Мишель Фуко и Россия

ОГЛАВЛЕНИЕ

раздел 1. ФУКО И ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ НАСЛЕДИЕ ФУКО (БЕСЕДА С ФРАНЧЕСКО ПАОЛО АДОРНО). Дидье Делёль

Франческо Паоло Адорно. Вы принимали участие в работе «приватного» семинара Мишеля Фуко в Коллеж де Франс. Существует немало описаний публичных лекций Фуко с их весьма живописной атмосферой, но о том, что происходило во время рабочих встреч семинара, мы знаем очень мало. Какова была общая атмосфера семинара, и чего хотел от семинара Фуко?

Дидье Делёль. Это было в 1979 году. Я в то время был еще ассистентом в университете Франш-Конте, и совсем незадолго до этого вышла моя книга «Юм и рождение экономического либерализма». Со мной по просьбе Мишеля Фуко связался Франсуа Эвальд и предложил принять участие в так называемых приватном и публичном семинарах 1979/80 учебного года, посвященных теме либерализма, которая особенно интересовала Фуко в этот период. Я, естественно, с радостью принял это щедрое предложение и в меру своих возможностей участвовал в работе приватного семинара, где было сравнительно небольшое число выступавших (не больше десятка — в том числе М. Тропер, П. Розанваллон, П. Паскино, Ф. Эвальд), причем каждый выступал на какую-нибудь одну очень конкретную тему, и за выступлением, как положено, следовала общая дискуссия. Атмосфера была непринужденной, очень доброжелательной; дискуссии были честными и открытыми. Те, кто был не согласен с докладчиком, высказывались без обиняков, что никогда не вызывало нежелательных последствий. Ни намека на враждебность или соперничество — поэтому можно было спорить с теми или иными тезисами выступлений, не опасаясь обидеть докладчика. На семинарах царила атмосфера свободной дискуссии, исключавшая какие-либо претензии на власть,— освежающая и, в конечном итоге, согласная с духом, характерным для Коллеж де Франс c момента его основания. Фуко, со своей стороны, слушал внимательно — как мне казалось, без каких-либо предпочтений a priori — не раскрывая тем не менее реальных конечных целей всего предприятия, даже если иногда

82

и складывалось впечатление, что наибольший интерес вызывала у него в этот период Австрийская школа (в особенности фон Мизес и Менгер). Совершенно иной была атмосфера публичного семинара. Даже если вы предупреждены заранее о том, что вас ожидает, вы все равно неизбежным образом испытываете потрясение, когда, собираясь сделать доклад о «Шотландской исторической школе» (тема, как принято говорить, для «широкой публики»), вы оказываетесь на сцене и видите перед собой огромную волнующуюся массу слушателей, зал, заполненный до отказа, плюс — для непоместившихся — установленные в коридорах радиоусилители. И посреди этого моря — Фуко, спокойный, скромно сидящий в своей «оркестровой яме», почти незаметный для взглядов публики — хотя вся эта шумная неразбериха была оркестрована, если можно так выразиться, исключительно для того, чтобы служить дополнительным выражением его славы. Атмосфера действительно живописная и скорее несообразная, вопросы, градом сыпавшиеся после доклада, — но в то же время это был случай, предоставлявший забавные возможности, приходилось отвечать быстро, оставаясь при этом серьезным и не изображая всезнание, невольно испытывая непреходящее удивление (и одновременно восхищение) при мысли о культурных мотивах, которые привели сюда всю эту разношерстную и в то же время столь страстно заинтересованную в происходящем публику.

Ф. П. А. Начиная с середины 70-х годов Фуко пытается более строго определить понятие власти. Эта работа, включавшая в себя выработку необходимых концептуальных инструментов, прошла через несколько стадий и привела к определению власти как (у)правления ( gouvernementalit e), как способности руководить действиями и поведением другого. Оставляя в стороне тот факт, что такой тип осуществления власти, возможно, в большей степени соответствует специфическому историческому отрезку — нашей современности — и в меньшей — какому-либо другому, его в определенном отношении можно также рассматривать как «сущность» власти (помня, что в случае Фуко нельзя в строгом смысле слова говорить о «сущности» чего бы то ни было) или, точнее, как модальность осуществления власти, которую с большей или меньшей легкостью можно обнаружить на протяжении всей истории развития общественных институтов. Насколько оправдано, с вашей точки зрения, такое определение власти — и в историческом отно-

83

шении, и в отношении тех форм, в которых власть осуществляется сегодня?

