще относительно не определена. Во всяком случае, он «не высовывается»; второй период – после постановления 25 г. до начала 30-х гг. – все более отчетливое партийное вмешательство в цензурные дела. Всеохватывающая система органов, контролирующих писателей, доводящих до них партийные директивы. Формально цензура продолжает оставаться в ведении Наркомпроса, но роль последнего все более ограничивается, руководство его меняется. В конце 29 г. во главе Наромпроса становится А.С. Бубнов (и ранее игравший видную роль в Агитпропе ЦК). На место интеллигента, прекраснодушного Луначарского назначен партийный деятель, тесно связанный с армией (с 24 г. он – начальник Политуправления РККА). Меняется и руководитель Главлита. Всё усиливается непосредственное партийное влияние. Оно осуществляется разными способами. И в виде прямого вмешательства. И путем назначение руководящих кадров в издательства, редакции журналов. Писатели всё более зависят от государственных издательств и редакций, так как они постепенно становятся монопольными. Частные и кооперативные издательства постепенно прикрываются. Уже в конце 23 г. Воронский писал: «Частных издательств у нас почти нет, а которые есть, влачат мизерное существование» (161). Он уловил определяющую тенденцию развития: в 23 г. дело обстояло еще не совсем так, в конце же 20-х годов его слова вполне соответствовали реальному положению вещей .

К концу периода положение литературы становится значительно хуже, чем в начале. Разногласия всё более искореняются. Аресты писателей, физическое уничтожение их пока широко не применяются, но уже к началу 30-х гг. диктатура Сталина становится очевидной. Формируется система тотального, всеохватывающего контроля за всеми, в том числе за деятелями науки, искусства, литературы, за интеллигенцией. Особо важная роль в этом тотальном контроле принадлежит «карающему мечу революции» – органам ВЧК - ОГПУ (Волк169).

Событиями, отделяющими рассматриваемый период от следующего, являются реорганизация Главлита, партийное постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» (32 г.) и Первый съезд советских писателей (34 г.). Ими уже целиком дирижировал Сталин.