Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Время царя Михаила Федоровича (1613 — 1645)

Вступление во власть. Дав свое согласие на престол, Михаил Федорович выехал вместе с матерью из Костромы в Ярославль. Здесь к нему стал стекаться народ большими толпами, выражая свою симпатию молодому царю. Таким образом, после 1612 г. Ярославль вторично делается центром патриотического движения. В этом городе Михаил Федорович оставался месяц, а потом, в середине апреля, когда прошел лед и сбыла вода, двинулся дальше. В Москве между тем Земский собор еще не расходился: он управлял всеми делами государства и деятельно переписывался с царем. Часто между собором и царем возникали недоразумения, потому что казацкие грабежи и беспорядки в стране еще продолжались. Земский собор, принимая против них меры, вместе с тем заботился и об устройстве царского двора, отбирая дворцовые земли у тех, кто ими завладел, и собирая запасы для дворца. Вести о беспорядках доходили и до Михаила Федоровича, в Ярославль; к нему приходили жаловаться на грабежи, бежали с жалобой и те, у кого были отняты дворцовые земли. Все просили управы и помощи, а у царя не было средств ни на то, ни на другое. На вопрос царя о разбоях и беспорядках собор отвечал, что он старается, насколько можно, об устройстве земли, и докладывал о своих мероприятиях, но эти последствия казались Михаилу (или вернее, тому, кто за ним стоял) очень неудовлетворительными. В Ярославле думали, что можно скорее и лучше водворить порядок, чем то делал собор. И вот, видя, что порядок не сразу устанавливается, слыша постоянные жалобы и просьбы о кормах и жалованье, не умея их удовлетворить или прекратить, Михаил Федорович "кручинился" и с некоторым раздражением писал собору: "Вам самим ведомо, учинились мы царем по вашему прошению, а не своим хотением: крест нам целовали вы своею волею; так вам бы всем, помня свое крестное целование, нам служить и во всяком деле радеть"... Царь требовал этими словами, чтобы собор избавил его от хлопот с челобитчиками, и просил "те докуки от него отвести", как он выражался.

Несмотря на неудовольствия, 16 апреля царь "пошел" к Москве из Ярославля, требуя, чтобы к его приезду приготовили ему помещение, и даже прямо указывал палаты дворца; а у собора не было ни материала для их поправки, ни мастеров, почему и были приготовлены другие палаты, что вызвало гнев со стороны царя. Когда царь был уже около Троице-Сергиева монастыря, к нему стали сбегаться дворяне и крестьяне, ограбленные и избитые казачьими шайками, бродившими около самой Москвы. Тогда Михаил Федорович в присутствии послов от собора заявил, что он с матерью не пойдет дальше, и сказал послам: "Вы нам челом били и говорили, что все люди пришли в чувство, от воровства отстали, так вы били челом и говорили ложно". А в Москву Михаил Федорович писал боярам и собору: "Можно вам и самим знать, если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться?" Собор, конечно, всеми силами рад был окончить все беспорядки, но он знал свое бессилие: он держался и повелевал только нравственным авторитетом, который не мог простираться на все элементы смуты. Как бы то ни было, несмотря на неудовольствие, Михаил Федорович прибыл 2 мая в Москву, а 11 июля венчался на царство. Этим моментом кончается смутная эпоха и начинается новое царствование.

Первые годы правления царя Михаила Федоровича до сих пор представляют собой такой исторический момент, в котором не все доступно научному наблюдению и не все понятно из того, что уже удалось наблюсти. Неясны ни самая личность молодого государя, ни те влияния, под которыми жила и действовала эта личность, ни те силы, какими направлялась в то время политическая жизнь страны. Болезненный и слабый, царь Михаил всего тридцати с небольшим лет так "скорбел ножками", что иногда, по его собственным словам (в июне 1627 г.), его "до возка и из возка в креслах носят". Около царя заметен кружок дворцовой знати — царских родственников, которые вместе с государевой матерью тянулись к влиянию и власти. Хотя один современник и выразился так, что мать государя, "инока великая старица Марфа, правя под ним и поддерживая царство со своим родом", однако очевидно, что старица правила только дворцом и поддерживала не царство, а свой "род". Течение политической жизни шло мимо ее кельи и направлялось какой-то иной силой, каким-то правительством, состав которого, однако, не совсем ясен. Это не был Земский собор или, как тогда говорили, "вся земля". "Вся земля" была как бы совещательным органом при каком-то ином правительстве, во главе которого стоял царь и в составе которого находились истинные руководители московской политики. Конечно, это не была Боярская дума во всем ее составе; но мы не знаем, кто именно это был. Просматривая список думных людей тех лет, мы не можем точно сказать, кого из думцев надлежит считать только высшим чиновником и в ком из думцев надлежит видеть влиятельного советника и даже руководителя власти.

Всего вероятнее, что за царем стоял им самим составленный придворный кружок, а не ограничивающее его власть учреждение с определенным составом и формальными полномочиями. Царь Михаил ограничен во власти не был, и никаких ограничительных документов от его времени до нас не дошло.

Вопрос об ограничениях. Между тем об ограничениях царя Михаила существует ряд частных показаний, большинство которых относятся к XVIII в., именно ко времени около 1730 г. Таковы свидетельства русского историка В. Н. Татищева (кратко говорящего, что Михаила Федоровича избрали всенародно, но с ограничительной записью) и трех иностранцев. Из них два, Страленберг и Фокеродт, дают подробное изложение ограничений, составленное в духе их эпохи, а третий, Шмидт-Физельдек, кратко говорит о каких-то документах, содержащих ограничения и будто бы хранимых в XVIII в. в государственных хранилищах. Чтобы понять эти известия в их истинном значении, надобно знать, что в последние годы царствования Петра Великого среди его сотрудников обсуждался вопрос о необходимости устройства какого-либо органа власти, который бы сообщил верховному управлению, будто бы расстроенному Петром Великим, правильную организацию. Постепенно в умах некоторых сановников (кн. Д. М. Голицын) рождается мысль о полезности и возможности такой реформы, которая бы, устроив законодательную власть в стране, ограничила бы личный авторитет монарха. В учреждении Верховного тайного совета в начале 1726 г. многие готовы были видеть первый шаг именно в этом направлении, а в 1730 г. "верховники" пытались сделать и второй, более определенный и решительный шаг в сторону шведских олигархических порядков. Таким образом на пространстве двух десятилетий мы наблюдаем в высших кругах бюрократии известное течение политической мысли: оно отправляется от заботы восстановить нарушенную так называемой реформой правильность правительственных функций и приводит к попытке коренного государственного переворота. Сначала думают создать что-нибудь соответствующее старой "думе государевой", а затем приходят к решимости упразднить исконную полноту власти государя. И в том, и в другом фазисе размышлений и разговоров лица, причастные к данному делу, неизбежно должны были обращаться за справками и сравнениями к прошлому, именно к тем его моментам, когда в старой Москве ставились и решались те же самые вопросы о формах и способах управления. Ища ответа на свои вопросы в прошлом, они вспоминали — по устным преданиям — то, что было в старину, и по-своему освещали то, что вспоминали. Их воспоминания и толкования получали широкое распространение в кругу их близких и знакомых, — и вот почему около 1720—1730 гг. иностранцы, жившие в России и писавшие о ней, располагали такими сведениями о смутном времени и о начале царствования Михаила, какими не располагала ни печатная, ни рукописная историческая наша литература того времени. Приводя свои данные, эти лица ссылались иногда на частные архивы и частные рассказы. Страленберг, например, упоминает о письме, "которое, как говорят, можно еще было видеть в оригинале у недавно умершего фельдмаршала Шереметева и из коего некто, его читавший, сообщил мне (т. е. Страленбергу) несколько данных". Шмидт-Физельдек, живший в доме графа Миниха, не иначе, как только путем слухов, ходивших в кругу его патрона, мог быть осведомлен о документах, хранимых, по его сообщению, в Успенском соборе и каком-то "архиве". Исторический материал, добытый таким путем, не мог быть, конечно, точен и полон. Предание знало, что в смутное время избрание на престол В. Шуйского было сопряжено с обещаниями царя подданным. В хронографах и рукописных сборниках можно было найти и самую запись, на которой Шуйский "поволил" целовать крест. Таким образом, при желании и старании факт "ограничений" Шуйского мог быть установлен твердо. Знало предание и о том, что Владислава избрали на условиях; могли даже быть известны и самые условия тем, кто имел тогда доступ в архивы. Но условий, предложенных, как предполагали, царю Михаилу, никто не знал; между тем предание помнило, что царь Михаил Федорович правил не один, не по-старому, а с участием земщины. Не зная действительных отношений царя и Земского собора, представляли их себе в том виде, какой считали нормальным по понятиям своей эпохи. Так и явились, думается нам, условия, изложенные у Страленберга и повторенные у Фокеродта и гр. Миниха. Они воспроизводили положение, не действительно бывшее в 1613 г., а такое, какое предполагалось для того времени естественным: царская власть ограничена бюрократической олигархией и связана рядом точно формулированных условий в административных, судебных и финансовых ее функциях. Словом, предание о начале XVII в. строилось на данных начала XVIII в., и его детали в наших глазах должны характеризовать не первый, а второй из этих моментов. Таков будет, по нашему разумению, единственно правильный научный прием в оценке баснословного рассказа Страленберга и зависимых от него показаний Фокеродта и Миниха. Что же касается до остальных двух свидетельств XVIII столетия, именно упоминаний Шмидта-Физельдека и Татищева, то это только упоминания, не более. Один говорит, что в 1613 г. существовала "eine formliche Kapitulation", а другой — что царя Михаила избрали "с такой же записью", как и В. Шуйского. Оба эти известия доказывают только то, что их авторы верили в справедливость ходивших в их время рассказов о существовании ограничительной записи царя Михаила Федоровича и что самой записи они не видели и не знали.

