Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения

ОГЛАВЛЕНИЕ

ФИЛОСОФСКО-ЭСТЕТИЧЕСКАЯ ОСНОВА ВЫСОКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ

Глава вторая. ПЛАТОНОВСКАЯ АКАДЕМИЯ ВО ФЛОРЕНЦИИ

Идя по намеченному нами пути, а именно по пути растущего отхода от
средневековой ортодоксии, в эпоху Ренессанса мы прежде всего наталкиваемся
на замечательное явление не только в истории итальянской культуры, но и
вообще в истории европейской культуры, которое носит название Флорентийской
академии, во главе с неоплатоником Марсилио Фичино. Последовательным
неоплатоником был, как мы знаем, уже Николай Кузанский. Однако самого имени
Платона он не упоминает и направление платонизма не формулируется у него
в столь абсолютном и неопровержимом смысле, как у Марсилио Фичино.
Неоплатонизмом в эпоху Ренессанса пронизаны творения не только Николая
Кузанского, но и почти всех представленных выше деятелей этой эпохи. Но
нигде имя Платона не превозносится так, как
во Флоренции второй половины XV в. Почитание Платона было здесь
превращено почти в религиозный культ. Перед его бюстом ставились лампады, и,
собственно говоря, он почитался наряду с Христом.
Г.Плетон (или Плифон)
Часто говорили о влиянии на Козимо Медичи и на платонические умозрения
тогдашних флорентийцев со стороны прибывших в то время в Италию
платоников-греков. Среди них обычно фигурирует несколько имен, и особенно
имя Гемистия Плетона (ок. 1355 - ок. 1452). Действительно, Плетон был
крайним сторонником Платона и ожесточенным критиком Аристотеля, а также и
всех мыслителей, оказавшихся в средние века и в эпоху Возрождения под
влиянием Аристотеля. Плетон настолько буквально воспроизводил Платона, что
нисколько
не чуждался даже и языческих черт платонизма. На этой почве Плетону
хотелось создать такую международную религию и философию, которые были бы
выше и христианства, и язычества, и магометанства. С такими настроениями
Плетон и прибыл в Италию в 1438 г., где он познакомился с тогдашним
правителем Флорентийской республики Козимо Медичи.
Возможно, что влияние Плетона на Медичи было достаточно сильным, если в
дальнейшем (начиная с 1459 г.) во Флоренции была учреждена Платоновская
академия, особенно расцветшая при внуке Козимо Медичи, Лоренцо (правил в
1469 - 1492 гг.). Флорентийская академия, главным деятелем которой и
оказался Фичино, все-таки резко отличалась от мировоззрения и настроений
Плетона.
Общий характер Флорентийской академии
Расцвет Флорентийской академии приходится на период 1470 - 1480 гг., т.е.
на предгрозовые годы Италии. Сначала заговор Пацци (1478), затем социальные
и религиозные волнения во Флоренции, революция 1494 г., гибель Савонаролы,
от проповеди которого академики ожидали обновления христианского мира,
надвигающееся политическое падение Италии - все это положило конец
платоническому движению. Платон начинал казаться "учителем дерзости", а
Аристотель - "учителем нечестия" (см. 130, 7 - 14). Платоновская академия ,
или, как ее называли, "Платоническая семья" (Platonica familia), во
Флоренции имела: свою краткую, но блестящую историю. Этому немало
способствовало покровительство Лоренцо Медичи, который утверждал, что "без
платоновской дисциплины никто не может с легкостью стать ни хорошим
гражданином, ни опытным в христианском учении". "С точки зрения религиозной
истории, - пишет А.Шастель, - в платоновском движении можно видеть эпизод
христианского renovatio ("обновления"), которое, настойчиво сказываясь и в
средние века, становится первоочередной заботой XV века: явное стремление
Фичино, Пико к более чистой, внутренней религии, всеобщей основе
человечества, предваряет по сути дела некоторые аспекты Реформации" (там же,
14).
Именно в этой Академии меньше всего процветали какой-нибудь академизм и
какая-нибудь абстрактная система неоплатонизма. Это не было какое-нибудь
официальное учреждение, юридически связанное с государством или с церковью.
Это не был и какой-нибудь университет, где читались бы регулярные лекции и
где слушатели обучались бы тем или другим наукам и получали бы на этом
основании какие-нибудь ученые или учебные права. Это было вольное общество
людей, влюбленных в Платона и в неоплатонизм, собравшихся из разны х
сословий и профессий, из разных местностей. Тут были и духовные лица (сам
Фичино был таким духовным лицом), даже каноники и епископы, много всякого
рода светских людей, поэтов, живописцев, архитекторов, республиканских
правителей и республиканских деловых людей.
Эта Академия была чем-то средним между клубом, ученым семинаром и
религиозной сектой. Сюда входили: Кристофоро Ландино, комментатор Вергилия,
Горация и Данте; Лоренцо Великолепный; Пико делла Мирандола, расширивший
интеллектуальный горизонт "платоническо й семьи" знакомством с восточными
источниками; Франческо Каттани, Анджело Полициано и др. Сам Фичино,
именовавшийся "платоническим философом, богословом и медиком",
полусерьезно-полушутливо организовал свою жизнь по образцу платоновской. Его
вилла в Каре джи, подарок Козимо Медичи, была сделана подобием Платоновской
академии.
Время протекало здесь в разного рода привольных занятиях, прогулках,
пирушках, в чтении, изучении и переводах античных авторов. Сам Фичино
перевел всего Платона, всего Плотина, Порфирия, Ямвлиха и Прокла. Он же
переводил античную так называемую герметическую литературу и Ареопагатики.
Упорядочивая и комментируя сочинения платоников, связывая их с латинской и
средневековой традицией, с научными физическими, астрологическими,
медицинскими теориями, а главное, приводя платонизм в согласие с
христианской ре лигией, Марсилио Фичино добился того, что великая языческая
философия и современная ему христианская идеология достигли слияния,
сохранив каждая свою цельность. Фичино был платоником-энтузиастом, пламенным
служителем культа дружбы, непринужденным мечтателем, услаждавшим себя не
только церковными службами и Новым заветом, не только упоением на лоне
природы, но и восторженной игрой на лире, а также различными философскими
трактатами, а сверх того и собственным поэтическим творчеством. То, что мы
знаем о Флорентийской академии, полно какого-то и духовного и материального
веселья, какой-то романтической влюбленности каждого члена Академии во всех
прочих ее деятелей.
Возрожденческое привольное отношение к жизни, к природе, к искусству и к
религии процветало здесь, вероятно, больше, чем во всяких других
группировках и организациях Италии того времени. Это пока еще не было чисто
светским гуманизмом, который стремился бы перейти от неоплатонических
восторгов к чисто земным радостям жизни. Однако светский характер
возрожденческой эстетики здесь, безусловно, нарастал, особенно в сравнении
со строгими контурами диалектики Николая Кузанского.
А.Шастель пишет следующее: "Неоплатонизм в конце века (XV в. - А.Л.)
оказался в центре того, что можно назвать "мифом Ренессанса". Но его
основополагающий синкретизм, его идеалистическая ориентация, его
спекулятивные построения отвечали чувству неудовлет воренности, неспокойной
культурной ситуации. Не все умы во Флоренции были увлечены его тенденциями,
дело было не только в скептиках и противниках, но даже грамматик Ландино,
поэт Полициано и, несколько позднее, метафизик Пико далеки от того, чтобы во
все м согласиться с учением Фичино, часто неопределенным и зыбким. Но, по
крайней мере, в этом новом интеллектуальном климате были выработаны и иногда
развернуты идеи, которые издавна считались основными идеями эпохи, -
представление о человеке как о центре
мира, об органическом космосе, открытие античности как завершенной
цивилизации. Это были точки зрения, способные в корне изменить экономию
знания и традиции культуры; и постепенно акцент ее был перенесен на
метафизическую ценность Красоты, достоинство по эта и художника,
"музыкальный" закон Вселенной, таинственную функцию любви, интерес к
символам и даже чувство трудной судьбы исключительной души" (131, 2 - 3).
Можно сказать еще и так: земная красота, по воззрениям флорентийских
неоплатоников, не может быть совершенной ввиду рассеяния животворящих лучей
"божественного блага" в подлунном мире (см. 184, 133). Человек занимает в
этой системе исключительное положение. "Он разделяет способности своей
низшей Души с бессловесными живыми существами; он разделяет свой Ум с
"божественным разумом", и он не разделяет своего рассудка ни с чем во
Вселенной; его рассудок принадлежит исключительно человеку, это -
способность, недостижимая для животных, уступающая чистой интеллигенции Бога
и ангелов, но могущая обращаться к ним. Таков смысл определения человека у
Фичино как "разумной души, причастной божественному уму и использующей тело"
(In Plat. Alcib. I Epitome. Это опред еление означает, что человек есть
"связующее звено между Богом и миром" (Theol. Plat, III 2). Человек выходит
в высшие сферы, не отвергая низшего мира, и "может нисходить в низший мир,
не оставляя высшего" (Theol. Plat., II 2)" (там же, 140).
В конце концов, если учесть все огромное историческое значение
Платоновской академии во Флоренции, можно сказать так, как сказал Р.Марсель:
"...необходимо признать, что нигде и никогда условия для такого возрождения
еще не встречались. Центр гуманизма в
течение полувека, Флоренция своим благосостоянием и своим престижем
смогла, как очаг света, привлечь к себе все богатство человеческого духа.
Будучи местом, куда стекались наиболее драгоценные рукописи и где
встречались знаменитейшие эрудиты, она стала,
помимо того, художественной мастерской, в которую каждый вносил свой
талант" (169, 220 - 221).
