Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты

Паперный В. Культура Два

глава ПЕРВАЯ. растекание — затвердевание

1. Начало — конец

Культура 1 ориентирована на будущее, «возврата к прежнему нет» — такими словами закончит свое первое обращение к населению нарком просвещения Луначарский (СУ, 1917, 5, прил. 1). Культура обрывает свои связи с прошлым, отказывается от наследства прошлого, что отчасти видно уже в ликвидации самой процедуры юридического наследования (СУ, 1918, 34, 456). От прошлого культура отграничена ясно выраженной точкой начала, где все начинается заново и как бы на пустом месте. Все, что было до этой точки, однородно, оно обобщается негативным отношением к себе. Его следует бросить с «парохода современности» (Пощечина, с. 3). Характерна сама история слова «бросить». Участники альманаха обсуждали несколько вариантов — «выбросить», «сбросить», — но Маяковский сказал: «Сбросить — это как будто они там были, нет, надо бросить с парохода...» (Маяковский, 13, с. 418). Чувство разрыва с прошлым, как видим, настолько сильно, что сама мысль о каком бы то ни было родстве с ним кажется Маяковскому нелепой, — его при этом мало волнует, что для бросания с «парохода современности» Пушкина, Достоевского и Толстого пришлось бы сначала втаскивать их на этот пароход, но это кратковременное и насильственное втаскивание с последующим бросанием с его точки зрения не так опасно, как предположение о возможности естественного попадания классиков на борт парохода.

Сброшенное с парохода погружается на дно, превращаясь в утраченные (и даже, может быть, оплакиваемые) сокровища. Но даже сама горечь утраты наполняет сердце культуры радостью. «Мы прекрасны, — торжественно заявляет газета «Искусство коммуны», — в неуклонной измене своему прошлому» (1919, 17, с. 1). «Прошлое мы оставляем позади как падаль», — настаивает «Реалистический манифест» Габо и Певзнера1 (Хазанова, с. 19). Все сделанное культурой, по ее

I Строго говоря, Габо и Певзнер противопоставляют прошлому не будущее, которое они отдают хиромантам», а сегодняшний день. Тем не менее отрицание прошлого («подолы) в этом тексте все-таки сильнее, чем отказ от будущего.

2 Не исключено, что в этом стремлении культуры к сжиганию трупов есть элементы неосознанной полемики с «Философией общего дела» ? ? Федорова, одна из идей которого состояла в оживлении всех умерших.

словам, «сделано для крематория», ее принцип — «строить творчество, сжигая за собой свой путь» (Малевич /а/).

Крематорий и сжигание — любимые темы культуры 1. «Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля», — воскликнет в декабре 1917 г . пролеткультовский поэт Владимир Кириллов (Кириллов, с. 228), а Маяковский подарит ему за это свою книгу, подписавшись «однополчанин по битвам с Рафаэлями» (3. Паперный, с. 29); впрочем, возможно, что Маяковского привлек в стихах Кириллова не столько Рафаэль, сколько сам процесс сжигания, ибо пафос огня Маяковский разделяет вполне: «Только тот коммунист истый, кто мосты к отступлению сжег« (Маяковский, 2, с. 14).

Журнал «Строительство Москвы» поместил в 1925 г . целую статью под названием «Сжигание людских трупов». Она начинается энергичным заявлением: «Сжигание людских трупов завоевывает себе все больше и больше сторонников» (№2, с. 14). К статье дано много иллюстраций. Рядом другая статья — «Мусоросжигание в городах Западной Европы». Через два года в журнале «Строительная промышленность» появится статья — «Трупосжигание и кремация». Ее начало не менее оптимистично: «Предстоящее открытие московского крематория естественно создает повышенный интерес к кремации и среди населения, и среди специалистов» (1927, 5, с. 376). Следующая статья в этом же номере — «Прогниватель для навоза и других органических отбросов».

Крематорий в культуре 1 постоянно противопоставляется кладбищу. Слово «кладбище» — употребляется с негативным значением, например. «Москва — не кладбище былой цивилизации..» (Попов). Казимир Малевич даже пытается ввести в это противопоставление своеобразный рационализм «Сжегши мертвеца, — деловито рассуждает он, — получаем 1 грамм порошку, следовательно, на одной аптечной полке может поместиться тысячи кладбищ» (Малевич /а/)2.

Пророческие слова Малевича о сжигании, сказанные в Петрограде 1919 г ., страшным образом реализовались в ту же зиму в Москве. Москва тогда была погружена по ночам в полную темноту, улицы не освещались. Из строя вышла вся система отопления, в домах появились так называемые «буржуйки», «пчелки» и «лилипутки». Эти печки надо было чем-то топить, и на топливо шло абсолютно все. «Я сжег свою мебель, — вспоминает В. Шкловский, — скульптурный станок, книжные полки и книги, книги без числа и меры. Если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими и оказался бы к весне без конечностей» (Шкловский, 1922).

Но и книг не хватало в ту зиму. В июле 1919 г . Моссовет принял решение пустить на топливо деревянные дома. Практически их начали разбирать, не дожидаясь постановления. С 1918 по 1920 гг. около 5000 домов разобрали на дрова. Одни дома сгорали в печах других домов, но и эти другие горели тоже. Новые жильцы, не знающие, что вентиляционные короба изнутри обиваются войлоком, выводили туда трубы своих «пчелок» и «лилипуток», и дома, как это прекрасно описано М. Булгаковым в рассказе «Дом № 13», вспыхивали и сгорали, превращаясь в те самые граммы «порошку», которые можно было бы разместить на аптечной полке, если бы аптечные полки не сгорели к тому времени в «буржуйках». За одну зиму 1919/20 г. в Москве сгорело таким образом 850 домов (Кузнецова, с. 142).

Стремление культуры оборвать свою связь с прошлым, сбросить с себя его бремя было, по-видимому, настолько заразительно, что ему поддавались люди, которым это было, казалось бы, противопоказано. «Какое бы счастье кинуться в Лету, — написал в 1921 г . историк литературы М. Гершензон, — чтобы бесследно смылась с души память о всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзии, и выйти на берег нагими... помня из прошлого только одно — как было тяжело и душно в тех одеждах и как легко без них» (Гершензон и Иванов). Но эта легкость сбрасывания старых одежд оборачивалась в иных случаях могильным холодом. 31 августа 1926 г . «Известия ВЦИК» меланхолически сообщили: «В практике жилищной секции Цекубу имеется уже несколько тяжелых случаев, когда волнения, страдания и мытарства, вызванные жилищными осложнениями, приводили к преждевременной смерти научных работников (известный профессор-литератор Гершензон)». Мутные воды «революционного жилищного передела» оказались для Гершензона той самой Летой, в которой он искал забвения, ради которой сбрасывал одежды памяти. И не его одного поглотили эти волны.

Пафос огня, пафос сжигания пройденного пути захватил и другого великого представителя старой культуры, Александра Блока: Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем, Мировой пожар в крови — Господи, благослови!

(Блок, 3, с. 351)

А когда в этом огне сгорел и его дом в Шахматове, и его книги, и его рукописи, и его дневники — вместе с ними как бы сгорели и все

слова, которыми владел Блок, остался только крик: «снилось Шахматове — а-а-а...» (Блок, 9, с. 428). Поддерживать огонь мирового пожара оказывается можно единственным способом: бросая в огонь, как сказал Шкловский, свои руки и ноги. Летать на этой огненной птице можно, лишь если, как в известной русской сказке, кормить ее в полете мясом, срезанным с собственных ляжек. А клюв этой волшебной жар-птицы, чем больше в него вглядываешься, тем больше начинает походить на пятачок свиньи — слова Блока, сказанные о самом себе за два месяца до смерти, в сущности, относятся ко всей культуре 1: «слопала-таки поганая гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка» (Блок, 8, с. 537).

Итак, культура 1 сжигает свои руки и ноги, смывает с души память и пожирает своих детей — все это она делает, как бы избавляясь от балласта, который мешает ей рвануться в будущее. Ждать она не может. «Я хочу будущего сегодня», — угрюмо сказал Маяковский Горькому, напугав его при этом своей нервозностью (Катанян, 1956, с. 80). В культуре 2 будущее отодвигается на неопределенное время. Оно становится еще более желанным и прекрасным, движение к нему — еще более радостным, но этому движению как бы уже не видно конца, движение становится самодостаточным. «Пройдет время, — заканчивает одну из своих судебных речей государственный обвинитель Вышинский, — . .над нами, над нашей счастливой страной по-прежнему ярко и радостно будет сверкать своими светлыми лучами наше солнце. Мы, наш народ, будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем — великим Сталиным — вперед и вперед к коммунизму» (АС, 1938, 3, с 2)

По мере этого движения вперед и вперед ничего не меняется, солнце сверкает по-прежнему, поэтому исчезает сама возможность установить, движение это или покой, поскольку не с чем это движение соотнести. Движение в новой культуре становится вполне тождественным неподвижности, а будущее — вечности. Это вечное будущее предстает теперь таким: «Люди будут рождаться — поколение за поколением — жить счастливой жизнью, стареть понемногу, но знакомый им по милым книжкам детских лет Дворец Советов будет стоять точно такой же, каким и мы с вами увидим его в ближайшие годы. Столетия не оставят на нем своих следов, мы выстроим его таким, чтобы стоял он не старея, вечно» (Атаров, с. 15).

Идея строительства вечного сооружения поставила в достаточно трудное положение

Идея мавзолея возникает в культуре 1 как временная. Это всего лишь возможность проститься с любимым вождем: В культуре 2 мавзолей превращается в вечное сооружение*

инженеров-строителей. «Инженеры не привыкли строить такие сооружения, — сказал на Первом съезде архитекторов заместитель председателя строительства Дворца Советов Г. Красин, — это сооружение должно строиться не только прочно на определенный срок, но должно быть долговечным навсегда, как долговечна идея создания всего нашего общества навсегда (аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674,2, 33, л . 127).

Хорошим примером того, как менялось представление культуры о долговечности архитектурного сооружения, может служить история строительства мавзолея Ленина. Идея мавзолея возникает в культуре 1 как временная. Мавзолей понадобился лишь «в целях предоставления всем желающим, которые не успеют прибыть в Москву ко дню похорон, возможности проститься с любимым вождем» (СУ, 1924, 29—30, 272). Это, как видим, всего лишь затянувшееся прощание. Культура 2 прощаться с любимым вождем не собирается. Временный деревянный мавзолей заменяется сначала более основательным (тоже деревянным), а потом, в 1930 г ., каменным, рассчитанным на вечность.

Будущее, превратившееся в вечность, настолько однородно и неизменно, что там уже ничего, в сущности, нельзя увидеть, туда бессмысленно и смотреть — взгляд культуры постепенно оборачивается назад, как бы развернувшись на 180°. Настоящий момент оказывается уже не начальной точкой истории, а скорее ее финалом. Культуру начинает интересовать путь, которым она пришла к настоящему моменту, начинает интересовать история.

Создаваемое культурой 2 не сжигается, не бросается «как падаль», напротив, оно мгновенно затвердевает, превращаясь в памятники истории,

причем этот процесс затвердевания происходит одновременно с созиданием. Торжественный пуск первой линии метро происходил 14 мая 1935 г ., а 21 июня уже вышел в свет роскошно изданный том с золотым тиснением на обложке: «Как мы строили метро» (см.), причем это уже второй том серии «История метро им. Л. М. Кагановича*. Это значит, что работа над историей создания метрополитена велась одновременно со строительством.

В алфавитном каталоге Ленинской библиотеки можно найти огромное количество книг этой эпохи, название которых начинается словом «Как...», например, «Как мы спасали челюскинцев» (см.) — книга, относящаяся уже к другой серии — «Героическая эпопея». Торжественная встреча челюскинцев и их спасателей происходила 23 мая 1934 г ., но еще 20 апреля этого года было опубликовано постановление ЦИК «О возведении монумента в память полярного похода "Челюскина"» (СЗ, 1934, 21, 169), а 13 августа книга уже появилась в продаже. Можно предположить два варианта: либо эта книга, содержащая 26 печатных листов, большое количество фотографий и цветных репродукций, состоящая из подробных автобиографий летчиков и полярников, воспоминаний их детства и рассказов о самом спасении, готовилась и писалась параллельно со спасением, либо все это было написано, набрано и отпечатано меньше, чем за три месяца (маловероятное предположение), для того чтобы создать своеобразный эффект мгновенного затвердевания, — в конечном счете это одно и то же.

Это затвердевание, однако, не абсолютно, в затвердевшем продолжают происходить изменения, вызванные изменениями в настоящем моменте, — в этом смысле время культуры 2 течет как бы в обратном направлении. Культура не пассивно относится к памятникам своей истории, наоборот, она продолжает их активно творить; так, например, архитекторы, исключенные из ССА, впоследствии вычеркиваются в стенограмме, хранящейся в архиве ССА, из списка присутствующих (ЦГАЛИ, 674, 2, 25, л . 1) — событие в настоящем влечет за собой следствие в прошлом.

Основным содержанием культуры 2 становится ее собственная история — отсюда история становится основным жанром культуры 2. Основным каноническим документом эпохи становится курс истории ВКП(б) — эта «энциклопедия основных знаний в области марксизма-ленинизма», как он назван в постановлении ЦК (О постановке, с. 454). Большинство публикаций Академии архитектуры,

созданной в 1933 г . (СЗ, 1934, 2, 17), посвящено точно так же истории архитектуры. Все классические архитектурные трактаты начиная с Витрувия и кончая Виоле-ле-Дюком были переведены и роскошно изданы именно в это время. Основной проблемой архитектуры становится освоение наследия — напомним, кстати, что и юридическая процедура наследования была уже к тому времени восстановлена (СУ, 1926, 10, 73).

Освоение наследия советской архитектурой начинается с триады «Греция — Рим — Ренессанс», той самой, которая наиболее решительно отбрасывалась прошлой культурой. «Круг классической греко-италийской, а в известном смысле и европейской системы мышления, — писал в 1924 г . М. Гинзбург, — представляется свершенным, и пути подлинно современной архитектуры будут лежать безусловно впереди его... круги истории замкнулись, старые циклы свершились, мы начинаем распахивать новую ниву искусства...» (Гинзбург, 1924, с. 286—290). Культура 2 ощущает этот круг незамкнутым, и замкнуть его предстоит, как ей кажется, именно ей. Начинается процесс внимательного перебора различных стилей и творческих концепций с точки зрения того, подходят они для замыкания этого круга или нет, сам же круг при этом то сокращается до точки (Рим), то расширяется до бесконечности, охватывая тогда уже всю культуру всего человечества. Проследим динамику изменений этого круга наследия.

К тому моменту, когда задача овладения наследством была полностью осознана архитектурой, уже существовала теория, которая в принципе могла бы быть использована, — это теория «пролетарской» (или «упрощенной») классики И. А. Фомина. «Ясно для всякого, — полагал Фомин, — что не готика или романский, или византийский стили рекомендуются вниманию архитекторов, тем более не какой-либо индийский, арабский или русский стили, которые навсегда остались узко-национальными, а именно классика, всех периодов, начиная с Греции и Рима и кончая русским ампиром... Надо при этом отказаться от традиционных пропорций классики, отказаться от ненужных деталей, то есть капителей и баз колонны, от ненужного в этом случае ее утонения, от излишеств в деталях, то есть от наличников, сандриков и вообще от всех средств перегрузки и мишурной орнаментики» (Фомин, с. 130—131).

На первых порах эта теория вроде бы находит сторонников. Луначарского, например, в классике привлекает Греция. «При новом строительстве, — писал он по поводу Дворца Советов, — в гораздо

большей степени следует опираться на классическую архитектуру, чем на буржуазную, точнее — на достижения греческой архитектуры» (СоА, 1932, 2—3, с. 7). Любопытно, что к тому же придет в 1939 г . пытающийся приспособиться к новым условиям Гинзбург: «На первом месте хочется поставить эллинское искусство, искусство пятидесятилетнего взлета Фидия, Иктина и Калликрата» (Гинзбург, 1939, с. 76).

Алексею Толстому более близким кажется Рим: «Классическая архитектура (Рим) ближе всех нам потому, что многие элементы в ней совпадают с нашими требованиями. Ее открытость, ее назначение — для масс, импульс грандиозности — не грозящей, не подавляющей, — но как выражение всемирности, все это не может не быть использовано нашим строительством» (Толстой). Позднее, на первом съезде советских архитекторов, о необходимости принять эстафету Рима скажет А. Щусев: «Общественные и утилитарные сооружения Древнего Рима по своему масштабу и художественному качеству — единственное явление этого рода во всей истории мировой архитектуры. В этой области непосредственными преемниками Рима являемся только мы, только в социалистическом обществе и при социалистической технике возможно строительство в еще больших масштабах и еще большего художественного совершенства» (ЦГАЛИ, 674, 2, 31, л . 12).

Иногда акцент делается на третьем члене триады — на Ренессансе. «Некоторые черты ренессанса, — пишет Борис Михайлов, — жизнерадостность, непринужденность развертывания форм, классическая ясность духа, звучащая в гармоническом строе пропорций, — отвечают устремлениям нашей эпохи» (Б. Михайлов, 1939, с. 5—6). Не будем при этом забывать, что под Ренессансом понимается главным образом все тот же Рим, только другой эпохи.

Однако постепенно вызревает убеждение, что триадой «Греция—Рим—Ренессанс» (даже обогащенной русским ампиром, как это делается в упрощенной классике Фомина) ограничиваться нельзя. Об этом говорил уже Н. Милютин в своей полемике с Луначарским, отстаивавшим, как мы помним, Грецию: «Нельзя обесценивать достижения Рима, ренессанса, готики, барокко, модерна, формализма-рационализма, конструктивизма, функционализма и т.п.» (Милютин, с. 7).

В дальнейшем рационализм и функционализм то включаются в этот круг, то выключаются из него, и это зависит главным образом от поведения в этот момент реальных рационалистов и

функционалистов. Сам Милютин, хотя и включает их, тем не менее советует не забывать «троцкистскую сущность» рационализма и «механистическую сущность» функционализма, резкость его оценок связана с тем, что и те и другие — рационалисты и функционалисты — в мае 1932 г ., когда вышла эта статья Милютина, то есть за месяц до постановления ЦК «О перестройке литературно-художественных организаций», занимали, пожалуй, самые сильные позиции среди всех группировок. И рационализм и функционализм мгновенно выпадают из круга, как только В. А. Веснин на первом съезде, отбросив все предварительно утвержденные тезисы, резко выступил в защиту конструктивизма, в журнале «Архитектура СССР» сразу же появились такие строчки: «Чем, как не социальной глухотой, объясняются попытки (они имели место и на недавнем съезде советских архитекторов) представить антисоциалистические тенденции конструктивизма, функционализма и формализма как якобы неизбежные и обязательные для нашей архитектуры» (АС, 1937, 10, с. 11).

Круг тем временем продолжает расширяться. Осваивается барокко (Алпатов), готика (Кравченко, Маркузон), с некоторыми оговорками на первом съезде архитектор Е. Левинсон включает в этот круг и модерн (ЦГАЛИ, 674, 2, 38, л . 71), осваивается архитектура Востока (Проблемы), народное искусство (Народное). При этом в перечень в качестве еще одного художественного стиля, которым надо овладеть, постоянно включается современная (чаще американская) техника. Формула, выкристаллизовавшаяся к началу войны, звучит в изложении Александра Веснина (уже научившегося говорить на языке новой культуры) так: «При освоении архитектурного наследия нельзя ограничиться освоением зодчества одной какой-либо эпохи, например, архитектуры Греции, Рима или итальянского Ренессанса (как это делается многими архитекторами), а необходимо охватить всю архитектуру в целом, в ее историческом развитии, начиная от ее истоков и кончая передовой архитектурой современного Запада и Америки. Наряду с освоением архитектуры господствующих классов, необходимо изучать и народную архитектуру (например, архитектуру маленьких итальянских городков, нашего Севера, народную архитектуру Кавказа, Востока и т. д.), зачастую имеющую высокие архитектурные качества» (Веснин, с. 37).

Мы видим, что уже к началу войны культура 2 ощущала себя наследницей всех традиций и итогом всех путей. Упрощенная классика И. Фомина была в конце концов отвергнута и потому, что это только

классика, и потому, что она упрощенная, — хотелось всего и самого. Свое главное сооружение, работа над которым велась с самого начала и до конца существования культуры, сооружение, оставшееся неосуществленным, — Дворец Советов — культура 2 видит в 1940 г . таким: «Вся многовековая культура человеческого искусства войдет в стены народного здания. От золотистых фаянсовых плиток мавританской Испании до архитектурного американского стекла. От майоликовых украшений Флоренции до монель-металла. От изразцовой мозаики Византии до современной пластмассовой промышленности. Старинное искусство гобелена, резьба по черному дубу, возрожденная фреска, светотехнические достижения фотолюминесценции, народное мастерство Палеха — нельзя перечислить богатств художественного украшения. Незаметно — среди порфира и мрамора, хрусталя и яшмы — будет действовать высокая техника комфорта двадцатого века» (Атаров, с. 19—20).

Круг, который культура 2 была призвана завершить и замкнуть, достиг к началу войны своего максимума и затем начал постепенно менять свои очертания и незаметно сужаться. Центр этого круга переместился сначала из Греции в Рим, какое-то время он оставался в Риме (Древний Рим, итальянское Возрождение) и затем, двинувшись сначала на Восток, все больше и больше начал приближаться к Москве. Путь к завершению истории начинает казаться теперь лежащим через прошлое России.

Еще совсем недавно слово «Русь» было символом азиатчины, дикости, грязи, варварства. «Русь один сплошной клоповник... Всюду вшей ползет обоз» (Ржаное, с. 21) — с этими словами футуриста Давида Бурлюка как будто вполне солидарен и не любящий футуристов Ленин : «В нашей подлинно "дикой" стране, — пишет под его диктовку Я. Яковлев, — должны ли мы... уберегать голову от вшей, а постель от клопов?» (Яковлев). Ленин испытывает ужас от нашествия «истинного русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности подлеца и насильника» и от надвигающегося «моря шовинистической великорусской швали» (Ленин /5/, 45, с. 357).

Архитекторы культуры 1 — с теми или иными оговорками и исключениями — вообще склонны это отношение к России принять. Так, например, заместитель председателя Петроградского ОАХ Г. Космачевский писал в 1917 г .: «Мы, как ученики Европы, в сущности находимся в выгодном положении, ибо... наш современный город не имеет в большинстве случаев тех исторических ценностей, которые... играют роль уважаемых и

3. Из статьи Н. Карвинуса в греческом журнале <·Нэи Протопори» (1936, февраль). Цитируется по русскому переводу, хранящемуся в ЦГАЛИ (674, 2, 21, л . 61).

неприкосновенных реликвий... Этот вопрос теперь усиленно обсуждается во всех других, более цивилизованных странах* (Космачевский, с. 25— 26). Отголоски этого мироощущения прослеживаются довольно долго, по крайней мере до 1934 г ., когда в самом первом номере «Архитектурной газеты» Л. Перчик напишет: «Старая дворянско-купеческая Москва была символом «рассейской» отсталости, азиатчины, купеческого разгула» (Перчик /б/).

С теми историческими реликвиями города, неприкосновенность которых оспаривал Космачевский, культура 2 поступает не совсем обычным способом: их реальное физическое существование по-прежнему не кажется ей неприкосновенным, и она их без колебаний сносит, их существование в качестве носителей определенной традиции, напротив, кажется ей все более и более неприкосновенным, и она все настойчивее смещает центр круга наследия в сторону русского искусства во всем его предполагаемом многообразии.

В 1937 г ., когда Аничков дворец в Петербурге, где некогда танцевала с Николаем I Наталья Гончарова, превращают в Ленинградский дворец пионеров, — в перестройку сооружения, начатого Растрелли и Кваренги, включаются, вместе с архитекторами А Гегелло и Д. Кричевским, народные живописцы Палеха. Соединение русской народной живописи на сюжеты русских сказок от пушкинской «Сказки о рыбаке и рыбке» до горьковской «Песни о Соколе» (предназначенной к тому же для небольших лаковых коробочек) с масштабами классицизма Кваренги представляется тогдашним искусствоведам вполне естественным и гармоничным (Жидков).

В 1938 г . заново оформляются интерьеры Исторического музея, построенного некогда В. Шервудом и А Семеновым в стиле, который культура 1 называла «псевдорусским», а культура 2 предпочитала никак не называть, и расписанного В. Васнецовым и Г. Семирадским квазиисторическими картинами типа «Похороны руса в Булгарии» (сохранившимися, кстати, до сегодняшнего дня), того самого Исторического музея, который Ле Корбюзье мечтал взорвать. Этим актом культура 2 как бы подхватывает усилия эпохи Александра III, направленные на поиски (или конструирование) собственных корней. Архитектор А. Буров, «высокий блондин, свободно говорящий по-французски» — таким увидели его в 1935 г . в Афинах, куда он заехал, возвращаясь с римского конгресса, — спустя десятилетие после постройки образцовой конструктивистской молочной фермы для

эйзенштейновской «Генеральной линии» принимает эстафету Шервуда и Семенова, отрекаясь тем самым от установок своего друга Корбюзье, и созданные им интерьеры, по словам известного искусствоведа, выражают «глубокие закономерности, заложенные в древнерусском зодчестве, в особенности в «классических» образцах зодчества киевского, владимирского и московского, и, несомненно, роднящие его с традициями античного, главным образом греческого, искусства». Русское искусство перестает для Бурова быть «экзотическим, провинциальным курьезом» и становится «самобытной силой, с которой народный гений создал, на основе .античной традиции, новое зодчество, неразрывно с ней связанное и ничем не уступающее зодчеству Византии, Проторенессанса или Возрождения» (Габричевский, с. 78).

В этих словах Россия вступает как бы в спор с Византией и Ренессансом за право наследования античной традиции. Путь в Афины лежит уже не

4. Эти традиции русского градостроительства — це/ликом изобретение 1940-х годов. Даже эпоха Александра III не имела о них ни малейшего понятия.

5. Знаменитая оговорка Сталина: «Наш великий русский писатель Гегель»*

только через Рим, но и через Киев, Владимир и Москву. Постепенно, однако, и Афины и Рим как-то исчезают из поля зрения (хотя и остаются в подразумеваемом круге ассоциаций), и Москва из транзитного пункта традиции все больше превращается в ее начало и в ее же конец. К 1944 г ., когда возникла задача восстановления разрушенных войной городов, культура уже обладала рецептом, ей уже было известно, как именно эти города надо восстанавливать и перестраивать: «Великие традиции русского градостроительства», великие ценности классической архитектуры и народного зодчества нашей страны составляют ту незыблемую основу, на которой должно твориться новое в архитектуре нашего времени» (Архитектура, с. 2).

Эту фразу можно, казалось бы, понимать по-разному: что такое эта «классическая архитектура», помещенная между «русским градостроительством» и «народным зодчеством нашей страны», — это наша или их классика? Культура 2 никакой двусмысленности в этой фразе не видит. Классика к этому времени могла быть только одна — наша "классика, а если случайно важная часть этой классики оказывалась у них, то это все равно была наша классика. Так же примерно культура 2 обошлась и с философией Маркса: это была наша, а не немецкая философия, а заодно с ней нашей стала философская классика Гегеля (которого Сталин однажды спутал с Гоголем)5 и даже Канта — последнее стало тем более оправданным, когда после аннексии Кенигсберга место рождения Канта оказалось расположенным на территории Советского Союза.

Таким образом, круг, который М. Я. Гинзбургу виделся «свершенным» уже в 1924 г ., по-настоящему замкнулся только после войны.

Новая волна устремленности в будущее и разрыва с прошлым началась в советской культуре только в конце 50-х годов. Особенно ярко этот рывок в будущее проявился в фразе Н. Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», — после чего с утра до вечера по радио мощный смешанный хор стал петь «Мы будем жить при коммунизме».

Футуризм 1910—1920-х годов обернулся в этот раз футурологическим проектированием архитектурной группы НЭР, других групп и отдельных авторов. Разумеется, проекты группы НЭР перекликаются с проектами английской группы «Archigram», но, во-первых, один из руководителей НЭРа Илья Лежава рассказал мне, что, когда они начинали, они ничего не знали про группу «Archigram», а во-вторых, метод, избранный в этой работе, вообще не предполагает рассмотрения синхронных связей культуры.

Любопытная особенность этой новой футурологической волны: она ощущает себя именно второй волной. Она сжигает не все прошлое, а лишь то, которое сжигали двадцатые годы, сами же 20-е становятся для новой волны тем началом, с которого должно начаться будущее. А наиболее агрессивна эта новая волна как pa3J( той эпохе, которая разделила ее с 20-ми годами, то есть к культуре 2. В области политики это выразилось в идее «возвращения к ленинским нормам» В сфере пространственного мышления — в интересе к авангарду 20-х годов.

Здесь уместно будет прервать на время наше повествование и сменить, так сказать, оптику: взглянуть на культуру 2 не через прямой, а через перевернутый бинокль. Дело в том, что мироощущение, которым началась культура 1, — ощущение завершенности некоторой эпохи (царства) и начала новой эпохи, мироощущение, в котором присутствует разрыв с прошлым и самоубийственная устремленность в будущее, — уже несколько раз встречалось в истории русской культуры. Один из наиболее ранних примеров — это эпоха раскола.

