Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 4. АВСТРО-ВЕНГРИЯ: РАЗВОД ПО ГАБСБУРГСКОМУ СЧЕТУ

ОТ РЕВОЛЮЦИИ К РЕФОРМАМ

О начале по-настоящему радикальной модернизации применительно к Австрийской империи можно говорить, пожалуй, лишь с середины XIX столетия, когда вследствие революции 1848 г., а затем и вследствие поражения, нанесенного Габсбургам Пруссией в 1866 г., пробудились силы, желавшие видеть державу по-настоящему современной, мощной и сильной. Таким образом, можно сказать, что модернизационный процесс здесь запаздывал по отношению к Франции примерно лет на шестьдесят—восемьдесят, а по отношению к Германии — лет на сорок—пятьдесят.
В середине столетия экономические преобразования стали осуществляться по четырем основным направлениям: аграрная реформа, либерализация таможенной политики, поощрение частных вложений в ширящееся железнодорожное строительство и финансовая стабилизация.
Аграрные преобразования, которые во Франции осуществила революция 1789-1793 гг., а в Пруссии обеспечили реформаторские действия Штейна и Гарденберга, в Габсбургской державе были провозглашены парламентом, собравшимся в ходе революции 1848 г. В этом смысле развитие событий шло по французскому сценарию. Однако в Габсбургской мо-

613
нархии народный бунт проходил далеко не так успешно, как в свое время в королевстве Бурбонов. Император Фердинанд уцелел, хотя и отрекся в пользу своего племянника Франца Иосифа, восставшая Вена была взята войсками, власть осталась в руках монархии. Тем не менее, поскольку событие уже произошло и его необходимость осознавалась достаточно широкими слоями как народа, так и элиты общества, аграрная реформа была подтверждена официально.
Произошло это 4 марта 1849 г. Барщина, все оброчные и натуральные повинности, лежавшие на крестьянине, а также десятина были отменены. Землевладелец имел право получить компенсацию в виде капитала, равного тому доходу, который был бы ему обеспечен эксплуатацией крестьянина на протяжении 20 лет. Треть этой суммы должен был выплатить сам крестьянин, треть — ложилась на провинциальные власти, а треть — на государственный бюджет. Выплаты по этой последней трети на практике аннулировались, так как засчи-тывались в качестве погашения налоговых платежей, причитающихся с землевладельцев [157, с. 58].
Аграрная реформа в Венгрии прошла в целом по такой же схеме, что и в Австрии, хотя механизм платежей был построен несколько иначе, а патент, подтвердивший революционные решения, появился лишь в 1853 г.
Вся государственная компенсация была оформлена в ценные бумаги с 5-процентным доходом, которые должны были погашаться в течение 40 лет. Крестьянские платежи тоже растянули на такой же срок [367, с. 255].
Таким образом, получается, что хотя по форме своего осуществления аграрная реформа напоминала французскую, фактически ее результаты оказалась где-то посредине между теми, которые имели место во Франции и в Пруссии. Крестьянин получал землю и не должен был делиться ею с помещиком.
В наиболее отсталых регионах империи становлению крестьянской собственности мешало еще существование общины. Так, например, в Хорватии сохранялись задруги, включавшие в себя несколько десятков членов. Власти по-прежнему

614
требовали уплаты налога в целом с задруги, и это серьезно тормозило развитие рыночных отношений. Официальным образом осуществить раздел задруги поначалу было практически невозможно (требовалась очень сложная судебная процедура). Однако вскоре после реформы хорватские задруги стали распадаться сами собой. Во второй половине XIX века начались массовые тайные разделы. Очевидцы событий говорили, что крестьяне бегут из этой «тюрьмы». К 1889 г. две трети задруг были уже тайно разделены, хотя завершение процесса пришлось уже на XX век [217, с. 124, 198].
В стране начинал формироваться широкий слой свободного, владеющего землей крестьянства. Но экономическое развитие мелкого крестьянского хозяйства осложнялось необходимостью осуществления выкупа. Изъятие из крестьянского бюджета значительных выкупных сумм могло в конечном счете способствовать дифференциации производителей, разорению части крестьян, оказавшихся не в состоянии решить свои финансовые проблемы, и, как следствие данного разорения, постепенному укрупнению аграрной собственности. Французским аграриям в отличие от австрийских, как известно, удалось избежать развития событий по столь неблагоприятному для них сценарию. Тем не менее австрийским крестьянам, согласно оценке И. Костюшко, удалось все же в отличие от прусских крестьян в основном сохранить свои земли [101, с. 133].
Значение аграрной реформы выходило далеко за пределы сельскохозяйственной сферы как таковой. Она способствовала развитию всей экономики страны. 10 тысяч землевладельцев Австрии, Чехии и Силезии получили выкуп в размере 226 млн флоринов. Эти деньги создали основу столь необходимых стране крупных частных капиталов. В результате 50-е гг. стали эпохой первой крупномасштабной волны австрийского грюндерства. В частности, именно тогда были основаны три первых крупных банка и началось активное строительство магистралей. Уже во второй половине 50-х гг. протяженность железных дорог увеличилась примерно в два раза.

615
Это, в свою очередь, дало толчок резкому увеличению производства чугуна [ 157, с. 90-92].
Развитие железнодорожного строительства было связано еще и с тем, что появившийся в стране капитал получил соответствующие гарантии. В 1854 г. была введена система концессий для частных предпринимателей, предполагающая передачу инвестору построенных железных дорог на 90 лет. Это сразу же привлекло капиталы в данную сферу бизнеса. В помощь им использовались и государственные средства [367, с. 261].
Капиталистические принципы организации труда стали утверждаться и в самом сельском хозяйстве. Земля не удержалась в руках части крестьян, а те, кто начал работать эффективно, сами стали привлекать наемный труд и укрупнять размеры своих хозяйств. Например, в Нижней Австрии 0,15% хозяев владели 28% земли, тогда как 74% хозяев — лишь 9,2% [157, с. 105].
Общая картина распределения земельной собственности в Габсбургской империи к концу XIX столетия была следующей. Мелкие участки размером до 5 га занимали всего примерно по 6% аграрных территорий в Австрии и Венгрии. Именно там самым активным образом прошла дифференциация земель. В Богемии мелкие участки составили несколько большую долю — 15%. На все участки размером меньше 50 га приходилось порядка 50% земель монархии. Соответственно примерно половина земель или даже несколько большая их часть относилась к числу крупных хозяйств, превышающих по своим размерам 50 га.
В той мере, в какой крестьяне теряли землю, они превращались в наемных работников. К началу XX века батраками стало 39% аграрного населения Венгрии, 36% аграрного населения Богемии и 29,5% аграрного населения Австрии, что также свидетельствовало о существенной дифференциации земель [276, с. 32-33, 47-48].
Половинчатость аграрной реформы, сохранение за крестьянами части земель наряду с существованием крупных

616
поместий, нуждающихся в наемном труде, создали на несколько десятилетий серьезные проблемы для развития сельского хозяйства в ряде регионов империи. Так, например, в Хорватии в 50-е гг. более трети земель помещиков просто не обрабатывалось из-за отсутствия желающих заниматься этим делом работников. Крестьяне не шли работать на господ даже за плату! Только к 80-м гг., когда дифференциация хозяйств дошла уже до соответствующего уровня, появились батраки, вынужденные в обязательном порядке продавать свой труд [217, с. 122].
В целом же сельское хозяйство после агарной реформы стало работать эффективнее, поскольку появились новые стимулы к повышению производительности труда. Об этом, в частности, свидетельствует быстрое распространение выгодной в коммерческом плане культуры — сахарной свеклы, особенно в хозяйствах Венгрии и Чехии [367, с. 257]. В Венгрии в 50-60-х гг. активно стало развиваться наиболее эффективное в организационном плане хуторское хозяйство [67, с. 191].
Однако наличия капитала и земли еще недостаточно для того, чтобы создать капиталистов. В католической стране с автаркической экономикой, которая так поздно повернулась лицом к рынку, не было еще ни сложившихся традиций предпринимательства, ни предпринимательской этики.
Аристократ, внезапно получивший большие деньги и пожелавший вложить их в новое дело,— это еще не капиталист. Поэтому в Габсбургской монархии существенно большую роль, чем во Франции и Германии того времени, стал играть зарубежный капитал. «Крупная буржуазия Австрии,— отмечал М. Полтавский,— складывалась и в домартовское время, и в первые годы после революции в большой мере за счет пришельцев из западных стран» [157, с. 96].
Поначалу этот зарубежный капитал был преимущественно французским, поскольку в эпоху Наполеона III активно развивались новые финансовые институты, аккумулировавшие гигантские средства, но не имевшие возможностей прибыльно инвестировать деньги в рамках своей национальной

617
экономики. Впоследствии, однако, ситуация стала меняться благодаря резкому усилению Германии и ее политическому сближению с Габсбургской монархией. К середине 90-х гг. германские вложения в Австрии догнали по объему французские.
В целом же иностранный капитал в австрийской части монархии составлял к началу XX века 35%. Наиболее активно он вкладывался в железнодорожные ценные бумаги. Там доля иностранцев превышала 70% [276, с. 97](1).
Приток капитала в значительной степени зависел от состояния дел в бюджетной и внешнеэкономической сферах. Таможенная и финансовая реформы, в отличие от аграрной, осуществлялись в Габсбургской империи не столько под непосредственным воздействием революции (хотя роль событий 1848 г. в процессе модернизации трудно переоценить), сколько благодаря конкретным правительственным действиям.
Дело в том, что в монархии по-прежнему не было широкого народного движения, направленного на усиление либерализации. Ценности протекционизма доминировали над ценностями свободного предпринимательства, а потому настраивали общество на консервативный лад. Характерным в этом плане является одно из посланий в парламент периода революции. Жители Верхней Австрии — отнюдь не отсталой части страны — писали: «Мы хотим быть свободными, но наряду со свободой хотим также обеспечить наше экономическое выживание» [391, с. 52].
Австрийские либералы понимали ограниченность возможностей, имевшихся в их распоряжении, а потому склонялись преимущественно к поддержке реформ сверху. Любопытно, что в 50-е гг. группа бывших либералов даже разработала так
(1). Фактически только в начале XX столетия наметилась четкая тенденция к усилению роли отечественного капитала по сравнению с иностранным. Так, например, в Венгрии в 1900 г. иностранцы контролировали около 60% всего капитала, сосредоточенного в акционерных обществах, тогда как в 1913 г. эта доля сократилась до 36% [274, с. 36].

618
называемую теорию консультативного либерализма для того, чтобы дать интеллектуальное оправдание системе реформ, осуществляемых сверху.
Эта бюрократическая философия требовала поощрять участие граждан в политике на муниципальном уровне не столько для того, чтобы создавать гражданское общество, сколько для того, чтобы выбирать из проявивших себя на этом уровне деятелей лучших работников и пополнять ими ряды центральной бюрократии [391, с. 71]. Этот пример хорошо показывает, насколько ограниченными были возможности для осуществления широкомасштабной модернизации в Австрийской империи того времени. И тем не менее некоторые возможности все-таки появились.
Характер государственной власти после поражения революции 1848 г. сильно не изменился, демократии в монархии не прибавилось. Но стал постепенно меняться характер австрийской государственной бюрократии, а вместе с этим более работоспособным становилось и правительство. Данные изменения были связаны, прежде всего, с именем адвоката Александра Баха, игравшего большую роль в революции, а затем получившего возможность после смерти князя Карла фон Шварценберга де-факто возглавить новое правительство империи (формально он так и не был назначен премьером).
Именно Бах заложил основы модернизированной австрийской бюрократии. На смену аристократам, как бы олицетворявшим собой XVIII век и эпоху Марии Терезии, стали постепенно приходить работоспособные люди из различных слоев общества, в том числе и выходцы из западных немецких земель. Эта новая бюрократия сохраняла основные недостатки старой — ее медлительность и сервильность, но все же эффективность работы государственной машины стала постепенно повышаться. Авторитарная система в целом тянула чиновников назад, но механизм подбора людей давал возможности для появления отдельных мыслящих и работоспособных людей, превращавшихся на государственной службе в реформаторов.