Основная особенность эстетики Фичино (1433 - 1499)
У одного из историков итальянской литературы мы читаем: "...Марсилио
Фичино - не гуманист, не оратор, не профессор: он - богослов... богослов
симпатичный, просвещенный, богослов-платоник. Его наука - божественная
наука, его поэзия - божественная поэзия,
и его жизнь, воодушевляемая религиозной любовью и религиозным чувством,
преисполненным любовью, - жизнь души. ...он, по-видимому, живет только
тогда, когда думает или когда пишет о божественных вопросах" (81, 311 -
312). Раннее и Высокое Возрождение цени ло в Данте не только поэта, но и
философа, а в его поэме видело выражение всего вечного смысла жизни. Для
Марсилио Фичино, который перевел "Монархию" на итальянский язык, Данте имеет
"небесную родину", "ангельское происхождение", он - "поэтический философ",
говоривший в духе то же самое, что Платон, и пивший "вергилиевой чашей из
Платонова источника". В XVI в. оценка Данте становится более техничной и
более умеренной (см. 144, р. 3 - 28). Но это восторженное и в то же время
художественно-игривое отношение Фичино к Данте характерно вообще для всей
эстетики Фичино. Такое отношение навсегда отрезает его от всякого школьного
педантизма и от всякого сухого и бездушного отношения к философии и
литературе, а значит, и к эстетике. Э.Кристиани впервые опубликовал
небольшую "инвективу" молодого Фичино против невежества, тщеславия и
жадности тогдашних педагогов (см. 134, 209 - 222).
В этом, безусловно, одна из центральных линий Ренессанса. Ведь как-никак
это все-таки свободомыслие, правда пока еще привольно-неоплатоническое. Сюда
же нужно добавить, что и общевозрожденческая эстетика пропорций, симметрии и
гармонии не только не чужда Фичино, но, пожалуй, является одной из самых
существенных сторон его мировоззрения. В своих письмах он пишет: "Красота
тела состоит не в материальной тени, но в свете и в грациозности формы, не в
темной массе тела, но в ясной пропорции, не в ленивой тяжеловесности этого
тела, но в числе и мере".
Сдержанный, еще не пришедший в полную субъективистскую развязность
Ренессанс слышится в таких словах Фичино, тоже из его писем: "Послушай меня,
я хочу научить тебя в немногих словах и без всякого вознаграждения
красноречию, музыке и геометрии. Убедись в
том, что честно, и ты станешь прекрасным оратором; умерь свои душевные
волнения, и ты будешь знать музыку; измерь свои силы, и ты сделаешься
настоящим геометром".
Чисто возрожденческий субъективный имманентизм необходимо вычитывать и в
таких словах Фичино: "Подобно тому, как ухо, наполненное воздухом, слышит
воздух, как глаз, наполненный светом, видит свет, так бог, сущий в душе,
видит бога" (цит. по: 81, 313).
Нетрудно заметить, что подобного рода суждения близки к учению о
самодовлеющем созерцании. Единственным путем к блаженству как раз и
является, по Фичино, именно "созерцательная жизнь", а точнее, "те
исключительные моменты, когда созерцание достигает экст аза" (184, 140).
"Идея любви является поистине подлинной осью философской системы Фичино.
Любовь есть та движущая сила, которая заставляет бога - или с помощью
которой бог заставляет себя - излить свою сущность в мир и которая, с другой
стороны, заставля ет его творения искать воссоединения с ним. Согласно
Фичино, amor (любовь) есть лишь другое название для того "circuitus
spiritualis" ("духовного круговращения"), которое совершается от бога к миру
и от мира к богу (Conv., II 2). Любящая личность вступает в этот
мистический поток" (там же, 141). Это "небесная Афродита", представляющая
собою чистую интеллигенцию. Воплотившись и став таким образом порождающей
силой, небесная Афродита превращается в "природную Афродиту", которая
владеет промежуточными способностями человека, а именно воображением и
чувственным восприятием. Наконец, среди людей встречается грубая "звериная
любовь" (amor ferinus),которая не имеет ничего общего с высшими родами любви
и есть даже не порок, а просто безумие ("Convivium". IV 8) .
Система Фичино, по мнению Пановского, занимает промежуточную позицию
между схоластикой, рассматривавшей бога как трансцендирующего конечную
Вселенную, и позднейшими пантеистическими теориями, признававшими тождество
бога с бесконечным миром.
Как и Плотин, Фичино понимает бога в качестве невыразимого Единого. Не
следуя при определении невыразимого ни Плотину, отрицавшему за ним все
предикаты, ни Николаю Кузанскому, приписывавшему божеству противоположные
предикаты, Фичино объединяет оба этих
подхода. "Его бог единообразен и всеобразен, он есть действительность
(actus), но не есть просто движение" (184, 105). Бог создал мир, "мысля
самого себя", потому что в нем быть, мыслить и желать составляет одно. Бог
не во Вселенной, которая не имеет пределов, не будучи в собственном смысле
бесконечной, и в то же время Вселенная в нем, потому что бог "наполняет ее,
не будучи наполняем сам, потому что он есть сама полнота". "Он содержит, не
будучи содержим, потому что он есть сама способность содержать"
- так пишет Фичино в "Богословском диалоге между Богом и душой".
Вселенная, отличаемая таким образом, но не отделяемая от высшего бытия,
развертывает четыре нисходящие иерархические ступени: космический ум,
космическую душу, подлунное или земное царство природы и бесформенное и
безжизненное царство материи. Вселенная
в целом есть "божественное живое существо". Она скреплена "божественным
влиянием, проистекающим из бога, пронизывающим небеса, нисходящим через
элементы и оканчивающимся в материи" (Theog. Plat., X 7). Обратное движение
сверхъестественной энергии образует "духовный круг" - любимое выражение
Фичино. Отношение космического ума к богу, с одной стороны, и к космической
душе - с другой, Фичино сопоставляет с отношением Сатурна к своему отцу
Урану и к своему сыну Юпитеру: Сатурн связывается с умом и созерцани ем,
Юпитер - с разумной душой и деятельной жизнью. Кастрация Урана Сатурном
может пониматься при этом как символическое выражение того факта, что Единое
(бог), произведя космический ум, прекратило свое творчество. Совершенство в
подлунном мире достижимо
лишь в меру влияния небесных тел. Каждая вещь "заряжена" небесной
энергией: волк находится под "влиянием" Марса, лев - Солнца, медицинские
свойства мяты объясняются воздействием Солнца и Юпитера и т.д. Ада в
неоплатонической Вселенной Фичино нет, потому
что материя, низшая ступень бытийной иерархии, может быть лишь причиной
зла, но сама по себе злом не является. Между микрокосмом и макрокосмом
существует аналогия.
Бессмертная душа человека постоянно несчастна в его теле, она то спит, то
видит сны, то безумствует, то страдает, будучи исполнена бесконечной тоской.
Она не будет знать исхода, пока не вернется туда, откуда пришла
("Quaestiones quinque de mente"). Лишь
с большим трудом человек может достичь просветления своего рассудка умом,
усовершенствовав свою жизнь. Или же его ум получает непосредственный доступ
в сферу истины и вечной красоты. Причем стремящийся к совершенствованию
осуществляет нравственные добродетели, придерживается справедливости,
становится подражателем библейских Лии и Марфы и с космологической точки
зрения оказывается под покровительством Юпитера. Стремящийся к созерцанию
добавляет к нравственным добродетелям теологические, следует примеру
Рахили и Магдалины, и ему покровительствует Сатурн.
Вся философия Фичино вращается вокруг идеи любви, в которой он объединяет
платоновский эрос и христианскую caritas, почти не делая между ними
различия. "Амор" - это у Фичино просто другое название духовного кругового
тока, исходящего от бога во Вселенную и возвращающегося к богу. Любить -
значит занять место в этом мистическом круговращении (см. 184, 2]4).
Всякая любовь, по Фичино, есть желание, но не всякое желание - любовь.
Любовь без познания - слепая сила, подобная той, которая заставляет растение
расти, а камень падать. Лишь когда любовью руководит познавательная
способность, она начинает стремиться к высшей цели, благу, которое есть и
красота. Красота, вообще говоря, пронизывает всю Вселенную, но
сосредоточивается она в основном в двух формах, символами которых являются
две Венеры, "небесная" и "всенародная".
Философия Фичино не сложилась в самостоятельную школу и не нашла видных
продолжателей. Но она оказала огромное влияние на художников и
"поэтов-мыслителей" - от Микеланджело до Джордано Бруно, Тассо, Спенсера,
Дж.Донна и даже Шефтсбери. Кроме того, идеи Ф ичино о любви стали предметом
многих полусветских сочинений типа "Азолани" Пьетро Бембо и "Придворного"
Бальдассара Кастильоне. "Флорентийское евангелие", как Пановский называет
неоплатонизм Фичино (см. там же, 220), распространилось в форме, приспособле
нной к "хорошему тону" светского общества и к женскому вкусу. Авторы
подражательных "Диалогов о любви" описывают, определяют и прославляют
женскую красоту и добродетель и проявляют живой интерес к вопросам этикета
отношений между мужчиной и женщиной в об ществе.
Разницу между Фичино и Пико делла Мирандола, с одной стороны, и Бембо и
Кастильоне - с другой, Пановский рассматривает как различие между
флорентийским неоплатонизмом и его венецианской популяризацией. Если
флорентийское искусство основывается "на рисунк е, пластической твердости и
архитектонической структуре, то венецианское опирается на цвет, атмосферу,
живописную картинность и музыкальную гармонию". "Флорентийский идеал красоты
нашел свое образцовое выражение в скульптурах гордо выпрямившегося Давида,
венецианский - в картинах лежащей Венеры" (там же, 221 - 222).
Средневековая теология различала четыре символических значения наготы:
"естественная нагота" (nuditas naturalis) - природное состояние человека,
ведущее к смирению; "мирская нагота" (nuditas temporalis) - обнаженность от
земных благ, могущая быть доброво льной (как у апостолов или монахов) или
вызванная бедностью; "добродетельная нагота" (nuditas virtualis) - символ
невинности, в первую очередь невинности вследствие исповеди, и, наконец,
"преступная нагота" (nuditas criminalis) - знак распутства, суетнос ти,
отсутствия всякой добродетельности. Ренессанс начал интерпретировать наготу
Купидона как символ "духовной природы" или представлять совершенно
обнаженного человека для изображения добродетели и истины (как, например, на
картине Боттичелли "Ложь" в му зее Уффици). В "Трактате о живописи" Альберти
говорит об обнаженности истины на описанной Лукианом картине Апеллеса как о
чем-то само собою разумеющемся и даже "современном". Кстати сказать, в
описании Лукиана речь шла, собственно, не об "истине", а о "р аскаянии",
изображенном у Апеллеса в виде человека плачущего и исполненного стыда. И в
искусстве Ренессанса, и в искусстве барокко "голая истина" часто становится
олицетворением.