Итак, если бы об ограничениях 1613 г. существовали только известия XVIII в., мы не дали бы им веры и воспользовались бы ими только для характеристики политического умонастроения тех кругов русского общества, которые подготовили "затейку" с пунктами 1730 г., а также ее падение. Возникновение предания о записи царя Михаила мы в таком случае объясняли бы неумением деятелей петровской эпохи понять соправительство Михаила с Земским собором иначе, как результат формального ограничения верховной власти, и притом ограничения по известному образцу. Но в данном случае вопрос осложняется тем, что о боярском ограничении власти М. Ф. Романова говорят два его современника — анонимный автор псковского сказания о смуте и известный Котошихин. Над тем, что они говорят, стоит остановиться.

Псковское сказание "о бедах и скорбех и напастех" давно уже оценено С. М. Соловьевым и А. И. Маркевичем. Однако и теперь физиономия этого памятника недостаточно ясна. Автор сказания неизвестен; не поддается определению и самая среда, к которой он принадлежал. Сделано лишь то наблюдение, что он не тяготел к высшим кругам, псковским или московским, и писал "в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям". К этим словам С. М. Соловьева следует добавить, что местная "собственно псковская" тенденция сказателя не была политической и не переходила в сепаратизм. Его протест был направлен против московских бояр как представителей высшего социального слоя, политически и экономически вредного одинаково для Пскова и Москвы — для всего русского народа. Демократическое настроение автора ведет его к крайностям и несправедливости. Раз дело касается "владущих", он готов на всякие обвинения и подозрения. Бояре Шуйские, по его мнению, злодейски погубили кн. М. В. Скопина-Шуйского; затем другие "от боярского роду" возненавидели "своего христианского царя" и стали желать царя "от поганых иноверных", чем и погубили Москву; при освобождении Москвы от поляков "древняя гордость" боярина кн. Д. Т. Трубецкого, не желавшего помочь Пожарскому, чуть было не помешала успеху дела. Стоявшие с Трубецким под Москвой "рустии бояре и князи", несмотря на горький опыт с Владиславом, снова умыслили призвать иноземного царя и дважды посылали за ним в Швецию, "и не сбысться их злый боярской совет", потому что "избрали ратные люди и все православные на Московское государство царем" М. Ф. Романова. Когда, не ожидая результата посольства в Швецию, тотчас по взятии Москвы собрались русские и стали говорить: "Не возможно нам пребыти без царя ни единого часа", — то владущие и на соборе завели речь об иноземце: "И восхотеша начальницы паки себе царя от иноверных, народи же и ратнии не восхотеша сему быти". Таким образом, до воцарения Михаила Федоровича бояре, руководившие властью, приводили народ к бедам и гибели. При Михаиле пагубная деятельность владущих продолжалась, но из сферы политической она перешла в сферу административно-хозяйственную. Вот как представляет ее себе автор: так как новый государь был молод и не имел "еще толика разума, еже управляти землею", то "не без мятежа сотвори ему державу враг дьявол, возвыся паки владущих на мздоимание". Владущие снова стали кабалить себе народ, "емлюще в работу сильно собе" трудовое население, возвращавшееся из плена и бегов: они уже забыли прежнее "безвремяние", когда "от своих раб разорени быша". Не боясь царя, они "его царьская села себе поимаша", так как государь не знал своих земель вследствие пропажи писцовых книг, "яко земские книги преписания в разорение погибоша" <<*Дворцовые села и земли действительно были расхищаемы в смутное время, но уже в начале 1613 г. началось их обратное движение во дворец. Собор 1612—1613 гг. постановил "отписывать дворцовых сел пашенных и посошных и оброчных", и "отпищики посланы". Таким образом, хищениям полагали конец. Но при царе Михаиле законным порядком, и преимущественно в мелкую раздачу, стали снова, и притом усиленно, тратить дворцовый земельный фонд (см.: Готье Ю. В. "Замосковный край в XVII веке". М., 1906. С. 320—326). Это обстоятельство по-своему и освещает автор псковского сказания. Надобно заметить, что и в других псковских летописях бояре обличаются в присвоении земель: "А селы государевы розданы боярам в поместья, чем прежде кормили ратных", — говорится под 1618 г. в первой псковской летописи. Интересно, что здесь князь И. Ф. Троекуров представляется злодеем, тогда как в разбираемом псковском сказании ему высказывается похвала: так мало знали во Пскове московских бояр.>>. В то же время, умалив хищничеством государевы доходы, они понудили царя к увеличению податных тягот: "На государевы и государственные расходы брали со всей земли как обычные оброки и дани, так и экстренную пятую деньгу, пятую часть имения у тяглых людей"; на "царскую потребу и расходы" шли даже и те доходы, из которых прежде "государь царь оброки жаловаше", т. е. давал жалованье служилым людям (предполагаем, "четвертчикам". Своекорыстно отнеслись бояре и к тому случаю, когда под Москву явились "нецыи вои, в Поморьи суще, бяху грабяще люди". Отстав от грабежа и сознав свою вину, эти вои-казаки пожелали идти на помощь Пскову, будто бы осажденному тогда шведами, — "и приидоша к царствующему граду и послаша к царю о собе". И вот, "слышав бояре, начаша советовати собе, как сии волныя люди собе поработити, понеже наши рабы прежде быша, а ныне нам сильны быша и не покоряхуся; и призваше во град голов их, яко до треисот... и переимаша их и перевязаша, а на прочих ратию изыдоша и разгромиша их и многих переимаша, а достальных 15000 в Литву отъехаша". В этом рассказе дело идет, очевидно, об известном походе воровских казаков к Москве и о поражении их князем Лыковым на реке Луже, причем событие излагается с точки зрения казачьей, "воровской", т. е. так, как изложил бы его участник воровского похода, желавший его оправдать и даже идеализировать. Не говоря уже о том, что казачий приход под Москву произошел за несколько месяцев ранее шведской осады Пскова, самые обстоятельства похода и правительственной репрессии переданы совсем неверно, с наивной тенденциозностью, идущей во что бы то ни стало против владущих бояр. Бояре, жадно и злобно хватающие себе царские земли и рабочих людей, разоряющие царя, государство и народ, представляются автору главным, даже единственным, пожалуй, злом его современности, на которое направлена вся сила его обличения. Мы готовы, поэтому, вспомнив казачьи речи смутной эпохи против "лихих бояр", счесть казаком и самого автора сказания. Но это не будет верно, так как наш автор не с казаками, а против казаков. Говоря о казачьем восстании при В. Шуйском, он характеризует восставших как "не хотящих жити в законе божии и во блазей вере и в тишине, но в буйстве и во объядении и во упоминании и в разбойничестве живуще, желающе чюжаго имения и приступльших к литовским и немецким людем". Для него казаки — "яко полстии зверие от пустыня": вот почему пскович, вооруженный против бояр, не может быть поставлен в казачьи ряды. Он — земский, только глубоко простонародный человек. Он видит в царе Богом избранную для воссоздания старого порядка власть, в которой "Бог воздвиже рог спасения людей своих", — и, когда около "блаженного", "зело кроткаго, тихаго" царя совершается зло и неправда, автор может объяснить это только боярским умыслом. Отозвали хороших воевод от Смоленска, а послали плохих и проиграли дело, — это вина бояр: они это сделали, они скрывали от царя неудачу, они не допускали к царю вестников: "Сицево бе попечение боярско о земли Русской!". Осадили шведы Псков, во Пскове стал голод, к царю "много посылаша из града о испоручении", — бояре скрывали от царя вести и вестников, "людские печали и гладу не поведаху ему", и Псков не получил помощи: "Сицево бе попечение боярско о граде!" Расстроился брак царя с Хлоповой, затем умерла его первая жена, — во всем виноваты бояре: "Все то зло сотворится от злых чаровников и зверообразных человек", — которые "гнушахуся своего государя и гордяхуся". Кого именно из бояр разуметь виновниками зла на Руси, автор сказания, по-видимому, точно не знал. Таков для него и князь Д. Т. Трубецкой, надменный "древнею гордостью" боярин; таковы же для него "царевы матери племянники", Салтыковы, которые "гнушались" своего государя и не хотели "в покорении и в послушании пребывати"; таковы же "под Москвою князи и бояре", призывавшие шведского королевича на московский престол; таковы же думцы царя Михаила Федоровича, не пославшие помощи под Смоленск и Псков. Для нас Трубецкой, Салтыковы, Пожарский с "князьями и боярами" под Москвой и в Ярославле князь Мстиславский с "товарищи", бывшие в думе царя Михаила с начала его царствования, — все это разные круги, направления и репутации. Для автора псковского сказания все эти люди — один "окаянный и злый совет", в котором он не различает партий и направлений. Всякий, кто в данное время пользуется, по выражению Грозного, "честию председания", тот для нашего автора и есть "владущий", стоящий у власти и злоупотребляющий ею. С демократических низов своего псковского мира автор готов был во всем подозревать всякого "владущего" в далекой Москве.

Такова обстановка, в которой находится краткое сообщение псковского автора о присяге царя Михаила. Оно дословно таково: владущие, захватывая себе людей и земли, "царя нивочтоже вмениша и не бояшеся его, понеже детеск сый, еще же и лестию уловивше: первие егда его на царство посадиша и к роте приведоша, еще от их вельможска роду и болярска, аще и вина будет преступлению их, не казнити их, но разсылати в затоки; сице окаяннии умыслиша; а в затоце коему случится быти, и оне друг о друге ходатайствуют ко царю и увещают и на милость паки обратитися. Сего ради и всю землю Русскую разделивше по своей воли" и т. д. Точный смысл этого показания состоит в том, что владущие бояре своевольничают, не боясь государя, во-первых, потому, что он молод, а во-вторых, потому, что им удалось его склонить, "уловить лестью", на то, чтобы не казнить, а только ссылать виновных людей "вельможска роду и болярска". Как это удалось владущим, не совсем ясно из фраз нашего автора: его слова можно понять и так, что, бояре взяли с царя одно только это обещание под клятвой, когда его на "царство посадиша": а можно понять и так, что, когда нового государя посадили на царство и взяли с него общую ограничительную "роту", присягу, то бояре склонили его и на особое в их пользу обязательство. Во всяком случае речь идет о какой-то "роте" и обязательстве в пользу бояр и по почину бояр. Ничего точного и определенного о форме и содержании ограничений автор, очевидно, не знал. Но он верил в "роту", потому что иначе не мог себе объяснить и безнаказанности "владущих", и самый предмет этой роты он свел в своем представлении только к обязательству не казнить владущих, а рассылать "в затоки". Не знание политического факта, а желание объяснить непонятные факты исходя из слуха или своего домысла о царской "роте" — вот что лежит в основании наивного сообщения псковского писателя о московских делах и отношениях. Ознакомясь поближе с псковским известием, мы не придадим ему значения компетентного свидетельства. Глубоко простонародное воззрение на ход политической жизни, соединенное с незнанием действительной ее обстановки и проникнутое слепой ненавистью к сильным мира сего, сообщает псковскому сказанию известный историко-литературный интерес, но отнимает у него значение исторического "источника" в специальном смысле этого термина. Если бы об ограничениях царя Михаила сохранилось одно только псковское сообщение, разумеется, ему никто бы не поверил.