619
Важнейшую роль в процессе осуществляемых сверху экономических реформ сыграл выходец из германских рейнских земель барон Карл-Людвиг фон Брук, занимавший в правительстве сначала пост министра торговли (1848-1851 гг.), а впоследствии — министра финансов (1855-1860 гг.). По мнению К. Макартни, благодаря Бруку и его преемнику на посту министра торговли Баумгартену начало 50-х гг. стало периодом относительного процветания для монархии [435, с. 134].
Брук явно представлял собой нестандартную личность,
качественным образом отличающуюся как от других бюрократов, занявших ключевые посты в постреволюционной империи, так и от либералов предшествующего поколения, таких как, скажем, Штадион, сформировавшихся на идеях просвещенного абсолютизма и йозефинизма.
Брук, в молодости переселившийся с Рейна в Триест, был успешным предпринимателем, основателем пароходной компании «Австрийский Ллойд». Его деловой мечтой было сделать Триест крупнейшим портом на пути из Британии в Индию [376, с. 196-197], однако он решил все же оставить бизнес ради государственной деятельности.
К тому моменту, когда он вошел в правительство князя Шварценберга, ему уже перевалило за пятьдесят. Новый министр не столько стремился сделать административную карьеру, сколько реализовать имевшиеся у него к тому времени довольно четкие идейные установки, в значительной степени сформировавшиеся на основе экономического учения Фридриха Листа и собственного немалого экономического опыта.

620
Если для Иосифа II и государственных деятелей его эпохи монархия представляла собой некое единое целое, вне зависимости от населявших ее народов, то для Брука много значила германская национальная идея. Он рассматривал Австрию не просто в качестве некой отсталой германоязычной общности, которую надо по возможности привести в соответствие с требованиями эпохи, но как государство, где доминировали австрийские немцы.
Брук был решительным сторонником германизации всей Центральной Европы, и Австрия должна была сыграть ключевую роль в процессе этой германизации. В отличие от главы правительства Шварценберга он не испытывал никаких антипрусских чувств. Напротив, Брук стремился включить и Пруссию в свои планы германизации, но доминирующую роль в них все же должна была сыграть Австрия.
В середине XIX века на первый план в реализации подобных задач выходила уже не война и не династическая уния, как это было в прошлом, а экономика. Брук был одним из первых государственных деятелей в мировой истории, всерьез полагавших, что кардинальные преобразования в хозяйственной области могут не только пополнить государственный бюджет или повысить благосостояние подданных, но полностью изменить даже политическую карту миру. Думается, что современный Евросоюз в значительной мере восходит к идеям Брука, хотя, конечно, этому образованию абсолютно чужд тот националистический дух, который отличал взгляды австрийского реформатора.
Для осуществления планов Брука требовалось создать таможенный союз, охватывающий всю Австрию и всю Венгрию. Постепенно этот таможенный союз должен был слиться с уже существовавшим к тому времени Германским таможенным союзом, возглавлявшимся Пруссией, и охватить таким образом всю Центральную Европу. Создание такого таможенного союза рассматривалось как первый этап создания политического союза германской нации [393, с. 73-74]. Объективно получалось, что политические планы Брука, вне зависимости от их реалистичности (как известно, они так и не получили

621
реального воплощения), способствовали осуществлению экономической модернизации.
Благодаря Бруку и Баумгартену в таможенной сфере было наконец установлено единое торговое пространство как для Австрии, так и для Венгрии (1851 г.). Был введен новый тариф, решительно порывавший с запретительной системой и поощрявший международную конкуренцию (1852 г.). На этой основе в 1853 г. был заключен таможенный договор с Пруссией. В 1854 г. имело место новое снижение размеров пошлин, а в 60-е гг. (уже после отставки и смерти Брука) Габсбургская монархия заключила серию договоров о свободной торговле с другими европейскими государствами [367, с. 255]. Одним словом, либеральные представления о внешней торговле, которые приходили в то время из Англии, быстро нашли в Габсбургской монархии свое воплощение.
Труднее всего в этой истории обстояло дело с заключением договора с Пруссией. До 1851 г. процесс шел туго. Швар-ценберг был слишком антипрусски настроен, а Пруссия слишком опасалась воздействия со стороны Австрии на Таможенный союз. Из-за провала переговоров Брук вынужден был даже выйти в отставку и снова заняться делами своей компании. Однако в начале 1853 г. его энергия оказалась востребована. Брук, не занимавший в тот момент никакого государственного поста, был назначен руководителем австрийской делегации на переговорах с Пруссией.
Здесь ему довелось непосредственно столкнуться с другим крупным реформатором эпохи, Рудольфом Дельбрюком, возглавлявшим прусскую делегацию. Оба лидера были заинтересованы в заключении договора, а потому 19 февраля 1853 г. соглашение было подписано. Однако по ряду частных проблем взгляды Брука и Дельбрюка сильно расходились. И здесь-то австриец потерпел очевидное поражение.
Брук был в большей степени националист, Дельбрюк —
фритредер.
Первый стремился к тому, чтобы в отношениях между Австрией и Пруссией доминировала свободная торговля, но в отношениях с другими странами, согласно теории Ф. Листа,

622
которого Брук читал и сильно почитал, предполагалось установление сравнительно высоких таможенных барьеров. Не исключалось и сохранение некоторых мер административного регулирования.
Второй стремился к тому, чтобы отношения свободной торговли между Пруссией и Австрией были как можно быстрее распространены на все соседние страны. Идея же цент-ральноевропейского таможенного союза, закладывавшего основы единства германской нации под руководством Австрии, была Дельбрюку совершенно не близка. Более того, прусская позиция по этому вопросу была противоположна австрийской.
В итоге Дельбрюку удалось провести именно те условия торгового соглашения, которые он хотел иметь. Это не стало поражением Брука в прямом смысле данного слова. Условия соглашения были в экономическом плане взаимовыгодными, но с идеей центральноевропейского союза Бруку пришлось расстаться [377, с. 99-105].
В политической сфере Австрия своего не добилась, но в сфере хозяйственной дела пошли хорошо. После 1853 г. выяснилось, что имевшиеся в деловых кругах опасения насчет неконкурентоспособности австрийской экономики сильно преувеличены. В ряде отраслей промышленности прусские товары вытесняли австрийские, но зато в других (например, в текстильной) местные изделия оказались достаточно качественными и пользующимися спросом за рубежом [394, с.342](1).
С финансами дело обстояло намного сложнее. Как государственный бюджет страны, так и денежное хозяйство находились в совершенно расстроенном состоянии. Трудности, начавшиеся еще во времена наполеоновских войн и на неко-

(1). Из-за того что экономические преобразования в Австрии шли медленно, в 60-х гг., когда Пруссия сильно продвинулась вперед, да к тому же заключила договор о свободной торговле с имеющей сильную легкую промышленность Францией, преимущества оказались утрачеными.

623
торое время приглаженные с помощью значительных займов, вновь дали о себе знать. Революция довела расстройство финансов до апогея.
В мае 1848 г. был приостановлен размен банкнот Австрийского банка на полноценную монету, а в 1849 г. опять возобновился выпуск казной государственных ассигнаций с принудительным курсом. Таким образом, создание принципиально новой кредитно-денежной системы, начавшееся в 1816 г., оказалось фикцией. При первых же финансовых трудностях казна снова прибегла к эмиссии, да и банкноты фактически превратились в те же самые ассигнации, имеющие лишь иное название.
Что же касается Австрийского банка, то фикцией оказалась его независимость. Банк обязали принимать к оплате ассигнации от населения. Фактически тем самым его заставили финансировать дефицит государственного бюджета.
Какое-то время финансовый крах удавалось оттягивать, поскольку ассигнации разрешалось использовать в соответствии с их номиналом для платежей в Банк и в казну. Но уже в ноябре 1950 г. возникла так называемая «венская паника». Началось падение курса как банкнот, так и ассигнаций. Лаж по отношению к серебряной монете доходил до 50% [81, с. 58]. Монета фактически отсутствовала в обращении, поскольку все предпочитали ее сберегать, а расплачиваться обесценивавшимися бумажными деньгами. Нормальное развитие экономики в подобной ситуации было невозможно.
В 1854 г., когда в политической сфере наступило успокоение, было намечено осуществить очередную финансовую реформу. Для этого правительство решило в очередной раз прибегнуть к займу (теперь — в размере 500 млн флоринов). Однако на этот раз традиционный подход дал сбой. Международные банкирские дома (в частности, дом Ротшильдов) отказались раскошелиться.
Объяснялась эта неожиданная «скупость» банкиров довольно просто. Дело в том, что годом раньше в монархии евреям было запрещено владеть недвижимостью, поскольку их активные спекуляции с землями, начавшиеся сразу после

624
сформировавшей земельный рынок аграрной реформы, вызвали неудовольствие в широких слоях аристократии. Естественно, западные евреи — хозяева ведущих банкирских домов, свободно осуществлявшие любые финансовые операции в своих собственных странах, были возмущены столь нецивилизованной мерой, предпринятой правительством Австрийской империи, и объявили ей бойкот [435, с. 133, 141].
Занять деньги правительству в итоге все же удалось, но только благодаря оказывавшемуся на собственное население давлению. Кредиторы были назначены в принудительном порядке, и если они не подписывались на заем, их имущество описывалось, как у неисправных налогоплательщиков. Вырученные от размещения принудительного займа средства должны были пойти на то, чтобы изъять из обращения бумажные купюры. Однако новые внешнеполитические авантюры, связанные на этот раз с Крымской войной, не позволили сделать намеченное. Все собранное для реформы растратили на обеспечение военных действий [63, с. 140].
В итоге государственные ассигнации заменили на банкноты, но восстановить их размен на полноценную монету так и не удалось. Банкноты получили принудительный курс, окончательно превратившись тем самым в обычные ассигнации, только выпускаемые не казной, а Австрийским банком. В ходе Крымской войны лаж по отношению к серебряной монете доходил до 46% [81, с. 72].
Характерно, что существенным фактором расстройства финансов (как в эти годы, так и впоследствии) являлось помимо войн и революций само государственное устройство монархии, полностью пренебрегающее спецификой населявших ее народов.
Например, венгры, недовольные наметившимися после поражения революции централизаторскими усилиями Вены, прибегали к отказу от уплаты налогов. В 1861 г. их пришлось принуждать к выполнению своих обязательств силой.
Если же с кем-то удавалось найти компромисс, то и он служил причиной очередного обострения финансовых проблем. Например, в 80-е гг. для того, чтобы ублажить польских