Платонизирующие гуманисты Ренессанса рассматривали трех граций не просто
как "свиту" Венеры, согласно мифографическим источникам, а как три ее лица,
три ипостаси, "единством" которых является сама Венера. При этом
традиционные имена Аглая, Эвфросина, Талия заменялись другими,
непосредственно указывавшими на их тождество с Венерой, - "красота",
"любовь", "наслаждение" или "красота", "любовь", "целомудрие" (см. 184,
229).
Результат один: язычество и христианство сливаются у Фичино в неделимый
поток и в человеческом переживании, и в самом бытии. Языческая нагота
признается вся целиком. Но в то же время эта человеческая нагота чрезвычайно
одухотворяется и зовет в высшие сферы духа и бытия. Это какой-то, если
говорить кратко, вполне светский неоплатонизм, а то, что последний
характерен вообще для всего итальянского Ренессанса, мы не раз уже видели и
в дальнейшем увидим не раз. Во Флоренции он отличается только необычайным э
нтузиазмом и привольным духовно-телесным увеселением на фоне такой же
духовной телесности и верных этому идеалу людей и в таком же виде
организованной окружающей природы. Тут же, однако, необходимо сказать, что
общий духовный тупик, который характерен дл я всего итальянского
Возрождения, начиная с Петрарки, не миновал и радужную и привольную
Флорентийскую академию. Ведь как-никак, но здесь вступал в свои права
человеческий субъект, стоявший на путях собственного возвеличения и даже
абсолютизации. Изолированный человеческий субъект, взятый сам по себе, -
это ведь не очень-то надежная почва для полного и безоговорочного оптимизма.
Этот стремящийся себя абсолютизировать человеческий субъект на каждом шагу
сталкивается с разного рода неодолимыми препятствия ми; ему слишком часто
приходится убеждаться в своей собственной беспомощности и даже
безвыходности. Стихия самокритики и самоотрицания во флорентийском
неоплатонизме была выражена пока еще слабо. Но все же она чувствуется здесь
настолько осязательно, что французский исследователь Шарль Моррас считает ее
даже центральной для всего неоплатонизма во Флоренции. "Единственным
эпиграфом для Флоренции, - говорит Моррас, - служит прекрасный дистих
Катулла: ненавижу и люблю... Это самое подходящее место в мире д ля развития
своих страстей. Она является порождением жизни, столь полной крайностями,
что и сладострастие, и даже лень, и религиозность были здесь жестокими"
(170, 167 - 168). Поэтому, как Ш.Моррас и признавался, он не мог думать о
Флоренции, не вспоминая Афин, ибо "единый мистический стебель сочетает эти
два шедевра Греции и Тосканы". Из этого-то мистического стебля родилась
Академия; и если вновь стало возможным услышать Платона, то это потому, что
его переводчик не удовлетворился переводом или комментированием текстов -
он попытался так же жить, и его ревностное стремление распространить дух
учителя было столь велико, что современники не замедлили объявить его
"вторым Платоном". Но этот второй Платон далеко не был таким оптимистом,
каким он хотел бы быть.
Приведем несколько соображений уже цитированного нами А.Шастеля,
помогающих понять светский неоплатонизм Фичино как имманентно-субъективную и
эстетически-наглядную картину мироздания.
В традициях античности и итальянской культуры Фичино рассматривает
Вселенную как гармоничное строение, все части которого составляются, "как
лира, производящая полный аккорд со своими консонансами и диссонансами".
Вселенная определяется принципом порядка (ordo) и чинности (decentia).
Всякий художник хочет увековечить себя в своем произведении; так и творец
смог, сумел и пожелал сделать свое произведение столь подобным ему, сколь
это только возможно. Фичино много говорит о совершенстве кругового движения
сфер. Согласно Фичино, мы живем в храме всемогущего архитектора; каждый
должен внутри его круга проводить свой собственный круг, восславляя бога.
Человек стоит на вершине творения не потому, что он может постичь его
механику и его гармонию, но прежде вс его благодаря своему собственному
творческому динамизму. Великая божественная игра находит свое повторение в
человеческой игре и труде, которые с точностью подражают богу и соединяются
с ним. Человека тоже можно определить как вселенского художника. Фичи но
пишет: "Повсюду человек обращается со всеми материальными вещами мира так,
как если бы они находились в его распоряжении: стихии, камни, металлы,
растения. Он многообразно видоизменяет их форму и их вид, чего не может
сделать животное; и он не обрабат ывает только одну стихию зараз, он
использует их все, как должен делать господин всего. Он копает землю,
бороздит воду, он возносится к небу на громадных башнях, не говоря уже о
крыльях Дедала и Икара. Он научился зажигать огонь, и он - единственный, кто
постоянно употребляет для своей пользы и удовольствия огонь, потому что лишь
небесное существо находит удовольствие в небесной стихии. Человеку нужно
небесное могущество, чтобы подняться до неба и измерить его... Человек не
только использует стихии для
служения ему, но, чего никогда не делает животное, он покоряет их для
своих творческих целей. Если божественное провидение есть условие
существования всего космоса, то человек, который господствует над всеми
существами, живыми и неживыми, конечно, являет ся некоторого рода богом. Он
- бог неразумных животных, которыми он пользуется, которыми он правит,
которых он воспитывает. Он - бог стихий, в которых он поселяется и которые
он использует; он - бог всех материальных вещей, которые он применяет,
видоизме няет и преобразует. И этот человек, который по природе царит над
столькими вещами и занимает место бессмертного божества, без всякого
сомнения, также бессмертен" (Theog. Plat., XIII 3).
"Человеческое могущество почти подобно божественной природе; то, что бог
создает в мире своей мыслью, [человеческий] ум замышляет в себе посредством
интеллектуального акта, выражает посредством языка, пишет в книгах,
изображает посредством того, что он с троит в материи мира" (цит. по: 130,
57).
Расцвет наук и искусств во Флоренции эпохи Ренессанса вызывает восхищение
у Фичино: "Если мы должны говорить о золотом веке, то это, конечно, век,
который производит золотые умы. И что наш век именно таков, в этом не может
сомневаться никто, рассмотрев е го удивительные изобретения: наше время, наш
золотой век привел к расцвету свободные искусства, которые почти было
погибли, грамматику, поэзию, риторику, живопись, архитектуру и древнее пение
лиры Орфея. И это - во Флоренции" (письмо Паулю Миддельбургу о т 13 сентября
1492 г.).
Ввиду центрального положения, которое занимает в системе мира у Фичино
"амор" - любовь, мимо него нельзя пройти, говоря о теории искусства у Фичино
(см. 130, 125). "Амор" к небесной красоте - это подлинный художник,
скульптор и живописец души. Человеку с его искусством остается лишь как
можно лучше уловить образующееся здесь динамическое соотношение между
материей и формой, между смыслом и идеей.
Фичино и его Платоновская академия много сделали для пропаганды и
прославления флорентийского искусства, будучи убеждены, что и святых, и
"героев", и поэтов нужно окружать своего рода культом (Theog. Plat., XIV,
8). Два великих архитектора XV в., Брунелл ески и Альберти, были поддержаны
Академией (см. там же, 180) в тот период, когда их слава еще оспаривалась.
Кристофоро Ландино, в особенности в обширном предисловии к комментированному
изданию "Божественной комедии", развил целую историософию нового итал
ьянского искусства, начиная с Гвидо Кавальканти, Данте, Чимабуэ, Джотто и
кончая своим временем, причем Флоренция выступала здесь как столица
"модерного" (этот термин заимствован у отцов церкви) искусства,
сопоставимого с высшими образцами древнего искус ства.
Заметим, что часто употребляемый нами термин "имманентизм" нисколько не
обозначает полной исчерпанности бытия в сознании человека. Этот термин
указывает только на всегда прогрессирующую возможность для человеческого
сознания переводить неисчерпаемое объе ктивное бытие на свой собственный,
чисто человеческий, язык. И особенно важно не путать имманентизм с
пантеизмом на том основании, что раз все познаваемо, то и божество
познаваемо в каждой отдельной вещи. Об отличии имманентизма от пантеизма у
Фичино хор ошо рассуждает М.Скьявоне, несколько суждений которого мы сейчас
приведем.
"Что касается... крайне спорного вопроса, именно вопроса об имманентизме
или неимманентизме философии Фичино, мне представляется возможным заключить
следующее. Во-первых, если смотреть на психологическую интенцию мыслителя,
то нет ничего более ложного, ч ем приписывать Фичино порок пантеизма.
Во-вторых, если, напротив, посмотреть с точки зрения внутренней
последовательности на его систему, то мне кажется неопровержимым утверждение
об имманентизме его теодицеи: будь то ввиду самой первичной концепции реал
ьности как единоцельности (Unita-Totalita), где бог есть абсолютное единение
отношений в диалектическом процессе; будь то, наконец, ввиду
волюнтаристической концепции творения, где Абсолют, поскольку он Любовь,
движим своего рода внутренней необходимость ю, так что подлинный Абсолют не
есть бог сам по себе, но сумма бога и мира".
Концепция человека у Фичино, согласно М.Скьявоне, следует "самой
последовательной линии монистического теоцентризма из наиболее строгих". Для
Фичино "человек велик постольку, поскольку он мал и неимущ перед лицом
бога". В целом "религиозность есть внутре нняя и неотъемлемая потребность
системы Фичино, хотя имманентистские следствия его метафизики (им,
несомненно, не замеченные), казалось бы, способны придать ему несомненную
окраску пантеистического мистицизма" (195, 321 - 322).
