Диль Ш. Византийские портреты

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА X. РОМАН ДИГЕНИСА АКРИТА

Когда по прошествии нескольких веков захотят описать французское общество нашего времени, быть может, будет неблагоразумно безусловно доверяться свидетельствам современных романов. А между тем, несмотря на все встречающиеся в них преувеличения, условности, неточности, внимательный наблюдатель сумеет без труда найти в них некоторые преобладающие вкусы и важнейшие вопросы нашего времени. Еще с большим основанием средневековые романы, менее любопытные, чем романы нашего времени, в психологическом отношении и в смысле уклонений от нравственных правил, представляют для нас драгоценный источник ознакомления с нравами исчезнувшего мира. Авторы этих романов, естественно, поставили вымышленных ими лиц в свойственную им самим обстановку; они наделили их чувствами, идеями, страстями, вкусами, обычными для людей их времени. Занятия их героев, их развлечения, их удовольствия носят ту печать изящества или грубости, какая лежала на людях той среды, в которой жили писатели, их воспевшие; их души, грубые и простые, облечены в формы, обычные для того времени. Поэтому для описания исчезнувших обществ Средневековья романы с приключениями имеют ту же ценность, что история, и, может быть, даже большую: мы действительно находим в них множество подробностей, сведений об обыденной жизни, о которых история, собственно говоря, не удостоила поведать нам или не имела к тому случая.

I

Среди открытий, сделанных за последние годы, одно из самых интересных — это, несомненно, то, которое познакомило нас с существованием настоящих византийских былин. Подобно тому как на Западе сложился целый эпический цикл, связанный с именами Роланда или Сида, так точно и на Востоке — теперь это подлинно известно — около XI века сложился свой особый эпический цикл, связанный с именем своего национального героя. Как и на Западе, слава этого героя распространилась в народных песнях по всему восточному миру от Каппадокии до Трапезунда, от Кипра до самых глубин России; особенно упрочена она одной большой эпопеей, древнейшая рукопись которой относится к XIV веку, но про- {407} исхождение ее, несомненно, гораздо древнее. История приключений Василия Дигениса Акрита переносит нас в Х век, и история эта чрезвычайно любопытна и поучительна для ознакомления с византийской жизнью того времени.

В этой поэме мы не видим столичного или придворного мира. В ней говорится об обществе в азиатских провинциях, смежных с границей, где феодальные властители ведут от имени императора вечную борьбу против мусульман. Это страна акритов, или охранителей границ, страна апелатов, настоящих клефтов Средневековья, страна военных подвигов, всяких неожиданностей, убийств, приключений военных и любовных. Однако это страна не вымышленная, как не вымышлены лица, выведенные в эпопее. Маленькая книжка, тактика Х века, связанная с именем Никифора Фоки, повествует нам в ярких чертах о суровом существовании, какое вели в этих пограничных провинциях, на рубеже Тавра или на уступах Каппадокии, под вечной угрозой нападения со стороны арабов, в непрестанной заботе отплатить неверному ударом за удар, неожиданностью за неожиданность и набегом за набег. В этой стране жизнь была по-иному деятельна, энергична и груба, чем среди изнеженного изящного общества в императорском дворце; и, будучи преисполнена непрестанной борьбы, она естественным образом принимала характер героический и рыцарский. Житие Дигениса Акрита — это жизнь феодального паладина, какую, подобно ему, действительно вели многие знатные властители Х века; оно живописно изображает нравы и идеи той эпохи.

II

«Имя героя эпопеи, — очень верно замечает Гесселинг, — уже само указывает на его происхождение и его миссию, и ничто лучше этого имени не могло познакомить нас с местом действия эпопеи» 6 . Он назывался Дигенисом, говорится в песне, «потому что он был язычником по отцу, из племени Агари, и греком по матери, из рода Дуков. Когда его крестили святой водой крещения в возрасте шести лет, его назвали Василием. Он получил прозвище Акрит, ибо был охранителем границ. Дед его был Андроник из рода Синнамосов, умерший в изгнании по императорскому приказанию блаженного Романа. Бабушка его была стратигисса из дома Дуков, а дяди, знаменитые братья его матери, сражавшиеся за сестру и победившие эмира, его отца».

История брака родителей Дигениса составляет содержание первой песни, составляющей теперь три первые отдела поэмы. Здесь говорится, как эмир Мусур, похитив после боя дочь грече- {408} ского стратига, влюбляется в свою пленницу и, чтобы жениться на ней, принимает христианство; как, по словам поэта, «прелестная молодая девушка благодаря своей восхитительной красоте одолела прославленное войско сирийское». Подобные приключения случались нередко и никого не удивляли в этом краю, находившемся на рубеже мира греческого и мусульманского. Тем не менее эти смешанные браки всегда возбуждали некоторую тревогу: «Будет ли тебе равен, — говорит дочери мать, — муж твой по красоте? Такой ли у него ум, как у благородных римлян? Боюсь, дитя мое дорогое, что мало в нем любви, что, как язычник, он склонен впадать в гнев и ни во что будет ставить твою жизнь». На этот раз, однако, эти опасения оказались напрасны. Между супругами царило самое полное согласие, и от союза мусульманина с дочерью Дуки родился чудесный герой, приключения которого наполняют всю эпопею.