525
политических лоббистов, австрийское правительство начало строить в Польше за счет государственной казны дорогие и неэффективные железные дороги под предлогом неких стратегических соображений.
Совсем иная история имела место в Далмации, где как раз не могли построить нужную железную дорогу. Но и этот случай ярко демонстрирует остроту экономико-политических проблем монархии.
Далмация после установления в 1867 г. австро-венгерского дуализма (подробнее см. ниже) вошла в состав австрийской части империи. Но венгры полагали, что эта территория традиционно принадлежала короне святого Стефана, и претендовали на подчинение ее Будапешту. Соответственно для того, чтобы подкрепить свои требования, венгры находили возможность препятствовать экономическому развитию данной территории. Поскольку она была отделена от Австрии хорватскими землями, находившимися в ведении венгерской администрации, Будапешт не разрешал строить железную дорогу, связывающую Далмацию с Веной. В результате австрийские товары приходилось везти через Триест, там перегружать на корабль, который затем разгружался в далматинском порту, откуда товары опять везлись до пункта назначения по железной дороге [388, с. 190]. Столь неэффективный характер транспортировки, бесспорно, замедлял ход экономического развития.
Заметим попутно, что противоречия между различными народами, населявшими империю, осложняли не только ведение финансовой политики или строительство железных дорог. Противоречия наблюдались повсюду. Так, например, с 1867 г. венгры требовали полной свободы торговли, чтобы открыть зарубежные рынки для венгерского зерна и закупать промышленные товары за границей по умеренным ценам. Но австрийская промышленная ассоциация, опасавшаяся международной конкуренции, напротив, требовала высоких таможенных пошлин [391, с. 183].
Все эти национальные столкновения происходили на фоне колоссального разрыва в экономической культуре различных

626
народов страны. Как можно было, к примеру, рассчитывать на какие-то общие подходы у высокоразвитых и ориентированных на свободную торговлю с германскими государствами чехов, почти половина которых к концу столетия оказалась уже занята в промышленности, и хорватов, у которых только в 1874 г. появилась возможность свободно выходить из задруги (общины) для создания своего самостоятельного хозяйства? [73, с. 475, 626].
Словом, задача разрешения межнациональных противоречий доминировала по отношению к задаче осуществления экономической модернизации. До тех пор пока лоскутная империя сохраняла свое существование, успешного завершения модернизационного процесса ждать не приходилось.
Но вернемся к реформам 50-х гг. Брук, назначенный министром финансов в 1855 г., попытался решить бюджетные проблемы за счет фискальной реформы (были снижены косвенные налоги, введены единый земельный и единый подоходный налог, налог на городскую недвижимость), а также приватизации. Он продал, в частности, государственные железные дороги(1). Лаж на банкноты упал примерно до 6%.
Бруку удалось также восстановить нормальные отношения с международным капиталом. Он добился, в частности, того, что правительство страны обещало после 1859 г. вести свою политику по отношению к евреям в соответствии с принятыми цивилизованными народами нормами [435, с. 142].
В конечном счете Бруку почти уже было удалось подготовить к 1858 г. восстановление свободного размена банкнот на полноценную монету. Был введен в обращение единый серебряный гульден (флорин), состоящий из 60 крейцеров. Но
(1). Незадолго до этого (в 1854 г.) был принят закон о железнодорожных концессиях, стимулирующий частные вложения в этот вид бизнеса [491, с. 94]. Поэтому приватизация прошла удачно, хотя, как это всегда бывает в подобных случаях, многим (и самому Бруку в том числе) казалось, что от продажи государственного имущества можно было бы выручить большие суммы.

627
вскоре разразилась война с Италией, и в апреле 1859 г. финансовая реформа рухнула. Доверие к неразмениваемым банкнотам после того, как бюджет начал в очередной раз испытывать серьезные проблемы, связанные с финансированием войны, исчезло. Лаж снова начал доходить до 50% и более [81, с. 73-76].
Печальной была и судьба самого реформатора, который активно склонял императора к осуществлению широкомасштабной либерализации в экономической, политической и интеллектуальной сферах. В известной мере Франц Иосиф, видевший ограниченность взятого Бахом на вооружение курса (делавшего упор на одну лишь бюрократию), начинал было склоняться к предложениям Брука. Возникла опасность модификации устраивавшей слишком многих старой системы. Поэтому деятельность Брука натолкнулась на ожесточенное сопротивление многочисленных консерваторов. Его противникам удалось втянуть реформатора в процесс о злоупотреблениях, имевших место при организации военных подрядов. Император потребовал отставки министра финансов. И хотя впоследствии невиновность Брука была доказана официальным расследованием, он в 1860 г. покончил с собой [64, с. 27-28].
Бруку так и не удалось реализовать две главные идеи своей жизни. Он не сделал Триест крупнейшим портом на пути из Британии в Индию, и он не добился формирования огромного германского государства, охватывающего всю Центральную Европу. Но то, что он сумел осуществить в торговой и финансовой областях, стало одним из важнейших достижений Габсбургской империи на пути модернизации.
Усилия прогрессивно мыслящей бюрократии, направленные на то, чтобы добиться позитивных изменений в финансовой области, были продолжены в 60-х гг., когда в монархии начался процесс медленной либерализации. Посредством сложной системы ступенчатых и цензовых выборов стал формироваться Рейхсрат, который, впрочем, практически не влиял на власть имперской бюрократии. Однако продолжались преобразования в составе самой этой бюрократии, которая

628

все больше демократизировалась и проникалась либеральными идеями.
В правительство на место Брука пришел Игнац фон Пленер — выходец из средних слоев населения монархии. Это был уже не столько националист с глобальными идеями германизации Европы, сколько типичный бюрократ с либеральным менталитетом, сформированным в годы, предшествовавшие революции. Сам он не участвовал в политической деятельности, благодаря которой наверх пробились многие яркие фигуры того времени, но жестко отстаивал принципы либерализации, находясь непосредственно на вверенном ему административном посту.
Наверное, Пленер как государственный деятель может уже считаться одним из типичных реформаторов-технократов, которых в изобилии дал нам XX век. Он похож в данном смысле и на Егора Гайдара, и на Лешека Бальцеровича, и на Эрнана Бучи. В нем уже нет никакой романтики XVIII-XIX веков, никакого «реформаторского аристократизма», присущего Тюр-го, Штейну или Гарденбергу, никакого авторитарного напора, отличавшего Иосифа или Наполеона.
Начало 60-х гг. было периодом зарождающегося, сравнительно ограниченного австрийского конституционализма, и Пленер оказался вполне адекватен этой системе. Он настаивал на том, что вся финансовая деятельность монархии должна быть поставлена под контроль органа представительной власти, каковым очень трудно было стать выстроенному в соответствии с интересами монарха и бюрократии Рейхсрату.
Тем не менее благодаря деятельности Пленера император обещал не повышать налоги и не прибегать к новым займам

629
без согласия Рейхсрата [391, с. 76]. Австрийская империя приближалась к той весьма ограниченной, но все же реально существовавшей системе общественного контроля за финансами, которая функционировала во Франции при Наполеоне III. Но даже демократизация управления финансами не смогла обеспечить решение стоящих перед страной проблем модернизации, поскольку ответственные политики, готовые к непопулярным решениям, все еще оставались в меньшинстве, а общество не было способно к осуществлению реального контроля.
В первой половине 60-х гг. история 50-х повторилась на удивление точно. Пленер сумел резко сократить государственные расходы. В частности, военный бюджет уменьшился с 1860 по 1863 г. на треть [391, с. 99], что улучшило состояние государственного бюджета в целом. Добиться такого результата в то время было особенно трудно, поскольку монархия теряла свои наиболее доходные земли. Ломбардия и Венеция отошли к новообразованному Итальянскому королевству (заметим, что Бельгия уже была потеряна значительно раньше), тогда как слаборазвитые территории оставались в составе Австрийского государства (впоследствии монархия на свою голову установила контроль еще и за Боснией и Герцеговиной).
Тем не менее — в третий уже раз — временная стабилизация финансов, достигнутая за период политического успокоения, обеспечила значительное снижение лажа. Но в 1866 г. война с Пруссией нанесла очередной удар по государственному бюджету. Правительство не придумало ничего лучшего, нежели вновь прибегнуть к эмиссии государственных ассигнаций, от которых обещали навсегда отказаться ровно за полвека до этого.
В результате всех этих с удивительным постоянством возобновлявшихся финансовых авантюр такие важные модерни-зационные действия, как аграрная реформа, сопровождающаяся быстрой концентрацией капиталов, а также либерализация внутренней и внешней торговли, не могли в полной мере быть эффективно использованы национальной экономикой.

630
Требовались новые политические толчки для ускорения хода экономических процессов.
Внутри страны либеральные политические силы такой толчок обеспечить не могли. Хотя 50-60-е гг. были периодом максимально возможного для того времени развития либерализма, в целом либералы все еще оставались в меньшинстве.
Весьма характерной в этом плане была широкая дискуссия, возникшая в 1865 г. в связи с имевшими место очередными предложениями о вступлении в Германский таможенный союз. Либералы говорили о том, что австрийцы, созревшие для конституционного управления, созрели и для того, чтобы самостоятельно решать, какие товары им покупать и продавать. На это их оппоненты возражали, что они не могут голосовать за изменения, которые, пожалуй, и принесут плоды в далеком будущем, но в ближайшей перспективе послужат разрушительным целям и гибели нынешнего поколения [391, с. 101]. Понимания того факта, что реформы нужны не когда-нибудь в отдаленном будущем, а именно сейчас, у представителей австрийской общественности в 60-е гг. не было, так же как за полвека до этого не было понимания у императора Франца.
Неудивительно, что в подобной ситуации экономическое отставание монархии от ее более развитых соседей только усиливалось. Если в 1800 г. ВНП на душу населения в Западной Европе был на 7% выше среднеевропейского, а в Габсбургской империи — на 5% ниже, то в 1860 г. разрыв качественным образом увеличился. Теперь уже ВНП в Западной Европе был на 150% выше среднеевропейского, тогда как для монархии данный показатель был столь же нерадостным, как и раньше: минус 7% [277, с. 3-4].

«ЗЕМЛЯ ФРАНЦА ИОСИФА»

Важнейший политический перелом, повлиявший на экономические процессы, произошел в истории Австро-Венгрии

631
в 1867 г., причем пришел он извне. После сокрушительного военного поражения, нанесенного Пруссией, консервативные силы должны были уступить.
Держава приняла новую форму дуалистической монархии. Австрия и Венгрия стали фактически самостоятельными государствами, объединенными, правда, одной короной, единой валютной системой и совместным ведением некоторых государственных дел (только с этого момента можно было в полной мере говорить об Австрийской монархии как об Австро-Венгрии). Как в австрийской части страны, получившей название Цислейтании, так и в венгерской, именовавшейся Транслейтанией, установились конституционные системы. Правительства стали нести ответственность перед парламентами. Правда, демократической системой это все можно было назвать лишь с большой долей условности из-за постоянных демаршей славян. В частности, чехи постоянно бойкотировали работу Рейхсрата. А временами, когда власть делала какое-то движение в их сторону, к бойкоту прибегали немецкие депутаты.
В Цислейтании такого рода движения в сторону славян были не случайны. Монархия уже в начале 60-х гг. потеряла всякое влияние в Италии, а с возникновением Германской империи стало ясно, что немецкий национализм окончательно победил, причем победа эта была достигнута отнюдь не на базе Габсбургской державы. Нужно было искать принципиально новую философию существования монархии, определявшую в том числе и ее экономическое бытие. Даже взгляды Брука теперь выглядели устарелыми.
В феврале 1871 г., через 14 дней после провозглашения Германской империи, Франц Иосиф назначил премьер-министром графа Карла Гогенварта. Его правительство, вдохновлявшееся идеями бывшего тюбингенского профессора(1) экономиста и социолога Альберта Шеффле, занявшего в нем пост
(1). Шеффле лишился своей кафедры из-за того, что был решительным противником усиления Пруссии. В Вене он нашел поддержку своих взглядов и приложение своим силам.