Таким образом, по М.Скьявоне, Фичино, будучи сознательным представителем
католической ортодоксии, и притом в самом строгом смысле этого слова,
фактически и бессознательно все же допускал известную пантеистическую
тенденцию, поскольку абсолютом у него явл яется не просто бог сам по себе,
но бог в своем соотношении с миром. Это, однако, является вообще одной из
сложнейших и тяжелейших проблем средневековой теологии: с одной стороны,
божество есть абсолют и такая полнота бытия, которая ни в каком мире не ну
ждается; а с другой стороны, бог почему-то творит мир и, следовательно, как
будто до некоторой степени нуждается в этом мире для достижения своей
полноты. Нам думается, что если Фичино здесь чем-нибудь грешил, то трудности
в такой сложной проблеме испыты вала вся средневековая теология.
И все же, несмотря на все ограничения имманентно-субъективной эстетики
Фичино, которые приходится формулировать исследователям, справедливо не
желающим сводить всю эту эстетику на безграничный субъективизм, необходимо
сказать, что чувство имманентности у Фичино сказывается остро и глубоко,
чему нисколько не препятствуют никакие реминисценции средневековой
ортодоксии. Особенно глубокую роль здесь играет концепция Любви,
охватывающей и божество, и природу, и человека в одном порыве, уже
препятствующая вид еть у Фичино одно средневековое христианство в чистом
виде.
Философия Фичино, как пишет итальянский философ Джузеппе Саитта, - это не
только новый метод или новый способ видения; в ней содержатся "истины,
которые, в пламени углубленного понимания христианства, излучают столь яркое
сияние, что оно освещает дальней ший путь европейской мысли" (190, X). Эта
идея составляет главное содержание книги Саитты, призывающей с большей
широтой и свободой отнестись к оценке флорентийского неоплатоника.
"Христианские ценности, которые с огромной силой утверждал Фичино, защищаю т
не те, кто бесстыдно ищет одобрения толпы, почестей и тепленьких местечек, -
жалкое отродье, которое сегодня, как никогда, примазывается к культуре,
скованной тупым и реакционным конфессионализмом, и особенно в школе, а те,
другие, кто со свободой созн ания, исполнившись чувством историчности духа,
раскрываются для истины" (там же).
Той высшей точкой философии Фичино, которая бросает свет на современную
философию, Саитта называет субъективность его понимания любви, ввиду чего
все метафизические конструкции и категории оказываются укорененными в
средоточии человеческого опыта, станов ящегося тем самым высшей ценностью.
"Человеческое l'indiamento, которое есть всецело процесс любви, уже не
простое стремление, но откровение мира, который в своем постоянном очищении
обнаруживает биение пульса абсолюта. "Deus est in nobis" ("Бог находитс я в
нас"), "Pulchritudo divina per omnia splendet et amatur in omnibus"
("Божественная красота во всем сияет и во всем является предметом любви"), -
пишет Фичино" (цит. по: 190, 213). Если начало человеческой страсти слепо и
не видит, что вещи сладостны
той сладостью, которой напоил их создатель, то постепенно в ней
развивается духовность, возвышающая в конечном счете низменную материю к
божеству. И это, согласно Саитте, есть у Фичино глубоко христианское
понимание материи (см. там же, 214). Любовь есть начало и конец, она -
первый и последний из богов. Это по своему номинальному составу старое
представление становится мощным рычагом, который движет всеми нитями мысли
Фичино. Вне широкой жизни любви, составляющей единый процесс природной,
человеческой
и божественной реальности, тщетно искать у Фичино других объясняющих
принципов (см. там же, 219).
Благодаря такой роли любви в философии Фичино характерным аспектом ее
оказывается мистическое понимание жизни, столь оригинальное, по мнению
Саитты, что оно становится инструментом новой логики, "логики божественного"
(la logicadel divino). Все в целом - это оправдание и демонстрация
христианского понятия божества, существо которого заключается в возвеличении
человеческого субъекта (см. там же, 238).
Теория всеобщей религии у Фичино
Некоторой иллюстрацией этой довольно зыбкой неоплатонической эстетики у
Фичино может явиться его необычная склонность к астрологии. Казалось бы, что
такому суровому и в то же время энтузиастически настроенному толкованию
труднейших теоретических текстов
античного неоплатонизма вовсе не к лицу заниматься всеми этими смутными
проблемами астрологии. Эти проблемы, правда, существовали и в античном
неоплатонизме, но ведь последний был не чем иным, как только завершением
чисто языческой мудрости. Почему же эт а далеко ушедшая в прошлое языческая
проблематика вдруг заняла у Фичино такое видное место? Как нам
представляется, это произошло именно благодаря не полной уверенности Фичино
в логической структуре античного неоплатонизма. Помимо теоретического
неоплато низма во Флоренции хотели еще и чего-то другого, более жизненного,
более интимного, более связанного со всеми мелочами человеческой жизни. Вот
тут-то и понадобилась астрология, всегда претендовавшая на предсказание и
осмысление именно всех мельчайших соб ытий человеческой жизни. По поводу
астрологических занятий Фичино Ш.Моррас пишет следующее: "Фичино всегда
страстно интересовался астрологией, и неоднократно его понуждали уточнить
свою позицию по этому колкому вопросу. ...Заявив, что "звезды означают, н о
ничего не производят", он счел себя свободным практиковать и кодифицировать
эту природную магию, получившую в его комментарии на "Пир" определение как
наука о совпадениях, которые он вправе исследовать и даже вызывать, дабы не
подпасть под их влияние.
Спустя несколько лет он даже был чуть ли не одержим астральными
влияниями. В своих письмах он дает множество гороскопов и толкует все в
свете астрологической темы. Убежденный в основательности этой науки, он
считает своим долгом предупреждать друзей о бл агоприятных и неблагоприятных
днях; некоторые спрашивают у него совета перед тем, как предпринять важное
дело" (170, 497).
Наконец, характеризуя неоплатоническую эстетику Фичино, необходимо
отметить еще один чрезвычайно важный и с первого взгляда даже странный и
парадоксальный аспект этого неоплатонизма. Чтобы понять последний,
необходимо все время иметь в виду тяготение все го итальянского Ренессанса к
абсолютизации человеческой личности. Это обстоятельство волей-неволей
заставляло трактовать человеческую личность как обладающую самыми верными и
самыми неопровержимыми истинами, что рождало постоянную тенденцию делать
объект ивный абсолют возможно более простым, более понятным и по возможности
более безупречным и что в свою очередь означало также и прогрессирующую
тенденцию более абстрактного представления абсолюта. Человеческий субъект
чувствовал себя в эпоху Ренессанса нас только преисполненным чисто
личностными переживаниями и глубинами, что на долю объективного абсолюта
оставались одни абстрактные структуры, тоже неуклонно прогрессировавшие в
своей абстрактности. Вот почему Фичино, не только неоплатонический эстетик,
но, можно сказать, и неоплатонический эстет, вдруг начинает создавать теорию
какой-то всеобщей религии, с первого взгляда совершенно непонятной в период
максимального энтузиазма и поэтического вдохновения. Казалось бы, конкретное
эстетическое чувство должно было хвататься прежде всего за конкретные
исторические религии, в которых мифология и поэзия выражены наиболее ярко и
заманчиво. Нет, сама логика абсолютизированного человеческого субъекта
именно в целях максимальной абсолютизации человеческой личности
отнимала у объективного абсолюта его конкретную историчность и всю его
поэтическую мифологичность.
Сама логика этой человечески абсолютизированной эстетики требовала
освобождения от принудительных норм бесконечно разнообразной эстетики
исторических религий. Фичино критикует не только иудаизм и ислам; и
католическая церковность признается им слишком пр инудительной и
насильственной. Будучи духовным лицом, Фичино проповедует некоторого рода
всеобщую религию, и притом настолько смело и беззастенчиво, что сомневаться
в этом нет никакой возможности. Бог существует, как убежден Фичино. Но этот
бог есть разу м, а разум по самой своей природе везде одинаков, даже и
человеческий разум есть только отражение божественного разума. Значит, этот
всеобщий разум мы должны находить в этих религиях, а все историческое и
специфическое в них просто игнорировать. Любопытн о, что все такого рода
мысли Фичино провозглашал с церковной кафедры.
В своем "Толковании на послания апостола Павла" (гл. 4) Фичино, исходя из
теории всеобщей религии, доходит до отрицания культа. Он пишет: "Здесь
апостол говорит, что бога почитать надо в духе, ибо Христос сказал: истинные
богопочитатели чтут в духе и в и стине. Такими словами Христос и Павел
порицают или мало одобряют материальный культ". Вообще все это
"Толкование..." Фичино основано на принципе именно всеобщей религии, но
никак не религии чисто христианской.
Больше того. Не только Лоренцо Валла, далекий от прямого неоплатонизма,
проповедовал в первой половине XV в. удовольствие (voluptas) как
общечеловеческий первопринцип. Тому же самому удовольствию во второй
половине XV в. флорентийский неоплатоник Фичино
тоже посвящает целый трактат. Здесь он доказывает равноценность духовного
и телесного удовольствий, возводит удовольствие в космический принцип,
считает обязательной принадлежность этого удовольствия всем богам. Таким
образом, принцип удовольствия тоже о тносится к принципам всеобщей религии,
которую конструирует Фичино.
Правда, историческая объективность заставляет указать на то, что эта
чисто рациональная всеобщая религия проводилась у Фичино отнюдь не без
колебаний. Фичино написал целый трактат ("Dialogus super Deum et animam
theologicam"), в котором он обнажает свой
душевный разлад и свои колебания между чисто рационалистической всеобщей
религией и прямой и непосредственной верой в божественное откровение.
Впрочем, в конце этого диалога человека с богом бог дает человеческой душе
утешительный совет, свидетельствующи й как будто о том, что здесь у Фичино
христианское откровение берет верх над рационализмом всеобщей религии.
Однако так или иначе, но всеобщая религия не только не противоречила
неоплатонизму Фичино, но, по-видимому, и самый неоплатонизм привлекался у
Фичино именно ради нормы единой всеобщей структуры в понимании божества,
т.е. ради освобождения человека от сур овых заповедей и мифов общеизвестных
исторических религий. Неоплатонический энтузиазм Фичино был только обратной
стороной крепнущего рационализма и его оправдания светской жизни человека.
