Гвин Джонс. Викинги. Потомки Одина и Тора

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. КОНЕЦ ЭПОХИ ВИКИНГОВ

Глава 1. Скандинавское общество, III: культура и искусство

Едва ли какое из явлений скандинавской культуры говорит нам о северных землях больше, чем древняя скандинавская религия. Дания в силу своего географического положения первой признала новую веру и в конце X в. стала уже практически христианской страной. Христианизация Норвегии происходила ударными темпами в 1000-1030 гг., но Швеция оставалась языческой вплоть до конца эпохи викингов. В отдаленных районах Норвегии и Швеции верования и обычаи языческих времен, а кое-где даже языческие ритуалы сохранялись на протяжении многих веков. Исландцы формально приняли христианство в 1000 г., гренландцы сделали то же самое следующим летом. Традиционно считается, что жители Шетландских, Оркнейских и Фарерских островов обратились в истинную веру в период 1000-1005 гг., и у нас нет оснований в этом сомневаться (154). Самыми ревностными проповедниками христианства были те, кому переход к новой религии сулил некие выгоды: конунги, честолюбиво мечтавшие стать верховными правителями единых королевств, англосаксонские или гамбургско-бременские миссионеры и политики, которые за ними стояли. Но и помимо них Скандинавия должна была присоединиться к христианскому сообществу – в силу исторической неизбежности и насущной необходимости, и последствия подобного шага казались желанными и благотворными.

Старая религия, последним оплотом которой стал север, была политеистической, не особенно строгой и не породила особого сословия жрецов. Тот факт, что при знакомстве с ней возникает стойкое впечатление, будто в ней нет практически ничего от теологии, зато очень много мифологии, возможно, следствие нашего невежества, ибо имеющиеся на сей счет сведения неполны, запутанны и часто ошибочны. При всем том она прекрасно исполняла свою роль. Практически каждый человек мог подобрать себе покровителя среди обширного пантеона и найти среди разнообразных ритуалов подходящий к конкретному случаю; и мало кого оставляли равнодушным пророчества северной мифологии и эсхатологии. Они рассказывали о сотворении мира и предрекали его конец. Трансцендентальная мистерия самоповешения Одина, который принес себя в жертву себе же и провисел девять ночей на качающемся древе, соседствовала с поклонением набальзамированному лошадиному пенису. Северная религия, подобно любой другой, дарила посвященным радость прикосновения к вечной истине, а остальные получали свою долю удовольствия, участвуя в священнодействиях и праздниках. У мудрецов и властителей, воинов и разбойников, торговцев, мореходов и колонистов были свои боги. Скальд и знаток рун, кузнец, лекарь, землепашец, скотовод и пивовар искали защиты у своего божества; колдун, охотник, бесплодная женщина, дева знали к кому обратиться. Кроме того, могущество богов было столь велико и сферы их полномочий так сильно перекрывались, что люди Одина, Тора или Фрейра могли рассчитывать на своего покровителя в любых ситуациях, в жизни и в смерти.

Представления скандинавов о том, как начинался мир и каким будет его конец, нашли отражение в двух знаменитейших произведениях – "Прорицании Вёльвы", записанном, предположительно, в начале XI в., и "Младшей Эдде" Снорри Стурлусона (ок. 1220 г.). Отсылки к этой теме встречаются также в других песнях "Старшей Эдды". В самых общих чертах история мира выглядит так (155).

В начале начал, прежде чем появились боги и был сотворен мир, существовала мировая бездна Гиннунгагап. На севере ее располагался Нифльхейм, мрачный и холодный, будущая преисподняя, и в середине его протекал поток, что зовется Кипящий Котел, в котором брали начало одиннадцать рек. На юге находился Муспелль, жаркая страна, где все горит и пылает, и там жил великан Сурт. Когда реки Нифльхейма настолько удалились от своего начала, что вода в них застыла, из соединения инея и теплого воздуха Муспелля родился великан Имир. Однажды, заснув, он вспотел, и под левой рукой его выросли мужчина и женщина, а одна его нога задала с другою сына. Имир кормился молоком коровы Ауцумлы, возникшей из растаявшего инея. Аудумла лизала соленые камни, покрытые инеем, и на третий день из одного камня явился человек; его прозывают Бури. У Бури был сын Бор, который взял в жены дочь великана, и та родила ему троих сыновей – Одина, Вили и Be. То были первые боги-асы. Они убили Имира и из его тела сотворили мир: море и озера из его крови, землю из его плоти, горы – из костей, валуны и камни – из передних и коренных зубов, облака – из его мозга, небосвод – из черепа. В середине неба асы прикрепили сияющие искры, что летали кругом, вырвавшись из Муспелля, – так появились звезды. Солнце и Месяц спешат по небу днем и ночью, не останавливаясь, убегая от волков, что хотят проглотить их. Плоский земной диск омывает океан, на другом берегу которого находится Ётунхейм, страна великанов, где стоит их крепость Утгард. Чтобы защитить Мидгард, мир людей, асы возвели вокруг него стену из век Имира. Потом они сотворили первых людей, мужчину по имени Ясень и женщину по имени Ива, из двух деревьев, что росли на морском берегу, и дали им жизнь и душу, разум и Движенье и пять чувств. В центре мира боги выстроили свое обиталище – крепость Асгард. В Асгард, в Вальгаллу, Чертоги Павших, приходят доблестные воины, погибшие в битвах. Властитель этих палат – Один, он живет там с волками и воронами, которые служат ему, и пьет вино. Каждый день воины-эйнхерии выходят из Чертогов и бьются друг с другом, и каждый вечер все, кто пал в этих сражениях, встают и вместе с победителями пируют в Вальгалле у Одина. Они едят мясо вепря Сэхримнира и пьют сверкающий мед из чаш, которые подают им валькирии, девы-богини. Владыка Вальгаллы – Один – посылает валькирий во все сражения, и те выбирают, кто должен пасть, и приводят погибших к нему в Чертоги. Но те, кто умирает от старости или болезни, попадают к богине Хель, в Нифльхейм.

Посреди сотворенного мира растет Мировое Древо, ясень Иггдрасиль. Он больше и прекраснее всех деревьев, сучья его простерты над миром и поднимаются выше неба. Три корня поддерживают его: один – у асов, другой – у инеистых великанов, третий уходит в Нифльхейм, и под ним протекает поток Кипящий Котел. Имя Иггдрасиль, как полагают, означает "конь Игга (Одина)", а "конь Одина" – кеннинг виселицы. На Иггдрасиле Один провисел девять дней и ночей, чтобы обрести мудрость. У Мирового Древа находится главное святилище богов, где они собираются каждый день и вершат суд. Под корнями Иггдрасиля бьют два источника – источник Мудрости и источник Судьбы. Возле источника Судьбы живут норны, что судят людям судьбы; их имена Урд (Судьба), Верданди (Становление) и Скульд (Доля). Каждый день они черпают воду из источника вместе с грязью, что покрывает его берега, и поливают Ясень, чтобы он не засох и не зачах, ибо на нем держится мир. Как и все живое, Иггдрасиль смертен. "Не ведают люди, какие невзгоды у ясеня Иггдрасиль", – говорится в "Речах Гримнира". В ветвях его обитает орел, меж глаз которого сидит ястреб. Дракон Нидхёгг и многочисленные змеи подгрызают корни Древа, а белка Грызозуб снует вверх и вниз по стволу и переносит бранные слова, которыми осыпают друг друга орел и дракон. Олень глодает Древо, и ствол гибнет от гнили. Откуда появился Иггдрасиль, мы не знаем, но он будет расти, невзирая на все невзгоды, пока не кончится мир.

Конец мира наступает, когда вершится Рагнарёк, Судьба или Рок богов. Он предопределен изначально. Смерть, неизбежно ожидающая живых, ожидает и богов, и все ими созданное. Силы разрушения всегда за работой, могущество асов и людей дает трещину, и приходит момент, когда ни мудрость Одина, ни доблесть Тора уже не могут никого защитить. Из-за коварства Локи погибает сын Одина, Бальдр Добрый, и Всеотец понимает, что Роковой час близок. Хитрый, злобный и бессердечный Локи сурово наказан, но с этого момента он вместе с великанами и своим чудовищным потомством становится жестоким врагом всего светлого и прекрасного в Асгарде. В Мидгарде наступает эпоха разложения и упадка: люди не верят друг другу, все связи разорваны, брат встает на брата и великий блуд царит в мире. За временем войн и распрей – веком секир, веком мечей и веком волка – наступает лютая зима (Фимбульветр), которая длится три года кряду, без лета. Прокричат три кочета – у великанов, в Асгарде и в Хель, волки поглотят Солнце и украдут Месяц, задрожит земля, рухнут горы и все оковы будут разбиты. Волк Фенрир разверз свои челюсти от неба до земли, Мировой Змей, изрыгая яд, выползает из моря, корабль мертвых, Нагльфар, построенный из неостриженных ногтей мертвецов, покидает свою гавань в Хель. Великаны Муспелля под предводительством Сурта скачут к Асгарду, и радужный мост Биврёст рушится под ними. Карлики стонут. Локи сбрасывает свои цепи и ведет войско в битву.

Хеймдалль, страж богов, трубит в свой рог. Иггдрасиль трепещет. Асы вооружаются, и эйнхерии готовятся к сражению, из которого никто не вернется. Всеотец Один в золотом шлеме, с копьем, что зовется Гунгнир, ведет их в бой. Тор берет молот, Фрейр – меч, но, увы, не тот добрый меч, который он отдал когда-то своему посланцу Скриниру. "Что же с асами?", "Что же с альвами?" С Фенриром бьется Один, Тор – с Мировым Змеем, Фрейр – с Суртом. Фрейр гибнет первым, сраженный сверкающим мечом. Тор побеждает Мирового Змея, но, отойдя на девять шагов, падает замертво, отравленный его ядом. Волк проглатывает Одина, но сын Одина, Видар, мстя за отца, вонзает меч Фенриру в сердце. Тюр и Гарм, Локи и Хеймдалль убивают друг друга. Солнце меркнет, звезды срываются с неба, море затопляет земли. Великан Сурт мечет огонь и сжигает весь мир. Небо и твердь – все пылает.