Прежде всего поэма дает такой портрет своего героя: «У него были белокурые вьющиеся волосы, большие глаза, лицо белое и румяное, очень черные брови, грудь широкая и белая, как хрусталь. Он носил красную тунику с золотыми завязками и тесьмой, выложенной жемчугом; на вороте, украшенном янтарем, было несколько крупных жемчужин; пуговицы из чистого золота так и сверкали; полусапожки были отделаны позолотой, а шпоры драгоценными камнями. Он ездил верхом на высокой кобыле, белой, как голубица, и в гриву ее была вплетена бирюза, и еще золотые бубенчики с драгоценными камнями, издававшие прелестный, чудесный звон. Круп кобылы был покрыт попоной из розового и зеленого шелка, прикрывавшей седло и предохранявшей его от пыли; седло и уздечка — вышиты золотом и украшены эмалью и жемчугом. Искусный наездник, Акрит заставлял гарцевать свою лошадь. Правой рукой он потрясал свое зеленое копье арабского изделия, покрытое золотыми буквами. Прелестно было его лицо, обращение приветливо, фигура изящна и вполне пропорциональна. И среди своих наездников молодой человек сиял подобно солнцу».

Таков был герой с виду. Теперь познакомимся с его первыми подвигами. Еще не исполнилось ему и двенадцати лет, а он уж только и думал, что о приключениях. На охоте, куда он отправился с отцом, он ударом кулака валит медведя, надвое разрывает настигнутую им дикую серну, одним ударом меча убивает льва, и товарищи его, полные восхищения, узнают по этим чудесам героя, посланного Богом: «Это не простой человек, — говорят они, — таких на земле не бывает. Бог послал его, чтобы наказать апелатов, и он станет их грозой всю свою жизнь». {409}

И действительно, чем дальше рос мальчик, тем больше слава знаменитых апелатов не давала ему спать; он горит нетерпением познакомиться с ними, победить их, превзойти их в подвигах. «О, глаза мои, — восклицает он со вздохом, — когда увидите вы этих героев?» И он сам в свою очередь ищет возможности сделаться апелатом. И смело отправляется в гости к предводителю разбойников, «в его странное и страшное логовище». «И он нашел, — говорится в песне, — Филопаппа лежащим на постели; под этой постелью и на постели было много шкур диких зверей; и юный Акрит, склонившись, почтительно его приветствовал и пожелал доброго дня. И старый Филопапп сказал ему так: «Будь гостем дорогим, юноша, если ты не изменник». И тогда Василий ему отвечал: «Я не изменник, но хочу сейчас же стать апелатом вместе с тобой среди этого уединения». Услыхав эти слова, старик сказал ему: «Юноша, если ты желаешь стать апелатом, возьми эту палицу и ступай, становись на стражу. Если в течение пятнадцати дней ты сможешь обойтись без пищи и не дашь твоим глазам отяжелеть и сомкнуться сном, и потом пойдешь убивать львов, и принесешь сюда их шкуры, и потом опять пойдешь и станешь на стражу, тогда ты будешь достоин стать нашим». Вместо всякого ответа Дигенис схватывает палицу в свои могучие руки, укрощает самих апелатов, обезоруживает их и, вернувшись к Филопаппу, говорит: «Вот тебе оружие всех твоих апелатов. А если это тебе не по вкусу, я и с тобой так же расправлюсь». После этого первого подвига все преклоняются перед юным героем, и скоро, благодаря его доблести, громкая слава о нем распространяется по всей окружной стране.

За похождениями бранными начинаются похождения любовные.

У стратига Дуки, правителя одной из провинций империи, есть дочь Евдокия, чудо красоты. «Красота ее лица, — говорится в поэме, — ослепляет взоры, и никто не может прямо смотреть на эту дочь солнца. Лицо ее излучает свет; взгляд у нее смелый, волосы белокурые, брови черные; лицо как снег, чуть-чуть розовеет, как ценный пурпур, что любят носить цари». Много рыцарей уже искали руки молодой женщины. Но отец Евдокии — человек завистливый и страшный. Он запирает крепко-накрепко свою дочь в гинекее, в прекрасных покоях, сплошь украшенных мозаикой (следует отметить последнюю подробность, ибо она указывает на соседство мусульманского мира и на влияние его на византийские нравы). Таким образом, все домогавшиеся руки молодой девушки и пытавшиеся ее похитить расплачивались жизнью за свою смелость: всем вырывали глаза или отрубали голову по приказанию {410} стратига. Однако Дигенис в свою очередь производит попытку. Сцена, где описана первая встреча молодых людей, прелестна. Проходя мимо дома красавицы, Дигенис поет ей под окном песню любви, и Евдокия, очарованная, шепчет своей кормилице: «Выгляни в окно, кормилица, посмотри на этого прелестного юношу». И, услыхав в ответ от кормилицы такие слова: «Дал бы Бог, госпожа моя, чтобы отец твой, а мой господин захотел взять его в зятья, ибо нет другого такого во всем свете», молодая девушка, уже отдав свое сердце, «ибо внешняя красота и пенье, — говорит поэт, — проникают, путем глаз, до глубины души», остается у окна, и сердце ее уже побеждено — смотрит в оконную щелку на того, кого полюбила с первого взгляда. Но скоро Дигенис становится смелее: обманув стражу, он находит возможность говорить с Евдокией. «Наклонись ближе, мой ясный свет, — говорит он ей, — чтобы я мог видеть твою красоту и чтобы любовь твоя проникла в мое сердце. Ты видишь, я молод и не знаю, что такое любовь. Но если твоя любовь войдет мне в душу, златокудрая девушка, твой отец, и вся его родня, и все его служители, превратись они в стрелы и сверкающие мечи, не смогут сделать мне никакого зла».