В русской литературе был исследователь, который изучил как раз теорию
всеобщей религии у Фичино. Это И.В.Пузино (см. 101, 100). Исследователь
очень хорошо сделал, что преподнес эту теорию Фичино в ясной форме с
указанием некоторых основных текстов самого Фичино (кое-чем из этого мы
воспользовались в нашем предыдущем изложении). Однако И.В.Пузино
рассматривает теорию всеобщей религии в слишком большой изоляции от всей
вообще философии Фичино и от его личности. Едва ли Фичино был таким сухим и
рассудочным толстовцем, каким он получается у И.В.Пузино. Где же весь
энтузиазм Фичино, эта его всегдашняя поэтическая настроенность, это его
услаждение разными высокодуховными ценностями? Где его веселый и привольный
платонизм? Идея всеобщей религии у Фичино, несо мненно, была. Но она
прекрасно уживалась у него с постоянным духовно веселым и духовно бодрым
платонизмом, с влюбленностью в античные мифы, в античные теории да и в
традиционный для него католический культ. К тому же И.В.Пузино никак не дает
себе никаког о отчета в том, что идея всеобщей религии у Фичино и его
неоплатонизм произрастали совершенно из одного и того же корня, о чем мы
сказали выше. И этот корень есть не что иное, как более или менее
характерный для всего итальянского Ренессанса светский нео платонизм с его
субъективно-личностной влюбленностью в природу, в мир, в божество да и
вообще во всех богов, которые только признавались человечеством в истории. С
этими двумя поправками и дополнениями исследование И.В.Пузино получает свое
достаточно важ ное значение.
Многомерность эстетики Фичино
В толковании эстетики Фичино и всей Флорентийской академии больше всего
нужно бояться абстрактных схем и односторонних характеристик. Фичино,
несомненно, неоплатоник. Но неоплатонизм у него необычайно широк,
разнообразен и, так сказать, многомерен. Вот е го наиболее строгие
неоплатонические формулы красоты: "Красота в телах есть более выразительное
подобие идеи" (143, 1576). Она - "победа божественного разума над материей".
По Фичино, прекрасный лев, прекрасный человек, прекрасная лошадь образованы
так,
как это установил "божественный ум при помощи своей идеи" (там же, 1575 -
1576). Фичино прямо пишет об имманентности вечных идей богу, об их сиянии в
мире ангелов и об их априорном функционировании в человеческом уме (см. там
же, II 77). "Платон в "Тимее " и в кн. VII "Государства" очевидным образом
поясняет, что существуют истинные субстанции, а наши [земные] вещи являются
подобиями (imagenes) истинных вещей, т.е. идей" (там же, 1142). Если принять
во внимание такие рассуждения Фичино, то большего неопл атонизма нельзя себе
и представить. Это, однако, только еще один полюс его неоплатонизма.
Другой полюс неоплатонической эстетики Фичино заключается в необычайном
прославлении человека и в доведении неоплатонизма до самой крайней степени
имманентизма, не говоря уже вообще о светской направленности эстетики
Фичино. Достаточно привести хотя бы т акую совершенно потрясающую цитату:
"Человек старается сохранить свое имя в памяти потомства. Он страдает
оттого, что не мог быть прославляем во все прошлые времена, а в будущие не
может иметь почести от всех народов и от всех животных. Он измеряет землю и
небо, а также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется для него
слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким... А так как человек познал
строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы
их размеры, и что они п роизводят, то кто станет отрицать, что гений
человека (если можно так выразиться) почти такой же, как у самого творца
небесных светил, и что он некоторым образом может создать эти светила, если
бы имел орудия и небесный материал... Человек не желает ни в ысшего, ни
равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь не
зависящее от его власти. Это - состояние только одного бога. Он повсюду
стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть
старается, как бог, всюду" (цит. п о: 81, 37 - 38).
Становится само собой очевидно, что неоплатоническая эстетика Фичино
вращается между двумя крайними полюсами - между чистым неоплатонизмом
античного типа, где красота есть воплощение идей божественного ума в
материи, и крайним антропоцентризмом, крайним
личностно-материальным индивидуализмом, где оказываются максимально
очеловеченными и абсолютно имманентными человеку и бог, и божественный
разум, и идеи этого разума, и эманация их в творении, т.е. и в природе, и в
самом человеке. Человек оперирует божес твенными идеями и при их помощи
создает всякую красоту и сам становится красотой; но идеи эти одинаково и
божественные и человеческие, одинаково абсолютные в объективном смысле и
одинаково априорные в смысле человеческой субъективности. Вот почему матери
алы Флорентийской академии, как это мы увидим, поражают своей пестротой,
разнообразием и часто даже противоречием. Это не противоречие, но признание
абсолютной имманентности бога всем человеческим личностям и всем явлениям
природы. Только при таком услов ии мы поймем неоплатонизм Фичино не как
античный и не как средневековый, но именно как возрожденческий.
Флорентийская академия - типичнейшее явление возрожденческой культуры и
эстетики
Для характеристики этого флорентийского неоплатонизма приведем еще
несколько красноречивых страниц из научной литературы по данному предмету:
"Прелестна жизнь этих людей, до того различных между собой, что никакой
кодекс не стесняет ее, никакая официальность в ней не обязательна. Приятная
легкая беседа; нежная переписка; продолжительная прогулка по дорогам,
усаженным Фьезолийскими розами; пиру шка, устроенная в какой-нибудь зале
дворца или в гостеприимной вилле, - таковы "труды" Платоновской академии. Мы
не знаем ее документов и ее законов; мы знаем об ее удовольствиях и об ее
празднествах. Когда старый Козимо подстригает свой виноградник на в илле
Кареджи, он приглашает к себе юного Марсилио, который читает ему из Платона
и играет на лире. На одном из таких чтений из Платона Козимо и испустил дух
со словами Ксенократа на устах. Под теми же деревьями Кареджи Лоренцо и
Марсилио спорят о высшем
счастье, и их спор так приятен, что они хотят сохранить о нем
воспоминание: Марсилио - в небольшом прозаическом сочинении, которое мы
находим в его письмах; Лоренцо - в маленькой поэме на итальянском языке под
названием "Altercazione". Пико делла Мирандо ла и Анджело Полициано
отправляются вместе во Фьезоле навестить каноника Маттео Боссо, и беседа с
этим святым человеком приводит их в такое восхищение, что на обратном пути,
оставаясь одни друг с другом, они не знают, о чем говорить.
Летом, когда солнце делает пребывание в городе невыносимым, старый
Кристофоро Ландино спасается в лесной прохладе Камальдулей. Тотчас же
собирается целая компания из Флоренции к нему: Лоренцо и Джулиано Медичи,
Ринуччини, Паренти, Каниджиани, Ардуини и Л еон Баттиста Альберти. И здесь,
возле фонтана, в виду красивых гор, среди душистых сосен, все они отдаются
духовному наслаждению, беседуя о жизни деятельной, о жизни созерцательной, о
высшем благе, о платоновских истинах, о христианских символах. Каждое
утро Мариотто служит мессу пораньше, чтобы день вышел длиннее.
Кроме того, платоники любят пирушки "как пищу для ума, побуждение к
любви, укрепление дружбы". Разве само небо, представляющее Млечный Путь,
Чашу Вакха, Раков, Рыб, Птиц, не кажется устраивающим себе пир? Ксенофонт,
Варрон, Юстин, Апулей, Макробий восхва ляли лиры. Иисус преломил хлеб, и сам
Платон умер, возлежа за пиршественным столом, на восемьдесят первом году -
превосходное число, так как оно получается от умножения девяти на девять.
Поэтому возобновили обычай, забытый со времени Плотина и Порфирия, чтить
день смерти Платона, 7 ноября. Во Флоренции пышное торжество устроено было в
доме Франческо Бандини - "превосходного человека по уму и щедрости". До пира
еще между приглашенными, -
в числе которых, между прочим, находились: Биндаччо Риказоли, Джиованни
Кавальканти, Марсилио Фичино, - завязывается беседа о природе души, "так как
для человека нет ничего более важного, как знать, что такое душа, как это
ясно из оракула Аполлона в Дель фах: "Познай самого себя". В Кареджи, на
вилле Лоренцо, за античными чашами и у подножия бюста греческого учителя,
беседа о "Symposion" (Пире) ведется с таким увлечением, что тут же решено
составить комментарий к этому диалогу. Число участников пира девя ть, равное
числу муз" (81, 318 - 319).
"Князья, гонфалоньеры, приоры, купцы, артисты - все связаны между собой
приятною простотой отношений, сглаживающей все различия возрастов, сословий,
положений, профессий, которые существуют, чтобы разъединять людей на земле.