Д. Д. Вы совершенно правы, когда подчеркиваете, что, говоря о понятии власти у М. Фуко, следует избегать «эссенциалистского» словаря. Фуко настаивает на том, что власть не является субстанцией, растворенной в социальном теле; он также регулярно напоминает, что если он иногда и говорит о «власти», то только из соображений удобства, в то время как выражение, которое действительно подходит в данном случае и которое он употребляет чаще всего — «отношения власти», отсылает к множественным, подвижным, легко трансформирующимся формам, которые определяют отношения индивида с индивидом, группы с индивидом, группы с группой вне зависимости от того, институционализированы эти отношения или нет. В этом смысле отношения власти следует понимать гораздо шире, чем отношения господства ( domination ), даже если речь в любом случае идет о возможности воздействовать на поведение другого или, если быть более точным, о возможности вмешательства в поле возможного поведения других людей. Вопрос (у)правления ( gouvernementalit e) (каким образом люди управляют друг другом? как они управляют самими собой?) возникает тогда, когда мы обнаруживаем в понятии (у)правления ( gouvernement ) (в широком смысле слова) само ядро власти и когда, таким образом, мы принимаем вслед за Аристотелем, что политическое (у)правление должно рассматриваться как частный случай (у)правления вообще. Такое расширение понятия позволяет отказаться от чисто юридической концепции субъекта, привязанной к понятию политического института. Оно соответственно позволяет ввести в политическую мысль вопрос об этическом субъекте и практике себя, который предполагает, что отношения власти имеются только там, где существует определенная игра свободы; поле осуществления этой свободы может, естественно, изменяться, но при любых изменениях оно остается реальным как в случае, когда речь идет об инициативе, так и в ситуации сопротивления. В этом отношении Фуко, не колеблясь, настаивал на своем «постулате абсолютного оптимизма» ( Dits et e crits : In 4 T . Gallimard , 1994. T . 4. P . 93).

В действительности такой анализ отношений власти направлен на то, чтобы отмежеваться от двух наиболее традиционных подходов к понятию власти: речь идет, с одной стороны, о непосредственной фронтальной привязке проблемы власти к уровню

84

институтов, что ведет к необходимости опираться при анализе власти на определение государства, его роли и функций, а с другой - о давлении юридической модели, которая сводит проблему к вопросу о легитимности власти и ее осуществления. Иными словами, необходимо отказаться, во-первых, от точки зрения, согласно которой ядро власти следует искать исключительно в институциональном принуждении или, если угодно, насилии (мне кажется, что само выражение «отношения власти» (« relations de pouvoir ») нагружено полемическими коннотациями, отсылающими к выражению «соотношение сил» (« rapport de force »)), и, во-вторых, — от точки зрения, согласно которой ядро власти располагается — или, во всяком случае, изначально зарождается — в согласии воли отдельных индивидов (и в этом случае выражение «отношения власти» предполагает резкое отмежевание от концепции общественного договора в какой бы то ни было форме и, как следствие, отказ признавать основополагающую ценность принципа «наделения полномочиями» (« autorisation »), или делегирования власти). Разумеется, Фуко никогда не утверждал, что эти традиционные способы ставить вопрос о статусе власти ошибочны или не важны; но его анализ подчеркивает первоочередную важность «(у)правления» в прежнем, широком смысле слова (как руководства поведением индивидов и тех или иных конкретных групп (например, детей, семей, больных)) в качестве ядра отношений власти — вместо жесткого столкновения или согласованного взаимопонимания сторон. Соответственно поскольку определенные таким образом отношения власти укоренены во всей совокупности «социальной сети» (именно это выражение использует Фуко), необходимо перевернуть процедуру и анализировать институты на основе анализа отношений власти.