Уверенный в сердце Евдокии, Дигенис решается похитить свою красавицу. Ночью идет он крадучись к ее окну и напевает, аккомпанируя себе на лире: «Мой нежный друг, неужто ты забыла нашу недавнюю любовь? Неужто можешь спокойно и беззаботно спать? Проснись, моя прелестная роза, мой благоуханный цветок. Заря встает. Приди, пойдем с тобой гулять». Молодая девушка слышит призыв серенады и подходит к окну; но она не решается еще последовать за Дигенисом, и разговор, в который вступают влюбленные, восхитителен. Евдокия боится за своего возлюбленного — за последствия опасного приключения; сама же она стыдится своей любви, заставляющей ее забыть девическую скромность; однако она кончает тем, что уступает, веря клятвам рыцаря, обещающего ей вечную любовь: «И молодая девушка, — говорится в поэме, — наклонилась из золотого окна, и молодой человек, стоя на лошади, принял ее в свои объятия. Куропатка улетает, сокол ее берет; и они сладко обнялись, и радуясь и плача в одно и то же время. И юноша, загоревшись радостью и отвагой, останавливается перед дворцом и громким голосом восклицает: «Благослови меня, господин мой тесть, и вместе со мной твою дочь, и возблагодари Бога, что он дал тебе такого зятя».

Когда заметили похищение, во дворце, понятно, поднялся страшный переполох. Вместе со своими вооруженными людьми стратиг и его сыновья бросаются в погоню за похитителем. Но Дигенис, настигнутый ими, бьется, как лев, и выбивает из седла сво- {411} их противников; затем, с изысканной любезностью обратившись к отцу Евдокии, говорит ему: «Господин стратиг, благослови нас, дочь твою и меня; прости меня и не кори. Люди твои не знают, что такое драться; я дал им маленький урок, которого они не забудут. Впрочем, не огорчайся: у тебя хороший зять, — ищи, не ищи, лучшего не найдешь во всем свете. Я не низкого происхождения, я точно так же не трус; и если поручишь мне какое-нибудь дело, увидишь, что за человек твой зять». Стратиг смягчается и дает витязю свою дочь; и так как он не хочет, чтобы кто-нибудь мог сказать, что Дигенис похитил девушку без состояния, — «а это, по его мнению, бесчестье в глазах всех здравомыслящих людей», — он спешит перечислить все великолепное приданое, какое он дает за невестой, и его перечень проливает яркий свет на роскошь, какая царила в этих знатных феодальных семьях византийских провинций. «В приданое за моей дочерью, — сказал он, — ты получишь двадцать кентинариев (т. е. 20 раз 100 фунтов ) старинными золотыми монетами, которые я собирал с давних пор и сберегал для нее, моей любимицы, исключительно; серебряную утварь, одежд на сумму в пятьсот фунтов, многочисленные земли, приносящие огромный доход, и семьдесят прислужниц вместе с домом ее матери, а он действительно хорош и обширен. Точно так же я дам за ней драгоценности ее матери, великолепную корону удивительной работы, из чистого золота и усыпанную драгоценными камнями, и всех животных скотного двора, четыреста ферм, и еще восемьдесят наездников, четырнадцать поваров, столько же булочников и сто пятьдесят других служителей. И еще я окажу тебе предпочтение перед другими моими детьми и отпраздную твою свадьбу так, что о ней будут говорить во всем мире».

Но, несмотря на эти обещания, Дигенис — и это очень характерная черта — не доверяет искренности стратига и опасается с его стороны какого-нибудь вероломства. «Боюсь, — говорит он, — что грозит мне беда и чтобы не постигла меня позорно недостойная смерть, так как я вел себя в отношении тебя как враг и изменник». Поэтому он предпочитает увезти Евдокию, чтобы отпраздновать свадьбу у своих родителей, и его возвращение в отчий дом дает новый повод к описанию поразительной роскоши. «Когда стража его отца увидала, что едет он и держит на руках юную красавицу, они поспешили ему навстречу, чтобы поздравить его с приездом. И когда отец его узнал, что едет сын, он сел на коня и вместе с ним пять братьев его жены и три тысячи вооруженных людей. Они взяли с собой двенадцать женских седел; два из них были украшены эмалью и жемчугом, другие — из чистого золота. И все седла имели прекрасные покрышки, и все лошади были покрыты дорогими {412} попонами и золотом. За ними ехали трубачи, и звонко бряцали бубны, и громко рассыпались дробью барабаны, и гудели оргaны, и такой стоял шум, какого никогда никто не слыхал. И молодая девушка села на прекрасного коня с чудесным седлом, покрытым эмалью, и на голову ей надели драгоценную корону. Народ и старцы образовали вокруг них огромное и шумное шествие. И сама земля дрогнула от ликованья и расцвела радостью. От радости же вздыбились горы, зазвучали сладкой песнью скалы, а реки замедлили свое теченье».