Они дорожат взаимной дружбой, они охотно встречаются друг с другом, они
выказывают уважение друг другу. Марсилио, Пико, Полициано владеют в
окрестностях Фьезоле небольшими домами по соседству друг с другом, где они с
удовольствием встречаются и спорят о благородных предметах, состав ляющих
сущность жизни. "(Поверишь ли, друг мой Фичино! - пишет Полициано к
Марсилио. - Какое наслаждение испытываю я всякий раз, когда вижу, что ты и
мой Пико так сходитесь в чувствах и во вкусах, и когда я думаю, что я для
вас не менее дорог, чем каждый из вас друг другу. Мы составляем одно,
работая из всех наших сил в науке, побуждаемые не корыстью, а любовью. Пико
делла Мирандола предан церковной науке и сражается против семи врагов
Церкви; более того, он служит посредником между твоим Платоном, кото рый
остается всегда твоим Платоном, и Аристотелем, который когда-то был моим
Аристотелем. Ты сумел превосходно облечь Платона в латинское платье, а также
всех старых платоников, и ты обогатил их обильными комментариями. Я же
только готовлюсь быть посвяще нным в вашу философию, и я избрал литературу,
которая имеет свою прелесть, хотя и не имеет такого значения". "Подобная
дружба не лишена поэзии, нежности и любви, которые делают эти отношения
особенно симпатичными. Кавальканти посылает Марсилио голубков,
словно молодой девушке; когда Лоренцо Великолепный не получил письма от
Марсилио, это молчание до такой степени его удручает, что он никому более не
верит; Пико делла Мирандола никогда не насытится Марсилио, "так как он алчет
и жаждет Марсилио так же, ка к радости своей жизни и удовольствия своего
ума". Марсилио пишет Бембо: "Бернардо, я думал, что я люблю себя в такой
степени, что не мог бы любить себя более; но, к счастью, я ошибся в этом
мнении, потому что, когда я узнал, что ты любил меня горячо, я с ам начал
любить самого себя еще горячее". ...Джиованни Кавальканти и Марсилио Фичино
до того солидарны друг с другом, что чувствуют в себе одну только душу и
подписывают оба своих имени под одними и теми же письмами. Бенивьени
называет Пико делла Мирандо ла своим "Господом"; он посвящает ему свои
нежные петрарковские сонеты; он оплакивает смерть одного из близких Пико
лиц. Пико дает свои деньги Бенивьени для того, чтобы тот раздавал их бедным;
он сопровождает тонким комментарием "Canzone d'Amore" Бенивье ни; он
празднует день рождения Бенивьени восторженными стихами". "Это - больше, чем
дружба: это - любовь; но такая любовь не заключает в себе ничего нечистого;
это - проявление высшей любви, "вечный узел и связь мира, неподвижная опора
всех его частей, т вердая и устойчивая основа вселенной"; это - совершенно
духовные отношения, похожие на земле на то, что представляют собою на небе
сочетания счастливых звезд. "Демон Венеры", сближающий этих любовников, есть
демон небесной Венеры, или ангельский дух; люб овный жар, их воодушевляющий,
есть жар чистой красоты, влекущий душу к философии и к исполнению
справедливости и близких дел; красота, которую они обожают, есть не что
иное, как то внешнее усовершенствование, которое происходит от внутреннего
совершенств а и которое Марсилио называет "цветом доброты", "блеском
божественного лица". Они думают, что любят друг друга; на самом же деле, они
любят бога. И они любят друг друга в боге и в Платоне, потому что, чтобы
действительно любить друг друга, нужно поклонят ься богу, так что в каждом
случае дружбы мы находим трех лиц" (81, 319 - 322).
"Одно и то же горячее желание нравственного совершенствования, общее
стремление к благу, одинаковая потребность освобождения от страстей и
подъема духа воодушевляют этих христиан, тем более искренних, что большая
часть из них дошла до христианства путем
обращения. Марсилио Фичино, познав благодаря чуду всемогущество Девы
Марии, сжигает свои комментарии к Лукрецию, не издает своих языческих
переводов, "чтобы не подстрекать людей к первому культу богов"; проповедует
о посланиях ап. Павла, об умножении хле бов, о путешествии в Эммаус;
переводит для Мадонны Клариче маленькие собрания псалмов; видит видения,
верит видениям и "из язычника делается воином Христа". Пико делла Мирандола,
который в молодые годы выказывал честолюбие, увлекался легкой любовью, волн
овался "женскими ласками", который похитил из Ареццо на своем коне молодую
женщину и защищал ее вооруженной рукой, причем в схватке было убито
восемнадцать человек из его людей, - Пико сжигает свои любовные стихи,
раскаивается и обращается. Он комментиру ет "Молитву Господню", объясняет
"Псалмы", раздает свои имения бедным, умерщвляет свою плоть и бичует себя.
"Я видел часто своими глазами, как он бичевал себя", - пишет его племянник,
и этому племяннику Пико рекомендует читать Библию: "Для Бога нет ничег о
более угодного, а для тебя ничего более полезного, как читать днем и ночью
Св. Писание; в нем заключается некая сила небесная, живая, действенная,
которая с удивительною мощью влечет душу читающего к божественной любви".
Джироламо Бенивьени оплакивает
смерть Фео Белькари; посылает запасы яблок в женские монастыри;
составляет хвалебные молитвы, переводит псалмы. Его друзьям стоит больших
усилий вырывать у него, одно за другим, его языческие произведения, и в
особенности его "Canzone d'Amore". Микеле Ве рино умирает восемнадцати лет,
желая остаться девственным. "Павел, - говорит он своему другу, - врачи
обещали мне здоровье, если я буду удовлетворять свое половое влечение. Не
надо мне и здоровья, добытого такой ценой!" Донато Аччайцоли остается
девствен ным до женитьбы. "Я хочу привести здесь то, что покажется
неправдоподобным, - пишет Веспасиано. - Когда Донато женился, он не знал до
того ни одной женщины, и мне это известно как безусловно верный факт, а ему
было уже тридцать два года". "Мы - избранник и, - восклицает в ту эпоху
нотариус Уголино Верино, - мы - священное поколение, и мы думаем, что нельзя
писать о сладострастных предметах". Поэтому, когда Савонарола начинает
возвышать свой громовой голос, он находит в том ученом кружке, который, по
выра жению венецианца Донато, заключил заговор "против невежества, пороков и
душевной нечистоты", полную готовность следовать за ним. Марсилио Фичино -
положим, впоследствии он переменит свое мнение - смотрит на Савонаролу как
на посланного богом возвестить н еминуемое падение. Пико делла Мирандола,
который слышал феррарского монаха в капитуле Реджио и убедил Лоренцо Медичи
пригласить его во Флоренцию, желает покинуть свет, надеть платье доминиканца
из монастыря св. Марка и проповедовать учение Христа по всей земле. "С
распятием в руках, - восклицает он, - обходя вселенную босыми ногами, я буду
говорить о Христе в замках и в городах". Джиованни Нези в своем "Oraculum de
novo saeculo" вводит тень Пико, который восхищается и возвеличивает "Сократа
Феррарского" , а Джироламо Бенивьени сочиняет песнь, которую флорентийские
дети, одетые в белые платья, увенчанные оливковыми ветвями, распевают во
время процессии в вербное воскресенье в 1496 году; он же сочиняет хвалебную
песнь, под ритм которой сжигают в четверг н а масленой в 1497 году языческие
изображения, нечестивые книги, светские украшения; он же составляет рецепт,
как испытать радость юродивым Христа ради: "По крайней мере три унции
надежды, три унции веры и шесть - любви, две унции слез, и все это поставит
ь на огонь страха"" (там же, 322 - 324).
"Религиозные, пылкие, восторженно-благочестивые, эти люди не занимаются
детскими вопросами, волнующими эпоху. Какое им дело до красноречия, до
грамматики и до учености? "Красноречие - изящный предмет, - говорит один из
них, - и мы хвалили его, это - прев осходная, очаровательная способность
человека, но оно не составляет ни красоты, ни благообразия в философии". "Мы
жили в славе, - пишет Пико делла Мирандола Ермолао Барбаро, - и мы будем в
ней жить и в будущем, но не в школах грамматиков и педагогов, а в собраниях
философов, в собраниях мудрых, где не спорят о матери Андромахи, о детях
Ниобеи и тому подобных пустяках, но о смысле божеских и человеческих дел. И,
расследуя эти вопросы, обдумывая и выясняя, мы сделались такими тонкими,
острыми и проницател ьными, что нередко кажемся, быть может, надоедливыми и
скучными, если только можно быть скучным и слишком любопытным там, где дело
касается истины". Марсилио Фичино - поэт в некотором роде против своей воли,
если он поэт, который оправдывается в этом, сс ылаясь на знакомство с
древними и привычку к лире, - утверждает, что "истина не нуждается ни в
искусственном наборе слов, ни в человеческих ухищрениях". "Хотеть украсить
земным платьем того, - прибавляет он, - кто облачен божественным светом
небесной ист ины, - это все равно, я думаю, что окружать чистый свет густой
тенью облаков". По мнению Джироламо Бенивьени, поэзия приносит мало пользы
человеку даже тогда, когда она серьезная и искренняя. Для них, помещающихся
вне "палат, наполненных золотом и ложью" , над этой Флоренцией торговцев и
банкиров, для них числа, которые имеют значение, не принадлежат к
обыкновенной рыночной арифметике, но составляют ту науку пропорций, при
помощи которой Пифагор объяснял создание вселенной и которая заставила
Платона ска зать, что человек - мудрейшее из животных, потому что он умеет
считать. События, которые их волнуют, не случайные проявления судьбы, но
явления из области чисто созерцательной мысли. Красота, которая их
ослепляет, не красота форм, цветов и линий, но - ув лекательная картина
бесконечного. Они живут в высшей сфере. Они встречаются и составляют
собрания на вершине этого мистического холма Фьезоле, из которого некоторые
хотели сделать их родину и который напоминает в одно и то же время и
Эфесскую башню, с ко торой Гераклит плакал о страдающем человечестве, и сад
на Масличной горе, в котором Иисус Христос прощал человечество. Хотя их
настроение серьезное, задумчивое и грустное, но отнюдь не низменное. Если
они страдают, то страдают потому, что чувствуют себя
изгнанными из своего отечества, которым они считают небо, и потому, что
печаль, как сказал Солон, - подруга наук; но они не питают в душе никакой
ненависти, если только не говорить о ненависти к Аристиппу Киринейскому,
который приписывает Платону неприст ойности. Соединяя Меркурия и Юпитера и
предпочитая Ликурга Карнеаду, или, говоря иначе, предпочитая хорошую жизнь
хорошим словам; зная, что язык для духа то же, что дух для Бога, и что не
язык говорит, а дух, - они живут хорошо, и, не слыша своих слов, о ни
бессознательно трепещут так же, как лиры. Они узнают друг друга по тем трем
ясным знакам - возвышенная душа, религия и духовное красноречие, - которые
отличают истинного платоника; и они считают себя божественными, потому что
они знают недостатки мира сего и потому что им дано воображать иной, лучший
мир. Они видят высшую цель жизни в созерцании, которое дает мир душе, как
солнце сообщает свет небу. И они пытаются достичь бога, который есть
постоянное единство и единственное постоянство и который изл ивает свои
милости и проливает свой свет и дождь безразлично на добрых и на злых" (там
же, 324 - 325).
"Платон! Платон! Платон! Это слово не сходит с их уст. Козимо Медичи
утверждает, что "без платоновского учения никто не может быть ни хорошим
гражданином, ни хорошим христианином". Марсилио Фичино проповедует Платона в
церкви св. Ангелов. И это имя Плато на в их устах получает все то значение,
ту таинственность, ту красоту, какую имеет имя Христа в устах св. ап. Павла.