Иного рода сообщение известного Котошихина. Вот его существеннейшее содержание: "Как прежние цари после царя Ивана Васильевича обираны на царство, и на них были иманы письма... А нынешнего царя (Алексея) обрали на царство, а письма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали; и не спрашивали... А отец его блаженныя памяти царь Михаил Федорович хотя самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делати ничего". Опущенные нами пока фразы говорят о содержании "писем" и компетенции царя и бояр; в приведенных же словах вот что устанавливается категорически: во-первых, всех московских царей после Ивана Грозного "обирали на царство", во-вторых, с них брали ограничительные "письма", и в-третьих, ограничение царя Михаила имело действительную силу, и он правил с боярским советом. Котошихин знал московское прошлое, по выражению А. И. Маркевича, "плоховато", и его былевые показания необходимо тщательно поверять. Сам А. И. Маркевич в результате такой поверки выяснил, что под термином "обирание" у Котошихина надо разуметь не только избрание в нашем смысле слова, но и особый чин венчания на царство с участием "всей земли". Летописец, современный Котошихину, о царском венчании повествует даже так, что самый почин венчания усвояется земским людям. О венчании царя Федора Ивановича он, например, говорит: "Придоша к Москве изо всех городов Московского государства и молили со слезами царевича Федора Ивановича, чтобы не мешкал, сел на Московское государство и венчался царским венцом; он же, государь, не презре моления всех православных христиан и венчался царским венцом". О венчании же царя Михаила летописец говорит, что по приезде избранного царя в Москву, "приидоша ко государю всею землею со слезами бити челом, чтобы государь венчался своим царским венцом: он же не презри их моление и венчался своим царским венцом". Тот же почин земщины разумеет и Котошихин, когда рассказывает о царе Алексее Михайловиче, что по смерти его отца все чины "соборовали" и "обрали" его и "учинили коронование". Роль земских чинов на этом "короновании", по представлению Котошихина, ограничивается тем, что представители сословий присутствуют при церковном торжестве, поздравляют государя и подносят ему подарки; "а было тех дворян и детей боярских и посадских людей для того обрания человека по два из города". Таким образом сообщения Котошихина о том, что русские цари после Грозного были "обираны", никак не может быть понято в смысле установления в Москве принципа избирательной монархии. Терминология нашего автора оказывается здесь не столь определенной и надежной, как представляется с первого взгляда. Равным образом и свидетельство Котошихина о "письмах" надобно надлежащим способом уяснить и проверить. Какие избранные на московский престол государи и каким именно порядком давали на себя письма, мы знаем без Котошихина; знаем и самые тексты "писем". Все эти "письма", по Котошихину, имеют одинаковое содержание: "быть нежестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что и мыслити о всяких делах з бояре из думными людьми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати". Мы знаем, что этими условиями исчерпывалось содержание только записи Шуйского; договоры же с иноземными избранниками имели более широкое содержание. Шуйский давал подданным обещание не злоупотреблять властью, а править по старому закону и обычаю. А Договоры с польским и шведским королевичами имели целью установить форму и пределы возникавшей династической унии с соседним государством и постановку в Москве власти чуждого происхождения. Иначе говоря, запись Шуйского гарантировала только интересы отдельных лиц и семей, другие же "письма" охраняли прежде всего целость, независимость и самобытность всего государства. В этом глубокое различие известных нам "писем", различие оставшееся вне сознания Котошихина. Отсюда и неточность его в передаче самых ограничительных условий. У Котошихина власть государя ограничивается Боярской думой ("боярами и думными людьми") во всех случаях безразлично. На деле Шуйский говорил только о боярском суде и налагал на себя ограничения лишь в сфере сыска, суда и конфискаций; по договору же с Владиславом администрация, суд и финансы обязательно входили в компетенцию Боярской думы, а законодательствовать могла лишь "вся земля". Зная это, отнесемся к сообщению Котошихина как к такому, которое лишь слегка и слишком поверхностно касается излагаемого факта. Как во всем прочем былевом материале, Котошихин и здесь оказывается мало обстоятельным и ненадежным историком. А раз это так, наше отношение к последней частности в рассказе Котошихина — к ограничениям царя Михаила — должно стать весьма осторожным. Кому именно царь Михаил дал на себя письмо, Котошихин не объясняет: он и вообще не говорит, кем были иманы на царях письма. По его представлению, царь Михаил не мог ничего делать "без боярского совету"; а так как боярский совет Котошихин дважды в данном своем отрывке отождествляет "з бояре з думными людьми", то ясно, что под боярским советом мы должны разуметь Боярскую думу, как учреждение, а не сословный круг бояр, как политическую среду. Сама Боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать, не существовала и ограничивать в свою пользу никого не могла. Органом контроля над личной деятельностью государя и его соправительницей она могла быть сделана лишь по воле тех, кто в начале 1613 г. владел политическим положением на Руси и мог заставить молодого царя дать "на себя письмо". Но кто тогда имел силу это сделать, Котошихин не говорит и не знает, и если мы захотим придать вес его сообщению о факте ограничения Михаила, то характер и способ этого ограничения должны попытаться определить сами. В этом отношении показание Котошихина совершенно невразумительно.

Таковы известия об ограничении власти царя Михаила Федоровича. Ни одно из них не передает точно и вероподобно текста предполагаемой записи или "письма", и все они в различных отношениях возбуждают недоверие или же недоумение. Из материала, который они дают, нет возможности составить научно правильное представление о действительном историческом факте. Дело усложняется еще и тем, что до нас не дошел подлинный текст (если только он когда-либо существовал) ограничительной грамоты 1613 г. и не наблюдается ни одного фактического указания на то, что личный авторитет государя был чем-либо стеснен даже в самое первое время его правления. При таком положении дела нет возможности безусловно верить показаниям об ограничениях, сколько бы ни нашлось таких показаний. Мы видели ранее, что в момент избрания Михаила положение великих бояр, представлявших собой все боярство, совершенно скомпрометировано. Их рассматривали как изменников и не пускали в думу, в которой сидело временное правительство — "начальники" боярского и небоярского чина с Трубецким, Пожарским и "Куземкою" во главе; их отдали на суд земщины, написав о них в города, и выслали затем из Москвы, не позвав на государево избрание; их вернули в столицу только тогда, когда царь был выбран, и допустили 21 февраля участвовать в торжественном провозглашении избранного без них, но и ими признанного кандидата на царство. Возможно ли допустить, чтобы эти недавние узники польские, а затем казачьи и земские, только что получившие свободу и амнистию от "всея земли", могли предложить не ими избранному царю какие бы то ни было условия от своего лица или от имени их разбитого смутой сословия? Разумеется, нет. Такое ограничение власти в 1613 г. прямо немыслимо, сколько бы о нем ни говорили современники (псковское сказание) или ближайшие потомки (эпохи верховников).

Первые годы правления. По приезде в Москву Михаил Федорович не отпустил выборных земских людей, которые и оставались в Москве до 1615 г., когда они были заменены другими. И так дело шло до 1622 г.; один состав собора сменялся другим, одни выборные уезжали из Москвы к своим делам и хозяйствам и заменялись другими. Относительно Десятилетней (1613—1622) продолжительности Земского собора делались только предположения, так как не было ясных указаний присутствия собора в Москве для всех десяти лет, но мало-помалу эти указания находились, и, наконец, вопрос окончательно разрешил проф. Дитятин (Русская Мысль, дек., 1883 г.), найдя указания и для неизвестного доселе собора 1620 г. Таким образом, в течение десяти лет Москва имела постоянный Земский собор (и после этого времени соборы бывали очень часто и длились долго, но постоянных больше не было). В этом видна мудрая политика, подсказанная правительству самой жизнью: смута еще не прекращалась, и беспорядки продолжались Нам издали теперь ясно, что смута должна была прекратиться, так как люди порядка стали с 1612—1613 гг. сильнее своих противников; но для современника, который видел общее разорение, казачьи грабежи и бессилие против них Москвы, не мог взвесить всех событий, не понимал отношений действующих одна против другой сил, — для современника смута еще не кончилась, на его взгляд, снова могли одолеть и поляки, и казаки. Вот против них-то и надо было сплотиться сторонникам порядка. Они и сплотились, выражая свое единодушие Земским собором при своем царе. И царь понимал всю важность действовать заодно с избравшими его и охотно опирался на Земский собор как на средство лучшего управления. Никаких вопросов между избравшими царя и их избранником о взаимных правовых отношениях не могло быть в ту минуту. Власть и "земля" были в союзе и боролись против общего врага за существование, за свои "животы", как тогда говорили. Минута была слишком трудная, чтобы заниматься правовой метафизикой, да и не было налицо той вражды, которая всегда к ней располагает.

Действительно, время было трудное. Казаки продолжали бродить и грабить даже под Москвой, а часть их под начальством Заруцкого, захватившего с собой и Марину Мнишек, сперва грабила русские области, потом, разбитая царскими войсками, ушла в Астрахань. Иногда грабили и служилые люди, не обеспеченные содержанием: грабила порой и сама администрация, вызывая смуту слишком тяжелыми поборами и крутыми мерами; да и земские люди затевали по временам смуту, как было на Белоозере, где земщина отказалась платить подати. У правительства в это тяжелое время не было ни денег, ни людей, а между тем война с Польшей все еще продолжалась, выражаясь тем, что летучие польские отряды грабили и разоряли русские области.