К 1669 году раскольники ожидали второго пришествия Христа. Вот описание поведения крестьян Нижегородского края: «С осени 1668 г . там забросили поля, не пахали, не сеяли; по наступлении рокового 1669 г . бросили и избы... По старинному поверью кончина мира должна прийтись ночью, в полночь, и вот при наступлении ночи ревнители старого благочестия надевали старые рубахи и саваны, ложились в долбленные из цельного дерева гробы и ждали трубного гласа» (Милюков, 2, с. 49).

Формально раскольники апеллировали к прошлому, но при этом в их поведении явно присутствует нечто от формулы Маяковского: «будущего — сегодня». Они не просто ждут конца мира, а активно устремляются к нему. Раскольники выступают за старое благочестие, но все их поведение носит совершенно новаторский, даже, если угодно, авангардистский характер. «Раскол, — как утверждал еще историк Н. Костомаров, — явление новое, чужцое старой Руси» (цит. по: Милюков, 2, с. 136). Идеализация прошлого не мешает им, подобно Малевичу, «сжигать за собой свой путь».

Огромная волна сжиганий и самосожжений прокатилась по России в конце XVII в. Не менее 20000 человек погибло в этой волне (Милюков, 2, с. 69). «Взял бы я сам огонь, — говорит в 80-х годах один из энтузиастов сжигания, — и запалил бы город, как было бы весело, кабы сгорел он из конца в конец со старцами и младенцами...» (там же, с. 67).

О причинах этого устойчиво повторяющегося в русской культуре пафоса сжигания можно высказывать разные предположения. Может быть, здесь сохраняется какая-то традиция огневого земледелия и вообще привычка русского человека все бросать и начинать заново. Может быть, этот пафос как-то связан с языческим культом Сварожича (Аничков, с. 291). Не исключено, что он связан с ирано-арийскими элементами русской культуры (Куркчи).

Так или иначе, мне кажется, что при всем несходстве высказываний В. Шкловского («если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими») и неизвестного идеолога сжигания XVII в. («запалил бы город, как было бы весело»), при всем несходстве породивших эти высказывания ситуаций, в них есть и нечто общее, а именно: мироощущение, в котором причудливо сплетены трагизм самоуничтожения и странное веселье по этому поводу. И элементы этого мироощущения присутствуют, на мой взгляд, и в сжигании 12 января 1682 г . Разрядных книг, вместе с которыми огню предавалось генеалогическое прошлое: «да погибнет во огни, — гласит Соборное деяние, — оное Богом ненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется во веки!» (ПСЗ, 2, 905). Это же мироощущение можно увидеть и в сжигании Москвы в 1812 г ., так поразившем французов, и в отношении А. Блока к сжиганию его библиотеки в Шахматове.

Эпоха Петра началась ярко выраженным разрывом с прошлым. Как и ленинская эпоха, она ввела новый календарь (ПСЗ, 3, 1735), новую столицу, утвердила новый стиль в одежде и поведении. Но чем дальше, тем больше в этой эпохе начинает ощущаться поворот взгляда от будущего в прошлое. Прошлое теперь тоже не бросается «как падаль», это прошлое мгновенно застывает, превращаясь в памятники истории. При награждении бомбардиров второго Азовского похода Петра им зачитывается уже написанная история этого похода. История Свейской войны (как и история метро) пишется параллельно с ведением самой войны (ПСЗ, 4, 2040). История Петербурга начинает писаться всего через двадцать лет после закладки города. К концу жизни Петра издается указ собрать и напечатать все проповеди, произнесенные в честь взятия городов (Яковлева, с. 10).

Время в Петровскую эпоху тоже иногда течет в обратном направлении — примеры этого уже можно найти в самом ее начале, еще при жизни Ивана. Достаточно, например, почитать подряд три

указа: похвальную грамоту Василию Голицыну за Крымский поход, указ о неписании имени Софьи во всех документах и, наконец, указ о лишении Василия Голицына боярского достоинства за два преступления — за упоминание имени Софьи и «бесполезный* Крымский поход (ПСЗ, 3, 1340, 1347, 1348). Событие в настоящем (противозаконное упоминание имени Софьи) ведет к изменениям в прошлом (полезный поход превращается в бесполезный) — это примерно то же самое, что и вычеркивание исключенных членов ССА из старых стенограмм.

Идея вечности тоже в какой-то момент овладевает Петровской эпохой — это видно хотя бы в одержимости Петра вечным двигателем Орфириуса. В сущности, все государство Петр мечтал устроить по образцу вечного двигателя — чтобы один раз завести, и потом уже крутилось вечно (Яковлева, с. 7). В области архитектуры переориентация на вечность началась серией указов о необходимости строить из камня, а не из дерева (ПСЗ, 5, 2781). Построенные деревянные сооружения часто сносятся, и на их месте (как это было с мавзолеем Ленина) строятся каменные. Примеры замены временного деревянного сооружения вечным каменным находим и во второй половине XVIII в. (тоже на фазе затвердевания): в 1753 г . Д. Ухтомский начинает каменные Красные ворота в Москве на месте деревянных, сооруженных в 1748 г . для торжественного въезда в Москву Елизаветы Петровны (ИРИ, 5, с. 248). У мавзолея и триумфальных ворот есть много общего. Ворота служат для проезда царицы к ожидающему ее народу. Мавзолей — это ворота, через которые как бы выходит к колоннам демонстрантов дух Ленина, материализовавшийся в стоящих на мавзолее вождях. Культура 2, со свойственным ей стремлением уничтожать родственное, сносит Красные ворота, при этом на уровне теории архитектура Ухтомского объявляется одним из главных образцов для подражания.

В Петровской эпохе есть элементы и культуры 1 и культуры 2 — первых больше в ее начале, вторых — в ее конце. Но это не значит, что между ними легко провести временную черту. В советское время хронологическое разделение двух культур можно провести с точностью до нескольких лет, в петровское время эта граница размывается до десятилетий. Этим, я думаю, объясняется существование у историков таких полярных оценок Петра и его эпохи.

Культуре 2 пафос сжигания не просто чужд, но враждебен. В Петровскую эпоху это можно видеть в указе против зажигателен (ПСЗ, 3, 1693),

предлагающем учинять им смертную казнь (этот указ перекликается с аналогичными указами Алексея Михайловича о вешании зажигателей — ПСЗ, 1, 127). Тут можно было бы вспомнить и о том, что среди шутовских должностей Петра была и должность пожарного.

В елизаветинскую эпоху пафос борьбы с огнем проявился в организации государственной пожарной службы. В 1940—50-е годы этот пафос выразился в борьбе с «поджигателями войны». >

«Мы сильны! Берегись, поджигатель войны», — поется в известной песне Е. Долматовского (ЛПНП, с. 291). Я убежден, что «зажигатели» XVII в. и «поджигатели» XX в. — элементы одной культуры, одной антиподжигательной традиции, тянувшейся от Алексея Михайловича Романова до Евгения Ароновича Долматовского.

Петровская эпоха, в сущности, призвана остановить тот рывок в будущее, который совершила эпоха раскола, восстановить сжигаемую "и отбрасываемую традицию. Идея Третьего Рима, высказанная иноком Филофеем Василию III, в Петровскую эпоху в известном смысле возрождается. Как заметил С. Соловьев, таинственный голос, нашептывающий слова: Рим, Рим! — звучал и в ушах Петра (Соловьев, 7, с. 541). Но, как и в советскую эпоху, Рим постепенно все больше и больше контаминировался с собственной традицией. Приветствуя Петра в 1706 г . в Киеве, Феофан Прокопович уже сравнивал его с Владимиром, Ярославом, Святославом и Всеволодом (Пекарский, с. 484), а когда в 1710 г . Петр основал обитель во имя Александра Невского, обращение к собственной традиции приобрело уже пространственное воплощение. «Основанием монастыря, — пишет И. Грабарь, — как бы освящалось и получало небесное благословение его собственное Петрово дело, которое казалось ему прямым продолжением, развитием и завершением подвига, совершенного некогда благоверным князем, отныне патроном новой столицы» (Грабарь, 3, с. 59).

Петр обратился к Александру Невскому во время Северной войны. Интересно, что во время Великой Отечественной войны необходимость такого обращения возникла снова. «Пусть вдохновляет нас в этой войне, — говорил Сталин 7 ноября 1941 г ., — мужественный образ наших великих предков...» (Сталин, 1947, с. 40). И конечно же, первым в списке великих предков назван в этой речи Александр Невский.

Идея Рима, помноженного на Святую Русь, возникает в русской культуре неоднократно. Когда в 1756 г . Растрелли закончит перестройку

Царскосельского дворца, Ломоносов воспоет это событие в таких стихах, обращенных к Елизавете: ...В России строишь Рим. Пример в том Сарский дом; кто видит, всяк чудится; Сказав, что скоро Рим пред нами постыдится.

(Ломоносов, 8, с. 614)

Характерно, что в этих строках слово «Рим» употреблено в двух разных значениях, один Рим должен постыдиться перед другим. Когда Елизавета просила Растрелли строить «не по римскому маниру», она, конечно же, имела в виду первый Рим. Рим, который получился у Растрелли, — это другой (точнее, третий) Рим.

Переориентация на Рим отчетливо проявилась в художественном творчестве Екатерины II. Перебирая одно за другим художественные направления и архитекторов в поисках самого античного, она сначала остановилась на англичанине Чарльзе Камероне, но позднее, в 1779 г ., написала Гримму, чтобы тот разыскал ей архитекторов в Риме. Именно так в Россию попал римский архитектор Кваренги, и именно ему суждено было воплотить главные художественные замыслы императрицы.

И снова ориентация на Рим совпала с ориентацией на историю, традицию и вечность. Идея В. Баженова взорвать весь Кремль и выстроить На его месте Большой кремлевский дворец стоимостью в 30 миллионов рублей сначала увлекла Екатерину. В 1769 г . начали ломать Кремль. В 1773 г . состоялась закладка дворца. Но через год все работы были остановлены, а еще через шесть лет приехал Кваренги, и Баженов попал в немилость.

Я думаю, что элементы одного и того же мироощущения можно обнаружить и в желании Екатерины сломать стены Кремля, и в словах героя романа В. Аксенова «Звездный билет» (1961), мечтавшего «крушить ломом старую стену». Оба эти желания приходятся на фазу растекания культуры.

Растекание культуры, которым ознаменовалось самое начало XIX в., связано с переориентацией с Рима на Элладу. «Кроме этого уклона от Рима в сторону Эллады, — пишет И. Грабарь, — во всех исканиях и стремлениях нового поколения неизменно чувствуется еще одна черта, незнакомая предыдущему поколению, — страсть к новизне, жажда неизведанного...» (Грабарь, 3, с. 449). Нетрудно заметить эту же черту у поколения архитекторов, принадлежащего фазе растекания культуры 1920-х годов.

Обратный поворот от Эллады к Риму в начале XIX в. суждено было осуществить другому итальянцу — Карлу Ивановичу Росси. По поводу

своего проекта соединения Дворцовой и Галерной набережных в Петербурге Росси писал: «Размеры предлагаемого мной проекта превосходят те, которые Римляне считали достаточными для своих памятников. Неужели побоимся мы сравняться с ними в великолепии?.. Этот памятник должен стать вечным» (Грабарь, 3, с. 544). Последние слова (их почти дословно повторит потом Н. Атаров в книге о Дворце Советов) показывают, что идея Рима всегда возникает в русской культуре одновременно с идеей вечности. Третий Рим всегда мыслится как последний.

Я думаю, что, когда Алексей Толстой скажет: «Рим ближе всех нам», когда А. Щусев на съезде заявит: «преемниками Рима являемся только мы», когда советское правительство решит заказать Алексею Толстому роман «Рим» и командировать его для этой цели в Италию (как рассказывает Н. В. Толстая-Крандиевская — альманах «Прибой», Л., 1959), когда, наконец, в 1935 г . после десяти лет неучастия в международных архитектурных конгрессах Оргкомитет ССА выскажется за то, чтобы принять приглашение Национального фашистского союза архитекторов Италии (ЦГАЛИ, 674, 1, 20, л . 1), и пошлет делегацию в Рим, — за всем этим явно или неявно, осознанно или неосознанно, то возникая, то пропадая, будет стоять традиция, ведущая свое начало от слов инока Филофея: «Два Рима пали, третий — Москва, стоит, а четвертому не бывать» (Ключевский, 3, с. 293).

Культуры 1 и 2 противоположны: одна устремлена в будущее и «сжигает за собой свой путь», для другой будущее превращается в вечность, а взгляд оборачивается в прошлое, и это прошлое становится объектом творчества. Но в этом есть и нечто общее, а именно особое понимание истории. Культура 1 каждый раз, когда она возникает, объявляет себя началом истории. Культура 2 каждый раз объявляет себя концом истории В одном случае это точка, из которой должно возникнуть все, в другом — точка, в которой все должно кончиться. История, состоящая из чередующихся начал и концов, не есть история в западноевропейском смысле. Эта циклическая история, если попытаться найти для нее аналогию, заставит вспомнить об античном понимании истории. «Человек и его история, — писал А. Лосев, — все время трактовались как находящиеся в движении, но это движение всегда возвращалось к исходной точке» (цит. по: Аверинцев, с. 88). Упрек, адресованный в платоновском «Тимее» грекам, можно было бы переадресовать и их наследникам в России: «И вы снова начинаете все сначала, словно только что родились, ничего не ведая о том, что было в древние времена или у вас самих».

В этом смысле есть основания согласиться и с П. Н. Милюковым, утверждавшим, что в России нет «культурной традиции» (Милюков, 1, с. 297), и с П. А. Флоренским, настаивавшим, что Россия — единственная законная наследница эллинской античности (Флоренский /б/, с. 259), — идея, которую повторит потом А. Габричевский в статье об Историческом музее.

Надо лишь помнить, что Милюков употреблял слова «культурная традиция» в западноевропейском смысле, он вообще рассматривал Россию в категориях европейского мышления, в этом смысле никакой традиции, естественно, не обнаружилось. Флоренский же говорил о другом: «О самом духе культуры, о том веянии музыки ее, которое уподобить можно сходству родового склада».

Если бы чередованием культур 1 и 2 исчерпывалось все содержание русской культуры, то следовало бы утверждать, что в ней нет понятия истории. Однако это не так. В русской культуре всегда существовали элементы, не укладывающиеся в условные рамки двух культур, элементы, для которых существовали понятия истории, культурной традиции и многие другие, о которых речь пойдет дальше. Эти элементы имеют свою собственную традицию (к ней, очевидно, принадлежат и Флоренский и Милюков), но рассмотрение этой традиции выходит за рамки данной работы уже хотя бы потому, что сама работа в некоторой степени включена в эту традицию.

2. Движение — неподвижность

«Я, — говорит о себе культура 1, — освобождаю себя сегодня навсегда от неподвижности человеческой, я в непрерывном движении» (Вертов, с. 141). Это культура перемещения, изменения состояния, неустойчивости, нестабильности. Это «вечный бой», «перманентная революция», «земля дыбом». Здесь, как в татлинской башне, не следует «стоять и сидеть, вас должно нести механически вверх, вниз, увлекать против вашей воли» (Лунин). Ваши глаза «насильственно перебрасываются на те последовательные детали, которые видеть необходимо» (Вертов, с. 139). Это «мгновение творческого бега, быстрый сдвиг в формах, нет застоя — есть бурное движение» (Малевич /а/).

Архитектурные сооружения в этой культуре должны быть движущимися — только потому, что «сама идея движения представляет большой интерес для разработки» (Крутиков, с. 618). Дома должны

быть «поворачивающимися к солнцу, разборными, комбинированными и подвижными... с меняющейся планировкой комнат, мебели» (Зелинский, с. 100,105).

В идеале, к которому стремится культура, «перемена жилищ отдельными гражданами — жителями города — не представляет никаких трудностей, осложнений и неудобств (переселение с чемоданчиком в руке)» (Голосов, с. 85). Человек с чемоданом, баба с мешком — вот типичные персонажи этой культуры, как ее обычно изображают в кино, и они возникли не случайно.

Не только люди, но и сами дома отрываются от земли. Прототипом жилья становятся «кабинки пассажирского парохода, аэроплана или спального вагона» (Гинзбург, 1927, с. 18). Дом превращается в «ящик из гнутого стекла или походную каюту, снабженную дверью с кольцами, на колесах со своим обывателем внутри», эта каюта ставится «на поезд (особые колеи, площадки с местами) или пароход, и в ней житель, не выходя из нее, совершал путешествие» (Хлебников, 4, с. 279).

Никакой «перемены жилищ» в таких условиях, в сущности, и не надо, захотел, «приставил крыло или колеса, да вместе с домом взял и понесся» (Маяковский, 6, с. 356). А само пространство, в котором носится человек, расширяется почти до бесконечности:

Еду!

Немедленно!

В пять минут

Небо перемахну

во всю длину

В такую погоду

прекрасно едется.

Жди

у облака —

под Большой Медведицей. (Маяковский, б, с. 353)

Люди этой культуры — «победители пространства морей, океанов и суши... Сами себе Божество, и Судья, и Закон» (Кириллов, с. 228—229).

Какая-то неведомая сила охватывает людей, дома, животных, вещи, перемешивает все это и стремительно расплескивает по поверхности земли: все, что может двигаться, и все, что не движется, все, что еле двигалось, пресмыкаясь, ползая, плавая, —

лавою все это, лавою!

(Маяковский, 2, с. 120)

Люди внезапно срываются с места, бросают почти все имущество и катятся своеобразным перекати-полем по бескрайним просторам бывшей Российской империи. Словно трубный глас звучит над опустошенными полями:

Эй, губернии, снимайтесь с якорей!

За Тульской Астраханская,

за махиной махина,

стоявшие неподвижно

даже при Адаме, двинулись

и на

Другие

прут,

погромыхивая городами.

(Маяковский, 2, 119)

Большая тревога звучит в подписанном Лениным обращении Совнаркома к трудовому крестьянству: «По имеющимся сведениям в некоторых губерниях наблюдается усиленное стремление крестьян к переселению... Сеятели и разносители смуты, толкающие крестьян к самовольному переселению... понесут тяжелую кару» (СУ, 1920, 59, прил.). Наивно было, конечно, думать, что глобальный процесс растекания можно остановить угрозой наказания сеятелям смуты,— не в них было дело.

Дважды государственная власть попыталась справиться с расползанием населения. Первый раз — между 1918 и 1920 годами. Тогда, например, был запрещен самовольный переход из одного ведомства в другое (СУ, 1919, 18, 204). Но ровно через три года запрет пришлось отменить (СУ, 1921, 36, 188). Точно так же в 1923 г . Моссовет под угрозой штрафа требовал обязательной прописки для приезжающих в течение 24 часов (Путеводитель, с. 22), но в этом же году был издан декрет ВЦИК и СНК, запрещавший «требовать от граждан РСФСР обязательного предъявления паспортов и иных видов на жительство, стесняющих их право передвигаться и селиться на территории РСФСР» (СУ, 1923,61, 575).

В этот период усилия власти входили в явное противоречие с растеканием культуры, именно поэтому столь недолговечными оказались прикрепляющие постановления. А многие декреты 20-х годов были прямо направлены на растекание. В результате едва ли не все в культуре 1 оказалось нестабильным. Сменился календарь (СУ, 1917, 11, 176), непрерывно менялось время.

В принципе декретом от 14 февраля 1919г. была введена международная система часовых

/ Нашим рассуждениям до некоторой степени противоречит тот факт, что после застывания времени, в 1932 г , была введена шестидневная неделя (СЗ, 1932, 78,477), в результате чего выходные дни у разных членов семьи оказались смещенными относительно друг друга Но так или иначе, к началу войны, то есть к моменту окончательной

кристаллизации культуры 2, неделя снова стала семидневной, а выходной день — один для всех (СП, 1940, 16,385).

поясов, но почти каждый год часовая стрелка передвигается летом вперед, зимой — назад. Делается это из чисто практических соображений — экономия топлива — подобная мера довольно обычна, однако легкость, с которой меняется время, и внезапность, с которой оно перестает меняться в следующей культуре, показывают, что время культуры 1 не было чем-то данным человеку свыше, кантовским априорным временем, — оно снизилось дсГуровня хозяйственной меры, такой же, как и система мер, весов и физических единиц, которые, кстати, тоже претерпели изменения в культуре 1 (СУ, 1918, 66, 725; 1919,3, 40; 1922, 35, 417).

16 июня 1930 г . время в очередной раз передвигается на один час вперед (СЗ, 1930, 33, 362), затем действие декрета продлевается «впредь до особого постановления СНК СССР» (СЗ, 1930, 51, 534) и, наконец, «впредь до отмены» (СЗ, 1930, 10, 113). Этой отмены так и не последовало, время снова потеряло свою пластичность и застыло, опередив международную систему на один час ?.

Вторая попытка государственной власти справиться с расползанием попала в своеобразный резонанс с естественным затуханием этого процесса в культуре и поэтому осуществилась с беспрецедентной полнотой. Система средств, закрепляющих человека в географическом пространстве, становится постепенно все более развитой. В 1926 г . уже принимаются меры «содействия переходу кочующих цыган к трудовому оседлому образу жизни» (СЗ, 1926, 67, 507). В этом же году начинается борьба за трудовую дисциплину (СУ, 1926, 55, 430), и на предприятиях вводятся трудовые списки (СЗ," 1926, 66, 502).

В архиве Союза архитекторов сохранилась обширная переписка с разными учреждениями по поводу пересылки трудовых списков вслед за сменившими работу сотрудниками, однако в 1933 г . этот декрет, видимо, соблюдался еще не очень строго, институт курортологии, например, просто ответил Союзу архитекторов, что никаких списков у него нет (ЦГАЛИ, 674, 1, 11, л . 93).

В 1928 г . инженеры, техники и агрономы берутся на специальный учет (СЗ, 1928, 31, 275) В 1930 г . принимаются меры по «борьбе с текучестью рабочей силы», и среди них — взыскания за «переманивание рабочих и административнотехнического персонала» (СЗ, 1930, 60, 641). 23 июня 1931 г . Сталин выдвигает свои «шесть условий», одно из которых снова требует покончить с «текучестью рабочей силы» (Сталин, 13, 51). В 1932 г . принимается постановление об увольнении с работы за прогул без уважительных причин (СЗ, 1932, 78, 475). В этом же году в целях борьбы с

«летунами» (уж не пародией ли на «Летающего пролетария» Маяковского звучит это слово?) принимается решение отбирать у работника при увольнении продуктовые и промтоварные карточки и лишать его права пользоваться квартирой (СЗ, 1932, 80, 489). В этом же году вводится обязательная регистрация всех добровольных обществ (СУ, 1932, 74, 331). Начиная с 1932 г . постепенно вводится паспортная система (СЗ, 1932, 84, 516; 1933, 3, 22; 1933,11,60; 1933,28, 168; 1933, 46, 273).

1 декабря 1934 г ., в день убийства Кирова, Союз архитекторов принимает решение затребовать во всех местных организациях Союза «списки архитекторов, членов Союза, и архитекторов, не состоящих в Союзе, для проведения учета архитекторов по всему Союзу» (ЦГАЛИ, 674, 1, 12, л . 52). Конечно, нелепо было бы утверждать, что образцом для этого решения послужил только что утвержденный декрет, требующий ежедекадного учета «покрытых» и «непокрытых» кобыл, коров и свиноматок (СЗ, 1934, 22, 176), но их тональность и лексика удивительно схожи. А в 1937 г . на каждого члена Союза архитекторов под угрозой исключения предлагается заполнить в трех экземплярах анкеты, состоящие из 29 пунктов, и приложить к ним 4 фотографии. В этом же году фотографии появились и на всех паспортах (СЗ, 1937, 70, 328).

В 1935 г . на каждого учащегося было заведено личное дело (СЗ, 1935, 47, 391), а в 1938 г . на каждого специалиста с высшим образованием — «особая учетная карточка» (СЗ, 1938, 46, 272). В этом же году вводятся трудовые книжки — того самого образца, который существует и до сегодняшнего дня (СЗ, 1938, 58, 329), — а также запрещается исключение колхозников из колхозов (СП, 1938, 18, 115). В 1940 г . окончательно запрещается «самостоятельный уход рабочих и служащих с предприятий и учреждений» (СП, 1940, 16, 358). И наконец, 18 января 1941 г . появляется указ, по которому за 20-минутное опоздание на работу отдают под суд (СП, 1941, 4, 63).

Как бы скептически ни расценивали историки готовность государства в 1941 г . к войне (Некрич) — культура была готова к ней как раз вовремя.

Итак, человек в культуре 2 теряет свою незафиксированность в географическом пространствено в качестве своеобразной компенсации культура выделяет специальных людей, которые берут на себя тяжелое бремя передвижения, избавляя тем самым от него всех остальных. Все знаменитые экспедиции 30-х годов — спасение челюскинцсв, дрейф папанинцев, чкаловские перелеты через Северный полюс, полеты в стратосферу — описываются средствами массовой

2 Этот эпизод — по воспоминаниям некоторых очевидцев — мне рассказал С Хан-Магомедов в 1978 г

информации как нечто крайне трудное и мучительное (каковыми они, видимо, и являлись), хотя вместе с тем и радостное. Сопереживая сверхчеловеку, свободно (хотя и мучительно) парящему над сетью параллелей и меридианов, просто-человек как бы тоже совершал это парение, испытывая и все сопряженные с ним муки, и своей прикрепленности не замечал. Произошло своеобразное замещение: вместо реальных мук прикрепленности человек испытывал сопереживаемые муки преодоления пространства.

Но не только зрелище оторванного от земли человека вызывает у культуры мучительное чувство. Такое же чувство вызывает и зрелище оторванного от земли сооружения. Дому с точки зрения культуры 2 естественно вырастать из земли — именно так, вопреки своей конструктивной сущности, но в полном соответствии с культурными стереотипами, строятся после войны высотные дома, взявшие на себя функции неосуществленного Дворца Советов. А из всех архитектурных идей и сооружений, наиболее резко отвергнутых культурой, следует прежде всего назвать мобильные жилые ячейки М. Охитовича и дом Центросоюза (Наркомлегпрома, ЦСУ) на Мясницкой (Первомайской, Кировской), построенный Ле Корбюзье.

Переход группы Стройкома РСФСР, руководимой М. Гинзбургом, от урбанизма к дезурбанизму произошел, по некоторым воспоминаниям, за полтора часа. В 1929 г . в мастерской Стройкома — Гинзбурга в тот момент не было — появился человек в котелке и клетчатом пиджаке, не то ковбой, не то денди, походил среди расставленных подрамников с вычерченными на них домами-коммунами и исчез. Это был Михаил Охитович, ему было тогда 33 года. На следующий день он пришел снова и заперся с Гинзбургом в его кабинете. Через полтора часа Гинзбург вышел и весело сказал: — Будем дезурбанистами2.

Мгновенность этого перехода, долго потом ставившуюся Гинзбургу в вину, можно объяснить, по-видимому, единственным способом: между урбанизмом Гинзбурга и дезурбанизмом Охитовича гораздо больше сходства, чем различий. Суть теории Охитовича заключалась в следующем: «Город должен погибнуть... Революция в транспорте, автомобилизация территорий перевертывают все обычные рассуждения по поводу неизбежной скученности и скоплений зданий и квартир» (Охитович, 1929, с. 133—134). Вместо города Охитович предлагает индивидуальные разборные жилые ячейки, которые можно перевозить на

З . Цит . по : Architect's Year Book, Xll, London , 1968, p. 238.

а». См. с. 61.

индивидуальных автомобилях по развитой сети автодорог и устанавливать в любой точке пространства.

Идея, явно (хотя, может быть, и бессознательно) перекликающаяся с хлебниковской, была радостно воспринята Бруно Таутом (Taut, 1930) и вызывала беспокойство у Ле Корбюзье: «Ум развивается только в сгруппированных человеческих массах», — написал он Гинзбургу, на что тот непреклонно ответил: «Мы ставим диагноз современному городу. Мы говорим: да, он болен, смертельно болен. Но лечить мы его не хотим» (СА, 1930, 1—2, с. 61).

Что, в сущности, нового содержалось в тезисах Охитовича по сравнению с теми позициями, на которых к этому моменту находился Гинзбург? Только неприкрепленностъ к земле — надо было только решиться оторвать жилища от земли и свободно разбросать их в пространстве, связав линиями коммуникаций, — все остальное: общественное воспитание детей, общественное приготовление пищи, то есть фактическое разрушение семьи, — давно уже стало аксиомой культуры 1. Сама же прикрепленность к земле вовсе •не являлась для Гинзбурга чем-то принципиальным, это была всего лишь инерция мышления, и как только он эту инерцию осознал — а на это потребовалось полтора часа, — переход в дезурбанизм был совершен.