Но на месте старого мира возникнет новый. Поднимется из моря новая зеленая земля, незасеянные поля покроются всходами. Двое сыновей Одина и двое сыновей Тора остались живы, их не погубили море и пламя Сурта. Невинный Бальдр и его невольный убийца Хёд возвращаются из Хель, и все четверо садятся и ведут разговор о славных событиях прошлого. В Мидгарде уцелели двое людей, они будут питаться утренней росою и породят бесчисленное потомство, пока дочь Солнца, не менее прекрасная, чем ее мать, совершит свой путь по небу.

Эта легенда о сотворении и гибели мира обнаруживает существенное сходство с другими индоевропейскими мифами такого рода и не вполне свободна от христианского влияния. Она, безусловно, показалась бы нам более понятной, будь у нас возможность разобраться в ней детально. Нечто подобное обнаруживается в верованиях индусов, персов, египтян, греков, римлян и кельтов, а асы весьма похожи на богов других пантеонов; хотя у Дюмезиля, распределившего северных богов и богов реконструированной им "общей индоевропейской религии" по трем категориям, нашлось немало противников. К первой категории он относил сурового властителя, знатока магии и хранителя мудрости, типа Одина, и более снисходительного властелина, который защищает закон и справедливость (по Дюмезилю, таков в северном пантеоне Тюр). Во вторую категорию входят боги-воины (Тор), в третью – боги богатства и плодородия (скандинавские ваны, и главный среди них – Фрейр) (156).

Первый среди асов – Один, загадочный и многоликий, зловещий и ужасный. В своих поисках знания и мудрости он прошел через множество опасностей и принес великие жертвы. Он отдал глаз за глоток воды из источника Мимира (источника Мудрости) и провисел девять ночей на древе, пронзенный копьем, чтобы обрести магическую силу и власть над рунами.

Никто не питал,

Никто не поил меня,

взирал я на землю,

поднял я руны,

стеная их поднял –

и с дерева рухнул (157).

Один – бог повешенных, бог войны и покровитель воинов, павших в битве, бог тайного знания и властитель мертвых, от которых это знание можно получить. Христос страдал, повешенный на древе-кресте, ради других. Жадный до власти и знания, Один преследовал свои цели, и его муки скорее напоминают о шаманстве, нежели о христианском искуплении. Он доблестен, переменчив и коварен, дарует победу по прихоти, а не по заслугам, покидая тех, кому прежде благоволил, в час величайшей нужды. Он принес гибель Хрольву Жердинке, Сигмунду Вёльсунгу, Харальду Боевой Зуб; Эйрик Кровавая Секира, ярл Хакон сын Сигурда и скальд Эгиль испытали на себе его гнев. Те, кто поклонялся Одину, были чем-то на него похожи – призванные властвовать, творить заклинания и читать руны, они знали жар вдохновения и боевое безумие. Вотан, пишет Адам Бременский, id est Furor. У Одина много сокровищ – копье Гунгнир, золотое кольцо Драупнир, из которого каждую девятую ночь капает по восьми колец того же веса, восьминогий конь Слейпнир, вороны Хугин и Мунин, Думающий и Помнящий, которые каждый день летают по миру и, возвращаясь, рассказывают на ухо своему повелителю, что где случилось. Еще у Одина множество имен, описывающих его разнообразные качества и роли: Всеотец, Бог Повешенных, Сеятель Бед, Устрашающий, Отец Победы, Одноглазый, Бог Воронов, Друг Мимира, противник Волка. Военные победы – его дар, поэзия – его мед.

Величественный, опасный, непредсказуемый Один – не тот бог, с которым стоит иметь дело обычному человеку. Куда приятней Тор. Вспыльчивый, но добрый, шумный, прямодушный, любитель поесть и выпить, он неуловимо напоминал землепашцам, скотоводам и простым воинам их соседей и родичей, а то и их самих. Зная о его приключениях, странствиях, о том, как великаны оставили его в дураках, а потом он оставил в дураках их, любой мог быть с Тором на дружеской ноге. Но богу недостаточно просто вызывать симпатию, он должен обладать сверхъестественным могуществом, и у Тора его не отнимешь. По имени и атрибутам он – бог-громовержец, он проносится по небу в своей запряженной козлами колеснице и разит врагов молниями – молотом Тора, Мьёлльниром. Рыжебородый, большой, невероятно сильный, Тор выступает в роли защитника Асгарда и асов, а заодно Мидгарда и людей. Он сражался с Мировым Змеем, а инеистые великаны и горные исполины хорошо знают его молот, ибо он проломил черепа многим их предкам и родичам. Помимо молота, у Тора есть железные рукавицы, которые он надевает, когда берет Мьёлльнир, и Пояс Силы – перепоясавшись им, он делается вдвое сильнее. Главным противником Белого Бога – Христа в Скандинавии выступал не Один, а рыжий Тор. Молот, а не копье, преграждал путь кресту. В поздние времена, в последних оплотах язычества, именно Тор, похоже, был самым почитаемым из асов. Судя по описанию Адама Бременского, в уппсальском святилище статуя Тора занимала центральное место, между статуями Одина и Фрейра. Кое-где в Скандинавии ему поклонялись и как богу земледелия; к сожалению, достаточно позднее происхождение его знаменитого молота и еще более позднее происхождение наших источников не позволяют определить точнее его функции. Но, так или иначе, на родине викингов Тор считался могущественным богом, а в колониях – могущественнейшим из всех.

Один и Тор – асы, Фрейр принадлежит к другому божественному племени – ванам. Главные среди ванов – Ньёрд и его дети – Фрейр и Фрейя. За их образами просматривается более древняя северная религия, которая, образно говоря, проиграла битву асам, но при этом не была ни вытеснена, ни уничтожена. Эти трое – божества плодородия. Имя Ньёрда и та роль, которая ему приписывается, вызывают в памяти образ Нерты, германской богини земли, и чем бы ни объяснялось изменение пола, очевидно, это одно и то же божество. Тацит рассказывает в своей "Германии":

"Сами по себе ничем не примечательные, они (перечисленные выше германские народы) все вместе поклоняются матери-земле Нерте, считая, что она вмешивается в дела человеческие и навещает их племена. Есть на острове среди Океана священная роща, и в ней предназначенная для этой богини и скрытая под покровом из тканей повозка; касаться ее разрешено только жрецу. Ощутив, что богиня прибыла и находится у себя в святилище, он с величайшей почтительностью сопровождает ее, влекомую впряженными в повозку коровами. Тогда наступают дни всеобщего ликования, празднично убираются местности, которые она удостоила своим прибытием и пребыванием. В эти дни они не затевают походов, не берут в руки оружия; все изделия из железа у них на запоре; тогда им ведомы только мир и покой, только тогда они им по душе, и так продолжается, пока тот же жрец не возвратит в капище насытившуюся общением с родом людским богиню. После этого и повозка, и покров, и, если угодно поверить, само божество очищаются омовением в уединенном и укрытом ото всех озере. Выполняют это рабы, которых тотчас поглощает то же самое озеро. Отсюда – исполненный тайны ужас и благоговейный трепет перед тем, что неведомо и что могут увидеть лишь те, кто обречен смерти" (158).

Весь этот антураж: жрец, повозка, роща на острове, озеро и рабы божества, при появлении которого повсюду воцарялись мир и благоденствие, пожалуй, заслуживает отдельного обсуждения, но нам придется оставить в покое Ньёрда и удовлетвориться одним абзацем, посвященным его сыну. Фрейр – бог плодородия и плотской любви. Одно время он находился в кровосмесительной связи со своей сестрой-тезкой. Его статуя в Уппсале узнавалась по огромному фаллосу, и отличающаяся той же особенностью фигурка, найденная в Швеции, видимо, тоже изображает Фрейра. Ему посвящались оргии, поэтому неудивительно, что Адам Бременский и Саксон Грамматик в отношении него так скупы на детали и щедры на выражение собственного неудовольствия. Для шведов Фрейр – Бог Мира (veraldar go?), его имя означает Повелитель. Иначе он зовется Ингви, отсюда, предположительно, происходит наименование шведской королевской династии – Инглинги. Его атрибуты – жеребец и чудесный вепрь; эддическая песнь "Поездка Скирнира", где Фрейр является одним из главных действующих лиц, очевидно, представляет собой почти незамаскированный пересказ природного мифа о том, как бог солнца и плодородия Скирнир нашел свою суженую Герд, или позднейшее переложение в аллитерационных стихах культовой песни, исполнявшейся во время языческого праздника соединения бога-солнца с богиней-землей. Фрейр ответственен за то, чтобы у людей и зверей рождались дети, а из зерна рождался колос. Он властвует над дождями, солнечным светом и плодами земли. Но ему приписывалась и другая роль. Смерть и плодородие тесно связаны, и в свете этого становится более понятным рассказ Ибн-Фадлана о том, что друзья умершего вступали в сексуальные сношения с девушкой-рабыней, которую затем принесли в жертву. Двойственность функций Фрейра проясняет, но одновременно усложняет вопрос о скандинавских корабельных погребениях. В Богуслене и других областях Дании среди петроглифов начала бронзового века, очевидно представляющих ритуальные шествия, довольно часто встречаются изображения кораблей. Здесь можно вспомнить, что лучший из кораблей – Скидбладнир принадлежит Фрейру. На этом корабле хватает места всем асам в доспехах и с оружием, а когда в нем нет нужды, он свертывается, как платок, и убирается в кошель. В его паруса всегда дует попутный ветер. Как и колесница Фрейи, корабль Фрейра, вероятно, символизирует смерть и возрождение.

Для того чтобы рожать детей, сеять хлеб, убирать урожай и разводить скот, мирное время подходит больше, чем военное. Но ни один из богов бронзового века или эпохи викингов не мог быть пацифистом. Некоторые из прозваний Фрейра характеризуют его как воина, и во время Paгнарёк он будет сражаться с Суртом.