632
министра торговли, попыталось предпринять дальнейшие шаги в плане либерализации и превращения монархии в федерацию. Скорее всего, реализация данного плана была бы оптимальным путем для ускорения процесса модернизации, однако немецкая часть населения империи испугалась усиления роли славян: в частности, расширения избирательных прав и введения ставшего впоследствии привычным для многих многонациональных стран правила, согласно которому чиновники должны говорить сразу на двух языках. А потому Франц Иосиф решил на время прекратить всякие экспериментирования в данной области [388, с. 112-113](1).
Хотя внутри как Австрии, так и Венгрии острые национальные проблемы сохранялись из-за неурегулированности

(1). Очередной сдвиг в сторону учета интересов славян наметился уже в 80-х гг. при министерстве графа Тааффе. Однако преобразования этого времени в основном сводились к интернационализации австрийской бюрократии, в которую вошло много чехов и поляков. Тааффе оставил централист-скую имперскую систему в основном прежней, устранив лишь из нее чисто немецкий дух. Федерализация монархии так и не произошла.
Интересно, что в Венгрии в это время события развивались противоположным образом. Несмотря на то что венгры также составляли «у себя дома» меньшинство, там шла активная мадьяризация национальных окраин. Но результат получился точно такой же. Власть Будапешта в конечном счете рухнула.
Империя в принципе была нежизнеспособным образованием, вне зависимости от того, насколько эффективные формы осуществления модернизации применялись в том или ином месте в то или иное время. Впрочем, нельзя исключить того, что в случае более быстрой перестройки монархии на федералистский лад на рубеже XIX-XX веков ее последующий распад не привел бы к губительным внешнеторговым войнам между ее «наследниками».

633
положения чехов, хорватов, словаков и других народов(1), да и австро-венгерские отношения были далеки от идеала, новая политическая реальность оказалась все же благоприятна для экономического развития.
Последовали первые успешные попытки стабилизации финансов. В Австрии министр финансов Брестель вынужден был, правда, для этого пойти на дефолт и принудительно конвертировать государственный долг в новые обязательства. В Венгрии финансовая ситуация с самого начала функционирования системы дуализма оказалась несколько лучше, поскольку в ходе заключения компромисса 1867 г. мадьярам удалось повесить большую часть государственного долга на Цислейтанию [64, с. 47].
Однако, какие бы сложности ни сопутствовали стабилизации финансов, у страны появился шанс ускорить свое экономическое развитие. Акционерные общества в этой благоприятной ситуации начали расти как грибы. Если в 1867 г. их всего было 154, то в одном лишь 1869 г. возникло 141 новое акционерное общество, а в 1872 г.— целых 376 [70, с. 422]. Улучшалось и техническое оснащение экономики благодаря энергичному вложению частных капиталов. Например, в венгерском сельском хозяйстве вместо 194 паровых машин, функционировавших в 1863 г., к 1871 г. имелось уже 3000 подобных агрегатов. А перед мировой войной уже 90% всей молотьбы в Венгрии было механизировано [276, с. 48]. Будапешт стал крупнейшим мукомольным центром Европы, да и другие отрасли экономики начали быстро развиваться.
(1). Как отмечал известный американский экономист Р. Дорн-буш, соглашение между Австрией и Венгрией покоилось в значительной степени на следующем прагматическом соображении: «Вы там присматривайте за своими славянами, а мы у себя присмотрим за своими» [328, с. 6]. Любопытно, что примерно такую же оценку положения дел в империи дал намного раньше И. Сталин [179, с. 121].

634
По оценке' экспертов, период с 1867 по 1873 г. (называемый часто «семью жирными годами») был периодом самого быстрого экономического развития Австро-Венгрии в XIX веке, сопоставимого по темпам с развитием ведущих европейских государств [367, с. 269]. Но тут разразился знаменитый кризис 1873 г., сопровождавшийся страшным венским биржевым крахом («черная пятница» 9 мая 1873 г.)(1).
В течение следующих пяти лет число банков в стране сократилось более чем в два раза. Спекулянты требовали от правительства осуществить очередную денежную эмиссию для того, чтобы «спасти» экономику. Однако министр финансов Депретис сумел проявить твердость, понимая, что в основе нормально работающей экономики находится стабильная денежная система, а вовсе не капиталы спекулянтов. Тем не менее бюджетный дефицит после кризиса оставался серьезной проблемой австрийских финансов.
Аналогичная ситуация сложилась и в финансах венгерских, хотя у Будапешта были лучшие стартовые условия. Еенг-ры не любили платить налоги, но расходы осуществлять все же приходилось. В итоге бюджетный дефицит достигал порой четверти всех государственных доходов. Министру финансов Венгрии Кальману Шеллю удалось сократить дефицит больше чем наполовину, но полной стабилизации он так и не сумел обеспечить [65, с. 171-174]. Соответственно наметившийся уже было как в австрийской, так и в венгерской экономике быстрый рост стал притормаживаться.
Выйти на рубежи, достигнутые к моменту кризиса, стране вновь удалось лишь в 1881 г. Однако вскоре после небольшого подъема (в 1883 г. экономический рост составил более 10%) вновь последовала депрессия. И это неудивительно. Бюджет конкурировал с реальным сектором экономики за деньги инвесторов. То, что попадало в казну, уже не попадало на столь нуждающиеся в инвестициях предприятия [367,
(1). По иронии судьбы, крах последовал сразу за проведением Всемирной выставки в Вене (апрель 1873 г.), которая должна была подчеркнуть успехи экономики.

635
с. 259]. Кроме того, негативно сказывалось и недоверие населения к бумажным деньгам.
В течение еще примерно четверти века после возникновения дуалистической монархии сохранялся лаж бумажных денег по отношению к золоту в среднем на уровне 18%. Тем самым фактически постоянно воспроизводилась финансовая нестабильность.
Несмотря на то что полноценная монета теоретически в природе существовала, «с 1857 г.,— как отмечал И. Кауфман,— только покупательная сила бумажного гульдена была важна для каждого австрийского жителя, потому что только они одни у него имелись» [81, с. 133]. Полноценная монета, как всегда бывает в подобных случаях, уходила из обращения. Ее предпочитали использовать только для накопления. Торговать же приходилось на «бумажки», в стабильности которых никто не был уверен.
Разговоры о необходимости осуществления преобразований постоянно велись, но долго не приводили ни к каким результатам. Как и всякая страна, проходящая через модернизацию, Австрия безуспешно пыталась найти свой собственный австрийский путь. «Австрийские защитники серебра, биметаллизма и "осторожности" полагали,— с иронией отмечает современник этих событий И. Кауфман,— что всемирный опыт для них не писан, что Австрия должна сказать свое новое слово и пойти новым путем, который в Австрии искали, но не нашли» [81, с. 142].
Относительно стабилизировать австрийский бюджет и обеспечить его профицит удалось только в 1889 г. новому министру финансов, поляку Юлиану Дунаевскому (в значительной степени посредством повышения налогового бремени)(1).
(1). Дунаевский являлся профессором Краковского университета и ярким представителем так называемой краковской политической доктрины. Данная доктрина была сформулирована в интеллигентских кругах Кракова — этого крупнейшего на территории монархии польского города — после преобразования государства, осуществленного в 1867 г.

636
На этой основе после длительных переговоров с венгерским правительством, которому примерно к этому же времени тоже удалось стабилизировать финансы, в 1892 г. была осуществлена денежная реформа. Скомпрометировавший себя гульден (флорин) был заменен кроной (в Венгрии — короной, теоретически считавшейся самостоятельной денежной единицей). Крона (корона) подлежала размену на золото, а потому должна была стать стабильной валютой. Центральный банк страны еще с 1878 г. находился под совместным управлением Австрии и Венгрии, что, бесспорно, способствовало нормальному проведению денежной реформы [65, с. 181].
Таким образом, только спустя сто лет после того, как в Габсбургской монархии впервые ощутили проблемы, связанные с расстройством денежного обращения, страна получила действительно стабильную финансовую систему. Такого длительного периода дезорганизации не знали ни Франция, ни Германия, хотя в отдельные относительно короткие периоды своей истории эти страны испытывали связанные с инфляцией неурядицы даже более остро, чем австрийцы,.
Финансовая трагедия Габсбургской монархии имеет, бесспорно, конкретные политические причины, вызванные, как уже отмечалось выше, войнами, революциями и противоречиями населявших ее народов. Но в целом, наверное, нельзя не отметить и важнейший экономический фактор, повлиявший на беспрецедентную для Западной Европы длительность нестабильности в монетарной и бюджетной сферах.
Только развитая динамичная экономика заставляет власти проводить серьезные реформы и дает возможность преодо-

(1).Суть краковского подхода состояла в обосновании необходимости мирного развития польских земель в составе Австро-Венгрии. Неудивительно, что сторонники данной доктрины делали успешную карьеру в составе австрийской бюрократии, примером чего является деятельность Дунаевского и осуществленная им финансовая стабилизация [334, с. 62].

637
левать трудности. До проведения аграрной реформы, а точнее, до сложившейся лишь после возникновения дуалистической монархии благоприятной общей экономико-политической ситуации, у монархии не было по-настоящему серьезных стимулов решать важные для народного хозяйства проблемы.
Общее отставание от западных соседей обусловило и отставание финансовое. Слишком долго монархия с упоением занималась расширением границ и поддержанием порядка среди своих старых и новых подданных, но не воспринимала экономику как сферу поистине приоритетную. Традиционные ценности доминировали в сознании правящей элиты, не давая пробиться ценностям рыночной эпохи. Носители же новых ценностей были слишком малочисленны и безвластны для того, чтобы серьезно повлиять на развитие событий.
Характерно, что даже в целом успешно осуществленная реформа 1892 г. приняла буквально анекдотическую форму, а потому в полной мере так и не могла считаться завершенной вплоть до Первой мировой войны и до самой гибели монархии.
Дело в том, что у австрийской и венгерской половин дуалистической монархии были принципиально различные подходы к вопросу о том, нужно ли обеспечивать размен новых банкнот на золото. Венгры однозначно выступали за размен. Австрийцы же не считали таковой необходимым, ориентируясь, очевидно, на возможность проведения Австро-Венгерским банком более экспансионистской кредитно-денежной политики, нежели та, которая доступна Центробанку в условиях существования золотого стандарта. «Странное, противоречивое и неопределенное положение,— отмечал И. Кауфман,— создалось в результате того, что правительство не желало идти против настроений публики австрийской половины монархии, которая вопреки желаниям венгерской половины монархии ни за что не желала возобновлять металлических платежей» [81, с. 176].
В 1892 г. денежная реформа должна была быть проведена следующим образом. Бумажные деньги выкупались Австро-Венгерским банком на треть за серебряные монеты, на две

638
трети за банкноты, обеспеченные золотом. Естественно, при подобных условиях реформы банкноты должны были размениваться на золото. Однако в 1899 г. от размена отказались. Спустя четыре года в австрийский парламент поступил от правительства законопроект о восстановлении размена. Он пролежал там три года без движения и был наконец взят правительством обратно [81, с. 186]. В результате вопрос так и не был решен законодательно, хотя относительная стабильность финансов все же позволила обеспечить доверие к кроне и нормальное экономическое развитие вплоть до самого начала Первой мировой войны.
Фактически только после стабилизации финансов в Габсбургской монархии были обеспечены все необходимые экономические условия для ускорения модернизации: свободный рынок товаров и рабочей силы, стабильная денежная система, наличие крупных национальных и иностранных капиталов. То, что Франция и Германия в основном имели уже к середине XIX столетия, Австро-Венгрия приобрела лишь к его концу.
Но и в эту эпоху модернизация осложнялась нерешенностью национальных проблем, по-прежнему остававшихся серьезным тормозом для развития, а впоследствии определивших крах монархии и страшную дестабилизацию ее почти уже было нормализовавшейся экономики.
Кроме того, в экономике после кризиса 1873 г. наметились и консервативные тенденции, связанные с резким усилением регулирующей роли государства. Как и в Германии, экономический кризис в Австро-Венгрии воспринимался широкими слоями населения в качестве свидетельства краха либерализма. «Крах изменил не вызывавшую ранее сомнений веру в то, что свободный рынок обеспечит рост и процветание всему обществу,— отмечал П. Джадсон.— Самые различные группы, представлявшие широкий спектр интересов, требовали теперь правительственного вмешательства и гарантирования экономического выживания» [391, с. 167].
Характерно, что даже среди австрийских либералов (причем в большей степени, чем среди либералов германских) на-