Таким образом, они дружно проходят жизненный путь, грациозно споря о том,
с какой стороны неба спустились души в тела, или же о поэтическом стиле в
афоризмах Гиппократа, или о том, почему боги представляют мудрость -
величайшую из доблестей - в лице Мерк урия, самого меньшего из богов. По их
мнению, обыкновенная любовь рождается из своего рода испарения или из
привлекательности взгляда; для них нет никакого сомнения, что мнение
Хризиппа, будто душа - точка, блестящая качествами, ошибочно. Они составляют
басни назидательного содержания. Они измышляют поэтические и таинственные
положения. Они прибегают к остроумным и оригинальным способам для выражения
своих мыслей. Они играют словами, полными философского смысла, весело
освещающими их мудрость" (там же,
325 - 326).
Таков возрожденческий неоплатонизм во Флоренции в конце XV в. Приведенная
характеристика должна сделать для читателя очевидными три истины.
Во-первых, флорентийский неоплатонизм является меньше всего какой-нибудь
теорией. Эти неоплатоники были чрезвычайно ученые люди, много всего знали,
знали много языков, очень многое из древних мифологий, Библию, христианство,
всю мировую философию и всю м ировую литературу. Но дело здесь было вовсе не
в теории. Флорентийский неоплатонизм - это прежде всего определенного типа
жизнь, какое-то своеобразное братство людей, у которых было общее все,
включая мелочи жизни, включая все занятия и решительно всю об становку
жизни.
Во-вторых, это были неоплатоники, т.е. глубочайшие теоретики одной из
самых развитых и углубленных философских систем с тончайшей логикой и
диалектикой, с отточенной антропологией и натурфилософией и с весьма
виртуозным теоретическим знанием также и всех правил догматического
богословия, поэтики, риторики и многоязычной грамматики.
И в-третьих, наконец, этот флорентийский неоплатонизм отнюдь не
переживался во Флоренции как нечто насильственное, как что-нибудь нудное и
скучное, как нечто требующее бесконечных усилий, бесконечных упражнений и
нескончаемой учебы, как нечто действитель но только теоретическое. Этот
неоплатонизм, как бы он ни был религиозен, мифологичен, символичен и даже
мистичен, переживался во Флоренции весьма легко и непринужденно, а большей
частью даже празднично и торжественно. И это была в сущности весьма светска
я теория. Флорентийский неоплатонизм был необычайно человечен, он отличался
сердечностью, интимностью, оправдывая и обосновывая собою как раз эти
легкие, большей частью лирические, но никогда не приторные, глубочайше
дружественные и почти, можно сказать, романтические людские отношения. Вот
почему это было Ренессансом в подлинном смысле слова. Флорентийским
неоплатоникам жилось очень привольно и беззаботно, так что неоплатонический
идеализм был у них обыденной жизнью, пронизывал весь быт и был чем-то не
заметным, само собою разумеющимся. Пожалуй, некоторые исследователи,
относившие Флорентийскую академию к раннему Ренессансу, были до некоторой
степени правы, поскольку чувство привольной и освобожденной личной жизни тут
пока еще не доходило до трагическо го разочарования и до скептических
размышлений о суетности этой легкой и привольно личностно-материальной
жизни. Тем не менее мы все же отнесли бы флорентийскую неоплатоническую
эстетику скорее уже к Высокому Ренессансу, поскольку вся эта привольная и бе
ззаботная неоплатоническая эстетика внутренне была слишком перегружена
общежизненными проблемами, которые уже кишели неразрешимыми противоречиями.
Почему такое приволье, откуда эта беззаботность и долго ли будет
продолжаться эта легкая и праздничная неоп латоническая эстетика? Такого
рода вопросы не могли не возникать в Платоновской академии во Флоренции. Они
возникали даже у самого Фичино, хотя покамест он еще умел от них
отмахиваться. Но другие представители этой Академии считали нужным либо идти
за Са вонаролой и перекрыть всю эту праздничность средневековым аскетизмом,
либо двигаться по пути дальнейшего освобождения человека через исследование
в нем еще не продуманной у Фичино дальнейшей освободительной эволюции. Не
замедлилось дело и с наступлением
резкого чувства несовместимости этого легкого и праздничного
неоплатонизма с реальными слабостями, ограниченностью и земною
прикованностью к греху у всякого реального человека. Следовательно,
правильнее будет сказать, что Марсилио Фичино не меньше, чем Н иколай
Кузанский, является провозвестником и даже первым представителем именно
Высокого Ренессанса.
Пико делла Мирандола (1462 - 1494)
Другим важнейшим деятелем итальянского Возрождения был Пико, правитель
республики Мирандолы. Общая волна неоплатонического энтузиазма, отличающая
всех участников Флорентийской академии, особенно сильно сказалась на нем.
а) Две черты отличают его от Фичино, но дело не в них, а еще в третьей
черте.
Во-первых, Пико с самых молодых лет, обучаясь в Ферраре, Падуе и Париже,
в результате шестилетних трудов весьма глубоко усвоил философию Аристотеля,
причем не в ее формально-логическом и абстрактно-метафизическом содержании,
но в ее тождестве с Платоном, Плотином и христианством. Пико и Фичино
пытались склонить друг друга к своим учителям; один - к Аристотелю, другой -
к Платону, и они не смогли достигнуть этого окончательно. Выяснилось при
этом только то, что имело место в самой истории античной филосо фии, т.е.
безусловная и существенная близость одного философа к другому, допускавшая
различие только во второстепенных акцентах. Пико писал даже трактат под
названием "Согласие Платона и Аристотеля", но трактат этот остался
незаконченным ввиду ранней сме рти Пико.
Во-вторых, Пико до бесконечности раздвигал те исторические горизонты
философии и религии, которые неизменно манили к себе религиозно-философскую
мысль и Фичино. Но тут, однако, само собою у Пико возникало сознание того,
что такие бесконечные горизонты до лжны были так же бесконечно расширять и
личностную активность человека. Мало того, что Пико сливал образы Христа,
Платона, Аристотеля и Плотина в одно нераздельное целое. Сюда же входил у
него и персидский Зороастр, египетский Гермес (поздние античные ге
рметические трактаты в те времена еще буквально приписывались богу Гермесу),
древнегреческий Орфей (считавшийся в те времена тоже автором обширного
количества произведений), Моисей, Магомет, нехристианские и даже
антихристианские мыслители вроде аль-Фара би, Авиценны, Аверроэса, такие
христианские ортодоксы, как Альберт Великий, Фома Аквинский, Генрих
Гентский. Все это неимоверное количество основателей религий, философов и
даже многих поэтов с великим энтузиазмом проповедовалось у Пико как нечто
единое, цельное и всегдашнее. Все это еще перекрывалось Каббалой, в которой
Пико находил не только учение о числах, магию и астрологию, но и
доказательство христианского вероучения, включая учение о троичности
божества, о боговоплощении и о самом Христе.
Под всем этим крылось у Пико весьма расширенное представление о
человеческой личности, без чего, конечно, трудно было и представить себе
доступность человеку всех подобного рода всемирно-исторических обобщений.
Человеческая личность выдвигалась на первый план в таких тонах, которые были
вполне созвучны возраставшим в те времена волнам Ренессанса, хотя сам Пико
умудрился все же остаться здесь формально верным средневековой ортодоксии.
Пылкая натура заставила его очень молодым человеком выдвинуть 900 тези сов,
в которых формулировалось его ультрамонистическое мировоззрение. Некоторые
из этих тезисов были признаны тогдашними властями за еретические и потому
большого хода не получили. Тем не менее они были и остаются весьма ярким
памятником флорентийского н еоплатонизма, синтетические черты которого
достигались на путях многоязычного знания всех известных тогда философских и
религиозных систем.
б) Однако, прежде чем сказать о том трактате Пико, который максимальным
образом свидетельствует в пользу свободомыслия его автора, т.е. о трактате
"О достоинстве человека", необходимо ради соблюдения исторической
справедливости привести такие суждения Пи ко, которые, безусловно, говорят о
неоплатонизме этого флорентийца и которые обычно не принимаются во внимание,
чтобы не принижать свободомыслия Пико. В основе этого обычного игнорирования
неоплатонизма Пико лежит ложная уверенность, что всякий неоплатон изм
обязательно консервативен и даже реакционен. О многих типах неоплатонизма
действительно нужно сказать именно так. Но это совершенно не относится к
возрожденческому неоплатонизму, который обладал исключительно светским
характером, базировался на реаль ном изучении природы и человека, часто
отличался даже какой-то беззаботностью, а возвышенно-поэтические черты
неоплатонизма применялись исключительно для борьбы со школьной рутиной и для
возвеличения индивидуалистически настроенного человека. Но нам не н ужно
самим изыскивать неоплатонические тексты из Пико. Это уже сделано
Э.Моннерьяном в его работе о Пико в связи с философской теологией
итальянского гуманизма. Здесь мы читаем следующее:
"Если подвести итог рассуждениям Пико о столь важной для него теме бога,
то окажется: a) сущность бога не может быть постигнута человеком
мыслительно-понятийно и не может быть выражена на человеческом языке; b) тем
не менее Пико пытается разнообразными с пособами доказать сущность бога. В
качестве лучшего пути к этому он рекомендует преодоление
дискурсивно-рационально-понятийного мышления в мистической интуиции; c)
сокровенный в своей сущности бог открывается в своем творении. Вселенная
пронизана и "прор аботана" богом. Бог в такой мере имманентен миру, что Пико
в различных местах считает возможным сказать, что мир существует в боге.
Понятие бога, которое Пико прежде всего выводит из наблюдения мира, - это
"единство"; d) имманентный миру бог одновременно целиком и полностью
трансцендентен, существует для себя. Он свободен, он личность, он - бог в
трех лицах христианского откровения: Отец, Сын и Святой Дух.
Это тезисное резюме высказываний Пико о боге позволяет узнать, сколь
парадоксальным может быть его мышление, в котором обнаруживаются
противоположности и напряжения, тезис и антитезис, полагание и отрицание. Но
лишь из такого мышления, которое всесторонн е и объемлюще, может вырасти то
единство истины, та гармония и тот мир, в которых Пико видит настоящую и
высшую цель философии и теологии" (175, 49).