Одина, Тора и Фрейра в эпоху викингов почитали больше, нежели других асов, однако это не значит, что остальные боги и богини скандинавской религии не важны. Тюра Тацит отождествляет с римским Марсом, хотя, судя по имени, он родственен скорее греческому Зевсу и древнеиндийскому Дьяусу. Существует миф, в котором рассказывается о том, как полузабытый ныне Улль пытался сместить Одина, но к началу эпохи викингов и Улль, и Тюр отошли на второй план. Ономастика указывает на то, что воинственный, но справедливый Тюр почитался главным образом в Дании, а некогда блистательный Улль – в юго-восточных областях Швеции и южных и юго-восточных фюльках Норвегии.

Если Тюр и Улль постепенно утратили свое значение, светлый Бальдр, сын Одина, и его жена Фригг, напротив, стали пользоваться особым уважением в достаточно поздние времена. Прекрасный, всеми любимый Бальдр погиб, пронзенный побегом омелы, который метнул в него его слепой брат Хёд по наущению Локи. Снорри в "Младшей Эдде" рассказывает о том, как был убит Бальдр, как асы похоронили его в великой печали, и Хермод отправился к Хель и стал умолять ее позволить Бальдру вернуться. Хель согласилась, при условии, что все, что ни есть на земле живого или мертвого, будет плакать по Бальдру, и все плакали – кроме Локи; поэтому Бальдр остался в Хель до Рагнарёк, и только потом вернется. Возможно, именно благодаря этой красивой и захватывающей истории Бальдр (Саксон Грамматик, кстати, пишет о нем нечто принципиально иное) – божество совершенно другого характера – вошел в пантеон, к которому изначально не имел никакого отношения. Нам явно не помешало бы знать побольше о Хеймдалле, страже богов, которого "Песня о Риге" отождествляет с Ригом, отцом людей. Настолько же не хватает нам сведений о богинях Идунн, Гевьон, Фригг, о дисах – покровительницах определенного места, рода или даже отдельного человека (в их честь отмечались особые праздники и совершались жертвоприношения), альвах, карликах и фюлгья.

Но чтобы возникла религия, одних богов недостаточно. У любой религии должны быть ритуалы и священные места. Об обрядах и святынях северного язычества источники сообщают довольно много; однако, к сожалению, большинство письменных памятников – поздние и недостоверные, поэтому для проверки и уточнения приходится привлекать Данные ономастики и археологии – в той мере, в какой их удается правильно интерпретировать. Названия, включающие в себя имя Одина, нередки в Дании и на юге Швеции, в том числе в Вестер- и Эстеръетланде; в Норвегии они встречаются гораздо реже и практически отсутствуют в юго-восточных фюльках. Во всей Исландии также ни одно место не носит имени Одина. Имя Тора присутствует в географических названиях повсюду (особенно часто – в Исландии, где также очень распространены были личные имена с корнем тор-), но жители разных стран могли иметь в виду совершенно разные ипостаси этого божества. Названия, связанные с именем Фрейра, попадаются пару раз на востоке Исландии, на Зеландии, Фюне и на юге Ютландии, а также в юго-западной Норвегии, где их довольно много. Распространенность такого рода названий в Швеции подтверждает свидетельства источников, что в конце языческой эпохи культ Фрейра для шведов имел первостепенное значение. Датские названия позволяют выявить области, где почитался Тюр, а онамастика Норвегии и Швеции несет в себе следы культа Улля. В целом же анализ ономастики дает весьма неожиданные результаты. Наш первейший авторитет, когда речь идет о Норвегии, Магнус Ольсен приводит следующие данные по Норвегии эпохи викингов. Названия, в состав которых входят имена Фрейра и Фрейи, встречаются 48 раз; Улля – 33; Тора – 27; Ньёрда – 26; Одина – 12. В качестве второго элемента в них могут присутствовать обозначения различных культовых сооружений – например, hof (дом), horgr (курган), ve (святилище); обозначения природных объектов, ставших предметами поклонения или деятельности человека – например, lundr (роща), akr (возделанная земля); или элементов ландшафта – berg (скала), ass (гряда гор), еу (остров), haugr (холм).

Для нашего анализа религиозных практик эпохи викингов первая группа названий, обозначающая культовые сооружения, представляет наибольший интерес. Начнем с hof, святилище-дом.

У скандинавов, как уже говорилось, не было жрецов, занятых исключительно отправлением культа. В роли посредника между богами и людьми обычно выступал местный властитель. Мы уже обсуждали исландских годи, которые становились жрецами исключительно потому, что были самыми влиятельными хёвдингами в округе: их главенство в исполнении религиозных обрядов определялось социальным статусом, а позднее – авторитетом и официальным признанием в соответствии с законом. Разумно предположить, что и в Скандинавии дело обстояло примерно так же. Крупные религиозные центры возникали и развивались под рукой сильных правителей. Шведские конунги сами совершали обряды в Уппсале, а ярлы Трендалёга – в Хладире. Конечно, Торольв Бородач с Мостра, построивший hof в Брейдафьорде, именуется hofgo?i, а в "Саге о людях из Вапнфьорда" упоминается hofgy?ja (gy?ja – женщина-годи), равно как и Адам Бременский говорит о sacerdotes, служителях культа, в Уппсале, но роль этих жрецов сводилась к тому, чтобы совершать жертвоприношения, обеспечивавшие благополучие народа, – обязанность, которую в других случаях исполняли правители.

Жертвоприношения были основной религиозной практикой. При всех вариациях – территориальных и временных – их можно разделить на две группы: жертвоприношения по обету, обычно связанные с убиением или уничтожением, в результате которого жертва – человек, животное, оружие, корабль или другой артефакт – переходит во владение богов; и пиршественные жертвоприношения, во время которых участники обряда вместе вкушают пищу, посвященную божеству. Для нашего обсуждения культовых построек этот второй вид жертвоприношений более интересен, поскольку он, очевидно, предполагал существование неких специальных помещений, где происходили ритуальные пиршества. Подобные обряды описаны в позднейших, недостоверных источниках (у Снорри); если верить скальдам, создается впечатление, что убийство жертвенного животного само по себе было ритуалом и его мясо запекалось особым образом на горячих камнях в вырытой в земле яме – древний способ приготовления пищи, в эпоху викингов применявшийся только в сакральных Целях. Помимо пира, праздничная церемония, вероятно, включала в себя песни, танцы, гадания и разыгрывание сцен на мифологические сюжеты (159).

Как выглядели языческие "храмы", нам, строго говоря, неизвестно. Адам Бременский в "Деяниях гамбургских архиепископов" (VI, xxvi-vii) описывает уппсальское святилище следующим образом:

"Главное их (шведов) святилище – Уппсала – расположено неподалеку от города Сигтуна, или Бирка. В этом храме, который весь разукрашен золотом, народ поклоняется статуям трех богов. Самый могущественный из них, Тор, сидит на своем престоле посредине храма. Водан (Один) и Фрикко (Фрейр) сидят по ту и другую сторону от него. Отличительные черты каждого из них: Тор, как говорят, владычествует в воздухе и правит громом и молнией, ветром и дождем, хорошей погодой и урожаем. Другой, Водан, что значит "ярость", правит войнами и вселяет в людей храбрость перед лицом врагов. Третий, Фрикко, дарует смертным мир и сладострастие. Его идол снабжен поэтому громадным детородным членом. Водана же изображают они в доспехах, как мы – Марса, а Тор со своим скипетром (молотом) кажется похожим на Юпитера (160). Шведы поклоняются также героям, которые, как они верят, заслужили бессмертие и стали богами благодаря своим подвигам. В "Житии святого Ансгара" говорится, что они думали так о конунге Эйрике.

К каждому из богов приставлены жрецы, чтобы приносить жертвы во благо народа. Если стране грозит чума или голод, возлияние совершается перед идолом Тора, в случае войны – перед идолом Водана, а когда справляется свадьба – перед статуей Фрикко. Раз в девять лет в Уппсале, по обычаю, отмечается большой праздник, на который собираются люди со всех концов Швеции. Все должны в нем участвовать. Конунги и прочий люд, вместе и поодиночке, присылают дары в Уппсалу, и, к великому сожалению, те, кто принял христианство, отступаются от праведной веры, присоединяясь к этим церемониям. Они приносят в жертву по девяти голов от каждого рода живых существ мужского пола и их кровью ублажают богов – именно так принято добиваться милости от божеств этого сорта. Тела жертв подвешивают в священной роще, примыкающей к храму. Каждое дерево в роще считается священным, ибо в глазах язычников их делает таковыми смерть и тление мертвых тел. Там вешают лошадей, собак и людей, и один христианин говорил мне, что он видел подвешенные в роще семьдесят два трупа разных созданий. Во время жертвоприношения исполняются песни, столь многочисленные и непотребные, что лучше о них промолчать" (161).

Приведенный здесь отрывок цитируют постоянно, но попытки реконструировать на основании этого описания уппсальский храм ни к чему разумному не привели. Безусловно, в уппсальском святилище стояли статуи богов. Наверняка некое сооружение защищало их от непогоды, но был ли это просто навес на четырех опорах, или шведы, под впечатлением христианских церквей, возвели нечто более сложное – сказать трудно. Очевидно, особый статус места определяли роща и огромное вечнозеленое дерево, а не "храм". Ни источники, ни археологические данные, ни уровень развития скандинавской архитектуры в 1070 г. не позволяют предполагать, что в Уппсале имелась культовая постройка, достаточно большая, чтобы вместить хотя бы часть собиравшихся туда по праздникам людей. В любом случае сам Адам Бременский никогда не видел nobilissimum templum, о котором он пишет. Археологи высказываются весьма скептически об уппсальском "храме", равно как и о храмах в Еллинге (Дания) и в Хофстадире, в окрестностях Мюватна (Исландия). С учетом того, что написанные в XIII в. "Сага о людях с Песчаного Берега", "Сага о людях с Кьяларнеса", "Сага о Ньяле" и "Круг Земной" как исторические источники не выдерживают критики, кажется более разумным, если не единственно возможным, подойти к проблеме языческих святилищ иначе.