Культура 1 началась стеклянными ящиками Хлебникова и закончилась мобильными ячейками Охитовича — Гинзбурга, неудивительно поэтому, что даже в 1933 г . Ле Корбюзье все еще казалось, что «в России все помешаны на идее дезурбанизации»?. На самом же деле к этому времени не существовало уже ни журнала «СА», где публиковались статьи М. Охитовича и чертежи М. Гинзбурга, ни творческих объединений, ни дезурбанизма, ни Стройкома. В теориях Охитовича уже заметили «антиленинские методологические позиции» (А. Михайлов, с. 54), почти все архитекторы работали уже в мастерских Моссовета и занимались под руководством Л. М. Кагановича перепланировкой Москвы, то есть как раз тем, чем, по словам Гинзбурга, заниматься не хотели: «лечением современного города». М. Охитович в 1934 г . был исключен из партии, но арестован пока не был и занимался проблемой «национальной формы социалистической архитектуры».

Корбюзье отрицательно относится к идее дезурбанизма, что никак не улучшает отношения культуры 2 к его собственным идеям и сооружениям. Дом на Мясницкой отторгается культурой как чужеродная ткань. Для нее это «чужой дом» (Кокорин), «культурный анахронизм» (Аркин), и

В культуре 1 дама отрывались от земли, становясь «живыми дирижаблями·, «походными каютами», внутри которых путешествуют их обитатели В культуре 2 каждое сооружение намертво прирастает к своему месту.

самое главное, что отпугивает в этом сооружении, — оно не вырастает из отведенного ему места, а как бы пришло сюда издалека на своих странных ногах. Это дом «угрюмый и отчужденный от окружающего, поставленный на бетонные трубы, так что всею тяжестью здание нависает над человеком, давит на него, не окрыляет взор, а пудовыми гирями тянет его к земле»; ему противопоставляется советский павильон в Париже — «могучее стремление ввысь... порыв к счастливому будущему» (Кригер, с. 556— 557).

Мы видим, что движение ввысь возможно теперь только как вырастание из земли, в то время как оторванность от земли создает тяжесть пудовых гирь. Эта тяжесть настолько мучительна, что первый этаж дома, предназначенный для стоянки автомобилей, в конце концов обстраивается стенами — в этом виде дом уже не так страшен культуре.

С домом Корбюзье произошло примерно то же, что происходило в XIX в. в русских деревнях с только что появившимися там железными кроватями на тонких трубчатых ножках — их обшивали «подзорами», которые закрывали весь низ кровати, создавая ощущение тяжелого монолита. Закрывание пустого пространства внизу под лавкой — устойчивая черта крестьянского жилища в России по крайней мере с XVI в. (Костомаров, с. 52).

Сооружение, стоящее на ножках, это не просто пришедшее издалека, оно еще и враждебное. Архитекторы увидели в доме Корбюзье «дом на курьих ножках» (Марков) — заморский шедевр воспринимается по ассоциации с известной из русских волшебных сказок избушкой Бабы Яги, способной поворачиваться к лесу задом, а к герою — передом. Дом Корбюзье, как назло, своим главным фасадом обращен к не достроенному и по сей день Новокировскому проспекту, то есть «задом» к зрителям, и поворачиваться, судя по всему, не намерен, поэтому ничего хорошего ждать от него не приходится.

Последний приговор дому приходит с, казалось бы, неожиданной стороны. В стихах О. Мандельштама — поэта, явно не укладывающегося в рамки культур 1 и 2, — находим такие строчки: В хрустальные дворцы на курьих ножках Я даже легкой тенью не войду.

(Мандельштам, 1, 1б4)

Живший в те годы (1931) в Москве Мандельштам скорее всего мог иметь в виду единственный тогда московский хрустальный дворец — еще не достроенный дом Наркомлегпрома на Мясницкой.

Пройдет еще три года, и Мандельштам напишет, в сущности, стоившие ему жизни слова: Мы живем под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны.

(Мандельштам, 2, с. 623)

Достаточно сравнить эти строки с тем, что писал в 1921 г . Велимир Хлебников: Мы ведь в свободной земле свободные люди Сами законы творим, законов бояться не надо, И лепим глину поступков, —

(Хлебников, 3, с. 149)

чтобы представить себе, до какого твердого состояния застыла «глина поступков» в культуре 2.

С середины 50-х годов возникает следующая волна растекания, пожалуй, ярче всего проявившаяся в идее освоения целины. «Мы

начинаем распахивать новую ниву искусства», — писал в 1924 г . М. Гинзбург. Эта метафора была буквально реализована Владимиром Татлиным, когда он в голодные 20-е годы ломом и киркой вскрыл асфальт во дворе ленинградской Академии художеств и засадил эту ниву искусств картошкой (ДН, 1979, 2 с. 224). В 30-е годы, наоборот, вся земля в городах заливается тоннами асфальта. В 30—40-х годах новые земли иногда осваивались (например, высланными кулаками в Сибири), но этот пафос культурой не осознавался. После 1954 г ., когда было опубликовано постановление об освоении целинных земель (РППХВ (4), с. 89), возникает целая субкультура кочевничества и туризма, со своим стилем поведения, одежды, со своими песнями. В этих песнях поется о растекании:

Я не знаю, где встретиться Нам придется с тобой. Глобус крутится, вертится, Словно шар голубой, И мелькают города и страны, Параллели и меридианы, Но таких еще пунктиров нету, По которым нам бродить по свету.

(Гимн географического факультета МГУ, 1950-е)

В 60-х годах в архитектурных проектах группы Л Иконникова возрождается идея хлебниковских мобильных ячеек (Паперный, 1972, с. 31). Город, каким его видела архитектурная группа НЭР, хотя и не кочует, но непрерывно меняется: «Покрытия легко меняют свои размеры, форму, силуэты. Они могут чутко реагировать на ветер, дождь, настроение жителей, время суток» (там же, с. 30).

Туристская субкультура 50-х годов обернулась в J70-X массовой эмиграцией. Многие из пассионариев, распевавших в 50-х годах песни растекания, в 70-е уехали в Израиль, создавать там, быть может, тот самый «Исраиль Российский», о котором мечтали некогда староверы. Архитектурным концом культуры 1 шестидесятых годов можно считать международный конкурс на проект театра будущего (1977), где пять первых премий получили советские студенты — за проекты трансформирующихся и мобильных театров — и трое из победителей почти сразу же эмигрировали.

Здесь мы снова отвлечемся на время от XX в. и обратимся к более далеким временам. Петровская эпоха, как уже было сказано, это в известном смысле реакция на растекание населения во времена раскола. (По данным Куркчи, между 1б40 и 1690 годами наблюдалось одно из самых значительных движений населения по стране.)

Некоторые усилия власти сдержать этот процесс видны в 50-х годах XVII в., в частности в указе Алексея Михайловича 1655 г .: «Которые Боярские холопи почали бегать от Бояр своих, и которого двора приведут Боярских холопей человек двадцать или тридцать, и из того двора ведено повесить человек шесть, или пять, или четыре, а последних бив кнутом, отдавать Боярам, чьи они были...» (ПСЗ, 1, 151). Сюда же косвенно относятся указы, направленные, говоря современным языком, на укрепление трудовой дисциплины, например указ 1658 г .: «Приказным людям, Дьяком и подьячим в приказах сидеть во дни и во нощи 12 часов» (ПСЗ, 1, 237). Следующая волна прикрепляющих указов возникает в Петровское время. Уже в 1695 г . появляется указ об учреждении караулов в Москве, а также о «недержании никому пришлых людей без подручных записей» (ПСЗ, 3, 1509). Затем можно назвать целую серию петровских указов, направленных на прикрепление «пришлых», «праздношатающихся», нищих и монахов (ПСЗ, 4, 1834,2470;5,2862, 3212, 3213; 6, 3507, 4015; 7, 4151). Забавно, что, когда в 1930-е годы Г Ягода выступал в Болшевской трудкоммуне НКВД, он говорил о прекрасном будущем, где тоже не будет «нищих», «праздношатающихся», «лодырей» и «уродов» (Болшевцы, М., 1936, с. 194). Ягода не назвал монахов, но ясно, что в этом будущем монахам места тоже нет. А что касается уродов, то и в этом пункте Петр и Ягода оказались бы единомышленниками — известно, что Петр приказал всех уродов сдавать губернаторам под угрозой штрафа (ПСЗ, 5, 3159).

Да, конечно, эпоха Петра начинается с ярко выраженного пафоса движения, но это, как и в 1930-е годы, прикрепляющее движение. Петр дважды путешествует в Европу, непрерывно разъезжает по стране, отправляет людей за границу, вызывает из-за границы иностранцев, но и сам Петр, и те, которых он заставляет двигаться, это как раз и есть сверхчеловеки, которым должно сопереживать население. Строятся новые города — Азов, Таганрог, Петербург, — в них переселяются люди, это, конечно, движение, но переселяются они насильно, и уже после переселения люди прикрепляются к этим новым городам навсегда. Вот тут-то Петру и понадобилась архитектура.

Само слово «архитектура» встречалось в петровских указах и раньше, например, в грамоте 1700 г . голландцу Тесенгу (Тессингу) перечислялось, что тот должен печатать в Амстердаме: «земные, морские карты, чертежи, листы, портреты, математические, архитектурные и всякие военной части книги» (ПСЗ, 4, 1751). Здесь видно, что

архитектура понимается в контексте военностроительной деятельности. Некоторое художественное значение архитектура приобретает именно тогда, когда она становится активным прикрепляющим средством. Во время второго путешествия в Европу, например, Петр уже с неудовольствием заметил, что во Франции «никакого украшения в архитектуре нет и не любят и только гладко и просто и очень толсто строят» (Евсина, с. 52).

Аналогичное изменение отношения к художественности наблюдалось и в XX в. В 1920-х годах в декретах и постановлениях правительства слово «архитектура» практически не употреблялось, впервые оно прозвучало в постановлении ЦИК и СНК 1933 г .: «Проекты планировки населенных мест должны... содержать указания по архитектурно-художественному оформлению как населенного места в целом, так и отдельных его частей (кварталов, улиц, площадей и т.д.)» (СЗ, 1933, 41, 243). Интерес власти к художественности в обоих случаях совпадает с интенсификацией укрепляющих усилий.

Какого же рода архитектурная художественность понадобилась Петру? Петровские указы, относящиеся к строительству Петербурга, начинаются в 1709 г . требованием собрать и прислать туда 20 тысяч крепостных строителей (ПСЗ, 4, 2240). Указ 1713 г . требует (уже не от крепостных, а от «царедворцев и прочих чинов людей») заранее строить свои дома в Петербурге, угрожая им: «А как велено будет им в Санктпетербурге жить, и тогда б им мочно куда приехать и чтоб в то время неведением ни кто не отговаривался» (ПСЗ, 5, 2747). Этот указ заставляет вспомнить старый советский анекдот об уполномоченном, которого послали организовать колхоз, приславшем телеграмму: «Задание <> выполнено. Колхоз организован. Присылайте колхозников». Примерно так же получилось с Петербургом: пригнанные крепостные строители построили пристань и некоторые правительственные учреждения — не хватало жителей.

Наконец, в указе 1714 г . появляется имя архитектора Трезини: «а каким манером домы строить, брать чертежи от Архитектора Трезина» (ПСЗ, 5, 2792). Указ 1715г. требует, «чтоб никто против указу и без чертежа архитекторского нигде не строился» (ПСЗ, 5, 2932), а еще через год на запросе: «которые дома построены и строятся, велеть ли по Архитектуре поправлять по возможности в окошках, дверях и прочих малых погрешениях?» — Петр лаконично напишет: «Велеть

и вновь по архитектуре строить» (ПСЗ, 5, 3019). Это значит, что дома, построенные «не по архитектуре», должны быть немедленно сломаны, а в 1721 г . Петр недовольно выговаривал: «Когда станут ломать, то они злословят и жалобы в том приносят напрасно...» (ПСЗ, 6, 3799).

Петр хочет, чтобы все дома были построены по проектам одного архитектора и выглядели одинаково, он даже требует, чтобы жители украшали входы своих домов стандартными чугунными балясинами (ПСЗ, 7, 4384). В 1930-е годы высказывалось прямо противоположное требование, Н. Булганин, выступая на первом съезде архитекторов, говорил так: «Пробуют объяснить: что неправильно дают проектировать дома на улице нескольким архитекторам, и рекомендуют проектировать одному архитектору или одному коллективу всю улицу; есть опасность, что при таком методе получится сплошная скука и однообразие (аплодисменты)» (Булганин, с. 18).

Царь требует единообразия. Председатель Моссовета — разнообразия. Но во всем этом есть и нечто общее: архитектура спускается сверху, она дается жителям или даже владельцам сооружений в готовом виде как нечто, что должно прикрепить жителей к месту, а ее художественность адресована как раз не жителям, эта художественность возникает в частной игре, которую ведут друг с другом Архитектор и Власть. Они творят эту художественность, может быть, даже и во имя Человека, но никак не для конкретных жителей, а друг для друга.

С точностью, недоступной никому из специалистов по русской архитектуре, эту черту уловил злобный и раздражительный маркиз де Кюстин: «В искусстве нет термина, которым можно было бы охарактеризовать архитектуру Кремля. Стиль его дворцов, тюрем и соборов — не мавританский, не готический, не римский и даже не чисто византийский. У Кремля нет прообраза, он не похож ни на что на свете. На нем лежит отпечаток, если можно так выразиться, архитектуры царского стиля» (Custine, с. 210).

3. Горизонтальное — вертикальное

Когда в 1932 г . Бруно Таут в третий раз приехал в Москву, его поразило, по его словам, «невероятное, непреоборимое расхождение во взглядах у ведущих тогда (советских. — В. Щ архитекторов и следующих за ними

1 Не исключено, что это опечатка переводчика и имеется в виду слово общественность», но я склонен думать, что Таут употребил какой-то неологизм, который переводчик перевел как качественность*

государственных работников, с одной стороны, и, выражаясь нескромно, у интернациональной архитектурной качественности! — с другой» (Taut, 1936, л . 266). В этой фразе следует отметить два момента. Во-первых, Тауту показалось, что не архитекторы следуют за руководителями, а наоборот, и это еще одна песчинка (пусть ничтожная) на ту чашу весов, которая должна в конце концов перевесить утверждение «ЦК ВКП(б) приказал вернуться к классике». Во-вторых, обратим внимание на выражение «интернациональная архитектурная качественность». Оно подразумевает наличие некоторой однородной архитектурной субстанции, распространившейся поверх национальных границ.

Представления о наличии подобной субстанции весьма характерны для сознания культуры 1 Мы назовем это явление горизонтальностью культуры 1.

Когда в том же 1932 г . на экраны вышел фильм «Встречный», Виктор Шкловский, как мы помним, пытался оценивать его по гамбургскому счету. Что такое гамбургский счет? Борцы-профессионалы, которые всегда борются не всерьез, а для публики, за деньги, раз в год собирались в Гамбурге и там без зрителей боролись по-настоящему, чтобы выяснить, кто из них на самом деле чего стоит. Нечто похожее Шкловский предлагает учредить в искусстве (Шкловский, 1928), а такая мысль (отвергнутая культурой 2) снова предполагает существование некоторой единой надгосударственной субстанции, измеримой по единой шкале ценностей, и это снова свидетельство горизонтальности культуры 1: она ощущает самотождественность в горизонтальном направлении. Если на пути горизонтального движения встречается барьер — мгновенно возникает напряжение, грозящее смыть барьер. «Как ни важен для сжатого в пределах Советской территории политического коммунизма каждый шаг революции на Западе, — пишет в 1919 году Б. Кушнер в статье с характерным названием «На Запад взоры», — для русского футуризма каждый шаг такой еще более насущен, более необходим» (Кушнер). Характерно это ощущение противоестественного сжатия коммунизма в случайных географических границах — ему тут тесно, и он рвется наружу.

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — эти слова, написанные в культуре 1 на обложках чуть ли не всех архитектурных изданий (и полностью исчезнувшие оттуда в культуре 2), показывают, что идея интернационального единства одного класса явно доминирует в культуре 1 над идеей национального или государственного единства. Именно поэтому Пролеткульт, например, так

тщательно следит «за чистотою состава студий. В студию может быть принят лишь тот, кто по роду своей деятельности является подлинным пролетарием, вышедшим из пролетарской среды». Интеллигенция же, — считают пролеткультовцы, — является «добровольным и весьма искусным проводником буржуазного искусства», а поэтому «мыслить с нами, а если нужно, и за нас, может, чувствовать же — нет» (Jangfeldt, с. 78).

Как известно, Ленин достаточно плохо относился к Пролеткульту, но горизонтальность свойственна и его мышлению. В одном из подписанных им декретов предлагается «войти в сношения с заграничными марксистами, заказав им ряд руководств для высшей школы по общественным наукам» (СУ, 1920, 93, 509). Судя по этому декрету, научный марксизм в культуре 1 инвариантен по отношению к государственным границам, его можно безболезненно передвигать в географическом пространстве, и он от этого никак не меняет своей природы. За идеей приглашения «заграничных марксистов» стоит то же самое мироощущение, которое заставило Василия III пригласить в 1518 г . в Москву Максима Грека для исправления богослужебных книг (акт, повторенный в XVII в. патриархом Никоном). Позднее одно и то же мироощущение (но уже относящееся к фазе затвердевания) заставит в 1525 г . сослать Максима Грека в Волоколамский монастырь, а в 1930-х годах аналогичным образом поступить с заграничными марксистами.

Слово «заграничный» в культуре 1 почти всегда имеет положительный оттенок, происходящее за границей воспринимается чаще всего как парадигма, которой надо следовать. Так, например, декрет о времени имеет в виду «единообразный со всем цивилизованным миром счет времени» (СУ, 1919, 6, 59). Декрет «Об улучшении быта ученых» в качестве одного из таких улучшений предлагает свободный выезд за границу и получение литературы из-за границы (СУ, 1922, 1, 5). «За океаном, — пишет архитектурный журнал, — в Северо-Американских Соединенных Штатах, радиотелефон и радио-телеграф сделались уже достоянием почти всех граждан» (СМ, 1925, 6, с. 23). Это надо понимать так: у них «уже», у нас «еще не».

Высшей оценкой архитектурного сооружения становится его близость к заграничному (гамбургскому, как сказал бы Шкловский) идеалу. Когда летом 1924 г . на Театральной площади (уже переименованной в площадь Свердлова) разбивают новый сквер, автор журнального отчета хвалит этот сквер так: «На этом сквере устроены фонтаны, цветники, несколько портретов вождей исполнены

посадкой разноцветных цветов. Сквер имеет вполне европейский вид» (СМ, 1924, 2, с. 15). Эти слова не следует понимать так, что автор отчета видел где-то в Европе портреты вождей из цветов и рад, что это изобретение, наконец, освоено; он скорее ничего подобного не видел, просто слова «европейский вид» существуют в культуре 1 в качестве идиомы, обозначающей высшее качество. Интересно, что в следующем номере этого журнала будет помещена реклама электролампы «ЭТЦР», которая, по словам журнала, «равна лучшей заграничной» (СМ, 1924, 3, с. 19).

Такое отношение к слову «заграничный» продлится до 1930 г . — в изданных к этому году письмах Ленина к родным читатель обнаружит, что «заграничные города... лучше обставлены летом, то есть чаще поливают улицы и т.п., так что здесь легче провести лето в городе, чем в России» (Мариенбах).

Архитектура культуры 1 ощущает себя уже сравнявшейся с заграничной, поэтому никаких границ с ее точки зрения не существует. В 1926 г . выходит первый номер журнала «СА» и на первом же развороте редакция торжественно объявляет, что она открывает страницы журнала «всем своим единомышленникам не только в пределах СССР, но и всего мира». Ясно, что мы имеем дело с той самой «интернациональной архитектурной качественностью», о которой спустя шесть лет напишет Бруно Таут. Во втором номере журнала идея горизонтального «международного фронта современной архитектуры» сформулирована еще отчетливее: «Несмотря на все отличия и особенности разных стран и народов, этот фронт действительно существует. Результаты революционных исканий авангардов современной архитектуры всех стран тесно переплетаются своими линиями друг с другом. Они выковывают новый интернациональный язык архитектуры, близкий и понятный, несмотря на пограничные столбы и барьеры» (СА, 1926, 2, с. 41).

Надо сказати, что степень горизонтальности различных архитектурных направлений была неодинаковой. Полемика, например, между АСНОВА (Шалавин и Ламцов) и ОСА (Хигер) строится как раз вокруг проблемы границ: «Они считают, по-видимому, — пишет Р. Хигер о Ф. Шалавине и И. Ламцове, — что границы Советского Союза необходимо оградить китайской стеной, бдительно охраняя их от вторжения всякой чужестранной культуры. Все, что «тянется к нам из-за рубежа», то, видите ли, «не дано социальными условиями советского общества» и, следовательно, по их мнению, нам «идеологически чуждо». Какая странная даже для наших авторов помесь советизма

с квасным «рассейским» ура-патриотизмом'» (Хигер, с 101) Мы видим, что ОСА гораздо горизонтальнее АСНОВА Другой пример неполной горизонтальности можно увидеть в тезисах ? Охитовича 1934 г «После полной победы социализма во всем мире, когда нации сольются в один коммунистический народ, нет оснований думать, что и тогда архитектура будет единообразна и однообразна для всех условий Человек охотно соглашается перейти на единую метрическую систему, так как ему безразлично, назвать ли фунтом или 400 граммами съедаемый им хлеб Но ему далеко не безразлично, дадут ли ему чурек или мамалыгу, поленту или рис, пшеничную лепешку или черный хлеб» (Охитович, 1934, л 16) Однако вертикальность «расссйского патриотизма» АСНОВА и вертикальность идеи национального своеобразия Охитовича — если сравнивать их с настоящей вертикальностью культуры 2 — оказывается настолько ничтожной, что ее можно рассматривать лишь как легкий нюанс горизонтального движения

По отношению к АСНОВА и ОСА это подтверждается высказыванием самого Охитовича «Архитектура конструктивизма и формализма, — пишет он в тех же тезисах, — ничем не отличается от безнациональной послевоенной архитектуры Запада» (Охитович, 1934, л 19) По отношению к тезисам Охитовича — судьбой этих тезисов вместе с протоколами заседания партгруппы ССА эти тезисы были пересланы в НКВД (ЦГАЛИ, 674, 2, 14, л 2), 31 марта 1935 г Охитович был исключен из ССА (ЦГАЛИ, 674, 1, 12, л 101), вскоре после этого арестован, и больше его уже никто никогда не видел

Если мы зададим себе вопрос, была ли советская архитектура 20-х годов действительно горизонтальной, то есть была ли она такой же, как на Западе, то на этот вопрос придется ответить отрицательно Это была всего лишь ее интенция, и сама «международная архитектурная качественность», вполне поощряя интенцию, не всегда могла согласиться с результатами Особенно это относится к западным архитекторам, знакомым не только с блестящей архитектурной графикой Леонидова, но и с реальным строительством Снова свидетельство Бруно Таута «Под архитектурой в Союзе подразумевают расчленение стен линиями, плоскостями и профилями, будь то с орнаментами или без таковых (что не суть важно) Архитектура, таким образом, стала искусством театральных декораций В 1926 г , — продолжает Таут, — я был приглашен на совещание в Советский Союз То было время, когда для постройки жилых домов и других зданий не хватало железа, бетона и других материалов Однако в СССР, несмотря на нужду в

материалах, продолжали рисовать такие проекты, как будто железо и цемент были в изобилии. Архитекторы, как «художники», сидели перед своими рабочими столами и, как я к изумлению своему констатировал в 1932 г ., весьма часто вовсе не посещали места стройки, даже не знали, начата ли постройка и в какой стадии она находится» (Taut, 1936, л . 267-275).

Эта цитата, к которой нам еще придется возвращаться, ясно показывает, что в понимании самого существа архитектурной деятельности в СССР и на Западе в 20-х годах существует разрыв, а это, в свою очередь, указывает на разрыв, который существует между горизонтальной интенцией советской архитектуры 20-х годов, се стремлением раствориться в «интернациональной архитектурной качественности» — и наблюдаемой со стороны невозможностью сделать это. Сказанное, разумеется, не имеет никакого отношения к рассуждениям о приоритете советской архитектуры или об отсутствии такого приоритета, к рассуждениям о том, кто лучше, Гинзбург или Таут, — слова «лучше», «хуже», «приоритет» вообще неуместны в нашей модели. Речь идет всего лишь об интенции горизонтальности, так и не реализовавшейся с точки зрения Бруно Таута, — то есть с точки зрения одного из полюсов, к которому была направлена горизонтальная доминанта.

С этой культурной доминантой, однако, в конце 20-х годов начинают происходить метаморфозы. Горизонтальное движение в самых разных культурных областях все чаще начинает наталкиваться на внезапно возникающие барьеры и препятствия. В 1926 г . «для советских граждан, окончивших заграничные высшие учебные заведения и возвращающихся для работы в РСФСР» устраиваются специальные испытания по обществоведению (СУ, 1926, 88, 645). Декрет 1927 г . направлен на «жесткое сокращение заграничных командировок» (СЗ, 1927, 24, 265). В 1928 г . упраздняется комитет по устройству выставок иностранной техники (СЗ, 1929, 2, 13). В этом же году создается специальная комиссия «по урегулированию найма работников искусства за границей для работы в Союзе ССР и в Союзе ССР для работы за границей» (СЗ, 1928, 11, 100). В 1929 г . в дополнение к сокращению заграничных командировок издается постановление, по которому «командируемым не разрешается изменять по своему усмотрению установленный для них маршрут» (СЗ, 1929, 15, 125). В 1931 г . всем гражданам воспрещается заключать на территории СССР торговые сделки с иностранцами, не имеющими специального разрешения (СЗ, 1931, 24,

В культуре 2 повсюду возникают непереходимые границы. Строчки популярной в 30-е годы песни — «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот, ты представь, что за тобою полоса пограничная идет· — довольно точно передают отношение культуры к границам.

197). В 1935 г . ликвидируется Торгсин (СЗ, 1935, 58, 476), кстати говоря, возрожденный в 60-е годы в виде системы магазинов «Березка».

Окончательную смену горизонтальных устремлений культуры вертикальными можно увидеть в постановлении Президиума ЦИК 1929 г .: «Отказ гражданина Союза ССР — должностного лица государственного учреждения или предприятия СССР, действующего за границей, — на предложение органов государственных властей вернуться в пределы Союза ССР рассматривать как перебежку в лагерь врага рабочего класса и квалифицировать как измену» (СЗ, 1929, 76, 732). В постановлении 1934 г . сказано еще определеннее: «...бегство или перелет за границу караются высшей мерой уголовного наказания — расстрелом с конфискацией всего имущества» (СЗ, 1934, 33, 255). Измена, то есть бегство за границу, приравнивается в 1930-е годы к контрреволюционной деятельности, примерно так же, как в 1704 г . измена была приравнена к бунту (ПСЗ, 4, 1957), — а наказание во всех случаях одно: «казнить смертию».

Слово «перелет» попало в постановление 1934 г . не случайно — прецедент перелета уже имел место в 1927 г ., когда летчик Казимир Клим и моторист Тимощук улетели на военном самолете в Варшаву, за что были объявлены «врагами трудящихся и предателями рабоче-крестьянского государства» (СЗ, 1927, 15, 163), — Тимощук, правда, раскаялся, пришел в советское представительство в Варшаве и был прощен. Постановление о его прощении называет три любопытные и не очень совместимые между собой причины его прощения; а) он раскаялся; б) он ничего не знал о преступных намерениях летчика Клима; в) он никак не мог помешать осуществлению его преступного замысла. Тем не менее Тимощук был прощен, это значит, что ему разрешили вернуться в СССР и предстать перед судом (СЗ, 1927, 15, 164), и дальнейшая судьба обоих неизвестна.

Мы видим, как граница постепенно приобретает значение рубежа Добра и Зла. Добром в новой культуре по-прежнему является пролетарское или рабоче-крестьянское, а Злом — буржуазное, однако сама ось пролетарского — буржуазного постепенно поворачивается на 90°, в результате чего граница располагается уже в географическом, а не в социальном пространстве. Окончательное завершение процесса можно наблюдать в 1937 г ., когда появляется постановление Президиума ЦИК о прекращении уголовных дел «по мотивам социального происхождения» (СЗ, 1937, 20, 75). Любопытно, что, когда через два десятилетия вертикальность культуры начнет разрушаться, в

качестве первого симптома появится указ Верховного совета СССР об амнистии тем, кто сотрудничал с немцами (17 сентября 1955 г .). Изменение угла наклона сознания, как видим, сразу проявляется в изменении направленности . уголовной практики.

Удивительно, как точно фиксируют архитекторы культуры 1 — на своем пространственном языке — эти вдруг выросшие повсюду барьеры и границы. Дом Жолтовского на Моховой показался Виктору Веснину отделенным «крепостной стеной от всего мира», и по этой стене как будто «ходит дозорный» (Уроки, с. 5). В. Балихин, представитель рационализма, враждебного веснинскому конструктивизму, увидев проекты застройки московских набережных, испытал примерно то же чувство: «Каменный фронт, высокая громада, река отгораживается от города» (Уроки, с. 6).