Следует описание свадебных подарков, какие обе семьи преподносят жениху и невесте. Акриту «стратиг дал двенадцать черных коней, двенадцать прекрасных скакунов, покрытых великолепными попонами из пурпурового шелка, двенадцать дорогих мулов с седлами и уздечками из серебра и эмали, двенадцать молодых наездников, опоясанных золотыми поясами, и двенадцать искусных охотников на леопардов, двенадцать ястребов из Абасгии, двенадцать сокольничих и столько же соколов. Он дал ему две иконы св. Феодора, покрытые эмалью, и палатку, обшитую золотом, прекрасную и просторную, с коврами, изображавшими всевозможных животных, шнуры палатки были шелковые, а колья серебряные. Он дал ему одежды, украшенные вышивкой редкой работы, двенадцать хламид из белого и пурпурового шелка, два арабских копья красоты удивительной, знаменитый меч Хосроя и, наконец, подарок, наполнивший радостью сердце его дочери и самого Акрита, — он привел им также ручного льва». Невесте семья Акрита со своей стороны также сделала великолепные подарки: редкие драгоценности, дорогие тонкие ткани, ткани золотые и шелковые с большими рисунками, изображавшими фантастических животных, юных пажей, одетых в дорогие персидские костюмы. «И свадьба, — говорит поэт, — длилась целых три месяца, и радость и ликование не прекращались».

Но Дигенис не дает счастью убаюкать себя. «Вместе со своей милой и своими молодцами поехал он на границу страны, занял места, где начальствовал его отец, и поспешил окончательно искоренить иррегулярные дружины. Он производил набеги в горных проходах и пограничных местах, почему и получил прозвание Акрит. Многих воинов он ранил, многих отправил в Аид. И тогда римские земли, заселенные православными, могли насладиться миром, имея защитником такого героя, стража и охранителя от всяких врагов». Скоро слава о его подвигах и заслугах перед империей достигла дворца. Царь лично отправился навестить его в его далеком Евфратском владении; в благодарность за его доблесть он пожаловал его достоинством патрикия и титулом маркграфа; он {413} возвратил ему все земли, некогда конфискованные у его деда, и, восхищенный такой удивительной доблестью, воскликнул: «Какое счастье было бы, если бы дал Бог, чтобы в Романии было четыре таких человека, как он!»

Отныне похождения следуют за похождениями в жизни паладина. Настоящий странствующий рыцарь, он обходит весь мир, и везде, где ни появится, одно его имя вселяет страх. «Столько смелости, — восклицают арабы, на которых он нападает один на сто, — столько мужества изобличают Акрита; бежим, не то мы все погибли». Подобно Зигфриду, с которым он имеет много общего, он сражается с драконом о трех головах, изрыгающим пламя и молнии и при каждом движении которого сотрясается земля и словно ударяет гром; разрывает надвое львов и обращает в бегство апелатов, охотно проводя свою жизнь вдали от мира, один со своей возлюбленной женой, в месте, подобном Эдему, где под сенью листвы бегут говорливые воды. «И так, — рассказывает Акрит, — достигнув великолепной лужайки, я разбил свою палатку и постелил постель. Вокруг палатки посадил всевозможные сорта растений, так что земля запестрела яркими красками всяких цветов. Зрелище, раскрывавшееся перед глазами, было прелестно: густолиственные рощи, бесчисленные деревья, ветви которых переплетались между собой своей роскошной листвой, благоухание плодов спорило с благоуханием цветов, лоза обвивалась вокруг деревьев, высоко-высоко поднимался тростник. Земля пестрела прелестными цветами; прекрасный нарцисс рос вместе с фиалками и розами. Свежая струя била посередине лужайки, излучаясь по всем направлениям. Подле источника были глубокие бассейны, и цветы и деревья отражались в воде. Леса были населены различными породами птиц, ручными павлинами, попугаями и лебедями; попугаи жили, качаясь на ветках, а лебеди на воде. Павлины распускали свои хвосты и яркостью перьев соперничали с цветками. Другие птицы только порхали по веткам, играли и пели свои песни, более благозвучные, чем песни сирен, иные горделиво красовались великолепием своих перьев. Всюду царило несказанное ликование. Сладкое дуновение было напоено запахом мускуса, амбры, камфоры и алоэ. Но сияющая красота благородной молодой женщины блистала ярче красоты всяких цветов и красоты павлинов».

Великая страсть Дигениса к Евдокии не исключает, однако, некоторых других его увлечений и похождений. «Цветущая молодость, — наставительно говорит поэт, — есть возраст сладострастия, и она непрестанно влечется к усладам любви. Это слава, которую она ставит выше всякого царского достоинства, выше блеска {414} всех богатств и выше всякой чести. Вот почему молодой человек легко попадает на скользкий путь, если даже и соединен законно брачными узами с прекраснейшей из женщин. Ибо все бегут туда, где светит солнце». Акрит хорошо это доказал.

Однажды, когда он ехал на своем коне, направляясь к границе Сирии, он встретил молодую арабку, которую один благородный грек, бывший в плену у неверных, соблазнил, похитил и затем покинул. Дигенис ее ободряет, утешает, быть может, с несколько чрезмерным старанием. Дело в том, что молодая девушка хороша собой, и в то время, как, посадив ее на круп своего коня, он хочет отвезти ее к ее любовнику, вдруг незаметно желание закрадывается в его собственное сердце. «Я не знал, как мне быть, — говорит он, — я был весь во власти пожиравшего меня огня. Любовь все росла во мне и росла, разливаясь по всему моему телу, передавалась всем моим чувствам; в глаза мои она проникла красотой, в руки мои — осязанием, в рот мой — поцелуями, в уши мои — словами. Наконец, происками Сатаны и благодаря нерадению моей души, несмотря на все сопротивление, оказанное мне молодой девушкой, совершилось наипреступнейшее деяние, и путь был осквернен преступлением. Враг, Князь тьмы, заклятый противник рода человеческого, заставил меня забыть о Боге и о Страшном дне суда». Само собой разумеется, что, как только грех был совершен, Акрит весь предался угрызениям совести; тем не менее он предпочитает хранить о случившемся полное молчание. Он спешит повенчать молодую девушку с ее похитителем, «умалчивая о том, о чем не следовало говорить, из страха, чтобы молодой человек не устроил из этого скандала»; вернувшись к своей жене, он благоразумно решил поскорее переменить место стоянки, чтобы не дошел до нее как-нибудь слух о его измене.