Любви, вершине интеллектуального созерцания, Пико посвящает свое первое
большое произведение - написанный им в возрасте 23 лет комментарий на
"Канцону о любви" своего друга Джироламо Бенивьени.
"Всеохватывающая любовь пронизывает мир, потому что бог, который есть
любовь, сотворил ее. Если понятие "единства", которым Пико прежде всего
обозначает бога, сначала кажется очень абстрактным, то оно наполняется,
приобретает жизнь и не вступает в против оречие с личностью бога, когда мы
обращаем внимание на то, что "единство" у Пико всегда обозначает и включает
в себя также и любовь. Где есть единство, есть любовь - так же и в боге"
(там же, 60).
"Несомненно, в своей философии красоты Пико отвечал глубочайшей
потребности лучших людей своего времени. Он философски продумал и
сформулировал то, что было внутренним убеждением великих художников
Возрождения, а именно Леонардо, Микеланджело и Дюрера, о дновременно основой
и идеалом их художественного творчества... Старания почти всех художников
Ренессанса достичь "верного природе" изображения покоятся на установке в
отношении к миру, которую обосновал и развил Пико в своем "Комментарии".
Согласно метаф изической эстетике Пико, эта верность природе направлена не
просто на передачу внешне воспринимаемого; дело идет о более глубоком, о
том, чтобы постичь и в художественном произведении привести к обнаружению
сущность и истину, внутреннюю закономерность ми ра и всего сотворенного...
Кто постигает мир в его красоте, равно как и тот, кто постигает его как
единство, непосредственно предстоит богу. Если чистое погружение мыслителя в
единство мира есть ближайший путь к познанию существования единого бога, то
по гружение в красоту мира в любви есть скорейший путь к соединению с богом"
(там же, 63 - 64).
Но мистика красоты Пико, согласно Моннерьяну, чисто умозрительная.
Замечательно и многозначительно, что он нигде не говорит о Христе. У него
только Венера; о красоте Христа он не говорит (см. там же, 70). Рассуждения
Пико во многом (вплоть до семи ступен ей восхождения) напоминают трактат св.
Бонавентуры "Itinerarium mentis in Deum". Но если Пико ни единым словом не
обмолвился о Христе, то Бонавентура специально говорит: наша душа "не могла
бы совершенно воспарить от этого внешнего к созерцанию самой себ я и вечной
истины, если бы эта последняя не приняла во Христе человеческого облика и
если бы он не стал нашим водителем, чтобы таким образом снова восстановить
первые, разрушенные во Адаме ступени к небу. Пико знает лишь идеальную
красоту, небесную Венер у" (там же, 71). В подтверждение этих тезисов
приведем еще ряд отрывков из "Комментария" Пико на указанную выше "Канцону о
любви".
"Подобно тому как познавательные способности души вращаются вокруг
истинного и ложного, так волящие способности - вокруг добра и зла.
Познавательная способность соглашается с тем, что кажется истинным,
расходится с тем, что кажется ложным; это согласие н азывается философами
утверждением, это расхождение - отрицанием. Подобным же образом способность
волящей души склоняется к тому, что представляется ей в облике добра, и
отклоняется и бежит от того, что представляется ей в облике зла. Эта
склонность назыв ается любовью, это бегство и это отклонение называются
ненавистью. Если эта любовь направлена на вещи и беспорядочна, она
называется жадностью, если на честь - то честолюбием".
"Подобно тому как при слове "поэт" у греков подразумевается Гомер, а у
нас - Вергилий, ввиду их превосходства среди всех поэтов, так, когда
говорится "любовь в абсолютном смысле", понимается любовь к красоте, ввиду
того, что она несомненно возвышается и
превосходит всякое желание всякой другой сотворенной вещи" (186, 486 -
487).
"Влечение следует за чувством, выбор за разумом, воля за интеллектом.
Влечение - в бессловесных животных, выбор - у людей и всякой другой природы,
которая находится между ангелами и нами, воля - у ангелов".
"Разумеется, природа, расположенная между этими двумя, как среднее между
крайностями, то склоняясь к одной части, то есть к чувству, то возвышаясь к
другой, то есть к интеллекту, может по своему выбору соединяться с желаниями
то одной, то другой" (там же , 494).
"Обычная" красота возникает "всякий раз, когда несколько вещей
сочетаются, составляя нечто среднее, возникающее от должного смешения и
согласования, сделанного из этих нескольких вещей; то благолепие, которое
возникает из этого пропорционального смешения , называется красотой". "Это -
широкое и общее значение красоты, в каковом значении с ним сообщается слово
"гармония", откуда и говорится, что бог составил весь мир музыкальным и
гармоническим сочетанием" (там же, 495). Такая красота может быть лишь у ви
димых вещей, потому что бог прост. Но в каком же смысле, спрашивает Пико,
говорят о красоте идей, которые невидимы? Они невидимы внешним зрением,
говорит он, но существует еще второе, нетелесное зрение, и телесное зрение
лишь образ этого последнего. Это
нетелесное зрение - "то, которое наши богословы называют интеллектуальным
познанием"; им постигается умопостигаемая красота, красота идей.
"Подобно тому как есть две красоты, - продолжает Пико, - должны с
необходимостью быть и две любви, низменная и небесная, ввиду того, что один
стремится к обычной и чувственной красоте, а другой - к умопостигаемой" (там
же, 498). "Небесная Венера" - не су бъективная способность души или ума;
"красота есть причина любви не как производящее начало того действия, каким
является любовь, а как объект" (там же, 499).
"Подобно тому как с небес, т.е. от бога, нисходят в ангельский ум идеи и
поэтому в нем рождается любовь к умопостигаемой красоте, так от ангельского
ума нисходят в разумную душу те же самые идеи, которые настолько же менее
совершенны, чем те, которые сущ ествуют в ангельском уме, насколько душа и
разумная природа менее совершенны, чем ангел и умопостигаемая природа".
"...Человеческая любовь... т.е. любовь к чувственной красоте", у
некоторых более совершенных людей приводит к тому, что они "вспоминают о
некоей совершенной красоте, которую их душа уже видела до того, как была
погружена в тело; и тогда в них поднимается невероятное желание вновь
увидеть ее, и для того, чтобы достичь этой цели, они отступают, насколько
только могут, от тела, таким образом, что их душа приобретает свое
первоначальное достоинство, сделавшись во всем владычицей тела и ни в чем
ему не подчи няясь... Потом от этой любви, возрастая от совершенства к
совершенству, человек достигает и такой ступени, что, соединяя свою душу во
всем с умной природой и из человека сделавшись ангелом, весь воспламенившись
этой ангельской любовью, - как материя, вос пламененная огнем и
превратившаяся в пламя, возвышается до самой высшей части, - так и он,
очистившись от всей грязи земного тела и превратившись благодаря любовной
силе в духовное пламя, воспаряя даже до умопостигаемого неба, счастливо
упокоивается в ру ках первого Отца" (там же, 521, 526).
Усвоив все эти явно неоплатонические взгляды Пико, мы только теперь можем
сказать о тех его суждениях, которые уже явно, да и то, впрочем, далеко не
везде, свидетельствуют о свободомыслии философа, причем свободомыслие это,
вероятно, и было причиной прич исления его к гуманистам, хотя гуманизм Пико
совсем не так уж прозрачен. Может быть, является некоторым косвенным
доказательством его выхода за пределы неоплатонизма то, что ему принадлежит
опубликованный Фанелли поэтический отрывок "Мирная жизнь" (см. 1 41, 223 -
231). Здесь рисуются весьма скромные потребности обыкновенного человека,
который владеет всем, чем он хочет владеть, а именно своим собственным
хозяйством (рыбы, птицы, и т.д.). Этот стихотворный фрагмент (102 строки) в
идиллическом жанре особо интересен ввиду того, что Пико уничтожил почти все
свои поэтические произведения.
Обратимся теперь к наиболее свободомыслящему трактату Пико, указанному у
нас выше.
в) Учение о личностной активности человека, т.е. та третья черта, которой
Пико больше всего отличается от Фичино, является предметом его специального
трактата "О достоинстве человека".
В этом трактате доказывается, что человек, который представляет собою
четвертый, и последний, мир после поднебесного, небесного и подлунного, есть
максимальный синтез всех областей бытия, не свойственный никакому из других
трех миров. Счастье человека в
том и заключается, чтобы восходить к тому синтезу, который свойствен
только божеству. "Счастье я определяю так: возвращение всякой вещи к своему
началу. Счастье есть высшее благо, а высшее благо есть то, чего все желают,
есть само по себе начало всего" ( цит. по: 17, 132). Пико указывает три
этапа восхождения к высшему благу: очищение от страстей при помощи этики,
совершенствование разума диалектикой и философией природы и познание
божественного при помощи теологии. Л.М.Брагина прямо устанавливает сходст во
морали Пико с традиционным католическим учением и даже с уставами монашеских
орденов (см. там же, 135). Тем не менее - и это совершенно правильно -
Л.М.Брагина констатирует, что Пико мыслит человека в виде существа разумного
и свободного, ибо все чело веческие совершенства образуются только на путях
свободомыслия, а теология только тем и отличается от прочих наук, что
обнимает все науки, являясь наукой более высокой и более точной.
Самое же главное в указанном трактате Пико - учение о творении человеком
самого себя. Чтобы не запутаться в трех соснах, напомним: согласно
христианскому вероучению, бог создал человека по своему образу и подобию, но
бог - существо никем не созданное; сл едовательно, созданный человек тоже
должен создать самого себя, т.е. свободно и без всякого принуждения
утвердить себя в боге, в вечности. Пико пишет, что творец, ставя человека в
центре мира, возгласил: "Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места,
ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и
обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему
решению. Ты, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по
своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в
центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире"
(цит. по: 17, 130). Таким образом, формально Пико ровно ничем не отличается
от христианской ортодоксии. Однако в период восходящего индивидуа лизма
подобного рода рассуждения Пико могли служить только прогрессу
свободомыслия, и ничему другому. Созерцательно-самодовлеющая и бескорыстная,
ни в чем не заинтересованная эстетическая предметность Фичино получала у
Пико активно-личностное обоснование .