В связи с особым отношением к границам возникает и особое отношение к тем точкам, где эти границы приходится пересекать, — в частности, ко входам в архитектурные сооружения. В архитектурных проектах и постройках 20-х годов вход (за редчайшими исключениями) специально не выделяется. Но уже в доме Жолтовского на Моховой появляется арка высотой в два этажа. Впоследствии такие арки, ведущие во двор жилого дома, достигают по высоте семи этажей. Именно особым отношением к точкам пересечения границ объясняется стремление культуры с такой тщательностью оформлять входы на станции метро. Границу земного и подземного миров не может быть в культуре 2 просто черной дырой в земле (как решены входы на станции метро 60-х годов). Не случайно также, что многие наземные павильоны метро решены в культуре 2 в виде ворот или триумфальных арок. Каждый вход в метро с точки зрения культуры 2 — это всегда подвиг пересечения границы, (Особое место среди станций метро занимают павильоны «Красных ворот» и «Дзержинской», несущие на себе следы культуры 1.

3· Д Чечулин, А Рухлядев, В. Кринский. Оформление входа на станцию метро •Комсомольская» (в стене Казанского вокзала), 1935 (??, 5,4587)

Разное понимание вертикального движения культурами 1 и 2 становится очевидным, если сравнить станции "Красные ворота· и •Калужскую'. В одном случае реальное движение вниз, а в другом — иллюзорное движение вверх, к небу.

С одной стороны, идея входа в них подчеркнута, но подчеркнута она именно как дыра в доме или в земле. В этих станциях сравнительно мало мистики пересечения границ.)

Итак, там, где границ не было, они возникают, а те границы, которые существовали, например государственные, приобретают значение Главной Границы и Последнего Рубежа. В результате всего этого архитекторы оказываются в совсем новых, не вполне привычных отношениях со своими заграничными коллегами.

4 июля 1932 г . на уже упоминавшемся совещании руководящих органов и актива архитектурных объединений Каро Алабян торжественно заявит: «Мы знаем, что среди иностранных специалистов (работающих в СССР. — В. П.) имеется громадное количество преданных честных людей, которые, если с нашей стороны будет товарищеское внимание к ним, безусловно с большим эффектом сумеют работать в наших условиях» (Совещание, л, 189). На первый взгляд эти слова можно интерпретировать вполне горизонтально. Но обратим внимание на логическую схему этого высказывания: среди некоторого множества (А) имеется громадное количество (Б) честных людей. Мы ничего не знаем, что представляют собой люди из множества А, не входящие в Б, честны ли они, и сколько их, но здесь уже содержится потенциальное утверждение, которое будет высказано Алабяном только лет через пять; есть среди них и мерзавцы, и их количество еще «более громадное». Следующая часть фразы: честные люди (Б) смогут работать у нас при

выполнении некоторого условия. Это условие Алабян называет «товарищеским вниманием», и лишь лет через пять смысл этого внимания будет назван со всей определенностью: бдительность.

Бдительное внимание к загранице требует, чтобы все приходящее оттуда встречалось критически, независимо от содержания. Поэтому секретариат оргкомитета ССА принимает в 1936 г . решение «подвергать на страницах газеты («AT». — В. Л.) критике высказывания зарубежной печати по вопросам архитектуры» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л . 106— 107), следует при этом помнить, что критика» приобрела к этому времени устойчивое значение «разоблачения*. Инфантильный, но вполне естественный вопрос: а если они будут высказываться правильно, зачем мы будем их разоблачать? — никому из присутствующих не приходит в голову, все, что высказывается там, — заведомо неправильно.

В 1925 г . создается ВОКС — Всесоюзное общество культурных связей с заграницей. В 30-х годах эта организация берет на себя функции своеобразного фильтра, через который должны проходить все международные связи. К моменту создания ССА вся архитектурная переписка с заграницей, включая иногда и частные письма, проходит через ВОКС.

ВОКС, пересьиая заграничную корреспонденцию в ССА, иногда ограничивается только пересказом ее содержания, иногда присылает сделанные самим ВОКСом переводы писем и статей, и только в особых случаях шлет подлинники. Вот одно из типичных писем ВОКСа в ССА: «1933, 2 июня. В Союз советских архитекторов. Согласно Вашего отношения от 19 марта 1933 г . мы направили Ваши издания учреждениям, для которых они предназначались... Нами получен ответ... Они с благодарностью подтверждают получение посылки» (ЦГАЛИ, 674, 1, 8, л . 43). Интонация и лексика писем ВОКСа больше всего напоминают речь лакея, обращающегося к назойливому посетителю от имени барыни: «Барыня просили передать, что они больны и принять не могут», — причем в роли просителя поочередно оказываются то та, то другая сторона, барыня же недосягаема для обеих.

А вот пример письма в обратном направлении, из ССА в ВОКС: «1936, 19 июля. В ВОКС... Присланные на имя Алабяна через ВОКС «Труды исследовательского строительного института» с личным письмом Мэфо (Maigrot. — В. П.) получены через 6 месяцев после отсылки из Парижа — так же, как и письмо Мэгро! Этот рекорд перекрывает предыдущий (2 месяца). Ваш Аркин» (ЦГАЛИ, 674, 2, 21, л . 126. Курсив подлинника).

2 • Норе to see an organic architecture by Russians/or Russia * ( ЦГАЛИ , 674, I, 14, л . 21).

Но и этот рекорд не был наивысшим. В том же 1936 г . Ле Корбюзье писал А. Веснину: «Липшиц передал мне Ваше желание получить мои работы, выполненные с 1927 г . Какая жалость! Я Вам их посылал по мере их появления...» (Le Corbusier, 1936). Все дело в том, что ВОКС становится все более и более активно работающим фильтром, он уже не просто отсеивает лишнюю информацию, но иногда и самостоятельно генерирует сообщения. Из того же самого письма Корбюзье узнаем, что посланный им в Москву экземпляр «Лучезарного города» был отослан ему назад с надписью: «Для нас не представляет интереса».

Если каким-то образом информация попадала к архитекторам помимо ВОКСа, то роль фильтра (или генератора) приходилось брать на себя им самим. К выходу первого номера «Архитектурной газеты» многим иностранным архитекторам были разосланы телеграммы с просьбой прислать несколько «дружеских слов». При публикации же они подверглись некоторому редактированию. Так, пессимистическое письмо Я. Ауда (Oud) вообще не было напечатано, а в телеграмме Ф. Л. Райта слова «надеюсь увидеть органическую архитектуру, созданную русскими для России»2 были переведены в газете так: «выражаю надежду, что советские архитекторы создадут для своей страны подлинно органическую архитектуру» (АГ, 1934, 1, с. 1), — изменение хотя и незначительное, но характерное: в 1934 г . слова «Россия» и «русские» все еще несли на себе груз отрицательных значений культуры 1, лет через десять исправления были бы направлены в обратную сторону, нас же в данном случае интересует сам факт редактирования, а не то, в какую сторону оно направлено.

Аналогичному редактированию подвергся Райт и на первом съезде. Процитированные во введении слова о «фальши» американских небоскребов, свойственной Дворцу Советов, и сравнение его со святым Георгием содержались только в английском варианте его речи, в прочитанном же вслух русском переводе святой Георгий выпал совсем, а слово «фальшь» было переведено как «отражение» (Wright).

Подобной правке подвергся на съезде и датский архитектор Гаральд Хальс. «Я слышал, — сказал он, — что у вас есть здесь поговорка о Москве: — в Советском Союзе три класса населения: 1) живущие в Москве; 2) на пути в Москву и 3) надеющиеся попасть в Москву». Редактирование этого фрагмента шло следующим образом: сначала было вычеркнуто слово «класса» и сверху написано «группы». Потом зачеркнуто все и написано: «Все граждане СССР стремятся попасть в Москву» (ЦГАЛИ, 674, 2, 36, л . 106). Предположение, пусть даже шутливое, о

возможности существования в СССР каких бы то ни было классов (кроме двух официально признанных) пугало, потому что противоречило уже сформировавшейся идее вертикального единства.

Списки иностранных архитекторов, приглашенных на съезд, начали составляться и редактироваться уже в 1935 г . По поводу каждого архитектора запрашивались соответствующие советские представительства за границей, характеристики посылались в ЦК, списки покрывались значками, крестиками и галочками, какие-то имена вычеркивались, какие-то вписывались (ЦГАЛИ, 674, 2, 22, л . 28—128). Дата открытия съезда, переносившаяся с 1936 г . по крайней мере шесть раз, была, наконец, утверждена всеми инстанциями: 16 июня 1937 года. К несчастью, эта дата совпала с открытием Пятого конгресса CIAM — 28 июня. Было ли это случайным совпадением или тонко найденной формой «товарищеского внимания» — сейчас уже выяснить трудно, но так или иначе из девяти приглашенных французов приехать смогли только трое, ни Ле Корбюзье, ни Огюст Перре в их число не попали.

И все-таки принятых мер оказалось недостаточно. Комиссия по приему иностранных гостей, состоящая из бывшего члена Итальянской коммунистической партии Б. Иофана, бывшего соавтора Ле Корбюзье Николая Джемсовича (уже ставшего Яковлевичем) Колли, бывшего соратника Маяковского по ЛЕФу Д. Е. Аркина и неизвестного автору лица по фамилии Проценко, в своем письменном отчете скорбно констатировала, что «было выявлено ряд моментов, которые весьма серьезно заставляли быть бдительными». Наиболее вызывающе, по мнению комиссии, вел себя бельгийский архитектор Вервек, утверждавший, что «за ним следят так называемые шпики». Свой отчет комиссия заканчивает выводом: «По-видимому, представительства несерьезно отнеслись к поездке такого гостя на съезд» (ЦГАЛИ, 674, 2, 22, л . 300— 304). Короче говоря: чтобы у Вервека не возникло впечатления, что за ним следят так называемые шпики, так называемым шпикам следовало следить за ним гораздо внимательнее, Изменение угла наклона сознания, смена горизонтального единства вертикальным любопытным образом проявились в сфере языка — в отношении к латинскому шрифту. Надписи латинским шрифтом — едва ли не обязательный атрибут проектной графики Весниных, Гинзбурга, Мельникова, Голосовых, Лисицкого, театральных декораций Поповой, эти надписи присутствуют на многих обложках, такие журналы, как «Кино и культура» или «Строительная промышленность»,

пишут свое название параллельно на двух языках — русском и немецком, — «СА» даст название на русском, немецком и французском языках. Иностранные тексты в архитектурных журналах не всегда сопровождаются переводом, как, например, заголовок статьи «Wie baut America» в журнале «Строительная промышленность» (СтП, 1927, 5, с. 366). Культура 1 как бы предполагает в своих читателях способность свободно читать на европейских языках — вопреки тому очевидному факту, что больше половины страны не может еще читать и на русском.

В 1929 г ., когда среднеазиатские республики переводятся с арабского алфавита на латинский, за ним все еще признается «особое культурноэкономическое значение»(СЗ, 1929, 52, 477). Однако навык обращения с латинским шрифтом к концу 20-х годов постепенно пропадает: в немецком тексте названия журнала «Die Bauindustrie» вместо немецкой буквы «U» по ошибке набрано русское «И».

В новом журнале Союза архитекторов «Архитектура СССР», выходящем с 1933 г ., латинские надписи на обложке сначала сохраняются — правда, более мелким шрифтом и на трех языках, причем первым идет уже французский. В 1936 г . они исчезают. Французские подписи остаются только под фотографиями, где они сохраняются до 1941 г . (Интересно, что и в Петровскую эпоху произошла аналогичная переориентация: интерес к Голландии и Германии сменился интересом к Франции.)

Среднеазиатские республики, переведенные в 1929 г . на латинский алфавит, через десять лет переводятся на русский (СП, 1940, 2, 33; 16, 392; 30, 734). За латинским шрифтом культура не только не признает теперь «культурно-экономического значения» — она видит и в латинском шрифте, и даже в устной иностранной речи нечто потенциально опасное. По воспоминаниям некоторых иностранцев, они не решались в 40-х годах в общественных местах Москвы говорить на родном языке, даже если это был не немецкий, а английский, — и у них были для этого основания. Одна из причин ареста главного архитектора ВСХВ В. Олтаржевского (проведшего 12 лет в США) — то, что он говорил со своей секретаршей по-английски (Алексеев, с. 2).

В культуре 2, видимо, восторжествовал тот самый вечный страх перед латинством, который заставил, например, в 1691 г . казнить после страшных пыток Сильвестра Медведева, блестящего ученика Симеона Полоцкого (Соловьев, 7, с. 432), и тот самый страх перед всем иностранным, который заставлял русских царей обмывать руку после прикосновения к ней иностранных послов, а

простой народ — при виде тех же послов — креститься и прятаться в избы (Костомаров, с. 212— 213).

Из всех архитектурных проявлений вертикализации рассмотрим лишь одно: своеобразную диалектику плана — фасада.

Культура 1 ориентирована на план, слово «фасад» употребляется чаще всего в негативном смысле. Конечно, мы не будем забывать, что и это всего лишь интенция, и Бруно Таута как раз смущала именно фасадность советской архитектуры, но на уровне интенции стремление к проектированию в горизонтальной плоскости очевидно. «План, — пишет в 1918 г . профессор Г. Дубелир, — перестает быть простым чертежом расположения улиц и площадей... план является программой организации городской жизни и орудием социального творчества» (ИИСА (1), с. 16). Это особое отношение к плану с теми или иными оговорками сохраняется в культуре 1, а в конце 20-х годов дает как бы новый взлет, когда каждое из архитектурных направлений начинает усиленно заниматься планировкой городов. От АСНОВА отделяется самостоятельная планировочная группа АРУ во главе с Н. Ладовским, который объясняет это так: «АРУ явилось на свет не случайно, а вследствие назревшей необходимости выдвинуть на первое место в архитектуре вопросы планировки» (Ладовский, 1931, с. 64). Но даже оставшийся в АСНОВА ученик Ладовского В. Балихин еще в 1933 г . продолжал утверждать: «Горизонтальная координата в архитектуре приобретает доминирующее значение» (АС, 1933, 3-4, с. 17).

В начале 30-х годов практически вся борьба между творческими направлениями сместилась в область планировки — каждое имело свой вариант перепланировки Москвы. Но как только в 1935 г . постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР был утвержден Генеральный план реконструкции Москвы, планировать больше стало нечего, и архитекторам было предложено заняться «архитектурным оформлением» уже спланированных и утвержденных «площадей, магистралей, набережных, парков» (О генеральном, с. 535).

Правда, уже и до этого утверждения у архитекторов проснулось стремление вырваться из чистой горизонтальной плоскости. В 20-х годах, по словам Н. Нессиса, «каждый архитектор горел желанием выйти на ровное место», теперь же, в 1933 г ., «мы, — утверждает Нессис, — начинаем искать рельеф, ищем долину, в которой можно будет расположить парк культуры, ищем ту точку, с которой можно будет открыть окно на целый

большой ансамбль» (АС, 1933, 3—4, с. 11). Существенно то, что эта проснувшаяся у некоторых архитекторов тяга ввысь оказалась вполне созвучной тому, чего хотелось в тот момент и заказчику. Официальное постановление о Дворце Советов (28 февраля 1932 г .) требует преодолеть «приземистость», свойственную многим проектам, заменив ее смелой высотной композицией» (Об организации, с. 116). Окончательно утвержденный проект Иофана — Щуко — Гсльфрейха — Сталина должен быть не просто высоким сооружением (каким были и татлинская башня и леонидовский Институт Ленина), но самым высоким в мире, перегнав для этого недавно законченный Эмпайр стейт билдинг на восемь метров.

В 1934 г . М. Гинзбург с его безошибочным чутьем вдруг обнаружил, что «сегодня о плане здания нельзя говорить, как о веревке в доме повесившегося» (Уроки, с. 12).слово «план» приобретает в культуре 2 негативное значение — 'можнО было бы предположить, что «фасад» приобретает позитивное, но этого отнюдь не происходит. «Фасадничество» — это как раз то, за что больше всего достается архитекторам от Н. Булганина на первом съезде. Но и это всего лишь интенция. Чем острее становится борьба с фасадничеством (достигая максимума в послевоенные годы), тем заметнее реальный разрыв между роскошью фасадов, выходящих на главную улицу, и обшарпанностью внутренних дворов. Культура как бы различает идею фасадничества, которую она отвергает, поскольку это ясная, логически легко формулируемая идея, за которой стоят реальные люди, — и сам фасад, который ей часто нравится и который в глазах культуры и является архитектурой. Это почти прямо говорит на съезде Булганин. «Фасад, я должен сказать, — обращается он к Бурову, имея в виду его дом на улице Горького, — не плох, мне лично нравится, но, товарищ Буров, я вас выбрал здесь для критики этого вопроса...» (Булганин, л. 184). Под «этим вопросом» имеется в виду все то же фасадничество.

Итак, культура 2 противопоставляет плану и планировке не фасад, а высокое всеобъемлющее искусство архитектуры — хотя на практике оно и сводится только к фасаду. «Для нас, — пишет в 1934 г . Л. Перчик, — планировка является той же архитектурой, только в большем масштабе» (Перчик /а/, с. 4), а это значит, что планировка теперь лепится из объемов, а не чертится на плоскости. В графике эту лепку способен передать только рисунок, поэтому появляется выражение «город хорошо (или плохо) прорисован». Архитектор А. Мостаков, бывший единомышленник

Эрнста Мая, описывает один из проектов планировки в таких, например, выражениях: «Площади, узлы, парк прорисованы крепко, остро. Чувствуется, что молодой архитектор владеет рисунком» (Мостаков, 1939, с. 46). Неудивительно, что архитектурному рисунку посвящено в культуре 2 такое количество выставок и публикаций, даже в осажденном Ленинграде в 1942 г . была устроена выставка рисунков архитекторов (АС, 1943, 2, с. 16—18).

«Город — это не только образ "на плоскости", но и в объеме, — пишет Мостаков, — установившаяся на Западе и перенесенная в советскую практику тенденция исключительно плоскостного горизонтального выражения образа города неверна по существу, более того — невозможна» (Мостаков, 1936, с. 32). Обратим внимание, что горизонтальное в этих словах уже прочно ассоциируется с западным: все горизонтальное и плоское тянется к нам оттуда и поэтому не должно быть допущено.

Заметим, кстати, что идея, будто советская архитектура 20-х годов заимствована с Запада, целиком принадлежит культуре 2 — ее враждебность ко всему, что расположено вне се географических границ, сливалась с ее враждебностью к культуре 1; два врага всегда кажутся согласными между собой, поэтому с точки зрения культуры 2 Запад и культура 1 были «заодно».

Архитектура 20-х годов тянулась на Запад, то есть была ориентирована на «интернациональную архитектурную качественность», но не была при этом архитектурой в западном смысле слова. Архитектурные формы заимствовались на Западе, но, попадая в иной контекст, становились скорее живописью, скульптурой и театральной декорацией. Если мы вспомним, что искусство в России, по тонкому замечанию П. Милюкова, всегда было лишь «декорацией барской жизни» (Милюков, 2, с. 224), а барская жизнь — всего лишь элементом декорации царской жизни, нам станет понятна реакция Бруно Таута, писавшего: «Царская Россия... не создала архитектуры, которая могла бы уничтожить оторванность понятия «фасад»... архитектура, таким образом, стала искусством театральных декораций» (Taut, 1936, л . 267). Архитектура 20-х годов — это декорация к самодеятельному спектаклю, разыгрываемому в горизонтальной плоскости для Запада и названному «у нас не хуже, чем у вас». Архитектура 30—50-х годов — это вертикальная декорация к государственному спектаклю, разыгрываемому для власти и названному «нигде в мире так, как у нас». Тот факт, что спектакль 20-х годов разыгрывали блестяще одаренные люди, существа дела не меняет.

В культуре 2 постепенно сливаются два, в общем-то, разных образа — «бумажное проектирование» и «плоская планировка». Выражение «бумажное проектирование» культура 2 постоянно относит к неосуществленным проектам 20-х годов, и употребляется оно в крайне негативном смысле: «Нет ничего более вредного в работе архитектора, чем «бумажное» проектирование...» (Итоги, с. 3). Неосуществленные проекты 20-х годов относились не только к планировке, но они остались на бумаге, а образ листа бумаги, плоского и не имеющего третьего измерения, оказался очень близким к образу плоской планировки, поэтому оба приобрели устойчивое негативное значение, и их оказалось возможным сопоставлять: «Навыки бумажного проектирования заставляли архитектора мыслить как бы в двух измерениях, на ровной плоскости, Между тем элементарно ясно, что рельеф города представляет собой один из важнейших моментов его планировочной структуры» (Архитектор, с. 2).

(Осознание горизонтальной природы листа бумаги до некоторой степени проясняет и настороженное отношение культуры 2 к бумагам и документам вообще. Бумажное — это плоское, а значит — горизонтальное, а следовательно — заграничное, и потому — враждебное. Отсюда понятнее становится пафос письма И, Сталина в журнал «Пролетарская революция», во многом ознаменовавшего собой начало новой эпохи: «Какие ему нужны еще документы? — пишет Сталин по поводу статьи Слуцкого. — Кто же кроме безнадежных бюрократов может полагаться на одни лишь бумажные документы?» — Сталин, 13, с. 96)

Есть еще одно косвенное доказательство вертикальности культуры 2, приведшей к представлению о большей ценности объемного проектирования по сравнению с плоской планировкой: выдвигая архитекторов в депутаты Советов в 1934 г ., руководителей проектировочных мастерских назначают преимущественно членами Моссовета, руководителей планировочных мастерских — всего лишь членами районных советов (АГ, 1934, 1, с. 3). Вопреки обыденной логике, в масштабе города (Моссовет) важнее оказываются принципы объемного проектирования, управлять городом нужно, как бы рисуя его, в масштабе же района (райсовет) или квартала может быть допущена и известная доля плоской планировки.

Горизонтальность культуры 1 не следует, разумеется, понимать слишком буквально, как существование только в двух измерениях, как полную невозможность вертикального движения.

Культура 1 стремилась уйти в землю: "На многие годы уйдем от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей.." (Гастев, с. 158) Культура 2 вырывается из-под земли и устремляется ввысь. Подземелье становится для нее мирам зла. Не случайно, что идея вредительства возникает в связи с подземными шахтами ('шахтинское дело').

Нет, горизонтальное пространство культуры 1 имеет некоторую высоту, но эта высота почти не обладает иерархией, небо в этом пространстве, может быть, и выше, но не лучше земли. Здесь может возникнуть некоторое вертикальное движение, но это движение скорее с «неба на землю» (Маяковский, 12, с. 38), «вниз к реальной действительности» (Гинзбург, 1924, с. 293). Небо в этой культуре кажется слишком близким и доступным, чтобы к нему можно было вознестись. Это небо лишено Бога. «Небо осмотрели и внутри и наружно, — деловито отчитывается летающий пролетарий. — Никаких богов, ни ангелов не обнаружено» (Маяковский, 6, с. 353). «Мы не будем, — пишет пролетарский поэт А. Гастев, — рваться в эти жалкие выси, которые зовутся небом. Небо — создание праздных, лежащих, ленивых и робких людей. Ринемтесь вниз!» (Гастев, с. 158).

Именно взгляд вниз вызвал — вдруг приобретшую в культуре 1 идеологическую остроту — проблему «плоских крыш» (см., например, СА, 1926, 4, с. 98), то есть фасада, обращенного взгляду сверху Но этот взгляд сверху лишен всякой мистики, это не взгляд всевидящего ока, а обычный реальный человеческий взгляд, ибо пространство неба и земли — это одно целое, и каждый житель города может потенциально оказаться в любой точке этого пространства.

3. Здесь будет уместно напомнить, что небо изображалось и на потолках задуманных Петром беседок Летнего сада.

45—50. По мере того как название журнала вертикализируется — интернациональная

•современная· архитектура становится сначала

•советской» архитектурой, а потом замыкается в государственных границах СССР — в графическом оформлении обложек все большую роль играет тема белого цвета, т. е. света. Аналогичные изменения можно заметить в обложках киножурналов. Название

•Искусство кино» тоже указывает на вертикализацию: в конце 30-х годов советское кино стало считаться высоким искусством, и в этом качестве постоянно противопоставлялось западному.

Постепенное изменение угла наклона сознания приводит к тому, что взгляд культуры обращается все выше и выше, пока, наконец, все поле зрения не оказывается занятым небом, но это небо уже отделено от земли бесконечностью (примерно так же, как и будущее от настоящего — вечностью). Этого неба уже нельзя достичь — к нему можно лишь устремлять взор. И тогда этот взор начнет видеть свет. Ибо небо в культуре 2 — это символ абсолютно равномерного, абсолютно белого, абсолютно недосягаемого света высшего совершенства.

Тема неба сознательно ставится перед проектировщиками большого зала Дворца Советов: «Купол расчленен горизонтальными светоотражательными поясами — возникло впечатление открытого солнечного неба» (Атаров, с. 113). Голубое небо изображено на потолке третьего зала Ленинской библиотеки (В. Гельфрейх и В. Щуко), а также в многочисленных прорывах потолка в метро с изображенным небом — фрески Лансере, мозаики Дейнеки, Корина и т. п.5.

Тему неба можно увидеть и в, казалось бы, неожиданной области — в изменении журнальных обложек. Журнал «Пролетарское кино» в 1933 г . превращается в «Советское кино», а в 1936 г . — в «Искусство кино». Журнал «Современная архитектура» (СА) в 1931 г . сменяется «Советской архитектурой», тот в свою очередь вытесняется журналом, который первоначально хотели назвать «Архитектура» (что перекликается с «Искусством кино», ибо архитектура понимается теперь как высокое искусство), но потом решено было добавить к названию географические ограничения: «Архитектура СССР» (ЦГАЛИ, 674, 1, 7, 28 об),

36 См . с. 80.

37, См . с. 80.

38 Он. с 80.

Окинем теперь взглядом два этих ряда обложек. Если текст названия журнала рассматривать как обозначение содержания, а композицию обложки — как изображение этого содержания, то нетрудно заметить: по мере того как веки культуры поднимаются, как у гоголевского Вия, все выше и выше, обозначение содержания вертикализируется (не интернациональная «современная архитектура», а архитектура определенного географического пространства — «Архитектура СССР»), а в изображение этого содержания начинает пробиваться свет. Первые обложки как бы лишены фона, все поле заполнено графическими элементами, в двух других появляется равномерный серый тон, и наконец, в последних тонкие линии букв растворяются в абсолютно белом фоне-небе.

Два разных понимания вертикального движения станут особенно наглядными, если мы сравним две станции метро, созданные двумя культурами. Наземный павильон станции «Красные ворота», после того как с ним «не справился» И. А. Фомин, был отдан Н. А. Ладовскому. Созданный в 1934 г . Ладовским павильон (фактически последняя работа архитектора) — это блестящее выражение нисходящего движения. Воронка ведет вниз, под землю, и это движение вниз совершенно реально, наклонный туннель соединяет два однородных пространства, земное и подземное. Этот путь может совершить каждый.

На станции «Калужская» (ныне «Октябрьская») архитектора Л. Полякова, построенной в 1949 г ., в торце подземного вестибюля с магическим правдоподобием изображено голубое небо. Тем самым задано движение вверх — из подземелья к высотам. Однако путь к этим высотам бесконечен, и его не в силах совершить реальный земной человек. Ему не следует и пытаться сделать это — поэтому путь к небу прегражден тяжелыми, никогда не открывающимися коваными воротами.

Плоские крыши, которые с такой страстностью отстаивала культура 1, превращаются в культуре 2 просто в плоские крыши, то есть в еще один вид перекрытия, в некоторых случаях конструктивно оправданный. Культура 2 принимает все аргументы культуры 1 о технической целесообразности плоских крыш и начинает их строить, снимая тем самым с них весь идеологический пафос. Чертежи плоских крыш журналы помещают теперь в разделе «Справочник проектировщика», на последних страницах (АС, 1937, 12, с. 73—74), а отнюдь не в дискуссионных разделах, как раньше. Культуре теперь все равно, как эти крыши будут выглядеть сверху, — взгляд сверху, на который она ориентирована, подразумевает совсем другой

масштаб, при котором варианты конструкции крыши — плоская или двускатная — неразличимы.

Именно на этот новый масштаб и на этот новый взгляд рассчитана симметрия двух параллельных лучей проспекта Дворца Советов, разделенных километровым расстоянием, как, впрочем, и все остальные проекты реконструкции улиц и площадей, созданные культурой 2.

Хотя полеты над Москвой в те годы были запрещены, именно летчики могли бы видеть все эти планировочные решения. Не будем забывать, что Летатлины и Летающие пролетарии культуры 1 отличаются от летчиков культуры 2 по крайней мере как Уж от Сокола из горьковской «Песни о Соколе». Летчики — это те самые сверхчеловеки, которые взяли на себя мучительное бремя передвижения, избавив от него всех остальных. Это они изображены на большинстве архитектурных проектов культуры 2 в виде маленьких самолетиков в небе. Это им посвящены почти все кинофильмы и песни 30—50-х годов, это от их лица поется в одной из самых популярных тогда песен: «Мне сверху видно все, ты так и знай!»

В 50-х годах вертикальность культуры стала распадаться. Самым значительным горизонтальным событием 50-х годов можно считать Московский фестиваль молодежи и студентов. Строго говоря, пафос молодежной горизонтальности возник несколько раньше. В 1951 г . по радио уже пели «Гимн демократической молодежи мира» со словами Л, Ошанина: В разных землях и странах, На морях-океанах Каждый, кто молод, Дайте нам руки.