639
метились совершенно новые тенденции. Значительная часть сторонников свободной торговли начинала сдвигаться влево, что, собственно, и неудивительно. Австрийский либерализм развивался на бюрократической основе, на основе временных интеллектуальных увлечений аристократии и чиновничества, а не на фундаменте осознанных интересов широкого слоя предпринимателей, которого в тот момент в стране еще не было. Поэтому полученный от кризиса шок и перемена моды на идеологию практически поставили крест на либерализме как таковом.
Либералы фактически переставали быть в эту эпоху настоящими либералами. Например, в так называемой Линц-ской программе 1882 г., выражавшей настроения части либеральной общественности, содержались отказ от опоры на ценности индивидуализма и прямое требование осуществить национализацию железных дорог, создать национальную систему социального страхования и т.д. [391, с. 202-203]. Вряд ли можно говорить о сторонниках национализации как о либералах(1).
В подобной интеллектуальной обстановке Габсбургская монархия явно начала копировать германский опыт усиления государственного вмешательства, который Вене казался вполне пригодным для выхода из кризиса.
(1). В Линцской программе содержался еще один важный в экономическом плане аспект. Ее авторы, обеспокоенные тем, что немцы теперь совершенно теряются в славянской массе Цислейтании, предлагали отделить в той или иной форме Галицию, Буковину и Словению (но не Чехию, где был велик германский элемент) от Австрии как таковой. Оставшаяся территория организовывалась как чисто германское государство и вступала в таможенный союз с Германской империей. Связь с Венгрией должна была в этой модели поддерживаться только посредством личной унии через императора [389, с. 82]. Таким образом, в новых условиях восстанавливались идеи, которыми руководствовался в своей деятельности еще Брук.

640
В первую очередь национализировались железные дороги, созданные ранее с широким использованием частного капитала(1), но оказавшиеся после кризиса в трудном положении. К 1879 г. в Цислейтании было построено более 11 тыс. км железных дорог, причем сделал это в основном частный капитал (лишь 950 км приходилось на долю правительства). На протяжении следующего десятилетия государство национализировало 6600 км, и его доля в железнодорожном сообщении составила к 1890 г. почти треть. В дальнейшем только порядка 20% стальных магистралей, располагавшихся на территории Австрии и Богемии, осталось в руках частного сектора [276, с. 62-72].
В обеих частях Габсбургской империи резко увеличивались расходы на вооружение, развитие транспорта, социальные нужды(2) и поддержку слаборазвитых регионов. Государственные расходы были велики уже в конце XIX столетия, но в 1901 г. правительство приняло широкомасштабную программу инвестирования в железнодорожное строительство, общественные работы, сооружение разного рода зданий, телефонных и телеграфных линий. Все это требовало дополнительного капитала, который можно было добыть только посредством осуществления налоговых изъятий у частного сектора, а также при помощи государственных займов [491, с. 34].
Отказ от либерализации во внешнеэкономической сфере привел к построению новых таможенных барьеров. Первый
(1). Особую активность в этом деле проявлял ротшильдовский Kreditanstalt, как бы выполнявший в Австро-Венгрии функции французской компании Credit Mobilier. Но масштабы деятельности Ротшильдов были несопоставимо более скромными нежели масштабы деятельности братьев Перейра.
(2). В 1883-1888 гг. была принята серия законов, вводящих систему социального обеспечения. Устанавливались механизмы страхования от несчастных случаев и страхования по болезни. Кроме того, была ограничена продолжительность рабочего дня.

641
протекционистский тариф был принят практически одновременно с германским — в 1879 г. Но затем австрийцы еще дважды повышали уровень таможенных пошлин — в 1882 и 1887 г. Наиболее жесткой была защита продукции металлургии и текстильной промышленности [491, с. 28].
Согласно таможенному режиму 1887 г. защитные пошлины устанавливались на уровне в среднем 15-30% от стоимости товаров. Правда, в 1891 г. по соглашению с Германией произошло снижение тарифов примерно на четверть, но и после этого протекционизм оставался достаточно сильным, особенно в отношении стран, с которыми не было соответствующих соглашений [276, с. 87].
Активными сторонниками усиления протекционизма в сфере сельского хозяйства стали венгерские помещики. Они занимали положение, аналогичное положению германских юнкеров из восточной Пруссии. Долгое время их латифундии были конкурентоспособными и венгры придерживались идей свободной торговли, но по мере того, как усиливалась конкуренция со стороны заокеанского зерна и мяса, помещики начинали активно лоббировать повышение таможенных пошлин. После 1895 г. они получили возможность продавать зерно на 60-80 крон за тонну дороже цен, установившихся на мировом рынке. Характерно, что такой аграрный протекционизм не поддержал отечественного производителя, а лишь пополнил карманы помещиков. Еще недавно столь быстро развивавшееся аграрное производство в Венгрии стало сворачиваться [388, с. 197-198].
После 1907 г. разразилась таможенная война Венгрии с Сербией, связанная именно с протекционизмом в области цен на аграрную продукцию. В первую очередь подобная политика подорвала не положение сербских крестьян, а высокоразвитый мукомольный бизнес Будапешта, который из-за роста цен на зерно начал постепенно терять свои сравнительные преимущества в международной торговле [274, с. 12]. «Третьим радующимся» в этой истории оказалась Германия, сумевшая перехватить у Венгрии часть торговых контактов с Сербией [394, с. 463].

642
Итак, протекционистская политика венгерского правительства практически уже не отличалась от политики правительства австрийского, хотя еще недавно венгры были значительно большими либералами. Теперь же подъем своей промышленности они видели лишь в свете усиления мер по защите отечественного производителя. Более того, они даже сильнее австрийцев были ориентированы на поддержку своих, поскольку конкуренты из западной части Австро-Венгрии оказывались технически оснащены лучше, обладали большим опытом и усиливали свою экспансию на венгерский рынок, не отделенный после либеральных реформ 50-х гг. никакой таможней.
После кризиса, разразившегося в 1900-1903 гг., среди представителей венгерской мелкой и средней буржуазии (их позицию, в частности, отражал муниципалитет Будапешта) стали появляться требования снова отделить Транс-лейтанию от Цислейтании таможенными барьерами, т.е. возродить ситуацию, имевшую место еще до реформы Брука. Впрочем, крупный венгерский бизнес (представленный торгово-промышленной палатой), заинтересованный в сохранении рынка сбыта на территории всей империи, не склонен был к подобному радикализму [274, с. 10]. Тем не менее следует отметить, что уже в настроениях значительной части венгерских производителей начала века просматриваются те черты, которые приняла экономика после распада империи Габсбургов, когда жесточайший протекционизм маленьких государств — наследников монархии фактически парализовал международную торговлю в Центральной и Восточной Европе.
Новая таможенная политика в условиях увлечения государственным регулированием дополнялась политикой налоговой. С 1881 г. в Венгрии начала применяться практика освобождения от налогов (на 15 лет) целого ряда национальных предприятий — тех, которые оборудовались новой техникой, выпускали новые изделия и т.д. В 1890 г. на свет появился закон о предоставлении субсидий и беспроцентных кредитов вновь создаваемым предприятиям, согласно которому до тре-

643
ти необходимого предпринимателю капитала можно было получить из бюджета. Тем не менее масштабы государственного вмешательства в экономику были тогда еще не столь велики, как во второй половине XX столетия. В период с 1900 по 1914 г. бюджетные субсидии в капитале акционерных обществ составляли в целом лишь 5,9% [276, с. 86, 89].
Наконец, следует отметить и происходившее под покровительством государства усиление частномонополистическо-го регулирования. В стране всячески поощрялась картелиза-ция тяжелой промышленности (особенно угледобычи, горнодобывающей индустрии, металлургии). В частности, в Венгрии первый картель возник в 1879 г., а к началу XX столетия картели просто росли как грибы. В целом же их число в маленькой Венгрии перед Первой мировой войной превысило сотню. В более развитой экономически австрийской части монархии, естественно, и картелей было больше. К 1913 г. их уже насчитывалось более двух сотен [276, с. 157-158].
«Нет сомнения,— отмечал Н. Гросс,— что различные формы промышленной организации, возникшей уже в 1840-х гг., а также картелизация, имевшая место уже ближе к концу столетия, в Австро-Венгрии имели более всеобъемлющий характер, чем даже в Германии» [367, с. 259]. Причем в Габсбургской империи проблема для развития экономики состояла не только в масштабах картелизации, но и в тех подходах, которые бизнес применял для извлечения сверхприбылей.
В отличие от Германии, где концерны, применявшие принцип вертикальной интеграции, часто формировали единую технологическую цепочку от первой стадии до выпуска конечного продукта, что способствовало развитию производства, австрийский бизнес предпочитал ограничиваться картелями, построенными по принципу интеграции горизонтальной. Каждый картель был заинтересован в установлении максимально высоких цен, поскольку за дальнейшую переработку продукции «отвечали» уже другие хозяева.
Особенно активно могли пользоваться возможностью установления монопольно высоких цен картели, созданные на

644
первых стадиях обработки товара, т.е. в горнодобывающей и металлургической отраслях. В иной ситуации потребители могли бы закупить металл за рубежом по более низким ценам, но монополистов спасал от давления международной конкуренции протекционизм. В Австрии тарифы на такие продукты, как железо и сталь, часто бывали в два-три раза выше, чем в Германии и Франции. Соответственно выше получались и цены [491, с. 166].
Такого рода паразитическая стратегия австрийских концернов определялась многими факторами, среди которых были и слабые национальные традиции грюндерства, и отсутствие внутренней конкуренции, и государственные ограничения на создание компаний (об этом см. ниже). Но особо следует выделить наметившуюся в те годы тесную персональную связь многочисленной австрийской бюрократии с менеджментом крупнейших компаний. По мере того как бизнес становился на ноги и богател, многие низкооплачиваемые государственные служащие предпочитали переходить на работу в концерны, где их ждали высокие оклады. В Австро-Венгрии данный процесс принял более широкие масштабы, чем, скажем, в Германии, где имперская бюрократия имела больший почет, больший политический вес и большие сословные (если не сказать — кастовые) традиции.
В той мере, в какой австрийский бизнес возглавлялся не предпринимателями и не профессиональными менеджерами, а перешедшими на другую работу бюрократами, он перенимал и черты государственной службы со всеми свойственными ей безынициативностью, волокитой, бюрократизмом. Прибыльность обеспечивалась не творческим подходом к делу, а личными связями в государственном аппарате [388, с. 165]. Впоследствии (уже после Первой мировой войны) такой бюрократический подход к развитию экономики сыграл с Австрией злую шутку.
Картелизация и протекционизм вели к повышению внутренних потребительских цен и серьезно сказывались на благосостоянии народных масс. Кроме того, как показывают некоторые современные исследования, проведенные на матери-