Но плоть рыцаря слаба, а Сатана всегда настороже, чтобы соблазнять человека. Дигенис изведал это на опыте, когда очутился лицом к лицу с Максимо. Максимо была дева-воительница, неукротимая амазонка, и ее-то призвали к себе на помощь побежденные Дигенисом апелаты. «Она ездила, — говорится в песне, — на белом как снег коне с пурпуровыми копытами. Она носила крепкий превосходный панцирь, а поверх него дорогое платье красоты поразительной, все украшенное жемчугом; в руках у нее было арабское копье искусной работы, голубое и золоченое; за поясом меч, у седла ятаган. Щит у нее был серебряный, кругом вызолоченный, а посередине щита был сделан лев из массивного золота и драгоценных камней. Эта женщина происходила от тех доблестных амазонок, которых царь Александр привез из страны брахманов. Она унаследовала неукротимую энергию своего рода и про- {415} водила всю свою жизнь в битвах». Когда эта валькирия является на берегах Евфрата и вызывает Дигениса на поединок, он, как истинный рыцарь, видимо, щадит свою прекрасную противницу. В первый раз он довольствуется тем, что только поражает ее коня; во второй, обезоружив, наносит ей легкую рану; и побежденная Максимо, восхищенная красотой и великодушием своего победителя, отдается укротившему ее человеку, как отдается Зигфриду Брунгильда. «Я клялась, — говорит воительница, — владыке всего мира никогда не приближаться к мужчинам и сохранять мое девство до того дня, покуда один из них не победит меня окончательно и не превзойдет меня в мужестве. До настоящего часу я оставалась верной моей клятве». Услыхав такое заявление, Дигенис сначала сопротивляется; но молодая девушка прекрасна собой, полна неги и ласки: «Я не знал, что со мной, — рассказывает герой, — огонь пробегал у меня по жилам. Я напрягал все усилия, чтобы противиться греху, и мысленно говорил сам себе, жестоко себя укоряя: «О демон, для чего пленяешься ты источником светлым и скрытым?» Но Максимо еще больше разжигала во мне любовь, нашептывая самые сладкие речи. Она была молода и красива, она была прелестна и девственна; дух мой поддался ее преступным желаниям». И на этот раз он так же тщательно скрывает это свое приключение от жены. И когда Евдокия, ревнуя, укоряет «своего милого индюка» (это ее любимое ласкательное выражение) в том, что он порядочно-таки замешкался у Максимо, герой искусно ее обманывает и усыпляет подозрения своей возлюбленной. Если он не возвращался так долго, так это потому, что он должен был оказать помощь своему раненому врагу: «Ибо я не хочу, — говорит он, — чтобы мне могли нанести оскорбление, назвав убийцей женщин».

После совершения этих подвигов и когда страна была избавлена от врагов, Акрит решил отдохнуть и насладиться своей славой в великолепном дворце, выстроенном им на берегу Евфрата. «Там в счастье протекали его дни, как в раю, и все знатные владыки, все сатрапы присылали ему многочисленные подарки; все правители Романии выказывали ему свою благодарность великолепными приношениями; и сам император посылал каждый день самые дорогие дары знаменитому Акриту». Сами апелаты признавали его власть, и кто имел печать Акрита, мог без опасений путешествовать по всему Востоку. Так, почитаемый всеми, Дигенис мог служить «образцом князя, примером храбрых, славой греков, умиротворителем Романии»; он жил в богатстве мирно и счастливо с женой и матерью, «в подчинении у императоров, полный милосердия ко всем» и об одном только сожалея, что не было у него наследни- {416} ков его имени. И в это время постигла его смерть, в возрасте тридцати трех лет, и в последних словах, какими он, лежа больной на своей постели, обменивается с женой, полных чуткой нежности, есть что-то необычайно трогательное. Василий напоминает Евдокии, как он ее любил: «Я бы предпочел скорее умереть, чем видеть тебя опечаленной, — говорит он ей. — За твою любовь я отдал бы мир и мою жизнь. Но Харон увлекает меня, меня, непобедимого; Аид вырывает меня у твоей любви, возлюбленная моя». После этого он нежно советует ей не предаваться скорби, вступить вскоре в новый брак: «Ты никак не можешь остаться вдовой, я это знаю; после моей смерти тебе надо будет взять другого мужа; молодость твоя вынуждает тебя к этому. Только не смотри ни на богатство, ни на знатность рода; выбери хорошего рыцаря, мужественного и смелого; и с ним, как и раньше, ты будешь продолжать царить над миром, душа моя, моя любовь». Но Евдокия не хочет ничего слышать: если Дигенис умрет, она умрет вместе с ним. И Провидение исполняет ее мольбу. «Молодая прославленная чета, — говорит поэт, — вместе в один и тот же час отдала Богу душу, слитая воедино любовью».