Такой подход — некоторые интерпретаторы вписывают его в традицию методологического индивидуализма — характеризуется указанием на то, что Фуко называет «агонизмом» (который необходимо целенаправленно отличать от антагонизма); иными словами, речь идет — в соответствии с греческим агоном — о ситуации конкуренции, соревнования и соперничества, «постоянного провоцирования» между отношениями власти и свободой субъектов (индивидуальных и коллективных), понятой как поле возможных вариантов их поведения, — о ситуации, вне которой власть не может реализовываться, в которой власть нуждается, хотя и осуществляет на нее постоянное давление — давление,

85

которому сама эта ситуация должна оказывать устойчивое сопротивление. Ясно, что власть, понятая таким образом (как «(у)правление» одних людей другими, предполагающее свободу каждого), не является злом (Фуко дистанцируется от позиции Сартра); она есть форма существования общественных отношений.

Я не знаю, является ли такое определение власти исторически оправданным. Я склоняюсь к тому, чтобы видеть в нем «игру воображения» (« fiction ») (в хорошем смысле слова), предназначенную для того, чтобы заменить собой как игру воображения, породившую тему институционализирующего насилия, так и игру воображения, повествующую о естественном состоянии, уступающем место той или иной форме общественного договора, — и, следовательно, отход как от темы насильственного основания государства, так и от вопроса об обосновании и о легитимности государства. Может сложиться впечатление, что, обращая свой интерес на то, что предшествует институтам и дает им их форму и содержание, Фуко выходит за рамки классической политической мысли и прибегает к своеобразной социальной антропологии; но он совершает этот маневр лишь для того, чтобы снова вернуться к предмету политического и снова, по-своему, в новых концептуальных формах поставить традиционный вопрос об отношениях между властью и свободой. И при этом он вводит внутрь самой механики отношений власти определенный свободный зазор, игру, позволяющую сопротивление на всех уровнях, непрерывную перестройку, постоянные трансформации и — почему бы и нет — возможность нововведений. Ибо главное заключено в идее «постоянной политической задачи» (выражение принадлежит Фуко,— см.: Dreyfus H ., Rabinov P . Michel Foucault . Un parcours philosophique . Paris : Gallimard , 1984. P . 316), которая неотделима от любой формы общественного существования; эта задача предполагает анализ, но также и постоянный пересмотр «агонизма» между отношениями власти и тем, что Фуко называет «твердостью свободы» (« l ' intransitivite de la libert e»). Такова главная задача — но что именно здесь имеется в виду? Если свобода есть условие существования власти (условие, которое предшествует власти, является ее опорой, делает ее возможной, — Ibid . P . 314), то свобода задается как постулат, как неизбежное требование, отсылающее к некоему определенному состоянию, и твердость свободы предполагает, что мы не свободны быть несвободными. Но если свобода есть в то же время возможность сопротивления претензиям

86

со стороны власти (которая, как положено, всегда стремится к злоупотреблениям), то свобода оказывается вписанной в ситуацию, предполагающую «возможность действовать» ( un « pouvoir faire ») (уклонение или протест). Такая концепция вопреки всем различиям в философемах может показаться весьма близкой к сартровскому видению проблемы свободы, предполагающему, что, если мы приговорены к тому, чтобы быть свободными, то это требует от нас политической ангажированности. Но это лишь внешнее сходство, хотя Фуко, как и Сартр и многие другие интеллектуалы, постоянно и целенаправленно вмешивался в политику ( dans les affaires de la cite ). Плодотворность фукианского тезиса состоит как раз в том, что он связывает воедино — в весьма полном, впрочем, соответствии с определенным представлением о морали у древних — (у)правление ( gouvernement ) самим собой и (у)правление другими, что, более того, (у)правление собой оказывается во многих отношениях условием (у)правления другими: с этой точки зрения, забота о себе, практика себя, ask e sis , оказываются составляющими «постоянной политической задачи». Другими словами, — и в этом, по-моему, преимущество такого определения власти — это представление о доинституциональном социальном поле, задаваемом отношениями власти, где в качестве ядра выступает (у)правление (собой и другими), а в качестве опоры — свобода, приводит нас к мысли о проблематичности уровня «по ту сторону» (институты, кристаллизующие отношения власти) как некой особой автономной реальности — и в этом как раз причина того, что «постоянная политическая задача» принимает форму философского труда. Замечу в этой связи, что если существует некое общее единство в критической работе, которую философ Фуко постоянно развивал, реорганизовывал, переориентировал в различных направлениях, — а я полагаю, что это так, — то искать его следует именно здесь.