И вот московское правительство прежде всего заботится о сборе денег для содержания ратных людей и удовлетворения прочих важных нужд. В первые же дни по приезде царя собором приговорили: собрать недоимки, а затем просить у кого можно взаймы (просили даже у торговых иностранцев); особая грамота от царя и особая от собора были отправлены к Строгановым с просьбой о помощи разоренному государству. И Строгановы скоро откликнулись: они прислали 3000 р., сумму довольно крупную для тогдашнего времени. Год спустя собор признал необходимость сбора пятой деньги и даже не с доходов, а с каждого имущества по городам, с уездов же — по 120 р. с сохи. На Строгановых по разверстке приходилось 16000 р.; но на них наложили 40000, и царь уговаривал их "не пожалеть животов своих". Далее, правительство заботилось и о защите государства от врагов. Главное внимание сначала привлекал Заруцкий, засевший в Астрахани и старавшийся привлечь на свою сторону казаков с Волги, Дона и Терека, обещая им выгодный поход на Самару и Казань. У донских казаков он встретил мало симпатий, а часть волжских, именно молодежь, которой все равно было, где бы ни "добыть себе зипунов", склонялась на его сторону; терские же казаки сперва все поголовно поддались ему. Московское правительство точно так же, как и Заруцкий, хорошо понимало, что казаки представляют силу, и старалось их отвлечь от Заруцкого к себе. Москва шлет им жалованье, подарки и даже до некоторой степени им льстит. Казачество, однако, в большинстве теперь понимает, что выгоднее дружить с Москвой, которая окрепла и могла справиться с Заруцким и потому не идет к последнему, хотя Марина Мнишек с сыном находится еще у него. Этим объясняется, что Заруцкий, опасный постольку, поскольку его поддерживали казаки, кончил очень скоро и очень печально: Астрахань возмутилась против него, и небольшой стрелецкий отряд (700 человек), выгнав Заруцкого из Астраханского кремля, где он заперся, разбил его и взял в плен с Мариной Мнишек и ее сыном. Привезенный после этого в Москву, Заруцкий и сын Марины были казнены; Марина же в тюрьме окончила свое бурное, полное приключений существование, оставив по себе темную память в русском народе: все воспоминания его об этой "еретице" дышат злобой, и в литературе XVII в. мы не встречаем ни одной нотки сожаления, ни даже слабого сочувствия к ней.

Уничтожен был Заруцкий, умиротворены Волга и Дон, оставалось покончить с казачьими шайками внутри страны и на севере. 1 сентября 1614 г. Земский собор, рассуждая об этих последних, решил послать к ним для увещания архиепископа Герасима и князя Лыкова. Лыков, отправленный по решению собора, извещал, что казаки то соглашались оставить грабежи и служить Москве, то снова отказывались и бунтовали. Особенно буйствовал атаман Баловень, шайка которого жестоко мучила и грабила население, а затем после переговоров с Лыковым порешила идти к Москве. Подойдя к ней, казаки стали по Троицкой дороге в селе Ростокине и прислали к государю бить челом, что хотят ему служить; когда же начали их переписывать, они снова упорствовали и стали угрожать Москве. Но в то время пришел к Москве с севера кн. Лыков с отрядом войска, а из Москвы — окольничий Измайлов и напали на казаков. Казаки несколько раз были разбиты, после чего и разбежались. Часть их была переловлена и разослана по тюрьмам, а Баловень казнен.

При таких-то тяжелых обстоятельствах приходилось еще считаться с Польшей. Находясь в крайних финансовых затруднениях, Сигизмунд не мог предпринять похода на Москву; но польские шайки (иррегулярные) делали постоянно набеги на русские, даже северные, области, воюя Русскую землю "проходом", как метко выражается летопись; точно так же поступали и малороссийские казаки, или черкасы. Против них энергично действовали и жители областей, и сама Москва. Правильной войны, таким образом, не было, но и по избрании Михаила Федоровича Владислав все еще считался кандидатом на московский престол, мир формально не был заключен, и отец царя, Филарет Никитич, находился в плену. Еще в 1613 г. (в марте) из Москвы для размена пленных отправлен был Земским собором дворянин Аладьин. Чтобы не затянуть освобождения Филарета, Аладьину запрещено было говорить об избрании Михаила, в случае же, если об этом спросят, утверждать, что эта неправда. Аладьин виделся с Филаретом и узнал также, что Польша, к выгоде Москвы, теперь совсем не готова к войне. Это так обнадежило Москву, что было приказано воеводам кн. Черкасскому и Бутурлину осадить Смоленск, но здесь им пришлось простоять без всякого действия до июня 1615 г. В конце 1614 г. опять начались дипломатические переговоры с Польшей. Она сама начала их и предлагала съехаться послам на рубеже и начать переговоры о мире. Из Москвы была отправлена с Желябужским ответная грамота с согласием на съезд, и съезд состоялся в сентябре 1615 г. недалеко от Смоленска. Со стороны русских в нем принимали участие кн. Воротынский, Сицкий и окольничий Измайлов; со стороны поляков — Ходкевич, Лев Сапега и Гонсевский (все знакомые русским людям). Посредником же служил императорский посол Эразм Ганзелиус. Но переговоры эти, длившиеся до января 1616 г., ничем не кончились, отношения двух держав продолжали оставаться неопределенными.

Это было тем более тяжело, что так же неопределенны были и отношения к Швеции. Последняя тоже имела своего кандидата в русские цари, королевича Филиппа, и вместе с тем состояла в войне с Москвой. Как в переговорах России с Польшей посредником был немец Ганзелиус, так здесь ту же роль играл англичанин — Джон Мерик. Только Швеция раньше начала серьезную войну (осенью 1614 г.), хотя Густав Адольф нуждался в средствах, как и Сигизмунд. Несмотря на то, что он довольно удачно вел войну и взял несколько городов, он в то же время с удовольствием согласился на мирные переговоры, продолжавшиеся целый год, с января 1616 по февраль 1617 г., сначала в Дедерине, а потом в Столбове. По Столбовскому договору 1617 г. решено было следующее: Густав Адольф уступал русским все свои завоевания, не исключая Новгорода, брал 20000 руб. и оставлял за собой южный берег Финского залива с Невой и городами: Ямом, Иван-городом, Копорьем и Орешком — теми самыми городами, которые в 1595 г. Борисом Годуновым были возвращены Москве. Миром Густав-Адольф остался доволен: действительно, он избавился от одного врага (их оставалось теперь только два: Дания и Польша), кроме того, он сильно нуждался в деньгах и получил их. Да и дипломатические цели его были достигнуты: он не раз хвастливо говорил на сейме про Москву, что теперь этот враг без его позволения не может ни одного корабля спустить на Балтийское море: "Большие озера — Ладожское и Пейпус, Нарвская область, тридцать миль обширных болот и сильные крепости отделяют нас от него; у России отнято море и, даст Бог, теперь русским трудно будет перепрыгнуть через этот ручеек". Но Столбовским миром и Москва достигла своей цели: во-первых, к ней вернулась имеющая большое для нее значение Новгородская область: во-вторых, одним претендентом, как и одним врагом, стало меньше. Теперь можно было смелее обращаться с Польшей.

И вот еще летом 1616 г. Москва начала наступательную войну против поляков, которая, впрочем, никаких серьезных последствий не имела. И в это же время Варшавский сейм решил отправить Владислава добывать Москву, но действовать поляки не спешили и много сил не тратили. Королевич выступил только через год с маленьким войском, всего в 11000. Но теперь Москва не была готова выступить даже против незначительного войска Владислава. Она расположила по городам сильные гарнизоны и ограничивались одной обороной. Между тем славное войско Владислава, шедшее "навести заблудших на путь мира", не получало жалованья, а потому бунтовало и грабило, а Владислав тщетно просил помощи из Польши, "его питавшей"; только в 1618 г. сейм ассигновал ему небольшую сумму денег с обязательством окончить войну в тот же год. Тогда летом 1618 г. королевич стал действовать под Можайском, чтобы при движении к Москве не оставить у себя в тылу Лыкова с войском, который сидел в Можайске; он несколько раз пытался овладеть городом, но все усилия его были тщетны. В этой осаде прошло семь месяцев, так что Владиславу для приобретения славы оставалось их только пять; из Варшавы же шли одни обещания, войско, не получая жалованья, опять начало бунтовать, а потому в сентябре 1618 г. Владислав решился идти на Москву, не взяв Можайска; туда же шел с юга и гетман Сагайдачный. Соединившись, они сделали приступ, но взять Москву не могли, потому что москвичи успели приготовиться к осаде. Тогда Владислав отступил к Троицкой Лавре и требовал ее сдачи, но также безуспешно. Наконец, он вступил в переговоры, и заключено было в деревне Деулине (около Лавры) так называемое Деулинское перемирие. Решили разменяться пленниками; Польша удержала свои завоевания (Смоленск и Северскую землю), а Владислав не отказался от претензий на московский престол. Тяжелы были условия для Москвы, но невелика и слава королевича. И вот 1 июля 1619 г. на реке Поляновке (около Вязьмы) произошел размен пленных; вследствие этого Филарет Никитич и те члены великого посольства, которые дожили до этого дня, вернулись на родину. Увидали родную землю Томило Луговской, твердый и честный деятель посольства, Шеин, защитник Смоленска; но умер в чужой стране "столп" русского боярства В. В. Голицын. В середине июня, через две недели после освобождения, Филарет Никитич приехал в Москву, а 24 июня он был поставлен в патриархи. Со смерти Гермогена (1612) в Москве не было патриарха, потому что патриаршество назначалось уже давно государеву отцу.