При известии о смерти героя всех охватывает скорбь. Со всего Востока к смертному одру стекаются знатные владыки, и все восклицают сквозь слезы: «Поколеблись, земля; восплачь, вселенная; солнце, скройся за тучей, спрячь твои лучи; затмись, луна, пусть побледнеет твое сиянье; светила сверкающие, погасните все! ибо светило сияющее, блестевшее над миром, Василий Дигенис, цвет юности, и жена его, слава женщин, в один и тот же час покинули землю». И поэма оканчивается описанием похорон, где, согласно обычаю, в длинном надгробном слове восхваляются добродетели, мужество и слава умершего героя.

III

Такова эпическая история Василия Дигениса Акрита. Но как бы ни был интересен рассказ о его похождениях, важнее отыскать в этой поэме характерные черты, в которых сколько-нибудь проявляются идеи и нравы эпохи. Тут открывается перед нами весь византийский мир, с его полными неожиданностей противоречиями, этим смешением грубости и утонченности, диких страстей и нежной чуткости, с его патриотизмом, его религией и также с его роскошью, наконец, со всем, что делает эту исчезнувшую цивилизацию такой оригинальной и такой любопытной.

Прежде всего тут поражает глубокое чувство византийской национальности, каким обладает поэт. В отношении варваров, в отношении неверных его герой является защитником империи и хри- {417} стианства. За это столько же, если еще не больше, чем за доблесть, восхваляет его царь; и действительно, в мыслях Дигениса православие и Романия — два неразрывных термина. Упрочить безопасность границ так, чтобы впредь императору не приходилось делать для того никаких затрат, смирить неверных и заставить их платить дань Византии, дать православной и римской стране возможность жить, наслаждаясь миром и не опасаясь никаких нападений, — вот великие услуги, какие непобедимый Акрит оказывает и хочет оказывать монархии. Благодаря этому главным образом имя его осталось популярным в Византии и благодаря этому много лет спустя, желая достойно восхвалить великого императора Мануила Комнина, один поэт XII века не найдет лучшего для него имени, как имя «нового Акрита».

Отношения, какие Дигенис поддерживает с императором, своим властителем, также должны быть отмечены и дают понятие о нравах эпохи. Несомненно, что этот феодальный властелин — верный подданный; покорность царю — одно из качеств, восхваляемых в нем поэтом, и сам он, как истый царедворец, заявляет где-то, что «благоволение царя — достаточная награда за его услугу». Когда монарх приглашает его к себе в гости, он с крайним почтением отвечает императорскому посланному: «Я — последний раб твоего Величества, человек, лишенный всяких достоинств, и я не знаю, государь, какими подвигами ты восхищаешься в таком смиренном и незначительном человеке, как я. Если же тем не менее ты желаешь видеть твоего слугу, возьми с собой нескольких людей и прибудь на берега Евфрата, и тут увидишь меня, благочестивейший император, сколько пожелаешь. И не подумай, что я отказываюсь предстать перед тобой. Но ты окружен солдатами, еще мало опытными, и они могли бы сказать как-нибудь совсем неподходящее слово». В этих последних словах чувствуется гордость знатного провинциального барона, презирающего и опасающегося придворных людей, а также под почтительной формой плохо скрытые феодальные стремления. Они еще больше проявляются во время свидания между императором и его подданным. Они обращаются друг с другом почти как равные, и Дигенис говорит с царем с крайне характерной свободой выражений. Вместо того чтобы просить милостей, он дает ему советы, как управлять царством: «Я думаю, — говорит он, — что долг монарха, ищущего славы, любить своих подданных, иметь жалость к несчастным, защищать несправедливо гонимых, не слушать клеветников, не отнимать беззаконно чужого добра, уничтожать еретиков и защищать православных». Кроме того, он предоставляет на его милость — это составляло один из главных вопросов военного и феодального мира Х века — {418} судьбу бедных солдат и заключает с суровой откровенностью: «Не могущество дает верховенство и власть; тут надобен дар Божий и Его всемогущей десницы». В этих словах можно узнать человека, который скажет потом: «Когда дело правое, я не боюсь и самого императора». И тщетно император делает его патрикием и маркграфом; в своих пограничных владениях Дигенис, как настоящий феодальный барон, смотрит на себя почти как на независимого. Выше было сказано, как он приглашал к себе монарха с условием, чтобы он прибыл в его владения лишь в сопровождении небольшой свиты и как действительно император взял с собой только сто человек. Но еще любопытнее то, что эта подробность не принадлежит к чистому вымыслу. В Книге о церемониях можно прочесть, что царь, путешествуя по Азии, когда собирался проникнуть в пограничные губернии, оставлял большую часть своего двора позади себя и предоставлял акритам честь и заботу составить ему авангард.