Ф. П. А. В своих лекциях тех лет Фуко активно разрабатывает понятие либерализма. Согласно Фуко, либерализм есть нечто большее, нежели экономическая доктрина, и одновременно нечто меньшее, чем доктрина политическая. Он рассматривает либерализм как совокупность рациональных принципов, определяющих парадигму (у)правления ( un paradigme gouvernemental ), которая характерна для наших обществ начиная с конца XVII века.

Понимание либерализма как рациональной парадигмы подрывает политический фундамент соответствующей доктрины.

87

Либерализм в этой перспективе уже не может рассматриваться как условие развития индивидуальных свобод; переосмысляются само понятие свободы, принципы ее осуществления, поле применения этого понятия. Ставятся под вопрос основания доктрины либерализма и теоретические оправдания, на которые обычно ссылаются, говоря о необходимости принять либерализм, несмотря на его негативные аспекты. Согласны ли вы с такой интерпретацией либерализма? Может ли она действительно стать основой для нового понимания либерализма?

Кроме того, если мы согласимся с тем, что либерализм следует рассматривать как рациональную парадигму (у)правления, можно задать как минимум еще два вопроса. Во-первых, что, в свете этой новой интерпретации Фуко, происходит с понятием свободы—в той форме, в какой оно было исторически определено приверженцами либерализма? Во-вторых, если мы принимаем соответствующую критику Фуко, каким содержанием мы можем — или должны — наполнить понятие свободы?

Д. Д. Фуко подходит к проблеме либерализма с точки зрения практики, полагая, что речь идет об определенном методе рационализации управляющей деятельности, подчиненном принципу минимального структурирования — в той мере, в какой правление само по себе не является самоцелью (мы видим здесь сознательное дистанцирование от определенной концепции государственного интереса, которая была продолжена — в Германии в XVIII веке — так называемой Polizeiwissenschaft ; позволю себе напомнить, что мы отныне располагаем пояснениями по этому вопросу, которые можно найти в образцовой книге Майкла Столлейса ( Stolleis M . Histoire du droit public en Allemagne . Paris : PUF , 1998). В этом смысле либерализм действительно следует понимать не столько как политическую доктрину с четко обозначенными контурами, сколько как определенную технику (у)правления, которая сопровождается критической рефлексией относительно своей собственной практики (рефлексией, которая в конечном итоге могла бы выразиться в постановке вопроса о самой необходимости управлять). Исходя из этой логики, либерализм следует отделить от происхождения, которое ему обычно приписывают (контрактная традиция — в отношении «политического» либерализма, рынок — в отношении «экономического» либерализма). Либеральная практика может в целях саморегулирования опираться на юридическую форму, поскольку закон дает ей средства для того, чтобы сделать

88

более эффективной технику (у)правления; она может также опираться на политическую экономию, поскольку поведение рынка может служить мерой возможных злоупотреблений в способах (у)правления; но одновременно следует отказаться от любого рода обязательной связи между либерализмом, с одной стороны, и целенаправленной рефлексией или преднамеренным экономическим анализом — с другой. Это в конечном итоге отсылает к такому видению ситуации, при котором либеральная практика развивается в рамках системы взаимодействий, мобилизуемых в каждом конкретном случае в терминах эффективности.