С приездом его началось так называемое двоевластие: Михаил стал управлять государством с помощью отца — патриарха. Чтобы понять разницу, от этого происшедшую, посмотрим, что делалось в Москве ранее возвращения патриарха. Михаил Федорович вступил на престол шестнадцатилетним мальчиком; понятно, что мы должны искать влияний на него. Но среди бояр нельзя различить такого преобладающего лица, каким был Годунов при Федоре Ивановиче; да и вообще о придворной жизни того времени можно лишь догадываться за неимением определенных сведений. Сам Михаил Федорович был человек умный, мягкий, но бесхарактерный; может быть, за неимением данных, а может быть, так было и в действительности, но перед нами он является заурядным человеком, не имеющим "личности". В детстве он воспитывался под ферулой своей матери, Ксении Ивановны, урожденной Шестовой. Филарет Никитич был человек крутого и жестокого нрава, но жена его в этом отношении, пожалуй, еще превосходила его. Достаточно взглянуть на ее портрет, на низко опущенные брови, суровые глаза, крупный, с горбиной, нос, а всего более на насмешливые и вместе с тем повелительные губы, чтобы составить себе понятие об ее уме, сильном характере и воле, но эти признаки мало говорят о мягкости и доброте. Все пережитое ею до 1613 г. — постоянные лишения, ссылка и монастырь, вынужденное смирение, столь несходное с ее характером, затем разлука с мужем и сыном, беспрестанное беспокойство за их жизнь — все это еще более закалило ее характер и глубже заставило почувствовать всю силу доставшихся ей свободы и власти. Понятно, какое давление должна была оказывать такая энергичная мать на мягкий характер сына, который, вероятно, как в детстве, так и теперь не выходил из ее воли, не противоречил ей, — она-то и действовала за ним, когда он стал царем. Сделавшись царицей, Марфа взяла весь скарб прежних цариц в свои руки, дарила им боярынь, стала жить совершенно по-царски и занималась больше всего религией и благочестивыми делами как царственная монахиня; но имела также громадное влияние на дворцовую жизнь, направляла ее, выдвигала наверх свою родню, ставила ее у дел и тем самым давала ей возможность, пользуясь покровительством всесильной старицы-Царицы, делать вопиющие злоупотребления и оставаться без наказания. В числе ее любимой родни были и Салтыковы, знаменитые своими интригами в первые годы царствования Михаила Федоровича. Но изо всех креатур старицы Марфы, умевших устраивать свои дела, ни одного не являлось такого, который мог бы устраивать дела государственные и дал бы твердое направление внутренней и внешней политике. Московская политика того времени не имела определенного пути и шла туда, куда толкали случайности. Земские соборы решали те дела, которые давались им на рассмотрение администрацией. Но не было в администрации человека, который бы знал, что нужнее дать на суждение собору, и часто собору передавалось рядом с важными делами и обсуждение таких дел, которые давно в принципе были решены и требовали лишь исполнительных мер (дело о казаках в сентябре 1614 г.).

Так стояли дела до 1619 г. Молодой царь не имел хороших советников, зато вокруг него были люди, способные на дворцовые интриги и административные злоупотребления, на обман и "мздоимание", как выражается псковский летописец. Но дела в Москве переменились, когда приехал государев отец, личность умная, способная и привыкшая к делам.

Филарет Никитич — в молодости первый красавец и щеголь в Москве — в лучшие годы был пострижен в монахи "неволею"; ему пришлось затем испытать и тюрьму, и жизнь в Тушине, и польский плен, одним словом, пережить очень много, но это еще более закалило его и без того сильный характер. В смуте он стоял лицом к лицу с важнейшими государственными вопросами и приобрел к ним навык — стал государственным человеком. Но та же жизненная школа, которая воспитала в нем волю и энергию и образовала ум, сообщила жестокую неровность, суровость, даже деспотический склад его характеру. Когда Филарет был поставлен в патриархи, ему присвоен был, как и царю, титул "великого государя". В новом великом государе Москва сделала большое приобретение, она получила то, в чем более всего нуждалась: умного администратора с определенными целями. Даже в сфере церковной Филарет был скорее администратором, чем учителем и наставником церкви. У нас сохранились отзывы современников о нем: один из них говорит, что Филарет "божественное писание отчасти разумел, нравом опальчив и мнителен, а владителен таков был (т. е. взял такую власть), яко и самому царю бояться его; бояр же всякого чина людей царского синклита зело томляше заключениями... и иными наказаниями; до духовного же чину милостив был и не сребролюбив, всякими же царскими делами и ратными владел". Действительно, приехав в Москву, Филарет завладел ратными и всякими царскими делами и сумел, не нарушив семейного мира, очень скоро разогнать тех, кого выдвинуло родство с его женой. Первыми из подвергшихся опале были Салтыковы, отправленные им в ссылку по делу Хлоповой. Последнее в высшей степени интересно.

Еще ранее 1616 г. чадолюбивая Марфа позаботилась приискать сыну невесту, причем выбор ее пал на Марию Хлопову из преданного Романовым рода Желябужских; она жила при Марфе и в 1616 г. была объявлена формально невестой царя. Но браку царя помешала вражда Салтыковых к Хлоповым, — в них царская родня увидела себе соперников по влиянию. Поводом к вражде послужил ничтожный спор отца царской невесты с одним из Салтыковых. Незадолго перед свадьбой произошла неожиданная болезнь невесты, пустая сама по себе, но получившая другой вид благодаря интригам Салтыковых. Они воспользовались этой болезнью, Хлопова была сочтена "испорченной" и сослана вместе с родными, обвиненными в обмане, в Тобольск. По возвращении Филарета интрига царской родни была открыта и Хлопову решено воротить из ссылки, особенно потому, что Михаил, этот мягкий и безличный на вид юноша, все еще продолжал горячо любить свою бывшую невесту и, беспрекословно уступая матери во всем остальном, решительно воспротивился ее желанию женить его на другой. Но Марфа, стоявшая за Салтыковых, не пожелала возвращения Марии во дворец и настояла на том, чтобы Хлопову оставили в Нижнем Новгороде, поселив на прежнем дворе умершего Кузьмы Минина. Салтыковы же были отправлены на житье в свои вотчины. Не сразу отказавшись от Хлоповой, Михаил Федорович женился только на 29 году своей жизни (случай крайне редкий, потому что браки тогда обыкновенно совершались рано) на Марии Владимировне Долгоруковой, скоро умершей, а затем, во второй раз, на Евдокии Лукьяновне Стрешневой.

Правительственная деятельность за годы 1619—1645. Итак, с приездом Филарета Никитича временщики должны были отказаться от власти и уступить влияние ему. Иначе и быть не могло: Филарет, по праву отца, ближе всех стал к Михаилу и руководил им, как отец сыном. Таким образом началось двоевластие, и началось официально: все грамоты писались от лица обоих великих государей. Имя Михаила стояло в них впереди имени патриарха, но, зная волю и энергию Филарета, нетрудно отгадать, кому принадлежало первенство фактически.

И вот началась энергичная и умелой рукой направленная работа над водворением порядка в стране. Все стороны государственной жизни обратили на себя внимание правительства. С участием Филарета начались заботы о финансах, об улучшении администрации и суда и об устройстве сословий. Когда в 1633 г. Филарет сошел в могилу, государство Московское было уже совсем иным в отношении благоустройства — не все, конечно, но очень много для него сделал Филарет. И современники отдают справедливость его уму и делам. Филарет, говорит одна летопись, "не только слово Божие исправлял, но и земскими делами всеми правил; многих освободил от насилия, при нем никого не было сильных людей, кроме самих государей; кто служил государю и в безгосударное время и был не пожалован, тех всех Филарет взыскал, пожаловал, держал у себя в милости и никому не выдавал". В этом панегирике современника много справедливого; вновь возникший государственный порядок в самом деле многим был обязан Филарету, и этого мы не можем не признать, хотя, может быть, наши симпатии к властительной личности патриарха могут быть и меньше, чем к ее государственным заслугам. Но должно признаться, что историк, чувствуя общее благотворное влияние Филарета в деле устройства страны, не может точно указать границы этого влияния, отличить то, что принадлежит лично Филарету и что другим. В жизни наших предков личности было мало простора показать себя, она всегда скрывалась массой. Здесь мы можем только указать на общее значение Филарета в деле успокоения государства. Из общего очерка государственной деятельности Михайлова правительства это значение выглянет яснее.

Нельзя сказать, чтобы до Филарета не старались об устройстве земли: Земские соборы постоянно были заняты этим делом; но без опытного руководителя оно шло без системы; к тому же приходилось бороться с проявлениями смуты и устраиваться кое-как для того лишь, чтобы обеспечить мир. Насколько можно судить по источникам, до Филарета у московского правительства было два главных интереса в отношении внутреннего устройства, две задачи: во-первых, собрать в казну как можно более средств и, во-вторых, устроить служилых людей, другими словами, устроить войско. Для этих-то целей собор назначал два раза — в 1615 и 1616 гг. — сбор пятой деньги, т. е. 20% с годового дохода плательщика, и посошное — в 1616 г. — по 120 р. с каждой сохи. Разница между той и другой повинностями состояла в том, что 20% платилось с "двора", посошное же взималось с меры пахотной земли, с "сохи". Кроме того, своим чередом платились обычные подати. Между тем при таких громадных сборах, при займах, к которым сверх того прибегало правительство, у него все-таки не хватало средств и оно не могло давать льготы податному сословию, не желало даже допускать недоимок. Подати собирались с обычной в то время жестокостью и, конечно, очень большим бременем ложились на народ. Для второй же цели правительство посылало не раз в разные местности бояр "разбирать" служилых людей, "верстать", т. е. принимать в службу, детей дворян, годных к службе, и наделять их поместной землей. И для первой, и для второй цели необходимо было знать положение частной земельной собственности в государстве, и вот посылались "писцы" и "дозорщики" для описи и податной оценки земли. Но благодаря отсутствию, так сказать, хозяйского глаза, каким позже явился Филарет, все намерения правительства исполнялись небрежно, с массой злоупотреблений со стороны и администрации, и населения: писцы и дозорщики одним мирволили, других теснили, брали взятки; да и население, стремясь избавиться от податей, часто обманывало писцов, скрывало свое имущество и этим достигало льготной для себя неправильной оценки.