(ЛПНП, с. 232)

Но в 1957 г . вдруг возникла возможность физически увидеть и даже потрогать тех, кто прибыл из-за морей-океанов. (Я даже думаю, что появившиеся сразу после фестиваля «фарцовщики» — явление не столько экономическое, сколько культурное: ими руководило не столько желание разбогатеть на перепродаже иностранных вещей, сколько желание их потрогать)

Сама идея молодежного события в культуре 2 существовать не могла. Эта культура скорее старалась подчеркнуть отсутствие возраста. В 1941 г . в специальном номере журнала «Архитектура СССР», посвященном молодым архитекторам, утверждалось как раз, что никакой разницы между молодыми и старыми нет: «Где те старики, которые испокон веков, цепляясь за жизнь, мешали молодому прогрессивному поколению занять их место?

11 См . с. 32.

13 См с 32

4. Решение восстановить храм Христа Спасителя можно рассматривать как начало новой вертикализации культуры. (Примечание 1999 года,)

Где тот вечный круговорот, при котором эта самая молодежь, становясь стариками, в свою очередь тормозила движение вперед новой смены? Советская действительность уничтожила этот казавшийся незыблемым порядок. Идеалы у всех возрастов одни и те же. Все преследуют одну и ту же цель» (АС, 1941, 5, с. 4). Если культура 2 и выделяла какие-то возрасты, то это скорее старец и младенец — вспомним многочисленные картины и фотографии, изображающие Сталина, держащего на руках маленькую девочку. Культ старчества и младенчества (при одновременном утверждении одних идеалов у всех возрастов) культура 2 заимствовала, пожалуй, у христианской традиции (ср. Аверинцев, с. 175). Культура 1, напротив, утверждала культ молодости. Как писал в 1918 г Д.Бурлюк

Каждый молод, молод, молод, В животе чертовский голод...

(Ржаное, с. 19)

Поэтому московский фестиваль 1957 г . — это событие, созвучное культуре 1 не только пафосом горизонтальности, но и пафосом молодежности. В эти годы в литературе вновь стала актуальной проблема, бурно обсуждавшаяся в 60-х годах XIX в., — проблема «отцов и детей». На улице Горького открылось кафе «Молодежное». Парикмахерские освоили стрижку «молодежная». При Союзе художников открылось молодежное отделение.

Молодежная доминанта 1960-х годов в известном смысле взяла на себя функции социальной доминанты 1920-х годов. Горизонтальность формулы «каждый, кто молод, дайте нам руку» достаточно близка горизонтальности формулы «пролетарии всех стран, соединяйтесь» (хотя эта последняя в 60-х годах тоже продолжала существовать).

Наиболее зримым воплощением вертикальности культуры 2 было сооружение Дворца Советов, который, хотя и не был построен до конца (более того, как мы увидим дальше, и не мог быть построен до конца), тем не менее непрерывно проектировался и строился. Распад вертикальности виден в том, что самое высокое сооружение мира, высшая точка высшего совершенства, обернулось в 60-х годах впадиной бассейна4.

Надо сказать, что диалектика горизонтального — вертикального уходит своими корнями в самую глубину русской культуры. Вертикальность или горизонтальность мышления нельзя связывать с той или иной господствующей идеологией — язычеством, христианством, марксизмом. Вертикальным или горизонтальным может оказаться (в разные периоды) понимание любой из

них. Явные вертикальные черты носит, например, сама идея национальной церкви, ярко проявившаяся уже в конце XVI в. Именно в это время произошло окончательное слияние церковной и государственной идеологии, идеи единственной подлинно православной церкви и Третьего Рима: «В одно и то же время русская церковь заявила свои права на независимость от константинопольского патриарха, и русский царь заменил по отношению к ней место византийского императора, сделавшись ее представителем и главою» (Милюков, 2, с. 25).

Негативное отношение к католицизму (к латинству) резко обострялось в русской истории именно на фазах затвердевания культуры и именно из-за горизонтальности католицизма, то есть его самотождественности в горизонтальном направлении, поверх государственных границ. Когда папский посол убеждал Ивана Грозного последовать примеру Византии и принять флорентийскую унию, тот в ответ объяснял, что никакое заграничное явление не может быть для России примером, скорее наоборот: «Что вы нам указываете на греков. Греки для нас не Евангелие, мы верим не в греков, а в Христа, мы получили христианскую веру при начале христианской церкви, когда Андрей, брат апостола Петра, пришел в эти страны, чтобы пройти в Рим. Таким образом, мы на Москве приняли христианскую веру в то же самое время, как вы в Италии, и с тех пор мы соблюдали ее ненарушимою» (там же, с. 23).

Петровская эпоха с точки зрения угла наклона сознания достаточно противоречива. Начало эпохи носит заметные горизонтальные черты. Петр, например, терпимо отнесся к просьбе французских богословов принять унию. Он попросил их составить об этом записку и сам отвез ее в Москву. К тому факту, что ответ на записку был скорее отрицательным, Петр, видимо, отношения не имел, ему, судя по всему, было все равно (Пекарский, с. 39). Но в 1721 г . вертикальность уже торжествовала победу. Утверждением Регламента Духовной коллегии по существу восстанавливалось государственно-церковное единство, основная цель которого заключалась в прикреплении: «Когда же народ увидит, — писал Петр в Регламенте, — что соборное правительство установлено монаршим указом и сенатским приговором, то пребудет в кротости и потеряет надежду на помощь духовного чина в бунтах» (ПСЗ, 4, 3718). Население не должно было рассчитывать не только на помощь духовенства, но даже на сохранение тайны исповеди: указом 1722 г . каждый священник обязан был принести присягу в том, что он донесет на всякого, кто признался на исповеди, что задумал что-то против царя (ПСЗ, 6, 4012), — такова степень

задуманного Петром государственно-церковного прикрепляющего единства

Первым следствием вертикализации всегда бывает сакрализация государственных границ В Петровскую эпоху эта сакрализация началась едва ли не с самого начала царствования каждому, условно говоря, космополитическому шагу Петра можно противопоставить события, за которыми недвусмысленно стоит ксенофобия В 1702 г иностранцев призывали в Россию, обещая им свободу вероисповедания (ПСЗ, 4, 1910), а в 1704 г в Германии вышла брошюра одного из таких иностранцев, где, в частности, рассказывалось про жестокие истязания двух немцев, вина которых состояла в том, что они отправили письма из России через польское и датское посольства (Пекарский, с 65) Русских людей насильно посылали учиться за границу, а одновременно с этим принимались активные меры против тех, кто убегал «воровски за рубеж» (ПСЗ, 4, 1877) В 1723 г иностранцев все еще зазывают в Россию, но при этом выходит указ не пропускать в Россию из Греции духовных лиц, «которые жалованных грамот не имеют», поскольку «является в них большая часть безверников» (ПСЗ, 7, 4149)

В 1927 г вышла повесть А Платонова «Епифанские шлюзы», где рассказывалось еще об одном иностранце, откликнувшемся на призыв 1702 г , о казненном строителе Епифанских шлюзов англичанине Бертране Перри Если бы Платонов писал эту повесть на три года позже, ему не нужно было бы углубляться в историю сюжет повторился со строителем Магнитогорска Эрнстом Маем, правда, кончился немного благополучнее

На рубеже 1920-х и 1930-х годов изменение угла наклона сознания произошло резко и отчетливо И так же резко и отчетливо оно проявилось в архитектуре В Петровскую эпоху горизонтальная и вертикальная составляющие довольно долго боролись между собой, пока, наконец, к концу царствования Петра вертикаль окончательно не возобладала И следы этой борьбы, некоторая неопределенность угла наклона, дали знать о себе и в петровской архитектуре

Дело, может быть, еще и в том, что Петр — это еще не вся культура В какие-то моменты деятельность Петра попадала в резонанс с естественными циклическими культурными процессами, в какие-то моменты оказывалась в противофазе Вестернизация, может быть, именно поэтому проводилась так судорожно и отчаянно, что она приходилась на самый конец фазы растекания, и Петр как бы бессознательно боялся не успеть Может быть, Петр именно потому так настойчиво проводил в строительстве Петербурга

горизонтальную идею, что чувствовал, что ее время проходит, — ведь то, что строилось в это же время в Москве, носит ярко выраженные вертикальные черты. (А может быть, выехав из Москвы, Петр несколько утерял связь с московской традицией чередования вертикального и горизонтального.)

Горизонтальный импульс заставил Петра выбросить столицу из центра на северо-запад, и если бы в это время в России существовала профессиональная архитектурная деятельность, архитектура Петербурга 1700-х годов была бы горизонтальной. Но такой деятельности тогда не было. Трезини приехал в Россию в 1703 г ., но понастоящему он понадобился только после 1713 г . Леблон приехал только в 1716 г . Горизонтальности в архитектуре суждено было проявиться только начиная с конца 1710-х годов, когда в сознании уже торжествовал вертикализм. Только в наше время скорость строительства стала такой, что построенные сооружения успевают выразить мироощущение породившей их культуры. В 1930-е годы запаздывание строительства составляло несколько лет, последние конструктивистские сооружения заканчивались в 1936 г . (например, Ростовский театр В. Щуко и В. Гельфрейха). При Петре это запаздывание составило десятилетия.

Вертикальный импульс культуры 1710-х годов застал новую столицу уже строящейся. Импульс проявился лишь в том, что от строительства потребовали художественности («строить по Архитектуре»). Сама же архитектура оставалась горизонтальной. Населенный пункт, порожденный горизонтальным импульсом, сохранял инерцию горизонтальности. Произошло пространственное разделение горизонтальной и вертикальной составляющих — вертикаль досталась Москве, горизонталь — Петербургу. «Отныне, — пишет историк русского искусства, — всей последующей архитектуре суждено было направиться по двум параллельным руслам — московскому и петербургскому» (Грабарь, 3, с. 5).

Два этих русла долго сохраняли разный угол наклона сознания — петербургская традиция была всегда более горизонтальной. Не случайно, что в 1935 г ., в разгар борьбы с горизонтальностью, петербургская архитектурная традиция стала для Москвы серьезной помехой. Об этом говорят протоколы заседания президиума Оргкомитета ССА: «Нигде нет такой обывательской группировки, как в Ленинграде, — сказал К. Алабян. — В первую очередь надо это уничтожить» (ЦГАЛИ, 674, 1, 12, л . 20). А окончательное постановление 7 февраля гласит: «Предложить Ленинградскому союзу в ближайшее время добиться фактической и юридической

ликвидации общества архитекторов-художников» (там же, л. 21). Через год Б. Иофан уже уверенно говорил о недопустимости переноса в Москву «ленинградских приемов» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л . 39).

Горизонтальность петербургской архитектуры очевидна, она видна, так сказать, невооруженным взглядом. Сооружения имеют сложные планы и подчеркнуто одинаковые, повторяющиеся фасады. Запоздалый с точки зрения общего мироощущения культуры горизонтальный строительный импульс заставляет Петра в 1721 г . издать указ, в котором он требует, чтобы каждый, кто строит дом, оставлял сбоку торчащие кирпичи, к которым сосед мог бы пристраивать следующий дом, чтобы между двумя соседними домами ни в коем случае не было двух стен, а только одна — общая. Эта идея мотивируется Петром (так же, как и указы 1930—1940-х годов о стандартизации и индустриализации строительства) соображениями экономии — «для прибыли в материалах» (ПСЗ, 6, 3822), — но, чтобы пришла в голову идея соединить разные дома в единое бесконечное горизонтальное сооружение, одной «прибыли в материалах» мало, нужна еще определенная горизонтальность мышления.

В проектах и постройках Доменико Трезини, сделанных при участии Петра, были, разумеется, вертикали — достаточно вспомнить хотя бы колокольню Петропавловского собора, — но настоящее движение вверх, как мы увидим из следующего раздела, должно изображаться в культуре 2 не просто вертикальной линией, а ступенчатым восхождением вверх, когда каждая ступень содержит нечто, чего не было во всех предыдущих. Этого почти нет в колокольне Трезини — основной (средний) объем колокольни расчленен на ярусы, но эти ярусы примерно одинаковы и по высоте, и по площади (некоторое ощущение ярусности создают волюты, но они как бы приставлены к объему снаружи, а те, что в третьем ярусе, вообще пристроены в 1770 г . — см. Грабарь, 3, с. 50). Вертикальная линия, лишенная восходящего ступенчатого движения, такая, как в колокольне Трезини, в проектах института Ленина и Наркомтяжпрома И. Леонидова, в Останкинской телебашне, — это всего лишь тонкая вертикальная линия, существующая в горизонтально ориентированном проектном сознании. Достаточно сравнить колокольню Трезини с выстроенной чуть раньше, но ? Москве — Меншиковой башней, чтобы увидеть принципиально разную степень вертикальности.

Нельзя сказать, чтобы горизонтальный пафос совсем не проявился в московской архитектуре начала XVIII в., он есть в Меншиковском (Лефортовском) дворце (1707—1708), и

в кремлевском Арсенале (1702—1736), где сдвоенные окна порождены, видимо, тем же самым импульсом, заставлявшим Петра сращивать между собой петербургские дома, и даже в Сухаревой башне (1692—1695), вертикаль которой тоже лишена ступенчатого движения.

И все же ступенчатая вертикальность восторжествовала в Москве еще при жизни Петра — можно указать на постройки, приписываемые И. Зарудному: церковь Ивана Воина (1709—1713), надвратную Тихвинскую церковь Донского монастыря (1713—1714) или уже упоминавшуюся Меншикову башню (1704—1707). В этих сооружениях вертикальное движение или, как сказал И, Грабарь, «тяга к высотному раскрытию пространства» (ИРИ, 5, с. 54) достигает почти той же силы, которая была свойственна церкви Покрова в Филях (1693) и другим постройкам «нарышкинского барокко».

А следующий взлет вертикальной ступенчатости приходится уже на другую фазу застывания, на совместное творчество Растрелли и Елизаветы Петровны, и здесь следует прежде всего назвать церковь Большого Петергофского дворца, где идея пятиглавия принадлежит, видимо, Елизавете, а все остальное — Растрелли. Хотя это сооружение находится не в Москве, его тем не менее можно считать, как пишет И. Грабарь, «заключительным аккордом той восторженной песни пятиглавия, которую в течение двух веков пела Москва. Его решение, — продолжает он, — не повторяет целиком московского, его пятиглавие звучит по-новому, но общий дух его, сокровенный смысл идеи, всецело московский — единство, органическая спаянность и слитность всех пяти глав, вздымающихся к небу как бы единым телом·» (Грабарь, 3, с. 199).

Эти слова великого историка искусств с полным основанием можно отнести к зданию Московского университета на Ленинских горах. «Восторженная песнь пятиглавия» (четыре главки по углам и одна посредине) тоже звучит здесь по-новому, сохраняя при этом верность общему духу.

146. См . с. 307

100

4. Равномерное — иерархическое

Итальянская архитектурная группа «Archizoom» опубликовала в 1971 г . проект, который назывался «Непрерывный город. Жилой парк. Всемирная климатическая система» (Domus, 1971, № 496). В этом ироническом концептуальном проекте предлагалось покрыть всю поверхность земли одним непрерывным одноэтажным интерьером, в котором создавался одинаковый искусственный теплый климат, люди ходили там, естественно, голыми, и по этому бесконечному интерьеру равномерно было разбросано все, что так или иначе встречается в жизни: кровати, реки, обеденные столы, деревья, стулья, камни, бананы, рояли — так что каждый мог прийти в любую точку этого интерьера и свободно пользоваться там кроватью или бананом. Но ходить, в сущности, не обязательно, поскольку кровати, бананы и голые люди в этой точке ничем не отличаются от кроватей, бананов и голых людей в другой.

Когда размышляешь о культуре 1 и ее намерениях, в памяти постоянно всплывает этот проект. Я не думаю, чтобы группа «Archizoom», прямо имела в виду советские проекты 20-х годов. Я не думаю также, что советские архитекторы 20-х годов, увидев этот проект, узнали бы в нем реализацию своих идеалов. И тем не менее этот проект можно рассматривать как гротескное изображение устремлений культуры 1. Ее мечта: как следует все перемешать в одном котле и разлить затем равномерным слоем по поверхности земли, так, чтобы уже не было разницы между городом и деревней, между Востоком и Западом, между мужчинами и женщинами, между богатыми и бедными, между умственным и физическим трудом, между трудом и отдыхом, между искусством и жизнью.

Эта мечта в культуре 1 в равной степени владеет умами и художников и представителей власти.

«Разделим все студии, помещения художественных школ и академий поровну между всеми направлениями», — пишет в 1918г. Давид Бурлюк (ГФ). «Долой дипломы, звания, официальные посты и чины», — требует Манифест Летучей федерации футуристов, — нужна «немедленная, наряду с продовольственными, реквизиция всех под спудом лежащих эстетических запасов для справедливого и равномерного пользования всей России» (ГФ). Можно, конечно, сказать, что футуристический «Декрет № 1 о демократизации искусств» (ГФ) своей лексикой и тоном подражает

101

/. Название этого декрета не должно смущать — под отделением церкви фактически подразумевалось лишение ее самостоятельности и независимости. Что же касается названия Декрета футуристов, то они к своему отделению от государства относились более серьезно, но тем не менее стремились к «ликвидации искусства как отдельной дисциплины».

> Энтропийная сущность обоих декретов очевидна.

опубликованному за месяц до него Декрету ВЦИК о социализации земли (СУ, 1918, 25, 346), так же как и «Манифест об отделении искусства от государства» (ГФ) — Декрету СНК об отделении церкви от государства1 (СУ, 1918, 18, 263). Но точно так же можно было бы утверждать прямо противоположное, потому что с 1917 г . декреты и постановления начинают как будто бы проводить в жизнь программу футуристов: долой все различия, и все доступно всем. Это относится и к декретам Временного правительства, и в еще большей степени — к декретам советской власти. Конечно, в действиях и того и другого правительства можно усмотреть и прямо противоположные антиэгалитарные тенденции, но ограничимся пока утверждением, что эгалитарные тенденции в действиях правительств тоже есть.

Итак, художники и власть играют как бы в одну и ту же игру, часто даже подражая тону и лексике друг друга. Эту игру можно было бы назвать «Перемешаем и разделим поровну». В реализации такой государственно-эстетической эгалитарноэнтропийной программы можно условно выделить два аспекта: борьбу с иерархией пространств и борьбу с иерархией людей. Культура 2 эту борьбу резко обрывает — это относится и к пространствам, и к людям. Ее деятельность направлена прямо противоположно, не случайно, что в культуре 2 так распространены два слова, употребляемые в негативном смысле: «обезличка» и «уравниловка». На употребление последнего из них обратил внимание уже в 1931 г . Эмиль Людвиг в разговоре со Сталиным (Сталин, 13, с. 118). А через год А. В. Щусев, всегда тонко чувствовавший ситуацию, уже вполне отчетливо сформулирует потребности архитектуры в иерархической организации: «Можно предположить, что перед архитектурой бесклассового общества будет стоять грандиозная композиционная задача, подобная той, которую разрешил в поэзии Данте, распределив все современное ему общество по различным разделам своей гениальной поэтической композиции» (Щусев, с. 172). Иными словами, «бесклассовое общество» должно строиться по схеме: ад — чистилище — рай, — и именно так (как мы увидим в разделе «Добро — зло») оно и строится. Но прежде чем обратиться к решению этой композиционной задачи культурой 2, посмотрим, как культура 1 решала обратную задачу — то есть как она разрушала иерархию.

Иерархия пространств. Борьбу культуры 1 с иерархией пространств можно проследить на разных масштабных уровнях. На самом общем эту борьбу характеризует то, что мы назвали

102

горизонтальностью культуры 1, — стремление к равномерному распространению поверх государственных границ. В масштабе страны это попытки устранить противоположность между городом и деревней, заменить и то и другое агрогородами — синтетическим типом поселений, равномерно разбросанных по территории страны. Для иллюстрации приведем несколько высказываний архитекторов и государственных деятелей.

«Я в прошлый раз доказывал, — пишет в официальном журнале НКВД автор, подписавшийся буквой «Г» (П. Гуров?), — что наименования: деревня, село, город и пр. устарели, отжили свой век, что они чужды по своему содержанию тому коммунальному строительству, которое началось теперь по всей социалистической республике» (ВС, 1918, 28 дек., с. 5). С такой позицией охотно готовы согласиться архитекторы. «Глубочайший нарыв буржуазной цивилизации, — гласит составленная в 1921 г . записка архитектурной секции ИЗО Главполитпросвета, — мировой город, которому миллионы людей посылают проклятия, — впервые будет снят архитектурным творчеством социалистического государства» (Астафьева, с. 39— 40). Сходную архитектурную идею высказывал в 1920 г . и В. Ленин. «Города станут значительно меньше», — сказал он Герберту Уэллсу, а через год, как бы в качестве реализации этой идеи, была создана комиссия по разгрузке Москвы (СУ, 1921,9,59,77,636).

В масштабе города эта борьба проявилась в так называемом революционном жилищном переделе, названном так по аналогии с земельным переделом, происходившим в деревне. В деревне делили на более или менее равные части основную деревенскую ценность — землю; в городе на такие куски делили главную городскую ценность — жилую площадь.

В Москве жилищный передел был направлен главным образом на разрушение иерархической (феодальной, как ее называли) кольцевой структуры города. Для этой цели рабочих с окраины переселяли в реквизированные квартиры в центре. В 1917 г . в пределах Садового кольца проживало около 5 процентов рабочих, к 1920 г . их там было уже около 40—50 процентов (Полетаев, с. 12). Хотя для привлечения рабочих в центр им были предоставлены большие льготы (субсидии рабочим, освобождение от квартплаты красноармейцев — Кузнецова, с. 143), эта деятельность не была вполне успешной, и прежде всего потому, что из центра ездить на заводы, расположенные на юго-восточных окраинах, было нелегко, особенно когда не ходили трамваи. «Феодальная» структура города постепенно восстанавливалась. Были еще и психологические

103

причины этого: идея жить в бывших дворцах и особняках, казавшаяся столь заманчивой, на практике обернулась рядом неудобств; было неуютно, непривычно, непонятно, что делать с таким количеством вещей и пространств.

Однако то, что породил жилищный передел на уровне квартиры, оказалось чрезвычайно устойчивым. Примерно через две недели после взятия Зимнего дворца Ленин набросал следующий черновой текст: *...о реквизиции квартир богатых для облегчения нужд бедных... Богатой квартирой считается... всякая квартира, в которой число комнат равняется или превышает число душ населения, постоянно живущего в этой квартире» (Ленин /5/, 54, с. 380). В этой формуле, повторяющей известную формулу Энгельса (Маркс и Энгельс, 18, с. 239), утвержденной позднее Петроградским советом (Известия, 1918, 2 марта), уже по существу заложено все то, что породит позднее столь острую проблему коммунальной квартиры, так ярко описанную в советской литературе (Зощенко, Ильф и Петров, П. Романов), поскольку в этой формуле зафиксирована принципиальная невозможность каждому человеку иметь отдельную комнату. В соответствии с этой формулой весь жилой фонд независимо от его качества, местоположения и даже от наличия стенных перегородок делился на равные отрезки площади в соответствии с нормой 20 кв. аршин ( 10 кв. м ) на взрослого и ребенка до двух лет и 10 кв. аршин ( 5 кв. м ) на ребенка от двух до двенадцати лет (Кузнецова, с. 143), а в 1924 г . эта норма сократилась уже до 16 кв. аршин ( 8 кв. м ) вне зависимости от возраста (Ж., 1924, 8, с 4). Все это значило, что, если человек жил в комнате размером больше 16 кв. аршин, он должен был «самоуплотниться». О том, какие неожиданные проблемы могли возникать при таком самоуплотнении, некоторое представление дают следующие разъяснения журнала «Жилец»: «В комнате в 70 кв. аршин живут три посторонние друг другу женщины; излишки в 22 кв. аршина; по предложению домоуправления самоуплотниться каждая выставляет свою кандидатуру, и прийти к соглашению не могут; домоуправлению представляется выбрать для вселения одну из намеченных жильцами кандидаток. Возникает вопрос, обязаны ли жильцы, которым предложено самоуплотниться, выбирать для вселения жильцов данного дома или могут принять к себе любых жителей Москвы. Нужно на этот вопрос ответить в смысле права более широкого выбора... в данном доме может не оказаться подходящих сожителей» (1924,8,с. 6).

104

Конечно, право выбора сожителей, то есть представление о их неодинаковости, показывает, что полная равномерность (такая, как в «Непрерывном городе») оставалась недостижимым идеалом. Но даже и в таком виде жилищная ситуация с точки зрения людей прошлой культуры была неслыханной и непостижимой. Эта реакция на революционный жилищный передел довольно точно обрисована в повести М. Булгакова «Собачье сердце», написанной через несколько месяцев после вышеприведенных пояснений журнала «Жилец». В повести есть эпизод, когда к знаменитому хирургу Филиппу Филипповичу Преображенскому приходят представители домового комитета: « — Извиняюсь, — перебил его Швондер, — вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно в порядке трудовой дисциплины отказаться от столовой. Столовых ни у кого нет в Москве.

— Даже у Айседоры Дункан, — звонко крикнула женщина...

— Угу, — молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, — а где же я должен принимать пищу?

— В спальне, — ответили все четверо.

— В спальне принимать пищу, — заговорил он слегка придушенным голосом, — в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать — в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в столовой обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан! — вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой, — я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской.

— Тогда, профессор, — сказал взволнованный Швондер, — ввиду вашего упорного противодействия мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции» (Булгаков, с. 15—16).

Булгаковскому профессору удается в конце концов сохранить свои семь комнат и их специфику, он в соответствии со своими иерархическими представлениями о пространстве по-прежнему режет в операционной, а обедает в столовой, потому что среди его пациентов оказывается некое высокопоставленное лицо, которое добивается для него исключительных условий. В культуре 1 бывали такие ситуации, когда проектируемая равномерность людей и пространств нарушалась, и выделенному из равномерной людской массы лицу позволялось окружить себя

105

особым, выделенным из равномерной протяженности жилой площади пространством. Хотя случаи подобного нарушения равномерности не так уж и редки (известно, что всего 60% населения к концу 20-х годов жило в условиях покомнатного заселения — Хан-Магомедов, 1972, с. 87), они тем не менее каждый раз воспринимались как исключение из правила. Особые условия для академика И. П. Павлова, например, вводятся специальным декретом СНК, подписанным Лениным, и то лишь «принимая во внимание совершенно исключительные научные заслуги... имеющие огромное значение для трудящихся всего мира» (СУ, 1921, 10, 67). Отметим, что в таких исключительных условиях действовали уже как бы совсем другие законы, отличные от всей остальной страны; так, например, Павлову правительство построило (вопреки декрету об отделении церкви от государства) домашнюю церковь.

В архитектуре культуры 1 представления о равномерности и равнозначности пространства можно проследить также на самых разных уровнях. Достаточно широкое распространение получает точка зрения, что архитектурный объект должен быть таким, чтобы его можно было поместить в любую точку пространства. «Неправильно и нежизненно считать, — писал в самом первом номере «СА» А. Пастернак, — что только... деловой центр вмещает высокие застройки. Мы полагаем, что и в остальных частях города новая жизнь заставит нас возводить высокие дома». В более общем виде эту идею излагает в том же номере М. Гинзбург: «В условиях переживаемого нами строительства социализма каждое новое решение архитектора — жилой дом, клуб, фабрика — мыслится нами как изобретение совершенного типа, отвечающего своей задаче и пригодного к размножению в любом количестве сообразно с потребностями государства».

Но, пожалуй, наиболее яркий пример архитектурных представлений о равномерности — это уже упоминавшийся дезурбанизм М. Охитовича, цель которого «уничтожить общественное разделение труда между предпринимателем и наемным рабочим, между мужчиной и женщиной и между отдельными странами» (Охитович, 1930, с. 13). В спроектированной им совместно с М. Гинзбургом системе «каждый центр является периферией, и каждый пункт периферии — центром» (там же, с. 14).