Как известно, у южногерманских народов в качестве святынь почитались обычно природные объекты, чаще всего – рощи или источники. Судя по законам, принятым в начале христианской эпохи в Норвегии, Швеции и Гаутланде, законам Кнута в Англии и "закону служителей церкви", действовавшему в Нортумбрии, на территории бывшего Данело, подобная традиция существовала и на севере. Во всех вышеназванных кодексах присутствуют запреты на исполнение ритуалов в лесах, на холмах, на бывших языческих капищах, а также вблизи камней и источников, и, судя по всему, составители этих правовых сводов имели в виду вполне конкретные места, где раньше совершались языческие обряды. Аль-Тартуши, описывая языческий праздник в Хедебю, не упоминает ни о каком культовом сооружении, хотя обращает внимание на христианскую церковь. По рассказу Ибн-Фадлана о русах, поклонявшихся идолам на Волге, также складывается впечатление, что деревянные фигуры стояли под открытым небом или в крайнем случае под навесом. Кажется весьма вероятным, что подавляющее большинство строений, именуемых в сагах и позднейшей исландской традиции hof, представляли собой не храмы, посвященные тому или другому богу, а, по определению О.Ольсена, крупные хутора, "рассчитанные на регулярное проведение культовых собраний, участниками которых становились не только те, кто жил на хуторе, но и большое количество посторонних людей". На севере очень желательно было иметь дом, где при необходимости можно провести ритуальное пиршество, притом что в остальное время в нем шла обычная жизнь. Два знаменитых исландских хутора, оба названные Хофстадир и расположенные один – в Мюватне, а другой – в Торскафьорде, судя по всему, относятся именно к этому типу построек. Неподалеку от них вырыты овальные ямы, чтобы запекать мясо; кроме того, для нужд одной семьи эти дома слишком велики.

Куда более древнее и распространенное наименование священных мест – horgr. Первоначально это слово означало груду камней, все равно – естественного ли происхождения, или сложенную людьми. Таким образом, применительно к святилищу оно означает, безусловно, святилище под открытым небом; однако есть указания на то, что начиная с раннего железного века сверху на каменных грудах – каирнах помещали идолов и, возможно, со временем над ними стали сооружать крыши. Это, однако, не превращает каирн в храм. Относительно ve мы знаем только, что этим словом обозначалось священное место, очевидно, опять-таки открытый участок.

Даже в самом беглом обзоре скандинавской религии нельзя обойти вниманием еще один вопрос. Что думали скандинавы о смерти? На какие небеса, в какой ад, чистилище или небытие уходили умершие? Как они попадали туда?

В данном случае мы страдаем не от недостатка сведений, а от их избытка. Ответы на наши вопросы дает литература, главным образом в лице Снорри Стурлусона и неведомых авторов эддических песен. Помимо них и некоторого количества других письменных памятников, есть еще данные археологии; раскопки захоронений свидетельствуют о большом разнообразии верований и представлений относительно дальнейшей судьбы умерших.

В "Младшей Эдде" (162) говорится, что "все павшие в битве с тех самых пор, как был создан мир, обитают теперь У Одина в Вальгалле", – и это запоминающееся утверждение вошло в число расхожих представлений о скандинавском язычестве. Правда, далее тот же Снорри сообщает, что половину убитых Фрейя забирает в свой чертог Фолькванг. Женщины приходят к Фрейе, а девы – к юной Гевьон. Возможно, те, кто почитал Тора, отправлялись в его владения Трудвангар, в чертог, что зовется Бильскирнир, а почитатели других богов – в их обители. Противоположностью викингской Вальгалле выступает Хель, преисподняя, куда ушел Сигурд Вёльсунг, кровожадная Брюнхильд, а со временем – сын Одина, невинный Бальдр. Там властвует великанша Хель, дочь Локи, у которой одна половина лица – синяя, а другая – цвета мяса; Один низверг ее в Нифльхейм и поставил управлять девятью мирами чтобы она давала у себя приют всем, кто умер от старости и болезни. "Дурные люди идут в Хель, – поясняет Снорри, – а оттуда в Нифльхелль. Это внизу, в девятом мире".

Насколько скандинавы IX-X вв. во всем этом разбирались и во что конкретно они верили, не совсем понятно. Возможно, мы находимся в ситуации человека, который пытается вникнуть в суть христианского вероучения, имея на руках отрывки Евангелия, перевод Книги Иова, выполненный во времена короля Якова I, "Века размышлений" Трайерна и огненные проповеди мистера Спурджеона. Почти наверняка ни один скандинав, ни в одну эпоху не следовал в своих верованиях северной эсхатологии в том виде, в каком она дошла до нас. Кроме того, в ряде литературных источников встречаются утверждения, в корне противоречащие всему сказанному относительно судьбы умерших выше. Так, в исландских сагах достаточно часто сообщается о людях, которые после смерти продолжают жить в своей могиле, в крайнем случае переселяются в близлежащий холм. Некоторые из них приглядывают за округой, другие, если их потревожить, становятся опасными соседями. В общем, дурные люди и после смерти остаются дурными. Нельзя также не отметить, что в "Речах Высокого" – подлинном кодексе северной мудрости – о загробной жизни не говорится вообще ничего.

Обращаясь к археологическим свидетельствам, мы ступаем на более твердую почву, однако эти свидетельства не всегда самодостаточны и не во всех случаях поддаются толкованию. Первое, что поражает, – разнообразие погребальных практик у северных народов. Умерших сжигали или хоронили в земле, в курганах или на ровных местах, с погребальным инвентарем или без него, в реальном или символическом корабле, но иногда и без всякой корабельной символики, в больших деревянных гробницах, или маленьких гробах, или просто так. Встречаются одиночные погребения, погребения, в которых похоронены двое (иногда одна из двоих – женщина-рабыня), и общие захоронения. Состав некоторых погребений свидетельствует о смешении разных верований. Очевидно, на практику захоронений викингской эпохи оказали сильное влияние обычаи предшествующего периода; прослеживаются также местные и региональные отличия – особенно если сравнивать Данию, где кремация применялась крайне редко (не беря Линдхольм Хёйе) и погребальный инвентарь скуден, с Норвегией и Швецией, – и за каждой из этих практик стоит свой комплекс представлений о посмертном существовании. Размеры и богатое убранство погребальных курганов в Еллинге, Усеберге, Венделе, Вальсъерде, так же как и относящегося к более раннему времени кургана Саттон-Ху, должны были утверждать перед всеми живущими высокие достоинства людей, для которых эти курганы предназначались; однако таким образом проявлялась и забота о человеке, уходившем в иной мир.

По христианскому обычаю умерший, отправляясь в последний путь, не должен уносить с собой из бренного мира ничего. Языческая религия, по крайней мере в той ее форме, которая бытовала в Норвегии и Швеции, утверждала прямо противоположное. Умершему давалось по возможности все необходимое, чтобы он и в загробном мире мог жить в достатке и с почетом: корабль, оружие, конь, повозка, украшения, посуда, утварь и даже еда. За этим обычаем проглядывает некий фатализм: вождь и в посмертном существовании останется вождем, а раб – в рабстве. Возможно, распространению христианства в Скандинавии в какой-то мере способствовало то, что оно не переносило земной статус человека в жизнь вечную.

Скальды и резчики по камню точно знали, что происходит с благородным херсиром или конунгом после того, как его должным образом похоронят, со всеми его сокровищами. Вот герой скачет либо, как можно предположить, плывет в иной мир, вот его приветствуют Один и валькирии или кто-то еще из асов. Корабельные погребения вроде бы полностью укладываются в эту концепцию. На корабле из Ладбю (пока единственном корабле такого типа, обнаруженном в данной местности) якорь поднят – и будет сброшен за борт, когда кормчий приведет свое судно к цели. В противоположность ему усебергский корабль пришвартован к большому камню. Впрочем, возможно, эти различия не так существенны, как нам думается. Большой корабль, маленький, "корабельное обрамление" – в первую очередь знак того, что душе человека будет позволено уйти в мир мертвых и, – поскольку корабль является одновременно символом плодородия, возродиться там, хотя тело здесь, в мире живых, истлеет и обратится в прах. Очевидным подтверждением сказанного служат кремационные захоронения в Линдхольм Хёйе у восточного выхода из Лимафьорда на севере Ютландии. Там на довольно обширном участке обнаружено более 700 захоронений, датируемых с середины VII в. по X в. Этот участок располагается чуть южнее поселения, существовавшего, предположительно, в период 400-800 гг., и частично перекрывается с территорией более позднего поселения XI в. Большая часть "кладбища" скрыта под слоем песка, и в настоящее время там активно ведутся раскопки. Погребения в основном кремационного типа, но сожжения производились где-то в другом месте. После сожжения прах умершего и останки погребального инвентаря доставляли на "кладбище", распределяли на небольшом участке и присыпали сверху землей. На многих подобных могилах выкладывали затем овал, круг, квадрат или треугольник из камней. Овал – stens?tninger – символ корабля, и после того как он исполнял свою непосредственную роль, камни можно было взять и использовать для других "надгробий". Интересный вариант корабельного погребения обнаружен в Хедебю: корабль располагается вертикально над выложенной бревнами погребальной камерой, в которой находятся останки двоих или троих людей, каждый со своим погребальным инвентарем; останки трех коней обнаружены в отдельном захоронении, расположенном на существенно меньшей глубине под кормой корабля. Нельзя отрицать, что в ряде случаев корабли являются просто частью погребального инвентаря. В исландских погребениях корабли практически не встречаются; исландцы путешествовали на лошадях, и в двух третях захоронений обнаружены останки одного или более коней, похороненных со своим хозяином. Кремация в Исландии не практиковалась.

Из всего вышесказанного следует, что ни одно предложенное объяснение не подходит для всего многообразия скандинавских погребальных обычаев, и на вопрос о том, как представляли себе норманны загробную жизнь, пока невозможно дать удовлетворительный ответ.