Таким образом, происхождение либерализма не связано напрямую ни с областью права, ни с экономикой; но оно оказывается связанным с возникновением идеи (гражданского) общества, которое в отличие от государства не предполагает обязательность (у)правления. Можно сказать, что в качестве критического инструмента либеральный минимализм противостоит максимализму государственного интереса. Фуко никоим образом не ставит под сомнение эту весьма ценную, с эвристической точки зрения, константу, которая может принимать самые разные формы. Он спорит с иным: с попыткой вывести либерализм напрямую из контрактной модели или из теории рынка, иными словами, с точкой зрения, согласно которой добровольная ассоциация рациональных и способных к точному расчету индивидов или невольное взаимосогласие индивидов, движимых личным интересом, могут оказаться действительным конституирующим основанием либеральной практики. Как бы то ни было, мне кажется, что либерализм смог ясно обозначить врагов, против которых он считал необходимым сражаться, — скажем, деспотизм и меркантилизм, и что идея о «сдерживании» отдельных форм власти (взаимный контроль ветвей власти в рамках политической системы) в виде лозунга « laissez faire » проявляется не столько в качестве защиты и иллюстрации некоего считающегося естественным порядка (физиократия представляет собой только одну из версий либерализма), сколько в качестве неутомимо выставляемого требования, по отношению к которому политическая власть должна играть роль инструмента — в той мере, в какой на нее возлагается обязанность гарантировать одновременно «безопасность» (« s u ret e») путем ограничения своей собственной мощи и общую полезность путем ограничения своего вмешательства в сферу обмена. Таким образом, приоритетным вопросом является, с моей точки зрения, не вопрос «почему

89

нужно управлять?» (который звучал бы как «к чему вообще управлять?») — разве что мы решим, что анархизм следует рассматривать как последнюю истину либерализма, в то время как он является всего лишь одним из его возможных следствий, которое, впрочем, смешалось с рядом других течений мысли (так, даже Фуко некоторые склонны считать анархическим мыслителем, что само по себе далеко не очевидно), но, с гораздо большим правом, вопрос «как управлять?». Другими словами: как отделить средства, несущие вред, от средств, несущих облегчение? (Колин Гордон в своей статье « Foucault en Angleterre » глубоко проанализировал этот вопрос с несколько иной точки зрения) * .

Подход, предложенный Фуко, кажется мне особенно плодотворным, когда Фуко с его помощью пытается сформулировать принципы этого нового искусства правления, каковым, с его точки зрения, является либерализм. Первый принцип действительно пытается расширить — если не полностью перевернуть — обычное видение предмета и те оправдания, которые теоретики либерализма, или, если угодно, его активные идеологи, настойчиво выдвигают в его защиту. Согласно Фуко (см. об этом лекцию 24 января 1979 г . в Le Monde / Le Si e cle ), практика правления, которая закрепляется в XVIII веке, изначально направлена не просто на то, чтобы гарантировать некие предварительно признанные данные свободы, но на то, чтобы потреблять свободу и, следовательно, ее производить, а также организовывать. «Регулирование» (« gestion »), организация, говорит Фуко, — условия, при которых можно быть свободным; это означает, что за il mondo va da se вырисовывается игра интересов, которая мобилизует стратегии безопасности, предназначенные для отражения внутренних опасностей, связанных с производством свободы. Отсюда — закрепление тех или иных форм принуждения, контроля, механизмов надзора, которые вырабатываются в дисциплинарных техниках, тотально инвестирующих поведение индивидов (именно этот процесс рассматривается в книге «Надзирать и наказывать»), и которые обретают свое акмэ в Паноптизме Бентама; этот последний Фуко называет «собственной формулой либерального правления».

Отсюда — второй принцип (свидетельствующий, с моей точки зрения, о большой проницательности), формулировка которого —

* См. журн. « Critique », специальный номер: « Michel Foucault : du monde entier »; август-сентябрь, 1986.

90

«жить опасно» — должна рассматриваться как девиз либерализма. Эта практика превращения существования индивида в опасное (которое индивид должен ощущать как таковое в своей повседневности, перед лицом своего будущего, перед лицом других людей и перед самим собой), значимым образом развивающаяся на протяжении всего XIX века и выражающаяся — здесь вновь та же картина — в выработке и закреплении новых дисциплин (гигиена, психопатология, криминология, демография, антропология и, среди прочего, эмпирическая социология и адаптивная психология), основывается как на потенциальной угрозе, которую представляют собой «опасные классы», «отверженные», лица с отклонениями в поведении, преступники, маргинальные элементы, так и на всеобщем страхе перед перспективой самим оказаться на социальном дне, — короче говоря, на всем, что несет на себе стигматы некой социальной патологии (в которой я, со своей стороны, склонен видеть истинный мотив того, что называют науками о человеке, в частности социологии и психологии в построении их объекта и в их методах).