Несколько сложнее дело обстоит с урбанизмом. С одной стороны, первая декларация архитекторовурбанистов 1928 г . содержит некоторые

106

утверждения, которые можно интерпретировать как «равномерные», там говорится о «полном уничтожении социального неравенства населения, упрощении и постепенном отмирании классовой структуры общества, национализации земли» (ИИСА /2/, с 125) С другой стороны, вторая декларация АРУ 1931 г «считает необходимой дифференциацию видов поселений, выставляя присущие данному типу специфические черты, исходя из совокупности факторов, определяющих каждый вид поселения», и подчеркивает «неравнозначность населенных мест и необходимость дифференцированного подхода к стимулам и возможностям их развития» (ИИСА /2/, с 132)

Последнее заявление можно было бы трактовать как «неравномерное», но эта неравномерность, как мы убедимся дальше, еще очень далека от иерархичности культуры 2 Здесь всего лишь утверждается, что должны быть разные типы поселений, но каждый из этих типов в принципе может быть размещен в любой точке пространства Именно для этого АРУ предлагает «поднять вопрос типизации населенных мест» (там же) Под населенным местом здесь надо понимать тип поселения, а не конкретный пункт географического пространства Поэтому проект «Зеленого города» (в названии можно усмотреть некоторую перекличку с агрогородом) подразумевает создание нескольких типов жилья «от отдельного домика на двоих до блока и даже небоскреба», которые могут быть поставлены «на выровненной площади в любом месте» (Ладовский, 1930, с 359) Нетрудно заметить, что это примерно та же идея «изобретения совершенного типа», которую высказывал ? Гинзбург Враждующие между собой урбанисты и дезурбанисты с точки зрения иерархии культуры 2 оказываются вполне «равномерными» Достаточно сказать, что разрыв кольцевой структуры Москвы был чуть ли не аксиомой всех «левых» проектов перепланировки города, как урбанистических, так и дезурбанистических (Ладовский, Бабуров и др )

В1931гс11по15 июня происходил пленум ЦК ВКП(б), где обсуждались вопросы планировки городов Его решения можно было истолковать по-разному В них отчетливо проявилась некоторая инерция «равномерности» С Киров в специальной брошюре, выпущенной после пленума, по-прежнему повторял идеи равномерного расселения «Через 5 лет, — писал он, — деревня преобразуется настолько, что вопрос о том, что мы стоим накануне образования новых видов человеческого общежития — агрогородов, будет уже не фантазией, а самой настоящей реальной действительностью Теперь мы

107

ближе, чем когда-либо, подошли к уничтожению разницы между городом и деревней...» (Киров, с. 26). Но при этом пленум принял решение, прямо противоположное этой идее: «о выделении города Москвы в самостоятельную единицу со своими органами управления и бюджетом».

Это столкновение двух противоположных установок — на равномерное расселение и на выделение центра — отчетливо видно в следующем тексте из «Правды»: «Однако эта линия более равномерного размещения промышленности и населения не имеет ничего общего с «левацким» прожектерством немедленного разукрупнения городов, с «теориями» отмирания города и его самоликвидации якобы в интересах социалистического строительства. Под этими «левыми» фразами скрывается мелкобуржуазная линия разоружения пролетариата, строящего социалистическое общество в капиталистическом окружении» (За социалистическую, с. 20). Мы видим, как процесс вертикализации, то есть перемещения границ из социального пространства в географическое, в какой-то форме проявляется и внутри страны: конкретные («левацкие») проекты разрушения границ между городом и деревней вызывают уже отчетливый протест, кажутся «мелкобуржуазными», сама же абстрактная идея равномерности пока еще излагается с положительным знаком, но се осуществление откладывается на неопределенный срок, в этом смысле ключевым в приведенном отрывке надо считать слово «немедленного».

Идея агрогородов еще какое-то время продолжает существовать В 1933 г . газета «Правда» еще публикует письмо колхозников КабардиноБалкарии Сталину, где они пишут: «С этой зимы три селения, где имеются лучшие колхозы (Новоивановка, Кенже и Заюково), начинают перестраиваться из деревень в агрогорода... Все это не мечта, а живое дело, которое мы начали и во что бы ни стало доведем до конца» (4 декабря) Но тем не менее идея равномерности пространства все более уступает идеям иерархического его строения: возникает убеждение, что ценность и значимость пространства растут по мере приближения к центру мирового пространства, то есть к Москве.

Выделение Москвы, провозглашенное пленумом 1931 г ., приобретает окончательный вид в постановлении ЦК ВКП(б) и СНК 1935 г . «О генеральном плане реконструкции Москвы». Журнал «Архитектура СССР», публикуя это постановление, предварял его следующим комментарием: «Совершенно правильно отмечалось в нашей печати и в многочисленных выступлениях

108

по поводу этого исторического решения, что реконструкция Москвы — дело всей страны, дело всех народов Советского Союза» (1935, 10—11, с. 1). Это значит, что каждый житель страны независимо от места прописки становится еще как бы почетным гражданином Москвы, поэтому у него не может возникнуть возражений против того, что государственные средства расходуются на строительство в Москве, а не, скажем, в Баку, — в любом случае они расходуются на его город. Не будем забывать, кстати, что по декрету 1930 г . каждый гражданин союзной республики автоматически становится и гражданином СССР, так что Москва и юридически стала столицей для каждого жителя страны.

Поскольку Москва — это теперь выделенный из окружающей среды пункт, возникает идея уместности или неуместности архитектурного сооружения в Москве, а это уже прямо противоречит гинзбурговской идее «совершенного типа», пригодного для строительства, пользуясь словами Ладовского, «на выровненной площади в любом месте». Архитектурный объект может теперь оказаться хорошим вообще и непригодным для Москвы. Б. Иофан, как мы помним, в 1936 г . говорил о недопустимости переноса в Москву «ленинградских приемов» (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л . 39). Влас Чубарь, выступая в 1937 г . на съезде архитекторов (незадолго до ареста), говорил о недопустимости переноса московских приемов в Торода более низкого ранга: «Для Дома Советов в Нальчике — центре Кабардино-Балкарской АССР — спроектировали огромное здание стоимостью около 40 миллионов рублей. Для Москвы, — сказал Чубарь, — такой дом, может быть, подошел бы, но для небольшого города, хотя и являющегося центром автономной республики, такая гигантомания не по карману, не вызывается необходимостью, и вообще, ни к чему» (ЦГАЛИ, 674, / 2, 34, л . 151). "

Обратим внимание на подчеркнутые слова. Тут названы три причины, истинная причина названа последней — «ни к чему», то есть размещение дома московского типа в Нальчике противоречит всеми ощущаемой, но никак не называемой иерархической структуре пространства; вторая причина — «не вызывается необходимостью» — это лишь фиксация отсутствия особых причин для нарушения этой иерархии; наконец, первая причина — «не по карману» — это вообще не причина, а следствие первых двух, ибо арман у государства теперь уже один, и если дом стоимостью 40 миллионов рублей по карману в Москве, то он по карману и в любом другом месте страны.

109

Выделенность Москвы, представление о Москве как о центре Космоса, своеобразной идеальной модели Космоса, начались в ноябре 1933 г . транспарантом, висевшим тогда поперек улицы Горького: «Превратим Москву в лучший город мира по архитектуре и благоустройству», — достигли апофеоза в 1947 г . во время празднования 800-летия Москвы, когда Сталин в своей речи назвал Москву «образцом для всех столиц мира» (ГХМ, 1949, 3, с. 2). Москва в культуре 2 некоторым образом становится тождественной всей стране (ситуация, поразительно напоминающая XVII век, когда, по словам историка, «под Московским государством... разумели обыкновенно один царствующий град» — Соловьев, 7, с. 263).

В культуре 2 окончательно складывается иерархия городов. Вторым по значению городом объявляется Ленинград. Через шесть месяцев после июньского пленума 1931 г ., выделившего Москву в самостоятельную единицу, в декабре ЦК ВКП(б) и СНК издают специальное обращение, где говорится, что «наряду с Москвой» необходимо «обеспечить решительный сдвиг вперед во всем жилищнокоммунальном хозяйстве Ленинграда» (СЗ, 1931, 70, 468). После утверждения Генерального плана реконструкции Москвы 1935 г . аналогичный план составляется и для Ленинграда, однако характерно, что если московский план подписан ЦК ВКП(б) и СНК, то ленинградский — всего лишь ленинградским обкомом.

Москва и Ленинград в культуре 2 устойчиво становятся «№1» и «№2». Конечно, место, занимаемое городом в иерархии городов, первоначально связывалось с числом населения, объемом производства и т.п., но после того, как город становился на ту или иную ступень иерархии, практические соображения уже отступали на задний план, соотношение между №1 и №2 становилось уже несоизмеримым с соотношением их населения или объемов производства. То, что можно было Москве, например, быть образцом для всех столиц мира, нельзя было Ленинграду; а то, что можно было и Москве и Ленинграду, нельзя было всем остальным городам — например, колхозам, находившимся в 100-километровой зоне2 вокруг Москвы и Ленинграда, было разрешено, в отличие от всех остальных, «торговать продуктами своего производства по ценам несколько выше кооперативных» (СЗ, 1932, 33, 198). Это неожиданное для закона словосочетание — «несколько выше» — показывает, что закон как бы уже не в силах что бы то ни было точно предписывать Москве и Ленинграду, он лишь указывает, что их колхозы освобождены от обязательств следовать

' 2. Эта 100-километровая зона вокруг Москвы — довольно устойчивый пространственный стереотип. Зона с радиусам в 100 верст (1 верста = 1,0668 км ) вокруг Москвы и Киева фигурирует в петровских указах (ПСЗ, 4, 2176) Москва по отношению к Киеву — это такая же новая столица, как Петербург по отношению к Москве. Поэтому и в 1932. и в 1707 годах 100-километровая зона окружает обе столицы.

110

кооперативным ценам, а насколько их цены могут быть выше — Москва и Ленинград укажут им сами.

«Номером три» в иерархии городов до 1934 г . был Харьков. 31 декабря 1932 г . было опубликовано (своеобразный новогодний подарок) постановление ЦК ВКП(б) и СНК об обязательном введении паспортной системы (СЗ, 1932, 84, 516—517), и это введение началось с трех городов — Москвы, Ленинграда и Харькова, при этом было объявлено, что «лицам, которым не разрешено пребывание в Москве, Ленинграде и Харькове и в пределах 100-километровой зоны вокруг Москвы и Ленинграда и 50-километровой зоны вокруг Харькова (радиусы зон тоже, как видим, соотносятся иерархически. — В. П.), предоставляется право беспрепятственного проживания в других местностях СССР и выдаются паспорта по новому месту жительства по введении в этих местностях паспортной системы» (СЗ, 1933, 3, 22).

Такие ограничения в выборе места жительства, существовали и в 20-е годы, но подлинного расцвета подобная практика наказаний достигла в культуре 2, в языке которой существовали всем тогда понятные формулы: «минус три» — под этим понималось право селиться во всех городах, кроме Москвы, Ленинграда и Харькова, «минус шесть», «минус десять», «минус двадцать», «минус сорок» — когда к трем главным городам добавлялись столицы союзных республик и областные центры.

Постепенно возникающая иерархия людей накладывалась на постепенно возникающую иерархию пространств, в результате чего «хорошие» с точки зрения культуры 2 люди оказывались ближе к центру мира — Москве (и даже к центру Москвы), — а «плохие» занимали периферию. Эта пространственно выраженная иерархия людей имела, пожалуй, единственный аналог в русской истории (если, конечно, не залезать во времена опричнины): так называемую черту оседлости еврейского населения, введенную при Екатерине II, Александре I, Николае I и т.д.. и фактически просуществовавшую до 1917 г . Там пространственное размещение жителя зависело исключительно от его вероисповедания, достаточно было совершить обряд крещения, чтобы получить право вырваться из заданной пространственной схемы. Здесь ситуация была сложнее. В 20-х годах, когда пространственная иерархия только складывалась, критерием ценности человека было его социальное происхождение, человек мог получить «минус шесть» только за то, что его родители или он сам были, скажем, землевладельцами. В культуре 2 по мере ее вертикализации (особенно после декрета о прекращении дел «по мотивам социального

111

происхождения» — СЗ, 1937, 20, 75), критерий < ценности человека становился все менее очевидным, хотя сама степень этой ценности безошибочно прочитывалась теперь в пространственном положении человека.

Сложившаяся в культуре 2 иерархия городов никогда не была названа прямо, нигде (во всяком случае, среди доступных источников) не существовало строго зафиксированной Табели о городских рангах, однако неравенство городов друг другу, вытекавшее из общей неравномерности пространства, ощущалось всеми. В градостроительстве требование неравности городов друг другу, непохожести друг на друга было сформулировано уже перед войной. Одна из S претензий культуры 2 к конструктивизму — одинаковый подход к разным городам. «Скучное, серое наследство оставили после себя конструктивисты», — писал в 1940 г . Н. Атаров, осуждая их за то, что они «делали города похожими один на другой» (Атаров, с. 28). А после войны, во время грандиозных работ по восстановлению разрушенных городов, это требование становится основным: «найти индивидуальность каждого города, найти формы планировки застройки, наиболее отвечающие его индивидуальной природе» (Жизненные, с. 1). Дальше будет показано, что под индивидуальностью в культуре 2 понималось лишь точно найденное место в иерархии.

Выделенными в новой пространственной иерархии оказывались не только города, но и целые республики. Республикой № 1 стала теперь, естественно, РСФСР; требования, предъявляемые к этой республике и ко всем остальным, были разными. В 1937 г ., например, когда на каждого члена ССА заводилась специальная анкета, архитекторы РСФСР должны были заполнять ее в двух экземплярах, а все остальные — в трех (ЦГАЛИ, 674, 2, 24, л . 17—18). Ценность этого центрального куска территории страныбыли в культуре 2 настолько выше ценности всей оставшейся территории, что центральная часть как бы отождествлялась с целым. Ни в Союзе писателей, ни в Союзе архитекторов не существовало отделения РСФСР, в то время как существовали отделения всех остальных республик, центральное правление этих организаций было одновременно и правлением РСФСР. В Союзе писателей в 1958 г . было создано отделение РСФСР, в Союзе архитекторов ситуация сохранилась до сегодняшнего дня.

Выделенность РСФСР завершилась в известном тосте И. Сталина, произнесенном 24 мая 1945 г .: «Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся

112

нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза» (Сталин, 1947, с. 196). Именно в это время возрождается латинская формула primus inter pares, применяется она к русскому народу: «Русский народ — первый среди равных». Если эту формулу понимать в ее традиционном значении, то ее смысл антииерархичен, ключевым словом в ней надо считать «равных». Но в контексте общего движения культуры 2 к иерархии становится очевидным, что эта формула произносилась с акцентом на первом слове.

Мы проследили возникновение иерархии на разных масштабных уровнях культуры 2. На глобальном уровне она проявилась прежде всего в повышении значимости границ государства, то есть в вертикализации: находящееся внутри границ обладает теперь значительно большей ценностью, чем все, что находится вне их. В масштабе страны она проявилась в выделенности центральной республики по сравнению со всеми остальными, а также в выделенности центра этой республики, взявшего на себя функции центра мира. Снова спустимся теперь на уровень города и посмотрим, как возрождалась пространственная иерархия в его структуре.

Прежде всего отметим, что равномерность жилой площади, обеспеченная Сначала передачей жилищ в ведение городов (СУ, 1917, 1, 14), затем несколько нарушенная демуниципализацией, то есть возвращением части жилищ во время НЭПа прежним (или новым) владельцам (СУ, 1921, 60, 408—410), начинает решительно и последовательно разрушаться в 30-е годы передачей жилищ ведомствам и предприятиям. В 1930 г . это происходит с предприятиями объединений «Уголь» и «Сталь» (СЗ, 1931, 1, 1). В 1931 г . — с органами транспорта, причем выселение посторонних из домов, принадлежащих органам транспорта, производится «независимо от того, будет ли предоставлена местным советом... другая площадь или нет» (СЗ, 1931, 1, 110). Таким же образом освобождаются от штатских лиц дома Наркомата по военным и морским делам (СЗ, 1931, 1, 342), освобождаются от посторонних дома центрального управления шоссе и грунтовых дорог (СЗ, 1931, 1, 376), дома оборонной промышленности (СЗ, 1931, 1, 387). В 1933 г . освобождаются дома Главэнерго (СЗ, 1933, 47, 278), мельниц и элеваторов (СЗ, 1933, 61, 364). В 1935 г . - дома НКВД (СЗ, 1937, 62, 273), а в 1939 г . необходимость выселения посторонних из домов НКВД снова подтверждается специальным постановлением СНК (СП, 1939, 53, 462).

В городах, таким образом, возникает своеобразная ведомственная «черта оседлости»,

113

вполне традиционная для «феодальной» Москвы. Интересно, что и идея борьбы с феодальной кольцевой структурой Москвы полностью снимается. «Нас пугали, — пишет один из создателей Генерального плана реконструкции Москвы Л. Перчик, — что эта система свойственна якобы феодальному городу...» (Перчик, 1935, с. 36). Разные части Москвы требуют теперь к себе разного архитектурного отношения, к одним применимы одни проектные идеи, к другим — другие. Аналогичную вещь мы наблюдали на примере Москвы и других городов, здесь мы это видим на примере разных частей города. «К постройке в Москве, — гласит один из пунктов Генерального плана, — допускать жилые дома высотой не ниже шести этажей, а на широких магистралях и в пунктах города, требующих наиболее выразительного и парадного оформления... более высокие дома, в ???—14 этажей» (О генеральном, с. 541). После войны этот контраст этажности между пунктами требующими и не требующими «выразительного оформления» еще усиливается: вместо 14:6 (по Генеральному плану) это соотношение достигает примерно 32:8 (Университет и рядовая застройка).

«Приемы застройки, свойственные центральным магистралям города, — с негодованием констатирует VII пленум правления ССА в июле 1940 г ., — механически переносятся на загородные магистрали, набережные Москва-реки, въездные шоссе и т.д..» (ЦГАЛИ, 674, 2, 25, л . 40). Все дело в том, что каждый элемент города теперь должен был решаться в связи с его подчиненностью ближайшему "кинемувыделенному элементу, должен был быть преддверием этого выделенного элемента. «Глядя на новые дома по улице Горького, — пишет А. Мостаков, — зритель не чувствует, что он находится на центральной магистрали великой столицы, в преддверии Красной площади» (Мостаков, 1940, с. 33). «Архитектура на отрезках улиц, соединяющих площади, — вторит ему через несколько страниц Я. Корнфельд, — предназначена подготовлять к восприятию ведущей идеи площади» (Корнфельд, с. 56).

Подобно тому как концентрация строительных усилий на реконструкции Москвы должна была как бы автоматически решить проблему всех городов страны, «концентрация строительства на основных магистралях и набережных» (Чернышев, с. 5) столицы как бы автоматически должна украсить весь город. Структура пространства теперь такова, что ценность выделенной его части (например, Москвы или центра города, или фасада здания, или главной оси фасада) оказывается значительно выше ценности всего оставшегося пространства, поэтому

114

концентрация усилий на выделенной части выглядит в глазах культуры 2 не роскошью, не помпезностью, а просто разумной хозяйственной мерой.

Итак, одна и та же архитектурная идея может теперь быть оценена как правильная и как неправильная, в зависимости от того места, которое занимает в пространственной иерархии место ее приложения, и, разумеется, от места, занимаемого в иерархии людей ее автором. Так, например, по поводу школы, план которой представлял собой серп и молот, редакция журнала «Строительство Москвы» сочувственно цитирует письмо директора школы: «Совершенно абстрактным является план архитектора придать зданию школы форму серпа и молота. В результате получилась чрезмерная и нелепая разбросанность корпусов и помещений, неудобные переходы, которые отнимают много времени и сил у детей и педагогов» (СМ, 1935, 5, с. 33). Еще непримиримее отношение к проекту колхозного дома культуры И. Леонидова. Этот проект, план которого представляет собой пятиконечную звезду, был просто помещен без всяких комментариев в разделе «Против формализма, упрощенчества, эклектики» (АС, 1936, 4, с. 3). Однако к этому времени уже утвержден проект театра Красной Армии К. Алабяна и В. Симбирцева, план которого тоже представляет собой пятиконечную звезду, и здесь эта идея воспринимается совсем иначе: «Они создали выразительный образ здания-монумента, подчинив каждый элемент и весь объем его единой закономерности «кристаллического строения», в основу которого положена пятиконечная звезда — эмблема, вызывающая яркие ассоциации с идеей Красной Армии. Они создали вместе с тем новую, свободную от традиций форму и организацию театрального здания» (Корнфельд /б/, с. 30).

В данном случае причина столь разных оценок одной и той же архитектурной идеи (эмблема в плане) коренится, по-видимому, не только в иерархии пространств, но и в иерархии людей. Безвестный автор плана школы, конечно же, несопоставим с Алабяном и Симбирцевым, но еще более он несопоставим с истинным автором плана театра Красной Армии — первым секретарем МК ВКП(б), председателем Арплана Лазарем Кагановичем, который, согласно распространенному среди архитекторов преданию, просто поставил на проект плана свою хрустальную чернильницу в виде звезды, обвел ее авторучкой и сказал: «Так и стройте».

Распространенность этого мифа гораздо более культурно значима, чем его достоверность. Сам

115

сюжет в рамках культуры 2 вполне тривиален: так могло быть. А чтобы понять, почему так могло быть, нам следует несколько подробнее рассмотреть отношение культуры 2 к иерархии людей.

Иерархия людей. Утверждение, что культура 1 стремилась к полному равенству всех людей, было бы неверным даже на уровне интенции, поскольку, как уже частично было показано, ее отношение к иерархии людей было сложнее: существовала идея вождя и толпы. Однако эгалитарная составляющая в интенциях культуры 1 бесспорно содержалась, и мы пока условно попытаемся рассмотреть эту составляющую в чистом виде.

Эгалитарные устремления культуры 1 проще всего описать в терминах «раздевания»: человека как бы срываются все социальные атрибуты — чины, звания, знаки различия. Это как бы голый человек — отсюда и своеобразное равенство голых людей. В культуре 2 человеку начинают постепенно возвращать его одежды, и по мере одевания люди вдруг с удивлением замечают, что находятся друг с другом в иерархических отношениях. Интересно, что именно такая ситуация описана главным баснописцем культуры 2 Сергеем Михалковым в басне «Толстый и Тонкий», своеобразной пародии на одноименный рассказ Чехова. Сюжет в обоих случаях один: равенство отношений Толстого и Тонкого внезапно нарушается, герои узнают, что принадлежат к разным ступеням служебной иерархии, у Чехова тайный советник и коллежский асессор выясняют это просто из разговора, у Михалкова персонажи, чинов которых мы так и не узнаем, выясняют свое неравенство во время одевания после бани: «Смеялся от души народ, смотря в предбаннике, как Тонкий одевался, и как в сторонке Толстый волновался: он чином ниже оказался» (Михалков, с. 47). Изменение сюжета далеко не случайное: процедура одевания, как мы увидим дальше, достаточно архетипична для культуры 2.

Раздевание человека началось в культуре 1 частично уже с декретов Временного правительства (СУРП, 1917, 70, 400), а по-настоящему — с первых декретов советской власти. 12 декабря 1917 г принимается декрет «об уничтожении сословий и гражданских чинов», где говорится: «Все существовавшие доныне в России сословия и сословные деления граждан, сословные привилегии и ограничения, сословные организации и учреждения, а равно и все гражданские чины упраздняются. Всякие звания (дворянина, купца, мещанина, крестьянина и пр. титулы — княжеские, графские и пр.) и наименования гражданских чинов (тайные, статские и пр. советники) уничтожаются и

116

устанавливается одно общее для всего населения России наименование — граждан Российской Республики» (СУ, 1917, 3, 31). В культуре 1, судя по этому декрету, не могли быть написаны ни рассказ Чехова, ни басня Михалкова, в эпоху Александра III и в 1940-е годы, напротив, сюжет оказывается уместным.

В 1918 г . отменяются формы и учебные знаки всех учебных заведений (СУ, 1918, 28, 361) — нельзя теперь отличить тех, кто учится, от тех, кто не учится. Добавим, что в это же время ликвидируются различия между типами учебных заведений, вместо гимназий, реальных училищ, ремесленных, коммерческих и других видов школ вводится «единая трудовая школа РСФСР» (СУ, 1918, 74, 812), а чуть позднее во всех без исключения высших школах вводится единая программа по общественным наукам, физике, химии и биологии (СУ, 1921, 19, 119). Все теперь должны знать одно и то же. Более того, предполагается, что все должны знать это одинаково хорошо (или одинаково плохо), поэтому в школах ликвидируется система отметок (СУ, 1918, 38, 501). Отменяются также все ограничения для поступления в вузы, теперь не требуется ни специальных способностей, ни специальной подготовки: «Каждое лицо, независимо от гражданства и пола, достигшее 16 лет, может вступить в число слушателей любого высшего учебного заведения без представления диплома, аттестата или свидетельства об окончании средней или какой-либо школы... Взимание платы за учение в высших учебных заведениях РСФСР отменяется» (СУ, 1918, 57, 632). Вслед за вступительными экзаменами в вузы отменяются уже и какие бы то ни было промежуточные (СУ, 1918, 84, 885).

Идею уравнительного срывания социальных покровов можно увидеть и в декрете, согласно которому «для всех граждан устанавливаются одинаковые похороны». По этому декрету «деление на разряды как мест погребения, так и похорон уничтожается» (СУ, 1918, 90, 921). Конечно, из этого правила бывают исключения, вспомним хотя бы мавзолей Ленина, но эти исключительные похороны, нарушающие декрет, и воспринимаются культурой как исключительные: «вовек такого бесценного груза еще не несли океаны наши, как гроб этот красный к Дому Союзов, плывущий на спинах рыданий и маршей» (Маяковский, 6, с. 301). Вождь в восприятии культуры 1 возвышается, 'разумеется, над толпой, но возвышается он всего лишь для того, чтобы его лучше видели и слышали (вспомним известный проект Лисицкого «Трибуна Ленина»), то есть не для того, чтобы оторваться от всех, а, наоборот, чтобы установить еще более

117

тесный контакт. Вождь лучше всех, но он как бы сделан из того же самого материала, просто материала этого пошло чуть больше: «он как вы и я, совсем такой же, только, может быть, у самых глаз мысли больше нашего морщинят кожей» (Маяковский, 6, с. 239). Культуре 1 интересно, почему у вождя мысли больше «морщинят кожей». Эти мысли не кажутся ей чем-то неприкосновенным, она охотно делает их объектом анализа. В вышедшем сразу после смерти Ленина номере журнала ЛЕФ (1924, №1) серия статей была посвящена анализу лексики и стилистики ленинских текстов — ясно, что в культуре 2 это было бы невозможно. Более того, культуре 1 интересно, как устроен мозг Ленина с физиологической точки зрения: крупные фотографии среза ленинского мозга публикуются в прессе (Прожектор, 1929, 20 января, с. 12) — это примерно то же любопытство, с которым в 1920 г . вскрывались мощи святых. Радость от сознания, что мозг Ленина устроен так же, как и у всех (только черных точек на нем чуть больше), — это примерно та же радость, которой полон отчет Наркомюста о вскрытии мощей: «Серебряные гробницы, блистающие драгоценными камнями, содержат в себе или истлевшие, превратившиеся в пыль кости, или имитацию тел с помощью железных каркасов, обмотанных тканями, чулок, ботинок, перчаток, ваты, окрашенного в телесный цвет картона и т.п.» (СУ, 1920, 73, 336). (Очень скоро, правда, все эти средства, но на более высоком техническом уровне, понадобятся для поддержания внешнего вида истлевающего праха самого Ленина.)

Последним отголоском пафоса эксгумации (и одновременно его завершением) было перенесение в 1934 г . праха Гоголя из Донского монастыря в Новодевичий. А в 1960-х годах этот пафос возник снова. Он проявился и в выносе тела Сталина из Мавзолея, и во вскрытии в 1965 г . гробницы Ивана Грозного. Культура 2 такого обращения с прахом вождя никогда бы не допустила.

Проектируемая и реализуемая культурой 1 равномерность очень скоро вступила в противоречие с реальными хозяйственными потребностями государства. Уже в 1925 г . становится ясно, что отсутствие «фильтров» при приеме в вузы и выпуске из них студентов резко снизило уровень квалификации студентов и выпускников. «Стоящие перед нашей промышленностью, сельским хозяйством и государственным аппаратом громадные и сложные задачи социалистического строительства, — гласит декрет СНК, — требуют для своего разрешения большой армии высококвалифицированных и достаточно

118

3 Во всяком случае, в московской школе, где я учился, с 1951 по 1954 годы форму не носил никто

компетентных специалистов» (СУ, 1926, 3, 6). По существу же проведение в жизнь этого декрета началось еще до его принятия. В 1922 г . уже появился некоторый первый фильтр на пути поступающих в вузы: студенты должны были «удовлетворять правилам приема» и были «обязаны выполнять все требования учебного плана» (СУ, 1922,43,518).

С 1933 г . прием в вузы уже сопровождался вступительными экзаменами (СЗ, 1933, 57, 445), и хотя это не значит, что результаты экзаменов не могли быть подогнаны под заранее заданную процентную норму (если такая существовала в 30-е годы), но это значит, что идея неравенства людей, во всяком случае, неравенства способностей и степени подготовленности, была официально санкционирована культурой 2. В 1935 г . в школах снова вводятся отметки, а для учащихся снова вводится форма (СЗ, 1935, 47, 391), правда, эту часть декрета практически никто не соблюдал?. К концу своего существования культура 2 породила (в качестве своеобразной лебединой песни) новую школьную форму, почти точно повторяющую форму дореволюционной гимназии, а в 1960-е годы эта военизированная форма была заменена подчеркнуто штатскими пиджачками.

Культура 2 постепенно возвращала человеку отнятые у него эполеты и аксельбанты. Появились звания «Героя труда» (СЗ, 1927, 45, 456), «Героя Советского Союза» (СЗ, 1934, 21, 168), «мастера спорта» (СЗ, 1934, 33, 258), возобновились воинские звания майора, полковника и маршала (СЗ, 1935, 57, 468), генерала (СП, 1940, 17, 410), снова вводятся ученые степени (СЗ, 1934, 3, 30), окончательно утверждается изобретенное в культуре 1 звание «народного артиста» (СЗ, 1936, 47, 400), появляется звание «заслуженного работника НКВД» (СП, 1940, 30, 741), «лауреата Сталинской премии» (СП, 1941, 11,176) и другие.