645
алах Венгрии, наиболее картелизированные отрасли хозяйства — угольная и горнодобывающая — развивались медленнее, чем, скажем, легкая (текстильная, швейная, кожевенная, целлюлозно-бумажная) и пищевая (мукомольная, сахарная), ставшие, по сути, источником быстрого развития венгерской экономики. Доля пищевой промышленности составляла (несмотря на некоторое снижение) почти 40% в венгерской экономике предвоенного периода. Темпы роста легкой промышленности доходили в начале XX века почти до 15% в год (правда, надо учесть, что эта отрасль стартовала с довольно низкого уровня). Ничего подобного в тяжелой индустрии Венгрии не наблюдалось [274, с. 16, 21, 23, 27].
Однако, как часто бывает в подобных случаях, вину за высокие цены и медленное развитие тяжелой индустрии свали---вали с больной головы на здоровую. Во всех бедах стали винить таможенный союз Цислейтании и Транслейтании. Усилилась направленная против таможенного союза пропаганда, и это стало в конечном счете одним из факторов дальнейшего усиления протекционизма [388, с. 211].
Словом, дело в этом плане обстояло даже хуже, чем в Германии. Еще один пример большей степени государственного вмешательства австрийского государства по сравнению с германским — налогообложение корпораций. Уже начиная с 1880-х гг. эти налоги были очень тяжелыми, однако государство продолжало их повышать. По этой причине положение акционерных обществ резко ухудшилось в 1898 г. Доля общей выручки австрийских корпораций, поступавшая в распоряжение государства, примерно в два—три раза превышала долю выручки, изымаемой собственным правительством у германских корпораций (хотя и там налоговое бремя было нелегким). Таким образом, в Австро-Венгрии меньше были стимулы для создания этой наиболее перспективной формы промышленной организации.
Акционерные общества формировались медленно, с большим опозданием как по отношению к Германии, так и по отношению к другим развитым странам мира. Например, в 1907 г. в Германии насчитывалось в восемь раз больше корпораций,

646
чем в Австрии, и даже в сравнительно не столь уж развитой России акционерных обществ было в три раза больше, нежели в дуалистической монархии. О таком же отставании говорят и данные о распространенности ценных бумаг. В 1910 г. в Австрии бумаги промышленных и железнодорожных компаний составляли всего ничтожные 2,3% от всего объема фондового рынка. То есть по большей части циркулировали бумаги государственные и обязательства финансовых институтов. В то же время в Англии и в США промышленные и железнодорожные бумаги составляли львиную долю рынка — 63%, в Германии — 29%, во Франции — 16%, в Италии и Румынии — более 20%.
В дополнение к налоговым проблемам акционерные общества в своем развитии сталкивались еще и с серией чисто административных проблем. Получение прав на создание корпораций было связано с определенными ограничениями. В частности, требовалось соблюдать поставленные государством условия. До 1899 г. свободное инкорпорирование в Австрии вообще не применялось, на все приходилось спрашивать разрешения чиновника. Но даже в начале XX века, когда ограничительная практика в основном ушла в прошлое, продолжали все же действовать некоторые ограничения в отдельных сферах. В общем, Австрия в этом плане отстала от Германии примерно на полстолетия, а от Франции — на три с лишним десятка лет [491, с. 26, 77].
Медленное инкорпорирование вступало в противоречие с потребностью австрийских компаний в капитале. Выход из положения был только один. Большую роль (даже по отношению к Германии) в крупной австрийской промышленности стали играть коммерческие банки. Они налаживали тесные связи с реальным сектором экономики и устанавливали свой контроль над работающими в нем предприятиями.
В банковской сфере, в отличие от реального сектора экономики, централизация капитала была весьма значительной. В 1913 г. десять венских банков контролировали 67% всей кредитной сферы Цислейтании [491, с. 76]. Получалось, что промышленность в значительной степени зависит

647
от кредитной сферы, а вся кредитная сфера управляется узкой группой венских банкиров. Подобное положение дел резко ограничивало действие конкурентных рыночных сил, особенно если учесть нараставшие в стране протекционистские тенденции.
Доминирующее положение венской финансовой олигархии определялось не только экономическими причинами и не только тем, что Вена была старейшим и богатейшим центром аккумулирования капитала. Вена была столицей, из которой осуществлялось управление всеми процессами, протекавшими на территории империи. Поэтому большое значение для бизнеса имели также многочисленные личные связи банкиров с правительственными чиновниками, с армейским командованием и в целом с административной машиной монархии [388, с. 204]. В данном смысле механизм концентрации экономической власти в столице Австро-Венгрии очень напоминает механизм концентрации экономической власти в сегодняшней Москве. В государствах с меньшим, нежели в России и Австро-Венгрии, значением бюрократического аппарата бизнес оказывается меньше ориентирован на столичные круги.
Возможности Вены выходили далеко за пределы Цислейтании, несмотря на существование дуализма. Весьма характерным и далеко не единственным примером, показывающим, как работал крупный австрийский бизнес на практике, является случай, происшедший в районе угледобычи, находившемся на юго-востоке Карпатских гор.
Австро-Венгерская государственная железнодорожная компания, имеющая свою штаб-квартиру в Вене, владела крупными угольными шахтами. Вся территория, прилегающая к этим шахтам, была закрыта для конкурирующего бизнеса, желающего искать новые месторождения угля. Однако через некоторое время неподалеку от данного региона был открыт очередной угольный бассейн, который, казалось бы, мог стать объектом для разработок конкурентов. Но не тут-то было.
Когда небольшая группа венгерских предпринимателей средней руки, не имеющая серьезных связей в верхах, попыталась

648
приобрести у крестьян земли для осуществления разработок угля, местная администрация задержала их поверенного, а затем просто выгнала его из этого района. Через некоторое время Австро-Венгерская государственная железнодорожная компания по дешевке сумела приобрести земли и в этом угольном бассейне [388, с. 205](1).
Данный пример относится к деятельности государственного капитала (кстати, он хорошо показывает, каким образом этот неэффективно работающий капитал мог выживать в конкурентной борьбе), но практически так же работали и венские банки, зачастую не оставлявшие конкурентам возможностей для нормальной работы в промышленности.
Получалось, что инвестирование в промышленность зависит от доброй воли венских банкиров, а не от объективных рыночных возможностей. Но с этой доброй волей дело после кризиса 1873 г. обстояло плохо. Несмотря на ограниченность общего числа кредитных институтов, банки не стали развиваться как универсальные, т.е. занимающиеся самыми разными видами финансовых операций. Они боялись вкладывать в бизнес крупные денежные суммы на длительный период времени. Банки предпочитали заниматься краткосрочным кредитованием, опасаясь, что очередной кризис вызовет отток вкладов и концы с концами опять не сойдутся.
Венские банки, как правило, отбирали для сотрудничества благополучные фирмы с хорошими рыночными перспек-
(1). Подобная деятельность венского капитала была одной из важнейших причин ускорения распада империи. Местный бизнес не просто видел в венцах конкурентов. В рядах национальных элит, проигрывающих столице конкурентную борьбу, формировалось представление о том, что национальные богатства выкачиваются в Вену. Единственным способом борьбы с такого рода ограблением народа представлялось обретение независимости. Конкуренция элит и социальный конфликт переводились в форму конфликта национального, а идея борьбы активно подхватывалась широкими народными массами.

649
тивами, у которых естественные трудности, возникающие на первоначальном этапе деятельности, остались уже позади. Им предоставлялась кредитная линия на один, два или три года. Если у данной фирмы дела все это время шли благополучно, банки расширяли масштабы сотрудничества или даже содействовали слиянию нескольких таких фирм в единую акционерную компанию, естественно, стремясь при этом оставить контроль за собой.
К 1914 г. девять крупнейших венских банков контролировали 53% капитала австрийских акционерных обществ, в том числе73% капитала горнодобывающей и мукомольной промышленности, 80% капитала в сфере производства сахара и почти 100% капитала в машиностроении, металлургии и военной индустрии [491, с. 120]. Похожая ситуация сложилась и в Венгрии. Пять ведущих банков Будапешта контролировали 47% промышленного капитала страны. При этом 55% акций самих венгерских банков принадлежало иностранному капиталу — в основном все тем же венским банкирам [274, с. 35, 37]. Контроль Вены оказывался поистине всеобъемлющим.
Но при всем при этом банки не смогли стать хотя бы в какой-то степени источником венчурного капитала. Риск они брать на себя не хотели. Такого рода финансовая структура, как французский Credit Mobilier, в Австрии возникнуть не смогла. В свое время Исаак и Эмиль Перейра попытались закрепиться в Австрии, используя для этого (как они делали повсюду) личные связи с сильными мира сего. Но братья проиграли конкурентную борьбу за симпатии австрийской бюрократии банкирскому дому Ротшильдов и вынуждены были в конечном счете ретироваться.
Ротшильды в Вене сполна отыгрались за поражение, которое постигло их в Париже, и созданный ими в 1855 г. банк Kreditanstalt надолго стал ведущим финансовым институтом страны. Когда этот банк только появлялся на свет, ажиотаж, с ним связанный, был практически таким же, как ажиотаж, вызванный деятельностью братьев Перейра во Франции. Все хотели разбогатеть на его ценных бумагах. Накануне открытия

650
подписки на акции люди дежурили всю ночь перед банком, греясь от холода у жаровен, в надежде приобрести как можно больше ценных бумаг [108, с. 343].
В принципе Kreditanstalt должен был превратиться в австрийский аналог Credit Mobilier, поскольку идея братьев Пе-рейра, несмотря на их поражение в данной конкретной схватке, все же овладевала умами крупнейших бизнесменов. Но Австрия в тот момент еще не имела такого уровня развития, как Франция, а затем подоспел кризис 1873 г., и дело у банка не слишком заладилось.
Министр финансов Эмиль Штейнбах, видя подобное положение дел, открыто критиковал австрийские банки за их неготовность идти навстречу промышленности, что было особенно заметно на фоне успешной деятельности германских банков, добившихся определенных результатов на рубеже столетий [491, с. 106]. Однако словами делу помочь было невозможно, коли государственная политика позволяла банкирам хорошо зарабатывать, практически ничего не делая для развития реального сектора экономики. Даже снижение учетной ставки Центральным банком не могло помочь в ситуации всеохватывающего государственного патернализма. Учетная ставка в Австрии была ниже, чем, скажем, в Германии, но монополизировавшие кредитную сферу венские банки устанавливали для заемщиков процент, даже более высокий, чем у северного соседа [491, с. 89]. Картель позволял заказывать музыку тому, кто его создал.
Получалось, что в ряде перспективных отраслей нехватка капитала была просто катастрофической. Предприниматели, видевшие хорошие перспективы развития своего бизнеса, но не имевшие денег, заключали с банками столь невыгодные соглашения, что, скажем, в текстильной промышленности многие фирмы работали скорее на банкиров, чем на самих себя [491, с. 90].
Другим весьма характерным примером отношений, сложившихся в Австро-Венгрии между банками и промышленностью, стало развитие сахарной промышленности в 80-90-х гг. в Богемии и Моравии. Оно было описано Рудольфом

651
Гильфердингом — крупным теоретиком-экономистом социал-демократического направления (кстати, его классический труд «Финансовый капитал» построен в значительной степени на материалах развития экономики дуалистической монархии).
Многочисленные фабрики по производству сахара, возникавшие на чешских землях, не имели собственного капитала для развития, поэтому им приходилось прибегать к использованию средств, предоставляемых банками. Однако банкиры оговаривали дополнительное условие, при котором именно они обладали впоследствии правом реализации произведенной на данных фабриках продукции (для сравнения отметим, что введение такого рода условий, отрицающих принципы конкуренции, в американской практике считается нарушением антитрестовского законодательства). Банки, таким образом, монополизировали сферу сбыта, создавали синдикат, занимаясь тем самым совершенно не свойственным им делом, но зато хорошо зарабатывали, не столько способствуя развитию промышленности, сколько паразитируя на ней [37, с. 318-319].
В определенной степени выходом из трудного финансового положения для фабрик могло бы стать размещение акций промышленных компаний среди широких слоев инвесторов, но сильная зависимость от банков привела к тому, что те предпочитали сами собирать средства на сравнительно узком австрийском рынке, а промышленники довольствовались лишь «объедками с барского стола».
Конечно, с годами банки все же постепенно увеличивали долю долгосрочных кредитов в своем портфеле, но качественных перемен в кредитной сфере до начала Первой мировой войны так и не произошло. В итоге сформировавшаяся в конце XIX — начале XX века традиция зависимости промышленности от банков сыграла особенно пагубную роль в развитии австрийской экономики в период между Первой и Второй мировыми войнами, о чем речь еще пойдет в дальнейшем.
Итак, Австрия шла по германским стопам и даже забегала вперед. Однако Германия, как известно, начала модернизацию