Религия также занимает большое место в поэме, и это одинаково характерная черта той эпохи. Здесь находишь как бы отголоски проповедей, с которыми византийские миссионеры обращались в то время к язычникам, стараясь обратить их в православие, а также воспоминание о том восхищенном удивлении, какое испытывали новообращенные при виде великолепия Святой Софии. «Я побывал во многих странах, — объявляет эмир Мусур, отец Акрита, — я прошел через много городов, я видел и прочел много книг. Все это только смешно, все это один обман. Я всеми силами души люблю христианские обряды и знаю, что рай в Романии, ибо одни христиане обладают истинной верой». Только этот мусульманин принял крещение, как уж он думает о прозелитах, он убеждает свою мать отречься от ислама, он обучает правилам веры всю свою семью; он знает наизусть и читает от начала до конца Никейский символ веры ; он рассуждает, как богослов; и так велика его вера, что под конец своих дней, отказавшись от военной славы, он всецело предается «изучению путей Господних». Дигенис не менее ревностный христианин, благочестивый почитатель святых. В центре своего дворца он строит церковь в честь св. мученика Феодора; и, уповая на божественное покровительство, он укрепляется в надежде победить. Как добрый православный, он проводит ночи в молитвах и чтении священных книг; как добрый византиец, он боится «дня Страшного суда». Он непрестанно чувствует подле себя «Князя тьмы, заклятого врага рода человеческого», ищущего погубить его Сатану. И если этот страх отнюдь не мешает ему совершать проступки, если он не может избежать греха, во всяком случае, он сознает свои преступления и испытывает горячее желание принести в них полное покаяние. {419}

И еще с другой стороны поэма заслуживает внимания: она дает нам картины византийского богатства и роскоши. Мы уже видели отчасти великолепие, каким любили окружать себя эти азиатские бароны, воспеваемые в поэме; описание дворца Акрита еще лучше знакомит нас со всем великолепием жилищ, где жили эти знатные феодальные властелины. На берегу Евфрата, среди чудесного сада, полного цветов, деревьев и птиц, возвышается замок Дигениса. Он построен из разноцветного камня, образующего на стенах прелестные разнообразные рисунки, перед замком павильон, увенчанный тремя высокими куполами. Внутренность замка еще красивее, стены выложены инкрустациями из золота и драгоценных камней; колонны также покрыты золотом; вокруг окон обвиваются золотые лозы, и своды все украшены мозаикой. Но настоящее чудо — это большая зала в форме креста, находящаяся в высокой башне. Пол вымощен драгоценными камнями, и посередине блестит один большой круглый камень, «излучающий ночью свет на весь мир». Свод усыпан жемчугом и сверкает золотом, двери также выложены золотыми пластинками; наконец, на стенах ряд мозаик изображает подвиги Самсона и историю Давида, и к этим библейским эпизодам примешана целая серия сцен из светской истории. Тут можно было видеть подвиги Ахилла, бегство Агамемнона, Пенелопу и ее женихов, Улисса у Циклопа и еще Беллерофонта, побеждающего Химеру, и историю Александра, начиная с его победы над Дарием и кончая походом на брахманов и амазонок. Дальше следовали сцены из жизни Моисея и Иисуса Навина. Словом, Акрит велел изобразить тут «всех доблестных мужей, существовавших когда-либо начиная от сотворения мира».

Это описание представляет тот интерес, что оно тоже не вымышлено. Одной из самых замечательных черт византийского искусства IX и Х веков, как известно, было именно это смешение сюжетов религиозных и светских. Мифология и история, иногда даже история современная, доставляли художникам той эпохи столько же сюжетов, сколько и священные книги. В рукописях того времени можно найти почти все сцены, которые в эпопее украшают дворец Акрита. Точно так же и характерные черты архитектуры и система украшений соответствуют тому, что нам известно об искусстве Х века.

Но еще более, чем идеи и нравы, представляются интересными характеры, выведенные перед нами в этой поэме.

Несомненно, во всех этих похождениях, как бранных, так и любовных, чувствуется неизменная основа дикости и жестокости. {420} Набеги, грабежи, убийства занимают первое место, сердца действующих лиц отличаются кровожадностью и не знают сострадания. Молодые греческие девушки, взятые в плен арабами, без милосердия умерщвляются, так как отказываются исполнить требования своих победителей. Точно так же, в угоду ревности Евдокии, Дигенис убивает Максимо после того, как был ее любовником. Постоянно речь идет о похищении женщин, о поединках, о ловких ударах меча, и любовь к золоту является главным двигателем поступков человеческих. Это дикие насильнические нравы еще грубого общества, где сила родит право, где господином является меч, общество солдат, для которых жизнь — вечная битва.

А между тем эти грубые воины способны на тонкие чувства, на изящество в обращении. Дигенис не только могучий и неодолимый боец, он приобщился к литературе. В течение целых трех лет, под руководством сведущего учителя, он изучал всякие науки. Он умеет, под аккомпанемент лиры, петь песни, слова которых сам импровизирует. Он наслаждается красотой природы, любуется образцовыми произведениями искусства, ценит прелести роскоши. Этот воин, гордый своей силой, умеет при случае быть рыцарем. Он счастлив возможностью сразиться и победить на глазах своей дамы; одного слова, крикнутого ею во время боя, достаточно, чтобы придать ему сил и смелости; все подвиги, совершаемые им, он творит с единой целью — заслужить ее любовь. Он способен и на более тонкие чувства. «Я всегда имел жалость, — говорит он где-то, — к людям, которые бегут. Надо побеждать, но не злоупотреблять своей победой и иметь сострадание к побежденному врагу». Он знает, какое почтение надо иметь к женщине, даже когда она враг. Он переправляется через Евфрат, чтобы отправиться навстречу Максимо, «ибо дело мужчин, — поясняет он, — быть предупредительными с женщинами». Он щадит ее во время боя, «ибо, — объявляет он дальше, — позорно для мужчины не только убить женщину, но даже биться с ней».