Культура, стремясь к разрушению наследственных привилегий, создала наследственные же антипривилегии, она поставила прежнюю церархическую лестницу с ног на голову (или, в ее терминах, с головы на ноги), целью разрушить всякую иерархию. Культура 2 стала строить свою собственную иерархию, устойчиво стоящую не на голове, а на ногах, и весь негативный пафос культуры 1 ей в этом очень мешал, поэтому места в новой иерархии распределялись теперь не формально, как в культуре 1, не обратно пропорционально уровню, занимаемому в дореволюционной иерархии, не в качестве компенсации за отсутствие привилегий до революции и не в награду за заслуги перед

119

культурой 1, а только в награду за заслуги перед культурой 2, и уже совершенно неважно было, оказывает ли эти услуги бывший граф или бывший люмпен-пролетарий, бывший бунтовщик или бывший усмиритель бунта. Так, оборвав окончательно идею наследственных привилегий (негативно продолженную культурой 1), культура 2 создала новую иерархию, рассчитанную не на короткий срок, а на вечность, и заложила тем самым фундамент для возникновения новых наследственных привилегий, которым суждено будет по-настоящему проявиться только сейчас и породить, может быть, когда-нибудь новый культурный взлет — подобный расцвету дворянской культуры XIX в., расцвету, предпосылки которого были заложены сначала опричниной, а потом дворянскими привилегиями, раздаваемыми ? Екатериной II. Я думаю, что недалеко то время, когда < самое свободное и самое широкое гуманитарное образование в России можно будет получить в спецшколе КГБ.

Переломным пунктом в отношении культуры к иерархии людей можно считать день рождения И. Сталина 21 декабря 1929 г . До этого дня все члены Политбюро перечислялись всегда в алфавитном порядке, подчеркивавшем их принципиальное равенство. Теперь же первым в списке идет Сталин, а остальные — по-прежнему в алфавитном порядке (Авторханов, с. 156). А к 1937 г ., к первому съезду архитекторов, иерархическая структура кристаллизуется уже окончательно, что отчетливо проявилось в процедуре избрания почетного президиума съезда. Сначала был избран «нормальный» президиум, и каждого члена аудитория встречала аплодисментами. Затем В. Веснин предложил избрать почетный президиум, а имена членов этого почетного президиума аудитория снова встречает аплодисментами, причем стенограмма фиксирует (или конструирует — что несущественно) качественную разницу этих аплодисментов: имена Ежова, Жданова и Дмитриева сопровождаются в стенограмме ремаркой «Продолжительные аплодисменты. Все встают»; Микояна, Чубаря и Косиора — ремаркой «Бурные аплодисменты. Все встают»; Молотова, Кагановича, Ворошилова, Калинина и Андреева — ремаркой «Бурные продолжительные аплодисменты. Все встают»; наконец, имя Сталина сопровождается ремаркой «Бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овации. Все встают. Крики: Ура. Да здравствует наш вождь, товарищ Сталин. Ура!» (ЦГАЛИ, 674, 2, 3, л . 16).

Для пояснения иерархии культуры 2 я хотел бы воспользоваться одним образом, который привел в 1973 г . в своей лекции по индийской философии в

120

В культуре 1 вождь и масса были сделаны как. бы из одного материала. Культура 2 утверждает качественную разницу между уровнями иерархии. Переход на следующий уровень означает переход в принципиально другой материал.

МГУ А. М. Пятигорский. Для западного человека, сказал он, любая классификация может быть изображена геометрически. Можно было бы, скажем, составить такую таблицу психологических уровней: ощущения, перцепции, представления, интеллект, высший интеллект, — причем каждый следующий уровень помещался бы в этой таблице выше предыдущего. Построить же такую таблицу, считает Л Пятигорский, для индийской философии было бы принципиально невозможно: над высшим интеллектом должен был бы помещаться атман, а еще выше — брахман, но самое главное, если бы понадобилось изображать их соотношение графически, то расстояние между интеллектом и высшим интеллектом заняло бы на таблице, скажем, 15 сантиметров , между высшим интеллектом и атманст — 15 километров , а между атманом и брахманом — 15 миллионов километров. Ясно, сказал он, что эти масштабы нельзя совместить в одном изображении.

Эта схема очень удобна для описания иерархии культуры 2. Как уже говорилось, вождь и масса в культуре 1 существенно различались, но их соотношение было вполне графически изобразимо — снова вспомним «Трибуну Ленина» Лисицкого, где, впрочем, сама масса не показана, хотя и подразумевается, или, еще лучше, его же плакат, где лицо Ленина возникает из тысячи лиц толпы.

121

120 См . С. 231.

В культуре 2 соотношение вождя и массы приближается к схеме, описанной Пятигорским. Каждый следующий уровень иерархии (к чему бы она ни относилась — к пространству, к времени, к людям) несопоставим с предыдущим, содержит в себе некоторое качество, которого были лишены все предыдущие.

Интересно, как осознается и пародийно снижается в 60-х годах эта структура иерархии в довольно распространенном анекдоте: мать Вовочки вызывают в школу, и она безуспешно ищет его сначала за дверью, на которой написано «отличники», потом — «хорошие ученики», затем — «двоечники», «дебилы», и, наконец, доходит до последней двери с надписью «Вовочка». Этот анекдот можно вполне рассматривать как перевернутую модель иерархии культуры 2, тем ? более что имя «Вовочка» вызывает ассоциации с рассказами о детстве Ленина — этой главной, хотя и подразумеваемой, точки иерархической пирамиды культуры 2. «Отличники», «хорошие ученики» и «двоечники» соответствуют «ощущениям», «перцепциям», «представлениям» и «интеллекту» из схемы Пятигорского; «дебилы» — это уже «атман», а «Вовочка» — «брахман».

Чтобы наглядно увидеть смену иерархических представлений, рассмотрим теперь бегло, как менялось соотношение зарплаты высокооплачиваемых и низкооплачиваемых работников начиная с ноября 1917 г . Один из первых декретов советской власти, «признавая необходимым приступить к самым энергичным мерам в целях понижения жалования высшим служащим и чиновникам во всех без исключения государственных, общественных и частных учреждениях и предприятиях», ограничивает зарплату народных комиссаров 500 рублями в месяц (СУ, 1917, 3, 46). Самая низкая зарплата в государственных учреждениях была в это время около 300 рублей. В 1918г. вводится 10 категорий зарплаты, самая низкая (конторщик без стажа) составляет 350 рублей, самая высокая (народный комиссар) — 800 рублей (СУ, 1918, 48, 567). По мере роста инфляции крайние цифры зарплаты сначала несколько сблизились — 500 рублей и 1000 рублей (СУ, 1918, 69, 747), а затем начали немного расходиться. В 1919 г . их соотношение достигает сначала 1:5 (600 рублей и 3000 рублей — СУ, 1919, 5, 52), затем вводится уже 27 категорий зарплаты, и соотношение становится 1:6 (370 рублей и 2200 рублей — СУ, 15, 173). В том же 1919 г . категорий зарплаты становится 35, а соотношение внезапно падает до 1:4 (1200 рублей и 4800 рублей — СУ, 1919, 41, 396).

122

Здесь надо отметить, что, кроме сближения крайних цифр зарплаты, выравниванию (во всяком случае, теоретическому) материального положения работающих в этот период способствовало еще и введение ряда бесплатных услуг. Многие категории жильцов были освобождены от квартплаты (Кузнецова), была введена бесплатная пересылка писем (СУ, 1918, 83, 880) — отметим, кстати, в качестве «горизонтальной» характеристики, что право бесплатной переписки распространялось и на «трудящиеся массы всех иностранных государств». В 1920 г . вводится бесплатная выдача некоторых продовольственных товаров (СУ, 1920, 93, 505). В 1921 г . вводится бесплатная выдача лекарств (ПЗМ, с. 60).

С началом НЭПа картина становится более сложной, поскольку параллельно сосуществуют разные хозяйственные системы, и добиться человеческой равномерности в этих условиях невозможно. Однако интенция равномерности сохраняется до конца 20-х годов. В 1929 г . в связи с коллективизацией и последовавшим за ней недостатком продовольствия вводится карточная система, просуществовавшая до 1934 г . В 1930 г . вводится система закрытых распределителей (ЗР) и закрытых рабочих кооперативов (ЗРК). Теоретически такая внеденежная система h распределения товаров направлена на выравнивание потребления. Практически же общая иерархизация культуры привела ко все более усложняющейся иерархии систем карточек и закрытых распределителей, что хорошо видно, например, из протокола Правления ССА, датированного августом 1932 г .: «Сделать заявку в Моссовет о забронировании для Союза 50 путевок в дома отдыха и санатории, о закреплении на снабжение в ЗРК 10 человек архитекторов в распределители повышенного типа и 50 человек в другие ЗРК, о снабжении 150 человек карточками ширпотреба» (ЦГАЛИ, 674, 1, 7, л . 13). Разные архитекторы теперь, как видим, заслуживают разного.

Когда карточная система отменяется (1934), система закрытых распределителей продолжает существовать. Таким образом, на одном уровне иерархии действует денежная система, на другом — система закрытых распределителей (обычных, «повышенного типа» и т.д..), впрочем, пользующиеся ЗРК пользуются и денежной системой тоже. Денежная система стала в культуре 2 всего лишь одной из систем оплаты труда, и размер зарплаты мог не соответствовать реальному месту работника в иерархии и его материальному положению. Например, в соответствии с постановлением ЦИК и

123

СНК 1933 г . народный комиссар или председатель ЦИК должен был получать всего 500 рублей в месяц, в то время как одному из руководителей ССА В. В. Витковскому в 1932 г . был установлен оклад в 800 рублей (ЦГАЛИ, 674; 1, 10, л . 4); реальное же соотношение их материального положения можно было бы узнать, лишь выяснив их принадлежность к той или иной категории закрытых распределителей и других систем внеденежного поощрения. Я склонен думать, что реальное соотношение уровней жизни приблизилось в культуре 2 к тому, которое было утверждено петровским указом 1711 г .: годовой оклад генерал-фельдмаршала составлял 12000 рублей, молодого писаря — 12 рублей (ПСЗ, 4, 2319), то есть соотношение приближалось к 1:1000.

Сама же денежная система зарплаты также продолжала расслаиваться. В 1936 г . по штатному расписанию Дома архитекторов уборщица должна была получать 104 рубля, а директор дома — 700 рублей (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л . 23) — соотношение приблизилось к 1:7. В 1937 г . по штатному расписанию московского отделения ССА курьер должен был получать 150 рублей, а освобожденный член президиума — 1500 рублей (ЦГАЛИ, 674, 2, 24, л . 8) — соотношение, как видим, достигло уже 1:10.

«Почему убрали ковер с парадной лестницы? — недоумевал в 1925 г . булгаковский Филипп Филиппович. — Разве Карл Маркс запрещал держать на лестницах ковры?» (Булгаков, с. 21). Ковром покрывается особая выделенная часть поверхности пола, и в культуре 1 ковры чаще убирались. В культуре 2 ковры возвращались на свои места. Снова появились и швейцары, охранявшие эти ковры, снова появились и многие другие профессии, с которыми культуре 1 хотелось бы покончить навсегда. Упоминавшееся штатное расписание Дома архитекторов на 1936 г . предусматривает, среди прочих профессий, истопника, дворника, курьера, четырех швейцаров и даже маркера с окладом 1б4 рубля в месяц — на 39 рублей больше, чем у швейцара.

Характерный пример столкновения представлений двух культур об иерархии людей — реакция специального совещания делегатов XVII партконференции на проект театра в Свердловске М. Я. Гинзбурга. Совещание потребовало от Гинзбурга среди прочего «отказаться от пропуска через театр массовых демонстраций, воинских частей и т.п.», а также увеличить число лож в зрительном зале (СоА, 1932, 1, с. 57). Массовые демонстрации в театре — это дань распространенной в культуре 1 идее растворения искусства в жизни, устранения барьеров между театром и улицей — идея эта, в наших терминах,

124

вполне равномерна. Культура 2 эту равномерность нарушает, массовые демонстрации должны происходить на специально отведенных местах, для них в 1934 г . в Москве сносится квартал между Александровским садом, Манежем, Моховой улицей и гостиницей «Москва». В театре они теперь неуместны, как неуместны и во Дворце Советов: «пропуск массовых демонстраций, — гласит постановление 1932 г ., — через главные залы Дворца Советов не требуется» (Об организации). Что же касается увеличения числа лож, то элитарный и иерархический смысл этого требования не требует комментариев — напомним, что в большинстве архитектурных проектов театров 20-х годов вообще не было лож

В решении делегатов XVII партконференции есть и еще одна вполне архетипическая для всех конкурсов культуры 2 черта: «ни один проект, — считают делегаты, — полностью принять к постройке нельзя» (СоА, 1923, 1, с. 57). Принятое вскоре после этого постановление о Дворце Советов придет к тому же самому выводу: ни один проект не может быть принят. Естественной конкурсной иерархии — первая, вторая, третья премии — кажется уже недостаточно. Жолтовский, Гамильтон и Иофан получают высшие премии, но какими далекими представляются культуре 2 их решения от того идеального решения, которого заслуживает центральное сооружение столицы мира. Можно быть уверенным, что если бы на первый конкурс был представлен тот самый проект, к которому в конце концов пришли Иофан, Щуко и Гельфрейх, то он не был бы принят к постройке. Один открытый конкурс — это слишком «равномерный» путь к совершенству для культуры 2. За вторым открытым конкурсом (на котором и были награждены Жолтовский, Гамильтон и Иофан) следует несколько закрытых, затем побеждает проект Иофана, но это не значит, что проект принимается к строительству, — его совершенствование продолжается. Так сама последовательность организации конкурсов (открытый с заказными проектами, закрытый, ( конкурс вариантов одних и тех же авторов, ряд «окончательных» проектов) повторяла структуру иерархии, свойственную культуре 2. Ту же структуру Повторяет и окончательно утвержденный проект Дворца Советов — последовательность сужающихся, но увеличивающихся по высоте ярусов завершается человеческой фигурой, которая не просто самый высокий ярус ( 100 метров ), но и переход на иной уровень изобразительности. Вертикальные пилоны ступенчатых ярусов тоже изображают людей — в этом нетрудно убедиться, взглянув на своеобразный макет Дворца Советов, провезенный по Красной

125

площади во время парада 24 июля 1938 г .: в этом макете все ярусы были сделаны из живых людей (сама возможность такой замены показывает одновременно и антропоморфность архитектурных форм Дворца Советов, и архитектурную функцию живых людей), завершающая же фигура — и в самом Дворце Советов, и в его «человеческом» макете — переходит на иной уровень изобразительности: во Дворце Советов абстрактные изображения людей сменяются наглядным, а в макете совершен обратный ход, реальные люди сменяются скульптурой. Несопоставимость уровней свойственна и тому и другому примеру.

Архитектурное сооружение, тем более главное архитектурное сооружение эпохи, должно теперь иметь некоторую завершающую его высшую точку, должно подводить к своей собственной кульминации — это для культуры 2 было самоочевидным, и это требование сформулировано уже одним из первых постановлений о Дворце Советов 28 февраля 1932 г: «..желательно дать зданию завершающее возглавление и вместе с тем избежать в оформлении храмовых мотивов» (Об организации). Последняя оговорка — всего лишь инерция культуры 1, после войны выражение «храм науки» вполне естественно применяется к новому зданию МГУ, во многом взявшему на себя функции неосуществленного Дворца Советов.

Назывались разные причины, почему так и не удалось построить Дворец Советов, — низкое качество грунта под фундаментом, нехватка металла, опасения, что фигура Ленина будет закрыта облаками, — но можно предложить и другое, более общее объяснение: главное сооружение главного города должно обладать слишком высокими совершенствами, чтобы их можно было воплотить в реальном сооружении. Если обычные здания Москвы построены в культуре 2, то главное сооружение должно оставаться недостижимым идеалом и тем самым переходить на иной уровень.

Вместо Дворца Советов в Москве после войны было выстроено кольцо высотных домов, сохраняющих ту же самую ступенчатую композицию. Поскольку сооружений теперь несколько (а не одно), «завершающие возглавления» (или возглавляющие завершения) в виде человеческих фигур на них неуместны, и здания завершаются шпилями. Архитектурная иерархия сооружений Москвы становится тем самым еще более сложной. В центре Москвы по-прежнему высится гипотетический Дворец Советов (реально его нет, но идея пока не отменена). Вокруг него располагается кольцо высотных домов — своеобразных изображений или макетов Дворца

7 См С 31

126

Советов. Фигура Ленина изображается в этих макетах условными шпилями, возникает иерархия (, «возглавляющих завершений»: фигура — шпиль — ? отсутствие шпиля (в рядовой застройке). Точно так < же скульптурные группы, завершающие главные вертикальные пилоны Дворца Советов, заменяются (или изображаются) в высотных зданиях условными декоративными вазами.

Известно, что многие первоначальные проекты высотных домов были лишены шпилей. Широко распространено устное предание о том, как Сталин приехал смотреть законченное высотное здание на Смоленской площади архитекторов В. Гельфрейха и М. Минкуса. «А где шпиль?» — спросил Сталин. И шпиль был спроектирован и изготовлен, по одной версии — за один день, по другой — за одну неделю, по третьей — за месяц. Если легенда верна, то это значит, что человек, занимавший высшую ступень в иерархии культуры 2, оказался более чутким к пространственному выражению этой структуры, чем архитекторы-профессионалы. Дело в том, что шпилем должно было быть увенчано 32-этажное здание в Зарядье Д. Н. Чечулина (вместо которого в 60-х годах тем же автором была выстроена гостиница «Россия»). Именно это здание должно было в первую очередь взять на себя функции репрезентанта невыстроенного идеального образца — Дворца Советов. Но и это здание не было осуществлено, поэтому, когда было выстроено первое высотное здание на Смоленской площади, функции репрезентанта, естественно, перешли к нему, и шпиль стал необходимостью. Кроме того, само высотное здание должно было повторять в миниатюре структуру иерархии культуры 2: условность шпиля, завершенного иглой или звездой, — это тоже качественно иной уровень изобразительности, чем условность прямоугольных масс вертикальных пилонов, завершенных декоративными вазами.

Рассматриваемая нами структура иерархии может быть обнаружена практически в любой области культуры 2. Эту структуру можно было бы, вслед за Э. Панофским, назвать mental habit культуры 2, уподобив ее тем самым принципу соподчинения частей аквинатовской summa theologica, проявившемуся, по мнению Панофского, в конструкции собора высокой готики. Укажем, однако, сразу, что, по нашему мнению, отличает структуру иерархии культуры 2 от mental habit схоластики. Первое: структура иерархии культуры 2 полностью лишена схоластического принципа «квалификации», по которому каждый элемент (текста или архитектурной конструкции) не просто выполняет функцию, но заявляет о своем выполнении данной функции, — таковы, например,

127

нервюры готических сводов (Panofsky, с. 57). Принципиальное отсутствие этого принципа в структуре иерархии культуры 2 видно уже в той тщательности, с которой в высотных зданиях скрыта их каркасная конструкция. Применительно к культуре 2 скорее следовало бы говорить о принципе «обскурантизации». Второе: mental habit схоластики полностью лишен главной особенности, отличающей структуру иерархии культуры 2, — принципиальной несоизмеримости уровней, когда каждый последующий уровень принадлежит уже как "бы иному небу (разрыв между уровнями тем больше, чем ближе мы к вершине). Готический собор сохраняет верность принципу тотальности, это единое целое; высотные же здания на каждом следующем уровне повторяют всю композицию заново; высотное здание — это как бы много высотных зданий, поставленных друг на друга, причем каждое следующее изображает ту же идею с принципиально иной степенью условности. Третье: mental habit средневековья вырабатывался (по Панофскому) на уровне философии и транслировался затем на более низкие уровни. Структура иерархии культуры 2 возникает сразу везде, ее не требовалось транслировать на иные уровни, и как раз в философию она попала позднее, чем в композицию Дворца Советов (4-я глава «Краткого курса истории ВКП(б)»), и не в таком совершенном виде.

Этот раздел уместно будет закончить еще одним примером функционирования описываемой нами структуры иерархии. Речь пойдет о социальной организации архитектурного проектирования.

Рассмотреть изменения социальной организации проектирования начиная с 1917 г . было бы крайне заманчивым, но это, к сожалению, тема для самостоятельного исследования 4. Скажем лишь, что к концу 20-х годов существовало несколько конкурирующих творческих организаций (ОСА, АСНОВА, АРУ, ВОПРА и др.), каждая из которых самостоятельно искала для себя заказы и в какой-то степени охраняла материальные интересы своих членов. Конкуренция этих организаций была главным образом коммерческой. Коммерческие противоречия вели к тому, что объединения преувеличивали свои творческие разногласия. Практика враждебных группировок была зачастую почти одинакова.

Творческие объединения были независимы от проектных организаций (и наоборот). Это были две параллельно и независимо существующие наложенные друг на друга системы: творческие объединения и проектные конторы, последние к концу НЭПа становились все более и более государственными.

4 Частично этой теме посвящены работы И Казуся и В Глазычева

128

В конце 20-х годов, по мере «застывания» культуры, идея свободно конкурирующих организаций представлялась уже слишком аморфной, постановление СТО 1928 г . «Об организации строительных контор» требует «устранения параллелизма и нездоровой конкуренции» (СЗ, 1928, 68, 630). Параллелизм — когда в разных точках пространства делается одно и то же — вполне соответствует равномерным интенциям культуры 1 и оказывается неуместным в застывающей иерархии культуры 2.

В апреле 1930 г . создается Всесоюзное научное архитектурно-техническое общество (ВНАТО, позднее ВАНО), где должны были быть объединены все архитектурные группировки. Это событие можно расценивать двояко. С одной стороны, идея создания единого архитектурного общества носит черты равномерности, и эти черты по наследству перейдут к созданному в 1932 г . на базе ВАНО Союзу советских архитекторов (ССА). Идея создания единой организации разделялась почти всеми группировками, именно потому что эта идея не противоречит духу культуры 1. Правда, каждое объединение считало, что именно оно должно стать этой единой организацией, а все остальные — влиться в него. Но, с другой стороны, наследующий ВАНО Союз архитекторов все более и более приобретал иерархические черты. Это проявлялось и в структуре его организации, и в его отношениях с проектными организациями. Идея создания единой «равномерной» организации обернулась на практике своей полной противоположностью.

Едва ли не основным содержанием деятельности ВАНО было разрушение прежде существовавших организационных структур. Вновь возникающая иерархия стремилась строить себя не из готовых частей прежних сооружений, а из максимально измельченного материала. Творческие же объединения, вошедшие в состав ВАНО на правах секций или групп, наоборот, видели свою задачу в том, чтобы сохранить свою структуру максимально неизменной.

Борьба творческих объединений с ВАНО (как прежде друг с другом) носила тоже главным образом коммерческий характер. В декабре 1931 г . президиум МОВАНО (московского отделения ВАНО) в качестве главных недостатков собственной работы отмечал «сепаратную, помимо МОВАНО, коммерческую деятельность по выполнению заказов в течение всего лета секторов АСНОВА и САСС» и, кроме того, «полную бесконтрольность секторов МОВАНО как в этом вопросе, так и вообще в их работе» (ЦГАЛИ, 674, 1, 2, л . 80). Наказания за сепаратную деятельность также носили

129

коммерческий характер: так, АРУ, заявившее в январе 1932 г ., что мыслит себе «вхождение... в МОВАНО лишь на правах самостоятельной архитектурной "организации"», было наказано тем, что было исключено из «списка секторов, участвующих в конкурсе на проект Краснопресненского ДК» (там же, л. 88).

По существу, ВАНО так и не смогло по-настоящему разрушить структуру и независимость творческих объединений. «Все архитектурные группировки, — совершенно точно зафиксировал 4 июля 1932 г . П. Антипов (МАО), — были соединены совершенно механически. Они были объединены только тем, что сидели в этом зале, правда, по разным углам, их дела — тощие папки — лежали в шкафу канцелярии, и они соединялись, но только для распределения заказов на конкурсы. Это было единственное, что связывало эти группировки» (Совещание, л. 196).

Чтобы как следует измельчить остатки прежних структур, довести их до атомарного состояния, потребовалось более сильное средство, им и оказался созданный 4 июля 1932 г . Союз советских архитекторов. Разумеется, Союз архитекторов возник не сам собой, не стихийно, а «в соответствии с секретным постановлением ЦК ВКП(б)» (ЦГАЛИ, 674, 1, 6, л . 57). Однако устойчивость созданной организации, сходность ее структур со всеми остальными структурами культуры 2, некоторые из которых возникли стихийно, показывает, что дело тут не в личных вкусах членов Политбюро ЦК и его Генерального секретаря. Трудно предположить, чтобы один человек мог пронизать все пространство культуры одними и теми же организационными структурами, повторяющимися во всех областях и на всех уровнях. Либо надо считать, что это действительно «гений всех времен и народов», либо — что он опирался на уже существующие в общественном сознании организационные формы. Не будем упускать из виду, что слова Р. Конквеста о Сталине: «В конечном счете, весь характер террора определялся личными и политическими побуждениями Сталина» (Conquest, с. 129), — до некоторой степени повторяют то, что за сто лет до него писал про Петра П. Пекарский: «Куда мы ни обратили бы взгляд, какой бы отрасли знаний ни посвятили свое внимание — везде заметна железная рука этого человека, везде проявляется его сильный характер, его роковая энергия... он старался даже самое мышление, ум, духовные силы нации подчинить своему влиянию, отчего и проявление их зависело опять-таки от его же воли» (Пекарский, с. 378). Сама повторяемость такой ситуации заставляет

130

предположить, что ее каждый раз порождает нечто большее, чем индивидуальная воля, — некоторый единый циклический культурный процесс.

После создания ССА некоторые творческие объединения снова, как и в ВАНО, попытались сохранить свою независимость. АСНОВА, например, послала в ССА письмо, в котором она, «приветствуя новые формы свободного соревнования» — именно в этом виделся АСНОВА смысл создания ССА, — заявляла, что «берет на себя продолжение борьбы...» (ЦГАЛИ, 674, 1, 7, л . 188). «Принять к сведению», — лаконично написал на этом листке Каро Алабян, хотя ему лучше, чем кому-либо иному, было известно, что цели у ССА прямо противоположны «свободному соревнованию». Иван Леонидов, представитель конкурировавшей с АСНОВА группой ОСА, на заседании правления ССА 20 июля 1932 г . высказал аналогичную мысль, он предложил «ввести в систему те творческие группы, которые сейчас есть. Они могут, — сказал Леонидов, — называться группами, мастерскими, как угодно, но каждая такая группа имеет свой творческий метод...» (ЦГАЛИ, 674, 1, 7, л . 174). Неудивительно, что это предложение, поддержанное В. Весниным, не было принято. «Решение ЦК партии, — ответил Леонидову И. Черкасский (управляющий Моспросктом), — ...уже дает тон в том смысле, что в этом союзе не должно быть никаких функциональных ячеек...» (там же, л. 148). Трудно сказать, имел ли в виду Черкасский неизвестное автору секретное постановление ЦК ВКП(б) о создании ССА (упомянутое выше) или всем известное постановление «О перестройке литературно-художественных организаций» (см.). Скорее, видимо, последнее, там содержится указание ликвидировать «кружковую замкнутость». В этом указании можно усмотреть все те же усилия по измельчению строительного материала, из которого собиралась строить себя иерархия культуры 2. Эти же усилия видны в словах Виктора Веснина, председательствовавшего на совещании 4 июля 1932 г .: он призывал выступать «не от отдельных группировок, а индивидуально, потому что, — печально добавил он, — отныне слова «группировки» не существует» (Совещание, л. 198). Эти же усилия привели к созыву в мае 1935 г . творческого совещания архитекторов в Ленинграде, чтобы покончить с «келейностью, замкнутостью и сектантством» ленинградского отделения ССА

Итак, одной из актуальных задач ССА было измельчение исходного материала, а по мере выполнения этой задачи возникала другая: строительство новой организационной структуры. Эта новая структура отличалась от квазииерархии культуры 1 как раз той самой несоизмеримостью

131

уровней, о которой речь шла выше. По-видимому, эта принципиальная разница типов организации, свойственных культурам 1 и 2, и вызвала такие настойчивые усилия по измельчению прежних организационных обломков: культура 2 могла строить свою организацию только из людей, высвобожденных из предшествующих организаций. Несколько человек, объединенных собственными организационными связями, казались культуре 2 крайне ненадежным строительным материалом, если они оказывались вкрапленными в постройку, все сооружение грозило рухнуть. Именно эти опасения проявились в передовой статье журнала «Искусство кино». «Известно, — пишет редакция, — что участники... ликвидированного литературного объединения "Перевал" не порывали с организатором "Перевала", троцкистом Воронским, и дошли даже до того, что оказывали материальную помощь сосланным троцкистам. Этот пример бывших "перевальцев" показывает, как групповщина из явления литературного порядка может перерасти в факт политический, в связь с классовым врагом» (ИКи, 1936, 9, с. 3).