Невзирая на местные различия в верованиях и практиках, северная религия едина. Ее исповедовали в трех скандинавских странах и норманнских колониях – и нигде больше. То же можно сказать об искусстве викингской Скандинавии, бытовавшем на территориях от Трёндалёга до Ботнического залива, от Уппсалы до Ютландского перешейка. Начала его лежат на материке, где жили германские племена, но с IV в. его развитие шло своим путем: вплоть до XII в. северные мастера сохраняли верность "звериному стилю", притом что в европейском декоративном искусстве важным элементом стали растительные орнаменты. Это происходило не из-за неумелости и не потому, что скандинавские ремесленники в принципе были глухи к чужеземному влиянию. В результате войн, грабежей и торговли на север попадало много прекрасных вещей: мечи с необычными рукоятями, книжные оклады и застежки, фибулы, монеты, сундуки, чаши и кубки, епископские посохи, ткани. Творения кельтов, каролингов, англосаксов производили сильное впечатление на северных мастеров; в меньшей степени, но все же прослеживается влияние русского искусства. В эпоху викингов секреты ремесла и художественные стили проникали в Скандинавию вместе с потоком иных сокровищ, но если скандинавские ремесленники с готовностью перенимали чужие умения, это вовсе не означает, что они ощущали себя наивными, старомодными провинциалами. Скорее они поступали так, поскольку были абсолютно уверены в превосходстве местной традиции, в собственном мастерстве и своей постоянной клиентуре. Чужеземные золото и серебро шли в переплавку и превращались в материал для северных умельцев, а чужеземные влияния вплетались в северную традицию, стимулируя ее формирование и развитие, но ни в коей мере не замещая ее.

Заимствования в скандинавском искусстве, вообще, весьма непростое явление. Например, долгое время считалось, что еллингский стиль возник под воздействием кельтской (точнее, кельтско-саксонской), англосаксонской и восточной традиций. Однако в последнее время исследователи пришли к выводу, что "большинство его элементов – скандинавские и восходят к тому периоду в начале IX в., когда скандинавская художественная культура испытала на себе, прямо или опосредованно, сильное влияние искусства Британских островов" (163). Проблема осложняется еще и тем, что любое влияние могло быть обоюдным. Каким периодом датируются каменные кресты, воздвигнутые в нескольких поселениях на востоке Йоркшира, пока не установлено, но кажется весьма вероятным, что они представляют собой результат пересечения местной и викингской (еллингской) традиций; с большей определенностью это можно сказать о других памятниках на территории Данело и иных областей, побывавших под норманнским владычеством. Стиль Хрингерике оставил свой след в англосаксонском искусстве времен правления Кнута, а в дни бывших викингов, нормандцев, урнесский стиль – последний прекрасный цветок на древе северного искусства – самое совершенное свое воплощение нашел не в Скандинавии, а в Англии и Ирландии.

Из всего сказанного следует, что северные ремесленники были достаточно самостоятельны и независимы, чтобы в течение нескольких веков спокойно перенимать чужие художественные и технические приемы и одновременно передавать чужеземцам свои. Да, они заимствовали, когда хотели, прошлые и нынешние достижения заморских собратьев, но создали при этом собственную художественную культуру, слишком своеобразную, чтобы считать ее просто незаконной дочерью каролингского искусства или перенесенным на чужую почву побегом культуры Британских островов.

Развитие скандинавской традиции с довикингских времен до XII в., когда ее окончательно иссушило мощное романское влияние, легко прослеживается по смене стилей: усебергский, Борре, еллингский, Маммен, Хрингерике, Урнес. К сожалению, материала у нас не так много. Глядя на усебергские корабль и повозку, можно только гадать, сколько кораблей и повозок, столь же прекрасных, до нас не дошло. Из сотен корабельных флюгеров и штандартов нам досталось всего несколько, и полдюжины датских хомутов с позолоченными бронзовыми накладками – лишь жалкие крохи былого изобилия. Мало что сохранилось от стиля Борре, особенно за пределами Норвегии, и невозможно установить границу между Борре и еллингским стилями, ибо у нас практически нет металлических украшений этого периода и полностью отсутствуют сведения относительно архитектуры. И как же печально, глядя на рунические надписи или рисованные изображения на камнях, думать, что во времена викингов все они были покрашены чистыми натуральными красками, – теперь красочный слой либо полностью облупился, либо подвергся варварской реставрации. Но все-таки имеющихся у нас данных вполне достаточно, чтобы увидеть в скандинавском искусстве присущие ему силу, цепкость и победоносную мощь, свойственные викингской культуре и обществу в целом.

Норманны были хорошими кузнецами и ювелирами: оружие, сделанное их руками, красиво, украшения – неплохи. Однако в работе с металлом они едва ли превзошли континентальных и англосаксонских мастеров. То немногое, что у нас есть, говорит о скандинавах как об отличных ткачах, портных и создателях гобеленов. Северные строители прекрасно умели работать с камнем, торфом и особенно деревом. Хотелось бы увидеть палаты конунга или большую усадьбу, ибо позднейшие источники и археологические данные подтверждают, что это были величественные добротные здания, столь же совершенные по форме и так же богато украшенные, как викингские корабли. Увы, ни одно из них не сохранилось до наших дней.

Но более всего викинги преуспели в резьбе по дереву и камню. Если судить по имеющимся у нас образцам, лучшими резчиками по дереву были норвежцы, резьба по камню процветала на Готланде. Дерева и камня в Скандинавии хватало с избытком, и нет ничего удивительного, что в этих ремеслах северные мастера не знали себе равных.

Достаточно полное представление о скандинавском искусстве резьбы по дереву можно получить, исследуя находки из корабельных погребений. Женщина, похороненная в Усеберге, неподалеку от Тунсберга в Вестфольде, если и не была Асой, матерью Хальвдана Черного, наверняка принадлежала к династии конунгов, ибо только очень могущественные и богатые властители могли призвать к себе стольких прекрасных мастеров и похоронить умершую с такой роскошью. К счастью для нас, почва в районе захоронения представляла собой голубую глину и корабль со всем погребальным инвентарем пролежал в целости и сохранности под верхним слоем торфа много веков, пока его не раскопали в 1904 г. Находки из усебергского погребения ныне находятся в музее в Осло, где их старательно оберегают и при необходимости реставрируют. Самые замечательные артефакты из богатейшей коллекции резных деревянных украшений и изделий – нос корабля, повозка и трое саней. Их изготовили разные мастера в первой половине IX в., и мы можем проследить различия в технических приемах и стилях. Но какой полет воображения и мощь! Звериные орнаменты на носу корабля, череда "хватающих зверей" и печально-комических человеческих фигур, украшающая его "клюв" (tingl), вырезанные на столбиках ложа стилизованные львиные головы (хотя, на взгляд неспециалиста, они являют собой нечто среднее между львиной головой и лошадиной мордой), великолепная резьба на оглоблях повозки, сюжетные картины на передке и бортах повозки и устрашающие звериные морды на столбиках густавсоновских саней. Если искусство должно быть экспрессивным, творения усебергских мастеров удовлетворяют этому условию в полной мере.

Поражает удивительное богатство декора: повторяющиеся узоры, орнаменты из фигурок "хватающих зверей", "кусающих зверей", диковинных птиц и змей, выразительные человеческие фигуры – и при том каждый элемент на своем месте. Кто-то из усебергских мастеров проявил больше изобретательности и сноровки, кто-то – чуть меньше, но все, что сделано ими, сделано с любовью и вдохновенно. Достаточно посмотреть на "хватающих зверей".

Мы не можем сказать точно, откуда взялось это создание. Существует мнение, что прообразом его был франкский лев, другие считают его порождением исконной скандинавской традиции. "Хватающий зверь" – некая игра природы, непонятная помесь льва, собаки, кота и медведя. У него большая голова, круглые вытаращенные глаза, нос картошкой и маленький ротик. Лоб открыт, но на макушке болтаются то ли косички, то ли просто локоны. Выражение лица свирепое и одновременно комическое. Тельце может быть разной ширины, но всегда узкое в талии, бедра прямые или в форме груши. Имя он получил из-за своих лап (возможно, кому-то больше захочется назвать их "руками" и "ногами"), которые всегда цепляются за декоративный бордюр, за соседних "зверей" или за другие части его собственного тела, а иногда – за все вместе. Два забавных маленьких зверька на овальной бронзовой фибуле из Лисбьерга (Дания) мертвой хваткой вцепились себе же в горло. В более простых вариантах "хватающие звери" похожи на подросших котят. Как орнаментальный элемент они использовались очень часто на протяжении всего IX в. Такие фигурки можно было без труда вписать в любой декор, и мастера комбинировали их бесчисленным множеством способов. Самые натуралистические изображения чем-то неуловимо напоминают рисованных персонажей мультфильмов или юных представителей кошачьего и медвежьего племени, застывших в слегка неестественных, напряженных позах; наиболее фантастические – наводят на мысль об испуганных акробатах, оцепеневших во время исполнения сложнейшего номера. Скандинавские ремесленники, как уже говорилось, всегда предпочитали "звериные орнаменты", и гротескные, исполненные внутренней энергии, свирепые и занятные "хватающие звери" на протяжении целого столетия пользовались у них особой любовью.

Некоторые из резных изображений Усеберга представляют собой сюжетные картины. На передке повозки, над орнаментом из сплетающихся змей помещена фигура человека, борющегося с огромными змееподобными чудовищами. Похожее на жабу существо кусает его в бок. Другой человек сражается с неким четвероногим зверем, и все пространство вокруг заполнено зверями, змеями и птицами, сплетающимися в неистовой схватке. Возможно, центральная фигура изображает Гуннара в змеиной яме.

На спинке повозки тоже вырезаны дерущиеся звери и змеи. Борта покрыты звериным орнаментом: змееподобные существа, представленные в основном в профиль, хватают и кусают друг друга с подчиненной строгому порядку яростью. На правой стороне, в середине верхней доски, помещено изображение, о содержании которого исследователи до сих пор спорят. На ней – три человеческие фигуры. Справа – мужчина на лошади, скачущий к центру картины; в центре – второй мужчина, держащий коня за повод, в другой руке у него обнаженный меч; позади этого человека стоит богато одетая женщина в ожерелье, с гордо вскинутой головой и длинными распущенными волосами – она хватает руку мужчины, сжимающую меч. Очевидно, эти трое встретились не в добрый час. В лицах и позах всех персонажей читается суровая решимость. Фриз из кружащихся злобных чудовищ подчеркивает драматичность всей сцены.