652
значительно раньше своего южного соседа, имела меньше факторов, дестабилизирующих политическую и экономическую жизнь, а потому еще до начала серьезного огосударствления промышленности, транспорта и внешней торговли сумела добиться больших хозяйственных успехов. Габсбургская монархия не имела такого либерального фундамента, как Германия. Ей надо было использовать прогрессивные формы организации производства, чтобы нагнать те страны, от которых она отстала. Вряд ли широкомасштабное государственное регулирование относилось к числу таковых.
Запаздывание модернизации привело к тому, что Австро-Венгрия практически не имела в XIX столетии периода чисто либерального развития в отличие от Англии, Франции и Германии. В период расцвета европейского либерализма она еще оставалась в плену своих старых финансовых проблем, а когда их удалось в какой-то степени разрешить, либерализм уже ушел в историю.
Темпы роста австрийской экономики с 1880 до 1913г. были приемлемыми: в среднем 3,6% в год, а экономики венгерской — даже еще более высокими: 4,5% [367, с. 274]. В 1898— 1913 гг. имел место даже сорокапроцентный рост реальных доходов населения [435, с. 234]. Однако для того, чтобы сократить имеющийся разрыв со странами Запада, этого было явно недостаточно. Габсбургская монархия лишь в 1904 г. (вновь после тридцатилетнего перерыва) смогла выйти на те темпы роста экономики, которые отличали самые передовые государства мира. Но для спокойного мирного развития оставалось уже совсем мало времени.
Накануне Первой мировой войны национальный доход на душу населения находился в Габсбургской монархии примерно на уровне 60% от германского уровня и 75% от французского [367, с. 249]. Если численность населения, проживавшего в то время на территории Австро-Венгрии, составляла 15,6% от размера всего европейского населения, то объем производства в Габсбургской империи был значительно меньшим — только 6,3% от объема совокупного европейского производства [276, с. 131]. Таким образом, страна

653
явно отставала даже от среднеевропейских показателей. Лучше развивались не только такие государства, как Великобритания, Германия и Франция, но также целый ряд малых стран Европы.
Еще хуже обстояло дело с накоплением капитала. Так, например, к концу XIX века общий объем сберегательных депозитов в Австрии составлял лишь порядка 10% от объема французских депозитов и не более 40% от объема германских [276, с. 62].
Не слишком сильно изменилась за годы модернизации и структура имперской экономики. Так, если в 1869 г. на долю сельского хозяйства приходилось 67,1 % общего объема производства в австрийской части монархии (не по Австро-Венгрии в целом), а на долю промышленности — 19,7%, то в 1910 г. удельный вес аграрного сектора упал лишь до 56,8%, а удельный вес индустрии возрос лишь до 24,2%. Хозяйство в целом все еще по-прежнему оставалось аграрным, и это сильно отличало положение дел в Австрии от того, которое имело место в Западной Европе [488, с. 9].
Вот данные международных сопоставлений. Если в Великобритании доля промышленности составляла в начале XX века 56,7%, в Бельгии — 48%, в Германии — 37,4%, а во Франции — 30%, то в среднем по Австро-Венгрии на долю индустрии приходилось лишь 20,7% экономики, хотя данный показатель для Богемии был даже несколько выше французского [275, с. 11].
В предвоенный период быстро увеличивался внешнеторговый оборот Австро-Венгрии, что свидетельствовало об успехах модернизации и об активном проникновении на международный рынок. Тем не менее динамика структуры внешнеторгового оборота говорила о наличии серьезных проблем в плане конкурентоспособности. Если еще в 1904 г. импорт монархии составлял 97% от размеров ее экспорта (то есть имело место положительное сальдо внешней торговли), то в 1913 г. импорт уже превысил экспорт и составлял 118% [459, с. 8]. Протекционизм не помог поддержать национального производителя, а скорее ухудшил общее состояние дел.

654
Не следует переоценивать и значение роста реальных доходов. В этом плане Австро-Венгрия тоже не смогла приблизиться к передовым странам Европы. «Высокие тарифы и кар-телизация,— отмечал, в частности, Н. Гросс,— легли тяжким бременем на потребителя, чей жизненный уровень даже в богатых провинциях страны был ниже, чем в Западной Европе» [367, с. 274]. А по оценке венгерских авторов, после 1907 г. из-за значительного увеличения цен на продовольственные товары, вызванного усилением таможенного протекционизма в Венгрии, рост реальных доходов населения фактически вообще прекратился [274, с. 41].
Одним из следствий невысокого жизненного уровня широких слоев подданных монархии стала активная эмиграция местного населения в США. В течение предвоенного десятилетия она составляла примерно 200 тыс. человек в год [459, с. 19].
Даже в период сравнительно быстрого предвоенного развития Австро-Венгрия не смогла уменьшить свой изрядный государственный долг. Более того, фактически уже после того, как ее финансы были относительно стабилизированы (в период с 1894 по 1913 г.), общий государственный долг монархии возрос на 50%. Связано это было с тем, что, несмотря ежегодное сведение бюджета как в Австрии, так и в Венгрии с некоторым профицитом, существовали еще экстраординарные (не учитываемые в официальной росписи) расходы, которые приходилось покрывать посредством активного привлечения займов [459, с. 15—16]. Конечно, накопление долга еще не является бесспорным признаком нездоровья экономики, но на общем не слишком-то благоприятном фоне данный фактор все же можно расценить как отрицательный.
Итак, можно сказать, что модернизация Австро-Венгрии имела сложный, противоречивый характер. Период либерализации 60—70-х гг. дал старт осуществлению быстрых изменений. Правда, усиление межнациональных противоречий уже тогда тормозило ход модернизации. Впоследствии формирование механизма государственного вмешательства

655
в экономику, объективно определявшееся многочисленными трансформациями, происходившими как во внутренней жизни империи, так и в жизни соседних европейских стран, осложнило ход преобразований, хотя, конечно, не парализовало их(1).
Характер неуверенной, половинчатой, сильно запаздывающей, но тем не менее все же вполне реальной и всеобъемлющей модернизации Австро-Венгрии ярко отразился в личности монарха, который начал осуществлять ее еще в 1848 г., будучи восемнадцатилетним юношей, и довел до эпохи Первой мировой войны, в ходе которой скончался на пороге своего девяностолетия.
Модернизирующаяся империя стала во второй половине XIX — начале XX столетия своеобразной «землей Франца
Иосифа».
Франц Иосиф был честным, порядочным человеком, хорошо образованным (он знал все основные языки своей империи — итальянский, венгерский, чешский, а кроме того французский), хотя звезд с неба не хватал и к своей семидесятилетней государственной деятельности вряд ли был хорошо подготовлен. Им руководила «одна, но пламенная страсть» — сохранение и укрепление династии. Ради этого он не жалел сил на укрепление армии и на поддержание международного престижа монархии. Ему трудно было понять, что для выживания требуется совсем иное.
(1). В экономической науке нет единого подхода к вопросу о том, как влияет на модернизацию государственное регулирование. Характерно, однако, что даже многие его сторонники не считают деятельность государства определяющей. Так, например, венгерские исследователи И. Беренд и Д. Ранки писали: «Признавая, что государство играло большую роль в современной экономической трансформации, мы отрицаем, что эта деятельность была принципиальным, специфическим фактором экономической модернизации в странах Восточной Европы, определяющим характер данного процесса» [276, с. 91].

656
Необходимость осуществления серьезных преобразований он постигал с большим трудом, обучаясь на ошибках, повторявшихся иногда по нескольку раз. Поэтому ему так и не удалось сохранить ни монархию, ни династию, хотя попутным результатом осуществлявшейся им политики все же стала относительно модернизированная страна. По иронии судьбы император сделал для потомков совсем не то, за что он всю жизнь боролся и что считал главным.
Франц Иосиф соединил в своем имени имена двух императоров, являвшихся его предшественниками, причем имя Иосиф он взял по совету князя Шварценберга уже при восшествии на престол, чтобы подчеркнуть преемственность своего курса реформ именно по отношению к курсу, осуществлявшемуся в свое время этим выдающимся государственном деятелем прошлого [132, с. 268]. Но «в нем не было ничего от Иосифа II, кроме его имени... Как и Франц, он был трудолюбивым бюрократом, для которого оставалось вечной загадкой, почему нельзя управлять империей, просиживая по восемь часов в день за письменным столом, трудясь над документами» [522, с. 78].

657
Про него говорили даже, что «реакционные принципы Франца сочетались в нем с революционными методами Иосифа» (имеется в виду, что император взял все худшее, что было в натуре каждого из его предшественников), но это, пожалуй, все же слишком злая и несправедливая характеристика. Он просто плохо понимал то, что творится вокруг, а потому не имел никакой внятной и реалистичной программы преобразований. Как довольно грубо заметил граф Эдуард Тааффе — один из
премьеров, возглавлявших при Франце Иосифе правительство,— «он просто тащился по старой колее» [388, с. 92, 103].
Пунктуальность и педантичность императора, уделявшего массу внимания мелочам, порождали даже анекдоты. Так, например, говорят, что уже находясь на смертном одре он нашел в себе силы сделать замечание спешно вызванному к его, постели и не успевшего по сей причине толком одеться врачу. «Вернитесь домой,— сказал Франц Иосиф,— и оденьтесь как подобает» [390, с. 33].
Впрочем, эти его черты могли делать императора довольно жестоким и бесчеловечным. Однажды к Францу Иосифу явился полковник, покалеченный на государственной службе,

658
просить о каком-нибудь доходном месте, поскольку получаемая им пенсия не позволяла должным образом содержать семью. Император принял его довольно тепло, а потом спросил:
— Где вы потеряли свою ногу, полковник?
— При Кенигграце, государь,— ответил тот.
— Мы проиграли эту кампанию, и вы должны быть соответствующим образом «вознаграждены» за это,— сделал вывод Франц Иосиф [388, с. 117].
Доживший до Первой мировой войны Франц Иосиф в силу своего консерватизма так и не начал пользоваться ни автомобилем, ни телефоном, ни другими современными техническими средствами. В беседе с Теодором Рузвельтом он откровенно говорил: «Во мне вы видите последнего европейского монарха старой школы» [ 132, с. 274].
Однако император был порождением революции 1848 г., которая фактически возвела его на трон. Шок, полученный в юности, сделал его относительно гибким политиком, хотя гибкостью ума он не отличался. Воспоминания об опасностях, связанных с нависавшей над троном угрозой, делали Франца Иосифа (в отличие от Франца) беспокойным и напористым, хотя вообще-то эти качества не были для него характерны. Веления времени заставляли этого человека делать то, что ему было не слишком близко и не слишком интересно. В итоге он оставил после себя хозяйство, ставшее на путь преобразований, хотя заведовать этим хозяйством довелось уже не монархии, а ее наследникам.
Возможно, несколько иной характер преобразования приняли бы в том случае, если бы Францу Иосифу не суждено было прожить столь долгую жизнь и на престол вступил кронпринц Рудольф. Это был человек совершенно иного типа, политик, склонный — если не в силу своего характера, то в силу полученного им образования — к осуществлению серьезных реформ.
Уже в 1878 г., когда кронпринцу исполнилось всего 20 лет, он издал в Мюнхене (без указания своего имени) книгу «Австрийская знать и ее конституционная миссия», в которой была дана очень точная характеристика имперской аристократии,