Как только Филарет был поставлен в патриархи, недели через две после приезда в Москву он возбуждает уже важнейшие государственные вопросы и ставит их на разрешение собора. Первое, что обратило его внимание, была именно путаница в финансовых делах, в деле взимания податей. И вот в июне 1691 г. Земский собор постановляет замечательный приговор, преимущественно по финансовым делам. Собору были поставлены на вид указания, сделанные царю патриархом: 1) с разоренной земли подати взимаются неравномерно, одни из разоренных земель облагаются податью по дозорным книгам; с других же, не менее разоренных, берется подать по писцовым книгам <<* Дозор — это податная оценка имуществ сообразно их благоустроенности: здесь принимаются в расчет обстоятельства, могущие дать льготы по уплате податей (долги, пожары, разорение от врагов и т. д.). Перепись — это простая податная оценка имуществ, при которой не обращается внимания на благосостояние плательщиков.>>; 2) при переписи земель допускаются постоянные злоупотребления дозорщиков и писцов; 3) бывают постоянные злоупотребления и со стороны тяглых людей, которые массами или закладывались за кого-нибудь (т. е. входили в особого рода долговую зависимость и тем самым освобождались от тягла и выходили из общины), или просто убегали из своей общины, предоставляя ей, в силу круговой поруки, платить за выбывших членов; 4) кроме этих податных злоупотреблений многие просят от "сильных людей их оборонить", ибо сильные люди (т. е. администрация, влиятельное боярство и т. д.) "чинят им насильства и обиды". Вот об этих-то злоупотреблениях государь и говорил на соборе "как бы то исправить и землю устроить". Собор постановил следующее: I) произвести снова перепись в местностях неразоренных, писцов и дозорщиков выбрать из надежных людей, привести их к присяге, взяв обещание писать без взяток и работать "вправду"; 2) тяглых людей, выбежавших и "заложившихся" за бояр и монастыри, сыскать и возвратить назад в общины, а на тех, кто их держал, наложить штрафы; 3) составить роспись государственных расходов и доходов: сколько "по окладам" (т. е. по частным росписям) числится тех и других, сколько убыло доходов от разорения, сколько поступает денег, куда их расходовали, сколько их осталось и куда они предназначаются; 4) относительно жалоб на сильных людей состоялся царский указ, соборный приговор: боярам кн. Черкасскому и Мезецкому поручить сыскивать про обиды "сильных людей" в особом сыскном приказе; наконец, 5) решили обновить состав Земского собора, заменив выборных людей новыми.

В этом приговоре собора резко выделяются две черты: прямо рисуется неудовлетворительное экономическое положение податных классов и уклонение от податей, а затем не удовлетворительное же состояние администрации с ее злоупотреблениями, о которых свидетельствовали столь частые челобитные про "обиды сильных людей". Все последующие внутренние распоряжения правительства Михаила Федоровича и клонились именно к тому, чтобы 1) улучшить администрацию и 2) поднять платежные и служебные силы страны.

1. Что касается до администрации, то, пользуясь слабостью надзора сверху, для которого у правительства просто не было средств, и отсутствием крепких местных союзов внизу, в областях, воеводы и приказные дельцы позволяли себе ряд насилий и беззаконий. До смуты местное управление не имело однообразного типа. При царе Иване IV, как мы видели, желая ограничить злоупотребления областных правителей — наместников и волостелей, — правительство разрешило городским и сельским общинам самим выбирать себе судей и правителей, причем новые выборные власти получали название губных старост, излюбленных голов, земских судей и пр. Но это самоуправление на деле было введено не везде: в некоторых местностях наряду с выборными, или даже и исключительно, управляли наместники. Во время смуты самоуправление как-то повсюду исчезает; смута, как военное время, выдвигает и военную власть — воевод в роли областных правителей; в их руках в начале XVII в. сосредоточиваются все отрасли управления и суда; пользуясь этим, они обращали управление и суд в дело личной выгоды. По словам одной царской грамоты, "в городах воеводы и приказные люди (их помощники) всякия дела делают не по нашему (царскому) указу, монастырям, служилым, посадским, уездным, проезжим всяким людям чинят насильства, убытки всякие; посулы, поминки и кормы берут многие". Стоит только просмотреть ряд челобитий того времени, в которых ярко описываются все "насильства и убытки", чтобы заключить о силе злоупотреблений местной администрации. Для примера упомянем о действиях мангазейских (в Сибири) воевод Григория Кокорева и Андрея Палицына. Палицын доносил на Кокорева, что этот последний, когда самоеды привозят ясак (подать), спаивал их, и таким путем и ясак, и деньги переходили в руки ловкого воеводы. Затем он часто устраивал пиры, на которых яства должно было приносить население, а в случае, если кто-либо мало приносил, приношение бросалось в лицо приносителю и его прогоняли толчками. Если кто из богатых людей не угождал воеводе, его неожиданно посылали на службу в тундры, и только дав за себя выкуп, можно было избегнуть такого рода ссылки. Мало того, Кокорев часто разыгрывал из себя невинность и ни за что не хотел брать взятки. Но тут на помощь являлся кто-нибудь из приятелей воеводы и предлагал просителю обратиться "ко всемирной заступнице" (так называл он жену Кокорева); последняя улаживала дело и принимала взятку. Кокорев, в свою очередь, писал доносы на товарища, что тот держит корчму и спаивает всех водкой. Мало-помалу распря воевод разгорелась чуть ли не в целую войну: между представителями администрации произошла прямая стычка, в которой было убито несколько человек посадских. Не имея сил избегнуть такого рода явлений, прекратить общий произвол, завещанный смутой, правительство, карая отдельных лиц, в то же время облегчало возможность челобитья на администрацию, учреждая в 1619 г. для того Сыскной приказ, а в 1621 г. обращаясь ко всей земле с грамотой, в которой оно запрещало общинам давать воеводам взятки, на них работать и вообще исполнять их незаконные требования. В случае же неисполнения вышеуказанного правительство грозило земским людям наказанием. Но последующая практика показала недействительность такого рода оригинального обращения к земле. Воеводы продолжали злоупотреблять властью, и земские люди говорят на соборе 1642 г., стало быть, спустя лет двадцать после указанных мер: "В городах всякие люди обнищали и оскудели до конца от твоих государевых воевод". Воеводы слишком близко стояли к народу; неудовольствие воеводы слишком ощутительно отзывалось на городском человеке и невольно заставляло его давать взятку и работать на воеводу, а управы на него искать было все-таки трудно: за управой необходимо было ехать в Москву.

В 1627 г. правительство пришло к мысли восстановить повсеместно губных старост, предписывая выбирать их из лучших дворян, т. е. из более состоятельных. Эта мера ограничивала круг влияния воевод; многие города воспользовались ею и просили, чтобы у них не было воевод, а были только губные старосты, и это разрешалось. Таким образом, губной старост сосредоточивал в своих руках не одни уголовные дела, а во областное управление, становился и земским судьей. Но другой стороны, города иногда оставались недовольны губными старостами и просили назначить им воевод; так, город Дмитров, просивший в 1639 г. губного старосту, в 1644 г. уж хлопочет о назначении ему воеводы. Город Кашин в 1644 I также просил себе воеводу (и даже указывал на Дементия Лазарева, как на лицо, желаемое для этой должности), потом что кашинский губной староста "срамен и увечен", а прежде Кашине были воеводы, а такого "воровства не было". И другие города поступаются точно так же губным правом из-за непригодности известной личности. Очевидно, что губной институт, это по-нашему — "право", тогда не мыслился таковым: в уездах было очень мало людей, годных для дела, ибо все такие люди правительством "выволочены на службу". Некоторые общины, однако, сохранили и в то время полное самоуправление: это было большей частью в так называемых черных землях, преимущественно на севере.

Таково было при Михаиле Федоровиче положение местного управления, носившего, следовательно, смешанный характер.

Что касается до центрального управления при Михаиле Федоровиче, то оно восстановлялось в Москве по старым образцам, завещанным XVI веком в форме старых приказов, и только потребностями времени вызывались к жизни новые приказы. Их было много учреждено при Михаиле, но устраивались они опять-таки по старым досмутным образцам, специализируя одну какую-нибудь отрасль владения какого-нибудь старого приказа. В центре всего управления по-прежнему стояла и всем руководила государева Боярская дума.

2. Кроме забот об администрации в Москве очень заботились о поднятии после смуты общего благосостояния, стремление к которому было, конечно, присуще и XVI веку; благосостояние земли было необходимо правительству и для хорошего устройства службы и тягот. В эту именно рамку отливались все заботы правительства, которые мы назвали заботами о благосостоянии. Благосостояние народа смешивалось тогда с благоустройством государственных повинностей.