Организация архитекторов, как и высотные здания, должна теперь иметь «завершающее возглавление». Всякая деятельность местных отделений должна руководиться из единого центра. То, что можно центральному правлению, чаще всего нельзя местным. В 1934 г . Оргкомитет ССА рассылает циркулярное письмо «о недопустимости созыва областных или краевых конференций без санкции Оргкомитета», всем местным организациям предлагалось «срочно прислать планы и программы созываемых конференций для согласования с Оргкомитетом» (ЦГАЛИ, 674, 1, 12, л . 60—61). Последняя вспышка борьбы местных организаций за независимость от центра произошла на съезде в 1937 г ., когда обсуждался проект Устава ССА, по которому принимать в члены ССА могло только центральное правление. С протестом выступили ленинградцы С. Степанов и М. Синявер, но их требования сводились лишь к тому, чтобы сделать Ленинград исключением из общего правила (то есть приравнять его к Москве), и никак не посягали на само правило. Понятно, что большинство съезда их не поддержало (ЦГАЛИ, 674, 2, л . 26—27), и правило оказалось ненарушенным.

Говоря об организации архитектурного проектирования культуры 2, следует отметить ее важную особенность: системы, которые в культуре 1 существовали параллельно, независимо и как бы накладывались друг на друга, — творческие объединения и проектные организации — стали все больше пересекаться друг с другом, стремясь в

132

идеале превратиться в единую иерархическую структуру. В конце 1932 г . начинается реорганизация проектного дела. Поскольку главным архитектурным объектом культуры теперь уже стал город Москва, союз архитекторов по указанию Л. М. Кагановича выделяет группу архитекторов для работы по реконструкции Москвы, а из этой группы в 1933 г . возникают проектные и планировочные мастерские Моссовета, где в конце концов оказываются практически все известные советские архитекторы. Возникла следующая структура: на нижнем уровне находились проектные организации других городов или наркоматов и ведомств. В ответственных случаях они обращались в Москву за помощью. В архиве ССА таких писем сохранилось достаточно. Вот пример письма 1934 г . из Нижнего Тагила в Москву: «Союз советских архитекторов, который не может нести моральной ответственности за строительство новых городов, безусловно окажет помощь строительству города путем организации общественно-архитектурного контроля над строительством Нового Тагила» (ЦГАЛИ, 674, 1, 7, л . 77—78). Письмо направлено одновременно и в Президиум Моссовета и в Союз архитекторов, и это понятно: главным объектом деятельности двух этих организаций была Москва, поэтому они все больше сращивались друг с другом. Письмо подписано секретарем Тагильского горкома, председателем горсовета, уполномоченным Наркомата тяжелой промышленности, начальником строительства Нового Тагила А. Мостаковым — нетрудно увидеть, что и на уровне Тагила интересы и усилия разных систем все более сливаются друг с другом. Обратим внимание на «уполномоченного» Наркомтяжпрома. Такая форма связи центра и периферии, когда уполномоченный представитель центра выезжал на периферию, образуя там микроцентр, подчиненный главному центру и не подчиненный никому на месте, существовала и в архитектуре. По «Положению об уполномоченных Союза СА», утвержденному в 1937 г ., каждый такой уполномоченный «утверждается правлением союза и является на месте представителем правления по всем разделам работы последнего... Получение ссуд, путевок, медпомощи проводится Архфондом только при ходатайстве уполномоченного...» (ЦГАЛИ, 674, 2, 24, л . 45).

На следующем уровне находились мастерские Моссовета, которые также имели иерархическую структуру Хранящийся в архиве ССА проект постановления Бюро МГК ВКП(б) и Президиума Моссовета (1936) выделяет четыре типа мастерских: мастерская по массовому типовому строительству (150—200 человек), творческий коллектив по

133

проектированию индивидуальных объектов (50—60 человек), группа мастеров (10—15 человек), персональные мастерские академиков архитектуры (ЦГАЛИ, 674, 2, 12, л . 59—66). Любопытно, что примерно те же цифры назывались в уже цитированном письме ССА в Моссовет о прикреплении архитекторов к разным типам распределителей: 150 человек — карточки ширпотреба, 50 человек — обычные ЗРК, 10 человек — ЗРК повышенного типа. Между этими двумя документами около четырех лет, совпадение цифр говорит скорее всего о том, что иерархия 150—50—10—1 наиболее устойчива для сознания культуры 2. Добавим, что примерно так же в среднем соотносятся объемы ярусов высотных зданий, построенных уже после войны.

Наконец, «увенчанием системы», по выражению руководителя 11-й мастерской М. В. Крюкова, являлся Арплан, который руководитель другой мастерской А. И. Мешков удачно назвал «верховным трибуналом по вопросам архитектуры» (АС, 1934, 9, с. 14—16). В данном случае несоизмеримость уровней обеспечивалась тем, что во главе Арплана стоял первый секретарь МК ВКП(б), член Политбюро Л. М. Каганович, и функционально он исполнял примерно ту же роль, что и «признаваемый духоносным» руководитель в организации иконописных мастерских XV—XVII веков (Флоренский /а/, с. 110).

Благодаря внепрофессиональности (то есть духоносности, то есть причастности иному, высшему, небу) председателя Арплана, сооружения, выполненные при его участии (метро, канал Москва — Волга), оцениваются культурой принципиально выше остальных. Представления о «духоносности» поступающих сверху внепрофессиональных указаний принадлежат скорее самим архитекторам, чем руководителям; каждый архитектор в культуре 2 стремится как бы перескочить со своим проектом на более высокий уровень, чтобы этот проект оценивался не его коллегами-профессионалами, а там, наверху. Иными словами, в этой структуре каждый архитектор стремился вырваться за пределы профессионализма. Георгий Гольц, выступая в 1937 г . на съезде, выразил это стремление чрезвычайно точно. Ни метрополитен, ни канал Москва — Волга, сказал он, «не проходили через утверждающие инстанции. Их утверждала партия, такие люди, как Л. М. Каганович, как Молотов, люди, у которых действительно есть то, чего не хватает нам, архитекторам. У них есть знание того, что они хотят, у них есть знание и понимание того образа, который нам нужен. Я не знаю, может быть, это случайно, но у меня впечатление такое, что большая

134

часть проектов, которые утверждаются обыденными архитектурными инстанциями, — они редко утверждают хорошие вещи (аплодисменты)» (ЦГАЛИ, 674, 2, 33, л . 116). Дальше в своей речи Г. Гольц мужественно вступается за И. Леонидова, имя которого давно уже сделалось нарицательным («леонидовщина»). «Это честный человек», — сказал Гольц, и мы видим, как в оценке достоинств архитектора решающее значение также приобретают внепрофессиональные качества — «честный человек». Гольц призывает критиковать Леонидова за нереальность его проектов, но отнюдь не так, как это делают профессионалы, а «как критиковал Лазарь Моисеевич на Арплане, помогая ему находить настоящие формы и настоящую архитектуру» (л. 119). Настоящее, конечно же, может исходить только от внепрофессионального и духоносного.

Приведем еще одно высказывание архитектора об Арплане: «Несмотря на то, что наши проекты подвергаются там обычно очень суровой критике, — пишет Н. Колли, — общение с Арпланом является для нас исключительно интересным и поучительным. Мы ходим на эти совещания как на хорошую политбеседу, там нам "вправляют мозги". Правда, мы всегда волнуемся, когда наши проекты поступают на рассмотрение Арплана, потому что это наше высшее судилище (ср. "верховный трибунал". — В. П.) Но волнение это — творческого порядка. Каждый из нас знает, что его будут судить чрезвычайно объективно, метко и компетентно. Решающее и в то же время наиболее компетентное слово принадлежит здесь Лазарю Моисеевичу» (Колли, 1935, с. 181). Подобных исходящих от архитекторов оценок деятельности Кагановича как наиболее компетентной и профессиональной так много, что приводить их все не имеет смысла, достаточно бегло пролистать уже не раз упоминавшийся сборник «Как мы строили метро», чтобы убедиться, что главным автором большинства проектов и осуществленных станций метро был именно Каганович и что профессионализм этого автора не вызывает у большинства профессионалов сомнений. Можно, конечно, было бы возразить, что, если бы архитекторы и думали иначе, они все равно этого никогда бы не высказали в культуре 2. На это я отвечу, что суждение, которое в данной культуре не высказано и, более того, не может быть высказано, фактически не существует в этой культуре.

Но ни Арплан, ни даже Каганович не были истинными «возглавляющими завершениями» системы архитектурного проектирования. Иерархия культуры 2 могла иметь только одно возглавление,

135

поэтому все отдельные ведомственные иерархии (подобно ступенчатым композициям отдельных крыльев МГУ) непременно должны были сойтись рано или поздно в одной точке. Этой точкой был И. В. Сталин. Строго говоря, и Сталин не был высшей точкой иерархии, так как за ним незримо присутствовал В. И. Ленин. «Я только ученик Ленина, и цель моей жизни — быть достойным его учеником», — сказал он Эмилю Людвигу в 1931 г . (Сталин, 13, с. 105). Но единственным реальным репрезентантом этого идеального образца, единственным земным сыном этого небесного отца был все-таки Сталин, поэтому любая иерархическая конструкция культуры 2 могла быть замкнута только им. Отсюда ясно, что архитектором № 1 в культуре 2 мог быть только Сталин. Письмо советских архитекторов Сталину 9 октября 1934 г . гласило: «Мы, архитекторы СССР, собравшись на всесоюзном совещании, приветствуем Вас, первого архитектора и строителя нашей социалистической родины, организатора величайших исторических побед рабочего класса, любимого вождя мирового пролетариата и лучшего друга советской интеллигенции...» (ЦГАЛИ, 674, 1, 12, л . 24).

Совершенно ясно, что если архитектурные указания председателя Арплана выслушивались профессионалами с большим почтением и, как правило, воплощались в жизнь (вспомним план театра Красной Армии или наземный павильон станции метро «Арбатская»), то архитектурные идеи (или то, что могло быть понято как архитектурные идеи), исходившие от Первого архитектора, не подлежали обсуждению и должны были воплощаться в жизнь без малейших отклонений. Существует архитектурная легенда о происхождении асимметрии фасада гостиницы «Москва». Про эту легенду можно было бы сказать, что если бы ее не было, ее следовало бы выдумать, — до такой степени она архетипична. Легенда гласит, что когда Щусев, которым решено было укрепить ряды Савельева и Стапрана, делал отмывку фасада, он разделил его тонкой линией пополам, и справа дал один вариант, слева — другой. По одной версии, Щусева не допустили в кабинет Сталина, он не смог объяснить, что это два варианта, Сталин, не вглядываясь, подписал, и после этого отступать от вычерченного было нельзя. По другой версии, Сталин понял, что это два варианта, но нарочно подписался точно посредине. Так или иначе, фасад гостиницы до сих пор поражает своей неожиданной асимметрией тех, кому приходит в голову сравнить правую часть с левой, но здание в масштабах Москвы настолько громадное, что не знающие легенды обычно ничего не замечают.

136

Что-то знакомое есть в этой истории — она с некоторыми вариациями повторяет сюжет времен строительства Николаевской железной дороги: карандаш в руке Николая I, проводившего по линейке линию будущей дороги, задел за палец, и на карте линия сделала изгиб, повторенный потом строителями в натуре. Эта легенда гораздо менее достоверна, чем легенда о фасаде, но для исследователя культуры достоверность легенд не очень важна — примерно так же, как для психоаналитика неважно, имеют ли данные переживания основания в реальности. К культуре по существу неприменимо понятие достоверности, как ? к области бессознательного — понятие реальности.

Распад иерархической структуры начался тогда, когда строительство, вместо того чтобы сконцентрироваться на центре мира — Дворце . Советов, — сначала распалось на кольцо высотных зданий, а затем растеклось за пределы России (Рига) и даже СССР (Варшава, сюда же можно в какой-то степени отнести Прагу и Бухарест), чтобы поставить там точно такие же высотные здания, как в Москве (хотя первоначально здания проектировались < специально под силуэт Москвы). Это эпоха своеобразного эллинизма.

Окончательный распад иерархии произошел в 1960-е годы, когда строительство выплеснулось из центра Москвы на окраины, обернувшись массовым ·, жильем. «Лучшее в мире метро» сначала замкнулось кольцом, а в 1960-х годах вырвалось на окраинах города наружу из-под земли, перестав тем самым быть метро (то есть subway).

Новый пафос равномерности и растекания проявился и в названии передовой статьи «Больше внимания творческой практике архитекторов периферии* (АС, 1953, 8, с. 1), и в словах Н. Хрущева на XX съезде КПСС, призывавшего «рассредоточить население крупных городов» (XX съезд КПСС. Стенографический отчет, М., 1956, т. 1, с. 79), и в установке декабрьского пленума ЦК КПСС 1956 г . на «децентрализацию промышленности», и даже в идее создания совнархозов, то есть местных хозяйственных самоуправлений.

Попытавшись найти истоки эгалитарноэнтропийной традиции культуры 1, мы могли бы обратиться к «Манифесту коммунистической партии» 1848 г ., где подобная интенция присутствовала хотя бы в выражении «устранение различий между городом и деревней»; с не меньшим основанием можно было бы обратиться и к утопии Томаса Мора. Но и то и другое выходит за рамки данной работы. Теоретически можно было бы, конечно, попытаться проследить движение эгалитарных идей сквозь все пространство

137

человеческой культуры от Древнего Рима, через раннехристианские общины, Мюнцера, Мора, Кампанеллу и т. д. вплоть до Маркса, и посмотреть, как от этого ствола отходят ростки на восток — в Россию. Ведь не случайно, говоря об идеях московского священника середины XVI века Ермолая-Еразма, обычно вспоминают моровскую «Утопию», обратившись к учению беглого холопа Феодосия Косого, относящемуся примерно к тому же времени, ссылаются на Томаса Мюнцера, а в связи, скажем, со «Сказанием о Петре, воеводе Волосском», публицистическим сочинением 20—30-х годов XVIII в., приводят соответствующие цитаты из Пико делла Мирандола.

Нам же вполне достаточно того, что эгалитарноэнтропийные идеи периодически возникают в" русской культуре, а вопрос, заимствуются ли они или самозарождаются, для нас не очень существен. В принципе такой вопрос эквивалентен вопросу: чего больше в «нарышкинском барокко» — итальянского барокко, византийской религиозности или приемов русского деревянного зодчества? Для исследователя распространения архитектурных стилей важнее будет первое, для византолога — второе, для историка русской архитектуры — третье. Нас же, строго говоря, не интересует ни первое, ни второе, ни третье, нас интересует тот каркас, на который все это нанизывается. А поскольку этот каркас видится нам циклическим культурным процессом, нам следует бегло наметить те точки, где интенция равномерности проявилась наиболее отчетливо.

Заметим в скобках, что говорить о самозарождении равномерных интенций в русской культуре (а не об их заимствовании) некоторые основания имеются. В известном смысле географическое пространство России и было для русского человека тем самым «непрерывным городом», «жилым парком» и «универсальной климатической системой», о которых говорила в своем проекте группа «Archizoom». Потребности были минимальны, все необходимое можно было найти в любой точке: в этой структуре пространства, по словам историка, «нет прочных жилищ, с которыми было бы тяжело расставаться, в которых бы обжились целыми поколениями... недвижимого так мало, что легко вынести с собою, построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала; отсюда с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село: уходил от татарина, от литвы, уходил от тяжкой подати, от дурного воеводы или подьячего; брести розно было не по чем, ибо везде можно было найти одно и то же, везде Русью пахло» (Соловьев, 7, с. 46).

138

Во второй половине XV в. некоторые черты культуры 1 можно увидеть у Нила Сорского и нестяжателей. Из их требований для нас важнее всего отделение церкви от государства (горизонтальность) и само нестяжательство — «питаться плодами рук своих» (равномерность). Собор 1503 г . и победа на нем иосифлян — это, пожалуй, граница культур, начало застывания. И именно на конец XV — начало XVI века приходится сооружение нынешней кирпичной кремлевской стены итальянцами Пьеро Антонио Солари, Алоизо да Кракано, неизвестным Марко и Алевизом Новым, и завершилось это строительство стены выкапыванием в 1508 г . глубокого рва вокруг Кремля.

В середине XVI в. горизонтальная и равномерная тенденции проявились и в ереси Матвея Башкина, утверждавшего, что христианство несовместимо с рабством, и в учении Феодосия Косого, проповедовавшего общность имущества, и частично в идеях Ермолая-Еразма, суть которых сводилась к социальному выравниванию общества. Началом новой фазы застывания можно считать строительство собора Покрова на рву (Василия Блаженного) в 1555—1561 гг., а ее завершением — сооружение стен вокруг Белого и Земляного города (1591—1592). Эта фаза застывания характерна довольно высокой степенью вертикальности, проявившейся, в частности, в установлении в России собственного патриаршества (1589).

Начало XVII в. ознаменовалось грандиозным сжиганием Москвы (1б11)иее строительством заново при Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче. В 60-х годах XVII в. культура иерархизируется, это проявляется, например, в указе 1668 г ., запрещающем сидеть на лошадях в присутствии царя (ПСЗ, 1, 430), — это значит, что самой высокой точкой должен быть царь; или в запрещении (1670) въезжать верхом в Кремль (ПСЗ, 1, 468) — это означает пространственную иерархию и выделенность центра. Иерархизация продолжалась и при Федоре — упомянем указ 1680 г . с точным расписанием, в какие дни и в каких одеждах являться ко двору разным чинам: в некоторых случаях в золотых ферезеях, в иных — в бархатных, в третьих — в «объяринных» (ПСЗ, 2, 850); здесь можно заметить несоизмеримость уровней, напоминающую схему А. Пятигорского. Иерархизация продолжалась еще даже при совместном царствовании Петра и Ивана, последним ее актом можно считать указ 1684 г ., где было сказано, каким чинам к какому подъезду Кремля позволено подходить, по каким лестницам Кремля подниматься и где останавливаться (ПСЗ, 2, 1100).

139

И пространственным воплощением этого затянувшегося процесса иерархизации и было как раз «нарышкинское барокко» с его пятиглавием, ступенчатостью и устремленностью ввысь.

Но, парадоксальным образом, параллельно с этим процессом на другом уровне шел бурный процесс развития, связанный с расколом и достигший своего максимума тоже в конце XVII в.

П. Н. Милюков в свое время метафорически писал, что иосифляне начала XVI века в XVII веке превратились в раскольников (Милюков, 2, 38). В этом единственном пункте я позволю себе не согласиться с историком. Нестяжатели равномернее и горизонтальнее иосифлян, точно так же как раскольники равномернее и горизонтальнее Никона (и, само собой, Петра). И поведение и идеология раскольников носят черты растекания. Это поведение энтропийно. «После того, — пишет о расколе Соловьев, — как раз известный авторитет, власть, отвергнуты, является сильное стремление высвободиться от всякого авторитета, от всяких общественных и неравенственных уз* (Соловьев, 7, с. 114). Отмеченная Соловьевым «привычка к расходке», или то, что по-английски называют rootlessness, нигде не проявилась так ярко, как именно у раскольников.

Петровская эпоха началась с утверждения равенства и равномерности. Указ 1697 г ., явно полемизируя с указом 1680 г . о золотых и бархатных ферезеях, требует запретить «всяких чинов людям носить богатое платье» (ПСЗ, 3, 1598). Серия указов 1700—1704 годов о ношении заграничной одежды — сначала венгерской, потом немецкой (ПСЗ, 4, 1741, 1887, 1999) — тоже обращена ко «всяких чинов людям».

Деятельность Петра первоначально направлена на децентрализацию. Это видно и в стремлении вынести столицу из центра на окраину, это видно и в губернской реформе 1708 г ., по которой страна была разделена на 8 губерний (ПСЗ, 4, 2218). Однако постепенно членения становятся все более мелкими. В 1719г. губерний становится уже 11, причем каждая делится на провинции, а те, в свою очередь, на дистрикты (Ключевский, 4, с. 182). Аналогичное измельчение членений происходило и в 1930-е годы. В 1930 г . Москва была разделена на 10 районов (Полетаев, с. 41). В 1938 г . — уже на 23 района (БСЭ /I/, т. 40, с. 376). Огромная Московская область в 1937 г . распалась на три: Московскую, Тульскую и Рязанскую (СЗ, 1937,66, 298).

Можно сказать, что культуре 1 свойственны крупные членения и «детские» пропорции, а в культуре 2 членения дробятся и пропорции «взрослеют». Когда бывший член АРУ Д. Фридман

140

увидел портик законченной в 1934 г . Библиотеки Ленина, колонны показались ему слишком тонкими. Я. Корнфельд отвечал ему: «Эта оценка весьма спорна и, на наш взгляд, несправедлива. Привычка понимать прочное как тяжелое, привычка считать колонной столб в пропорциях от 1:17 до 1:11 лежит в основе этого суждения... Мы должны воспитывать новое ; чувство законных пропорций» (АС, 1935, 2, с. 72).

Во Фридмане заговорило, я думаю, то же самое стремление к архаическим «детским» пропорциям, которое Грабарь отмечал у архитекторов начала александровской эпохи, говоря, что даже храм Посейдона в Пестуме «для них недостаточно архаичен» (Грабарь, 3, с. 450).

Петровская эпоха, начавшись с децентрализации, кончилась поворотом обратно, к центру. Выделенной точкой сначала оказался Петербург (везде, например, кроме Петербурга, было запрещено строить каменные дома — ПСЗ, 5, 2848). А когда в 1721 г . победитель, которому через месяц суждено было стать Императором и Отцом отечества, торжественно въезжал в Москву сквозь несколько специально выстроенных триумфальных ворот, в этом символическом возвращении блудного сына отчетливо обозначилось застывание культуры, и не случайно, что через четыре месяца после торжественного въезда в старую столицу появилась Табель о рангах (ПСЗ, 6, 3889), где иерархическая структура была зафиксирована и узаконена.

Некоторое растекание культуры, начавшееся после смерти Петра, не было глубоким и длительным. Значительных передвижений по стране в этот период не наблюдается (Куркчи). Тем не менее какие-то черты культуры 1 этой эпохе свойственны. Можно вспомнить, например, многочисленные проекты общественного переустройства, поданные в 1730 г . в Верховный тайный совет, — власть санкционирует такое проектирование только на фазах растекания. Формально некоторый антииерархичсский пафос можно увидеть и в уничтожении самого Верховного тайного совета (ПСЗ, 8, 5510), поскольку этот акт направлен против элиты. Но за этим актом отчетливо видно стремление вождя и массы к непосредственному общению, не через бюрократический аппарат, а такие прорывы иерархии в русской истории происходят чаще всего на фазе застывания. В качестве примера можно привести Ивана Грозного, апеллировавшего к народу во время казней бояр, и Сталина, искавшего поддержки у масс в борьбе с инженерами-«спецами», «бюрократами», а позднее — евреями. Такова уж специфика культуры 2, что ее иерархия всегда строится на частичном самопожирании.

141

Некоторые черты растекания культуры между Петром и Елизаветой можно увидеть и в позволении строить дома из камня во всех городах (ПСЗ, 8, 5366), и в разрушении (ПСЗ, 8, 5233) пространственной иерархии самой Москвы (при <' Петре в разных частях Москвы можно было строить / из разных материалов — ПСЗ, 4, 2051, 2232, 2306), и в разрешении строить без художественности («а рисунки у архитекторов брать тем, кто сам пожелает» — ПСЗ, 8, 5233), и даже в ориентации на Германию (бироновщина) А затвердевание культуры по-настоящему началось только с воцарением Елизаветы Петровны

Интересно, как проявилась эта граница культур в творчестве Варфоломея Растрелли Дворец Бирона в Митаве — это, по точному определению Грабаря, «огромное здание», которое «довольно скучно и бедно как по общему замыслу, так и по деталям Бесконечные ряды окон с повторяющимся всюду одним типом наличников, перебивающихся только пилястрами, тоскливое чередование которых еще более подчеркивает монотонность всей этой архитектурной композиции» (Грабарь, 3, с 185) Это типичный пример впечатления, произведенного сооружением фазы растекания на наблюдателя, находящегося уже в другой фазе Примерно такое же впечатление производили в 1930-е годы дома-коммуны ? Гинзбурга или жилые кварталы Э Мая

Елизаветинские постройки Растрелли производят на Грабаря уже совсем другое впечатление Церковь большого Петергофского дворца Грабарь назвал, как мы помним, «восторженной песнью пятиглавия», Смольный монастырь — «архитектурной сказкой», от которой «Русью пахнет» (там же, с 208), а все его творчество этого периода — «варварством», которое сродни «стихийной мощи, той первобытности и суровой примитивности, которые свойственны народному искусству» (там же, с 228) Наименее точным в этом высказывании И Грабаря мне кажется слово «суровым», оно не подходит ни к творчеству Растрелли, ни к русскому народному искусству Само же сравнение творчества Растрелли с народным искусством, напротив, чрезвычайно удачно, а для нас это сравнение представляет особую ценность, потому что с народным искусством культура 2 S постоянно отождествляла себя в 1940-е годы '

В 60-х годах XVIII в снова началось бурное растекание Его можно увидеть и в активном движении населения по стране (Куркчи), и в ранних указах Екатерины II, и в идеологии странничества Евфимия, призывавшего не заботиться «о дому, о жене и о чаде, и о торгах, и о прочих преизлишних стяжаниях», а «тесношественный, нужный и

142

прискорбный путь проходити, не имети ни града, ни села» (Клибанов, с 205), и, скажем, в эгалитарной организации общины духовных христиан Тамбовской губернии, про которых наблюдатель рассказывал «И буде у них в чем какая тому нужда, например, в пище и одежде, то такового ссужают И, одним словом, нет у них ни в чем раздела или щота, и кому что надобно, то как бы свое берет безвозбранно» (там же, с 262)

А в творчестве Джакомо Кваренги воплотилась екатерининская фаза затвердевания культуры, начавшаяся с 80-х годов XVIII в Тут, правда, возникает одна сложность Архитектура Кваренги очевидно горизонтальна — достаточно взглянуть, например, на Аничков дворец, в котором нет никакой устремленности ввысь Я думаю, что дело тут, во-первых, в том, что застывание екатерининского времени не было полным, движение населения по стране продолжалось, по данным А. Куркчи, до 90-х годов, во-вторых, это время классицизма, а классицизм вообще горизонтальнее барокко Если же мы обратимся к архитектуре и начала царствования Екатерины II, и эпохи Александра I, то увидим, что и там и тут горизонтальный импульс гораздо отчетливее

Московский воспитательный дом, например, построенный К. Бланком в 1764—1770 годах, растянутый по горизонтали на целый квартал, воспринимался современниками примерно так же, как дом Ле Корбюзье на Кировской «Московские ведомости» в 1770 г сухо сообщили о предполагаемом «переселении питомцев Императорского воспитательного дому из деревянных покоев в новопостроенной каменный квадрат» (Евсина, с 114) Сходное впечатление мог производить и александровский классицизм Академик И Фомин отмечал в свое время (в 1911 г ) «чрезмерную растянутость» построек этого времени (которую он, впрочем, объяснял «русской ширью»), «суровую гладь стены» и «монотонность форм» (МСАА/1/,с 116)

При этом самые горизонтальные постройки Кваренги никогда ни у кого не вызывали чувства монотонности, и «предвозвестником александровского классицизма» обычно считают Чарльза Камерона (Грабарь, 3, с 469)

Я стараюсь не касаться русской архитектуры второй половины XIX в Дело в том, что эта архитектура принципиально отличается от всей предшествующей и последующей архитектуры В это время существенно изменились отношения между архитектурой и властью Впервые появились заказчики, не связанные с государственной властью, появилась профессиональная архитектура в

143

западном смысле этого слова. Эту архитектуру иногда оценивали значительно выше предшествовавшей. П. Милюков, например, считал, что в это время впервые технические европейские средства стали служить для выражения собственного духовного содержания (Милюков, 2, с. 224). Но чаще ее рассматривали, наоборот, как полный упадок. Когда современные исследователи захотели реабилитировать эту эпоху, им пришлось делать это с большими оговорками (Борисова и Каждан).

Бесспорно одно: вторая половина XIX в. — это время профессиональной архитектуры, которая именно благодаря своему профессионализму не была в такой степени, как предшествующая и последующая архитектуры, включена в процесс чередования культур 1 и 2. Для интерпретации русской архитектуры конца XIX в. нужны какие-то иные методологические средства.

В советское время работали многие из мастеров модерна и эклектики конца прошлого века, и многие формальные мотивы были перенесены оттуда в 20-е и 30-е годы. Два цилиндра дома К. Мельникова в Кривоарбатском переулке заставляют вспомнить о двух цилиндрах особняка Морозова на Воздвиженке архитектора В. Мазырина, станции метро «Дворец Советов» («Кропоткинская») или «Маяковская» (А. Душкин) носят явные черты стилистики «модерна», станция «Киевская-радиальная» (Д. Чечулин) или здание ВЦСПС (А. Власов) перекликаются с дореволюционной «эклектикой».

И несмотря на все это, можно утверждать, что взаимоотношения архитектуры с властью к 1930-м ~1, годам полностью вернулись к своей традиционной, то есть внепрофессиональной форме.

144

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел культурология

См. также
Библиотека Гумер - Федотов Георгий. Три столицы

Библиотека Гумер - культурология