Звериные головы, венчающие столбики саней, вероятно, служили вполне практической цели – отпугивали злых Духов. Было высказано предположение, что подобные головы, насаженные на метровые шесты или короткие рукоятки, носили участники ритуальных шествий, но убедительных доказательств этого пока не представлено. Резьба выполнена разными мастерами: в соответствии с приемами работы этих неизвестных нам умельцев назвали "старым академиком", "мастером каролингского искусства" и "барочным мастером". Жутковатые головы, предположительно львиные, покрытые замысловатым орнаментом, выполнены с различной степенью мастерства. Руку "академического" мастера можно узнать не только по выразительности ракурсов, тупым клыкам в хищной пасти и поразительной гармонии между орнаментальным убранством и линиями фигуры, но также по гладкой шее зверя и четкому геометрическому орнаменту в нижней части опоры. Резьба "каролингского" мастера грубее, а работы "мастера барроко", как можно понять по его прозванию, отличает богатство и затейливость декора. На передке саней вырезан еще один диковинный зверь – полуживотное, полуптица, с крыльями и рогами, рельефная резьба, покрывающая его голову и шею, являет собой нагромождение переплетающихся, порой совершенно безумных фигур. Даже вне исторического контекста усебергские деревянные скульптуры привлекают к себе внимание как подлинные произведения искусства, но того, кто знаком с историей, они просто завораживают.

Находки из усебергского погребения датируются периодом от начала эпохи викингов до середины IX в. В X в. постепенно происходит переход от щедрой живописности усебергского стиля к более условным линейным композициям. Последнее утверждение, как и все утверждения такого рода, излишне упрощает реальную ситуацию, но, во всяком случае, отличия еллингского стиля от усебергского и стиля Борре видны невооруженным глазом. Еллингский стиль назван так, поскольку один из показательнейших его элементов – змееподобное животное S-образной формы (часто переплетающееся с другим таким же) присутствует в декоре серебряной чаши из северного еллингского кургана, найденной в 1820 г. В связи с этим названием возникает некая терминологическая сложность, ибо знаменитый еллингский "большой шагающий зверь", изображенный на мемориальном камне Харальда Синезубого, принадлежит вовсе не еллингскому стилю, а стилю Маммен. "Большой шагающий зверь" – признанный и самый знаменитый образчик этого стиля; на протяжении XI в. он не раз использовался в качестве прототипа скандинавскими и английскими ремесленниками. Еллингский мемориальный камень, воздвигнутый Харальдом Синезубым около 980 г., считается одним из интереснейших рунических памятников Скандинавии. Клиндт-Йенсен описывает его как "кусок серого, с красными вкраплениями гранита в форме усеченной пирамиды, около двух с половиной метров высотой, с небольшими выбоинами сверху". На одной из трех его граней высечено посвящение Харальда Синезубого, обращенное к отцу, матери и самому себе; на второй – "большой зверь", лев, обвитый змеей; на третьей – заключительные шесть слов посвящения, сообщающие об обращении данов в христианство, и стилизованное изображение распятого Христа в окружении сплетающихся лент. Эта композиция, за исключением бордюра и узора, проста и даже примитивна, однако заслуживает внимания как первое изображение Христа в скандинавском искусстве. Мастер, создававший ее, очевидно, был в какой-то мере знаком с христианской традицией.

Название стиля Маммен определил артефакт, найденный в Маммене (Ютландия), – очень красивое, инкрустированное серебром лезвие секиры с условным изображением зверя, возможно льва, с птичьей головой. Еллингский лев гораздо величественней, и поза его более "геральдична", но при ближайшем рассмотрении между ним и мамменским львом обнаруживается немалое сходство. В качестве характерных деталей можно указать обвивающую зверя змею, или ленту; двойные контуры; обозначенные спиралью бедра; вскинутую no-петушиному головку с отвисшей нижней губой; и, наконец, присутствие растительных элементов – явный след каролингского или англосаксонского влияния. Выразительный и грациозный зверь с еллингского камня оставался всеобщим любимцем до конца викингской эпохи. Иногда его копировали более-менее точно, со всеми контурами, когтями, острыми ушами и аканфовыми листьями на хвосте, в других случаях мастер давал волю воображению; в результате в конце X – начале XI в. мы встречаем того же льва, но уже в стиле Хрингерике – на крытых повозках из Хеггена (Норвегия) и Сёдерала (Швеция), на саркофаге из церкви Святого Павла, ныне хранящемся в лондонской ратуше, на шкатулках из Брамберга и Каменя (Германия), скандинавских рунических камнях и каменных крестах в Англии. Хрингерикского льва отличают особая экспрессия и изящные усики-завитки на месте ушей и хвоста. "Змея" поросла аканфовыми листьями; такая змея (либо две-три змеи) появляется в качестве основного мотива в декоре рунических камней восточной Швеции. Еще позднее "большой зверь", до неузнаваемости похудевший и практически утративший всякое сходство со зверем, становится одним из элементов утонченного урнесского стиля. Северный портал ставкирки в Урнесе – наглядное свидетельство этого нового и последнего достижения норвежских резчиков по дереву; блестящими образчиками урнесского стиля могут служить многочисленные фибулы, в том числе фибула из Линдхольм Хёйе, выставленная в музее Ольборга, и замечательная английская фибула из Питни (Сомерсет).

Другая тема, заслуживающая обсуждения в связи с декоративным искусством викингов, – рисунки на готландских камнях. Сотни мемориальных камней были высечены из известняка с начала V в., и, когда речь идет о периоде, предшествующем эпохе викингов, и самой викингской эпохе (особенно для VIII и XI вв.), они являются очень информативным источником. Основные сюжеты рисунков – все те же: корабли, люди, обороняющие дом, воин, пришедший в Вальгаллу, которому женщина подносит рог, сцены из легенд о богах и героях. В начале книги, описывая петроглифы Богуслена, Чивика, Симриса, мы говорили, что они представляют собой настоящие картинные галереи бронзового века. Мемориальные камни Готланда исполняют ту же роль по отношению к эпохе викингов. Мы рассмотрим три из них, хорошо известные и многократно воспроизводившиеся на фотографиях: Ардре VIII, Лёрбро I, Клинте Хуннинге I. Первый камень, чуть больше двух метров высотой, немного сужающийся к "шейке" и с обычным полукруглым завершением, сплошь покрыт Рисунками. В верхней округлой его части, отделенной в районе "шейки" бордюром, слева изображена Вальгалла, чертог с тремя арочными входами, над которыми располагаются еще семь проемов. Под ней – группа людей, несущих над головой что-то вроде шеста. Справа представлен Один, скачущий на своем восьминогом коне Слейпнире, а выше – поверженный воин: даже мертвый он не выпустил меч. Среди огромного количества рисунков в нижней части камня (существенно большей по площади) поддаются истолкованию далеко не все. Можно упомянуть викингский корабль в левом верхнем углу, несущийся на всех парусах по высоким крутым волнам. Впередсмотрящий стоит на носу, кормчий на корме у руля, вся команда при оружии. Узнается привязанный Локи и его жена Сигюн, собирающая в рог капающий на мужа яд, а также отдельные эпизоды песни о Вёлюнде. Мы видим кузницу Вёлюнда с клещами и молотами, обезглавленные тела сыновей Нидуда и Вёлюнда, в птичьем облике улетающего от дочери Нидуда Бёдвильд. Слева от нее Тор и Хюмир ловят на удочку Мирового Змея. Внизу в центре изображена некая постройка, а в ней – двое людей и корова, привязанная на веревку. Конец веревки держит находящийся снаружи человек. Справа от хлева с мощеным полом стоит собака. Пять остальных картинок не объясняются столь однозначно и, по мнению автора, едва ли заслуживают объяснения.

Камень из Лёрбро по композиции проще. Он меньше, чем ардреский и изображения на нем отделены друг от друга четкими горизонтальными линиями. В полукруге над "шейкой" представлена битва. Орлы высматривают мертвые тела. Чуть в отдалении двое людей в доме, воздев обнаженные мечи, похоже, приносят клятву. В следующей секции изображен восьминогий Слейпнир, на нем – мертвый человек. Позади спиной к коню трое людей с опущенными вниз мечами. Еще ниже – всадник с богато украшенным щитом гордо ведет за собой четырех воинов. Встречающий подает ему рог. На самом нижнем изображении (занимающем половину камня) большой викингский корабль с наполненными ветром парусами и щитами на борту. Команда наготове, впередсмотрящий смотрит вдаль, а вокруг, как всегда, вздымаются бушующие волны. В данном случае трудно определить, украшают ли нос и корму корабля звериные головы или завитки, но вероятней первое.

Третий камень – из Клинте Хуннинге – существенно отличается от первых двух. В верхнем полукруге – два сражающихся воина с мечами и щитами (больше всего это похоже на судебный поединок) и всадник со шитом и копьем в сопровождении собаки. В средней части помещается довольно грубое изображение корабля под парусами среди обычных символических волн. Нос и корма, как и у корабля с ардреского камня, украшена завитками. Сразу под кораблем – Локи со змеями и верной Сигюн. Но наибольший интерес представляет картина в нижней части камня. Двое лучников защищают дом под остроконечной крышей. В целом сцена напоминает композицию с франкского ларца, изображающую Вёлюнда и Эгиля. Как и на ардреском камне, стоящий снаружи дома человек держит конец веревки, к которой привязана огромная корова, находящаяся внутри. Не все детали картины понятны, но те, кто напал на дом, похоже, просчитались.

Эти и подобные им сцены повторяются неоднократно на мемориальных камнях Готланда, других областей Скандинавии и колоний. Вплоть до конца викингской эпохи особой любовью мастеров пользовалась история о Сигурде Драконобойце, из которой черпали свои сюжеты также и резчики по дереву.