Можно с полным правом утверждать, что эти два принципа — утонченная диалектика свободы и безопасности, практики постоянного превращения существования индивида в опасное — оказываются как нельзя более актуальными инструментами анализа именно сегодня, в момент, когда в результате недавних исторических событий (до которых Фуко не дожил) либерализм сам оказывается без альтернативы; в экономическом отношении — как доминирующая во всем мире система, в политическом отношении — как модель, к которой в условиях глобализации экономики тяготеет сообщество национальных государств (полностью вооруженное соответствующим юридическим арсеналом: международный трибунал, право вмешательства и т. д.). Соответственно, навязчивая идея «безопасности» является, как известно, объектом бесконечных философско-юридических дискуссий международного характера (с настойчиво возвращающимся мотивом предупреждения — наказания), а метаморфозы проблематики труда, рост безработицы — все это усиливает до небывалой степени ощущение непрочности, растущей хрупкости существования и, следовательно, вызывает чувство опасности, которое индивиды испытывают все острее и которое доходит до уровня физического страха. Достаточно упомянуть очевиднейшие вещи — бесконечные страхи вокруг атомной энергетики и

91

экспериментов в области генной инженерии и клонирования, — поле, которое с большим или меньшим успехом осваивают экологические движения, т. е. биоэтика, или, если угодно, — в философском отношении — принцип ответственности перед лицом будущих поколений.

Все это, естественно, сформулировано в слишком краткой форме и нуждается в более подробном рассмотрении. Но, подводя итог, я хотел бы подчеркнуть, что анализ либерализма, который предлагает нам Фуко, еще более актуален, с точки зрения перспективы на будущее (этими темами Фуко начал заниматься в 1979—1980 годах), нежели в ретроспективном отношении.

Ф. П. А. Фуко уделяет очень большое внимание проблеме отношений между философами — или, шире, интеллектуалами — и властью. Он решает эту проблему, возлагая на философа задачу прояснения того, как действуют механизмы власти. В этой перспективе философ соответственно должен быть не просто критическим сознанием общества (под этим часто понимают всего лишь способность философа высказывать свое мнение налево и направо по любым поводам, опираясь на свой авторитет интеллектуала как представителя особой социальной группы); задача философа является гораздо более конкретной и сложной — опираясь на свою способность использовать концептуальные инструменты и на свое искусство интерпретации, анализировать и делать явными провалы, механизмы, типы осуществления и поля действия власти. Согласны ли вы, что именно в этом смысл философской работы? С другой стороны, может ли философ, с вашей точки зрения, действительно выполнять сегодня эту функцию?

Д. Д. Даже если мы согласны с тем, что философ является специалистом по наиболее общим вопросам, это не дает ему права разглагольствовать по любому поводу на бульварах, как предлагают ему средства массовой информации, которые всегда рады заполучить «подходящего клиента». Бульвар в отличие от agora — публичного места, площади для собраний — является прежде всего местом для прогулок, а всякий слишком вольный концептуальный променад неизбежным образом колеблется между блужданием в потемках, очень похожим на топтание на месте, и плохо поставленным водевилем — в противоположность той концентрации, которая требуется для любого серьезного размышления, и элементарной скромности, запрещающей изображать из себя всеведующего знатока. Другими словами, если философ — как сказал бы Фрэн-

92

сис Бэкон — превращается в фокусника или балаганного зазывалу, это не свидетельствует о наличии у него хорошего вкуса.