Это приводит нас к вопросу об устройстве сословий при Михаиле Федоровиче, так как государственные повинности в Московском государстве носили сословный характер. Начнем со служилого сословия. Заботы правительства о нем были двоякого рода: 1) заботы об обеспечении служилых людей землями, или иначе — вопрос поместный — и 2) заботы об отношении служилых людей к крестьянству, или иначе — вопрос крестьянский. Как уже известно, главным средством содержания военного дворянского класса была земля, а на земле — крестьянский труд. Смута должна была, конечно, поколебать и замутить правильность поместного землевладения: масса дворян была согнана с поместий, масса поместных земель пустовала и вместе с тем множество дворцовых и черных земель перешло в поместья. Наряду с беспоместными помещиками были такие, которым поместья попали незаконно или неизвестно как. Ни наличного числа дворян, годных к службе, ни степени обеспеченности их правительство в первые годы не знало. В горячее время первых войн оно старалось кое-как привести в известность все это, отбирало незаконно захваченные казенные земли <<* О редукции есть два мнения: одни совершенно отрицают ее существование и говорят, что московское правительство укрепило землю за тем, за кем она находилась в момент ревизии (Бестужев-Рюмин); другие допускают редукцию, как в Швеции, где, когда борьба правительства с дворянами окончилась победой абсолютизма, она проводилась с неумолимой суровостью. Хотя такой редакции у нас не было, однако нельзя согласиться и с первым мнением, так как мы находим ясные и несомненные признаки ее.>>, разбирало и "испомещало" служилых людей и, не прибегая к строгой поверке прав на землю того или другого помещика, давало разоренным денежное жалованье, а для увеличения служилого класса верстало в службу казаков, "которые от воровства отстали". Словом, оно приводило в ясность свой служилый класс и в поместных делах руководилось старыми обычаями, издавало при случае частные указы о поместных делах и, наконец, в 1636 г. составило целый свод из этих указов — "поместное уложение". Но эта лихорадочная деятельность не могла сразу привести к полному благоустройству. Положение служилых фактически было чрезвычайно тяжело. Вследствие этого многие из них "воровали", "оставались в нетях", т. е. не являлись по призыву на службу, и это сходило с рук по слабости надзора. Другие же добросовестно служили, а служить им между тем, как тогда говорили, было "не с чего". И вот в 1633 г. московские дворяне, т. е. высший разряд дворянства <<* Назначенные в поход против поляков с князьями Черкасским и Пожарским.>>, били челом, что на войну идти не могут; у одних нет земель, а у других и есть, да пусты, — крестьян нет, а если и есть, то 3, 4, 5 или 6 душ всего, а это для службы слишком мало. Правительство велело разобрать их челобитья, причем признало, что служить помещик может только с 15-ти крестьян. Любопытно, что на соборе 1642 г. это число самими дворянами определяется не 15-ю, а 50-ю. Но если положение лучшего дворянства было таково, то еще хуже было положение низших его слоев, это мы видим из многих документов того времени и, между прочим, из челобитья, которое в 1641 г. дворяне разных городов, бывшие на Москве, подали об улучшении их быта. Они, описывая свое печальное положение, между прочим, указывали на то, что много дворян "не хотят с ними государевы службы служити и бедности терпети и — идут в холопство". Уже Судебник 1550 г. запрещает находящимся на службе, "верстаным" дворянам идти в холопы, а теперь, в 1642 г., в ответе на челобитье правительство запретило это всем дворянам вообще. Переход дворян в холопы, предпочтение зависимого холопьего состояния свободному состоянию землевладельца, конечно, резкий признак тяжелого экономического положения. Сами дворяне склонны были видеть причины своего расстройства в тяжести службы и злоупотреблениях по службе, именно в неравномерном распределении служебных тягот между дворянами (на что они указывали на соборе 1642 г.), а затем в малой устойчивости крестьянского труда, которым они только и могли держаться. О таком-то положении крестьянского труда говорит замечательное челобитье 1646 г.; оно в значительной степени посвящено незаконному переходу и переводу крестьян и кабальных людей. Та борьба за крестьянина, которая шла в XVI в., продолжается и в XVII в.

В нашей беседе о крестьянстве XVI в. мы пришли к тому выводу, что под так называемым прикреплением крестьян в конце XVI в. нельзя разуметь общей государственной меры, закреплявшей целое сословие, а нужно видеть только ограничение перехода некоторой части крестьянства и ограничение территории для перехода (указы Бориса Годунова). В XVII в. крестьяне переходят от одного землевладельца к другому и заключают с ними такие же порядные, как в XVI в., но рядом с этим есть разряд крестьян, которые переходить по закону уже не могут, а бегут и вывозятся беззаконно. Трудно объяснить, что за разница была между двумя разрядами крестьян в XVII в., на чем одни из них основывали свое право свободного выхода и на каком основании другие были лишены этого права. В положении крестьян времени Михаила Федоровича для нас еще очень много неясного, но вероятнее всего, что в основе такого деления крестьянства лежали экономические обстоятельства, денежные их отношения к землевладельцам. Беглым крестьянином становится тот, кто должен был уйти с расчетом, а ушел без него. Таких искали и возвращали к старым землевладельцам в XVI в. без срока, потом — в течение 5 лет после побега (по указу 1597 г.), после чего бежавший был свободен. Но так как дворяне желали и просили увеличения этого срока, то Михаил Федорович в 1615 и 1637 гг. в виде частных льгот для некоторых землевладельцев изменяет эту давность на десятилетнюю. А в 1642 г. благодаря дворянскому челобитью 1641 г., в котором дворяне просили решительной отмены срока, десятилетний срок становится уже общим правилом для беглых крестьян, а пятнадцатилетний — для крестьян, вывезенных насильно другим землевладельцем. Это увеличение сроков шло, конечно, в пользу помещиков для лучшего их обеспечения, в виде лучшего исполнения ими службы. Здесь интересы крестьян принесены в жертву интересам служилого сословия.

В XVII в. встречаются уже уступка и продажа крестьян без земель. Это делалось, например, так: если крестьянин одного помещика был убит крестьянином другого, то второй владелец вознаграждал потерпевшего одним из своих крестьян. А бывали и прямые уступки крестьян по гласным сделкам между землевладельцами. Отсюда видно, что помещики владели крестьянами крепко. Однако не все крестьяне были прикреплены к земле. Те, которые не были вписаны в писцовые книги, а жили при своих родных, могли еще переходить с одной земли на другую и заключать порядные. Но мы видим, что такой порядок продолжается недолго, ибо, переходя, крестьяне заключают свои новые договоры на вечные времена, а не на сроки. Вот то средство, которым помещики и остальную часть крестьянства закрепили за собой.

Перейдем теперь к посадским людям. В первой половине XVII в. между крестьянином, пахавшим в уезде, и посадским человеком, сидевшим на посаде, не было никаких почти различий по праву: посадский мог перейти в уезд на пашню, а крестьянин — сесть в посаде и торговать или промышлять. Разница была только в том, что крестьянин платил подать с земли, а посадский — с "двора". Руководясь этим только признаком, мы не можем говорить об особом классе посадских людей. Малочисленность этих последних была просто поразительна. Во многих городах в XVII в. совсем не было посадских людей: в Алексине, напр., около 1650 г. "был посадский человек", пишет воевода, "и тот умер". "На Крапивне", пишет другой воевода, "посадских людей только три человека и те худы" (т. е. бедны). В самой Москве число посадских после смуты стало втрое меньше, чем было до нее. Малочисленность торгового и промышленного класса указывает на слабое развитие промышленности и торговли в Московском государстве в XVII в. Упадок торговли и промышленности в XVI в. мы уже имели случай отметить в своем месте. Что же обусловливало продолжение этого упадка и теперь, в первой половине XVII в.? Конечно, смута и печальные последствия этой эпохи — всеобщее разорение, далее — тяжелые подати, сборы пятой и десятой деньги, насилия администрации; затем сюда надо присоединить монополии казны, откупа, наконец, отсутствие частных капиталов (исключение составляли только знаменитые северные промышленники Строгановы). Далее не последним фактом, мешавшим поднятию русской торговли, была конкуренция иностранцев: англичан, которые в самом начале царствования Михаила Федоровича получили право беспошлинной торговли внутри государства, и голландцев, которым с 1614 г. дозволено было также торговать внутри страны с половинной пошлиной. И вот с 1613 и до 1649 г. мы видим ряд челобитий русских торговых людей об отнятии торговых льгот у иностранцев. Жалуясь на плохое состояние своих дел, они во всем винят иностранную конкуренцию. Хотя и не одна эта конкуренция вызывала упадок русской торговли, однако действительно в XVII в. русские рынки попали в иностранные руки, и это отзывалось плохо на оборотах русского торгового класса. Почему в льготном положении иностранных купцов правительство видело пользу страны — решить трудно.

Гораздо понятнее и правильнее поступало московское правительство, призывая на льготных условиях промышленников-иностранцев: оно руководилось стремлением привить в России разные промыслы, до тех пор неизвестные. Среди промышленных иностранцев на Руси мы встречаем прежде всего так называемых "рудознатцев" — оружейников и литейщиков. Так, в 1640 г. англичанин Картрейт взялся искать в окрестностях Москвы золотую и серебряную руду, но, конечно, ничего не нашел и должен был заплатить по своему обязательству все издержки, сделанные по этому поиску. Через два года Борис Репнин с рудознатцами ездил в Тверь для отыскания золотой руды, но его предприятие тоже не увенчалось успехом. Отыскивая руды, правительство заботилось тоже об оружейном и литейном деле — еще с XVI в. Тула была известна выделкой оружия, а в 1632 г. голландский купец Виниус получил позволение построить там завод для литья пушек, ядер и т. п.; в товарищество к нему впоследствии вступил Марселис. Затем, несколько позже, были посланы за границу переводчик Захар Николаев и золотых дел мастер Павел Эльрендоф для найма мастеров, знающих литейное дело. Торговые льготы и вообще гостеприимное отношение к иностранцам московского правительства, ожидавшего от них экономической пользы для страны, привлекало в страну много иноземцев. По отзыву бывшего в Москве при Михаиле Федоровиче гольштинца Олеария, до 1000 протестантских семейств жили тогда в Москве (с протестантами наши предки уживались как-то легче, чем с католиками). К иностранцам-промышленникам русские люди относились гораздо лучше, чем к иностранцам-купцам, находили, что у них есть чему поучиться.

Вот краткий обзор того, чем думало правительство Михаила Федоровича достигнуть поднятия экономического быта государства и улучшения своих финансов.

Итак, повторяем, в правительственной деятельности времени Михаила Федоровича главной целью было успокоение взволнованного смутой государства, и этой цели правительство думало достигнуть двумя путями: 1) истреблением административных злоупотреблений и 2) мерами, направленными к поднятию общего благосостояния.

Надо заметить, что при этом московскими правительственными людьми руководил, может быть, сознательно, а может быть, и бессознательно, один принцип: все должно быть по старине — так, как было при прежних царях. Руководясь этим, они ничего не хотели реформировать и вновь учреждать: восстановляя государство после смуты, они шли к старым образцам и действовали старыми средствами.