В Скандинавии развивались и другие виды декоративно-прикладного искусства. В источниках довольно часто упоминаются ковры и гобелены, украшавшие стены богатых домов; среди усебергских находок имеется ковер с изображением шествий и повешенных людей. Стоит упомянуть еще о щитах, вроде того, который Эгиль сын Скаллагрима взял с собой на свадьбу в Видимюр: там щит упал в бочку с кислым молоком и испортился. Говорится, что на этом щите были рисунки из древних сказаний, а между ними золотые блестки и драгоценные камни.

Но, пожалуй, всего сказанного уже достаточно, чтобы понять отличительные особенности и почувствовать своеобразие викингского искусства.

После религии и искусства следует обсудить скандинавское право. Законы провозглашались на местных тингах, набиравших силу вместе с хередами, или округами, к которым они относились, на областных тингах (связанных с крупными территориальными единицами, такими, как Трёндалёг или Вестланд в Норвегии, Ютландия и острова в Дании, важнейшие провинции Швеции и Гаутланда, территориально-политические образования, сложившиеся вокруг больших городов типа Виборга, Хедебю и Рингстеда, и исландские "четверти") и альтингах на Тингвеллире (Исландия) и, по-видимому, в Гардаре в Восточном поселении (Гренландия). Тинги продолжали существовать и после того, как скандинавские страны приняли христианство (тинг в Гардаре, предположительно, возник только в этот период), и их законы были записаны уже в христианскую эпоху. Увы, с точки зрения историка, изучающего эпоху викингов, это произошло слишком поздно! То обстоятельство, что в своих попытках восстановить реальные законы VIII-XI вв. исследователи вынуждены опираться на документы XII в., а то и XIII в., создает почву для многочисленных спекуляций. Важным источником для исследования скандинавских законов и обычаев долгое время считались саги. Они действительно предоставляют историку богатейший материал; другой вопрос – насколько точными данными оперировали авторы XIII-XIV вв. и насколько добросовестно они их воспроизводили, словом, в какой степени мы можем доверять сагам. Честный ответ на этот вопрос оказывается не слишком обнадеживающим. Из Konungsbok, Stra?arholsbok, Codex Regius, Jarnse?a, Jonsbok нам известны достаточно детально исландские законы XIII в. Свидетельства саг, повествующих об Исландии 930-1030 гг. ("век саг"), порой согласуются с этими сведениями, порой входят с ними в противоречие, но в обоих случаях это ни о чем не говорит, ибо времена безоговорочного доверия к сагам, наконец, отошли в прошлое. Даже в тех случаях, когда сообщение саги подтверждается другой сагой или иным письменным памятником, типа "Книги о взятии земли", следует спросить себя, действительно ли эти источники независимы и насколько соответствующие утверждения "Книги о взятии земли" (или "Книги с Плоского острова" либо "Круга Земного") сами по себе обоснованны и правдоподобны.

Таким образом, от прежнего романтического представления о викингских законах не остается камня на камне. Законы храмов выглядят весьма подозрительно, если само существование храмов вызывает сомнения; едва ли стоит принимать за чистую монету воинский кодекс, представленный в таких произведениях, как "Сага о Йомсвикингах" и "Сага о Хальви", с их обилием совершенно фантастических подробностей; да и законы хольмганга, которые в исландском варианте сообщает "Сага о Кормаке", а в норвежском – "Сага об Эгиле", заслуживают весьма критического отношения. Судебные процедуры, описанные столь подробно в "Саге о Ньяле", принадлежат XIII в., а не X – началу XI в. и далее в том же духе.

И тем не менее множество фактов говорит о том, что законы занимали в жизни скандинавов, включая и жителей Данело, важное место. Правосудие вершилось публично – на тингах, куда собирались все свободные люди. Наивно думать, что участники тинга всегда были беспристрастны и их решения – справедливы: влиятельные и богатые люди при случае, разумеется, пользовались своим положением. Когда датских викингов, грабивших королевство, спросили, как имя их предводителя, они прокричали в ответ: "Мы все равны". Что сказал, услышав это, Хрольв Пешеход, мы не знаем; возможно, он мог бы добавить "но некоторые равнее других". Так или иначе, бонды и в Скандинавии, и в колониях всегда очень резко выступали против любых попыток ограничить их самостоятельность, особенно когда речь шла об их праве свободно высказывать свое мнение на тинге. Только с их одобрения, выраженного криками или звоном оружия, принятое решение получало юридическую силу. Правосудие было, можно сказать, общественной прерогативой.

Нетрудно указать основные сферы жизни, подпадавшие под действие закона. Наверняка существовали правила созыва, проведения и роспуска тинга, позволявшие решать дела в надлежащем порядке и гарантировавшие безопасность всех присутствующих. В область применения закона входили "гражданские дела" – споры касательно полей, пастбищ, охотничьих угодий, рубки леса и сбора хвороста, а также имущества потерпевших кораблекрушение; произнесение нида или мансёнга; кража овец; злостная порча масла и приваживание чужих пчел; разного рода оскорбления. В каждом из вышеперечисленных случаев закон определял тяжесть проступка и, соответственно, форму наказания – от отсечения пальца до отсечения головы. Нарушения общественной морали, социально опасные деяния и даже давняя викингская практика strandhogg, "продовольственных" рейдов по прибрежным селениям, которую со временем стали жестко пресекать, карались в соответствии со скандинавским правом штрафами, смертью или объявлением вне закона. Безусловно, существовали правовые нормы, определявшие статус заезжих людей и чужеземцев, живших более-менее постоянно на данной территории; нормы, регулировавшие торговлю и отправление религиозных культов, гарантировавшие неприкосновенность святилищ и право замужних женщин на свою собственность. Обширнейший раздел права был посвящен всякого рода убийствам – в целях самозащиты, на честном поединке, спровоцированное; сожжение человека в его доме; убийство ночью, в присутствии конунга или в священном месте, необъявленное убийство, бесчестное убийство и т.п. Всякого человека ценили, и эту цену можно было исчислить. Установленная законом вира выплачивалась серебром, шерстью или скотом, и само существование этой сложной, хорошо разработанной системы штрафов служило залогом того, что никакое покушение на жизнь человека, его семью, собственность или репутацию не останется безнаказанным. Северные законы говорили о достоинстве свободных людей.

Говорили в буквальном смысле этого слова. Руны, которыми пользовались повсюду в Скандинавии до принятия латинского алфавита, не слишком подходили для записи правовых норм или хроник (хотя один такой кодекс известен: Codex Runicus AM 28 8vo), поэтому, когда требовалось применить и сообщить кому-то законы, людям приходилось рассчитывать только на человеческую память. Реально ничего невозможного в этом нет. Во-первых, человек, затевавший тяжбу, всегда мог найти знатока законов, чтобы обратиться к нему за советом и помощью. Как бы их ни называли, по сути, эти знатоки исполняли роль современных адвокатов. Во-вторых, исландские источники часто упоминают о "законоговорителях". Законоговорителя выбирали; в его обязанности входило помнить все законы и в течение трех лет читать каждый год наизусть одну треть из них перед участниками тинга. Он был живым кодексом (разумеется, нельзя утверждать, что он не пользовался никакими письменными документами в качестве подспорья памяти) и абсолютным авторитетом в вопросах права. Перечень исландских законоговорителей с 930 г. до конца исландского народовластия в 1262-1264 гг. впечатляет. Знание законов входило в число знаний, необходимых правителю, на которых держались его власть и авторитет. И если бондам требовался закон, чтобы облегчить и обезопасить свою жизнь, то и закон без бондов был бы ничто, ибо скандинавское право работало только благодаря их доброй воле и активному участию в правосудии. В подобной ситуации выигрывали обе стороны, и принятие христианства, повлекшее за собой соответствующее изменение правовых норм, в данном случае пошло только на пользу.

Сами судебные процедуры были далеки от совершенства – но в какую эпоху, в какой стране о судопроизводстве говорили иначе? Порой исполнить решение тинга оказывалось крайне трудно, а иногда – вообще невозможно. Тут многое зависело от самих участников тяжбы – от их личной инициативы, энергии и той поддержки, которой они могли заручиться. В Норвегии, Швеции и Исландии бывали случаи, когда истец, сочтя, что при разборе его дела закон истолковали неправильно и решение тинга для него оскорбительно, брался за оружие. Но в целом любой человек в Скандинавии или колониях – будь он конунг, ярл, бонд или раб – почитал закон; оберегавший его самого и его собственность и приносивший в жизнь общества стабильность и порядок. Рассказы о распрях, сохранившиеся в исландских сагах, на первый взгляд противоречат всему, что говорилось выше о законах, судебных процедурах и авторитете тинга, но в действительности это не так. Большая часть этих историй выдумана; кроме того, сочинителей саг в любом случае не интересовали обыденные ситуации, когда закон торжествовал и дело улаживалось мирно ко всеобщему удовольствию, – куда более привлекательными им представлялись редкие casus celebres. Другими словами, если верить сагам, исландцы в эпоху викингов были такими же законопослушными и так же любили сутяжничать, как и сейчас. Подводя итог, можно сказать, что скандинавы признавали закон, обязательный для всех свободных мужчин и женщин, и выработали основы судопроизводства, которое вершилось публично на тингах и являлось неким примитивным прообразом суда присяжных. В скандинавской правовой системе прослеживаются отличительные особенности викингской культуры в целом; ее уважение к человеку – будь это мужчина или женщина – и принципиальный прагматизм.