Более того, в сердцах этих воинов, с виду таких грубых и бесчувственных, находится место для нежных чувств, для тонких эмоций; нежные или трогательные эпизоды изобилуют в поэме, и в особенности первые песни заключают прелестные места.

Вот, например, сцена прощания эмира Мусура с его молодой женой. «Один вошел он с ней в свою комнату, и у обоих из глаз лились обильные слезы как дождь. Эхом отдавались их стоны. И он сказал ей: «Дай мне слово, властительница моя, дай мне твое кольцо, чтобы я мог носить его, благородная сердцем женщина, вплоть до моего возвращения». И со вздохом говорила молодая женщина эмиру: «Остерегайся всячески, дорогой мой властелин, {421} нарушить клятву; ибо Бог накажет тебя, если будешь искать другую жену; Бог — судья праведный и карает всегда по справедливости». «Если я сделаю это, сокровище мое, — отвечал эмир, — если я забуду любовь, какую мы возымели, если я опечалю твое сердце, да разверзнется подо мною земля, да поглотит меня Аид, и да не возвращусь я больше никогда к тебе, мой цветок благоуханный». И так, обмениваясь ласками, обнимались они до самозабвения, и проходили часы за часами, и они омочили друг друга обильными слезами, и с трудом могли друг от друга оторваться, совершенно забыв о собравшейся толпе. Тогда взял эмир в присутствии всех на руки своего сына и оросил его слезами: «Соделает ли меня Господь достойным, дитя мое любимое, — сказал он, — увидать тебя на коне, едущим ко мне навстречу? Суждена ли мне радость, сын мой, учить тебя метать копье так, чтобы возбуждал ты во всех близких твоих восхищение?» В эпопее Дигениса Акрита было отмечено немало отголосков Гомера. Нет ли и в этом эпизоде некоторого сходства с прощанием Гектора с Андромахой?

Можно было бы привести еще другие места, полные глубокой, волнующей трогательности, прелестные стихи, какими мать эмира приветствует возвращение сына, или нежная жалоба, какой мусульманин старается рассеять скуку своего долгого пути: «Когда переправлюсь я через страшные горы и грозные ущелья, возвращаясь в прекрасную Романию? Когда увижу вновь мою нежную куропатку и мой прекрасный цветок, моего столь прелестного сына? Кто даст мне крылья, любимая моя, чтобы лететь к тебе и в объятьях твоих отдохнуть?» И вот, наконец, сцена возвращения: «Когда они были у дома возлюбленной, эмир, вне себя от радости, громко воскликнул: «Моя кроткая голубица, приди навстречу твоему соколу, приди утешить твоего любимого после его долгого отсутствия». Служанки, услыхав эти слова, выглянули в окно и, увидав эмира, сказали молодой женщине: «Радуйся, госпожа наша, радуйся; наш господин возвратился». Но она не поверила словам служанок (ибо кто вдруг видит внезапное исполнение своего желания, думает в безмерной радости своей, что это обманная греза) и отвечала: «Не призрак ли видится вам?» И хотела еще другое сказать, но тут увидала — входит ее возлюбленный; тогда чуть не лишилась она чувств и, обвив его шею руками, прильнула к нему без слов, с глазами, полными слез. Также и эмир, казалось, обезумел от радости; он прижимал молодую женщину к своей груди, и они оставались так, обнявшись, долгие часы. Эмир целовал глаза своей жены и, обнимая ее, с любовью спрашивал: «Как ты поживаешь, мое утешение, моя нежная голубка, свет очей моих, моя бесценная жемчужина?» И молодая {422} женщина отвечала: «Привет тебе, моя надежда, поддержка моей жизни, отрада моей души. Слава всемогущему Богу, дозволившему нам свидеться вновь». И, взяв на руки сына, эмир говорил ему с нежностью: «Когда, сокол мой прекрасный, развернешь ты крылья, когда станешь охотиться за куропаткой, когда будешь укрощать разбойников?»

Все эти души полны исключительно одним чувством — любовью; любовью могучей, любовью непобедимой, для нее же никакая жертва не кажется слишком большой, ни слишком трудной. «Прекрасно, — говорит поэт, — исполнять долг любви», и величайший укор, какой можно сделать рыцарю, — это недостаток заботы и рвения в служении своей возлюбленной. Несмотря на тревогу и заботы, какую любовь несет с собою, она является в этих доблестных душах главным двигателем героизма; покинуть свою семью, своих друзей, подвергаться самым страшным опасностям, вызывать на бой стихии, диких зверей, разбойников, отречься от всего, что имеешь, — все это ничто, когда сердце полно любовью и от нее ждет себе награды.

Из всего этого мы видим, несмотря на некоторые литературные заимствования, происходящие, быть может, по вине последней редакции, насколько эпопея Акрита полна искренности, свежести, юности. Действующие в ней люди одарены душой простой, веселой, восприимчивой ко всякого рода эмоциям, способной одинаково воспламеняться и воинственным пылом, и жаждой славы, и восторгом любви, и красотой природы. «Май месяц, — говорится в песне, — всем месяцам царь. Он — лучшее украшение земли, око растений, блеск цветов, гордость и красота чарующих лугов. Он внушает чудесную любовь, он герольд Афродиты. Своими сверкающими цветами, своими розами, фиалками он превращает землю в соперницу небес. Тогда-то любовь открывается своим верным, и кто только друг неги, предается радости».