Но московское правительство ни целей своих не достигло вполне, ни принципа своего не провело строго. Возвращаясь к старине, восстановляя весь старый механизм управления, московские люди не думали что-либо менять и вместе с тем изменили многое. Такого рода перемены произошли, например, в областном управлении, где правительство более или менее систематически вводило воевод, так что воеводская власть из власти временной становится постоянной и вместе с тем гражданской властью. Далее, держась по-старому поместной системы, торопясь привести в порядок поместные дела, упорядочить службу, правительство все более и более прикрепляет крестьян, "чего при старых великих государях не было". С другой стороны, давая первенствующее значение служилому классу, все более и более обеспечивая его положение, мало-помалу приходят к сознанию неудобства и несостоятельности дворянских ополчений, ввиду чего и заводится иноземный ратный строй, солдатские и рейтарские полки. В войске Шеина в 1632 г. под Смоленском было уже 15 000 регулярного войска, устроенного по иноземному образцу. Этих примеров совершенно достаточно для доказательства того, что деятельность правительства Михаила Федоровича, будучи по идее консервативной, на деле, по своим результатам, была, если только уместно это слово, реформационной. Таким образом, результаты противоречили намерениям; случилось же это потому, что смута внесла в общественную жизнь и ее отношения много таких перемен, которые делали невозможным поворот к старому, хотя это, может быть, и не сознавалось современниками. Так, смута создала для русского общества совсем исключительное положение в государственных делах: Земский собор при Михаиле Федоровиче признавался существенным элементом государственного управления, а в этом факте никак нельзя усмотреть консервативной тенденции, ибо в XVI в. верховная власть не могла так смотреть на соборы, как смотрел на них Михаил Федорович. И никто не противоречил этому факту общественного участия в делах государства, пока новые условия жизни не упразднили его. С 1613 г. во все время царствования Михаила Федоровича власть государя стояла наряду с властью Русской земли; все важные государственные дела решались по царскому указу и соборному приговору, о чем постоянно свидетельствуют окружные грамоты, посылаемые от имени собора.

Итоги царствования. Итак, правительству Михаила Федоровича не удалось быть верным старине, не удалось ему добиться своей цели, т. е. исправить администрацию и устроить благосостояние. Несмотря на это, оно сделало много, даже чрезвычайно много; внешние недруги Руси, Польша и Швеция, снова стали видеть в Москве сильного врага; казачество смирилось.

Московские государи решились даже возобновить войну с Речью Посполитой за Смоленск. Поводом послужила смерть короля Сигизмунда (1632) и наступившее в Польше "бескоролевье": до избрания нового короля поляки и литовцы не могли воевать. Московское войско, состоявшее из новых полков иноземного строя и из старых дворянских ополчений численностью всего в 32000 человек, пошло к Смоленску, взяло много мелких городов на границе и осадило Смоленск. Так как Смоленск был чрезвычайно сильной крепостью, то осада затянулась надолго, несмотря даже на то, что во главе московских войск стоял тот самый боярин Шеин, который в смутное время был воеводой в Смоленске, геройски защищал его от короля Сигизмунда и знал хорошо как город, так и его окрестности. Через восемь месяцев осады на помощь Смоленску успел явиться вновь избранный король польский Владислав Сигизмундович. Он не только отбил русских от крепости, но окружил их самих в их лагере. Утомленные долгой войной московские войска не могли выдержать натиска свежих войск Владислава, и Шеин вступил в переговоры с королем. Он согласился отдать полякам все свои пушки и обоз и уйти в Москву (1634). За это бесславное отступление он был в Москве казнен как изменник вместе со своим товарищем, вторым воеводой Измайловым. Война продолжалась, но без всякого нового успеха для Владислава. Поэтому летом 1634 г. он начал переговоры о мире. На пограничной речке Поляновке съехались московские и польские послы и заключили "вечный мир". Смоленск и прочие города, захваченные Сигизмундом в смуту, остались за Речью Посполитой. Но Владислав отказался от всяких прав на московский престол и признал Михаила Федоровича царем всея Руси. Это было очень важно.

Но утомленное войной и еще не забывшее смутных потрясений Московское государство экономически было так расшатано, что и в конце царствования Михаила Федоровича на Земских соборах в 1632—1634 гг. (по поводу польской войны) и 1637 г. (о турецких делах) обсуждался недостаток средств и даже людей у правительства. В 1632—1633 гг. по земскому приговору снова собирается пятая, или "пятинная", деньга (такого рода сбор производится уже третий раз при Михаиле Федоровиче), и она дает в сумме менее, чем давала прежде. На соборе же 1642 г. (по поводу азовского вопроса) перед правительством очень ясно вскрылись нужды и желания сословий. До нас дошли письменные мнения, или "сказки", представителей этого собора относительно азовского дела. Особенно интересны "сказки" низших служилых и тяглых людей. Первые в своих сказках обнаружили замечательный, по тому времени, политический смысл и представляли целые военные и финансовые проекты. Собору было предложено два вопроса по поводу Азова: 1) принять ли Азов от донских казаков? 2) если принять, то какими средствами держать его? На первый вопрос духовенство и меньшинство выборных не дало своего определенного мнения, предоставляя решение воле государя. "А в приемке города Азова, в том его государева воля", — говорят они. Остальное же большинство выборных прямо высказалось за принятие Азова и, следовательно, за разрыв с турецким султаном. Второй вопрос был разработан членами собора, особенно мелким дворянством, очень обстоятельно. Но в данную минуту для нас всего интереснее те мнения выборных, которые, наряду с проектами защиты Азова, указывают правительству на всеобщую разоренность и на злоупотребления администрации, единого класса, которому жилось хорошо в те тяжелые времена. Вот что говорят, между прочим, городские дворяне о дьяках: "Твои государевы дьяки и подьячие пожалованы твоим денежным жалованьем, поместьями и вотчинами, а будучи беспрестанно у твоих дел и обогатели многим богатством неправедным от своего мздоимства, покупили многие вотчины и дома свои построили многие, палаты каменныя такия, что неудобь сказаемыя: блаженной памяти не бывало, кому было достойно в таких домах жить". Далее вот как рисуется положение торгового класса: "Мы холопи твои, гостишки и гостинной и суконной сотни торговые людишки городовые, питаемся на городах от своих промыслишков, а поместий и вотчин за нами нет никаких, службы твои государевы служим на Москве и в иных городах ежегод беспрестанно и от беспрестанных служб и от пятинныя деньги, что мы давали тебе в смоленскую службу ратным и всяким служилым людям на подмогу, многие из нас оскудели и обнищали до конца. А будучи мы на твоих службах в Москве и в иных городах сбираем твою государеву казну за крестным целованием с великою прибылью, — где сбиралось при прежних государях и при тебе в прежние годы сот по пяти и по шести, теперь сбирается с нас и со всей земли нами же тысяч по пяти и по шести и больше, а торжишки у нас стали гораздо худы, потому что всякие наши торжишки на Москве и в других городах отняли многие иноземцы немцы и кизильбашцы (персияне)". Одинаково интересна и "сказка" самых мелких — черных сотен людей: "Мы, сироты твои, черных сотен и слобод сотские и старостишки и все тяглые людишки, ныне грехом своим оскудели и обнищали от великих пожаров и от пятинных денег и от даточных людей, от подвод, что мы, сироты твои, давали тебе государю в смоленскую службу (в 1632—33 гг.) и от поворотных (с ворот двора) денег от городового землянаго дела и от твоих государевых великих податей, и от многих целовальнич (выборных) служб, которыя мы, сироты, в твоих государевых, в разных службах на Москве служим с гостьми и опричь гостей. И от тое великия бедности многие тяглые людишки из сотен и из слобод разбрелися розно и дворишки свои мечут" (Собр. гос. гр. и дог. III, № 113). Такие картины были недалеки от правды и не составляли большой новости для правительства. Жить было действительно трудно: государство требовало очень больших жертв, обстоятельства не дозволяли сколько-нибудь разживиться, разбогатеть. Недовольное своим экономическим положением общество ищет причин своего разорения и, находя их в том или другом, бьет челом государю об их устранении.

Рассматривая массу частных и коллективных челобитий середины XVII в., мы узнаем, чем особенно тяготилась, против чего вооружилась земщина. Служилые люди жаловались на тяжесть и неравномерность распределения служебных обязанностей между московскими и городскими людьми. Кроме того, они были недовольны своим отношением к крестьянству: крестьяне продолжали выбегать из-за них, и отыскивать их было трудно, несмотря на то что при Михаиле Федоровиче была установлена для беглых десятилетняя давность; крупные землевладельцы часто переманивали к себе крестьян, результатом чего являлось неудовольствие дворянства против бояр и духовенства. Одним из пунктов недовольства дворян против духовенства было еще то, что последнее прибирало к рукам земли служилых людей, несмотря за запрещение 1584 г., а между тем с выходом этих земель из службы последняя падала все тяжелее и тяжелее на остальную массу служилых земель. Итак, облегчение служб и более верное обеспечение за собой крестьянского труда — вот заботы служилого сословия.

Тяглые люди жаловались на тяжесть податей, которые действительно большим бременем ложились на них; особенно плохо приходилось им от сбора пятинной деньги, которая их вконец разоряла. Такого рода тяжелые подати вызвали бегство тяглецов из общины, последняя же, в силу круговой поруки, должна была платить и за выбывших членов. Для подобных беглых людей всегда был готов приют в боярских и монастырских владениях, где существовали целые промышленные слободы, — и беглые закладывались за беломестцев и, обходя таким путем закон, освобождались от податей и повинностей. Вышеназванные слободы, конкурируя в торговле и промыслах с тяглыми общинами, еще более подрывали благосостояние последних. Не ограничиваясь этим, беломестцы вторгались даже в самые слободы и посады, покупая там дворы и таким образом обеляя их (т. е. освобождая их от платежа податей). Итак, тяжесть податей и конкуренция в промыслах были главным злом для посада, который и стремился замкнуться так, чтобы выход из общины и вход в нее были закрыты, а затем желал облегчить свою податную тягость. Мы уже видели, что собственно торговые люди имели еще новую неприятность в виде конкуренции иностранцев.

Вообще же все классы страдали одинаково от воеводских насилий и приказной волокиты.

Таково было к тому времени, когда умер Михаил Федорович, положение общества, поборовшего смуту и успевшего избавить государство от распада.
Обратно в раздел история