И вот теперь, после того как мы обсудили в трех главах, посвященных скандинавскому обществу, природные особенности трех северных стран, расовые признаки, язык, социальную иерархию, занятия, религию, искусство и право скандинавских народов, описали, пусть достаточно бегло, события, происходившие в рассматриваемый период в Норвегии, Швеции и Дании, и экспансию викингов за море, у автора и читателя может возникнуть некое искушение. Хочется нарисовать портрет "типичного" викинга и поместить его в каталог "исторических типов" с соответствующей подписью и инвентарным номером. Соблазн, безусловно, велик, но задача, которую мы при этом перед собой ставим, маловыполнима и просто бессмысленна. Харальд Суровый, проведший тридцать пять лет в битвах, прославленный воин, чей путь начался в Малой Азии и закончился у Стемфордского моста, был викингом, равно как и его отец, Сигурд Свинья, который всю жизнь прожил дома, присматривая за полями и лугами, скотиной и мастерскими. Викингами были Хэстен, приведший "огромное войско" данов в Англию в начале 890-х гг., и Оттар, который привез королю Альфреду моржовый клык и рассказывал своему лорду о северных землях. Этим именем назвать и мародеров, грабивших церкви в Англии, Ирландии и Франции, и усебергских резчиков или мастеров из Маммена. Те, кто говорил "законом держится наша земля, беззаконием рушится", и те, кто вершил родовую месть, купцы и пираты, путешественники и колонисты, скальды и рассказчики саг – все это викинги. Конунги, усилиями которых скандинавские страны стали частью христианского мира, – конунги викингов. Короче говоря, чтобы нарисовать портрет викинга, надо пересказать заново содержание этой книги, но даже и тогда у нас не получится цельного образа.

Но можно подойти к проблеме иначе. Людям во все времена было свойственно создавать некий идеал, в соответствии с которым они оцени, али себя, и этот образ может сказать немало о национальном характере и мироощущении народа, его породившего. Если говорить конкретно об эпохе викингов, чужеземные хроники, скальдическая поэзия и легенды дают нам в достаточном количестве необходимый материал. Рёгнвальд Кали, ярл Оркнейских островов (1135-1158) так перечислял в висе свои достоинства:

Дел я знаю девять:

Добрый висописец,

Лих в игре тавлейной,

Лыжник я и книжник.

Лук, весло и славный

Склад мне рун подвластны.

Я искусен в ковке,

как и в гуде гусель (164).

Традиция приписывает конунгу Харальду Суровому весьма показательное замечание о Гицуре сыне Йслейва, епископе Исландии, что тот мог бы быть конунгом, или предводителем викингов, или епископом. Судя по скальдической поэзии, главными достоинствами мужчины считались доблесть, верность и щедрость. Величайший из скальдов, Эгиль сын Скаллагрима в драпе "Выкуп головы" прославляет Эйрика Кровавая Секира в таких выражениях (165):

Серп жатвы сеч

Сек вежи с плеч,

А ран рогач

Лил красный плач,

И стали рдяны

От стали льдяной

Доспехи в пьяной
Потехе бранной

Копья кинжал

Клинки сражал.

Эйрик с нивы жал

Славу пожал.

Багровый дрот

Гнал князь в поход.

Грозу невзгод

Знал скотт в тот год.

И ворон в очи

Бил выти волчьей,

Шла Хель меж пашен

Орлиных брашен (166).

В замечательной драпе, которую Эгиль сложил для своего близкого друга, херсира Аринбьёрна, он прославляет его стойкость, верность и щедрость:

Стал мне там

Щитом друг мой,

Вечный мой

Советчик верный,

Он один
Был надеждой

Во чужом

Княжом доме...

Он злодей,

Убийца денег,

Враг сынам Драупнира,

Супротивник

Детям татей

И казнит

Змей из злата (167).

Тот, кто не обладал этими достоинствами и вдобавок удачей (ибо "одно дело доблесть, а другое – удача"), едва ли мог снискать себе доброе имя, а тем более похвалу скальдов. Но в наиболее полном виде викингский кодекс поведения представлен не в героических песнях или хвалебных драпах, а в мифологических песнях "Старшей Эдды", в первую очередь – в "Речах Высокого". Эта длинная песня, состоящая из 164 строф, была записана в XIII в., однако, по общему мнению, она, хотя и подвергалась редактированию, все же передает, достаточно точно, устную языческую традицию. Житейская мудрость, запечатленная в ней, совершенно не согласуется ни с одним из расхожих представлений о викингах. Она не подходит сверхчеловеку, приверженцу безликой Судьбы, яростно рвущемуся навстречу року и собственной гибели, но обязательно изрекающему на прощание некую глубокомысленную сентенцию. Чужда она и чистокровному, чистоплотному северному джентльмену, который с невинным любопытством взирает ясными голубыми глазами на все безобразия своих южных соседей, и кровожадному пирату, грабителю и насильнику, чей любимый напиток – мед из черепа убитого врага.

Заповеди, наставления, предупреждения и поговорки, бытовавшие в Норвегии и Исландии начала X в., в той форме, в какой они изложены Высоким (Одином), прежде всего разумны. Это советы человеку, который хочет, по возможности, жить счастливо, добиться успеха, заслужить любовь друзей и уважение соседей и избежать неприятностей. Отдельные строфы поэмы, выбранные автором произвольно, но все же не наугад, по его мнению, достаточно показательны.

Прежде чем в дом

войдешь, все входы

ты осмотри,

ты огляди, –

ибо как знать,

в этом жилище

недругов нет ли.

Гостю вода

нужна и ручник,

приглашенье учтивое,

надо приветливо

речь повести

и выслушать гостя.

Нету в пути

драгоценней ноши

чем мудрость житейская,

хуже нельзя

в путь запастись,

чем пивом опиться.

Осторожным быть должен

конунга отпрыск

и смелым в сраженье;

каждый да будет

весел и добр

до часа кончины.

Глупый не спит

всю ночь напролет

в думах докучных;

утро настанет –

где же усталому

Мудро размыслить.

Муж неразумный

увидит приязнь

в улыбке другого;

а после на тинге

едва ли отыщет

сторонников верных.

Пусть невелик

твой дом,

но твой он,

и в нем ты владыка;

пусть крыша из прутьев

и две лишь козы,

это лучше подачек.

Муж не должен

хотя бы на миг

отходить от оружья;

ибо как знать,

когда на пути

копье пригодится.

Следует привечать друзей и соседей, жить на широкую ногу, но при этом не терять головы.

Добра не жалей,

что нажито было,

не скорби о потере;

что другу обещано,

недруг возьмет –

выйдет хуже, чем

думалось.

Надобно в дружбе

верным быть другу,

одарять за подарки;

смехом на смех

пристойно ответить

и обманом – на ложь.

Молод я был,

странствовал много

и сбился с пути;

счел себя богачом,

спутника встретив, –

друг – радость друга.

Щедрые, смелые

счастливы в жизни,

заботы не знают;

а трус, тот всегда

спасаться готов,

как скупец – от подарка.

В поле я отдал

одежду мою

двум мужам деревянным;

от этого стали

с людьми они сходны:

жалок нагой.

Подарок большой

не всюду пригоден,

он может быть малым;

неполный кувшин,

половина краюхи

мне добыли друга.

Следует мужу

в меру быть умным,

не мудрствуя много;

тот, кто удел свой

не знает вперед,

всего беззаботней.

Рано встает,

кто без подмоги

к труду приступает;

утром дремота

работе помеха –

кто бодр, тот богат.

Вопросит и ответит

умный всегда,

коль слыть хочет

сведущим;

должен один

знать, а не двое, –

у трех все проведают.

Жизнь хороша сама по себе. Надо уметь ей радоваться и постараться оставить по себе добрую память. Лучшее, чего можно желать, – жить и быть счастливым.

Ездить может хромой,

безрукий – пасти,

сражаться – глухой;

даже слепец

до сожженья полезен –

что толку от трупа.

Сын – это счастье,

хотя бы на свете

отца не застал он;

не будет и камня

у края дороги,

коль сын не поставит.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

День хвали вечером,

жен – на костре,

меч – после битвы,

дев – после свадьбы,

лед – если выдержит,

пиво – коль выпито.

Притом что в Скандинавии к женщинам относились с уважением, скальд, сложивший "Речи Высокого", к ним достаточно суров. В противоположность нежным и часто даже трогательным посвящениям матерям, женам, сестрам, которые мы читаем на рунических камнях, его высказывания служат нам предупреждением.

Не доверяй

ни девы речам,

ни жены разговорам –

на колесе

их слеплено сердце,

коварство в груди их.

Красно говори

и подарки готовь,

чтобы жен соблазнять;

дев красоту

неустанно хваля,

будь уверен в успехе.

Мужей не суди

за то, что может

с каждым свершиться;

нередко бывает мудрец

безрассудным от сильной страсти.

"...Будь осторожен,

но страха чуждайся,

пиву не верь

и хитрому вору,

не доверяй и жене другого.

И наконец, предписание, как чтить богов:

Хоть совсем не молись,

но не жертвуй без меры,

на дар ждут ответа;

совсем не коли,

чем без меры закладывать.

Так вырезал Тунд (Один)

до рожденья людей;

вознесся он там,

когда возвратился (168).

Подобные же наставления встречаются в Речах Сигдривы", "Речах Регина", "Заклинании Гроа". Это – мудрость трезво мыслящего человека, которому живется не слишком легко. "С глупцами не спорь; злые слова глупый промолвит, о зле не помыслив". "С родней не враждуй, не мсти, коль они ссоры затеют". "Чужую жену не должен ты брать в подруги себе". "В горах ли ты едешь или по фьордам – еды бери вдоволь". "Лучше живым быть, нежели мертвым". "Женись по расчету, покупай с прибылью", "Человек, что людям не люб, – зачем ему жить". Ничего сверхъестественного не требуется. "Речи Высокого" – не кодекс героев, а правила поведения в обыденной жизни. И в основе этих правил лежит разумный эгоизм. В "Речах Высокого" нет моральных оценок, законы, обычаи, религия (за исключением мифологии) остаются как бы за скобками. Единственное, к чему апеллирует поэт, – это общественное мнение, суждение соседей. Народная мудрость, крестьянская хитрость, предусмотрительность купца и бравада солдата, скрывающего свой страх, внесли свой вклад в холодную рассудительность гномического стиха. Конечно, норманнская этика не сводится только к этим правилам, но, говоря о северном кодексе доблести, который, безусловно, тоже существовал, не стоит упускать их из виду. Этические нормы были порождением северного образа жизни и вполне объясняются теми характерными особенностями викингской эпохи и викингской экспансии, о которых мы уже вели речь.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история