В то же время трудно спорить с тем, что философ, читающий публичную лекцию, участвующий в дебатах или выступающий на конференции, становится действующим лицом в определенного рода представлении — с той разницей, что в этом случае именно он управляет ситуацией, полагая при этом, обоснованно или нет, что ему есть что сказать на ту или иную конкретную тему и что здесь он является одновременно автором, исполнителем и постановщиком всей пьесы. Даже Диоген, самый театральный из философов, когда он в свойственной ему резкой манере заговаривает со своими современниками, когда он с упоением отдается практике parrh e sia , т. е., не стесняясь в выражениях, говорит правду в глаза, делает это открыто и на виду у всех, на agora , и, следовательно, как гражданин (когда, впрочем, само заявляемое здесь гражданство имеет космополитический характер), и его точно построенная речь и мысль, «работающая над тем, чтобы людям было не так легко чувствовать себя обладателями чистой совести» (если воспользоваться определением интеллектуала, которое дает Фуко, — Dits et e crits ... T . 4. P . 749), опираются при этом на концептуальные построения, представляющие собой плод серьезных размышлений (об отношениях physis — nomos , о doxa и typhos и т. д.), и не довольствуются тем, чтобы быть словесной акробатикой, которая должна гарантировать стопроцентный успех.

Само собой разумеется, что философ, как и любой другой гражданин, может — и даже обязан — принимать участие в общественной жизни, в «делах полиса» ( dans les affaires de la cit e). И все философы, по крайней мере начиная с Сократа и Платона, следуют этому принципу — в той мере, в какой философия склонна считать, что поиск согласия между умами можно рассматривать как условие мира в обществе ( cit e). В этом смысле можно даже согласиться с тем, что философия является политической от начала до конца. Причем, вовсе не потому, что она по своей природе неизбежно должна подчиняться той или иной идеологии или быть выразительницей того или иного предвзятого выбора, но в гораздо большей степени потому, что тема «жизни вместе» (« vivre ensemble ») всегда тем или иным образом находится в самом центре ее внимания. Но все дело в том, каким именно образом участвовать в этой жизни. В определенном отношении можно сказать, что философы всегда мечтали о возможности стать со-

93

ветником государя (когда они не пытались выступать в этом качестве явным образом, как Платон, Макиавелли, Бэкон или Лейбниц — если ограничиться лишь несколькими именами), и в этом, вообще говоря, нет ничего предосудительного — по причинам, о которых я только что упомянул. Все дело в типе участия. Никому не придет в голову требовать от часового мастера немедленно высказать свое авторитетное мнение в отношении правильного ведения государственных дел и организации общества на том основании, что процесс сборки часов требует предельной точности и ловкости в оперировании с многочисленными винтиками и колесиками; аналогичным образом философ — в той мере, в какой он занимается критической работой, связанной с анализом механизмов власти (здесь также отчет можно вести, начиная с Платона), — не имеет никакого специфического права (по крайней мере, не больше, чем кто-либо другой) вельможным тоном представлять как некую особо ценную истину свое мнение о «социальных фактах» (« faits de socit e t e»), мимоходом задевающее все возможные вопросы. Но в то же время решаемая философом критическая задача, которую необходимо каждый раз постоянно формулировать заново в зависимости от обстоятельств — с момента, когда она начинает выполнять свою функцию в публичном пространстве и насыщает мало-помалу социальное тело, — может обрести свою специфическую значимость и иметь, как говорят, «влияние». Для философа (но сказанное справедливо также для писателя, художника, ученого) основным способом вмешательства в общественную жизнь являются его творчество, его произведения. Другие типы вмешательства, те или иные формы ангажированности, всегда локальные и имеющие конкретную цель, обретают смысл, только если они логически вытекают из этого первоочередного требования и если они при этом подкреплены необходимой концептуальной архитектурой, делающей их уместными и полезными. Все остальное — просто сотрясение воздуха. Сам Фуко, отвергавший позу интеллектуала, дающего уроки другим или высказывающего свое непререкаемое мнение, но в то же время хотевший, чтобы его тексты могли служить (надо полагать, в обоих смыслах слова — «быть на службе у...», «быть полезными для..>), ясно и четко об этом заявил. В конечном итоге, если теоретическая работа может прояснить ту или иную конкретную ситуацию, то отсюда всегда возможно вывести заключение («если люди этого хотят», — специально уточнял Фуко) об определенном политическом выборе.

94