659
а также вскрыты причины ее деградации и неспособности управлять государством [388, с. 151-153]. А спустя три года, в 1881 г., в возрасте 23 лет он уже подготовил для отца «Меморандум о политической ситуации», в котором шла речь о предоставлении больших прав славянским народам и о серьезном внешнеполитическом повороте — отказе от союза с Германией, где именно в это время наметился возглавленный Бисмарком реакционный сдвиг в пользу союза с более либеральной Францией.
Однако никакого поворота не произошло. История распорядилась судьбой династии по-своему. Рудольфа, наставником которого был основатель либеральной австрийской экономической школы Карл Менгер, совершивший с ним даже специальное путешествие по Европе, ждал трагический конец.
Еще в молодости, в Праге, он был влюблен в юную еврейку, внезапно скончавшуюся от лихорадки. В тридцать лет Рудольф встретил молодую баронессу Марию Вечера, которая сильно напомнила ему рано ушедшую из жизни девушку. Любовь оказалась настолько сильной, что кронпринц, не ждавший понимания от отца, послал папе римскому прошение о расторжении своего брака с принцессой Стефанией. К несчастью, Лев XIII отослал эту бумагу Францу Иосифу, который жестко и холодно обошелся с сыном, даже не пожелав подать ему при встрече руку. Потрясенный глубиной конфликта, Рудольф выстрелил в себя и в баронессу [390, с. 35].
Существует множество интерпретаций этой любовной истории, поскольку общество искало в ней политическую подоплеку. В Вене поговаривали о том, что смерть Рудольфа была на руку Бисмарку, так как принц был известным германофобом. В Будапеште полагали, что корни трагедии лежат во властных коридорах Вены: родившийся в день св. Иштвана наследник слыл откровенным мадьярофилом. Либералы видели в самоубийстве кронпринца своеобразный символ — проявление тяги прогнившей монархии к смерти, а консерваторы не мудрствуя лукаво списывали тягу к смерти на тлетворное

660
влияние евреев, с которыми Рудольф активно якшался (подробнее см.: [11]). Однако вне зависимости оттого, была ли во всей этой истории политическая подоплека, важно одно: либеральный этап австрийских экономических преобразований так и не наступил.
В предсмертном письме своей младшей сестре Рудольф советовал ей покинуть страну, так как нельзя предвидеть, что там произойдет после смерти Франца Иосифа. Слова Рудольфа оказались пророческими. Монархия пережила своего императора лишь на два года. Модернизация должна была получить свое полное завершение уже после того, как ставший следствием поражения в войне распад державы разрубил национальный узел и на месте бывшей Габсбургской монархии возникли отдельные государства, как моно-, так и многонациональные.

«ПО ОТДЕЛЬНЫМ КВАРТИРАМ»

К началу XX века в империи не удалось добиться выравнивания экономического положения отдельных регионов. И хозяйственный, и культурный уровень был у них качественно различным, что свидетельствовало о практической невозможности дальнейшего совместного существования. Каждой части габсбургской державы приходилось решать особые задачи в экономическом развитии. Каждая часть вынуждена была учитывать свои специфические особенности.
Если в Богемии доля промышленности в структуре экономики составляла уже 34,5%, то даже в сравнительно развитой Австрии на ее долю приходилось только 25%. В остальных же землях дела в этом плане обстояли гораздо хуже, чем на западе страны. В Венгрии на долю промышленности приходилось 18,3%, в Галиции и Буковине — 6,2%, в Далмации — всего 4,3% [275, с. 11].

661
Сильные различия между регионами выявлялись и при анализе размера дохода на душу населения. Вот данные для одной лишь сравнительно более развитой Цислейтании: Австрия — 790 крон в год, Чешские земли — 630 крон, Южный Тироль, Триест, Истрия — 450 крон, Словения и Далмация — 300 крон, Буковина — 300 крон, Галиция — 250 крон. Для венгерских земель (т.е. для Транслейтании) данный показатель варьировался в интервале от 300 до 325 крон [491, с. 19].
В мирное время все это неравенство сохранялось, хотя и порождало противоречия. Однако как только имперский центр ослаб вследствие военного поражения, отдельные народы заявили о своем праве на независимое развитие.
Фактически империя прекратила свое существование под самый конец напрочь проигранной ею Первой мировой войны — 22 октября 1918 г., когда от монархии официально отделилась Венгрия. После распада державы на бывшей габсбургской территории возникли три независимых государства — Австрия, Венгрия и Чехословакия. Часть населенных южными славянами территорий вместе с независимой Сербией составила королевство сербов, хорватов и словенцев — Югославию. Некоторые земли бывшей монархии отошли к Польше, Румынии и Италии.
Все наследники Австро-Венгрии получили очень тяжелое экономическое наследство, поскольку во время мировой войны хозяйство и финансовая система были изрядным образом расстроены. Тем не менее в разных государствах к возникшим у них послевоенным трудностям отнеслись по-разному. Одни смогли быстро и энергично взяться за насущные преобразования, а потому преодолели трудности. Другие, напротив, в полной мере ощутили на себе бремя кризиса.
Главным препятствием для осуществления послевоенного восстановления экономики стала инфляция. За годы войны количество находящихся в обращении банкнот было увеличено в 13,17 раза. Если до 1 августа 1914 г. банкноты были на три четверти обеспечены золотом, то к моменту распада Австро-Венгрии обеспечение составляло всего лишь 1%. Соответственно

662
имел место значительный рост цен: стоимость жизни выросла в 16,4 раза. Отражением этого процесса стало падение национальной валюты: по отношению к доллару крона обесценилась в три раза [459, с. 29; 488, с. 21-22].
Нестабильность кроны имела печальные последствия для функционирования всего товарного хозяйства. Производители практически перестали интересоваться денежной выручкой и начали активно переходить на осуществление бартерных операций. Падение доверия к деньгам привело также к существенному оттоку сбережений из банков, поскольку процент по депозитам стал резко отрицательным. Осуществлять нормальное производство в подобных условиях было практически невозможно.
Вопрос о необходимости срочной стабилизации кроны встал на повестку дня сразу же после окончания войны. В решении этого вопроса должны были участвовать все новые независимые государства, поскольку ни одно из них, естественно, не имело собственной денежной единицы.
Инициативу в деле обеспечения финансовой стабильности взяла на себя наиболее экономически развитая наследница Монархии — Чехословакия, которая потребовала от старого имперского Центробанка прекратить осуществлявшееся им кредитование австрийского и венгерского правительств (Центробанк находился, как мы помним, в дуалистическом подчинении у Вены и Будапешта), а также отказаться от выплат по военным облигациям. Причина последнего требования состояла в том, что эти ценные бумаги котировались на рынке по курсу, который был значительно ниже номинала, а потому выплаты не имели никакого экономического смысла.
В результате срочно проведенных переговоров было подписано соглашение между Банком и правительствами новых независимых государств, в соответствии с которым не только Австрия и Венгрия, но и каждое из них получило право назначать правительственных комиссаров для контроля за эмиссией, тогда как Банк обязался не выдавать займов без консультаций со всеми комиссарами. Усилия были предприняты так-

663
же для того, чтобы получить обещания Банка не делать больше выплат по военным облигациям, однако соглашения по данному вопросу достигнуто не было.
Но даже то соглашение, которое было достигнуто, продержалось в этих условиях недолго. Выплаты по облигациям, а также попытка в нарушение имеющейся договоренности про-кредитовать не сводившее концы с концами австрийское правительство (1) привели к тому, что новые независимые государства стали постепенно переходить к организации собственных кредитно-денежных систем.
Первая попытка основать валюту, существующую независимо от Австро-Венгерского банка, была предпринята на территории Югославии. 8 января 1919 г. бан (правитель) Хорватии издал декрет, в соответствии с которым предписывалось проштамповать все банкноты, циркулирующие на подконтрольной ему территории, и тем самым отделить эти купюры от обращавшихся за пределами Хорватии.
Однако первой страной, которая проштамповала свою валюту полностью для того, чтобы осуществить эффективное экономическое отделение своей страны от распавшейся империи, была Чехословакия. 25 февраля чехословацкая Национальная Ассамблея на секретном заседании приняла закон, наделяющий министра финансов правом проштамповывать всю валюту, циркулирующую в стране.
Уже в ночь на 26 февраля все чехословацкие границы были перекрыты войсками для того, чтобы предотвратить контрабандное перемещение банкнот, и все почтовые связи с зарубежными государствами были на две недели приостановлены. Непосредственное проштамповывание банкнот было
(1).Австрия, на территории которой после распада старого государства обращалось не более 20% всех крон, целенаправленно стремилась использовать денежную эмиссию для того, чтобы посредством сеньоража добиться перераспределения ресурсов, находящихся на территории других государств — наследников монархии, в свою пользу [328,

664
проведено с 3 по 9 марта. С этого времени только чехословацкие деньги могли легально использоваться на чехословацкой земле. Правительство в Праге взяло в свои руки отделения Австро-Венгерского банка, находящиеся на его территории, и таким образом создание национальной валюты было осуществлено на практике, хотя юридическая основа для учреждения отдельной чехословацкой денежной единицы была дана только законом от 10 апреля 1919г.
Понятно, что Чехословакия и Югославия (как государства, не пользовавшиеся симпатией Австро-Венгерского банка) должны были проявить инициативу в деле проштамповывания банкнот. Но одним из результатов формирования национальных кредитно-денежных систем в этих странах стал сброс непроштампованных банкнот в Австрию (а это, естественно, угрожало резким усилением инфляции на ее территории), что вынудило уже австрийское правительство предпринять похожий шаг через несколько дней после того, как данный процесс завершился в Чехословакии. Венгрия последовала за этими странами несколько позднее, после того как прекратил свое существование установленный там в 1919 г. советский режим. Наконец и Польша сформировала свою кредитно-денежную систему в начале 1920 г.
Если раздел кредитно-денежных систем происходил стихийно, то раздел долгов бывшей империи — сравнительно цивилизованно. Каждое новое независимое государство взяло на себя часть общего бремени, выпустив вместо старых габсбургских облигаций свои собственные (номинированные в национальной валюте). Если на территории данной страны оказывалось предъявлено к конверсии ценных бумаг на сумму большую, чем оно должно было оплатить, долг предъявлялся другому государству — тому, которое оставалось «недогру- жено».
Мирная конференция осуществила формальную легитимизацию разделения национальных экономик и валют. К тому времени когда Конференция добралась в своей работе до вопроса о судьбе Австро-Венгерского банка, разделение валют стало уже свершившимся фактом, и ей не оставалось ничего

665
иного, кроме как осуществить его ликвидацию, признав тем самым все происшедшее.
Работа по ликвидации продолжалась почти четыре года. И наконец, 31 июля 1924 г. Австро-Венгерский банк — последний институт старого государства — официально прекратил свое существование, подведя тем самым черту под экономикой Габсбургской империи, существовавшей на протяжении нескольких столетий [459, с. 38—47].
Формально все новые независимые государства получили теперь возможность построения национальной экономики, однако царившие в них настроения были существенно различными и далеко не всегда благоприятными для нормального хозяйственного развития. В хозяйственном, политическом, социальном, этническом отношении все наследники Австро-Венгрии имели свои плюсы и свои минусы. У Австрии, Венгрии, Чехословакии, Югославии, а также у Галиции, чьи земли отошли к Польше, была теперь своя, независимая от единого центра, судьба.
Одни воспользовались имевшимися для развития возможностями лучше, другие хуже, одни затянули процесс модернизации до самого конца XX столетия, другие справились со стоящими перед ними проблемами значительно раньше. Но как бы то ни было, завершение модернизации, начатой еще императором Иосифом II, стремившимся всеми силами сохранить вверенные его власти гигантские земли в качестве единого целого, происходило уже «по отдельным национальным квартирам».